Никита Рыжков

Как-то летом мы с женой отдыхали близ деревеньки Новодевичья, что лежит в трёхстах километрах от Питера, в тихой лесистой долине, отлого скатывающейся к заводи реки. Наше пристанище было две уютные комнатки на втором ярусе домашней гостиницы - добротного сосново-бревенчатого дома под двускатной, отделанной прорезными гребешками крышей, с двумя восьмигранными вышками-башнями, высоким каменным подклетом и просторной террасой с точеными балясами в парапете. Дом этот отстоял позади деревеньки, вверху у самого леса, и из наших окон вся Новодевичья была, как на ладони.

Я договорился с женой, что каждое утро буду работать в той комнатке, что мы отвели под кабинет, и лишь после полудня мы сможем проводить время вместе. Обыкновенно я просыпался рано; не будя жены, неспешно одевался, умывался и спускался вниз в горницу, где уже трещали в печи поленья и хозяйка раскрывала ставни. Хозяйка - усердная, вечно занятая, крупная темноволосая женщина с неизменным белым накрахмаленным передником, как у горничной в чопорном доме - насколько я заметил с самого начала, как будто немного побаивалась меня и всегда ограничивалась со мной короткими, но бережными приветствиями, хотя с другими постояльцами, не исключая мою жену, вела себя весьма словоохотливо. Я отпирал дверь, миновал куцый сенник и выходил на террасу... Свежая, просыхавшая от дождя, деревянная терраса в это время была безлюдна и залита мягкими лучами сонного июльского солнца. Я облокачивался на парапет, подставлял солнцу лицо и через всё тело ощущал его пронизывающую благодать. В воздухе отрадно веяло орошённым ночью лесом; где-то совсем рядом, в траве под террасой, трещал кузнечик; а от реки доносились мычанья коров, скрип старой калитки, бряканье корыт, вёдер и прочие свойственные деревенскому хозяйству звуки.

К реке через Новодевичью вилась узкая тропинка, по краям которой рос подорожник, и кое-где в траве белели головки кашки. Я спускался вниз по этой тропинке, как подобает пожилому отдыхающему, засунув руки в карманы светлых парусиновых брюк, важно поворачивая по сторонам головой и изредка останавливаясь и поправляя очки, чтобы что-то разглядеть. Избы в деревеньке были все бревенчатые, низенькие, в один ярус, выстроенные безо всякой регулировки, и непонятно: то ли по удобству, то ли по произволу. Говорили, что раньше, без гостиницы, это селение было вовсе бедно и неказисто. Теперь же почти в каждом дворе можно было увидеть пару грядок или целый огород, летнюю трапезную - ветхий деревянный стол с парой лавок под раскидистой яблоней, какие-то трухлявые хозяйственные строения, сохнущее на верёвках бельё и всякого рода гулящую по сплошь растущей траве скотину. У одной придорожной избы водилась коза, которая всякий раз, когда я проходил мимо, медленно и блаженно жевала прораставший плетень, причём, судя по обглоданному верху калитки и прилегавшей части плетня, занималась она этим давно. И везде были курятники. Яйца здешних кур, равно как и самих кур, нам подавали в гостинице, и они были превосходны, но я невзлюбил петухов. Они меня неприятно поражали своей спесью, тем наглым видом, с которым они выхаживали по плетню, трясли своим гребнем и посматривали на меня так, как будто знали, что я ем их куриц. В общем, они мне чем-то напоминали ворон, этих докучливых и наглых птиц, неприязнь к которым в детстве вызвала у меня привязанность к охоте, и в то лето я не раз пожалел, что всё-таки не взял с собою в отпуск ружья.

Мне нравилось смотреть на местных женщин; в них было нечто, выгодно отличавшее их от городских: строгие лица, опрятные косынки, длинные подолы, засученные рукава... Быстро и ловко носились их разухабистые башмаки между колыбелью и корытом, корытом и домовой печкой, печкой и огородом, огородом и рекой. Они никогда не засматривались на меня, проходя мимо; а если я наблюдал за ними во дворе, то лишь взглядывали разок-другой походя - типа, не мазурик ли я какой - и опять за дело. Временами я видел, как они устало садились на скамью под яблоней, чтобы приласкать детей, перевести дух и перевязать косынку: ни тени кокетства, ни намёка на то внутреннее противоречие, которым так часто страдают работающие матери мегаполисов; ежедневный, не без горечи, домашний труд и ясное понимание, зачем этот труд. "Какая умилительная патриархальность", - говаривал я сам себе, проходя мимо деревенских дворов.

Июль того года выдался на радость тёплым и ровным: не было ни зноя, ни проливных дождей, ни сильных ветров. Река в этом месте была почти неподвижна - лишь по плавным разводам с одной стороны сосновых свай низенькой лодочной пристани можно было видеть, что есть какое-то течение. Справа от пристани, у берега рос куст ракиты - там деревенские ставили верши, и в эти утренние часы я нередко наблюдал хлюпанье свежепойманной рыбы, и тогда к обеду мы с женой непременно заказывали здешнего матёрого и мясистого окушка, запечённого с картофелем и белыми грибами под сметанным соусом - почти каждый двор в Новодевичьей работал на гостиницу. Однако на гостиничной террасе висела забавная бумага о том, что "господа отдыхающие могут обратиться на кухню с пожеланием заказать собственноручно пойманную рыбу". А также приписывалось, что "различные виды снасти для рыбной ловли имеются в прокате гостиницы". Но мы с женой ни разу не воспользовались этим аттракционом - мы привыкли жить на готовом... и без аттракционов.

Берег был устлан мягкой, сочной и короткой, как мох, травой, и я мог не снимать сандалий, бродя по нему. Несмотря на ранний час, у вынесенных на траву лодок нередко резвились деревенские дети, какая-нибудь женщина набирала воду на мостках, кто-нибудь да отчаливал к другому берегу. Я было всё собирался начать заниматься гимнастикой у воды, но люди смущали меня, и я обыкновенно присаживался на толстое бревно вблизи ракиты, доставал из нагрудного кармана табак и трубку и, не спеша раскуривая её, принимался смотреть на то, что было перед глазами... Всё чаще я ловил себя на мысли, как отрадно мне было глядеть на детей: загорелые, с ясными лицами и белыми, как лён, волосами, в одних закатанных до колен штанах, они шумливо возились возле лодок, выстругивая хворостовые прутики, то и дело весело перекликаясь и подтрунивая друг над другом, и лишь изредка застенчиво поглядывали в мою сторону. Я никогда так подолгу не глядел на своих собственных детей, когда они были маленькими, а я - молодым. А еще совсем недавно, несколько лет назад, я внутренне немало негодовал по поводу романов своей повзрослевшей дочери, а теперь, глядя на её успешное в делах и уединённо-трезвое в быту существование, ощущая с каждым годом всё сильнее свои "возрастные" недуги, я с грустью представлял, что могу и не дожить до внуков... Поневоле я переводил взгляд на другой берег... Там было Спасское, большое село со школой, церковью, больницей, ресторацией... Отселе хорошо виднелась только церковь: белая, стройная, с одиночной башней-барабаном, увенчанной деревянной некрашеной главкой... Эти луковичные главки на русских церквях... Меня, в конце концов, одолевала грусть... та самая грусть, свойственная всякому пожилому человеку, созерцающему вечное, непреходящее, жестоко напоминающая о временности тебя самого, та самая тревожная грусть, которая, если есть ещё силы, бросает тебя к работе, как к избавлению от самой себя... Я быстро вставал, выстукивал о бревно пепел и поспешно направлялся обратно к гостинице.

Я налил себе кофе и стал с чашкой бродить по комнате. Скрипку всё ещё было слышно, хотя, разумеется, уже не так явно. После пары глотков отменно приготовленного напитка я подошёл к окну и начал прислушиваться... Я не был музыкально образован, но то, что исполнялось, было известным произведением для скрипки... классической музыкой, как бы сказал какой-нибудь обыватель вроде меня. Играющий, очевидно, ещё только учился играть: он сбивался, повторял заново тот же фрагмент, менял ритм, настроение... Я вспомнил, как в седьмом классе мы с товарищем готовились к конкурсу "Радиотехнические достижения школьников": модель, над которой мы трудились в последние перед конкурсом дни уже у меня дома, имела четыре больших трёхлопастных пропеллера, которые в работающем состоянии, естественно, издавали какой-то шум, и... естественно, мы тогда жили в огромной коммунальной квартире, в которой, естественно, были престарелые соседи, и которые, естественно, давали о себе знать, как только мы запускали модель... "Старик - ты, Витька... коли уже так реагируешь на самую что ни на есть жизнь", - заметил я себе вслух... Я ещё около часа бродил по комнате, потягивал кофе под игру музыканта-ученика и уже больше не принимался за работу.

Подошла девушка-официантка в длинном салатовом платье с белым передником и таким же кокошником. Судя по её вразумительному светлому лицу и деловитой лёгкости, с которой она обслуживала, девушка была не из местных, и, вероятнее всего, подрабатывавшая летом питерская студентка. На принесённом ею подносе стояли четыре салатницы и откупоренная бутылка Шардонне со вставленной в горлышко белой салфеткой.

- Ну, а отвечая на ваш вопрос, Сергей, поверьте: даже у педантичных физиков пути Господни неисповедимы. Нередко исследование одного явления заканчивается исследованием несколько иного, поскольку, например, оказалось, что последнее является влиятельным фактором по отношению к первому. Если при этом пишется какая-либо научная работа, то, естественно, её название точно известно лишь в самом конце. - Я немного помолчал и поправил очки. - А главное, Сергей, при этом не строить никаких планов... и, соответственно, не выдумывать названий не близких к завершению работ... Есть некая цель - изучить то-то, то-то... или даже просто продвинуться насколько это возможно в изучении того-то, того-то... И всё! Ежедневный труд в направлении этой цели сам, как по воле Господней, выстроит идеальный план и даст то бесценное ощущение познания нового и неизведанного... Поверьте: нет ничего скучнее и ошибочнее следовать чётко выверенному плану... знать, что завтра ты делаешь это, а послезавтра - то... Это не путь к счастью и истинному познанию... Это... я бы сказал... весьма индустриальный подход... - я даже поморщился при этих словах. - Пусть эта индустрия сама и строит, и выполняет свои пятилетки... Слава богу, что я в ней стою одной лишь ногой: она мне подкидывает интересные задачки, я ей - интересные решения, - последнее я выговорил, удручённо склонив голову и почти бубня себе под нос, как бы уже сам себе что-то объясняя.

Златовласка, так и ни разу не обернувшись, заняла место спиной к нашему столу, надела свою шляпу и, на некоторое время заглядевшись куда-то вверх на гостиницу, вероятно, на искусно прорезанные причелины на башенной кровле, обернулась в другую сторону, на лежавшую внизу деревню, и наконец, облокотившись одною рукою на парапет, предалась тихому неподвижному созерцанию. Её красивые длинные волосы слегка развивались от едва ощутимых дуновений воздуха, и яркое послеполуденное солнце радостно играло на каждом завитке её воздушных кудрей... И, боже мой! как мне была знакома эта картинка... эта девушка!.. Я не видел её лица, но откуда-то знал, какое оно!.. Странно всё это было... приятно... но всё же странно...

Молодая её спутница села напротив и на лицо оказалась некрасивой чернявой девушкой лет двадцати пяти с едва ли не болезненными нервическими ужимками и отрешёнными глазами. Сплетя пальцы рук у самого края стола, она то и дело переминала их и туманно поводила глазами не дальше разложенной перед ней салфетки. Тучная дама села рядом; лицо её, довольно глупое и пустое, хотя и не злое, вместе с тучностью её тела и круто завитым перманентом на голове выказывало немалое сходство с популярным образом генеральской жены. Похоже, все три женщины были родственницами или, по крайней мере, долгое время живущими вместе взрослыми людьми - они не проявляли никакого интереса друг к другу, и, казалось, даже говорить им особо было не о чем; одна лишь "генеральша" раз, апатично потирая янтарные браслеты на пухлых запястьях и поглядывая в сторону Новодевичьей, вяло промямлила: "Надо же... в самом деле, как в деревне..."

- Ирочка, ты совершенно права! - наблюдение обеих дам (ведь, по сути одно и тоже!) неожиданно спровоцировало у меня какое-то радостное, светлое ощущение жизни и вызвало нежные чувства к жене. - Если бы не наши житейские разговоры, пища показалась бы в тысячу раз вкуснее и усвоилась бы лучше!.. Но что поделать?! За двумя зайцами погонишься... Зато какая богатая духовная пища!.. Не каждый же день мы обедаем с такими интересными собеседниками... - я весело взглянул на тихо улыбавшихся Гусинских. - И тем не менее, кизиловая подливка была бесподобна!.. Это-то я раскусил! Надо будет поклониться Лександровне... иль сегодня не Лександровна на кухне?.. не важно... А за цыплят я откланяюсь здешним петухам... завтра... Они каждое утро ждут от меня поклона...

Киржаковы А.М., Н.В., А.В - кк. 3 - 4.

Утром следующего дня, сидя над текстом своего справочника, я уже не вздрогнул, заслышав внезапные пронизывающие звуки скрипки. Я посмотрел на компьютерные часы: десять-ноль-ноль. "Пунктуальный ученик... нечего сказать", - заметил я... Исполняемое произведение было тем же, что и вчера, но игралось оно как-то по-новому, словно, в тот день у скрипача было несколько иное, чем вчера, настроение, и это не замедлило сказаться на его игре. Он опять иногда сбивался и заново повторял какие-то коленца... Казалось, ему хотелось отчеканить мелодию до совершенства её восприятия, выжать из инструмента, из произведения, из своей души наконец... то прекрасное и сокровенное, что в них изначально было заложено... Я подошёл к раскрытому окну: передо мной всё также лежала Новодевичья. В своей безмятежной тиши ровной и бесстрастной, как течение огибающей её реки, жизни, она покоилась под малооблачным утренним небом. Над рекой молчаливо реяли стрельчатые касатки, своим беззвучным парением словно воплощая плавное движение смычка в соседней подо мною комнатке. Чуть дальше, через реку, виднелась знакомая мне, одноглавая церквушка Спасского. А в самой близи, прямо у края гостиницы, ветви стройной и белой, как милая девушка, берёзы мягко шелестели своими бисерными листочками и благозвучно аккомпанировали и скрипке, и касаткам, и реке, и этому небу, и всему тому, что в те минуты так сладостно наполняло всё моё существо... Я стоял у окна, смотрел и слушал, вдыхал и ощущал эту нежданную-негаданную благодать в моём уже не молодом сердце...

Вечером того дня мы с Ириной сидели за тем же столиком, что и намедни с Гусинскими, и отведывали толстых дрожжевых блинов с сёмгой, запивая их холодным, пенистым пивом. Наш тихий ужин уже подходил к концу, когда на террасе появились "генеральша" и её дочери. Златовласка, как и прежде, шла впереди, но на этот раз я мог видеть её лицо... Да-да... точь в точь такое же, как я его себе и представлял... Те же тонкие черты, те же длинные светлые глаза, нежно и лукаво посматривали по сторонам; та же розовая полупрозрачная кожа и та же полузадумчивая-полулегкомысленная улыбка трогала её тонкие и свежие, как роса, губы... "Какая славная девушка", - невольно любовался я, глядя на волнующие, упругие члены, так трогательно облегаемые при ходьбе длинным струящимся платьем серого плиса. "Однако она уже не девочка", - успел я также заметил, глядя на эту многозначительную улыбку и на это незатаённое осознание собственной красоты в её лукавом взоре... Киржаковы расположились, немногим не доходя до нас, и когда мы с женой покидали террасу, я словил себя на мысли, что едва ли сознательно подтянул живот, проходя мимо ихнего столика.

Я внимательно посмотрел на жену. Мы жили вместе уже более тридцати лет, и я, вне сомнения, любил её той светлой христианской любовью, которая, известно, если приходит, то не кончается. Но в тот вечер мне вспомнилось то время, те годы, когда любовь была такой, которая не видит... Где эта девушка, которая забиралась на самый нос катера на наших первых речных свиданиях и, захлёбываясь от встречного ветра и от радости, размахивала беретом проходившим мимо судам?.. Где эта девушка, которая по ночам переводила мне тексты Боба Дилана и говорила, что это великая поэзия?.. Где эта девушка, которая была готова сидеть на воде с хлебом, лишь бы скопить на пластинку этого самого Дилана, которую я потом добыл у одного моряка-спекулянта за две наших зарплаты?.. Где?!. Где?!. Куда всё ушло?.. На что променялось?..

- Suit yourself, Виктор.

На берегу возле пристани была небольшая землянка; и днём, и ночью сидевшие в ней деревенские мальчишки подрабатывали переправой. "Эй!" - заорал я, заглядывая в землянку. - "Есть тут кто?!" Тёмное, низенькое помещение землянки было пусто, лишь одно весло лежало на его дерновом полу, да в углу поблёскивал глянцевыми страницами какой-то мужской журнал с женскими телами. Я оглянулся: ни одной лодки нигде не было видно. Немного пометавшись взад-вперёд по берегу, я уже было хотел подняться назад к гостинице в надежде найти помощь там, как вдруг послышался скрип из ближайшего к реке двора, ветхая и покосившаяся дверца протяжно распахнулась, и на пороге такой же ветхой и покосившейся избы показался заросший старец в светлом нанковом кафтане, заправленных в валенки синих шароварах и с сохою в руке.

Служба уже подходила к концу, когда крестясь и проталкиваясь сквозь шумную людскую толпу на паперти, я проник в душное и благовонное, битком набитое помещение храма. Трое дьячков с длинными, тощими пучками перевязанных волос, окружив аналой, звучно и складно голосили на клиросе вслед местному иерею, молодому и видному мужчине лет тридцати, с густою, тёмною, тщательно подстриженною бородкой и умными, спокойными и такими же тёмными глазами. По бокам невысокой деревянной солеи было выставлено несколько кадок со свежими хризантемами; ветки сирени и гераниума, заботливо разложенные на широких алебастровых тягах в простенках, живописно свисали с них своими сочными махровыми гроздьями. По-нарядному яркие, красные, сочно-зелёные, синие платки и платья местных девушек и женщин пёстрым, цветастым покровом заполонили церковь. Словом, всё и вся в храме в тот благодатный, солнечный день говорило о его святой праздничности!

Я обернулся. Гусинский, освобождая из карманов своего английского костюма правую руку, бодро ступал мне навстречу, покидая многолюдное шествие. Позади него остановился седовласый, подтянутый и изысканно одетый пожилой мужчина с благообразным лицом и чуть раскосыми, чёрными, как маслины, глазами; я узнал в нём одного из недавних постояльцев нашей гостиницы. В некотором отдалении от них, возле приземистой и посеревшей деревянной скамейки, я заметил Анну: она бережно усаживала чем-то обременённую, вздыхавшую "генеральшу"; темноволосая худощавая девушка в неизменном тёмно-синем сарафане радетельно склонялась над своей матерью с другой стороны. Но я не мог не заметить второй её дочери... этого чуда... и не иначе как в перьях: в бархатном лиловом тюнике, покрывавшем пышную чёрно-белую клетчатую юбку, в такой же бархатной и лиловой, коротенькой кофточке с белым широко-отложным воротничком, в куцей лиловой шляпке, столь живописно отливавшей золото роскошных, заколотых назад волос, с чёрной ленточкой на шее и в добротных заграничных ботинках массакового окраса, гибко изогнувшись в стане и облокотясь на высокую спинку скамейки, она с мнимым участием слушала свою охавшую мамашу и медленно накручивала на палец золотистую прядку своих волос. "Боже правый!" - изумлялся я про себя, - "Ей бы ещё воронёнка на левое плечо..."

Наконец, сельский староста, статный дородный мужик в длинной, почти до колен, суконной безрукавке, стоя вместе со священником, призвал всех к "сиюминутному молчанию". Он дельно и коротко поздравил односельчан с окончанием июльской страды, поприветствовал гостей и присоветовал "на славу отдохнуть пред ещё предстоящим славным трудом на полях и в гумнах". Гораздо дольше говорил батюшка... о пророке Илии, "христианском стяжании"... да всё с той церковно-славянской певучестью, с теми сплетёнными у груди длинными пальцами рук, теми время от времени вдумчиво опускаемыми в землю тёмными умиротворёнными глазами... Трудно было этому не умиляться. Кончилось всё тем, что оба "спикера", одобренные мужицкими возгласами, добавили себя к пиршествующему народу.

Алёнина сестра, Наталия, казалось, вовсе не скучала и не сожалела о том, что осталась с нами; она, как зайчонок, ни слова не говоря, с любопытным испугом посматривала по сторонам, в особенности, на свою сестру; казалось, сёстры едва ли были близки между собою и им редко доводилось проводить время в обществе вместе, и исполняемая Алёной в этом обществе роль изумляла Наташу не меньше, чем нас. Алёна же чувствовала себя в своей роли превосходно; она много болтала, даже курила; спорила с позабывшим себя и жену Гусинским о живописи и о роли художника в современном мире; она явно благоволила к нему, как более молодому и импозантному мужчине... но я не ревновал... я не был влюблён... мне просто было интересно. Хотя... когда этот самый Гусинский, залпом попив до дна очередную кружку пива, рьяно вскочил и, взмахнув своей длинной белобрысой чёлкой, пригласил Алёну на мазурку; когда, схватив её обеими руками за тонкую талию и вперившись глазами в её обольстительное лицо, пустился с ней в пляс; когда её прекрасные воздушные волосы, развиваясь от ритмичного трёхдольного такта танца, касались его лица... в общем, желчь во мне тогда слегка расходилась. "Тоже мне художничек... кастл-рокского уезда..." - злобно посматривал я в сторону танцующих. - "Скоро уж вся округа будет знать, что он художник; да что-то так никто ни разу и не видел, чего он там малюет!.. Я сейчас отдыха-аю..." - мысленно передразнивал я Гусинского. - "Где это видано, чтобы художники так вот, без блокнота или мольберта, отдыхали в живописных краях?.. А ежели ж он ещё и малюет так, как пляшет..." Впрочем, мои огульные суждения, слава богу, никуда дальше моей собственной головы не выходили... К счастью, и в скрытности есть своя благодетель.

Уже вечерело, когда я в очередной раз, отойдя к парапету, принялся набивать свою трубку. Заходящее солнце рдеющим багрянцем заливало вволю гулявшее Спасское. Благодатною свежестью веяло от реки; и уже чувствовалось, как каждая травинка, каждый цветочек на этой плодородной сельской земле, сладко нежась и тонко благоухая в сытом вечереющем воздухе, потихоньку отдавал накопленное за день тепло... Возможно ли злиться иль сердиться, вдыхая этот чудесный, упоительный аромат летнего вечера в русской деревне?..

- Господин Дымов! - послышался сзади звонкий голос Алёны.

Я обернулся: с зажатым в пальцах приподнятой руки резным мундштуком вишнёвого дерева, из которого дымилась тонкая и тёмная папироска, она стояла в полуметре от меня и с игривым любопытством смотрела в глаза. - Позвольте с вами немного поболтать...

- Извольте-с, - приветливо ответствовал я в подражание ей самой.

- Знаете ли, ваша супруга... только что поведала нам о том, как вы... сильно и давно увлечены фотографией... - продолжила она, прислонившись к деревянной опоре навеса и медленно опустив взгляд на висевшую на моей шее фотокамеру.

- Да, действительно увлечён, - как-то сипло и коротко ответил я (впрочем, с дамами у меня никогда не получалось быть многословным).

- А что именно вы снимаете?! - и Алёнино лицо с причудливо поднятыми бровями и слегка приоткрытым ртом приняло какое-то по-детски пытливое, любознательное выражение.

- Всё. Пейзажи, портреты, репортажи... Всё, что кажется красивым и интересным...

- Ну, а животных вы не фотографируете?

- Нет-с. Животных... не фотографирую, - отвечал я всё в том же невольно пришибленном тоне.

- Ну, почему же?.. Ведь Барбариса нашего ты снимал! - неожиданно подошедшая Ирина ласково обвила меня сзади рукой и радостно взглянула сперва на меня, а потом - на Алёну.

- Леди, наверное, имела в виду многочасовое сидение в лесных зарослях, в палатке, с фоторужьём... одним словом, фотоохоту... - уже спокойно заметил я, подбодренный близостью жены.

- Ха!.. А вы скромны, как я посмотрю, - Алёна усмехнулась и ловко стряхнула с папироски пепел. - И всё же, фотографирование домашнего пса, если он не спит - чем не фотоохота?!

- Барбарис - это наш кот, - жена весело поправила Алёну.

"Могла бы и по звучанию догадаться", - промыслил я.

- Не важно... - небрежно и в сторону, вместе с дымом, бросила Алёна после короткой затяжки.

Причём это "не важно" было брошено так небрежно и так устало-лениво, как обычно бросаю его я... как, вообще, обычно бросают его мужчины. "Однако она уже не девочка", - в очередной раз подумал я, глядя и на то, как по-ухарски, даже по-мужски, она зажала в зубах мундштук, когда перевязывала шнурки на своих модных ботинках. Казалось, она вообще немало времени провела с мужчинами...

- Это не охота, потому что с животными не приходится охотиться за интересной миной, позой... Они интересны сами по себе и в любых обстоятельствах. Их только надо выследить, подкрасться к ним, если они не приручены... Другое дело - люди... Люди, как правило, перестают быть интересными, как только понимают, что их фотографируют...

- Охотиться за интересной миной, позой... как это вы забавно выразились... Однако это наводит на мысль, что вы... хороший фотограф... - Алёна многозначительно посмотрела на меня.

Мне стоило сразу догадаться о её желании сделать мне с неё снимки и не вести понапрасну этот дурацкий разговор. Однако ж без этого разговора я бы не так много знал о той причудливой многоликости, которой обладала эта странная, безумно красивая девушка, её задорно-молодецких манерах, кокетливых ужимках... словом, обо всём том, что отнюдь не маловажно знать фотографирующему о фотографирующемся.

Мы кругом обошли харчевню и наконец остановились у свайной пристройки. Я присмотрелся, снял с объектива крышку и с расстановкой, но и по-мальчишески воодушевлённо, произнёс:

- Попробуем вот здесь...

Ветхая деревянная лесенка, приставленная к небольшому проёму в стенке сарая, отрывисто заскрипела под массаковыми ботинками. Остановившись на самом верху, Алёна обернулась вполоборота и... чудным, каким-то таинственным взором посмотрела на меня, суетливо топтавшегося и пристально глядевшего в видоискатель. Хотя, скорее всего, она посмотрела не на меня, а на объектив... Так или иначе, не знаю, возможно ли словами описать увиденное мною... Способно ли вообще здесь словесное искусство заменить фотографическое?!. Но да писатель с мольбой надеется, что уж читательское сознание способно представить себе всякое... и этот сочно-лиловый бархат её пышного платья на заматерелых, посеревших дубовых брусьях, и эти прекрасные, золотистые, на закате дня даже казавшиеся пунцово-медными волосы, крупными кудрями спадавшие по её узким плечам, и её тонкие обольстительные щиколотки в серых чулках, зрительно утяжелённые добротными заграничными ботинками с рифленой подошвой, и наконец это неистовое по своей природе, доходившее порою до озорства кокетство, вволю распустившееся в позволенном ей перед камерой позировании... Словом, коли представит себе сию картинку дорогой читатель - насладится представленным, а нет - так нет... есть чему учиться...

Немногим погодя, по Ирининой просьбе, я фотографировал всех остальных, у того же сарая и той же лесенки, в тех же лучах заходящего солнца. Но то были снимки на память: там не было никакого фотографического искусства.

Огненным заревом уже успело обернуться небо над рекою, когда мы всей компанией направились к спасской пристани, дабы вернуться домой. Минуя аккуратные прибрежные "дачные" домики и их не менее аккуратные дворики и палисадники, обнявшись с женой, я рассказывал ей о том, с каким приключением я сюда добрался (я про старика-то, кстати, вовсе не забыл и набрал ему два картуза провианта в спасской лавке); Сакуров, заложив руки за спину, любовался закатом; а "шедший" впереди нас и явно перебравший с пивом Гусинский, до того разбуянился, что, засунув себе в задний карман брюк несколько веток сирени, приседая и умоисступлённо тряся головой, стал изображать петуха, гоняясь за гулявшими вблизи дворов курицами, вызывая тем безудержный хохот сестёр Киржаковых. Когда же он, совсем потеряв рассудок, начал перепрыгивать через забор в погоне за этими самыми курицами, приводя в дикий ужас и куриц, и их престарелую хозяйку, г-же Гусинской пришлось-таки отвести его в сторонку и, помахивая у него перед носом выдернутым из него же "хвостом", напомнить своему муженьку (судя по его озадаченному после виду), кто здесь курица, а кто - петух... Подумать так: трезвая, строгая женщина, приструнивающая своего разгулявшегося мужика - есть ни что иное, как живописная фабула обыденных брачных отношений...

- Чё, прям так вот вышел и сказал: чаво бегаем? - удивлённо спрашивал у меня один из двоих пареньков-лодочников Спасского после того, как мы с женой спросили их о переправе на тот берег, и мне пришлось и им рассказать об оказанной мне причудливым стариком услуге.

- Ну, да... Я к нему не стучался, - отвечал я.

- Ну, даёт Ефремыч!.. Ну, не перестаёт удивлять!.. Вы хоть знаете, что это за старик-то?.. Он ведь леший самый настоящий, а не человек!..

- Ну, не гони, не гони напраслину-то на Ефремыча... Добрый он дядька-то!.. - перебил паренька его же напарник, мальчик помладше, лет двенадцати, с приятным широким загорелым лицом и жиденьким горшочком аккуратно подстриженных ореховых волос.

- Да кто гонит-то?!. Не-е... Ефремыч... хороший он старик... не-е... не злой... Коль чего у нас иль в Новодевичьей случалось, так всегда помогал... Не-е... не злой... Но вот людей-то он, прям скажем, не жалует... Коль не пожар, не беда какая, так лучше к нему и нейти... Прогонит, да ещё и поддаст сзади... Всю жизнь так и живёт один... Говорят, никогда никого с ним и не было... Так ведь и давно живёт-то?! - громко обратился он к напарнику, когда тот отвязывал одну из лодок.

- Уж век-то точно живёт... - отозвался тот.

- Ну, век-то - это понятно... Тут у нас, - и он с улыбкой и блеснувшей в глазах искрой посмотрел на меня и Ирину, - всяк помнит, как после переписи-то к нему газетчики...

- Журналисты, - сурово поправил мальчуган помладше.

- Ну, да... журналисты... наезжать стали... как это он, мол, так живёт-то долго?.. Так он их... - парень усмехнулся, - поначалу сохой отпугивал, а потом... ружьё взял и давай прицеливаться, а они... умники... нет, чтоб восвояси бежать, а видать, с испугу-то взяли и легли ничком все скопом у него под забором... и лежат - встать боятся. А тут в аккурат бабы новодевичьи за водой к реке пошли - глядят: городские-то то ль живые, то ль мёртвые штабелями на дороге лежат, да как заголосят... ну, по-бабьи-то, не хило... А те лежат и уж головы поднять-то боятся - думают, что Ефремыч-то так и стоит над ними с ружьём-то... Короче, старик-то давно уж в избе своей сидит, никого не трогает, а те... долго ещё лежали, и бабы долго ещё голосили... покамест староста с полей не прибежал и всех не разогнал...

Мы усмехнулись.

- Дык, чё, прям так вот вышел и сказал: чаво бегаем? - переспросил парниша.

- Да... Я к нему не стучался, - повторно ответил я.

Как приятно потом было в обнимку с женой возвратиться в свои комнатки, перед этим попросив себе в номер винной жжёнки, и, обжигаясь, маленькими глотками, за неспешным разговором тянуть её через соломинку... Как приятно потом было любить друг друга в свежих, прохладных простынях нашей постели, а потом, так и не вставая, и не одеваясь, и куря дорогой табак, вспоминать прекрасное прошедшее... удовольствие, надо заметить, не доступное мужчине со случайной любовницей.

Оказалось, что Гусинский, гуляя в Спасском, обещался-таки на другой день списать портреты с Ирины и с Алёны; возможно, ему по утру об этом напомнили. Так или иначе, но на следующий день, сразу после обеда, в том же самом составе, мы отправились на Коровий луг. Сергей вёл себя так, как все не особо пьющие, но перебравшие намедни с выпивкой и теперь сожалеющие об этом люди: неестественно сухо и коротко со всеми поздоровавшись, с решительным лицом и устремлённой походкой, сжав под мышкою свой... да-да... как я не удивлялся... небольшой складной мольберт... он впереди всех шагал по мосткам к уже известной читателю поляне. Жажда действия, противоположного вчерашнему разгулу и отдыху, кипела в нём.

Дойдя до Коровьего луга, Гусинский установил свой мольберт и первой усадил мою Ирину; Алёна уселась подле, на траве, предварительно спросив у Гусинского разрешения наблюдать за процессом; Сакуров с Наталией и я с Анною парами разбрелись в окрестностях поляны.

Анна (я не переставал удивляться, глядя на эту миниатюрную холёную женщину), в дорогих замшевых туфлях, в уже знакомом терракотовом костюмчике с приталенным жакетом и узкой, почти до колен, юбкой, задевая красивыми, округлыми бедрами цепкие ветки папоротника, нисколько не ёжась и не оступаясь, неспешно выступала по густо покрытому травами и древесными корнями лесу своими стройными, с острыми коленками и плавно сужающимися в голенях ногами. Непритворная обиходчивость этой женщины меня восхищала не меньше, чем её изящные, неумолимо женственные ноги.

- Знаете, Виктор, - начала она после долгого молчания с расстановкой и явным оттенком грусти, который я заметил ещё на террасе, - я много думала о том, что вы тогда говорили за обедом... о физиках, лириках... о праведной одинокости творца в минуты творения... - Она шла и говорила, не поворачивая ко мне головы и даже подолгу глядя куда-то в сторону, на высокие, пышные кроны деревьев. Казалось, ей и говорить-то сегодня ни с кем особо не хотелось, но да приличие того требовало. - Ведь действительно... если вновь вернуться к моему поприщу... и к доступному обывателю телевидению... самые интересные передачи - это авторские... те, которые от идеи до малейших деталей её воплощения создаются личностью, а не группой выполняющих свои служебные обязанности людей... Вспомним, например... те же политические обзоры, те же... - она вздохнула и задумалась.

- Замечательнейшую "Что? Где? Когда?"... - помог я.

- Замечательнейшую "Что? Где? Когда?"... - задумчиво-уныло подхватила она. - И тут трудно говорить о рейтинге, как о хорошем показателе... Он отражает симпатии народа, то есть толпы... а вкус толпы, как говорится, известен... Его пытаются иногда как-то классифицировать: рейтинг в столице, рейтинг в провинции, зритель с высшим образованием, без высшего... но, всё равно, тот факт, что телевизором, как легко доступным источником, прежде всего, вторичной и, по большей части, развлекательной информации (чем новости не развлечение?..), всякий может иногда воспользоваться, а иногда и нет... вне зависимости от отношения к нему... этот факт очень искажает всякие телевизионные рейтинги... Взять, к примеру, мою маму-пенсионерку, которая смотрит телевизор почти весь день напролёт, и мою двенадцатилетнюю дочь, которая его вообще не смотрит... И та, и другая, тем не менее, отличат интересную передачу от неинтересной... просто мама смотрит всё, что попало... что показывают, а Анюта не смотрит ничего... за имением других, первичных источников развлечения, образования, познания... Понимаете?.. - и Анна впервые за всё время разговора тоскливо взвела на меня свои тёмные бархатные глаза, словно моля о снятии с неё сегодня бремени вести какую-либо беседу.

- Понимаю, - быстро отозвался я. - Надо брать шире... на уровне телевизионного канала, а не одной передачи... Целый канал, вместе со всеми своими передачами и рекламой, как продукт творчества, искусства, должен контролироваться одним лицом... по его личному усмотрению, а не по рейтингам у народа... Другие лица пусть формально учреждают, финансируют, управляют, рекламируют, в общем, делают, что хотят и что умеют... но не ограничивают и не направляют этого одного... в процессе его творчества... Иначе это будет не искусство, а пошлое, набивающее чьи-то кошельки ремесло... Ведь, как отзывался некогда Майкл Кёртис о модном в своё время в Голливуде вопросе о разделении прав и обязанностей между режиссёром и продюсером: не важно, кто это: продюсер или режиссёр... важно, чтобы это был один человек, контролирующий процесс создания фильма... один... а второй ему не мешал... Майкл Кёртис! - и я для значимости произнесённого имени поднял вверх указательный палец, - человек, который снимал по две-три качественных ленты в год!.. Знаменитая "Касабланка" была его сто тридцать четвёртой режиссёрской работой!.. Продюсер или тот, кто занимается продвижением продукта творчества на рынке, не должен своими знаниями об истинных потребностях потенциальных пользователей влиять на сам продукт!.. Эти его знания могут влиять только на то, как этот продукт продаётся! Ведь это искусство!.. Нельзя творить по заказу!.. Известно, что в индустрии как раз наоборот: там с этих истинных потребностей потенциальных пользователей и начинается создание продукта... К сожалению, нередко приходится видеть лирика, не то чтобы позабывшего то, что он занимается искусством, а, вернее сказать, прогнутого обстоятельствами, этими потребностями потенциальных пользователей, уветливыми менеджерами... словно, когда-то у него был несомненный дар, талант, но его пару раз пропустили через волевыжималку... Воля! Вот что, кроме таланта, нужно начинающему лирику, чтобы он до конца своих дней им же и остался!..

Анна задумчиво посмотрела на меня, и мы ещё немного прошлись в полном молчании.

- А вы, Анна, сказали: у вас есть дочь?.. - в конце концов, произнёс я, желая сменить не особо в тот день вдохновлявшую мою собеседницу тему.

- Да-а... Анюта! - собеседница и впрямь, внезапно улыбнувшись и сверкнув своими карими глазами, даже полезла за чем-то в свой ридикюль и спустя несколько мгновений вытащила оттуда портмоне из тиснёной, кофейного окраса кожи, - быстро распахнула его и протянула мне.

Со вставленной в прозрачный кармашек портмоне фотокарточки на меня смотрело лицо девочки-подростка, ясное и округлое, в джинсовой кепке с козырьком. Длинные рыжевато-русые волосы густыми косицами ложились из-под кепки на плечи и грудь девочки. Само лицо поражало сочетанием выразительных, прозрачно-голубых и с сильно изогнутым верхним веком глаз, пристально взирающих из-под тёмных размашистых бровей, малость вздёрнутого, по-русски немного толстоватого носа и большого, крепко сжатого рта с приятно-одутловатыми сочно-красными губами... И жизнь, и воля ключом били в этом интересном и впечатляюще красивом лице! Черты лиц обоих Гусинских мигом так предстали у меня перед глазами!.. и слились воедино!.. "Да-а... похоже, этим двоим довелось испытать друг с другом ту самую любовь, что слепа и не видит... и от которой, как говорится, затылок болит..." - мысленно сказал я. - "Иначе бы так красиво не получилось..."

- Очень красивая девочка, - произнёс я уже вслух.

- Да-а уж... - всё также продолжая улыбаться, со вздохом протянула Анна, - этого не занимать... бедовая голова... - и она опять вздохнула. Но то не были вздохи грусти - то были те самые вздохи, с которыми как раз и вспоминают хорошие матери о своих чересчур красивых дочерях. - Сейчас Анюта в походе с одноклассниками на Карельском перешейке... Чем там занимается?.. Один Господь ведает...

Анна ещё раз сама посмотрела на фотокарточку - посмотрела, вздохнула и убрала в сумочку.

- Должно быть, трудно сочетать материнство и столь ответственную общественную работу? - спросил я с участием.

- Ох, Виктор! - без промедления воскликнула она. - Мне ведь уже не двадцать пять, и Анюте моей не год и не два - и перечувствовать, и передумать здесь я уже многое успела... Сколько ошибок было совершено по молодости!.. Помню, Анюте ещё и двух годиков не было - оставляешь её, в лучшем случае, с подругой-мамочкой, в худшем - в яслях, она слезами обливается, у тебя сердце кровью обливается, а ты бежишь... в Останкино - бежишь, спотыкаешься, опаздываешь, там получаешь за опоздание, принимаешься за работу (я тогда тексты какие-то писала), да в голову-то ничего не идёт, в голове-то - другое. Ошибки, недоработки, раздражённость, недовольство начальства... в общем, все вытекающие последствия... Приходишь домой, как всегда, вечером, как всегда, поздним - она уже спит; мне рассказывают, как она долго плакала; ты устало садишься у её кроватки, смотришь... и оправдываешь себя только тем, что все так делают, что все через это прошли, и это вполне нормально... что, если бы не работа, то и эту кроватку-то купить не на что бы было... Предвижу, что удивлю вас, но Анюта у нас до года в коробке из-под сапог спала - в комнатушке, которую мы тогда с Серёжей снимали, и коляске места не было... Серёжа... тоже, помнится, днём - с мольбертом в парке Горького, вечером - там же сторожем... В общем, нищета, беспросветная усталость, спешка... и нет чтоб остановиться, задуматься: зачем, куда, что важно, а что - нет!.. Ума-то тогда не хватало... Все бегут - и ты бежишь, все говорят: это нормально - и ты, наивно полагая, что и ты, и твоя семья, как эти все, устанавливаешь для себя эту планку нормально, и из кожи вон лезешь, подстраиваешься под это нормально, в ущерб самой себе, своей же семье... Пару раз Господь делал мне знаки, да глуха я тогда была... и к себе, и к Господу... пока не случилось почти не поправимое - воспаление лёгких у Анюты... такое, что врачи в больнице даже не отвечали мне, когда я кидалась к ним с вопросом: как моя дочь?.. - Анна остановилась; я уже был готов к тому, что она может сейчас расплакаться; но она лишь вскинула головой, устремила взгляд на высокие, уже отцветавшие, но всё ещё со сладковатым запахом липы, пронизанные по-лесному тихими, солнечными лучами - и продолжила: - Вот тогда-то только и услышала то, к чему раньше глуха была... И если бы не молитвы, если бы не мои иступлённые клятвы в те безумные для меня сутки, то, уверена... знаю: взял бы Господь мою Анюту в наказание мне самой... Не выходя с больничного, я уволилась из Останкино; все втроём мы переехали к моей маме в Эстонию - и в течение пяти последующих лет я безотлучно была с дочерью... была с ней физически... в те годы, когда только физическое присутствие и ощутимо для ребёнка...

- Но как вы, позвольте узнать, потом вернулись в столицу... и к своей профессии? - спросил я, хотя именно этот вопрос не особо меня волновал - я просто хотел слушать эту изумительную женщину... не важно о чём... просто слушать...

- Это окончательно завершилось лишь только четыре года назад, - отвечала Анна. - Сергей сперва наезживал туда (сам он москвич); там завязалась какая-то клиентура - столичные богачи "обинтеллигентничались", уже не гнались за броским лейблом на "предметах изящного искусства" в своих домах и заведениях; среди них, как многие теперь замечают, всё больше стало появляться умных, образованных и искренних людей; покупали даже то, что Серёжа ещё студентом писал; он стал выставляться, появились агенты, галлерейщики; наконец смог нанять хорошую квартиру-студию - и вызвал нас с Анютой; позже и мама к нам в Москву перебралась. Анюта пошла во второй класс - и, как говорится, с головой окунулась в своё отрочество: школа, кружки, подружки... всё нравится, везде поспевается... она такая у нас... заводила... понимаете?..

- Вижу, - ответил я, вспомнив лицо с фотокарточки.

- Словом, смотрела я на неё и с каждым днём всё отчётливее понимала, что окружающий её мир становится ей всё более и более интересным; моё постоянное физическое присутствие уже теряет для неё ту потребность, которая была для неё в период её младенчества... Она и сейчас-то, видите ли, предпочитает походы с одноклассниками отдыху с нами... Понимаете, в течение пяти лет я только отдавала - я ничего не брала, за исключением, естественно, той радости, которую чувствует мать от созерцания здорового, счастливого ребёнка, да чтения книг... И до того, как решиться вернуться в Москву, я поняла, что... чтобы дальше быть способной отдавать, чтобы не нарушить гармонию, до конца не исчерпаться, я должна... брать. То, что меня от хозяйства, дома стало тянуть к чему-то другому... тому, что мне было весьма интересно до замужества, было естественно, было как раз нормально, и бог этому не противился... он во всём чувствовался: и в том, что всё так удачно стало складываться с Серёжиным творчеством, что в столице всё так понравилось Анюте, что я так быстро и так удачно стала телеведущей, даром что у меня был пятилетний перерыв, что работа доставляла радость и удовольствие, что кончилась эта беднота и неустроенность, и уже через два года мы приобрели себе хорошее, просторное жильё, наняли прислугу... Хм... - Анна усмехнулась, - кстати, когда речь заходит о приобретении недвижимости - знаете, все эти вопросы расселения поколений, отцов и детей... я до сих пор вспоминаю одну мою коллегу, замечательную женщину и даровитую телеведущую. Она, как-то рассказывая о том, что с мужем приобрели небольшую квартирку, наперёд, для их тогда четырнадцатилетней дочери, призналась в том, что, если, подрастя, годам так к восемнадцати-двадцати, и не выйдя замуж, её дочь, по собственному желанию, не съедет от них на эту квартирку, то она будет считать свою жизнь прожитой не зря... Понимаете, так вот и я думаю, что если годиков через пять-шесть, моя Анюта, не свив ещё собственного гнёздышка, скажет мне: "Мама, я не хочу никуда отселяться - я хочу жить с тобой, потому что мне хорошо и интересно", - то я тоже буду считать свою жизнь прожитой не зря. Я хочу сказать: моя сегодняшняя работа даёт мне то... я беру от неё то... что отчасти может делать меня в глазах моей дочери интересной...

- Берёте?.. - с удивлением и неподдельным интересом вопросил я.

- Да. Беру... Вы хотите сказать, что, в основном, принято полагать, что общественная работа - это отдача... своих способностей, знаний... что, человек отдаёт, работая на благо общества?.. Да, я согласна... только если рассматривать цепочку: я и общество... Я, действительно, отдаю телезрителям то, чем, возможно, вознаграждена свыше, то есть дано от всевышнего, а, возможно, и научилась сама, то есть взяла от других... Но сейчас, в разговоре с вами и, отвечая на ваш вопрос, Виктор, я рассматривала другую цепочку: я, моя работа и моя дочь... В этом контексте я уже беру от своей работы для своей дочери... беру тот род энергии, в котором она сейчас начала нуждаться... И эта энергия не сродни той, которая была нужна Анюте во младенчестве... Понимаете, Виктор... между всем, что есть в этом мире, постоянно перетекают различные потоки энергии... Пересекающихся цепочек вроде "я, моя работа и моя дочь" можно выявить сколько угодно, и между всеми ихними звеньями перетекает энергия подобно тому, как вообще жизнь течёт. И я согласна со многими эзотериками в том, что человек будет в гармонии, если все эти исходящие из него и входящие в него потоки... будут уравновешены...

- Это называется принципом вечно убывающей энтропии у физиков, - горделиво заметил "физик" "лирику".

- Я знаю... поэтому я и сказала: между всем, что есть в этом мире... люди, животные, травы, ветер... физические явления или же эзотерические явления... Плохо там, где этому принципу насильственно противятся... А противиться ему может только одно единственное на земле разумное существо - homo sapiens... Всё, что не разумно, изначально и навсегда послушно природе... А у человека есть разум, и поэтому всегда есть выбор... между истиной и ложью... между верным путём и отклоняющимися от него дебрями...

- Анна, вы хотите сказать, - запальчиво начал я, - что человеку, этому самому homo sapiens, перед тем, как сделать в жизни какой-либо более или менее значимый поступок... скажем, завести собаку, друга, жену, ребёнка... хобби, работу... словом, связать себя с ещё одним звеном... следует подумать, что он может дать и что он может взять от этого звена в контексте уже имеющихся у него звеньев... ибо, не дай бог, равновесие нарушится и... пиши пропало?..

Анна задумалась - и даже остановилась.

- Я хотела сказать, - неуверенно продолжила она, - что человеку нельзя только отдавать или только брать. За недостаток сам себя накажет, а за излишек - непременно взыщется... Но и в том, что вы сейчас сказали, Виктор, есть доля истины...

- Ну, Анна, - я даже засмеялся, - вообразите себе, если каждый человек перед каждым своим поступком будет рассчитывать килоджоули перетекаемой энергии?! Я, конечно же, утрирую, но всё же...

- Виктор! - Анна взвела на меня свои прекрасные тёмные глаза: они пламенно блестели, прекрасное лицо её до самых ушей и волос зарделось алой краской, да и вообще, вся она тогда была особенно прекрасна. - Вы не до конца поняли!.. Помните, когда вы тогда, за обедом, говорили о том, что, если у человека есть праведная цель, если он искренен в своём стремлении к этой цели, то и никаких планов не надо строить - этот план наилучшим образом выстроится для него высшим разумом, при условии, что человек будет стремиться к этой цели... Помните, когда я только что сказала о выборе между истиной и ложью, то я имела в виду ложь по отношению к самому себе... ибо никакой другой лжи уже не существует... Виктор! Не надо ничего рассчитывать, не надо строить никаких планов!.. Надо уметь лишь слушать самого себя, свою природу, бога внутри каждого из нас перед тем, как что-то сделать; только так мы сможем узнать истину о себе и свой путь... и только тогда бог будет нам в помощь - всё будет служить этой благой цели...

Анна умолкла. Но как она оживилась, повеселела за время этого разговора! Вот уж точно: хочешь разговориться с хорошей зрелой женщиной - спроси её об её детях, и если женщина - умна и знающа, разговор может кончится чем угодно. Она сорвала коротенький стебелёк лютика и, вертя его пальцами, обернулась ко мне и с улыбкой спросила:

- Так я, Виктор, ответила на ваш вопрос о "сочетании материнства с ответственной общественной работой"?

- Да уж... я и не знал, что всё так сложно...

- Жить вообще не так просто, как может по молодости казаться... "Все живут, да не все умеют", - метко и справедливо замечено гением... Так, чтобы до конца твоих дней сегодняшний день всегда был лучшим в твоей жизни... чтобы старость не была не в радость... к этому прийти не легко, но к этому надо постоянно стремиться, ибо это возможно... А вон уже Серёжа нам машет! - воскликнула Анна, едва мы вышли на поляну.

И, ускорив шаг, мы направились к уже окружившим мольберт "ценителям изящного искусства".

"Ба!.. да в этом парне и впрямь присутствует врождённое чувство цвета и композиции", - говорил я себе, когда взглянул на портрет Ирины, выполненный цветными мелками на слегка желтоватой бумаге. Мне очень понравилось, как он расположил её на фоне еловых ветвей и изменил цвет её блузки. "Интересно, как он изобразит Алёну?" - размышлял я, глядя на кокетливое рыжеволосое существо в лёгком бледно-васильковом платьице, полёживающее на сочной тёмно-зелёной траве.

Он так её и изобразил - ничего не убрал, ничего не добавил. Хороший художник. Хороший человек.

Время шло, жизнь текла или, как бы выразилась Анна, всемирная энергия перетекала туда-сюда-обратно по нашим колбочкам, ретортам... В общем, прошло ещё около недели. Я по утрам всё так же просыпался - слава богу, что просыпался - шёл к реке, смотрел на детей, шёл обратно, пил молоко, работал, слушал скрипку - после которой я, кстати, так и не смог заставить себя работать, - гулял по лесу, думал, читал, а потом присоединялся к жене и всем остальным. Обычно это был совместный обед с горячими блюдами и не менее горячими беседами о материальном и духовном. Особенно был интересен в беседе г-н Сакуров: он важно и значительно высказывал свои мысли, но когда их кто-то оспаривал, он нисколько даже не пытался мотивировать свои доводы - просто отмалчивался, сердито посматривая своими чернющими раскосыми глазами. Правда, один раз он всё-таки "мотивировался": "Такова воля Аллаха", - и уже никто не спорил. Анна была всё также умна, знающа и прекрасна; Гусинский - всё также добродушен и запальчив; Ирина слушала нас с большим интересом, но и себя не забывала - её тарелка со скрещёнными на ней приборами раньше всех наших забиралась услужливыми официантками и тут же заменялась на другую, добавочную - моя жена любила, как она сама выражалась, "хорошо покушать в хорошей компании". Наталия всё также немного дичилась, но в любознательности ей нельзя было отказать. "Генеральшу", даром что тучную, всё также легко можно было не заметить, а если и заметить, то в следующую секунду уже и позабыть. Одна лишь Алёна всякий раз была разною... Обед обычно завершался прогулкой по тому же лесу. Обычно я брал с собою фотоаппарат, потому что все просили, чтобы я их фотографировал - все считали, что я хороший фотограф, хотя никто из них - кроме Ирины, естественно - не видел моих снимков, но всем нравилось, как я их делаю... Естественно, чаще других я снимал Алёну - она так этого хотела, что никто, включая меня, не смел ей противиться. К тому времени я уже понял то, что в самом начале меня так озадачивало: эта девушка была актрисой... да-да, самой настоящей, прирожденной актрисой, жаждущей постоянно играть какую-нибудь роль. Эти роли сменялись ежедневно, а иногда и по два раза на день; при этом менялось платье, голос, походка, речь, взгляды... в общем, всё то, чем может владеть актриса. Один раз, например, она вырядилась в белое кисейное платье, белые перчатки, забрала волосы в высокую причёску и ходила так весь день по лесу, робко взирая, ничего не говоря и прикрываясь белым кружевным зонтиком... Я никогда не знал, о чём с ней говорить... Я даже не находил слов, чтобы начать, потому что сущность, интересы этой женщины мне были не ведомы, как тёмный лес. Возможно, поэтому начинала говорить всё время она, задавая какие-то странные, а порою и предосудительные, вопросы. Например, как-то, сидя в лодке и позируя, затянутая в тряпичный серый корсет, в длинной и тяжёлой травянистого цвета юбке, Алёна спросила меня:

- А вы, Виктор, когда-нибудь снимали обнажённую натуру?

- Нет, не снимал, - соврал я.

Но она это, похоже, почувствовала, и как-то беспечно-язвительно усмехнулась, а на следующий день одела своё белое кисейное...

Одно было правдой, и истиной, и тем, что изо дня в день не менялось - мне нравилось её снимать.

Однажды, возвращаясь по утру с реки, я застал Алёну на террасе. Одетая в полосатое, почти такое же, в каком я её увидел в первый раз, платьице - только вместо розового был голубой - она стояла у стенки сруба и, держа в руках свою шляпку, читала то самое объявление про то, что "господа отдыхающие могут обратиться на кухню с пожеланием...". Я всегда старался ни с кем особо не общаться непосредственно перед тем, как сесть за работу, - и уж тем более с такими патетическими натурами, как Алёна. Но она тогда была одна - и как всегда свежа и прекрасна, на террасе было почти пустынно - лишь какой-то одинокий постоялец сидел в углу, на половину закрывшись газетой... Я не мог не подойти...

- Доброе утро, Алёна!

- А!.. Господин Дымов!.. Как почивалось?.. - улыбчиво-приветливо залепетала она, надевая на себя соломенную с голубой (разумеется, в тот раз с голубой) ленточкой шляпу.

- Спасибо, как всегда, замечательно! - бодро отвечал я. - Однако я уже час как на ногах!.. И притом я всегда так!.. А вы, извольте узнать, сегодня так рано по обыкновению иль особый случай какой?

Алёна засмеялась:

- Особый случай... если случайность можно назвать особым случаем... А вам приходилось?.. - и она указала на висевшую на стене бумагу.

- Нет... не приходилось... - в каком-то странном раздумье ответил я, и невольно мои глаза остановились на Алёниных... Они улыбались тем пылким, искрящимся блеском, которым улыбаются только либо очень молодые, либо очень неземные люди; они взывали и приглашали со страстным желанием!.. они были открыты если не ко всему, то к очень многому...

И пяти минут не прошло, как мы уже стояли в гостиничной складской и под едва ли одобрительным взором хозяйки оживлённо выбирали себе спиннинги и блёсны. Уже через пятнадцать минут я, стоя у прибрежной землянки, поспешно договаривался о лодке...

- Чур я на вёслах! - воскликнула Алёна, едва лодочник протянул мне привязь.

- Извольте-с! - весело отзывался я, всё припоминая ей её выходку в Спасском. - Только чуть погодите!

Как только мы отчалили от берега и лодка была выровнена по течению, я уступил Алёне вёсла, а сам, вальяжно развалившись на корме и закинув за голову руки, отдался течению этой реки... и этой жизни. Погода не изменяла. Всё та же благодать свежего солнечного утра. Небольшой ветерок приятно касался лица и легонько дёргал водную гладь. Любимые мною ласточки в небесной вышине радовали взор своим протяжным и молчаливым пареньем. Воистину живописные берега плавно проплывали по обе стороны лодки... Поёмные цветущие луга с пасущимся скотом отдавали упоительным запахом свежескошенной травы. Чуть глубже виднелись большие и маленькие, из хвороста плетёные овины, риги, гумна. На спасской стороне долго простиралось огромное, с пасущимися коровами жнитво. Дельно перевязанный сжатый хлеб толстыми скирдами ещё дожидался своей участи на одном его краю, и, казалось, запах сжатой ржи пропитал собою весь воздух, всю землю, и даже намедни засеянная гречихой пашня по другую сторону реки, как будто, тоже отдавала этим тёплым, первозданным и волнующим ароматом! Я плыл по реке, - плыл и любовался, и гордостью проникался от вида поднимавшегося на ноги русского "аграрного сектора"... "Ведь из могилы!.. даже не из-под капельницы!.. из могилы поднимается!.." - говорил я себе, вспоминая то, что видел лет десять-пятнадцать назад.

Подобрав подол и завязав на коленке свою соломенную шляпку, раскрасневшаяся, с растрёпанными ветром кудрями, Алёна радушно поглядывала по сторонам и дельно правила лодкой... причём так дельно, что я не ожидал - видимо, и в этом у неё была большая практика. Она явственно наслаждалась прогулкой и, казалось, радовалась тому, чему радовался я. "Не устали?" - не раз я её спрашивал. "Како-ое там устали!" - весело и протяжно отвечала она, разгибаясь в гребке и щурясь от солнца. Вскоре мы доплыли до того места, где река давала крутую излучину влево, и лишь небольшой её отвод продолжал течь прямо, а немногим дальше он быстрым, бурным, хорошо слышным отселе потоком устремлялся вниз к тихому и глубокому и, по словам хозяйки, рыбному плёсу. Эта водная развилка называлась Хохлятскою Заставой; здесь кончались сельские угодья, и густой хвойный лес сплошной стеной стоял по обоим берегам стремнины. Алёна оглянулась назад и, так и не оборачиваясь, вдруг сильными, резкими толчками повела лодку точно прямо, в аккурат к шумящей стремнине... Я слышал, что по этой стремнине можно спуститься, но дело это неразумное и весьма рискованное...

- Алёна, давайте я сяду на вёсла! - крикнул я сквозь шум бурлящей вблизи воды.

Но лишь насмешливо-сожалеющая улыбка была мне в ответ.

- Послушайте! А как же потом с лодкой?! - по праву не унимался я.

И опять был одарён той безмолвной насмешливо-сожалеющей улыбкой. Своенравие и прихоть этого безумно красивого, избалованного ребёнка меня уже больше пугало, чем занимало...

Я обеими руками схватился за края лодки. Двое мужичков, стоя на берегу рядом с разухабистой телегой, запряжённой поджарой каурой лошадкой, с интересом посматривали на нас. Шум всё более приближался. Алёна с каким-то диким и звонким возгласом подняла, а потом и закинула в лодку вёсла. Я зажмурил глаза и... сильный, стремительный поток тёплого и свежего ветра, с пенистыми брызгами, с запахом смолы, запахом ещё влажного от росы леса... ударил мне в лицо, засвистал в моих ушах, затрепетал мою рубашку, захватил моё дыханье!.. Звонким, серебристым смехом залилась Алёна, рассекая шум лихо падавшей воды... Лодку слегка подбрасывало и сильно било... Алёна смеялась и ликовала, держась за борта и прижав к себе коленки; растрёпанные волосы её длинными, бьющимися на ветру прядками закрывали всё её лицо. Стремительно мелькавший по краям глаз сплошной лес всею своею дремучестью олицетворял моё падение в тёмную, неведомую бездну... Наконец тихим и безмятежным круженьем в покойной заводи закончилась эта безумная и неистовая удаль...

- Чудо! - звучно выдохнула Алёна, когда лодка почти остановилась кружиться, и, тряхнув кудрями, она запрокинула голову назад, подставив своё пылавшее, раскрасневшееся лицо уже высоко вставшему солнцу.

Я же, опустошённый, чувственно изнурённый, со сложным букетом других невнятных и противоречивых ощущений - как после близости с женщиной - прильнул спиной к корме лодки и уставился на небо: далёкое, голубое и ясное, оно казалось ещё выше, чем обычно... Вдруг послышался лёгкий плеск воды, и прохладными крошечными каплями мгновенно оросилось моё лицо - Алёна, наклонившись вперёд, игриво щёлкала по воде в мою сторону; я снял очки и на секунду зажмурил глаза, а когда открыл их, её красивое лицо было так близко, так завораживающе и так выразительно...

- Любо ли тебе, Витя? - тихо, с таинственной улыбкой спросила она, впервые сказав мне ты и Витя.

- Любо, Алёна... любо, - едва слышно отвечал я.

Она резко поднялась, встала посреди лодки и, оглянувшись по сторонам, широко развела руками:

- Ну вот он и плёс! Глубокий и рыбный!

Я смотрел на неё снизу, а она стояла, уперевшись руками в бока, обольстительно улыбаясь, в бело-голубом платье в тонкую полоску, с золотистыми кудрями, на фоне небесной, ослепительной глазури... Это было, как картинка из детства: первое впечатляющее осознание женской красоты!..

- Вы, Виктор, в детстве каким спортом занимались? - вдруг спросила она и опять на вы.

- Спортом?.. - не без удивления переспросил я. - Вообще, хоккеем... А что?

- Хоккеем... - скептически повторила она. - То есть предмет игры - шайба - должен быть отдан противнику?.. Что ж! А теперь попробуем другую игру! - и она лихо подобрала со дна лодки один из спиннингов и протянула его мне, - Здесь надо завладеть предметом!.. а не отдать!..

- А кто противник-то? - недоумевал я, беря из её рук спиннинг.

- Как это кто?! - оживлённо отзывалась она. - Известное дело: природа!

- Но послушайте: противиться природе... это, по меньшей мере, не умно... - как-то глупо улыбаясь, полушутя-полулюбезничая, возражал я, сидя на своей задней планке, поджав под неё ноги и держась обеими руками за удило.

- А вот мы и посмотрим!.. Только давайте сначала к берегу пристанем, а то вдвоём на одной лодке мы скорее друг друга подцепим, чем этот предмет, - и, надев перчатки и ухватившись за вёсла, она живо взяла к берегу.

Песчаный берег плёса был крут и каменист; блёклая некошеная трава местами покрывала его. У самой воды лежало большое толстое бревно; за ним было обложенное булыжниками костровище, две пустые водочные бутылочки, прижавшись друг к другу, прильнули к одному из булыжников - плёс этот, видать, был популярен средь рыбаков.

- Знаете, что я думаю, Алёна! - радостно говорил я, привязывая лодку и глядя на её деревянное насмоленное дно. - Если б у нашего челна не было такого киля... сушили бы мы сейчас с вами свои косточки!..

- Возможно! - раздался сбоку Алёнин голос, и лёгкое шлепанье воды заставило меня оглянуться.

Алёна, со спиннингом в руках, с завязанным на бёдрах подолом платья, осторожно спускалась с берега в воду.

- Алёна, а зачем в воду-то?.. - начал было я. - Ведь и отселе чуть ли не до того берега достать можно... - и, не закончив говорить начатого, я уже знал: зачем - стоя ко мне спиной по колено в воде, простоволосая, с копною воздушных и переливавшихся на солнце золотистых волос, оголив по-девичьи белые, стройные, с красивыми упругими мышцами ноги, она даже не посчитала нужным мне ответить. Наконец, сделав первый бросок и сматывая катушку с голой блесной, она с таинственной улыбкой повернулась в мою сторону:

- С первого разу у меня никогда не получается... Но я добьюсь успеха!

"А стоит ли... с такими ляжками?" - скептически заметил я себе. Я знал, что со мною играют. Чувствовал, что вообще поступаю нехорошо, оказавшись вдали от дома, здесь, с этой девицею... Я стал бродить туда-сюда вдоль берега, покидывать спиннингом; ничего не ловилось; в конце концов, у меня вышла "борода", и я присел на береговой кочке, дабы справиться с ней. Сидел, распутывал леску, а сам смотрел на Алёнины ноги... красивые ноги... несказанно красивые ноги... Алёна заметила это, смотала спиннинг, вышла из воды и присела на бревно, вытянув свои длинные стройные конечности.

- Что-то не клюёт... - жаловливо произнесла она, вытирая руками мокрые, блестящие на солнце бёдра.

- Время не то... Раньше надо было, - отвечал я.

Алёна задумалась, перекинула с ноги на ногу - и ещё раз задумалась.

- А что, рыба только по утру клюёт? - озадаченно спросила она.

- Почему же... Можно и после обеда, часиков в четыре... Но лучше всё же по утру...

Она опять оживилась и принялась заплетать свои растрёпанные волосы.

- А вы знаете: мы завтра уже уезжаем?

- Вы?! - я был и впрямь весьма удивлён новостью. - Я знаю, завтра Гусинские уезжают... и Сакуров ещё думает...

- А вот мы уже подумали: точно уезжаем-с! - выпалила она.

- И, извольте узнать, куда?

- К тётке, в Архангельск... А потом в Европу... по пляжам и курзалам...

Самодовольно покачивая носками стоп, щурясь от солнца, она так и не собиралась прятать под подол свои уже давно высохшие прелести... Она, казалось, даже сама ими любовалась... А я сидел на кочке, распутывал леску и тоже ими любовался... Надо признаться, рыбалка - рыбалкой, а такие вот занятия тоже приятны...

- Кстати, чем это вы там занимаетесь? - вдруг встрепенулась она.

- У меня "борода" - всё спуталось...

- Давайте я вам помогу! У меня тонкие пальцы! - участливо затараторила она, мигом вскочив с бревна и направившись ко мне...

Ко мне... на этих тонких, длинных, умопомрачительных конечностях... "Боже правый, спаси меня..." - простонал я про себя, - и тут из-за оврага послышались чьи-то голоса... Алёна остановилась, как вкопанная; я резко вскочил, бросил спиннинг и ринулся к оврагу: стайка мальчишек, галдя между собой, шла по пролегавшей по дну оврага тропинке, в горку ведущей к заставе...

- Мальчики! - заорал я что было сил... - Вы не могли бы подсобить?!. У нас тут лодка! Её бы до заставы! Я дам вам пятьсот рублей!

Мальчишки остановились и, заслышав про вознаграждение, разом посмотрели на одного из них - высокого, кудрявого и черноволосого паренька с решительным и волевым лицом.

- Где лодка? - спросил он.

- Тут... у берега, - отвечал я, указывая за спину.

Паренёк быстро взобрался на край оврага, бегло окинул взглядом оторопелую Алёну, увидел лодку и лихо гаркнул своим:

- За работу, парни!

Алёна, растерянно топчась на месте на своих длинных ногах, с изумлением глядя на сбегающих к плёсу ребят, в сердцах хлопнула себя руками по ляжкам и кинулась ко мне:

- Виктор! Виктор! Как же это так?! Мы же ещё ничего не поймали?! Неужели так и вернёмся домой ни с чем?!

- А вам обязательно нужно с чем-то?.. с победой, с трофеями?.. - язвительно заметил я.

Мальчишки, ни слова друг другу не говоря - словно, век этим занимались - вытащили, перевернули лодку и, удивительно организованно подняв её за борта и взяв в руки вёсла, выбрались на овражью тропинку и двинулись к заставе. Мы с Алёной двинулись за ними. Овраг вскоре сменился круто поднимавшейся лесной просекой, тёмной и сырой из-за высоких елей даже к полудню. На заставе я поблагодарил ребят, усадил Алёну в лодку и, сев на вёсла, поплыл к Новодевичьей. По дороге мы изредка обменивались простыми речами... Не то, что бы я был зол на себя, или, тем более, на Алёну... Просто мне было уже не интересно...

Шёл второй час, когда я появился на пороге нашей комнатки-спальни. Ирина - в кои-то веки! - сидела на краю кровати с книжкой в руках и, увидев меня, с немалым изумлением спросила:

- Где ты был?

- Рыбу ловил, - ответил я, остановившись в дверном проёме.

- И что же? поймал чего-нибудь?

- Нет, не поймал, - твёрдо сказал я, прямо глядя жене в глаза; потом вошёл в комнату и устало скатился в кресло. - Самого чуть не поймали, - добавил я чуть после, вытирая вспотевший лоб.

На следующее утро мы с Ириной вышли к пристани провожать отъезжающих. Небольшой пароходик, заказанный гостиницей, стоял на рейде. Мы стояли и смотрели, как деревенские ребята усаживали в лодки тех, кто уезжал, утрамбовывали их многочисленный багаж и переправляли их до трапа пароходика. Сакуров, как всегда, чопорный и подтянутый, с одним единственным саквояжем, стоял вместе с нами на берегу, терпеливо ожидая своей очереди; "генеральша" в каком-то широченном балахоне, до предела натянув руками траповые тросы, подсобляемая и лодочниками, и матросами, с охами и ахами пыталась вытащить из лодки своё большое тело; за ней следовали Алёна, как и следует, в чём-то сказочном и феерическом, Наталия, сжимавшая под мышкой скрипичный футляр; Анна Гусинская, в великолепном дорожном костюме, уже стояла на палубе в сопровождении мужа и время от времени махала нам шёлковой косынкой... Наконец пароход дал гудок и тронулся. Мы махали, покамест он не скрылся из виду, а потом ещё долго смотрели, как оставленные им широкие волны омывали травянистый и пологий берег Новодевичьей. Старик Ефремыч вышел из своей избушки, и кряхтя, и жуя губами, тоже стоял и смотрел. Потом мы с Ирой вернулись в гостиницу, взяли там удочки, две верши, корзинку с едой и до самого вечера удили, купались, катались вдоль берега на лодке и наслаждались тем, что делали и тем, что видели... Ефремыч всё это время сидел на бревне возле ракиты и смотрел на нас с каким-то светлым любопытством и радушным вниманием - так я смотрел по утрам на резвящихся у лодок детей.

Copyright (c) "Русский переплет"