Рассказы
19 февраля 2008 года

Этюды

Обыкновенная история

1

Машенька капризничала. Она никуда не хотела идти. Володя, высокий третьекурсник, нервно теребил полу длинного кожаного плаща -- предмета зависти целого института. Он был совершенно не готов к отказу и потерял лицо, как говорят китайцы. По красавцу и умнице Володе сохли все девчонки их курса, а тут какая-то первокурсница не понимает КТО пригласил её в театр. Нужно было сразу же повернуться и уйти, но он замешкался, а теперь уходить было стыдно -- нужно было непременно победить. Поединок затягивался. Машенька и не думала ни о каких психологических тонкостях -- ей поручили подготовить доклад по политэкономии, в которой она ни черта не понимала, и подготовка грозила вылиться во всенощную. Тем более что она была студенткой всего три месяца, и ещё очень серьёзно подходила к учёбе. Володя в такие тонкости вникнуть не мог, он растерянно канючил, уговаривая строптивицу проникнуться тем, что спектакль был каким-то необыкновенным, на который ему совершенно невероятным образом удалось раздобыть два билета, переплатив спекулянтам. Машенька не вникала и не понимала. Не меняя позы, полулёжа на кровати и обложившись книгами, она твердила, как попугай, что завтра у неё доклад. Пять её соседок по комнате напряжённо следили за препирательствами -- любая из них готова была немедленно одеть пальто и пойти за Володей на край света. Но он не хотел никого из них, он выбрал строптивую Машку, которая ничем таким особенным не отличалась, по мнению женской части курса. Но эти парни такие странные, чёрт их знает, что им надо... И когда уже самая храбрая изготовилась предложить незадачливому кавалеру свою кандидатуру, произошло неожиданное: Володя демонстративно порвал билеты, бросил клочки на пол, развернулся на каблуках и с прямой спиной вышел вон из комнаты, взметнув чёрными полами плаща...

Девчонки набросились на подружку с упрёками в глупости и жестокосердечности, расстроили её и заниматься она не смогла, хотя честно таращилась в книжку до полуночи. Самое смешное, что занятие по политэкономии отменили -- заболел преподаватель, и Маша пожалела о своей жертве, но было уже поздно что-либо исправить: Володя перестал приходить в их комнату на традиционный вечерний чай, а при случайных встречах в коридорах института или общежития подчёркнуто не обращал на неё никакого внимания.

Потом всем институтом они ходили на тот злополучный спектакль.

Эта была пьеса Макаёнка "Таблетка под язык", в которой актёры надрывно проповедовали прелести колхозной жизни, как раз в духе того времени. Колхозная жизнь на сцене как-то не сочеталась с роскошным и помпезно оформленным залом театра, из красных бархатных кресел которого хотелось взирать на красочные шоу, любовные сказки или на худой конец, шекспировские трагедии. Но советский народ надлежало не развлекать, а воспитывать, и учить умирать за идеи. Умирать не хотелось, а подшефный колхоз, в котором они напрасно мёрзли в поле, убирая вялую худосочную картошку, нужно было побыстрее забыть, как страшный сон...

Театр -- это волшебство, загадка, праздник, и пускай там потчуют хоть "Таблеткой под язык", зато вокруг много нарядно одетых людей, приглушённо звучит музыка и душа погружается в сладостную истому. Гаснет роскошная хрустальная люстра, ровный рокот голосов замирает, как прибившаяся к берегу волна, и зал медленно, словно подводная лодка, погружается в густую темноту... Лица окружающих становятся отрешёнными и загадочными, даже скандальная Нинкина физиономия одухотворилась и бледной мимозой качается на стебельке шеи над бархатной спинкой сиденья, даже красавец-задира татарин Ахметов перестал донимать однокурсниц неприличными шутками и тихо себе шуршит обёрткой шоколадки...

Как-то так получилось, что в гардеробе случайно оказавшийся рядом Володя помог Маше одеть её каракулевую шубку, и на улицу уже они вышли вместе, пристроившись в хвост бурлившей толпе. До общежития можно было дойти пешком и они пошли по длинной пустой улице, с которой поздний вечер и крепнущий морозец прогнал всех прохожих.

Володя что-то рассказывал, но Машенька его почти не слышала -- она сконцентрировалась на новых ощущениях. Впервые в своей жизни она была наедине с мужчиной, -- Володе было двадцать три года, и он ей казался очень взрослым. Она понимала, что особи противоположного пола реагируют на неё как на Женщину, и это её очень пугало. Ещё совсем недавно в школе мальчишки ставили ей подножки и воровали бутерброды из портфеля, а сейчас молодой человек, старше на целых пять лет, опытный и самодостаточный, добивался её расположения. Было от чего растеряться! Она шла, подняв воротник шубки и придерживая его у горла рукой. Редкие снежинки, крупные и мохнатые, медленно вальсировали в звеняще чистом воздухе и оседали на их непокрытых головах. Дымка скрадывала очертания домов, сквозь снежинки просвечивала небесная бездна -- чёрная, с ярко горящими звёздами. Казалось, во всём мире существуют только они вдвоём, и весь мир состоит только из белого и чёрного цвета. Город казался странным и неузнаваемым. Эта мгла, и туман, и снежинки окутывали их и создавали ощущение интимности и значимости происходящего. Машенька вздрагивала, когда их руки случайно соприкасались при ходьбе, её как бы пронизывало электрическим током, а сердце ухало вниз, как в бездонный колодец.

Во дворе общежития Володя обернулся к ней и взял обе её руки в свои, обжигающе горячие. Он был необыкновенно красив со своим прямым римским носом, аккуратной бородкой, обрамляющей лицо и с длинными русыми волосами, на которых таяли снежинки. От окон общежития по снегу бежали зыбкие золотые дорожки, а за его спиной, в чёрном небе, поднимался из-за крыш узенький серпик луны. Машенька не знала, как себя вести, она задыхалась от небывалого волнения, ей казалось, что сейчас она просто потеряет сознание. И когда его лицо, бледное и вдохновенное, приблизилось к её, растерянному и надменному одновременно, она резко вырвала свои руки, и не говоря ни слова, с рвущимся наружу сердцем побежала к спасительной двери общежития.

Она делала вид, что знать не знает Володю, а он больше не делал попыток за ней ухаживать. Потом она вышла замуж, как-то очень быстро, ко всеобщему удивлению, за парня с Володиного курса. Она видела, что Володя всё время за ней исподтишка наблюдает, и как-то неожиданно для себя самой поняла, что всё время думает о нём. Потом стало ещё хуже, она поняла, что ХОЧЕТ его, и это желание было ужасным. Она любила мужа и любила Володю, и ей надо было скрывать это преступное чувство от мужа, всех вокруг, от Володи и от себя самой. Они закончили институт и разъехались по разным городам. Её с мужем жизнь не сложилась, хотя они оба очень старались. Они развелись, и её тайная страсть к Володе вспыхнула с новой силой. Ей НАДО было увидеть его и объясниться. Она поехала в институт, разузнала на кафедре, в какой город его направили. Купила билет и поехала в тот город. Она увидела Володю возле его дома. Он шёл под руку с очень красивой молодой женщиной и выглядел довольным и счастливым. Машенька вернулась назад и слегла с высокой температурой. Очевидно, простудилась в дороге. Потом она поправилась и зажила себе дальше. На встречу выпускников института она ни разу не ездила -- не хотела встретить человека, которого она тайно любила семь лет.

Пасхальное воскресенье

Общежитие походило на растревоженный улей. Студенты возбуждённо носились вверх-вниз по лестницам, кучковались у окон, без видимых причин забегали друг к другу в гости. Из всех комнат доносились радостные позывные радиостанции Маяк: "С добрым утром, дорогие товарищи!" - бодрым голосом вещала диктор. В воздухе носилось ощущение праздника. Праздник этот был запрещён официальными властями, но тем не менее его все отмечали по мере сил и возможностей.

Маша не сильна была в теории религии. Как и все советские студенты, она была атеисткой, но не находила ничего плохого в том, чтобы съесть крашеное яичко или кусок сладкого пирога с изюмом. Вот пойти в церковь -- это уже преступление. За это, говорят, могут и из комсомола отчислить, и из института выгнать. Она была тихой и законопослушной отличницей и никогда не нарушала общественного порядка.

В памяти назойливо крутились воспоминания, отрывочные, как кусочки мозаики. Кусочки складывались в цветную картинку, и сквозь мутную пелену проступало -- вот нарядная и весёлая мама куда-то собирается вместе с бабушкой, приехавшей из деревни. Машеньку наряжают в красное платье, завязывают на голове большой бант и отправляют во двор гулять. У неё, как и у всех детей, в руке глянцевое красное яйцо. По картинке пробегает рябь, мозаика распадается на десятки мелких осколков, она силится вспомнить что-то ещё, но не может...

Ей скучно. В общежитии она поселилась недавно, несколько месяцев пришлось снимать комнату у вредной бабки на пару со случайной, толстой и уродливой первокурсницей с факультета младшего школьного образования, с которой они так и не смогли подружиться. Все её пять соседок по комнате разъехались на выходные -- они из соседних деревень. Она же сюда приехала из другого города, до которого нужно добираться восемь часов на скором поезде, и поэтому частенько остаётся здесь одна.

С девчонками постарше дружба не завязывается. Во-первых, они презрительно относятся к студенткам с младших курсов, называя их шнурками, во-вторых, похоже, что они ревнуют к ним же ребят со своего курса, необоснованно считая тех своей собственностью. У этих девчонок определённый стиль одежды, поведения и условный язык, и они тщательно следят, чтобы в их стан не затесались чужие... Машенька помнит, как за ней пытался ухаживать Володя с третьего курса, и какой волной ненависти и зависти она была окружена со стороны женской части института. Все студенты делились на "общежитских" и "городских", которые неприязненно относились друг к другу. "Городские" были как бы выключены из системы общения, ведь они уходили по домам после занятий. В общежитии же бушевала сложная, запутанная жизнь коммуны со всеми вытекающими от совместного проживания интригами и страстями, любовями и ненавистями... Шекспир мог бы много подсмотреть сюжетов для своих драм! Городские же тихо сидели в квартирах, под присмотром мам и пап, послушно вовремя делая уроки и ложась спать... Потом уже, на более старших курсах, "городские" тоже объединились в группки, они ходили в кино и кафе, собирались друг у друга на квартирах. В отличие от общежитских, они были всегда сыты и лучше одеты...

Маша была далека от всех этих хитросплетений -- она привыкла и любила находиться одна. Она оглянулась -- опустевшая комната явила солнечному свету всю свою убогость: шесть железных кроватей с панцирными сетками стыдливо жмутся к стенам, выкрашенным тусклой масляной краской. За ситцевой занавеской -- кухня, то есть пластиковый стол и пара деревянных полок, на которых сиротливо устроились мешочек с пшеном, банка с сахаром и кусочек чёрствого хлеба... Луч солнца, неизвестно как проникший сюда сквозь высокое и узкое окно, задумчиво блуждал по доскам пола, как рентгеном высвечивая облупившуюся краску и щели. За стенами между тем грохотало, шумело, звякало, топотало и орало студенческое братство. Раздавались взвизги, звонкий хохот, в который вплеталось глухое рокотание -- это уже парни начали свою обычную охоту, хлопая по задницам зазевавшихся пробегающих по длинным извилистым коридорам девчонок.

Маша собрала этюдник -- роскошный ярко-жёлтый ящик с блестящими никелированными ножками и широким ремнём, за которым она специально ездила в Москву во время зимних каникул, одела джинсы и джинсовую курточку поверх тёплого чёрного свитера. Этот костюмчик являлся предметом зависти всего института, тогда на рынке только появлялись первые "леви страус", стоившие двести рублей -- сумма, недоступная студентам... Костюмчик этот купила её мама на рынке у заблудившейся полячки за смехотворную сумму, -- мама взяла к себе полячку переночевать, накормила её и помогла уехать. Но об этом Машенька никому не рассказывала, и этот костюм, и новый этюдник казалось, проводили непреодолимую черту между ней и обитателями общежития.

Через сорок минут она уже входила в подъезд жилого дома. Сердце сжалось -- из-за каждых дверей тянуло теплом и уютом, доносились вкусные запахи. Она так скучала без мамы. Она утопила палец в кнопке звонка и тот зашёлся оглушительным звоном. В глубине квартиры раздался грохот, шлёпанье босых ног, дверь распахнулась.

- Машка! Заходи! Я тебя уже давно жду! -- кричала темпераментная Вера. Они учились в одной группе и незаметно сдружились, поправ неписанное правило, что общежитские не общаются с городскими. Верке было начхать на все правила -- она отличалась независимым и взбалмошным характером. Очевидно, в ней вовсю гуляли гены бабушки, чистокровной цыганки, которая пела в ансамбле Кармен и даже снималась в фильме "Табор уходит в небо". Верка на спор съела лапку живой лягушки во время поездки их курса в подшефный колхоз и этим отбила своё право на любые экстравагантные поступки. Однажды кто-то шепнул за спиной у Машеньки по поводу Верки: "Ты что с ней дружишь? Она же еврейка!"

Машенька только недоумённо посмотрела на злопыхателя и надменно спросила: "И это что-то значит?.." С тех пор её не трогали.

Вскоре подруги уже тряслись в дребезжащем чреве трамвая, который неспешно тащил все свои железки, алюминиевые поручни и изрезанные сиденья к последней остановке, за которой город как-то сразу и резко заканчивался и начинала разбег неброская природа, освобождённая от блочных пятиэтажек, фабричных заборов и приземистых гаражей. Маша и Вера самозабвенно искали красивые места. Как начинающие художницы, они истово верили, что всего лишь нужно найти потрясающий мотив, а потом лишь тщательно перенести увиденное на бумагу. Но почему-то это ещё плохо у них получалось, они уже обошли все пригороды и парки, но не находили впечатляющего пейзажа -- осенью всё было серым и грустным, летом -- удручающе зелёным, пыльным и тяжёлым. Зимой в парке имени Советской Армии они пытались рисовать деревья, но замёрзшие пальцы плохо слушались, и они тогда побежали в крытый павильон, где продавали чай и блины, немного согрелись и потом долго-долго добирались до дома, чертыхаясь и единодушно придя к мнению, что деревья можно было рисовать и из окна...

Вот и сейчас, Маша и Вера шли вдоль железнодорожного полотна, отыскивая подходящее место. Идти было тяжело -- дотошные студентки художественно-графического факультета экипировались по всем правилам: кроме тяжёлых этюдников, они ещё тащили бутылки с водой для акварели (неизвестно, найдёшь ли лужу), пару бутылок с напитком "Буратино" для себя; домашняя Вера набрала кучу пасхальной снеди, приготовленной хозяйственной мамой. Как-то -- с пяток яиц весёлых расцветок, вкусно пахнущий пирог с изюмом, творожные сырки, кусочек настоящего сала, излучающий через бумагу запахи тмина и чеснока, парочку мягких котлет... У Машеньки даже закружилась голова -- ужасно хотелось есть, но она гордо ждала, когда проголодается Вера. Вера же жаловалась на вредную мать, которая достала её неуёмной заботой: "Съешь, доченька", - передразнила она и злобно сплюнула... Вера не любила свою родительницу, рассказывала, как та её контролирует, обзывает шлюхой, если Вера идёт с подружками на танцы... Машенька молча слушала и думала о своей маме, без которой она ужасно скучала, но стыдилась в этом кому-либо признаться, ведь она уже взрослая -- целых восемнадцать лет...

Девушки уклонились от прямолинейности железнодорожного полотна и углубились в лес. Лес оказался неожиданно мрачным и холодным -- под елями ещё лежал снег и пахло сыростью. Красивый и заманчивый издалека, сейчас он пугал своей величавостью и таинственностью. Было тихо и темно, под ногами чавкала грязь. Жизнелюбивая Верка умолкла, зябко повела плечами и скомандовала: "Пошли отсюда!" Уже на опушке они наткнулись на пригорок, усеянный нежными сиреневыми цветами -- первыми после долгой суровой зимы. Завизжав и задыхаясь от восторга, побросав этюдники, они стали осторожно собирать подснежники...

Потом они шли мимо какой-то деревни, и бабки у колодца прикладывали руки козырьком ко лбу, разглядывая экстравагантных девиц с жёлтыми плоскими ящиками...Тут были симпатичные домики, но художниц раздражало пристальное внимание жителей, навязчивость собак и мальчишек. Они расположились за околицей, усевшись прямо на влажной после только сошедшего снега земле. Сосредоточенно сопя, около часу остервенело работали. Маша видела слишком много цвета, она спешила передать всё это многообразие оттенков, но почему-то получалась сплошная грязь, её этюд был похожим на лоскутное одеяло, в хаосе пятен было трудно разобрать, где дерево, где дом, а где дорога... У Веры же, наоборот, цвет был чётко выверен и лишён оттенков. Аккуратно нарисованные предметы казались вырезанными из картона и так же аккуратно закрашены -- крыша была удручающе красной, а небо --голубым... Солнце перекатило на вторую половину неба и присело. Казалось, оно устало висеть, вот так, без дела, и прямо сейчас скатится за лес.

Усталые подруги, наконец, расстелили свою скатерть-самобранку и жадно набросились на еду. Верка болтала без умолку, Маша же с восторгом предавалась чревоугодию. По дороге домой, уже у самой остановки, их пыталась привадить к себе какая-то компания подвыпивших парней. Машенька презрительно отвернулась, а Верка хмыкнула: "Катитесь, кавалеры..." Тут подошёл трамвай, и подруги спаслись от пьяного гнева преследователей в его тёплом, пахнущим потом и пылью нутре...

Когда Маша вошла в подъезд общежития, уже начинало темнеть. В коридоре, как всегда, свет не горел. Возле окна толпилась группка студентов. Пьяный высокий женский голос произнёс: "А Машка наша, как всегда, отшельничала. Ну что нарисовала, художница?"

Не отвечая, Маша прошла к своей комнате и стала открывать её ключом. От группки отделилась одна мужская фигура, неуверенно подошла к ней и, икнув, произнесла:

- Христос воскрес...

- Воистину воскрес, - Маша ответила так, как когда-то учила её бабушка, и скрылась в гулкой тишине пустой комнаты...

Copyright (c) "Русский переплет"