Что вижу, то пою

Детство

Всё было будто бы вчера:
Футбольный мяч лежит у стенки,
Зовут на улицу с утра
Многострадальные коленки,
Хрущёвка новая растёт,
У Сашки брызгалка из клизмы,
Мы точно знаем, что вот-вот...

И будем жить при коммунизме.

Это облако…

Это облако, как от костра отлетевший дым,
очень скоро смогу прикоснуться к нему крылом,
я не ангел, а просто лечу послезавтра в Рим,
ну, а Питер... А Питер меня приютит потом.

Очень странное чувство: идёшь, а потом летишь,
и в такие минуты всегда как-то ближе Бог,
в октябре моё сердце чуть-чуть не украл Париж,
ну, а Питер тогда меня ждал и привычно мок.

Жизнь идёт, но всё чаще мне кажется, что бежит,
и я даже не помню, когда перешёл на кросс...
Ну, а Питер всё так же влюбляет в себя Лолит,
иногда проверяя, надёжно ли я прирос.

Гаммы

Присядем на дорожку вместе,
Ждет лифт, закончились слова,
Старушки на своем насесте
Уже включили жернова.
Давно на старте чемоданы,
Горит зелёный из страны...

Как хочется дослушать гаммы,
Звучащие из-за стены.

Короткая история

Он рос, как сорная трава,
И верил в то, что Бога нет.
Дружила с ветром голова
В неполные семнадцать лет.

Потом восьмидесятый год,
Экзамен в институт не сдан...
Он точно знал, что не умрёт,
И улетел в Афганистан.

Страна ждала больших побед
И посылала воевать,
А он не мог найти ответ
Зачем, чтоб выжить – убивать?

Виднелись горы вдалеке,
И наблюдали облака,
Что он у Бога на крючке,
А жизнь срывается с крючка.

Про любовь

За окном скучает зимний вечер,
без канадских атрибутов клён,
телевизор мной очеловечен,
мной же будет скоро умерщвлён.
На стене – обычная картина,
на полу ковёр недорогой,
питерская съёмная квартира,
третий год беременная мной,
благодарна городу за бремя...
Я расположился на тахте,
телевизор умер от хоккея,
закипает чайник на плите.
На душе тепло, и сердце знает,
только сердце знает почему...
Просто Питер нежно прислоняет
голову к оконному стеклу.

Просто умели слушать

В тех пластинках нет никакого толка,
граммофон – давно элемент декора,
о пластинках помнит одна иголка,
но их встреча вряд ли случится скоро.

А ведь раньше судьбы в одну вязались
и в союзе том проявлялись души,
говорили боги, что это запись,
люди знали,
просто умели слушать.

Но шагнуло время, и всё умолкло,
и не скрыть пластинкам своих царапин,
позабыта всеми, грустит иголка,
веря в то, что с нею дружил Шаляпин.

Берег

Над водой нависает берег,
наклонившись вперёд слегка,
но поклонам давно не верит,
повидавшая всё река.

Для неё этот берег левый,
вечно выгнутый и большой,
доставляет одни проблемы,
ведь висит над её душой.

Берег будто побит шрапнелью –
видно ласточки, иль стрижи,
непонятно какою дрелью,
непонятно на чьи шиши...

И не вспомнит никто о смерти
под ласкающий плеск воды,
лишь судьба головою вертит
в ожиданье большой беды.

Площадь Восстания

Площадь Восстания, как ненасытный вор,
тянет людей и с той стороны, и с этой,
стайка таксистов клюёт на перроне корм,
день суетливым шагом уходит в лето.

Всюду сияние провинциальных лиц,
сплетни про жизнь в далёком Узбекистане,
бомж, прописавшийся в северной из столиц,
жизнь прожигает с дыркой в пустом кармане.

Капля дождя, долетевшая до земли,
станет последней точкой в пейзажном тесте,
Площадь Восстания чуть опустеет и...
Лиговку с Невским быстренько перекрестит.

Две копейки

Вот позвонить бы сегодня в двадцатый век,
нужно найти лишь волшебные две копейки,
там пионер я и очень хочу в Артек,
но не поеду, ведь так не люблю линейки.

Там после школы ноги несут во двор,
где на футболе кипят не по-детски страсти,
но темнота не даёт нам закончить спор,
это, пожалуй, худшее из несчастий.

Нет супермаркетов, джинсов и колбасы,
снова краснеет двойка в моей тетради...
Страшно подумать, что я, отпустив усы,
стану в двухтысячном тридцатилетним дядей.

Весной опять захочешь перемен

Весной опять захочешь перемен,
не глядя ткнув в замасленную карту,
февраль свои права отпишет марту,
корабль жизни вновь получит крен,
а я – плацкарту.

Собрав всех провожающих, перрон
сбежит трусливо, прихватив газеты,
ларьки, вокзал и города приметы...
Опять привычно зашуршит вагон,
достав котлеты.

И разговор о жизни и стране
совсем не будет клеиться вначале,
но поезд всё тихонько раскачает,
а может дело в выпитом вине?
Никто не знает...

Про метель

Зима, за окнами метель.
Вагон, со штампиком постель

и проводница синеокая, –

реальность нынешнего дня,
и день готовит для меня

коктейль из чая и Набокова.

Чужая жизнь сыграет блиц,
вспорхнув с насиженных страниц,

в окне фонарь оживший скроется,

и тень уляжется в постель,
а я вдруг вспомню про метель,

в обед отставшую от поезда.

Который день…

Который день река и облака,
Катамаран, шиверы и пороги,
И смотрят на меня речные боги,
А я впервые в роли поплавка.

Здесь всё не так, и летом холода,
И небо – лишь источник непогоды,
Река со мною водит хороводы,
А я хочу домой как никогда.

Но тянется неведомый маршрут,
Отмеченный на старой карте где-то,
Где эхо не имеет права вето
И посылает, если позовут...

И не понять заросшим берегам
Немного облысевшего нахала,
Что молится заоблачным богам,
Чтоб у речных сегодня не клевало.

Для меня

Всему когда-то выйдет срок
И осень эта за порог
Шагнёт устало.

А нелюбимая зима
Меня загонит как всегда
Под одеяло.

Затем весна вернёт туда,
Где будет маяться душа,
Копая грядку.

А летом совесть и жена
Заставят делать вновь меня
С утра зарядку.

Потом накроют холода
И осень эта, как всегда,
Вернётся в Лету.

А кто-то будет не спеша,
Похоже, лично для меня,
Крутить планету.

Предпарижное

От себя – немного нервов,
От большой страны – престиж,
Прикуплю французских евро,
И потрогаю Париж.

Позабуду пользу денег,
Что гарсоны не берут,
Пять рублей российских в Сене
Навсегда найдут приют.

На какой-то железяке,
Что пугает облака,
Я свяжу возможность драки
С философией плевка.

И реальность будет рада
Подарить себя, но всё ж,
Упаковывать не надо,
Ведь с собой не заберёшь.

Copyright (c) "Русский переплет"