Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Повесть

МАЛЬЧИК

Ему все время казалось, нет, не казалось, он видел это совершенно отчетливо, как бредет один-одинешенек по пустынной земле и вокруг...

никого. Ни людей, ни домов, ни деревьев... Только он, он один со своим осознанием собственного "я". И только небо над головой, такое большое и непонятное, наполненное мерцающими точками-звездами и тяжелыми, грозящими вот-вот вылиться холодными колючими дождями, облаками.

Кто он и зачем? Откуда и куда? И как и что делать ему одному в этой оглушающей своей тишиной пустыне? Параллельный мир был пространством его обитания. Только его - ибо больше там никого не было. И там он пребывал большую часть своей жизни. Ни фантомов, ни призраков, ни привидений!

Только он - он один. Когда возвращался в людскую реальность, то терялся, недоумевал, забивался в угол.

Это были идеальные роды - мальчик родился в оболочке. Еще минуту назад ему было тепло и уютно, хотя и волнительно оттого, что знал, слышал, как мать не хотела его - он был некстати, не вовремя.

В беспросветной теплоте, в которой он пребывал десять лунных месяцев, он ощущал бы себя вполне комфортно, если бы... Она хотела избавиться от него...

И вдруг... Упругий, сильный толчок, потом другой, третий... И еще множество им подобных выпихнули его в леденящую стужу, разреженную незнакомым светом, который больно ударил по глазам, еще закрытым, но уже готовым открыться этому незнакомому миру. Пока же, оставаясь в недоумении, он продолжал молчать. Его тихое непонимание произошедшего нарушили неожиданные неласковые обжигающие шлепки скользящих по его коже огромных сущностей. И тогда, открыв глаза, младенец зашелся в неистовом яростном крике, огласившем казенный дом на окраине большого города.

Сильные, недобрые руки бесцеремонно подхватили маленькое, беспомощное тельце и привычными движениями стали перебрасывать из стороны в сторону.

Это было началом. Он хорошо запомнил тот болезненно режущий глаза яркий свет, пробивавшийся сквозь тонкий - паутинкой - занавес на окне. С тех самых пор он не любил солнце - оно раздражало, заставляло жмуриться, обостряло восприятие жизни. Случилось это погожим октябрьским днем, аккурат, в самый полдень. Там, где он оказался, что-то откликнулось на его появление в этом мире, - скорее всего, это были часы: во всяком случае, так он предположил позже, когда, уже спустя какое-то время, вспоминал свое рождение. Иное предположить боялся... У него были синие глаза и белые с золотистым отливом шелковые волосы.

В десять месяцев он уже говорил, в одиннадцать - умел считать до десяти.

В два года с увлечением читал словарь Ожегова и изучал географический атлас, взявшийся в доме неизвестно откуда. Феноменальная память неожиданно обнаружилась тогда, когда ему было всего два с половиной года. Он мог прочитать наизусть целую научную статью. И это стало его бедой.

Родителям посоветовали поставить мальчика на психиатрический учет, мол, ребенок не вполне нормален...

Врачи поставили диагноз "аутизм". Но никто не знал, что это такое.

Кто-то из умных знакомых подсказал: "у ребенка детская шизофрения".

Откуда им было знать, что это вовсе и не болезнь, а всего лишь особое состояние детской души.

Больше всего он любил сидеть дома за книгами, но, главным образом, любоваться картинами. Нет, он не рисовал в общепринятом смысле этого слова. Он закрывал глаза и видел самые разные, разноцветные, иногда черно-белые, а бывало, и совершенно бесцветные изображения. Он мог часами разглядывать их, забывая обо всем на свете. Красные огни на фоне черного бархатного полотна, а от этих огней - бесконечные прямые узенькие, как паутинки, линии - они золотые. Или: три зеленых полукруга, а там за ними, далеко-далеко в бесконечность уходят светящиеся дорожки.

А иногда множество разных по размеру треугольников и все движутся, но не хаотично, не беспорядочно... Вращение их согласовано, соразмерно, красиво... Или маленькие шашечки... Множество... Сине-голубых...

Мелких-мелких! Таких мелких, что в глазах рябит...

Он рос тихо, незаметно, никому не досаждая ни своим криком, ни своим присутствием. И все равно он был объектом немалого раздражения.

Мать, мечтавшая о карьере модели и подававшая когда-то большие надежды, сначала возненавидела своего мужа, его отца, а позже и самого мальчика.

Мысль о том, что они ей сломали жизнь, со временем стала навязчивой идеей, и она сначала развелась, а потом мало-помалу спихнула ребенка на попечение своей тетки, женщины недалекой, незамужней и бездетной, однако не особенно сожалеющей по этому поводу. Но окончательно от мальчика все-таки та не отказалась: то ли пожалела, то ли ее женская природа требовала хотя бы частичной реализации своего истинного предназначения.

Да и к тому же хлопот с ним практически не было: уже лет с четырех она запросто оставляла его дома одного, когда ей надо было сходить в магазин или в поликлинику. А с пяти лет и вовсе стала едва ли не каждую неделю уезжать на выходные в деревню к двоюродному брату. И рос мальчик сам по себе, как сорняк в огороде. И умоется сам, и кашу сварит, и книжку почитает, и погулять сходит... Правда, не очень-то он любил гулять.

Выйдет во двор, сядет на скамеечку, как старичок, и смотрит куда-то мимо играющих во дворе детей, хотя со стороны казалось, наверное, что смотрит он на то, как они играют.

Его попытались отдать в школу, но там ему было неинтересно и непонятно, но не потому, что он плохо воспринимал уроки. Напротив - все, чему там учили, он знал уже давным-давно. Непонятно ему было шумное окружение, непостижимое его необычному разуму. Оно вводило в замешательство: зачем они так громко кричат?! Объяснив его нежелание ходить в школу психическим отклонением, мать с отцом и вовсе махнули на него рукой.

Так что большую часть времени своей жизни мальчик сидел дома. Он давно привык к одиночеству - и ему даже нравилось, когда рядом не было тетки.

В доме был маленький аквариум, за которым он ухаживал с каким-то упорным прилежанием. Но мальчик не только ухаживал за рыбами, но и с интересом слушал их "разговоры". Иногда они сетовали на то, что слишком темно, и он спешил отдернуть шторы, заслонявшие солнечный свет, хотя ему-то самому этот свет был неприятен. Но рыбок было жаль, и он старался хоть чем-то им помочь. Бывало, что рыбки говорили друг другу ласковые слова.

Но чаще всего они тосковали по большой воде, которую, конечно, они никогда не знали, но их генетическая память напоминала им о ней, и они жили мечтой познать свое прошлое.

Обладая астрономическими познаниями, мальчик мог без труда описать любую планету. Например, Марс или Меркурий, Сатурн или... В общем, о каждой он знал много, очень много, и даже то, чего не знал никто на на этом свете.

Со временем он понял, что может предсказывать будущее. Конечно, это никого не интересовало, но для себя самого он сделал соответствующие выводы.

Разлука с родителями его не мучила: он отвык от них как-то сразу, тем более, что и привыкнуть-то к ним за недолгое пребывание рядом с ними не успел. Мать занялась политикой, а вскоре благодаря своему влиятельному сожителю стала депутатом Государственной Думы. Так что постепенно даже телефонные звонки сошли на нет. Отец, правда, изредка появлялся, но исключительно руководствуясь чувством родительского долга. Деньги оставлял, подарки покупал, - на большее времени не хватало. Потому что и у него появилась новая семья, а значит новые заботы. Приступил к строительству загородного дома, занялся дополнительным бизнесом (что-то там связанное с медикаментами), но денег все равно, ему бедному, не хватало. И вечно он был каким-то усталым, озабоченным, неудовлетворенным.

Так что говорить с отцом мальчику, в общем-то, было не о чем.

Он как бы парил над миром...

Осенняя нота все больше проявлялась со временем в его жизни и в том, что он видел вокруг себя. Когда оставался один, он подолгу раскладывал амулеты - цветные камни, которые когда-то где-то нашел и украдкой принес домой... Они поглощали негативную энергию, и ему становилось легче.

Когда раздавался телефонный звонок - он резко вздрагивал от неожиданности и потом еще долго не мог решиться взять трубку. Кому бы ни принадлежал голос, раздававшийся из чрева черного паука - а именно так он и воспринимал этот зловещий аппарат, - он никогда не доставлял мальчику радости. Он совершенно не мог представить себе, как голос может блуждать по проводам и требовать от него ответа. Конечно же, он старался понять, но ему не удавалось, и потому принять такое явление он не мог.

Вполне возможно, что голова у него болела именно от того, что он не мог понять... Может быть... Одним словом, телефон казался ему лишним в этой жизни.

Иногда он слышал звуки, которых не слышал никто. Но ему не с кем было поделиться своим слышанием - он знал, что ему не поверят, потому что он не смог бы объяснить. Он видел то, чего не видел никто, - он видел не просто человека как такового; ему сразу же при взгляде на того или иного открывалась человеческая сущность, никому невидимый сегмент, скрытый от самого человека.

Он видел людей так глубоко, что ему иногда становилось неловко за них, и тогда он отворачивался. Он мог видеть с закрытыми глазами. Он просто включал экран внутреннего видения, вот так: "чик", как будто щелкал выключателем, и начинал просмотр своей прошлой жизни. Он видел себя афинским рабом в Древнем Египте. Было изнурительно жарко, страшно хотелось пить, не хватало воздуха, но бич все щелкал и щелкал, намереваясь хватить его по оголенной спине. И что это была за работа!

Лежа на спине, он должен был выбивать непокорную породу молотком. Пыль и мелкие камни беспрерывно сыпались ему в глаза. Дышать было нечем. Время от времени приходилось зажигать коптящую светильню - веревочный фитиль, опущенный в масло, и от этого в шахте становилось еще более душно. Если стук его молотка замолкал, к нему подходил надсмотрщик и беспощадно избивал бичом. Иногда его кололи булавками или обжигали горящей лучиной, чтобы очнулся...

А за стеной жил один человек, у которого дома появлялись птицы, и даже соловьи. А потом вдруг неожиданно исчезали. А потом снова до слуха мальчика доносилось птичье щебетание или соловьиная трель.

И он радовался их появлению, как воробьи радуются неожиданно скорому приходу весны. И ему очень хотелось переставить клетки в другое место - так было надо, так подсказывал ему внутренний голос. Однажды он увидел в окно, как этот странный человек вышел из подъезда - в руках у него была клетка с птицей - и куда-то направился спешными шагами. И вдруг мальчик увидел себя, идущего за руку с этим самым человеком...

ЮРКА

Благообразная внешность человека отнюдь не всегда предполагает столь же благообразный характер его. Бывает, перед вами ангел, истинный ангел во плоти, а как приоткроет слегка свою земную сущность, так и понимаешь: о, нет, от него лучше держаться подальше, а то, не дай бог, ужалит, укусит или, чего еще хуже, подведет "под монастырь"... А поначалу-то казалось... И взгляд-то у него кроткий такой, и улыбка ласковая, и голос, почти как у певчей птицы... Нередко случается и обратное: ну уж такой повстречается пропащий человечишко, а стоит разговориться, и о времени забываешь: слушаешь и слушаешь, словно впервые с истиной повстречался, как будто на родник чистейшей воды случайно набрел; припал к живительному источнику жажду утолить и оторваться не можешь. А ведь поначалу и близко-то с ним, с родником этим, не хотелось останавливаться. И все пьешь, пьешь, а напиться не можешь. Прямо-таки хочется впрок запастись водицей этакой - будто впервые вкус ее настоящий почувствовал. А уж сколько было выпито до встречи этой! И горькой, и сладкой, и с привкусом ржавчины, и с ароматом хлорки, и шипуче-газированной и здравого разума лишающей... Одним словом, разной. Да и родниковой пить приходилось, правда, изредка. Но чтобы такой! Чтобы мысли освежала, дыхание облегчала, над суетой ежедневной приподнимала... Такой нет, еще, пожалуй, не приходилось. И потому пьешь жадными, поспешными глотками, а напиться все никак не можешь. И слушаешь ты этого горбатого, неумытого, не лучшим образом пахнущего человека и вдруг совершенно неожиданно для себя понимаешь... Это нечто! Таким был и Юрка Новиков, живший с мальчиком по соседству.

В свои почти семьдесят лет он по-прежнему представлялся всем и каждому Юркой, просто Юркой Новиковым. И не важно, кто перед ним был: читатель легендарной "Пионерки" (ну да, та самая, которая все еще продолжает существовать и где иногда печатали его зарисовки о природе), или почтенные, пропахшие нафталином и ароматом прошлого века ровесники.

Первый класс Юрка закончил в одиннадцать лет. А всего у него за плечами было их четыре. Больше он нигде и не учился. Он мало читал, предпочитая жить своей собственной мудростью; грамотностью особой не отличался, однако всегда что-то записывал. Нет, не за столом, а так, впопыхах - то на коленях, то на болотной кочке, а то и вообще стоя, прислонившись к первому попавшемуся на дороге столбу. Он никогда не плакался, не стонал, не жаловался на судьбу, потому что сама жизнь, возможность дышать и любоваться природой, - для него было великим благом.

Помнил он себя с пяти лет, с тех самых пор, когда жил с бабкой в деревне. Помнил, как всегда хотелось есть; помнит, как бабка ходила собирать конский навоз и потом варила из него кашу. Для него это было лакомством, потому что ничего другого не было. Однажды, когда он сидел за столом, до его слуха донесся рев самолета - через мгновение недалеко от дома взорвалась бомба: стены затряслись, тарелка с кашей оказалась на полу... Это было последнее, что видел Юрка тогда. Его контузило: он надолго потерял слух и зрение. И потом долго не мог понять, где он, кто он и откуда... А когда, спустя много времени, пришел в себя, то прежде всего вспомнил опрокинутую на пол кашу из конского навоза. Чувство безумного сожаления об этом не оставляло его потом всю жизнь.

Однажды соседский мальчик взял да и постучал в Юркину дверь (звонка не было, да, впрочем, если бы он и был, то он не смог бы до него дотянуться), но никто не ответил. Постучал еще раз, еще, и еще... Дверь хранила молчание. Мальчик постучал снова, потому что знал наверняка, что Юрка дома. И наконец ударил в дверь ногой - спустя минуту за дверью послышался шорох. Хозяин нехотя встал с провалившегося дивана и босиком поплелся открывать дверь - мальчик все это видел. При виде соседского мальчика Юрка приветливо кивнул ему и спросил:

- Чем обязан, молодой человек?

- Можно посмотреть на вашу птицу? - попросил мальчик.

- Да вольному воля! Как звать-то тебя?- спросил Юрка.

- Даня... - ответил мальчик. - А отчего вы их, то принесете, то унесете? - без предисловий решил мальчик удовлетворить свое давнее любопытство.

- Да вот как душу отведу, так и обратно... на волю - просто объяснил Юрка.

Мальчик подошел к самодельной клетке из ивовых прутьев и внимательно посмотрел на птицу, сидевшую в ней. Была она размером с галку, имела коричневато-палевую окраску, с розовым оттенком и черным полукольцом на задней части шеи.

Из-за стены до него уже третий день доносилось:"куку-крууу, куку-крууу, куку-крууу...", а сейчас птица, не спуская глаз, смотрела на мальчика и не произносила ни звука.

- Ну что, пернатая солистка, - обратился к ней Юрка, - что замолчала? - Гостя испугалась?

- Да нет, не испугалась, - сказал мальчик. - Она просто привыкает ко мне.

- Ба-ааа, привыкает... - рассмеялся Юрка. - Ну, может, и привыкает... - согласился он. - Это кольчатая горлица. Вот так... - не без гордости заявил натуралист. - Раньше-то ею можно было любоваться только на южных широтах, а сейчас и у нас стали встречаться. По пути залетают. Вольному воля. И... дальше летят, на север... Впервые-то я услышал ее в Прибалтике, сначала услышал, а потом и увидел... Как только я подошел поближе, подлетела вторая. Это была пара кольчатых горлиц. В гнезде, сплетенном из тонких сухих веток, лежало два белых яйца. Но, знаешь ли, птенцам не суждено было появиться на свет. Когда на следующий день я пришел на то же место навестить знакомых, то увидел разоренное гнездо, а над ним - вездесущих косматых серых ворон... И-эх... Так-то вот, брат... Вороны они такие... Вольному воля...

- Да, - кивнул мальчик с пониманием, - невеселая история...

- А ты чегой-то, Даня, - как бы опомнившись, спросил Юрка, - дома-то все сидишь? И бабку твою не видно?

- Да не бабка она мне... Тетка... В деревне она... - пояснил мальчик.

- Так получается ты один дома-то все? - сообразил Юрка.

- Получается...

- А кто ж тебя кормит да и прочее? - продолжал расспрашивать гостя Юрка.

- Я сам, - ответил мальчик и пошел к двери: - до свидания...

- Да почему ж "до свидания"? - не желая его отпускать, спросил Юрка. - Давай-ка я тебя чаем напою... С вареньем... А спрашиваю... Так это я так... Хочешь, больше не буду... Ну так будем чай-то пить?

- Будем, - согласился мальчик.

- Кроме варенья-то у меня нет ничего такого, - как бы извинился Юрка, - а вот варенье - славное. Сам варил. Сам вишню собирал. Вольному воля...

Юрка налил в прокопченный алюминиевый чайник воды из-под крана и поставил его на огонь. Гостя усадил на табуретку у окна, сам полез в шкаф за вареньем. - И что все плачутся, что денег не хватает! - продолжал свои рассуждения Юрка. - Много ли человеку надо... У меня вон пенсия три с половиной тысячи - так мне на все хватает, еще и остается. А богатство - это кара небесная. Тот, кто хватает и ртом, и задом, - несчастные люди. Им ни о природе, ни об искусстве думать некогда. Я тебе так скажу, малец: смысл жизни нашей не в деньгах, не в богатстве, а в природе, в познании беспредельного мира... В дождь и снег, в пургу и мороз, в жару и прочую непогоду я бегу за город, чтобы вдохнуть лесной свежести, поговорить с птицами, а иногда и поймать их, чтобы привезти к себе домой для сугрева и подкормки, для краткой передышки от жестокой непогоды, да и самому себе в удовольствие, конечно. А две-три недельки спустя выпускаю их на свободу...

Я знаю каждую травинку, каждое дерево, каждое насекомое...

И даже бедность свою я воспринимаю как великое благо, без которого я вряд ли бы настолько мог сосредоточиться на природе, на своей, знаешь ли, единственной благости. Вольному воля...

Юрка налил из пол-литровой банки варенье в блюдце и поставил перед гостем. И тому как-то сразу захотелось прямо из блюдца отхлебнуть пурпурно-прозрачной сладости. Но он укротил свой пыл и дождался, пока Юрка не даст ему ложку.

- Я вон только за кольцевую отъеду, так наворую и яблок, и слив, и вишен... - их там навалом! - простодушно признался Юрка. - Сады заброшенные, в домах-рахвалюхах никто давно не живет... Насобираю, вдоволь наемся да

и варенья сварю на всю зиму, а то и на следующую еще хватит. А то, бывает, рябины насобираю да такую наливку сделаю - ух, мама родная! Одним словом, вольному воля! Ну что, вкусно? - спросил он Даню, смачно облизнувшего чайную ложку из-под варенья.

- Вкусно, - ответил мальчик.

- Ты ешь, ешь, я сейчас еще и сливовое достану, - и полез в стол, на котором они и затеяли чаепитие. - Вишь, какой стол-то у меня!? Таких теперь и в помине нет! Это еще от деда мне достался. Всю жизнь со мной, как талисман, как оберег... Стол-буфет называется. Его мой дед собственными руками когда-то смастерил. Мастеровой был отменный...

- На войне погиб... - вдруг увидел мальчик где-то там за горизонтом своего сознания невысокого, скукоженного мужичонку, чем-то напоминающего самого Юрку.

- Известное дело, на войне, - подтвердил Юрка. - Каждый второй полег там, наверное... Дома у меня, конечно, свинарник, - неожиданно перескочил Юрка на другую тему. - Не люблю я, надо тебе признаться, убираться. Двадцать-тридцать километров по болотам пройти силы есть, а убираться - сразу будто руки отсыхают... Да и много ли человеку надо... Одним словом, вольному воля...

- А можно мне с вами как-нибудь... по болотам? - спросил его мальчик.

- По болотам-то, хе-хе-хе... - озадаченно произнес Юрка. - Ну по болотам, скажем, не обязательно, а вот по осеннему леску прогуляться, пожалуйста, как-нибудь возьму.

- И на поезде поедем? - поинтересовался мальчик.

- А что... Вольному воля... Можно и на поезде, - согласился Юрка. - Кто ж нам запретит...

- А когда? - мальчику уже не терпелось вскочить в вагон и припасть к оконному стеклу быстрой электрички.

- Этот вопрос надо с теткой твоей обговорить или... кто там у тебя еще... -

рассудил Юрка.

- Да это совсем не обязательно. Я самостоятельный. Я - сам по себе, - попытался объяснить мальчик.

- Ну, - минуту подумав, сказал Юрка, - если сам по себе, то хоть завтра...

На просторе, знаешь ли, спокойно, там никто не мешает, там чувствуешь себя свободно и весело... Бесконечный, бескрайний, безграничный... Это не пространство, знаешь ли, а именно простор, на который выхожу я, русский человек. Это ширь необъятная, даль необозримая, раздолье вековечное... Это здорово! Одним словом, вольному воля!

- Но... там ветер, иногда холод, от которого хочется укрыться... -

попытался возразить мальчик, провоцируя Юрку на еще большие откровения..

- Не без этого... - мудро согласился Юрка. - Тогда и появляется потребность в уютном уголке, так сказать...

- Где обязательно горит лампа с желтым абажуром, - подхватил мальчик.

- Это ты хорошо сказал, лампа с абажуром, - согласился Юрка. - Правда, вот у меня такой и не было никогда. Ишь ты... Лампа с абажуром... И еще бы песню хорошую послушать. Я концертов не люблю... Я, знаешь ли, на вокзалах люблю слушать песни, у костра, в домах рыбака... Я ведь с детства люблю удить. Родился я на Волге, в семье рыбака... И на гармошке раньше играл. А когда сестра из дома нас с матерью выгнала в начале перестройки, гармошку-то пришлось продать... Сестра мать в дом престарелых оформила, а я на улице оказался. Так что побомжевать мне пришлось. Муж у сестры сильно богатый, бизнесмен, по-теперешнему... Коттеж, как говорят сегодня, да две квартиры имел. Вот ему и понадобилась третья. Еврей... Вообще-то я не националист, ко всем одинаково отношусь, был бы человек хороший... А этот еврей... Несчастный... Да все они несчастные, богачи-то эти...

- Почему? - делая вид, что не понимает, спросил мальчик.

- А то нет?! Из-за заборов высоких подглядывают за мной, как я иду сам по себе, свободный и счастливый, в высоких резиновых сапогах по просторам нашим бескрайним, по болотам нашим вязким, и завидуют мне. Да, я такой! Свободный! Счастливый! Независимый от власти и денег! А они, несчастные, за забором хоронятся... И живу я так, вольному воля, чтобы погода не влияла на мое настроение. За окошком дождь, снег, ветер, а я соберу рюкзак, сапоги - на ноги, плащ - на плечи, и - за город. Сяду на электричку, увижу мужиков или баб разговорчивых, подсяду, послушаю - интересно, сам словцо вставлю... Так вот и еду: слушаю-говорю; говорю-слушаю... Вот и общение мое с народом. Этого мне хватает. Да я и с туристами до конца маршрута не добираюсь: увижу следы какие звериные: лось или там рысь, а то и медведь - и следом... А что мне президент: мне лично он ничего плохого не сделал. И хорошего ничего не сделал, - съерничал Юрка. - И-эх: "Прошла зима, настало лето! Спасибо Путину за это!" - вдруг выдал он поэтическую строчку то ли свою, то ли заимствованную у кого-то. - Я, знаешь ли, выше всякой власти. Я сам себе власть. И живу я сам по себе. А власть сама по себе. Разные у нас ценностные ориентиры, так сказать. То, что ей хорошо, мне - погибель; а что ей погибель - мне рай господний. И вообще, знай, парень, хороший я человек: не кривлю душой, не курю - только выпиваю, и то теперь изредка, чегой-то водка перестала душу согревать, а все больше головную боль причиняет... А на политику нашу смотрю все ж таки с интересом: над чем еще и посмеешься, если не над ней, родимой! Вот так-то! Вольному воля! Я путешествовать люблю. Весь север объездил, от Находки до Владивостока на ледоколе плавал, от Магадана до Колымы... Да и вообще, где только не был! В одну Бухару раз пять летал на аистов посмотреть. Бывало, что по два-три месяца пропадал, то в путину попаду, то деньги кончатся, надо было заработать, чтобы билеты на обратный путь купить... Кем только не работал: и кочегаром, и сварщиком, и плотником, и лесничим, и сторожем, и даже поваром... А публикаций имею больше тысячи, но ни журналистом, ни писателем себя не считаю. Нет, не считаю. Упаси бог! Все, что опубликовано, написано мною на болотных кочках да на лесных пенечках. Писатели да журналисты за столами все больше пишут, а я так. Вольному воля! Немало и на больничных койках - двенадцать операций перенес, чего только со мной не случалось в жизни! Машинка-то есть, - Юрка кивнул головой в сторону комнаты, - старая, но я на ней не пишу - она давно уже списана за давностью лет, а стоит так, для солидности. Я ручкой обыкновенной - так мне удобнее. Иной раз по двадцать часов кряду записываю, никак оторваться не могу. И пишу я только тогда, когда не могу не делать этого. Это потому, что человек я вольный. И пишу о том, что душе моей дорого и приятно. А сколько пропало из написанного! Иной раз отнесешь в редакцию - тебя с удовольствием встретят, пообещают напечатать, а спустя пару месяцев и найти не могут того, что принес. И все равно я ни на кого не обижаюсь. Ну, значит, плохо написал, раз потеряли. Вольному воля! Я никогда не был сытым, никогда не был богатым, оттого и писалось мне так хорошо. Оттого и живется мне так счастливо...

Октябрь едва успел раскрасить пейзаж в багрово-желтые тона, а снег уже вперемешку с дождем с наглой уверенностью в своих неоспоримых правах валил на еще теплую неостывшую землю. Картина за окном напоминала скорее ноябрьское предзимье, нежели золотую осень. Прохожие, прячась под разноцветными зонтами, поспешно пробегали по улице, пропадая за деревьями, домами, машинами... Пропадали...

А Юрка Новиков был в хороших, пожалуй, даже в приятельских отношениях с любой погодой. И потому осеннее ненастье его не пугало, а, напротив, даже манило - за лето он успел соскучиться по бодрящему снежному холодку. Не без труда устраивая завернутую в портянку ногу в резиновый сапог и одновременно кряхтя и корчась всем своим костлявым корпусом, казалось, напрочь лишенным жировой прослойки, он с радостным предвосхищением чего-то нового спешил оказаться за стенами своей захламленной бог знает чем малогабаритной однокомнатной квартиры, подлежащей под снос вот уже как лет двадцать пятиэтажной панельной хрущевки.

Даня видел все это, стоя у него за дверью на следующий день. Он постучал. Юрка поудобнее устроил в сапоге ногу и не спеша открыл дверь.

- Я готов, - сказал Даня.

- Я тоже, - с радостной готовностью сообщил Юрка и, закинув рюкзак за спину, вынырнул на лестничную площадку. Внимательно оглядев мальчика с ног до головы, протянул:

- Э-э-э, - так не годится. - Там тебе не лето. У тебя есть куртка, дождевик? - спросил он.

- Нет, - ответил Даня. - Мне не надо... Там тепло будет...

- Ишь ты, - поддел он его. - А ты почем знаешь?

- Да так, знаю...

Как только они вышли на улицу, неожиданно объявилось солнце. Оно так внезапно, так властно заявило о своих правах, что дождю и ветру ничего не оставалось более делать, как немедленно сгинуть прочь.

ТУПИЛКИ

На автобусе они добрались до вокзала, сели на электричку и прильнули к окнам. Даня впервые в жизни ехал по железной дороге, и ему это казалось чем-то удивительным. Ни с чем несравнимый стук колес напоминал чудесную музыку. А картинки за окном - цветные иллюстрации к какой-то большой, интересной книге. Юрка неожиданно изрек:

- Есть Москва и есть провинция. Что есть Россия? Россия - это и есть провинция, Азия, а Москва, брат... Что Москва? Она лишь ее несчастный придаток... Пародия на Европу. А это разные вещи, разные весовые категории, разные представления о грядущем...

Даня внимательно посмотрел на Юрку, вникая в его многозначительные слова, и снова отвел взгляд на пробегающие за окном картины. Он понимал, он все понимал, и потому с Юркой ему было хорошо... И была надежда...

Через два с половиной часа они вышли на платформу и пошли по тропинке, через поле ведущую в лес. Тяжелые, непроницаемые облака, всего лишь несколько часов назад обреченно висевшие над землей, куда-то бесследно уплыли, и теперь от хмурого осеннего ненастья не осталось и следа.

- Ты словно в воду глядел, - заметил Юрка. - Смотри ж как разгулялось...

Они уже входили в лес, когда Юрка, заслышав глухой трубный звук, скомандовал: - Тс-с-с-с!

Даня застыл на месте, прислушиваясь.

- Их, какой хитрый! - таинственно изрек Юрка. - Это, видно, предвидя прояснение, рогатый подает сигнал сородичам. Слышь? Слышь, как ему отвечают? Один! А вот и другой!

Они двинулись на голоса, предвосхищая невиданное зрелище. Не пройдя и километра, Юрка вдруг насторожился и, повернувшись к мальчику, приложил палец к губам:

- Смотри! Вон, вон там, за осинами!

Даня обернулся в сторону золотого подлеска и замер: на небольшой поляне два лесных рогатых красавца сошлись в жестоком поединке. В следующую минуту послышался стук рогов, нещадный топот копыт, густое сопение, потом тяжелый надрывный хрип...

Недалеко от дуэлянтов, за краснощекими рябинами, застыли встревоженные важенки, наблюдая за битвой. Недолго длилась эта схватка: один из соперников - у него был надломлен рог - стал понемногу сдавать. Опустив голову и тяжело дыша, он стыдливо озирался по сторонам, потом мало-помалу стал отходить в сторону. Шаг за шагом, шаг за шагом, а потом и позорно пустился наутек, окончательно признав свое скорое поражение. Гордый победитель стоял на месте, не собираясь преследовать соперника. Оленухи, не ожидая приглашения, сами подошли к герою, приветствуя сильнейшего и даруя ему свою благосклонность.

И опять наступила тишина. Юрка взял мальчика за руку, и они пошли стороной, дабы не нарушить торжество победителя. Они были переполнены впечатлениями от увиденного. Оба молчали. Но не прошло и пяти минут, как Юрка обратил внимание мальчика на стайку птиц, примостившихся на украшенных огненными гроздьями ягод рябинах.

- Ты глянь, глянь, дрозды-то запоздалые... Ишь, как ягодки клюют, силами запасаются! В дальние теплые страны собираются. Им лететь, и лететь. Путь нескорый. На зимовку отбывать срок пришел. Вольному воля! А рябина, знаешь ли, - лучшая кормушка. На смену дроздам уж верно свиристели с севера спешат...

- Свиристели... - повторил мальчик.

- Свиристели, свиристели... Их еще называют красавками - уж больно нарядное у них оперение...

Часа через два они вышли к небольшому поселению. Из призрачного далека до деревни шла узкоколейка. На ее фоне виднелись несколько скособоченных домишек. И - ни души.

- Вот здесь мы с тобой, братец, и передохнем, - сообщил Юрка.

Они постучали в первую избу, что распласталась своим одряхлевшим, неухоженным древом прямо рядом с железной дорогой. Никто не ответил. Тогда Юрка приоткрыл дверь и крикнул в ее бездыханное чрево:

- Эй! Есть кто?

- Там никого нет, - сказал Даня.

- А и верно, - согласился Юрка. - Ни звука не слыхать...

Они пошли дальше. Во второй избе происходило некое шевеление: нет это не была человеческая речь, это не было пение, это не походило на звуки, издаваемые во время хлопот по хозяйству... Это было нечто, похожее на тяжелое дыхание больного.

- Эй! Люди добрые! Кто тут есть? - вопрошал Юрка.

- Никто не отвечает, - сказал Даня. - Все спят.

Они вошли в дом и увидели странную картину: посреди избы вповалку валялось несколько человек в окружении пустых бутылок из-под водки, горелых картофельных очисток и чего-то еще такого, чему не сразу можно было бы дать название. В этой куче-мале с трудом можно было распознать одно полудетское лицо не то мальчика, не то девочки лет одиннадцати, и одну кошачью морду. Все остальные головы были неопределенной половой принадлежности. И все они издавали странные, трубные в сочетании с шипящими звуки, которые отдаленно напоминали натруженное дыхание паровоза. На появление чужих никто не среагировал - сон поверженных был крепок и продолжителен. Лишь только кошка едва повела ушами в их сторону и снова затихла.

Юрка с Даней по-хозяйски устроились в сенях: расстелили прямо на полу куртку, достали из рюкзака съестное и стали разливать чай из термоса в пластмассовые стаканчики. Они оба здорово проголодались и уминали заготовленное Юркой с отменным рвением. Потом Юрка уютно прикорнул на крылечке, благо солнце продолжало радовать своим последним теплом, а Даня сидел рядом и с интересом оглядывал округу. Потом прошел между домами, спустился вниз по узкоколейке. Дошел до того места, где когда-то была настоящая железнодорожная станция, с залом ожидания, с кассой - все, как положено. Вокзал давно развалился. Теперь вместо зала ожидания на этом месте стояла ржавая кровать, невесть каким образом заменившая целый вокзал. Милиции не было и в помине. И только едва узнаваемая надпись на обглоданном не то ветрами, не то собаками, хотя здесь-то вроде бы их не было видно, из-за полного отсутствия какой бы то ни было кормежки, картоне: "Деревня Тупилки". Буква "и" была зачеркнута и над ней стояла буква "е".

Даня долго смотрел на все это и вдруг неожиданно увидел... По этой самой узкоколейке по пути к Тупилкам едет состав. Постепенно один за другим вагоны отцепляются, и на рельсах остается всего один-единственный вагон. Ехал он со скоростью пятнадцать километров в час и вдруг неожиданно сошел с рельсов... Потом вместо вагона на этом самом месте, где минуту назад стоял вагон, он увидел странное сооружение - самодельная, легковесная, смонтированная из пары ржавых пятидесятилетней давности корыт тележка... Тележка исчезла и вместо нее на рельсах нарисовались какие-то люди. Они что-то тащили, сгорбившись под тяжкой ношей, потом падали наземь, а затем снова поднимались и продолжали свой нелегкий путь... Мальчик тряхнул головой - и все в мгновение исчезло. И опять - никого...

Когда он подошел к дому, где оставил дремлющего Юрку, то услышал нескладную речь не то мужика, не то бабы. Голос вещал:

- Если вагон не сойдет с рельсов... Если вообще будет вагон для того, чтобы пойти сюда... И только ночью. По дороге вагоны постепенно отцепляются друг за дружкой и до нас, грешных, доходит только один. Идет медленно, двадцать километров в час, да и то не всегда доползает: то и дело сходит с рельсов - уж больно в плохом они состоянии. По пути в Тупилки вагоны постепенно отцепляются и доходит лишь один, - повторил голос. - Когда его не хватает для Тупилок, тогда выручает Пионерка...

- Что такое Пионерка? - спросил Юрка.

- Пионерка-то... Да то наша знаменитая дрезина. Или Беда, как мы ее еще называем. Это такая самодельная штука с колесами. Так что двое-трое доберутся, но... если опять-таки не сойдет это чудо техники с рельсов. Частенько кто-нибудь и не доезжает, а то и всей семьей... сразу туда.... кувырк... на свое, местное кладбище - это уже в самом тупике - конечный пункт назначения. Правда, рельсы туда давно не доходят. Рельсы ведь для нас - единственный способ получить копеечку. А то! Откопаешь пусть даже не целую, фрагмент некий ее былого величия, и рублей пятьдесят в кармане! Чугун, как не говори. За кило - два рубля дают в металлоприемнике, итого прилично получается, кое-чего на пропитание купить можно. А раз в месяц приезжает батюшка или как его еще... дьякон... Специально вагон-храм приезжает. Да... Так что молимся, молимся, только вот Господь-то нас не слышит. Света в деревне уж более трех лет нетути...

- Да как же без света-то? - поинтересовался Юрка.

- Да вот так... Не баре чай... Да что свет! Даже гармониста не имеется - помер два года назад. Вот уж трагедия так трагедия была: с тех пор единственной радостью бормотуха стала. Но если рельсы окончательно по нужде разберут, то это потрясет округу, ей богу, больше, чем смерть гармониста. Так что, те, кто смог уехать, давно уехали, а остальные мирно спиваются. И за бутылкой дрянной водки рассуждаем об апокалипсисе - ждут его чудаки откуда-то оттуда, с неба. А я так скажу: не ведают люди грешные, что не оттуда ждать его следует, - мужик показал указательным пальцем в потолок избы... - Он здесь, на земле... бродит, этот самый апокалипсис... И я с ним лично знаком...

Даня стоял на пороге дома и внимательно наблюдал за мужиком, беседующим с Юркой. - Это твой малец-то будет?

- Мой, - однозначно ответил Юрка. - Так получается, мы сегодня отсюда не выберемся, вольному воля? Пешком идти - поздновато, а транспорта не имеется, - резюмировал Юрка.

- Получается, - согласился мужик. - Ничего, переночуете у нас, а завтра в путь-дорогу. И заорал что есть мочи:

Пора в путь-дорогу,

Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем...

Над милым порогом

Качну серебряным тебе крылом...

- Да хватит тебе орать-то, Федька! - прикрикнула на него баба. - Итак голова трещит, мочи нет...

Юрка с Даней устроились в комнате в два маленьких оконца. Кроватей там не было, а только два огромных ящика, непонятно для чего предназначенных. Легли на полу: Юрка на протертый бесцветный коврик. Дане разостлал свою куртку, а под голову подложил рюкзак.

Ночью в доме было сыро и холодно. Мальчик все никак не мог заснуть, различая в лунном свете огромных черных пауков, давно, по всей вероятности, обживших окна нелюбимого хозяевами жилища. Заснул только под утро. Но не проспал и двух часов, как все тот же визглявый женский голос, доносившийся из соседней комнаты, разбудил его.

- Федька, жрать нечего! Сходи поройся, авось чо-нибудь откопаешь...

- Было б чо, давно б сходил, - беззлобно огрызнулся в ответ вчерашний мужик.

Это Верка, хозяйка дома, посылала мужика за добычей.

Федор, сухонький, невзрачный мужичок лет сорока пяти с намечающимися залысинами на висках и ясно уже обозначенной просекой на затылке, недолго сопротивляясь, согласился:

- Ладно, пойду, может, чего и вправду отыщу.

В доме вновь водворилась тишина - это свидетельствовало о том, что Федор последовал увещаниям супруги. Даня снова сомкнул глаза. Захотелось полетать. Он любил летать. Как? Очень просто. Ляжет обычно, раскинет руки в стороны, закроет глаза и думает, думает, думает... Но вместо того чтобы полететь, он заснул и приснился ему сон: огромные черные пауки, размером с большую собаку, догоняли его, а он все бежал, обливаясь потом и содрогаясь от ужаса. Паучья нить, прочнее стальной, то и дело нависала над ним. А на конце у нее - клейкая капля в виде прозрачной слезы. Паук забрасывает эту нить, как лассо, и пытается поймать Даню... И он все бежит, бежит... А сил все меньше и меньше... Когда проснулся, за окном уже светило солнце. Где-то на улице раздавался голос Юрки - по всему видать, он уже готов был отправиться в обратный путь. Мальчик осмотрел комнату и увидел огромного черного паука, чинно парившего прямо над его головой. В эту самую минуту до него донесся голос Федора:

- Верка! Нашел! - победно орал он на всю округу. - Сам не ожидал, что отыщу, а вот на тебе, нашел, зараза!

Даня встал и поспешил выйти на крыльцо.

Юрка с любопытством взирал на Федора, ожидая пояснения его радости.

- Ну что, в обратный путь!?- обратился он к Юрке. - Вместе пойдем, я дорогу укажу. А путь-то километров двадцать пять будет... Не слабо?

- А что ж вагона-то не будет? - поинтересовался Юрка.

- Нема! - отрезал Федор. - На нас сегодня не хватило колес... Пешком почапаем... Вишь, не пришел...

Верка радостно принялась собирать мужа в дорогу. Достала откуда-то последние две картофелины и завалявшуюся в сенцах воблу. В пластиковую бутыль налила какую-то сомнительную жидкость. Все это запихнула в потрепанный, выцветший рюкзачок, сохранившийся аж от деда со времен Великой Отечественной. Привязала его веревками мужу за спину.

- Давай! Вперед! - скомандовала она бодрым тоном, яростно отбросив растрепанные волосы со лба, и скрылась в доме.

Федор приковал себя к чугунному обломку от былой рельсины и с гордым видом вожака направился в сторону узкоколейки.

- За мной, ребята! - крикнул он Юрке с Даней, ожидающим его уже в полной боевой готовности.

Пройдя километр, он уже едва ли не валился с ног. Майка, украшенная ярко синей надписью "Голосуй за ... президента", насквозь мокрая от пота, прилипла к исхудавшему телу, рельефно подчеркивая невыразительный скелет ее владельца.

- Жалко майку, - простонал он, - она у меня выходная. Единственно целая. Перед выборами привезли агитаторы в подарок, бесплатно. Просил две, не дали. "Не положено", - говорят.

Федор на минуту остановился передохнуть, стянул с себя майку, засунул ее за пояс и потянул свою ношу дальше. Тащился еле-еле, спотыкаясь, чертыхаясь и все-таки преодолевая свое бессилие. Хотелось... Ах, как хотелось ему праздника, пусть небольшого, но праздника. Чтобы с колбаской, с пряниками, с водочкой, опять-таки... И чтобы жена улыбалась...

- Да, - рассуждал Федя между прочим вслух, - тяжеленькая, шельма будет, килограммов этак сто потянет, а это получается, два на сто - две сотенки... двести рубликов, значит, получу, а то и побольше, если повезет...

Вернусь домой с гостинцами, жену порадую...

И вдруг сплюнул неожиданно:

- Фу ты, треклятая жизнь наша ... Ведь вот точно, как Христос свой крест на своем горбу тяну... - он вдруг вспомнил кино, что смотрел по телевизору лет десять тому назад, когда еще свет не отключали. - Ну вот точно, как он. - И Федя снова споткнулся, чертыхнулся, сплюнул и, обессиленный, упал на дорогу. Потом все-таки приподнялся, подкрепился холодной картошечкой, щедро посыпав ее крупной солью, и продолжил свой путь на голгофу.

Со стороны он напоминал Дане бурлаков на Волге, которых мальчик видел в энциклопедии русской живописи, что имелась в родительском доме. "Только им, пожалуй, полегче приходилось, - подумал Даня, - они все же по воде кораблик свой тянули, а этот по земле, да такой неровной, бугристой, а где и каменистой..." - посочувствовал он Федору.

- Тянем, потянем, вытянуть не можем... - подбодрил Федя себя незатейливой присказкой.

- Рельсы утащили, а люди, как шпалы в землю вросли, - вдруг резонно заметил он. - И заметьте, господа, здесь можно выжить только за счет самоорганизации. При полном-то безвластии... В общем, так сказать, достигли эффекта Кропоткина... Дядя Саня, например, Перевалов изобрел тележку: верх от мотоцикла, колеса от КАМАЗа. Имейте в виду: следстанция Калач, а за ней Зенково - там вообще три человека осталось... - речь Федора была сумбурна и не всегда последовательна. - А вы заметили, товарищи-господа путешественники, что всякий приезжающий сюда, заражается местным духом махновщины? Вот вы, например, как? Почувствовали в себе некоторые перемены?

До станции оставалось километра три, когда Федор спросил:

- А нет ли желаньица завалинский полигон посмотреть? Это, я вам скажу, редкое зрелище.

- А что это такое? - полюбопытствовал Юрка.

- А это такая гигантская свалка, а рядом, напротив, жилые дома, школа - дети задыхаются от кашля, собаки изводят округу своим предсмертным визгом, подыхая от удушья прямо у этих самых деток на глазах. Почти у всех тяжелейшие формы хронической астмы, из-за плохой воды - гастриты повальные... Одним словом, завалинский помойный полигон завалит скоро всю нашу Россию-матушку... Да ладно, - решил пощадить их Федор. - Это я так, образно... С вас и то будет, довольно... Вон, станция-то ваша... Умаялись, поди... Как ты, малец? Ничего? Жив?

- Я в порядке, - ответил Даня.

- А мне и вовсе не привыкать, - улыбнулся Юрка. - Я за свою жизнь столько исходил, что это для меня сущая малость получается. Как говорится, вольному воля.

- Ну тогда покедова, счастливого пути, - распрощался с ними Федор. - А мне дальше свой крест таранить... Тут уж недалеко приемка-то будет... Еще километров пять, не более... Дотяну... - И Федор, скрюченный под тяжестью рельса, потащился дальше. А Юрка с Даней, помахав ему вслед, поспешили к станции.

БЕЛОЕ И ЧЕРНОЕ

У Юрки было много книг - старых, потрепанных, выцветших, замусоленных, одним словом, совсем непохожих на те сверкающие глянцем и всеми оттенками веселой радуги, что стояли в родительском доме Дани. Здесь не было книжных шкафов или полок. Они лежали везде: на диване, на столе, на подоконнике и даже на полу. Нет, не валялись, а именно лежали. Стопочками или поодиночке. Эти книги были живые, теплые, пропитанные человеческим духом. Они все время открывались, перелистывались, пополнялись закладками и пометками. И Даня мог часами сидеть за кухонным столом, читая одну за другой в то время, как Юрка пыхтел в комнате над очередной природной зарисовкой. Особенно приятно им было заниматься этим в холодные дождливые вечера. Каждый тихо сопел в своем углу, переживая лучшие минуты в своей жизни. Первым обычно подавал голос Юрка:

- А не пора ли нам, Даня, чайком побаловаться? - обращался он в сторону кухни. И, не дожидаясь ответа, шел ставить чайник. Пили чай, как всегда, с самоваренным вареньем, неспеша, сначала молча. А потом постепенно, слово за словом начинался разговор. Говорили о разном.

- А знаешь ли ты, - обращался обычно первым к Дане повеселевший от крепкого чая Юрка, - что первые микроорганизмы, самые древние свидетели существования жизни на земле, появились не на суше, а в океане?! И почти четыре миллиарда лет тому назад?! - Юрка при этом делал небольшую паузу - по его многозначительной ухмылке было видно, что он гордится своими недюжинными познаниями и рад поделиться ими со своим юным другом. Он ожидал от собеседника соответствующей реакции. Но Даня молча смотрел на Юрку и, казалось, думал о чем-то своем. Не дождавшись ответной реакции, Юрка без обиды продолжал: - Ты вот думаешь, наша Земля самая-самая... Ан нет... Например, маленькая красная планета Марс... Она гораздо удобнее для жизни. Но она мала, слишком мала. Она не удержала бы океан. А Земля как огромный магнит... Она притягивает астероиды. В точке падения метеорита на землю температура достигает температуры поверхности солнца, и жар убивает тогда все живое. Сухие каменные испарения - сто миллиардов мегатонн камня разлетаются по планете. Если однажды появился организм, он будет выживать. Упорство - это и есть сама жизнь... - Юрка говорил громко, выразительно, с пафосом, изо всех сил стараясь донести до мальчика свои, как ему казалось, сокровенные истины. При этом его худое, испещренное морщинами лицо напрягалось, розовело, и он казался сморщенным, строящим рожицы мальчиком. - Я вот тебе сейчас покажу гриб - Юрка порывисто встал, но тут же схватился за поясницу, застыл на месте в полусогнутом состоянии, но уже через минуту продолжил: - это такой особый, питьевой гриб. - И без перехода: Ух ты, как схватило... Вольному воля... - Кстати, угощаю. - И Юрка преподнес Дане стакан прозрачной желтоватой жидкости с плавающим в ней легким, едва различимым глазком-паутинкой. - Чудесный напиток, надо тебе сказать. От всех хворей-напастей. И от простуды помогает, и от тоски, и от живота, и даже, я тебе скажу, от моей треклятой поясницы... Вольному воля... Так вот в этом волшебном напитке этот самый гриб зарождается самым невиданным образом - постоит денек-другой и на те вам, пожалуйста, - готов: глядишь, на поверхности уже поблескивает легкое облачко-невидимка... Ух ты! Микроорганизм зародился! Вишь, каким большим, круглым, многослойным становится это самое облачко спустя месяц-другой... Всякий раз наблюдаю за этим и диву даюсь: вот и проклюнулась новая жизнь опять. Такие брат дела...

- А под землей... - вдруг проговорил Даня. - Под землей ведь тоже существует жизнь... Нет, не там, где земляные черви, а глубоко, на несколько километров внутрь... - уточнил он.

- А то! - восприняв Данины слова вопросом, невозмутимо ответил Юрка. - Самая глубокая шахта прорыта человеком в Африке. Километра три-четыре. Ты думаешь там ничего, кроме минералов да газа, не нашли? Ничего подобного! Нашли! Еще как нашли! В подземном мире тишины и теней - Юрка при этих словах понизил голос и заговорил почти шепотом - люди обнаружили... бактерии - и они живут. По стене каменной стекает вода. И этих бактерий на земле нет, они только под землей и обитают. Может и попали они туда много лет назад с поверхности земли, да только сейчас-то таких на земле нет, а там, под землей, пожалуйста, живут и прекрасно себя чувствуют...

Потом они начинали играть в шахматы - Юрка научил Даню этой игре в один присест. Юркины шахматы были деревянные. Как и его книги, были они теплыми, потертыми, шершавыми и... с душком. Не в том смысле с душком, что от них пахло, а в том смысле с душком, что исходила от них некая энергетика, некий заряд, настраивающий душу на спокойное созерцание, на глубокое проникновение в самую суть вещей.

- Имей в виду, Даня, в сражении на шахматной доске, как и в реальной войне, есть все: и стратегия, и тактика, и разведка боем, и наступления, и контратаки по центру и на флангах, и прорывы защитных редутов с помощью жертв и комбинационных атак. - О шахматах Юрка мог говорить часами. И теперь, обретя в лице Дани серьезного соперника, он отводил душу, посвящая того в самые сокровенные тайны старинной игры. - В шахматных баталиях пешка никогда не отступает назад, и по отваге нет ей равных. В жизни, как и в шахматах, победу, случается, приносит именно отважная пешка. Одним словом, я тебе так скажу: " шахматы - это своеобразная модель нашей жизни!" На шахматной доске гибнут полководцы и рядовые, и только короли, спасая свои шкуры, сдаются на милость победителя. Совсем как в жизни. Да... Это настоящая микросхема человеческой жизни. Шахматы, знаешь ли, игра философская. Здесь заранее предсказать исход боя, где играют примерно равные по силам шахматисты, очень сложно. И все-таки знай, Даня, у играющего белыми есть всегда неоспоримое преимущество первого хода. Благодаря этому шансы на выигрыш у него куда более предпочтительнее. Белое и черное. Добро и зло. Знакомое всем нам противоборство сил. Но у Добра по воле Творца есть преимущество первого хода. И все-таки, как это ни печально, побеждает Добро далеко не в каждом сражении. Вольному воля...

Понадобилось совсем немного времени, чтобы Даня стал достойным соперником Юрки. И это Юрке льстило. "Моя школа..." - думал он, наблюдая за победами Дани. Когда однажды случилась ничья, Юрка философски воскликнул:

- Ну что за ничья! Это ж просто пальчики оближешь! Запомни, мальчик, ничья ничье рознь. Но вообще-то я ничью не люблю - ничья возникает тогда, когда игрок избегает малейшего риска. Лично мне это не грозит. Да и тебе, как я вижу, это не по нраву...

Даня молча соглашался, мысленно блуждая в лабиринтах шахматных комбинаций.

- Ты вот думаешь, почему люди перестали в шахматы играть? - вдруг неожиданно спрашивал Юрка. - Знал бы ты, какой раньше был ажиотаж вокруг них. В каждом дворе играли, в красных уголках, в домах пионеров и пенсионеров, на лестничных площадках, когда дождь на улице... В обеденные перерывы играли, конечно, блиц... Нет, я лично блиц играть не люблю. Там больше заняты, знаешь ли, руки, чем голова. - И вдруг неожиданно Юрка выдал:

"Блицуют власти, хоть кричи.

На трон садятся ловкачи.

Бал правят ныне силачи.

По трассам мчатся лихачи...

А мы - кричи иль не кричи -

Нас не услышат богачи..."

И неожиданно сменив речитатив на прозу, продолжил: - Люди играли везде и всегда. Все следили за чемпионатами мира по шахматам, за турнирами... А сейчас интерес пропал. А почему? Да потому, что в чести стали игровые автоматы, казино и всякая прочая дребедень. Да и приоритеты изменились... Сейчас главное - деньги, а не мозги... В те времена хорошие игроки были уважаемыми людьми... - И неожиданно без всякого перехода: - Без дебюта в шахматах не обойтись, без эндшпиля тоже... А вот без миттельшпиля игру уважаю особенно...

Дане не надо было объяснять хитроумные ходы или незнакомые термины... - он схватывал все на лету, опережая объяснения партнера. Логическая цепочка подсказывала неизменно верный вариант. "Ось сверхсознания" - он вычитал этот термин в одной медицинской книге и сразу понял, что это именно его случай. Обостренная интуиция, безошибочное предчувствие - вот что это было такое.

- "Слабое поле", - вдруг восклицал Юрка, - это, брат, не дело. Фаланга, знаешь ли, тоже внимания требует... - И снова без всякой связи: - А деньги, знаешь ли, души человеческие калечат, душной жизнь делают...

Юрка говорил много и с чувством, однако речитатив его был беззлобен и даже невинен: политикой он не интересовался. А Даня все больше молчал.

У ОЗЕРА ЛЯГУШКА

- Слыхал пословицу "Квакша кричит - дождь по крыше стучит"? - спросил как-то Юрка у Дани. - Не слыхал... Народ зря не скажет. Я так сам давно заметил, что к ненастью уж больно громогласными лягушки становятся. "Крронк-крронк-крронк!" - как заслушу такую песенку, так точно знаю: быть дождю - пора сматывать удочки. А однажды со мной такой казус приключился. Залюбовался как-то на певунью да и забыл, что она про дождь-то мне вещает. Сидит себе такая квакша-раскрасавица, крепко держась за ветку лапками, словно желтым брюшком к нему приклеилась и с упоением, смешно надувая щеки, выводит незамысловатые рулады. Так залюбовался я ею, что и забыл обо всем на свете. А дождь-то не заставил себя долго ждать - вылился холодным душем, промочив меня с головы до пят. Здорово я тогда простудился. Так что надолго запомнилось мне то беспечное путешествие.

- А что-ж такая за лягушка была, что за ветку уцепилась? - поинтересовался Даня.

- Так ведь, говорю же я тебе: не простая лягушка-то, а древесная. Хоть и появляются головастики квакши из икринок в болотах, но, став взрослыми, перебираются поближе к деревьям и кустарникам. И проводят большую часть жизни квакши в кронах. Только ночью иногда спускаются на землю, чтобы поохотиться за насекомыми да тепло земли ощутить.

- Вот бы посмотреть на этих квакш... - размечтался Даня.

- Не проблема, - поддержал его Юрка. - Давай как-нибудь и махнем. Знаю я одно озерцо, так и называется - Лягушка. Вот немножко разгуляется, потеплее станет, мы с тобой и отправимся к нему.

Юрка всегда сдерживал свои обещания, и за это Даня его уважал. Через день Россия праздновала один из своих многочисленных праздников. Видимо в честь этого солнце с утра пораньше полоснуло в окна жаркими лучами, и Юрка, проснувшись ни свет, ни заря, стал собирать свой рюкзак. Сварил пару яиц вкрутую, сделал четыре бутерброда с маслом, налил в термос горячего чая. Даня объявился сам - позвонил Юрке в дверь и, протирая заспанные глаза, спросил:

- Может, сегодня?

- Да я уж того - засуетился Юрка. - Готов...

Сначала ехали на одном автобусе, потом пересели на другой. Часа через два вышли в маленьком городке с развеселым названием Матрешкино. Но, кроме названия, ничего особенно веселого здесь не наблюдалось, если не считать подвыпивших мужичков, скучковавшихся у покосившегося, будто захмелевшего то ли от нелегкой здешней жизни, то ли от преклонного возраста, а то и просто так, за компанию со своими постояльцами вонючего продмага. Юрка с Даней прошли мимо и вышли к реке, а там берегом, берегом и так еще часа полтора. Озеро уже виднелось блестящим голубым блюдцем на горизонте. И это было прекрасно - это сулило отдых и перекус. Они вышли на дорогу, по которой следовало пройти чуть меньше километра, чтобы спуститься к воде. Дорога была пыльная: как только проезжала машина, так они с ног до головы покрывались густым облаком дорожной пыли. Навстречу им шествовала какая-то странная процессия. Народа было не так, чтобы очень много, но человек десять-пятнадцать, пожалуй. И процессия эта как бы колыхалась из стороны в сторону, словно подвыпивший мужик. Чем ближе Юрка с Даней оказывались к этой колонне, тем громче доносились отдельные яростные голоса.

- Ой, да на кого ж ты меня оставил-то-о-о?! - завывал бабский голос на всю округу.

- Ой, как же я теперь без тебя обходиться-то буду, родной ты мой?! - вторил ей другой, более молодой и пронзительный.

- Ой, родненький, возьми меня с собой!!! Не жилица я теперь на белом свете-е-е! - умолял третий.

Юрка приостановился и печально констатировал:

- Хоронят кого-то...

- А куда ж они идут? - спросил Даня. - Ни домов не видно, ни кладбища.

Когда подошли ближе, увидели, что гроб волокут по пыльной дороге двое полупьяных мужиков. Пыль так и летела столбом вслед за процессией, так и подпевала их стонам, так и взлетала из-под сапог траурной лентой. Юрка с Даней стали спускаться к озеру. И только они сделали по склону пару шагов, как в эту самую похоронную процессию со всего маху... врезался грузовик. Юрка с Даней остолбенели от неожиданности. Заупокойные голоса вмиг преобразились в вопли ужаса. Гроб бросили на землю, и те, кто не оказался под колесами машины, отскочили в кювет. Трое же, бездыханные, повалились рядом с гробом. А та, что молила покойника взять ее с собой, угодила прямо в гроб, к милому усопшему. Водитель грузовика, окончательно обессилев, вывалился из кабины в кювет и бревном покатился вниз. Юрка с Даней долго стояли на месте, как завороженные. Потом Юрка тихо сказал:

- Вот уж, в самом деле, смех да слезы. Нет, это раньше о России можно было сказать: "Русь, куда ж несешься ты..." А теперь только так: "Куда ж катишься ты, шальная... Куда ж падаешь ты, несчастная... Какой же злодей околдовал тебя... Какой же ирод к стенке поставил..."

Нет, не вопросами прозвучали они из Уст Юрки... А выстраданной, мучительной молитвой, обращенной неизвестно к кому.

До озера в тот раз они так и не дошли - не до того было. Поспешили обратно в Матрешкино вызывать какую-никакую помощь. Да и кому еще-то было это делать - процессию составляли одни старухи да пьяные мужики.

ОТШЕЛЬНИК

Зима наступила неожиданно. С вечера и подумать было нельзя, что наутро все станет белым бело, а оконное стекло затянет затейливый морозный узор. Природа как-то сразу преобразилась и приняла величественно-торжественный вид. А через неделю стало понятно: это всерьез и надолго. Вдоль дорог вознеслись крепкие сугробы и даже самые отчаянные молодые люди натянули на лбы вязаные шапочки и сменили легкомысленные курточки на пальто и дубленки.

Дане уже который день не терпелось отправиться с Юркой в лесопарк - там Юрка обещал показать ему ястреба-перепелятника, который Даню в общем-то мало интересовал. Ему важнее было само путешествие, сам процесс приобщения к природе. Всякая такая вылазка из дома оставляла в его душе радостный неизгладимый след. После каждого такого хождения в природу он потом еще долго вспоминал до самых мелочей все, что видел и слышал, заново переживая счастливые минуты.

Они вышли из дома в десятом часу утра. Снег смачно скрипел под ногами, мороз щипал за нос и щеки, а где-то там, из-за заснеженного пруда медленно выползало огромное оранжевое солнце, обещая день необыкновенный.

Они бодрым шагом шли по безлюдной улице под аккомпанемент восторженного Юркиного бурчания:

- Люди, опомнитесь! Просыпайтесь быстрее! Собирайтесь, одевайтесь, и - на улицу! Ну что вы все в своих скворечниках сидите?! Вы только посмотрите, что сегодня за денек выдался! Совсем как у Пушкина! Мороз и солнце! Мороз будто наждачкой щеки натирает! Солнце - как спелый апельсин - в голубом небе висит и душу согревает! Что ж еще может быть краше такого дня? Что ж еще может быть милее такой картины?! Ух ты, как продирает! Ух ты, как хорошо! Вольному воля...

Со стороны пара эта смотрелась смешно и нелепо: шустрый потрепанный старикашка в старом замусоленном полушубке и кроссовках на шерстяные носки, в которые были заправлены черные брюки; и мальчик лет десяти в коричневой стеганой куртке, явно не по погоде, и черных ботинках на шнурках. Оба были в черных трикотажных шапочках и одинаковых красных шарфах, которые с незапамятных времен оставались у Юрки из прошлой жизни. Почему их было два и откуда они у него взялись - этого Юрка вспомнить не мог.

Да, конечно, их можно было принять за деда с внуком. Не очень-то благополучных, не ахти как тепло одетых, но... счастливых. Глаза у обоих искрились какой-то неизъяснимой радостью, с губ их не сходила благостная улыбка, а походка и у того, и у другого была легкая и уверенная, какая-то даже пружинистая.

Они обогнули пруд, поприветствовали крякву, скукожившуюся под мостом, покрошили ей белого хлеба, и пошли дальше. И как только они вошли в парк, то заметили человека. Он был небольшого роста, без шапки и с котомкой за плечами. Он шел навстречу. Когда они подошли к нему ближе, то увидели, что человек этот был в таких отрепьях, в которых ходили нищие аж в позапрошлом веке.

- Я думаю, Даня, в этих самых местах крепостные люди куда более приличнее выглядели, нежели этот несчастный сегодня в двадцать первом веке, - тихо проговорил Юрка. - Вольному воля...

Казалось, что и объявился-то этот странный человек оттуда, из прошлого, потому что ничего в его облике не подтверждало принадлежности странника веку нынешнему. Его рубище состояло из донельзя потрепанного пиджака, надетого на обглоданный неизвестно кем свитер, под которым виднелся еще один подобный, а там еще что-то похожее на рубашку и еще что-то... Брюки состояли из двух частей: на более длинных болтались более короткие, треснутые на две части и подвязанные веревкой. То, что когда-то называлось полуботинками, было надето на голые ноги и привязано веревками к ступням, ибо если бы подошву не держала веревка, она бы давно покинула своего хозяина.

Через минуту они сошлись - Юрка с Даней остановились, как вкопанные. Пройти мимо было невозможно - взгляд странника был таким светлым, спокойным, счастливым, что человек казался нереальным. Сваленная борода, спутанные волосы на голове, посиневшие от холода губы и руки - все это свидетельствовало о его несладкой доле. И несмотря на это в его лице, утонченном и благородном, было столько благости и добра, что невольно хотелось приобщиться к его тайне, постичь секрет его духовного величия. Но прежде всего помочь: словом, куском хлеба, полушубком со своего плеча... Юрка не долго думая обратился к не спеша проходившему мимо:

- Вы нас извините, вольному воля, нельзя ли вам предложить немного денег, - и протянул ему сто рублей.

Человек добродушно заулыбался и отрицательно покачал головой. Медленно, как бы опасаясь обидеть, сделал шаг дальше, но Юрка поспешил его остановить:

- Понимаю-понимаю... Презираете деньги... Их есть за что презирать... Вот, у нас здесь есть кое-что перекусить, - поспешно сорвав рюкзак с плеча, предложил Юрка. - Вот, бутерброд с маслом, горячий чай... Пожалуйста...

Человек приложил заскорузлую голую руку к груди, как бы благодаря за угощение, и вновь отрицательно покачал головой. Его руки, несмотря на то, что были скрючены от холода и отливали синевой, были удивительно красивы: тонкие длинные пальцы изобличали своего владельца в том, что он человек незаурядного рода-племени. И скорее всего было время, когда они очень умело перебирали клавиши пианино или стучали по компьютерной клавиатуре. Юрка, опасаясь, что он так и уйдет, вновь обратился к нему:

- Можно поинтересоваться, откуда вы?

Странник смотрел на Юрку с еле заметной улыбкой на губах и ничего не отвечал. Лицо незнакомца излучало довольство и покой. Казалось, что он не чувствует ни холода, ни голода. И при всем при этом взгляд его был столь разумным и проникновенным, что не было и сомнения в том, что он все слышит и понимает, и признателен...

- Вы меня извините за назойливость, - не переставал Юрка, - но я бы с удовольствием пригласил вас к себе домой. Мы здесь неподалеку... Совсем неподалеку... Отогреетесь, покушаете, отдохнете и снова в путь, если захотите, а нет, так у меня и оставайтесь. Вольному воля... В тесноте да не в обиде, как говорится.

Бродяга благодарными глазами смотрел на Юрку и по-прежнему качал головой. А потом вдруг воздел руки к небу и, как бы смущаясь, отвернулся.

- Вы хотите сказать, что вы верующий? - спросил Юрка. - Так вольному воля... Вы поди замерзли совсем? У меня дома пальто есть... Я бы вам его отдал - все теплее было бы. А я и без него обойдусь. Мне оно совсем и ни к чему даже. Уж лет десять не надевал. Вон у меня полушубок приличный. А варенье у меня вишневое - пальчики оближешь! Вот и Даня подтвердит. Не пожалеете! Вольному воля...

Юрка, казалось, уж и не знал, чем соблазнить бедолагу, но тот по-прежнему только улыбался, благодарил, прикладывая руку к груди, и отрицательно качал головой.

- Вы, верно, дали обет молчания, - отчаявшись разговорить отшельника, предположил Юрка и заглянул ему прямо в глаза.

И только в этот миг Юрка вдруг понял, что перед ним совсем не старый человек. Глаза молчальника были такие ясные и молодые, что не оставалось сомнения в том, что ему не более сорока лет. А ведь до сей минуты Юрка думал, что они с ним ровесники...

Даня все это время молча смотрел на одинокого путника и узнавал о нем то, что не мог или не хотел поведать о себе он сам.

Пять лет назад наложил себе на уста этот человек печать молчания и, отринув мир суетный, отправился странствовать. Ни денег, ни еды, ни одежды не брал ни у кого и никогда, считая это за слабость непростительную. Питался тем, что на помойках находил; спал, где придется. А еще учил Евангелие и просил прощения у Господа за грехи человеческие: молился, молился, молился... Про себя... Душою, сердцем... Много обошел он за эти годы... Запрета ни разу не нарушил. С Господом сблизился. От мирской суеты отвык. И теперь ему непросто было отвергать помощь, которую ему так настойчиво предлагал Юрка. Но не мог он иначе. А обидеть не хотел...

- Ну, давайте, - не унимался Юрка, - я вот хоть свои рукавицы вам подарю - все теплее будет.

Странник неожиданно достал откуда-то из-за запазухи маленькую книжицу, открыл ее на нужной странице и взглядом указал на текст. Юрка нагнулся, прищурился, попытался прочитать.

- Нет, не вижу, вольному воля, - шриф-то уж больно мелкий. - Даня, прочитай...

Даня подошел поближе и стал читать: " Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут грешницы от лица Божия..."

Странник с нежностью посмотрел на Даню и впервые за все это время кивнул головой в знак согласия. Закрыл книжицу и спрятал туда, откуда и достал, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

- Ну ладно, - настаивал Юрка, - мы вот тут оставим вам пакет с едой и рукавицами и пойдем, а вы возьмите - это вам. Мы вас смущать не будем. Вольному воля... А то смотрите, может, передумаете, пойдете с нами...

Молчальник опять замотал головой из стороны в сторону, улыбаясь и неустанно прикладывая правую руку к груди.

Юрка, взяв Даню за руку, медленно пошел вдоль застывшего пруда.

- Вот ты подумай, какой человек, - тихо сказал Юрка. - Ведь голодный поди, замерзший, а подаянием пренебрегает. Сильный человек. Духом сильный! Такой не сломается: ни буря не страшна ему, ни ураган. Я, грешным делом, думал, что уж нет таких сегодня, перевелись. Ну, тех, что духом сильны. Ан нет, остались еще кремни... Вольному воля... Дай Бог ему здоровья. Хотя, какое уж тут здоровье... Не околеть бы от такой жизни ему на улице-то. Впрочем, о чем это я? Не о том я! Не о том! Ведь смерть-то как избавление порой, как награда за муки земные.

Юрка замолчал - в нем произошла перемена. На смену его недавней детской радости пришла печаль, которую раньше Даня в нем никогда не замечал. А через минуту он сказал:

- Чтой-то, Даня, расхотелось мне сегодня с перепелятником встречаться. Давай-ка мы с тобой в следующий раз к нему на свидание отправимся, а сейчас пошли-ка домой. Ты вон поди тоже замерз. Пошли чаем отогреваться. Да и времени уже много. Солнце уж в зените. Ты ж знаешь, зимой после трех уже темнеет... Так-то... Вольному воля...

Даня не возражал - встреча с отшельником и его не оставила равнодушным. Хотелось вернуться домой и в тепле обдумать ее, поразмышлять, сразиться в шахматы. "Бывает, что и король, достигнув последней черты, может обернуться пешкой. - размышлял про себя Даня. - Ведь этот человек когда-то жил в благополучной семье, имел богатых родителей, хорошую работу... Ездил на дорогой машине... А теперь вот..."

Они обошли пруд и, подходя к тому месту, где повстречались с молчальником, вдруг заметили свой пакет. Он лежал на том же самом месте, где оставил его Юрка, нетронутым. Юрка поднял пакет, достал из него рукавицы и надел на озябшие руки. Потом засунул пакет с едой в рюкзак, и они не спеша отправились в обратный путь.

- Вот она, - неожиданно изрек Юрка, - оборотная сторона медали. Ведь человек этот как укор совести нашей. Забыли люди о грехе. Стыд потеряли. О главном перестали думать; о душе своей перестали заботиться. Вот он и взвалил на свои плечи крест за нечестивых. Это ж страшно подумать: двадцать первый век на дворе, а мы в такой нищете пребываем. Духовной, духовной нищете! Как пауки в банке - хищные, злые, алчные, борющиеся друг с другом. За что? За землю! Нет, не потому что они ее любят, а потому что продать хотят. Обогатиться. И какие же это люди?! Пауки, конечно, пауки! Вот он и расплачивается за грехи... Вольному воля...

В эту минуту Даня понял, что Юрка видит не меньше, чем он сам. Только ему это видение дано от рождения, а у Юрки видение приобретенное, душевное. И мыслят они одинаково, несмотря на разницу в возрасте.

ПОСЛЕДНЯЯ ПАРТИЯ

Как-то рано утром Даня проснулся от холодящего ощущения надвигающейся беды. Он встал, внимательно посмотрел в окно: там было по-июльски прозрачно и светло. Чирикали воробьи, ворковали на карнизе взлохмаченные голуби, царапая острыми ногтями поблескивающий на солнце алюминий. Где-то там, внизу слышался шепот метлы, ритмично сметающей уже начинающие опадать листья. И вдруг Даня метнулся к двери. Выскочил на лестничную площадку и позвонил в Юркину дверь. Но он уже и без того знал, что Юрке плохо и он не сможет подойти к двери. Однако, насколько ему плохо и вообще, жив ли Юрка, Дане не было известно. Даня вернулся в свою квартиру и вызвал скорую. "Скорая" приехала только через час. Когда взломали замок и вошли в квартиру, Юрка лежал на полу без признаков жизни. Врач, молодой холеный мужчина лет тридцати, пощупав пульс, констатировал смерть. Но Даня со всей решительностью заявил:

- Он жив! Дяденька, он жив!

Врач посмотрел на него с недоумением и спросил:

- А вы, собственно, кто, молодой человек?

- Сосед... - неуверенно ответил Даня.

- Ну если сосед, - помедлил с ответом врач, - то и идите к себе домой - вы свое дело сделали. А теперь я уж как-нибудь сам разберусь...

- Но я знаю, - настаивал Даня на своем. - Я это чувствую! Теперь уже точно!

- И что же ты чувствуешь? - с легкой усмешкой в голосе спросил врач.

- Я чувствую, что Юрка жив.

- Кто? - удивился врач.

- Дядя Юра, - быстро поправился Даня. - Я чувствую, что дядя Юра жив...

- Ну и воспитаньице... - ужаснулся холеный доктор. - Старого человека Юркой... Вот так... Запросто...

- Пожалуйста, - взмолился Даня. - Посмотрите, послушайте! Я слышу, как бьется его сердце... Только очень тихо... Очень тихо... Вам только кажется, что он умер...

- Мальчик, - одернул Даню врач. - Я же сказал, шел бы ты к себе. Я уж как-нибудь сам...

Медбрат, приехавший вместе с врачом, без лишних слов взял Даню за руку и удалил за дверь.

Юрку увезли. Даня, внимательно наблюдавший из окна куда поехала машина, побежал следом. Когда он пришел в больницу и попросил узнать, где Юрка, ему ответили, что... в морге. Даня пытался что-то говорить, но его не слушали. Несколько часов он метался под окнами больницы, потом вновь поднялся в приемный покой. Его по-прежнему никто не стал слушать. Но на лестнице он встретил молодого человека в белом халате - это был практикант. Даня подошел к нему нерешительно и тихо произнес:

- Помогите, пожалуйста... Посмотрите Юрку.

Даня, путаясь в словах, объяснил, что Юрку по ошибке отправили в морг, а на самом деле он живой... Молодой человек с сочувствием посмотрел на Даню и пообещал проверить. Даня долго ходил по больничному скверу, думая о чем-то своем. И вдруг заметил у дальней ограды березку, старательно подпертую столбиками и подвязанную к ним проволокой. На нее было больно смотреть: тугая проволока душила дерево, не давая возможности расти. Окольцевали, бедняжку, видно, очень давно, да так о ней и позабыли. Даня воочию увидел, как она источает слезы и просит о помощи... Она медленно задыхалась, корчась в нестерпимых муках телесной несвободы. Но ее никто не видел и не слышал - до нее никому не было дела. Даня попытался раскрутить проволоку, но та не поддавалась: она оказалась такой толстой, что голыми руками ее было согнуть невозможно. Он нашел в дальнем углу больничного двора лопату и попытался сорвать проволоку с ее помощью. Но и лопата не помогла. Тогда он стал руками перегибать проволоку, что есть мочи, из стороны в сторону - железная хищница оставалась непоколебимой. Закусив губу, он делал это снова и снова, опять и опять. Руки покрылись кровавыми ссадинами, но он продолжал борьбу. И вот, наконец, проволока надломилась, и дерево было освобождено.

Оставшуюся часть ночи Даня просидел на лавочке в больничном сквере, ритмично наклоняясь своим невесомым туловищем вниз-вверх, вниз-вверх....

А наутро опять пошел в приемный покой.

На этот раз ему ответили, что Юрка находится в двести шестой палате под капельницей. И только после этого Даня успокоился. Он ходил в больницу каждый день по два раза: утром и вечером. Но состояние Юрки не менялось. И только на десятый день Даню пустили к Юрке.

Юрка лежал на койке в коридоре у туалета. Мимо него то и дело сновали ходячие больные и медсестры, а из туалета доносились характерные запахи и звуки. Но Юрка, казалось, и внимания не обращал на такие пустяки. Как только он увидел Даню, то тотчас же присел на кровати, жестом руки приглашая и его сделать то же самое. При появлении Дани глаза Юрки заблестели каким-то небывалым светом, на лице появился румянец, и он радостно стал рассказывать, что с ним приключилось. Но, главное, по его словам, все это скоро пройдет, и они снова займутся делами. Он так и сказал Дане: "Скоро опять займемся своими делами". Конечно же, он имел в виду их бесконечные поездки по городам и весям. Даня приветливо смотрел на Юрку и слушал, не перебивая. Им было так хорошо вместе, что они ничего вокруг не замечали. Ни кричащей на весь коридор уборщицы, вихрем выскочившей из туалета и поносившей его пользователей на чем свет стоит за их "скотскую природу и мелкое скудоумие"; ни разинувшего рот от любопытства мужика, склонившегося всей своей необъятной массой прямо над головой Дани; ни солнца, палящего в оголенное окно палаты напротив, дверь в которую была распахнута настежь, видимо, в надежде на то, что коридорные вихри типа клокочущей гневом уборщицы или пролетающих в накрахмаленных белоснежных халатах медсестер охладят их несколько разгоряченное обиталище.

Юрка и так-то всегда худой, теперь выглядел просто скелетом.

- Тебя здесь что, совсем не кормят? - наконец спросил Даня.

- Кормят, - немедленно заверил его Юрка. - Очень даже кормят! - тотчас же повторил он для пущей убедительности. - Просто не хотелось... Вольному воля...

- А что тебе хочется? Может, яблок или... - попытался выяснить Даня.

- Да ничего не надо... Я вон и солянку не доел. Не хочется... - отбивался Юрка.

- Да кто ж ее могет доесть-то? - вмешался в их разговор любопытный мужик. - От нее ж воротит... Ее ж даже свиньи жрать не станут... Скорее сдохнут от голода, а жрать ей-ей не станут. Хоть они и свиньи, - многозначительно заключил свою реплику мужик и замолк, готовый слушать разговор Дани с Юркой дальше.

- А что ж тебя в коридоре положили? - поинтересовался Даня. - Ты ж тяжелый... У тебя ж инфаркт...

- А ты почем знаешь, что у меня? - удивился Юрка.

- Да врач сказал, - не стал вдаваться в подробности Даня.

- А в коридоре еще и лучше, вольному воля... - признался Юрка. - Ты ж понимаешь, что в палате при таком солнцепеке да без занавесок мне б давно каюк был... Я б того... А тут как-никак прохлада. То той, то другой дверью - хлоп да хлоп, а ногами - топ да топ... Вот тебе и естественная вентиляция. А ты... В коридоре... Это ж мне повезло, можно сказать... Я ж ведь уже, считай, там был. Меня ж из морга притащили...

- Точняк, дед, тебе, ясное дело, повезло, - подтвердил все тот же мужик. - Вон у меня пятеро соседей и никакого покоя: кто храпит, кто стонет, кто молится, кто матерится... А ты, можно сказать, фон-барон: один на треть коридора. Правда, иные звуки здесь присутствуют, но все ж, думаю, дают тебе какую-никакую передышку. А мне - никакой поблажки: слушай и наслаждайся. Да и парилка опять-таки, прав ты, прав. На улице двадцать пять, а в палате все сорок! Хоть вешайся! Так что подфартило твоему деду, пацан... - заключил мужик и снова принял позу слушателя.

Даня слушал и ненароком осматривался по сторонам. По коридору то и дело шастали "здоровые больные": кто-то шаркал стоптанными тапочками, кто-то постукивал палкой, кто-то беспардонно сморкался и кашлял, требуя к себе повышенного внимания. Рядом с кроватью Юрки уборщица забыла свое ведро с грязной водой, в углу притулилась уставшая швабра. В этом же углу, только под потолком, в самый раз над головой Юрки красовалась огромная паутина: по ее витиеватому узору было ясно, что хозяин-паук обитает в здешних краях со времен сотворения мира. Даня увидел воочию, как этот самый паук спускается вниз по длинной пружинистой ните.

"Опять тот самый паук... - ему вспомнился сон в Тупилках. - Арахнида! - констатировал про себя Даня, вспомнив когда-то прочитанное в энциклопедии. - Из прочной тонкой нити он делает убежище и свое ловчее устройство, плетет яйцевой кокон и зимовочный мешок, с ее помощью у него происходит сложная процедура спаривания, и на ней молодь разносится ветром." - Даня даже вспомнил красивую легенду из греческой мифологии о молодой девушке по имени Арахна, которая превратилась в паука только за то, что она осмелилась соперничать с самой богиней в искусстве ткачества. Это в честь этой самой девушки этих пауков прозвали арахнидами... Юрка уже третий раз говорил Дане о своем намерении максимум как через неделю отправиться в очередное путешествие в Нижний и требовал у него одобрения. Но Даня отсутствовал.

И лишь тогда, когда Юрка тронул его за плечо, Даня встрепенулся будто бы и, вникнув в смысл Юркиных слов, с готовностью поддержал его намерение. Такое с ним бывало, и Юрка уже давно привык к его причудам.

- Я ж тебе говорил, - овладев вниманием друга, продолжал Юрка. - Там есть такой любопытный музей паровозов... Ты же хотел... Старых паровозов... Под открытым небом! Более двадцати видов! Где ж еще такое увидишь?! Ока! Волга! Какие виды! Вольному воля! Мы с тобой сядем на высоком берегу и...

- Ну, конечно! - подхватил Даня. - Конечно! Это будет здорово!

- Да что там музей паровозов! - опять вклинился в разговор нависший над Даней мужик. - У нас в селе, к слову сказано будет, ну, откудова я родом значит, Ваня Хреков такой цирк устроил, что ни с каким музеем не сравнится! Проспал он как-то свою остановку, ну, Кощейково наше, вышел на следующей, а следующая-то только через пятнадцать километров будет, и, возвращаясь в Кощейково, так, забавы ради, переключил семафор. Так за три километра до Кощейкова паровоз, везший из Воркуты железобетонные сваи, в пассажирский поезд врезался. И враз несколько десятков погибших. Нечто не читали?! - спрашивая и не дожидаясь ответа спешил выговориться мужик. - А вы о каком-то там музее паровозов! Вот вам история так история про паровоз! Ни с одним музейным экспонатом не сравнится! - многозначительно заключил порозовевший то ли от внутреннего переживания, то ли от глубокого самоудовлетворения от рассказанного мужик и самодовольно хмыкнув, замолчал, мол: " Я все сказал, теперь очередь за вами..." Даня с Юркой переглянулись, и спросили едва ли не в один голос:

- Он, что, пьяный был?

- Да какой там пьяный... - с воодушевлением отвечал мужик. - Ничуть... Интереса ради... Так... Поиграться захотелось... Не пьет вообще... В церковь ходит... По праздникам...

Мужик говорил это так, будто хотел оправдать своего знаменитого земляка.

Юрка вздохнул и тихо проговорил:

- Эво, каков он, русский человек... - ослабшим голосом неспешно проговорил Юрка. Потом на минуту замолчал, словно мобилизуя последние силы перед решительным выступлением, и продолжил: - Верующий во все и сразу. И не верующий ни во что и никогда. Нагадит и бежит грехи замаливать, а на следующий день снова пакостит. И так до бесконечности... А есть такие, что не вспоминали о боге лет десять, а случилось что нехорошее, спешат в церковь, а перед этим раскладывают пасьянс, а после церкви направляются к экстрасенсу, после которого трижды плюют на черную кошку, что встречается им на пути, придя домой ищут правды на дне чашки после выпитого кофе и так далее, и так далее... до бесконечности. Вот такая философия русского человека... Вольному воля.... - выдохнул он наконец.

- А ты -то сам веруешь?

Юрка опять помолчал и едва слышно ответил:

- Верую, конечно, верую, как не верить? Без веры никак... В естество изначальное верую, в природу-матушку верую, в разум вселенский верую.

Даня поднял глаза и опять увидел паука: он, видимо, замедлил свой спуск и парил приблизительно на той же высоте, на которой пребывал и полчаса назад. Казалось, он внимательно прислушивается к тому, о чем говорят эти трое. И вдруг для Дани стало совершенно очевидно, что между пауком и мужиком есть какая-то неопределимая связь, некое общее начало: то ли то, как они бесцеремонно вникали в чужой разговор; то ли их внимательное подслушивание этого разговора, а может быть, поза, которую они приняли однажды и не меняли, будто бы застыли, окаменели в предвкушении удовольствия от содеянного... Они были похожи, очень похожи, и этот факт почему-то как-то сразу смутил Даню, заставил его поспешить распрощаться с Юркой и уйти. Да к тому же и пора уже было - дело шло к безрадостному больничному ужину.

Юрка пробыл в больнице больше месяца и каждый день его навещал Даня, а иногда и приносил гостинцы: яблоки, лимоны, которые Юрка особенно уважал, пряники тульские, те, что с рисунком. Их Юрка считал самым изысканным лакомством к чаю, - это с тех самых пор, когда еще один, без Дани побывал в славном русском городе оружейников, о чем и рассказывал Дане неоднократно.

Выписали Юрку ясным солнечным днем. Однако по его виду трудно было поверить, что ему стало лучше. Поникший, ослабший, скукоженный донельзя, он последний раз сомнамбулой прошелся по больничному коридору и вышел на свет божий, где ожидал его Даня. В свете погожего дня Юрка показался Дане древним стариком. Но самое главное, именно в ту минуту Даня понял, что не съездить им больше вдвоем ни в Нижний Новгород, ни куда-либо еще. Весь вечер этого дня Даня просидел у Юрки. Юрка, несмотря на свою слабость, изо всех сил старался держаться бодрячком. Они были счастливы, что им наконец-то никто не мешает. Как всегда пили чай и разговаривали, разговаривали, разговаривали... В этот вечер они сыграли последнюю партию в шахматы - и Даня впервые схитрил, перекрыв дорогу собственной ладье. Юрка, похоже, не заметил, а если и заметил, то решил промолчать.

- Главное - сохрани в себе детскую душу. Человеку может быть и пять, и двадцать, и пятьдесят, и сто лет... Главное, чтобы душа оставалась ребячьей. Потому что ребячья душа - она чистая, непорочная, верная, она еще надеется, она беззащитна и неподкупна... - это было последнее, что сказал Дане Юрка в тот вечер. При этих словах Юрка впервые как-то очень неловко обнял Даню и поцеловал его в макушку.

Через три дня после выписки Юрки не стало.

Даня после этого почти месяц не выходил из дома. Время от времени приезжала тетка, а то бы он и совсем с голоду помер. А потом вдруг Даня собрался и отправился на вокзал.

БЛИЦ

Даня доехал до вокзала и купил билет до Ярославля. Это произошло как-то само собой, неосознанно, скоропалительно, по какому-то внутреннему наитию. Как будто просто надо было срочно вернуться туда, откуда пришел;

и он поспешил это сделать незамедлительно.

Даня впервые ехал один. И теперь знакомая мелодия убаюкивала его, успокаивала, помогала сосредоточиться на игре воспоминаний. Иногда поезд казался ему гусеницей, огромной и зеленой; иногда - рекой, быстрой и полноводной. А то вдруг просто линией - манящей, устремленной в неизвестность, едва уловимой глазом и ослепляющей до слепоты... По Ярославке они ни раз ездили вместе с Юркой: в Медвежий угол, в Гремячие ключи, в Мышкин... Полюбилась ему Ярославка. "Дорога на богомолье" - так называл ее Юрка. Дане казалось, что она, эта дорога, как ни одна другая, устремлялась вдаль так стремительно, так ретиво, так неудержимо величественно, что дух захватывало. В ней была какая-то особая тайна, какой-то сокровенный смысл, которые наполняли сердце тихой радостью предвкушения приятного открытия. Девять тысяч двести девяносто восемь километров до Тихого океана - они манили его, завораживали. Ему хотелось когда-нибудь проехать все эти девять тысяч двести девяносто восемь километров от начала и до конца. И чтобы не было пути обратно...

Даня сразу и не заметил, как к нему подсели: мужик и две женщины. Судя по всему, они не были знакомы друг с другом и сначала сохраняли молчание. Через какое-то время одна из женщин - лет шестидесяти, с опухшим, полузаспанным лицом и седыми неухоженными волосами, разбросанными по костлявым плечам, - достала из пакета початую бутылку водки и стала пить прямо из горлышка. Мужик хихикнул и тихо загоготал:

- Чего ж в одиночку-то? Давай уж на троих... - и полез за пазуху, из которой достал бутылку красного вина.

- Да будет вам, - возмутилась сидевшая рядом женщина помоложе. - Не одни все же. Да и мальчонка рядом, - указала она в сторону уткнувшегося в окно Даню.

- Да нечто ты понимаешь?! - возопила первая. - Не могу я иначе! Не могу!

У меня, понимаешь ли, другого пути нет...

- Да все мы в одном положении, - попыталась противостоять ей спутница.

- Все не все, да только у меня-то сил уж больше нету, - продолжала свою исповедь первая. - Сына посадили за то, что за человека невиновного заступился. А вы знаете, какой у меня сын-то?! Э-э-э! Не знаете! Ангел, а не сын! Армию прошел, институт заочно закончил. Только и радости у меня было, что он. Я сорок лет на троллейбусе откатала, все обещали квартиру дать, да вот так и выставили в никуда. Как жили мы с сынулей всю жизнь в конуре общежитской три на четыре, так и остались там. А ведь я не таракан, не крыса, чтобы выжить в таких условиях. Да что там... - отчаянно мотнула она хмельной головой, - у нас и тараканы с тоски да с голодухи дохнут, а нам и подавно пора... Хватит, намаялась... Не могу больше - я уж и на похороны все заготовила. В петлю-то, конечно, не полезу, грех это. А вот так, с зеленым змеем в обнимочку, чтобы как бы само собой... Одного хочу - помереть. И чтобы сожгли, обязательно сожгли и прах на все четыре стороны развеяли, чтобы хоть там ощутить свободу, простор... Вот только съезжу теперь, с сынком попрощаюсь, а там и...

Тетка с тяжким придыханием произносила слово за словом, будто ждала от случайных попутчиков отпущения грехов и благословения на уход. Попутчики ее приутихли и молча внимали несчастной. Спустя какое-то время мужик задумчиво произнес:

- Да все мы, видать, с того самого, одного троллейбуса. Откатали мы свое, не солоно хлебавши, а теперь и в расход пора. Кому мы здесь нужны...

Как незаметно подсела троица, так же незаметно и удалилась - будто их ветром сдуло.

Оглянувшись, Даня вместо них увидел старушку - она стояла, крепко держась за поручень. Вид у нее был такой смиренный, такой книжно-неправдоподобный, как будто она только что сошла с иллюстраций к сказкам Пушкина. Ее сухонькое, испещренное мелкими морщинами личико, аккуратно окаймленное синим в белый цветочек платочком, выражало смирение и радость, а еще какое-то странное чувство неизъяснимой вины. При этом блаженная улыбка не сходила с ее губ. А голубые, по-детски наивные, добрые глаза смотрели на Даню тепло и ласково. Даня невольно приподнялся, хотя места рядом были свободные, и предложил ей свое место.

- Нет, сынок, я на богомолье иду, - просто ответила старушка. - Все шестьдесят пять верст - мои будут. - И затихла, как будто ее и нет.

Даня продолжал смотреть в окно, время от времени украдкой поглядывая на старушку. Со стороны казалось, что он погружен в созерцание картин за окном. На самом деле он делал очередной ход на шахматной доске. Одни фигуры уступали поле боя другим практически без боя - таких было большинство, другие дрались отчаянно и дерзко, выпуская вперед конницу.

Старушка вдруг самым неожиданным образом обернулась маленькой беззащитной белой пешкой на огромном пространстве безымянного королевства. И Даня внимательно следил за неспешными шагами этой скромной персоны, предвидя ее беспроигрышный ход в сторону будущего величия. Прав был Юрка! Ведь пешка на конце поля превращается в ферзя. Вот и получается, что пешка, именно пешка - главная фигура во всей этой истории, если она, конечно, идет верным путем.

Старушка сошла в Сергиевом Посаде.

Через несколько остановок вышел и Даня. Станция, на которой он вышел неожиданно для самого себя, оказалась небольшой, но уютной: густой палисадник тянулся вдоль платформы, сверкая огоньками спелого шиповника. От станции в сторону леса убегали три хмельные тропинки. Даня выбрал первую. Он шел медленно, прислушиваясь к пению птиц, и вспоминал Юрку. Изучающим взглядом скользил по деревьям: ели, рябины, орешники... Молодые и старые... Старые, как угрюмые старики, лениво перешептывались друг с другом пожухлыми листьями. Они делились своими болями и печалями. Молодые, как беспечные юнцы, держались независимо: им еще неведомы были проблемы стариков и потому их голоса звучали звонко и самоуверенно. Их речи были лишены смысла житейского: они были отрывочны и беспечальны. У них все еще было впереди.

Через какое-то время Даня вышел к поселению: деревня ни деревня, село не село. Так, непонятно что... Справа виднелся огромный забор, за которым - три кирпичных дома с желтыми черепичными крышами: один, который самый большой - в три этажа; второй, средний - двухэтажный; третий - чуть поменьше второго, но тоже двухэтажный. А слева, чуть в стороне, - покошенные, деревянные домики в два окна и чердачной треуголкой. С высоты пригорка эти маленькие домики были похожи на серых мышек, испуганно взирающих на семейство огромного рыжего кота, рядом с которым - рыжая кошка и их уже повзрослевший котенок.

Даня созерцал эту картину долго, думая о чем-то своем. Потом спустился с пригорка и пошел в сторону "серых мышей" в надежде утолить жажду. Вокруг никого. И только у крайнего дома ему навстречу попалась пожилая женщина с двумя трехлитровыми бидонами в руках.

- Здравствуйте, - поздоровался с ней Даня. - А где у вас здесь колодец или колонка... Водички попить...

- Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек! - добродушно отозвалась она и усмехнулась: - Мне б кто сказал это...

Даня непонимающе ждал ответа.

- Плохо дело с водичкой у нас, мил человек, - наконец попыталась объяснить женщина. - Нет у нас водички...

- Как это нет? - спросил Даня.

- А вот так и нет! - ответила она. - Неперспективные мы, ненужные никому. У них вон есть, и даже на фонтан хватает, - она кивнула в сторону рыжего кошачьего семейства, а у нас нет как нет. Иной раз, правда, удается, если охранник невредный, из того самого фонтана набрать... А вредные, так те, нет, не пускают... Близко к воротам не подойдешь... Да и понять их тоже можно... Хозяина опасаются...

- А кто ж там живет? - полюбопытствовал Даня.

- Мэр... Его дом самый большой... А еще один, что средний: сына с семейством и поменьше для дочери выстроил. Она-то у него еще совсем девчонка - лет семнадцати... Всех обеспечил...

- А как же без воды-то? - удивился Даня.

- А вот так и перебиваемся! На пруд ходим, к станции...

- Так это ж далеко, - опять удивился Даня. - Да и разве можно ту воду пить? Там же, я видел, заболочено сильно...

- А что делать-то, сынок? - с готовностью продолжала женщина. - Выкручиваться-то как-то надо... Ничего, пару раз прокипятим и пьем. Ничего... Только вот ходить, конечно, далековато, больше пяти километров будет, много не унесешь... Вот и берешь всего пару бидонов, да и те еле тащишь... А ведро... Куда там ведро... Это уж не по силам...

Женщина печально улыбнулась на прощанье и пошла своей дорогой. Даня минуту смотрел ей вслед, а потом вдруг прокричал вдогонку:

- А как же зимой? Зимой-то как? Пруд ведь замерзает...

- Зимой снег топим... - прокричала в свою очередь женщина, не замедляя шаг. - Снег топим, мил человек...

У Дани слегка кружилась голова. Он сел на обочину дороги и застыл. Очередная партия неожиданно затянулась.

Через некоторое время он вернулся на станцию и поехал дальше. Под перестук колес его воображение рисовало все новые и новые картины земного бытия. И все это в унисон с шахматной игрой - одно не мешало другому. Нет, напротив, дополняло. Шахматные композиции становились все затейливее и сложнее, разрешать их становилось все интереснее и увлекательнее.

Он проехал ни одну сотню километров прежде чем снова решился сойти с поезда. На перроне были люди, и все они были очень разными: соскучившиеся по земле пассажиры, поспешившие выйти из вагона на свежий воздух; жители близлежащих сел и деревень, надеявшиеся продать что-то со своего огорода: у них можно было купить и молосольный огурчик, и квашеную капусту, и вареную картошку, и пирожки, все еще хранившие свое первозданное тепло... Было много нищих, с надеждой взирающих на проезжающих. Даня смотрел на все это и думал об очередном ходе, не испытывая ни голода, ни жажды, ни желания разделить с ними суету жизни. Вдруг неожиданно Даню окликнул беззубым ртом истощенный, бородатый старик, похожий на того молчальника, которого они с Юркой повстречали когда-то в парке. Только этот в отличие от того был намного старше.

- А ты вот, паря, скажи, за что мне все это, - обреченно кивнул он сам на себя, будто демонстрируя незнакомцу свой неказистый вид. - Ведь я не пьяница, не вор , не безбожник какой-нибудь... - старик говорил быстро, будто бы боялся, что его не дослушают, оставят наедине с самим собой, не дадут выговориться.

Даня остановился и внимательно прислушался к белому королю.

- Да я ведь, поди, всю жизнь свою собирал копейку к копейке... На себя не тратил... Лишнего куска не позволял... Была у меня одна мечта заветная... Как с войны вернулся, раненый, подбитый, а все ж живой... - Он пришепетывал и все время правой рукой оглаживал свою худую бороденку. - Так с тех самых пор и работал на свою мечту единственную... Ни жены, ни детей не заводил, потому что мечта была превыше всего... А мечта потому, что друзья-приятели мои на фронте полегли, жизни свои за мою положили...

Даня слушал внимательно, опасаясь перебить вопросом собеседника, который так и не раскрывал своей мечты. И было уже невтерпеж, и хотелось поторопить: да что ж за мечта такая, старик, была у тебя, которая привела тебя сюда, на сибирский перрон одинокого и несчастного, голодного и полураздетого... Что заставила тебя так опечалиться? Но Даня не смел, не хотел, не решался... Он понимал, что человеку необходимо высказаться, поплакаться, пожаловаться, испросить сочувствия, чтобы его пожалели, хотя бы взглядом, одобрительным кивком головы, а уж если словом добрым, то уж это совсем хорошо - после этого уж и жить дальше можно. И потому терпеливо ждал.

- И наяву, и во сне - только мечта моя и маячила передо мной, только она одна, желанная, весь свет и застилала, - продолжал свою спасительную речь старик. - О еде и о сне забывал! Только ее, голубушку, и видел! Только ее одну и лелеял! Да нет, не только лелеял я ее в душе своей, теплом сердечным согревал! Работал, до седьмого пота, не покладая рук, трудился без выходных и проходных. Иной раз, там же, изнемогая от бессилия, и с ног валился, чтобы рано поутру снова взяться за работу. Один, без единого помощника - все, все своими руками! Ты вот, сынок, только посмотри, на руки-то мои! Посмотри! Ведь на них места живого нет - одни мозоли да ссадины! Этак ведь я более полувека положил на мечту свою. Я ведь и дом продал, и в колхозе продолжал трудиться на всеобщее благо, а вечерами да ранними утрами, да в выходные и праздники - на мечту свою работал. Из подручного камня, на берегу реки... За эти годы я более ста тысяч тонн булыжника перетаскал. Сам проект создал, сам камень клал. Камень на камень - их было тысячи и тысячи, и огромных. И преогромных! Я ведь банк не грабил, колхозное не воровал. Так почто, скажи мне, мил человек, бог меня так наказал? Почто люди самого драгоценного лишили? Что я кому плохого сделал?

Даня смотрел на старика и все больше проникался его горем. Уж он-то знал, что такое камни отбивать, уж ему-то было ведомо, что значит работать до седьмого пота - в подсознании мгновенно пронеслись картинки далекого прошлого из иной жизни. Так кто же посмел причинить старику такую боль, от которой и свет ему стал не мил? Откуда в людях столько зла и ненависти к своим же собратьям? Почему, имея возможность задуматься и осознать, а значит, изменить, никто не желает задумываться и что-то менять в этой жизни? А старик между тем неистово продолжал:

- Я ведь уж почти закончил... Оставалось... совсем малость... Пустяк... Еще пару лет и часовенка моя была бы готова. В честь дружков моих дорогих, во имя братца моего кровного, в память всех без вести пропавших (а ведь их, хочешь верь, хочешь не верь, семь миллионов человек, а то и более на той войне сгинуло)... Ко Дню Победы мне поздравление вручили, а на обороте - великодушное предложение воспользоваться ритуальными услугами одной из местных контор... Да я бы с радостью, скажу я тебе, милок, откровенно... Были бы деньги, так, правда, с радостью, а то все пропадаю на этом свете и никак не приберет меня Господь... Потому что безрадостно мне на земле этой. Друзей моих враги убили, мою мечту - свои же... Соплеменники... Эх, народец! Позавидовали... Посягнули... На память мою посягнули! На боль мою злобу обрушили! Сожгли часовенку мою... А ведь мы все одним крестом крещены...

Старик заплакал и стал утирать слезы выцветшей тельняшкой. - А знаешь ли, милок, о чем я сегодня подумал?! - обратился вдруг с вопросом к Дане старик. - Есть ли вообще смысл в нашей грешной жизни на этой земле?! Не есть ли человечество - ошибка природы?! Ее жестокий, неудачный эксперимент?! Всех бы нас одним махом прибрала бы матушка-природа и финиш: конец мучениям нашим, и плотским и душевным... Да и что??? Что, ты мне скажи, хорошего и полезного сделал человек в этом мире?! Да ничего, окромя зла от него ни зверь, ни природа не видели! И флору, и фауну сгубили, душегубы проклятые! Друг дружку убивали из века в век и продолжают убивать люди-человеки! Нет, человек - это злое, вредоносное существо! И все, что он говорит, - все ложь, все неправда! На языке у него одно, а на деле-то - совсем другое...

А потом неожиданно возопил не своим голосом: "О моя прекрасная, утраченная Родина, где воздух был напоен теплом и нежностью! Пусть память о тебе и дружках моих даст силы мне достойно встретить горестную участь!" - и, будто захмелевший от своих же собственных речей поплелся прочь от станции куда глаза глядят.

Даня долго смотрел вслед несчастному. Он вспомнил последнюю шахматную партию с Юркой и его слова: "Белое и черное. Добро и зло. Знакомое всем нам противоборство сил. Но у Добра по воле Творца есть преимущество первого хода. И все-таки, как это ни печально, побеждает Добро далеко не в каждом сражении..." Чем больше думал Даня о земной жизни, тем более преисполнялся тоски и печали.

Он уж и сам не помнил, как добрался до Эвенкии, затем до Ванавары и уже оттуда пошел в сторону Подкаменной Тунгуски. Ему попадались по дороге шаманы-эвенки, охотники, рыболовы, просто жители окрестных селений. И он со всеми здоровался, как с хорошими знакомыми. И все его угощали: кто хлебом, кто рыбой, кто ягодами... И все ему приветливо улыбались, не проявляя любопытства. И у всех у них в глазах он замечал щемящую все ту же тоску - тоску, похожую на отчаянную тягу к уходу, похожую на беззвучный отчаянный вопль. И Даня чувствовал, что тот вопль, замкнутый там, внутри существа, в самом сердце, распирает человека, овладевая его чувствами, эмоциями, инстинктами, мыслями, всем внутренним миром, и постепенно становится властным, клокочущим, уводящим в никуда. Он чувствовал это, потому что и его распирала та же самая тоска, могучая, всесильная, непобедимая. Теперь он, как никогда понимал, что Юрка был прав, говоря, что несмотря на преимущество белых, чаще побеждают в жизни черные.

Даня продолжал решать шахматные комбинации, одновременно внутренним зрением наблюдая картины чудовищные: обезумевшие животные бежали прочь, улетали неведомо куда окаянные птицы, преодолевая сопротивление небывалой силы ветра. Он практически воочию видел, как с небес вдруг снизошла неведомая высшая сила и швырнула на землю огнедышащий шар. Раздался взрыв, в мгновение нарушивший земное равновесие и законы пространства и времени. Сверху посыпались глыбы раскаленных камней, сломанные деревья, обрушился горячий дождь из пепла и пыли... Сотни тысяч километров в мгновение ока превратились в выжженную пустыню, еще минуту назад покрытую густыми лесами и населенную прекрасными животными. "Нет, люди не поняли, не осознали, не прислушались..." - проносились у него в голове отрывочные мысли и уступали место шахматным комбинациям. Потом Даня увидел каких-то людей, настороженно озирающихся по сторонам, пытливо осматривающих камни, попадающиеся на их пути; что-то долго и сосредоточенно записывающих в своих блокнотах и изнывающих под натиском кровожадных комаров и прочих гнусов... Люди тонули в болотах, заболевали, теряли рассудок... Это были ученые и просто любопытствующие. Но им не суждено было понять, найти ключ к разгадке случившегося. Потому что они были в катастрофически малом меньшинстве. Другие продолжали жить бессмысленно и совершать свои необдуманные поступки. И тем, кто оказывался в этом краю, не по силам было проникнуть в тайну этого места. Они ходили по кругу днями, месяцами и в конце концов пропадали, исчезали, растворялись... Их забирали, сжалившись над их бессилием, сильные мира другого, даруя им скорый переход в иное измерение.

"И все-таки, как бы ни нравилось это Юрке, иногда можно сыграть блиц. И он неожиданно может получиться... достойным и красивым..." - вдруг подумал Даня.

Через минуту он услышал странную тишину, не похожую ни на какую другую. Она была легкой и окрыляла. На земле перед ним лежал небольшой блестящий камень, покрытый глазурью. Он поднял его. От камня исходила некая энергия, порабощающая сознание. Даня ощутил приятное тепло, исходящее от него, и улыбнулся. Это был кусочек его прежнего мира и кусок тайны, которую за столько лет никак не могли разгадать люди. Люди оказались слишком ничтожными, чтобы постичь эту тайну. Они возомнили себя всемогущими и - оказались над пропастью. Конец у них один - и другого быть не может. Они пошли дорогой самоуничтожения, и теперь они находятся в конце этого неправедного пути... Еще чуть-чуть, еще немного, совсем немного... И свершится то, чего избежать уже нельзя...

Даня ласкал камень взглядом, гладил его полированную поверхность, предвкушая, предвосхищая скорый переход, свое скорое возвращение Туда. Вдруг он замер и сосредоточил взгляд на одной точке - что-то там, между деревьями приковало его внимание. Он долго смотрел перед собой, будто распознавая знакомый маячок. И наконец увидел как бы со стороны одинокую, безмолвную землю, на которой не осталось ни людей, ни животных, ни птиц. Даже деревья куда-то подевались. Все до одного... Она была безжизненна и страшна своей безысходной одинокостью. Оглушающая холодная тишина висела над землей как меч победителя над бездыханной жертвой. Все куда-то исчезло, будто никогда ничего и не было на этой измученной человеком земле.

Потом Даня сделал шаг по направлению к лесу, второй и... быстро зашагал, не останавливаясь. Один эвенк окликнул его, но Даня даже не обернулся. Будто и не слыхал хриплого голоса. А другой, который постарше, мудро посоветовал товарищу: "Оставь его... Он сам знает, куда идет..." Через минуту Даня бесследно скрылся в глухом лесу, будто его никогда и не было.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

292859  2010-05-07 15:18:39 В. Эйснер - Уважаемая г-жа Русецкая! Совершенно особым образом отозвалась во мне ваша повесть "Вольному Воля". Я вдруг увидел самого себя шестилетним мальчишкой, убегающим из дома в лес, лишь бы остаться одному. И я так же ломал забытые браконьерами петли на деревьях, и вытаскивал гвоздедёром гвозди заколоченные в живые стволы. Всё так узнаваемо в вашей повести: И мальчик Даня, и Юрка, и отшельник, и пожилые люди в электричке и равнодушный врач "Скорой" ,и бессердечный мэр города, и Юрка, умерший через три дня после выхода из больницы. И всё же Ваша повесть - совершенно новое произведение. Ещё каких-то двадцать лет назад не было материала для такого яркого костра как "Вольному Воля", а теперь он есть. Осмелюсь привести очень сильную, на мой взгляд, цитату из Вашего произведения: " Вот она, - неожиданно изрек Юрка, - оборотная сторона медали. Ведь человек этот как укор совести нашей. Забыли люди о грехе. Стыд потеряли. О главном перестали думать; о душе своей перестали заботиться. Вот он и взвалил на свои плечи крест за нечестивых. Это ж страшно подумать: двадцать первый век на дворе, а мы в такой нищете пребываем. Духовной, духовной нищете! Как пауки в банке - хищные, злые, алчные, борющиеся друг с другом. За что? За землю! Нет, не потому что они ее любят, а потому что продать хотят. Обогатиться. И какие же это люди?! Пауки, конечно, пауки! Вот он и расплачивается за грехи... Вольному воля... В эту минуту Даня понял, что Юрка видит не меньше, чем он сам. Только ему это видение дано от рождения, а у Юрки видение приобретенное, душевное. И мыслят они одинаково, несмотря на разницу в возрасте." Особенно удалась Вам воистину космическая, ошеломляющая концовка. ═ О недостатках текста: Таковых не заметил, разве что я написал бы не "сваленная борода" а "свалявшаяся" и слегка изменил бы монологи Юрки, иногда написанные слишком правильным, "школьным" языком. Великое спасибо Вам! Земной поклон и голосую. Почитатель Вашего таланта. В. Эйснер

Copyright (c) "Русский переплет" 2004