О повести Владимира Хлумова "Прелесть".

Первое, что бросается в глаза, когда входишь в повесть Хлумова, это его красочный очень образный язык, который есть. Как у Булгакова сказано: свежесть бывает одна - первая, она же последняя. Так и язык, он есть у Хлумова, настоящий хороший литературный язык. Повесть не приходится читать, она сама собою льется. Не знаю, как другие из страны читающих, но мне с самого детства подобные тексты всегда хочется потянуть подольше, растянуть наслаждение, от них получаемое. Глаза разбегаются, чтобы на чем-то конкретном остановиться, чтобы что-то одно выделить.

Возьму хотя бы начало главы восьмой. Происходившее в стране казалось главному герою гигантским спектаклем. Да, да, да, именно так и было. Всякий, способный реально воспринимать действительность должен был тогда переживать такое почти шизофреническое ощущение спектакля, в котором играют все окружающие тебя люди, а ты - единственный одинокий зритель, которому делается страшно, если повернуться в темный и пустой зрительный зал. А не надо поворачиваться, смотри на сцену, как положено, как все другие глядят из своей пустоты и ничего не боятся, потому что не замечают, ряда кресел, занавеса и декораций, то есть не замечают, что это лишь декорации. Сиди и молча смотри, а когда надо - аплодируй…

Страшно одному? А почему? Ведь все это - игра, не настоящее, жизнь не настоящая!

А чего стоит ощущение себя автором всего творящегося? "Себя считали кем-то из немногих…" Да не из немногих, а единственным, кто все видит и кто способен творить дальнейший спектакль по своему произволу. Захочу - и этого шамкающего бреда не станет. Не сразу, конечно, но не станет, если я захочу по-настоящему.

"Поэтому он решил стать писателем." (?!) Чтобы изменить мир словом? Это не о себе самом автор? Настоящий, подлинный созерцатель не может быть преобразователем реальности. Это две вещи не совместные.

А вот и глава двенадцатая. Всякое художественное произведение, предназначенное стать не только чтивом, дабы скоротать время в очереди или в поезде, должно содержать в себе философию автора либо какого-то персонажа. Это не должна быть некая новая великая философская или мировоззренческая система, которая, без сомнения, потребует слишком много скучного логического изложения системы доказательств. В художественном произведении вполне может присутствовать некоторый сегмент какого-то уже сформулированного философского учения, с которым уже несколько лет как ознакомились все сто человек во всем мире, которые могли им заинтересоваться настолько серьезно, чтобы найти толстое малотиражное издание и скрупулезно проработать его от корки до корки. Остальные пять миллиардов жителей земли даже не подозревают о существовании подобного мировоззрения. Задача или одна из задач серьезной интуитивной художественной литературы как раз состоит в том, чтобы донести пару слов из той толстой книги до тысяч, десятков и сотен тысяч или даже -кто знает - до миллионов.

Хлумов делает такую попытку, и в двенадцатой главе я вижу ее начало. Я вижу явные признаки юнгианской теории в сочетании с активным фантазированием, переходящим от практики Юнга к Кастанеде с его Доном Хуаном (по крайней мере персонаж туда подался, про автора не скажу, не понял).

В четырнадцатой главе о писательстве и о назначении писателя авторские рассуждения, которые сами по себе, конечно, интересны, как эта, например: "А вообще литература -- это всегда есть крик души о помощи под видом желания спасти человечество". Или вот в тридцать четвертой главе про то же, но иначе: "…знаешь, Катерина, что литература подобна тому, чем мы с тобой сейчас занимаемся, вопрос только в том - каким образом трахнуть читателя, здесь у каждого свой физиологический стиль и темперамент…"

Тридцать вторая глава начинается прямо-таки с гимна Москве (запомнить это место). А вот слова из несказанной над могилой доктора речи: "русский человек -- широкий человек, его не загонишь в подсознание, хрена, жили без архетипов, и дальше жить будем…" - вызвали у меня жуткий приступ хохота (уж не знаю, на эту ли реакцию автор рассчитывал).

Проблема остается неразрешенной: может ли литература повлиять на жизнь. Персонажи повести бьются над этой проблемой, когда в вагон входит человек в черных очках и протягивает им книгу, которая убивает...

А вопрос повести так и остается без ответа: совместимы ли гений и злодейство, может ли писатель сознательно создать текст, способный убить читателя?!