Сомнения и споры
21 декабря 2014

(Подпочва нынешнего конфликта. Письмо к однокашнику, уехавшему в Америку, ставшее одновременно и письмом в собственную юность)

Дорогой Стив! Совершенно нежданно наступило время, когда мирное журчание наших бесед вынуждено прерваться. На горизонте встали чёрные тучи рождающегося урагана. Разразится ли он? Куда повернёт? Мы конечно же не станем делать вид, что ничего не происходит. Ведь наш разговор никогда не носил декоративного характера. Напротив, он представлял собой редчайшей случай деликатного и искреннего общения на всю глубину благородной тревоги, так отличающей человека. Не может быть лучших условий для выработки достойного ответа на вызов событий, и уклониться от него для нас невозможно, как невозможна измена принятому на себя уровню отношения к жизни…

Мы выросли вместе. Доверие, сложившееся с самого начала, сходная широта интересов, хоть нередко и вызывавших споры, но всегда обеспечившая понимание, было великим подарком судьбы. Потом ты уехал. Но внешне во взаимопонимании вроде бы ничего не изменилось. Однако на самом деле каждый из нас, пусть почти неощутимо, шёл уже своим путём. Одновременно для меня, как я теперь вижу, это было удаление от убеждений собственной молодости.

Ситуацию, как обычно, высветил внезапно возникший кризис. Столь обострившееся в последнее время политическое противостояние России и Америки переходит в нравственное противостояние. А это уже - для людей с нашим кругозором - не может не проходить через сердца. Ты глубоко возмущён внешней и ещё более внутренней политикой российского правительства и с сердечной болью внимаешь жалобам российской непримиримой оппозиции, которая, с одной стороны, энергично действует на самых разных уровнях, а с другой, настойчиво повторяет, что её уничтожают. Я придерживаюсь по поводу всего этого иного мнения. И вот я увидел, как доверие между нами стало затуманиваться недоумением, а там и закрываться непроницаемой завесой подозрений. Ещё немного, и мы потеряем друг друга из вида. Но я не хочу уступать наш с тобой мир, не хочу допустить поражения: его не заслужили ни ты, ни я. Помнишь, мы считали, что два разумных и честных собеседника всегда могут прийти к общему мнению. Но чтобы хотя бы попытаться достичь этого, мне придётся сойти с обычной для нас тропинки дружеского балагурства и углубиться в чащу жизни, которую мы уже давненько в беседах не затрагивали. Марсель Пруст научил меня, что сложную мысль, глубокое и тонкое чувство можно передать только сложным текстом. Конечно, я не претендую тут на художества, но приготовься к тому, что письмо моё будет пространным.

Тридцать лет назад мы хлебали с тобой общую университетскую кашу и вместе с ней кашу советской квазимарксисиской идеологии, стригшей всё, весь человеческий мир под одну гребёнку. Одновремённо мы читали с энтузиазмом и с большими трудами добываемый широкий круг литературы, а по ночам, приникнув к радоприёмникам, слушали Би-Би-Си. Мы были счастливы от своей верности истине и радовались, что тоталитарный монстр ловил нас, но не поймал. Но понимали ли мы свою Родину? Теперь я знаю, что нет. Мы даже не догадывались, что она вот тут, рядом, за перекрывающим всё поле зрения гигантским бумажным плакатом с изображением "страны победившего социализма", простёрлась как поверженный ослеплённый Самсон. Потом ты уехал и стал в Америке системным программистом, сохранив, вместе с тем, шировий круг гуманитарных интересов. А я много ездил по России, углубился в её историю, нашёл затоптанный буйным 20-м веком, когда-то полный соков и сил росток отечественной жизни и написал о нём диссертацию, немало научных и публицистических статей, а затем и целый роман.

Ты уже наполовину американец. Я тоже. По прочитанным с раннего детства и по сей день любимым книгам, впитанной и прочувствованной истории, культурным образцам и идеалам я, несомненно, лишь наполовину россиянин, а наполовину американец, англичанин, француз, итальянец, немец. Это-то и позволяет мне говорить так искренно и свободно. Я знаю, что ты так же верен правде, как мы были верны ей тогда, и поэтому не мог не написать это письмо. Постепенно я понял, что это и письмо к себе самому, в свою молодость. Оно - попытка перебросить мост между эпохами, но не с помощью нагромождения абстрактных слов, которые никого не убеждают и ничему не служат, а с помощью расчистки опор, которые даёт история, и движения по ним.

Началось всё с мысли послать тебе мою давнюю статью, о которой мы говорили на днях, "Б.И. Подколзин. Россия и Москва: патернальный синтез и книжный либерализм. ( Можем ли мы отнестись к демократизации России, не как к искусству?)". Она была задумана и позднее написана в ответ на беспрецедентный натиск на президента Путина, предпринятый зимой 2011-12 гг. разномастной "непарламентской" оппозицией. Возможно, статья побудит тебя начать пересмотр своих взглядов на пресловутые "судьбы русской интеллигенции". Без этого нынешние политические события вряд ли могут быть должным образом поняты.

Сначала я думал сопроводить посылку статьи лишь немногими словами, но раз за разом перечитывая всё расширяющийся текст, убеждался, что его недостаточно. История, особенно история России, в нашем сознании - сознании бывших советских людей - была тщательно запахана, а затем покрыта выполненной буквально в бетоне примитивной марксистской схемой, под которой ещё раньше пролегло "кривое зеркало" нашей истории, сложившееся ещё до революции из осевших в тогдашней прессе и литературе тысяч отражений действительности в критически настроенных мозгах прогрессивной общественности (этот факт - факт изготовления "кривого зеркала" - теперь, наконец, признан отечественными историками). Копнув писания вчерашних историков и вообще документы общественной мысли, мы обнаруживаем "схему", копнув позавчерашние - видим "кривое зеркало". Поэтому здравый взляд на ситуацию не лежит на поверхности, а требует, вероятно большего, чем обычно, углубления в предмет. Однако, перефразируя Жванецкого, нужно отдать себе отчёт в том, что это углубление нельзя завершить, его можно только прекратить. Что я, спустя два десятка листов, и делаю.

Современные развитые общества практикуют в той или иной комбинации сразу два типа общественных отношений. Наряду с достиженческим принципом (человек, получает то. что сумел заработать, накопить, заслужить, "добыть", произвести), широко применяется принцип распределительный (наделение благами просто потому, что ты, скажем, пожилой человек, инвалид, обзавёлся таким-то количеством детей, безработный и т.п.). Однако существует и третий фундаментальный тип общественных отношений - менее известный, менее распространённый в настоящее время, во всяком случае на государственном уровне. Это тип отношений патернальных (a la family).

Патернальные отношения состоят в доверии и послушании, направленных снизу вверх, и заботе, направленной сверху вниз. Причём, отношений обычно не обусловленных, не зафиксированные как-либо формально, количественно. Такие отношения пролегают не только "вертикально", но и "горизонтально": по-братски, по совести, по обычаю. Образцом для них в своё время послужили отношения в семье, в том числе в "большой семье" (из трёх поколений). Но это не значит, что они не быают очень жёсткими, требовательными, порой даже грубыми, что, впрочем, вообще распространено в истории человечества и стало смягчаться разве что лишь с недавних времён. Случались на почве патернальных отношений, конечно, и вопиющие эксцессы, нарушения, злоупотребления, которыми критики обычно и стараются представить в своём "кривом зеркале" весь этот неформализованный общественный мир.

Патернальные отношения сыграли, да и сейчас играют значительную роль в жизни великороссов - той ветви восточного славянства, которая сложилась первоначально на пространствах от Чудского озера до Владимирского "ополья", по верхнему Днепру, Оке, верхней Волге и далее до Белого моря и Северного Урала. Однако ещё большим выражением своеобразия великороссов стало то, что именно у этого народа патернализм получил выражение в ещё одном важном принципе взпаимодействия - принцип уравнительности. Он властно заявил о себе ещё в семье. Стоит, например, обратить внимание на попытки ввести в России так широко практиковавшйся в Европе майорат (наследование исключительно или преимущественно в пользу старшего сына), предпринятые ещё Петром I (а ведь рука у него была тяжёленькая!) и его преемниками. Практически из этого ничего не вышло. Даже в привилегированных, в какой-то мере европеизированных классах, а тем более в народной массе. Осталось как и было: наследство разделялось между братьями поровну.

Более того, принцип уравнительности полностью победил на следующей по крупности ступени общественных объединений - на уровне соседской общины. Она развилась у великороссов, в отличие от всех остальных европейских народов, исключительно как уравнительно-передельная. Это означало, что удобная для возделывания земля делилась, а при изменении со временем численного состава семей переделялась, уравнительно (пропорционально числу едоков, работников и т.п.) между всеми домохозяйствами деревни, вне зависимости от того, родственники это или нет. Т.е. родовые кланы, тейпы не формировались!. Точно так же делились другие важнейшие производственные ресурсы, если они были ограничены и труднодоступны: лес, луг, вода. Было принято, что человек должен непременно иметь надел, ресурс для приложения труда и получения плодов от него. При этом стоит обратить внимание, что уравнивались не потребительские блага, а средства производства. А блага работник получал в зависимости от того, насколько умело и усердно смог свой труд приложить. Впрочем, потребительские блага тоже в определённой мере перераспределялись: для поддержки слабых, для исполнения общеобщинных обязательств.

Некоторые историки полагают, что обычай уравнительности утвердился из-за трудности, так сказать, аккультурации, подготовки продуктивной пахотной земли на неплодородных, поросших лесом территориях северо-востока Европы. Вопрос этот спорный, и здесь не место в него углубляться. Во всяком случае этот фактор труднодоступности "срабатывает", только если накладывается на уже имеющийся в народе принцип равного "права на землю", на основные средства производства для каждого члена сообщества. И вплоть до кровавого введения колхозов этот принцип действовал в русской деревне, варьируя, совершенствуя способы наделения. Это не мёртвый археологический артефакт, он жив.

Но принцип уравнительности - и это весьма важно - простёрся в своих последствиях далеко за пределы использования ресурсов. Он блокировал образование какой-либо социальной или хотя бы административной иерархии. Не видно чтобы крестьяне где-либо, когда-либо устанавливали сами над собой из своей среды начальство, какие-либо стабильные, действительно властные магистраты, или где-либо власть узурпировалась особо разбогатевшими, сильными или активными односельчанами. Над всем господствовал деревенский "сход" - общее собрание домохозяев. - Причём даже он не имел права подавить волю единицы: все решения принимались только единогласно, т.е. перерабатывались, корректировались до тех пор, пока не удовлетворяли всех участников. Это была невиданная, уникальная демократия совершенно равных!

Эти формы организации порождали чрезвычайно высокий уровень доверия и сплочённости, и того, что я называю "отрешённостью" (самопожертвованием), дающих возможность развить уникальную стойкость и силу совместного действия. Именно это, я полагаю, в числе ряда иных факторов, и позволило великороссам - в отличие от других многочисленных известных в истории претендентов - удержаться и создать успешное общество на огромных холодных, низкопродуктивных, геополитически весьма уязвимых восточноевропейских и североазиатских пространствах, ставших их исторической судьбой. Как иллюстрация сказанного у меня обычно встаёт перед глазами известная картина Репина "Бурлаки на Волге", если при взгляде на неё отрешиться от вьевшихся в мозг вульгарных штампов "эксплуатации" и "классовой борьбы".

Однако наряду с этими достоинствами, уравнительная демократия имела и серьёзные изъяны. Она сильно стесняла индивидуальную деятельность, лишала её разнообразия и ресурсов, блокировала становление социальной и политической иерархии, а значит самой возможности сколько-нибудь развитого самоуправления. Это не позволяло решать задачи регионального, а тем более общенародного объединения, роста экономики и культуры, поддержания законности и обороны. Выходом, во всяком случае отчасти, явился предложенный стечением исторических обстоятельств симбиоз уравнительной демократии и авторитаризма. Возникший - первоначально в силу внешней инвазии - в 9-м веке (появление на восточноевропейской озёрно-речной системе норманов - воинов-купцов), он получил плодотворное развитие в 14-м, когда автократия нашла продолжение в патерналии. (Речь, конкретно, идёт о типе отношений, начавших практиковаться в Московском княжестве Иваном I Калитой). Можно сказать, что народные массы, сами выбрали так импонирующую их традиционным семейным и общинным отношениям патерналию, поддержав её во всех исторических испытаниях. И здесь не может быть и речи о каком-то рабском подчинении, действиях из страха. Разве рабы где-либо и когда-либо воевали и строили с такой самоотдачей и энтузиазмом?! Я мог бы развернуть обширную аргументацию на основе источников для опровержения темы "рабства", усиленно разрабатываемой сейчас невежественными пропагандистами, среди невежественной публики. Да достаточно, в конце концов, просто поехать в Великороссию - в столицу или в провинцию - и, отставив в сторону предубеждения, вглядется в лица этих людей, почувствовать их норов.

Вместе с тем принцип уравнительности, блокируя развитие иерархии "снизу", отдал формирование правящего слоя и вообще системы управления почти исключительно в руки автократии. Власть вырастала не из народа, но она стремилась придать себе патернальный, "семейный" стиль и дух, ибо черпала из них силу, а подчас и вдохновение. "А о Петре ведайте,- обращается царь в речи к войскам накануне Полтавской битвы,- что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего". Совершенно очевидно, что царь понимает свою чрезвычайную власть как "поручкние".

Прийдя из глубин истории, патернальные отношения и по сей день в значительной мере образуют "несущие колонны" российского общества и государства - Дома великороссов. Да и не только великороссов. В той или иной степени они были свойственны многим европейским континентальным обществам на выходе из Средневековья. Вместе с другими элементами феодальных отношений - по своей природе, как известно, межличностных, в отличие от формализованных республиканских, - они утверждали значительное социальное и культурное неравенство, а также несамостоятельность, "связаность" индивида со своим окружением, социальной ячейкой, особенно в обширных общественных "низах" (всегда менее мобильных, ибо менее образованных и имеющих меньшие материальные возможности). Для таких обществ особенно опасны быстрые и крупные сдвиги в общественном и политическом устройстве, разрушение существующей структуры. Подавляющее число членов таких обществ отнюдь не представляет собой готовенького "естественного человека", ждущего возможности применять свои "естественные права", жить автономно, рационально варьируя способы и комбинации взаимодействий. В этих условиях кардинальные реформы и революции, способны стать катастрофой для многих.

Но как раз в наступивший после Средневековья период, получивший наименование Новое Время (и продолжающийся с вариациями до сих пор) исключительно в Западной Европе (по причинам, которых не будем здесь касаться) произошёл резкий скачёк в развитии производительных сил, в расширении горизонтов человеческих поприщ и средств действия. Происшедшее буквально в течение двух столетий повышение мореходности судов и преодоление океанов, развитие машинного производства тканей, точной обработки металлов, а отсюда более совершенного, дешёвого, эффективнорго, доступного, лёгкого в употреблении оружия и механизмов дало возможность обходить окостенелую иерархию сословий, где место индивида и круг деятельности определялись незыблемо от рождения и на всю жизнь. Книгопечатание сокрушило монополию католической церкви на знание, а точнее его роль тюремщика и надсмотрщика над ним. Для индивида открылось новое широкое поле мысли и практики. На фоне по-прежнему застывшего феодально-крестьянского царства стали складываться небольшие, но очень динамичные социальные группы или страты, словом и делом развернувшие борьбу за высвобождение личности от феодальных, в т.ч. патернальных, пут

В одну из таких страт можно выделить лиц, в силу личных качеств и обстоятельств жизни особенно успешно вступавших в индивидуальную экономическую, вообще предпринимательскую, деятельнось, именуемых обычно буржуазией (ибо среди них на первых порах было много обитателей бургов - бюргеров, горожан из самоуправляющихся городских коммун, вольных мастеров). Вторую страту составили идейно чуткие и при этом обычно также выделяющиеся образованностью люди (подробнее я обращусь к ним ниже), связывавшие с эмансипацией личности привлекательную нравственную перспективу - религиозную или светскую, среди которых по их значительному влиянию в последние столетия следует выделить радикальных либерал-утопистов (а также радикальных утопистов иных светских направлений). Доля этих страт в общей массе населения на первых порах была ничтожна.

Однако по этому показателю, как это обычно бывает в случайных процессах (а к их числу несомненно относится и общественно-исторический), иногда возникали флуктуации, в т.ч. и и весьма резко выраженные. Отметим уникальный случай в этом отношении, весьма уместный в связи с нашей темой. Речь о последовательно прошедших (одна из другой по нарастающей) четырёх смещённых, но во всех случаях вполне стихийных, выборках (т.е. выборках тенденциозных, отнюдь не отражающих адекватно генеральную социальную совокупность) определённого количества ведомых обстоятельствами и убеждениями личностей из бурлящего под воздействием Реформации и вызванных ею религиозных войн "человеческого котла" Европы. В результате под знаменем кальвинизма консолидировалось несколько небольших групп, фактически полностью состоявших из людей описанных выше страт. Они пересекли океан и в девственном, диком краю, названном ими Новой Англией, буквально с нуля сумели построить из "отобранного", или лучше сказать, "самоотобравшегося" человеческого материала (который собой представляли) новое общество, кардинально отличающееся по типу взаимоотношений от всего оставшегося в Европе. В дальнейшем из него, так или иначе "переваривая" обширные иммигрантские добавки, выросли Соединённые Штаты.

Вернёмся, однако, ко второй, особенно важной для "русского случая" страте - либерал-утопистам. Они не пересекали океан, они остаются действовать в среде того же традиционного общества, от которого составляют крошечную часть. Я называю таких деятелей утопистами, потому что они совсем не обращают внимания на состояние всего общества, в котором действуют, и поглощены ситуацией (чувствами, аргументами) только в своём либеральном "междусобойчике". Они зашорены (шорами, ямщики называли специальные накладки у глаз по бокам головы лошади, чтобы она не отвлекалась по сторонам). Поэтому у них и проблеска мысли нет обратиться к проблеме готовности широких общественных слоёв и институтов к новым порядкам. Вместе с передовыми отрядами буржуазии, которая долгое время (вплоть до утверждения теории и практики "социального государства") была склона к политическому радикализму, они устремляются в борьбу за расширение возможностей индивидуальной деятельности, разрывая опутывающие индивида связи прошлого. Но тем самым они рушат несущие колонны традиционных общественных, в т.ч. патернальных, отношений, образующих "общественный дом" для подавляющего большинства населения. При этом нередко по невежеству даже не зная об их существовании, (а если и знают, то игнорируют, как фикцию, пропагандистский подлог власть имущих или как вредный архаизм, с которым надо как можно быстрее расстаться).

В результате ещё вчера стройно взаимодействовавшие классы населения сегодня превращаются в смятенную толпу - добычу страхов, агрессии и демагогов. Далее следует быстрый провал столь невежественно проводимых преобразований, и вскоре появляется желание "прогрессистов" ввести силой "правильные" порядки, которые почему-то не хотят устанавливаться сами собой. Революционные клики, сменяющие одна другую у власти будь-то в первой Английской революции, Великой французской революции или Русской революции, становятся всё жёстче и жёстче. "Демократия" и "свобода" быстро превращаются в пустые слова, в ярлыки, чего никто не ждал и меньше всего "отцы революции". Из Английской революции выросла мертворождённая республика и диктатура Кромвеля. Полутора столетиями позже из хаоса, наступившего после сокрушения во имя прекрасных просветительских идеалов королевской власти во Франции, возник Молох якобинской диктатуры.

А что могло возникнуть иное?! Уж не либеральная ли утопия воплотиться, когда освобождённый народ стройными рядами двинется в свободную жизнь? Откуда миллионы людей могут научиться необходимым действиям при новом строе, да ещё уметь их взаимоувязывать в масштабах страны?! "За последние четверть века мы поняли, как трудно создавать демократические институты".- высказался чуть не на днях известный политолог Френсис Фукуяма из Стенфордского университета. "Вся штука в том, - сообщает он далее,- как привязать мировоззрение к системе демократических институтов". (См. HARDtalk на BBC World 24 сент 2014 г.). Бог ты мой, какое прозрение! А ведь эта истина стала известна уже 150 лет назад: со времён Токвиля (Tocqueville) и Лоренца Штейна (von Stein), а в России - с Юрия Самарина. Воистину, сверх-активность прямолобых "борцов за свободу" своим грохотом и блеском буквально парализует разум и затмевает память!

Как видим, радикальный и уже потому не настоящий, а поддельный (ибо принуждает уже не насильников, узурпировавших власть, а рядовых граждан, так как они "неправильно" действуют) "либерализм" при столкновении с жизнью превращается в диктатуру. Ещё живее раликальная либеральная идеология превращается из демократической в элитарную и принудительную. Бедолага Томас Пейн (Paine), один из творцов Американской революции, разгорячённый успехом, примчался делать революцию и во Франции, и едва унёс ноги, обвинённый революционной властью в злонамеренной агитации (предлагал оставить, памятуя американскую практику, на усмотрение частных лиц то, что, как убедились якобинцы, "французские частные лица" делать не хотят, и тем самым пытался лишить революцию возможности должным образом решить задачу принуждением). То, что подходило для Америки, подготовленной к свободному и ответственному индивидуальному действию кальвинисткой практикой и моралью и давней, уже обросшей хорошо слаженными институтами английской свободой (хотя бы на уровне selfgovernment’а), не подходило для Франции. Человеческий материал был другим. (Не на физиологическом уровне, на культурном!)

После этого трагикомического инцидента, чуть не закончившегося гильётиной, Пейн стал разделять население на людей, достойных прав человека, и "толпу", "тёмную чернь", достойную только презрения и принуждения. А ведь этой чернью и стали те обширные социальные классы, в социальном доме которых революция снесла несущие столбы важных для них патернальных связей. Они превратились в смятённую толпу, ставшую добычей страхов, атавистической агрессивности и демагогов. Их способ жизни, их интересы попросту игнорировались. Их способ построения взаимоотношений в упор не видели практики либералы и либеральные революционеры, ибо их "не видела" социологическая теория. (Чтобы в этом убедиться, стоит взглянуть под этим углом на труды признанных авторитетов, начиная от Джона Локка и до, скажем, Нейла Смелзера).

Чрезмерное доверие к теории (эта характерная черта Просвещения, ставшая бедой для последовавших веков) и вообще к построениям Разума, к Ratio оборачивалась для населения кровавой практикой, которая лишь после десятилетий мытарств худо-бедно набредала, да и то не всегда, на приемлемое решение. Во Франции лишь наполеоновский синтез и последовавшие социальные компромиссы (так напоминавшие компромиссы английской "славной" революции 1688 г. - тоже, кстати, плод сорокалетних мытарств) позволили обществу - развиваться дальше. Но это практика! Теория же (книжная премудрость) по-прежнему оставалась так же ошибочной и так же уверено повелевающей людьми. И вот мы видим, что спустя 40 лет после Пейна во вступавшей в затяжной кризис России блестящий литературный критик и очень импульсивная личность Виссарион Белинский, вычитавший (как и его друзья) у Шеллинга, а затем у Гегеля, в чём состоит правда, столкнувшись с сопротивлением "правильным взглядам", так же, как и Пейн, тут же отказался считаться с мнением, навыками, выбором "толпы" - реакционного, тёмного большинства.

Впрочем, о России надо говорить особо. Описанное в начале письма своебразие породило то, что Россия сложилась страной с особо резко выраженной двусословностью. В свойственной её быту ситуации самоблокады развития властной иерархии "снизу" авторитарная власть, как уже отмечалось, сама формировала систему правления и правящий класс. Вдобавок в последние несколько столетий - в силу специфики стратегии и решительности петровских реформ, форсировавших, с целью экономии ресурсов, европеизацию только правящего слоя и одновременно углубивших неполноправие народных масс- к двусословности добавилась ещё и бикультукность. "Среди чуждых нравов и обычаев, среди чужого народа" почувствовал себя знаменитый историк Сергей Соловьёв, приглашённый учителем в дом князей Голицыных. "Все, кроме прислуги, говорят вокруг меня по-французски, и молодых французиков, то есть княжат, я обязан учить чуждому для них русскому, который они изучают как мёртвый язык. Тут-то я впервые столкнулся с этой безобразной крайностью в образовании русской знати…". Ещё глубже охватывает ситуацию не раз пересекавший Россию в военных походах и дипломатических поездках автор "Горя от ума" Грибоедов: "Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами".

В результате в России интересы, возможности, сами идеалы двух ведущих социальных групп кардинально разошлись, разделённые почти непреодолимыми перегородками и нацеленные на различные культурные ориентиры. … Основной, коренной пласт народа - земледельцы-крестьяне, пласт особенно "молчаливый", особенно беззаветно передоверяющий заботу о себе другим, до середины 19 в. был ограничен в правах, стеснён в возможностях перемещения, "мобильности" и в социальном, и в территориальном отношении, "закрепощён" по месту жительства и роду труда и обложен тяжёлыми денежными податями и трудовыми повинности в пользу государства или конкретных помещиков. До начала 20 века он оставался фактически неграмотен и необразован, исключён из круга национальной общественной жизни и мысли, не образуя, вместе с тем, и особого, своего круга - за недостатком прав, навыков и средств. И случилось так, что его интересы, его способ жизни (в отличие от, скажем, слоя "молчунов" в Америке), в том числе и в необычайно важный, критический период слома старой социальной и государственной системы в начале 20-го века, не был сколько-нибудь основательно представлены на политической арене и в сфере общественной мысли.

Иным был путь привилегированного класса, дворянства - и здесь я, - после предпринятого выше описания традиционного народного быта - перехожу ко второму из важнейших моментов своего изложения. Дворянство было "обязано" государственной службой за получение поместий с крепостными крестьянами, т.е. за "водворение", и предназначалось для выполнения руководящих и иных, требующих особой подготовки и качеств, функций. Оно было расширено численно и "приподнято" в материальной обеспеченности и образованности Петром с целью получения качественных кадров для нужд управления, армии и флота. Именно от этой профессиональной образованности, получаемой в Европе или от западных специалистов и западной специальной литературы в России, и пошло "иноязычие" привилегированного класса - сначало немецко-, а потом франкоязычие, позднее ещё и усиленное и подчёркнутое как средство престижа. К концу 18 в. дворяне - в основном за "услуги" в дворцовых переворотах - были освобождены от обязательной государственной службы. Поместья - сохранились, а необходимость трудиться - отпала. Появился материально обеспеченный праздный класс. Рос уровень его образованности, расширялся культурный горизонт. В дворянской среде свободно обращались отечественные и гораздо более многочисленные зарубежные книги и журналы. Открывались новые высшие учебные заведения. Из Европы приходили вести о блестящих успехах и растущем престиже предпринимательства, техники и науки, публицистики, искусства.

Столь мотивировавшая дворянство весь 18 в. и эпоху наполеоновских войн жажда "славы и чинов" стала слабеть в среде образованной дворянской молодёжи. На это ослабление наложилась тень охватившего европейскую мысль романтического разочарования в почти столетнем господстве рационалистического (не считающегося ни с чем, кроме "приговора разума", якобы способного теоретически разобраться в задачах жизни - своего рода обществоведческий вариант печально известной натурфилософии) порыве Просвещения. В этом рационалистическом, "сознательном" строительстве жизни всё это время, конечно по-своему, участвовала и Россия - и в политике просвещённого абсолютизма, и в общественных настроениях (вспомним пушкинское "Дней Александровых начало…" и мн. др.), и поэтому эта "тень" легла и на неё.

В дневниках, переписке, в дружеских кружках всё чаще встречались жалобы на духовную пустоту, бессмысленное времяпровождение, заметен поиск новых духовных ориентиров по широкому полю: от русской народной фольклорной традиции до новейших достижений немецкой философии. Запад, с его альтернативами, становился (и остаётся вот уже 200 лет) для образованных ищущих русских "пространством романтического побега" (В.Г. Щукин), приютом для их утопий.

Решающий шаг в открытия новых возможностей для освящённой высоким смыслом деятельности на Родине сделал на рубеже 1830-х - 40-х годов уже упомянутый Белинский в серии статей о русском литературном процессе. В стране, где было запрещено публичное обсуждение социальных и политических тем, он сумел, плетя кружева литературоведческих словес, хотя и завуалировано, но эмоционально и логически весьма внушительно, обосновать социальную и нравственную концепцию, весьма повлиявшую на историю нашей страны.

Белинский. увлекает испытывающих духовный голод россиян на путь "преображения действительности". Он поступает, как и Пейн, столкнувшийся с непониманием и противодействием в другом столь же традиционно устроенном обществе во Франции - так же экстремистски. Он делит население на две части, после чего большую, но не поддерживающую его, третирует как "толпу" и просто сбрасывает со счетов. Вместо движния народа в свободу и демократию, получается стадо, предводительствуемое - а при случае и погоняемое - пастухами. Но это не колеблет твёрдых убеждений обоих пророков "обновления" - как и вообще деятелей такого типа - и даже. похоже, не побуждает их задуматься.

Белинский решительно разделил привилегированный, образованный слой россиян на две крайне неравные по численности и противостоящие по взглядам группы или страты. Одна, крошечная по размерам, слагается из людей, обладающих самостоятельностью мысли и широтой интересов. Для них "личные выгоды и потребности житейские - второстепенные, а природа и человечество - главнейшие…". Ведущую роль в этой группе играют люди искусства (и этот, замечу попутно, первоначально вычитанный пророками русской интеллигенции у Шеллинга, "эстетоцентризм", наложил отпечаток на российскую культуру на столетия вперёд). "Нас мало избранных, счастливцев праздных, - поясняет свою мысль Белинский словами пушкинского Моцарта,-   пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов". Эти "чувствующие и мыслящие люди нового поколения" собственно и представляют собой общество, подчёркивает Белинский, непримиримо критически относящееся к российской "безотрадной" действительности, препятствующей исполнению "человеческого назначения". Составляющие его творцы и ценители подлинного искусства, через него глубже , вернее, чем остальные, постигают, "понимают" жизнь и истину. Всё остальное -"толпа", которая потом от этих "понимающих" (intelligent) заимствует ориентиры жизни.

"Толпа" - вторая, значительно большая группа привилегированного, образованного класса, выделенная Белинским, состоит из "филистёров", "обывателей", живущих, в отличие от первой группы, "по преданию и рассуждающих по авторитету", из "рабов житейских нужд и пользы, которые ничего не видят дальше удовлетворения потребностям голода и кармана или мелкого тщеславия". Получалось, что ценитель Кальдерона, Мюссе или, забежим вперёд, Мандельштама или, скажем, человек, доказавший теорему в дифференциальном исчислении имеют больше прав принимать гражданские решения и брать на себя ответственность за ход общественной жизни, чем, скажем, отец семейства, честно трудящийся, считающий каждый рубль и защищающий родину с оружием в руках.

Белинский красноречиво объясняет, что "избранные" презирают "обывателей", а "обыватели", уязвлённые указанием на свою ограниченность, ненавидят "избранных". Психологические различия обращаются в социально-политический антагонизм. Предпочтения и способ жизни большинства, вместо их признания и, если необходимо, органичного развития, просто и вполне по-эстремистски исключались из участия в опрелелении пути страны. Вот таким порядком - впереди "избранные" ("понимающие"), за ними следуют "охотой или неволей" принявшие постигнутую "избранными" истину "обыватели" - Россия и должна двигаться в будущее.

Этот вывод поражает своей предвзятостью, бьющим в глаза произволом в выборе критериев достойного человеческого поведения в пользу образованного праздного класса, искушённого в игре мысли и чувства, в нагромождении утопических построений, не поверяемых жизнью. В нем сословная неравноправность, закоренелая элитарность российских порядков получила иную, соответствующую новым временам форму утверждения, упорно цепляясь за своё привилегированное положение Ту отстранённость россиян от проверки своих намерений на практике, которую долгое время старательно поддерживал режим, теперь "критическое направленик" сознательно избрало выгодной для себя позицией. Тема поэт и толпа известна издавна - например, в творчестве Пушкина, Гёте и т.п., Но Белинский связал толпу напрямую с русской действительностью, как её олицетворение, включил в неё весь правящий слой, всю верхушку, столь долго возглавлявшую русскую жизнь. Новое, критическое, направление начало своё существование, постепенно подчиняя себе русскую мысль, а затем и русскую жизнь…

Но ответить на эту несправедливость и заблуждение, предметно показать, что "человека толпы", безразличного к смыслу жизни, не существует, было некому и нечего. Класс вольных мастеров, принесших некогда свободу в протестантскую Европу - сплочённый и обладающий самосознанием - в России начисто отсутствовал. Введение демократии напрямую, т.е. предоставление самостоятельности десяткам миллионов крестьян, веками живших только в неразрывном взаимодействии с царской властью и властью её "порученцев" - помещиков, любому здравомыслящему человеку вполне обосновано представлялось актом совершенно безумным. "Предоставить самостоятельность" в этой ситуации означало "покинуть", попросту предать, выдать по меньшей мере на произвол судьбы, а то и прямо в лапы разным мошенникам и ловкачам или авантюристам (к которым вполне могут быть отнесены и политические утописты) доверившихся патернальной власти крестьян. Это несомненно вызвало бы смятение, взрыв ненависти - как это всегда и бывает в ответ на измену, а затем и "русский бунт, бессмысленный и беспощадный" (ибо имеет целью не возведение нового порядка, а месть).

Написавший эти строки гениальный Пушкин, автор нескольких исторических художественных произведений и даже научных исследований, хорошо прочувствовавший пульс народной жизни, писал в 1836 г. Чаадаеву: "Читали ли вы Токвиля? [Речь идёт о тогда только вышедшей в Париже книге социолога и политика Алексиса де Токвиля "Демократия в Америке"]. Я еще под горячим впечатлением от его книги и совсем напуган ею". В черновиках Пушкина сохранилось высказывание об "освобождении народа" чуть подробнее: "Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка"".

Достойный ответ на примитивную и ложную схему Белинского не смогло дать и царское самодержавие и вообще вся верховная власть - повелитель дум нескольких предыдущих веков, а то и всей писанной русской истории, а теперь - хоть и в неявной форме - низведённая в "презренную толпу" "рабов мелкого тщеславия". Это был настоящий государственный переворот, хотя пока лишь в сфере общественной мысли. "Я думаю подавать в отставку - чего мне здесь ещё ждать",- пишет в 1841 г. поручик Лермонтов, почувствовавший поддержку в посетившем и очень хвалившем его Белинском своим стремлениям сойти с пути нескольких поколений дворянства, считавших наивысшим почётом и престижем служить под знамёнами победоносной русской армии и гвардии, а великосветское придворное общества почитавших средоточием ума, талантов, образованности, мастерства управления и прочих совершенств. Российский самодержавный режим, в числе других абсолютных монархий приговорённый европейским общественным мнением к кончине, утратил былую уверенность и, зная об устремлениях в среде образованной дворянской молодёжи к новым поприщам, чувствовал, что почва под ним колеблется. "Вы должны нам помочь",- несколько раз повторила супруга Николая I французскому писателю барону де Кюстину, приехавшему в 1839 г. знакомиться с Россией при содействии её правительства. Речь шла о том, чтобы засвидетельствовать в Европе о значительных успехах России под руководством самодержавия и о его преданности своему долгу. Кюстин, впрочем, увидев лишь весьма оживлённый императорский двор, при остальной стране пребывающей в пьянстве и неподвижности, так и не нашёл возможным требуемое сделать.

Пущенная Петром Великим вскачь, Россия ко второй четверти 19 в. едва ковыляла, хромая на все четыре ноги, с "кровеносными сосудами", забитыми наростами неподвижной и неспособной бюрократии, слабея от казнокрадских кровопусканий. Кардинальные обновления были совершенно необходимы. Но самодержавие - в силу неразвитости консервативной мысли (установления правильной пропорции сохраняемого и изменяемого), а тем более практических навыков цивилизованного консеватизизма (без ретроградского удержания прошлого и без ксенофобских глупостей "Чёрной сотни" и т.п.) - и в дальнейшем так и не нашло достойного ответа на вызов времени, располагая только аргументом штыков, сила которых зависит, как известно, от уверенности держащих их рук. Его неспособность выполнить свою историческую миссию, вывести полагавшиеся на него народные массы на путь плодотворных общественных преобразований, его бездарное крушение в 1917 г.,- ещё одно слагаемое русской трагедии.

Но почему российский общественный процесс оказался во власти столь экстремисткого и вместе с тем совершенно расплывчатого "проекта"? Ведь были и другие начинания в сфере эмансипации, проводившщиеся с большим размахом и приносившие реальные плоды. Можно назвать, среди крупнейших, расширение самостоятельности и грамотности т.н. государственных крестьян в реформах Киселёва, "Великие реформы" Александра II, введшие независимый суд, расширившие свободу прессы, устранившие старую феодальную "крепость" друг другу помещиков и крестьян . Несколько позже приобрели общероссийский размах инициативы "петербургского кружка" князя Васильчикова по развитию общественной и экономической "самодеятельности" массы рядовых россиян посредством "народного" (специальным образом направляемого) кредита.

Но все подобные варианты требовали серьёзной кропотливой работы при отдалённой и неверной перспективе. Кроме того, эти "проекты" имели подчёркнуто "технический" характер, предусматривая лишь преобразования экономические, организационные и т.п. В них не было обещания счастья, светлого будущего - они оставляли эти посулы за пределами внимания. Хотя какое-то количество образованных активных россиян приняло участие в этих начинаниях, о чём я ещё скажу, "критическое направление" имело гораздо больщий успех. Обращённое к притязаниям неудовлетворённой духовно "образованнейшей части" привыкшего к господствующему, привилегированному положению класса, для которой характерна ориентация, как было отмечено, не на личные выгоды и потребности, а на "интересы человечества", критическое направление позволяло оставаться постоянно в атмосфере самых высоких, но весьма расплывчатых, абстрактных смыслов, указаний и обличений, наподобие высочайшего престижного уровня библейских пророков. Оно придавала престижный статус борца за свободу и за лучшую жизнь и избавляла от какой-либо конкретной ответственности за успех. Такую программу нельзя "фальсифицировать", как сказал бы Поппер, т.е. доказать её ложность при любом ходе дел. Можно ли желать более привлекательной позиции?! Поэтому ряды политической интеллигенции никогда не редеют - свято место пусто не бывает. "Ответственность" в виде репрессий - не в счёт. Она имеет совсем иной характер и, напротив, лишь увеличивает престиж деятеля в собственных глазах и в мнении соратников. При этом о простонародье - подавляющей части населения - или, как тогда говорили, о "народе" вообще не было сказано практически ни слова. Лишь позднее - под ярлыком "заботы о народе" (так называемое "народничество") - он был "пристёгнут" к описываемому проекту освободительной борьбы как одушевлённый приз, с открытым ртом внимающий победителю, который распорядится им по своему.

Всё это весьма импонировало состоянию критически настроенной части привыкшего к привилегированному положению праздного класса, не имевшего в руках конкретного дела.

Преимущественную возможность для людей, свободных от необходимости трудиться ради хлеба насущного, развить в себе качества "критически мыслящей личности", стать "настоящим человеком", понимающим ( или на распространённом тогда в образованном обществе французском языке - intelligent) задачи жизни, подтвердил спустя несколько десятилетий дгугой знаменитый идеолог освободительной борьбы Пётр Лавров - создатель концепции партии профессиональных революционеров, использованной потом народовольцами и большевиками. Именно Лавров окрестил часть "людей критической мысли, людей интеллигенции", постоянно занимающуюся освободительной борьбой, как "политическую интеллигенцию" (см. его "Исторические письма" - 1869 г.). Этот термин я предпочитаю употреблять, с тем чтобы отделить свойственные русскому языку иные значения слова "интеллигентность" - образованность, воспитанность, вежливость, высокие интеллектуальные, этические и эстетические запросы.

Борьба, оппозиционность, знание чего-то заветного, что всех осчастливит, поднимет над "свинцовыми мерзостями жизни" (как писал в дальнейшем адепт движения и выдающийся "разработчик" её героики Горький), стали козырём этой публики, их пьедесталом. Причём, оппозиционность должна быть обязательно "непримиримой", иначе исчезнет дистанцирование от "действительности" как безнадёжной, и вместе с ним рухнет оправдание, почему нельзя вступать в реально идущую жизнь с конкретными улучшенями и нести за результат ответственность. Вспомним в этой связи пару совсем недавних сюжетов. Скажем, интеллигентскую партию "Яблоко" - нашу современницу. Она так и не опубликовала за двадцать лет существования своей программы, своих конкретных предложений. И даже само её существование как партии оказалось чем-то чересчур конкретным, требовало обязательств. Поэтому она и сгинула, постепенно растворилась в публицистике, в протестном движении. То же сейчас происходит в "Партии народной свободы", от которой отлучают ветерана оппозиции профессора Владимира Рыжкова, потому что он предложил заменить лозунги типа "Путин - вор!" переходом к конкретным, важным для населения делам. Даже уже отсюда ясно, что "непримиримая оппозиция" уже по определению расположена вне демократии и вне парламентаризма. Она - не феномен "открытого общества". У неё нет никаких шансов победить в демократическом процессе. У неё другие средства борьбы, и для неё не имеют никакого значения ни голос народа, ни результаты выборов, которые поэтому автоматически, все подряд, заведомо объявляются фальсифицированными.

…Не удивительно, что развитые критическим напралением идеологемы вдохновили немало, как выразился один из персонажей моей "Русской саги", "безработных детей помещиков", а позднее и примкнувших к их "славной доле" разночинцев (т.е. не дворян, а выходцев из разных иных "чинов", сословий российского традиционного общества, нашедших способ повысить свою образованность и благосостояние, а за ними и амбиции) к переходу в "профессиональные революционеры" (в рядах народовольцев, эсеров, большевиков), не говоря уже о переходе в беспроигрышное амплуа непримиримых "профессиональных оппозиционеров", отстаивающих не конкретную программу, а перманентное противостояние власти. Попутно, как водится, профессия становилась и источником средств существования.

Т.о. политическая интеллигенция по происхождению и по установкам несомненно зародилась как привилегированной страта уходящего распределительного (т.е. не- рыночного, до-рыночного) общества. Но его уход оказался столь долгим, что она проложила тяжкий след через целых два века нашей истории, и процесс этот ещё не окончен. Она стала под другой вывеской и на другом "поле" (на поле образованности и культуры) брать реванш. Она вела (и ведёт, хотя бывают и тактические реверансы) войну сразу на два фронта. Против существующего порядка, добиваясь более высокого статуса и престижа, и против своих конкурентов - частных предпринимателей, третируя их как "воинствующих обывателей" и "кулаков", но главным образом как "грабителей", обогащающихся за счёт "обсчитывания рабочего" (Лавров). Она явно не понимали происхождение "богатства народов" (как впрочем, подавляющее большинство населения России его не понимает до сих пор). Но что ещё курьёзней и, вместе с тем, печальней, она не понимали происхождения свободы. Политическая интеллигенция строила свободу без опоры на частную собственность, что не могло быть ничем иным, как утопией, ибо не обеспечивала должной силой индивида, частное лицо, отдавая его во власть чиновника или тех или иных клик, дорвавшихся до рычагов распределения. Инициировалась лишь сверхмобилизация людей идейно увлечённых, на которой ничего нельзя построить всерьёз, которая есть лишь фактор изменчивости - см. об этом ниже.

Вся подобная деятельность имела и могла иметь лишь характер эстремистской активности мелких групп и клик, а то и отдельных "деятелей", охотно вклинивающихся в любое массовое проявление недовольства, чтобы его возглавить и использовать его энергию в своих целях. Так в своё время "ленинская партия профессиональных революционеров" вклинилась в рабоее движение. А когда выяснилось, что разгорается ещё и крестьянское движение, то был состряпан прямо истекающий мёдом в крестьянские рты "Декрет о земле", нисколько впрочем не определивший в дальнейшем большевистской политики, напротив, полностью лишившей крестьян всякого обладания землёю. Или, возьмём, к примеру одного из нынешних записных оппозиционеров - Немцова. Ещё пару лет назад, он энергично разрабатывал "жилу" внезапно вспыхнувшего недовольства московских деловых слоёв, а ныне, с появлением тревожных известий с Украины, организует и возглавляет уже "Партию мира". Оба названных деятеля - несомненные сослуживцы по древней "золотой роте" демагогов, с тем лишь различием, что второй много бесталаннее первого.

Никто не отрицает права подобных господ по-своему самоутверждаться. Но, конечно же, всё это не имело и не имеет никакого отношения к продвижению массы россиян к достойной, полноправной жизни, к способности взять свою судьбу и судьбу страны в свои руки. А именно это нужно России. Хотя конечно же лозунгами, декларациями и даже констатациями, т. е. признанием чего-то уже свершимся, о "праве народа", "победе народа", клятвами о верности интересам народа полна демагогическая продукция этих групп. Как максимум, подобный стиль общественной активности может привести (и действительно привел в 1917 г.) к переходу власти от прежнего автократа к новому. Почти столетие нараставшей разнузданной агитации и дискредитации завершилось крушением в России в начале 20-го века патернальной власти. Из наступившего хаоса поднялся кровавый монстр большевистской диктатуры, которой никто не планировал и никто не ждал, и меньше всего либеральные "отцы революции".

Непримиримые оппозиционеры думали, что они освобождают народ от узурпатора, а на самом деле народ - в силу описанной выше патернальной связи - как мифический гигант Голлем составлял со своими правителями одно целое. Они рассчитывали, что снеся правящую верхушку, устранив "режим", они получат власть. Но "Голлем" отнюдь не был настроен на либеральную волну и не принимал их сигналов. Власть над ним получил хорошо сплочённый отряд идеологических авантюристов, отличавшихся особой жестокостью в делах, а в душах нёсших старые порядки, лишь снабжённые новыми ярлычками. В результате в России плодом работы освободительных сил явилось не свободное общество, а утопия…! Губительная как для самой страны, так и далеко за её пределами. Это было остриё мировой социалистической реакции на слишком поспешно и слишком непродуманно проводившееся либеральное наступление (той реакции, новый вал который - в ещё неясных формах - зреет сегодня).

Новый автократ - менее опытный, менее ответственный - без удержу компенсирующий свою неспособность насилием, превратил народ - в России, как нигде, беспомощный и беззащитный перед своими правителями, ибо доверяющий им - в предмет своих манипуляций, в "пушечное мясо истории". Когда власть становится не традиционной, а узурпированной - а это всегда бывает в результате революций в сильно неоднородных обществах - игра начинается "в одни ворота" и быстро переходит в трагедию. В результате генофонду, стойкости народа был нанесён урон, от которого он, пока не ясно, сумеет ли оправиться. Обидней всего то, что оборотной стороной этого "большевистского монстра" была "русская" ("социалистическая", "социальная" - это на самом деле очень многообразный термин) мечта. Именно она дала энергию взлёта, а он её оседлал. И колоссальная самоотдача народа прогорела зря. Разве что остались навечно, как ступени истории, - выход в космос и победа над нацизмом.

Однако на этом это безумное действо не остановилось. В конце столетия, когда растаяли льды тоталитаризма, ситуация бойкого элитаристского натиска хорошо приспособившихся "компрадоров" и обладающих "лёгкостью мысли необыкновенной" (великолепная фраза Хлестакова из "Ревизора") либералов, с одной стороны, и "безумного молчания" неприкаянного большинства ("безумное молчание народа" , о котором говорил ещё Пушкин), с другой, опять возобновилась. Это-то совершенно неожиданное, как Феникс из пепла, возрождение либерально-интеллигентской политической страты, несущее совершенно очевидную угрозу исторического рецидива, и заставило меня взяться за перо, уже как публициста.

Слов нет, гражданской неполноценности, "несовершеннолетию" народных масс Великороссии должен быть положен конец. Но это надо делать не "введением", не "установлением" свободы, как того хотят господа либералы, не ослаблением, не разложением государственной власти, чтобы пустить процесс на самотёк - кто во что горазд. Привилегированные (уже самой концентрацией ресурсов, благ, знаний) столичные классы примеряют введение свободы на себя, продвигают свои интересы. Это может привести лишь к очередной полосе несправедливости и страданий. Нужно сделать так, чтобы у русского народа не было больше никаких "наездников". …. "Народ, единокровный, наш народ, разрознен с нами - и навеки!" - воскликнул в печали Грибоедов. Быть может, сейчас настало время эти разрозненные части соединить.

Но мы сможем это сделать, лишь внеся в национальный курс преобразований серьёзные поправки. Российский народ отнюдь не прошёл путь демократического строительства. История не дала ему никакой возможности его пройти. Эта задача ему только предстоит. Демократию (возможность для народа держать свою судьбу в своих руках) и свободу (свободу частной деятельности) в России нужно строить. Её надо строить сразу на двух уровнях. Во-первых, развитием широчайшей практики самостоятельной общественной и хозяйственной деятельности рядового россиянина, т.е. его самодеятельности. И для этого сильная, благоприятно содействующая государственная власть более чем нужна. Не иначе как при её поддержке, а также энергией общественных активистов и, более всего, самой организацией дела, рядовые россияне должеы быть вовлечены в "самодеятельность" и "самоуправление" первоначально и основательно на обиходном, повседневном, локальном уровне, получить для этого все ресурсы, усвоить все навыки. Смотрите на эту тему, например, исследования по организации народного кредита в дореволюционной России - института, пребывающего в полном забвении сейчас (не путать с тривиальным "мелким" кредитом!). И при этом всё это должно быть сделано без разрыва с традиционной сплочённостью великороссов, а напротив, с сохранением опоры на неё с помощью разного рода союзов. Только так народу может быть возвращен дар первородства.

Пока этого нет, удел России - компрадоры, эти первые "пробы пера" отечественной буржуазии, Она безнадёжно далека от нужных кондиций, угнетена мафиозными и бюрократическими структурами и, вместе с тем, не имея иного выхода, общественной поддержки, систематически сотрудничает с ними, охотно использует личные, семейные и служебные возможности для получения незаконных, нерыночных преимуществ, а ещё более для того, чтобы себя хоть как-то защитить. Она малочисленна, разрозненна и имеет весьма смутные представления о своей стратегии и интересах. Возможно, её время придёт завтра. Как ёмко высказался некогда Афанасий Фет (который был не только замечательным поэтом, но и умелым сельским хозяином и убеждённым сторонником рыночным преобразований), в России "стройность вольного труда ещё впереди". То, что мы даже 150 лет спустя топчемся почти на том же месте, ещё раз показывает сложность проблемы. Личная инициатива, личная свобода и ответственность смогут достичь должной высоты и размаха только тогда, когда самые широкие слои населения будут вовлечены в экономическую и общественную "самодеятельность" посредством системы специальных социально-экономических форм того типа, о которых я говорю в ряде научных и публицистических работ. Подобные начинания уже имели широкий успех в России в начале 20 в., , но далее были загублены революцией. Только если будут найдены пути к самодеятельности "человека масс", российское личное предпринимательство станет органичным народу, созвучным его представлениям о справедливости и сможет сделать достойный вклад в силу страны и мощь цивилизации в целом,

Но развития самодеятельности недостаточно. Нужна ещё суверенность - уверенность в своей гражданской и человеческой полноценности. Нужно снять то клеймо унижения, которое стоит на образе жизни и культурных предпочтениях рядового россиянина - "обывателя" - и утвердить их самодостаточность (а не как клиентелы просвещённого меньшинства) и полноправие.

Покуда индивидуальная самостоятельность не выработает социально-экономической формы проявления, соответствующей моральным требованиям, моральному "оправданию" в свете национальных базовых ценностей патернальных отношений - а в России вопрос стоит - именно так - рядовой россиянин не обретёт гражданского полноправия. Народ, который по сравнению с высоко поднятой и демонстративно утверждённой в общественном сознании "культурной планкой", к изготовлению которой он не имел никакого отношения, всегда останется недорослем.

Интеллигентскую культуру - несправедливо, с использовнием доставшихся ей в наследство сословных, крепостнических преимуществ - захватившую привилегированное положение национальной культуры, - надо сместить на позицию суб-культуры. Пусть там цветёт, услаждает изысканные вкусы и приносит плоды, которые могут быть время от времени весьма кстати и стране в целом. Но она без всяких сомнений должна лишиться возможности диктовать (!) ход и ценности национальной жизни, не будучи ни с чем толком связанной и ни за что не отвечая. Хотя словом "народ" и клятвами в верности ему наперебой жонглировали разные политические группы из числа активного "образованного меньшинства", они боролись и борются лишь за свои амбиции и за свои интересы.

Что касается русской демократической культуры (питающей достойное, суверенное самосознание всего народа), то - если не считать архаичных этнографических артефактов - ей только ещё предстоит родиться. И она вполне достигнет необходимой человеку проникновенности и глубины, но другими средствами. Примеров демократического и вместе с тем полноценного искусства в современной России можно указать уже немало. Сейчас, поняв природу проблемы, мы наконец-то можем залечить эту рану.

Из сказанного ясно, что демократия, которая утвердиться в России, не будет копией никакой иной. Попутно замечу, что задача эта не решается и знаменитым, показавшим свою плодотворность во многих странах проектом "социального государства". Проблема здесь глубже и не снимается методами перераспределения благ. Но она тоже разрешима, но требует более изощрённых и систематических приёмов. И уж тем более не может быть и речи об установлении у нас политической системы подобной, скажем, американской республике. По крайней мере сейчас. А может и навсегда. Вообще не следует абсолютизировать республиканизм. История показывает, что республики спустя некоторое время всегда уступали лидерство автократиям, модернизированным и соединившим все эффективные новинки со своими коренными достоинствами. В другие эпохи эти две системы своим положением ведомого и ведущего меняются. "Мы, возможно, стоим у истоков авторитарного возрождения, что не может не беспокоить"-, заметил в упомянутой выше беседе Фукуяма.- "моя книга называется "Политический порядок и политический упадок". И главным примером такого упадка служат Соединенные Штаты. Все политические системы подвержены упадку, либо из-за негибкости, либо в связи со стремлением элит захватить политическую власть". "Америка все еще слишком полагается на военную мощь,- продолжает маститый политолог,- Собственно, это и послужило причиной для отступления демократии, ведь США решили, что смогут изменить мир силой". А военная мощь - повторим сказанное в связи с падением царского режима - весьма зависит от уверенности применяющих её людей в своей правоте.

Патернализм - должным образом усовершествованный, и приноровленный к месту и времени - успешно сотрудничает и с принципом индивидуальных достижений, и с принципом распределения. Под его крышей комфортно себя чувствует свобода мысли и дела, творчество и предпринимательство. Более того, он защищает эти свободы в обществах, где сильны группы с традициями коррупции и насилия. Вот два ярких примера - Германия времён Бисмарка и современный Китай. Китайский опыт ещё накапливается, оставим его в стороне. А что касается эпохи Бисмарка, то Германия в ту пору стала безусловным мировым лидером в области производства, техники и науки. Имена её ведущих университетов (Гейдельбергского, Геттингенского и др.), учёных и мыслителей (братья Веберы, Зомбарт, Дильтей, Планк, Рентген, Эйнштейн и т.д.) вписаны золотыми буквами в небесный свод мировой культуры.

Но кроме того патернализм сохраняет и культивирует отношения, недоступные ни достиженчеству, ни распределению. Кроме формальных правил, предписаний и обязательств, он сохраняет в социуме немножко человеческого тепла, которое заполняет пустоты и согревает души, поднимет их сплочённость, сочувствие совсем в другой регистр. Быть может, он поможет человечеству двигаться в будущее, его очеловечить.

Строй России, если не желать, чтобы она стала быстро клонящимся к смерти инвалидом, должен основываться на её фундаментальных социально-психологических особенностях - строй формализованных, рациональных республикансих отношений должен дополняться "личной" вертикальной связью. Эти два начала можно хорошо сбалансировать - есть масса отличных примеров. Патерналия, демократическая патерналия вполне может быть поручением народа. Но с несколько иным типом функционирования и темпом смены части высших властей. Она стала бы одной из стабилизирующих добавок в общественный процесс России, о необходимости которых мы говорили. Но самое главное - она поддержала бы в высших эшелонах свойственный народу в течение столетий тип взаимоотношений a la family, вызывающий понимание и доверие. В связи со сказанным, я предпочёл бы говорить не о демократии (под которой обычно подразумевают строго определённый набор политических институтов), а о "самоуправлении" в России, опирающемся на широчайшую, тщательно взрощенную в повседневной жизни "самодеятельность" народа.

И здесь мы переходим к важнейшей и сложнейшей части предстоящих задач. К этому тандему "в верхах" следует сделать хорошо продуманные "пристройки", механизмы "в низах", позволяющие индивиду - рядовому индивиду. "массовому человеку" - гораздо более самостоятельно и эффективно действовать в новой рыночной и демократической среде, не теряя опоры на традиционную почву социальной сплочённости. "Вся штука в том, как привязать мировоззрение к системе демократических институтов",- приведу ещё раз уже цитированное недавнее высказывание Фукуямы. Этой задаче у меня в течение последних десятилетий посвящён ряд публикаций, и содержат они не набор прекраснодушных призывов и пожеланий, а конкретное изучение реально осущестлявших нужный синтез малых социально-экономических форм. Работа эта, однако, далеко не закончена, и, если говорить прямо, - не хватает денег, а годы уходят.

Но уже сейчас можно сказать, что задача решаема. И нечего бросаться в мясорубку радикальных "обновлений", в исторический тупик. По поводу этой либеральной "прямолобости" у меня есть довольно удачная метафора в конце прилаганмой к этому письму статьи "Россия и Москва". В ней говориться о млекопитающих (читай: патерналиях), которые, попав с суши в воду, в силу особенностей своего скелета не смогли развить хвосты, работающие в горизонтальной плоскости, как у царей водной стихии рыб (республик). Здесь, если следовать понятиям московских либералов, должны были явиться толпы хирургов со скальпелями в руках, чтобы перекроить живые организмы и тем, конечно, погубить их. К счастью, московских либералов, тогда не было и в помине, и млекопитающие, развившись в формы китов и дельфинов (и с хвостами, работающими не как у рыб, а в вертикальной плоскости), успешно освоили моря и океаны и даже добились в них доминирования. Природа полна примеров, когда различные роды и даже классы живых существ развивали одинаково эффективные морфологически сходные формы, отнюдь не сокрушая свою исконную генетическую основу. Компрадоры и либерал-утописты хотят подменить своими узкогрупповыми выгодами или своим безответственным утопизмом глубинные интересы России и тем обречь её на "поток и разграбление". Со всем жаром они решают задачу, для них ясную, как дважды два четыре, даже не допуская, что может быть неверно прочли письмена жизни.

С другой стороны, - и я хочу это подчеркнуть - всё сказанное здесь не должно служить умалению большой роли мыслящих и образованных людей, в силу природных и привитых качеств ранее других чувствующих омертвение существующих социальных и культурных форм (тем более, что динамика форм обязательна для Жизни), уход из них смысла и, в связи с этим, особенно чутких к новым идеям. Эти люди способны руководствоваться целями, далеко выходящими за пределы прибыли или карьеры, и могут быть названы "идейным элементом", как выражались некоторые публицисты русского 19-го века, или "духовно ориентированными личностями - ДОЛами", как я именую их в одной, написанной для журнала "Знание - сила", работе 1993 года.

"Идейный элемент" существует как проявление природной типологии личностей, описанной некогда Юнгом, а позднее исследованной т.н. соционикой. Их предназначение - работать в поле одного из двух фундаментальных начал дарвиновской эволюции живого - ИЗМЕНЧИВОСТИ. Однако ни в коем случае нельзя забывать, что у живого есть и другое фундаментальное начало - НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ, т.е. СТАБИЛЬНОСТЬ.

В России исторически сложилось так, что "политическая интеллигенция" приняла на себя функции искючительно первого начала. Общественный процесс стремились свести к авралу разрушений, совершенно не интересуясь общими изменения состояния общества, которые вскоре стали определённо гибельными. Но "изменчивость", подчеркнём ещё раз, нужна жизни только наряду с "наследственностью", стабильностью. Причём лишь как второй, вспомогательный член в этом биноме. "Постоянство гораздо важнее, чем свобода", - подводил итоги своего многолетнего личного опыта как политика и гражданина искушённый и талантливый Макиавелли, переживший всю трагедию агонии Флорентийской республики, потерявшей жизнеспособность из-за изнуряющей внутренней борьбы.

Поэтому, особенно при первых шагах преобразований, до формирования значительной группы "суверенных работников" (которым посвящён мой очерк "Страна мастеров"), так важен вопрос, куда ДОЛы направят свои усилия. Слишком часто усилия большей их части были вложены в ложную цель быстрого, никак не подготовленного "освобождения". Они не понимали, что освобождают население не только от угнетения, неравноправия, но и от исторически сложившихся каналов доверия, от норм согласованного, ожидаемого взаимодействия. Это проявилось и в создании Февральской революцией республики в России, и Веймарской республики, и республики в 1931 г. в Испании, и скороспелых республик на территории распавшейся Австро-Венгрии, и в форсировании под либеральным натиском в конце 1910-х - нач. 1920-х гг. ослабления монархии в Италии. Разрушенные, весьма важные для этих обществ "несущие колонны" патернальных отношений стали быстро замещаться бурным ростом фашистских, нацистских, коммунистических тоталитарных эрзацев. Народы этих стран, да и всей Европы, всего мира затем многие десятилетия расхлёбывали кровавую кашу, заваренную этой "прямолобостью" (прямолинейным мышлением "высоколобых" теоретиков-интеллектуалов), этим радикализмом.

Вопрос в том, как осуществлять изменчивость, не теряя устойчивости? Вот в этом - благородное призвание долов. "Мыслящий человек" и "понимающий человек" (intelligent) - "две большие разницы". Интеллигент, решив, что он постиг истину, бросается к ней, разрывая любые связи, снося всё на своём пути, оставляя за собой след из крови, слёз и горя, и в конце концов неизменно хватает не более чем пустоту. Ибо истина не находится где-то в уже готовом виде. Она не противостоит "безотрадной действительности", как думали ещё со времён Белинского, устремляясь за ней,кто на Запад, кто на Восток, кто в Будущее, кто в Прошлое. Она внутри нас. Мы её творим своими действиями, разумом и любовью. С большим или меньшим успехом, со всей возможной мудростью, поверяя каждый шаг практикой. И вот здесь незаменима роль "мыслящего и чувствующего человека". Верно мыслящего и глубоко чувствующего и потому решительно отбрасывающего экстравагантный до пошлости "прикид" политического интеллигента. Мыслящий человек не лезет в пророки, но в то же время глубже многих понимает ход событий. Его прозорливому дару вполне доступно понимание сбалансированного движения, с подтягиванием отстающих частей, исключением разрывов, а тем более катастроф. Не стеснённый узким горизонтом повседневности, он способен принимать более верные и дальновидные решения, полезные для успеха жизни, которой все мы служим.

Если вернуться в Россию, составляющую в данном случае главный предмет моего внимания, то в числе её активных, мыслящих и духовно чутких людей уже тогда, в начале 20 века, помимо большинства из прямолобых радикалов, была ещё и меньшая часть, избравшая правильный путь. Это были деятели не просто "умеренные" в ведении преобразований, а умеренные ради(!) заботы о справедливости, о равноправии (на деле, а не в лозунгах), о подготовленном, достойном участии в обновлении широких народных масс. "Две интеллигенции" называется очень мне импонирующая статья в одном русском журнале 1909 года. Так что верный выбор возможен! И эта задача меня, пожалуй, больше всего занимает как учёного и гражданина с 1989 г., когда я впервые обнаружил эту вторую, недоразвитую, ветвь развития, начисто срубленную в 1917 г. и затоптанную потом в общественной памяти советскими историками.

По мере расширения возможностей и углубления стратегии свободы, всё больше "интеллигентов", людей "понимающих", покидает ряды "профессиональных оппозиционеров", переходит в ранг homo dramatis - "человека действующего", внедряясь в самые разные актуальные сферы жизни, становясь "суверенными работниками" участниками строительства, а не разрушения (или, скажем так, "разрушения через строительство"), на которых собственно и должно основываться надёжное и процветающее будущее …….

Слов нет, в отдельные периоды истории политическая интеллигенция сыграла в определённой мере позитивную роль (хотя и неоправданно перекошенную экстремизмом) , расширяя область приложения сил активных и таланливых людей, помогая изменениям. Особенно в такой стране как Россия, где этого некому больше сделать…

Но сейчас наступило время собирать камни. И поэтому первые же наши касания к ходу российской жизни следует направить на расширение народного в ней участия, расширение опоры. Для этого надо переступить через свои барские притязания, действительно сделавшись бойцом за дело свободы и расцвет человеческой личности, который невозможен сепаратно, в рамках междусобойчика, столичной тусовки, любой отошедший от которой хоть на шаг вынужден в тревоге "поджимать хвост". Надо признать всё многобразие человеческих личностей и разнообразие их поприщ. Надо сменить барское высокомерие на гражданское сотрудничество. Надо отказаться превращать эстетическую изощрённость в доказательство политической правоты.

Мы не можем добиться счастья (даже хотя бы как ощущения), оставляя по сторонам поверженных, сбрасывая их, как говорил поэт-трибун Маяковский, "с парохода современности". Нужно прекратить плодить "бездомных", у которых кто-то в порыве отвращения к "мерзкой действительности" снёс привычную крышу над головой, взамен не предложив иную. Нужно новое возводить не вместо старого, а рядом с ним, и люди сами в него перейдут, если увидят, что оно лучше. Мы должны, как Орфей, спуститься в Ад, но не с тем, чтобы тут же позорно бежать или погибнуть, а чтобы суметь двигаться вместе с Адом, в приемлемом для него темпе, но в нужном направлении. "Ад" интеллигента, не способного в него на равных войти, а способного лишь воспарять мыслью в сепаратном "междусобойчике", это на самом деле наш реальный "дольний" мир. Лишь его совместное мощное движение есть действительное наступление против Смерти. Всё остальное лишь сеет новую смерть. Только участие на этом уровне - раз он уже понят - может наполнить подлинным смыслом жизнь действительно мыслящего человека, оправдать в его глазах его деятельность, удовлетворить его "человеческое назначение" (если употребить здесь весьма к месту выражение князя А. Васильчикова, героя моей диссертации, деятеля, приступившего к решению вопросов русской жизни "не по- интеллигентски").

Надеюсь, ничто из сказанного мною не может быть воспринято как "квасной патриотизм". Кропотливое внимание, бережное отношение к России - отнюдь не измена человечеству. Чем глубже мы понимаем страну, тем оптимальней курс и цивилизованней вклад. Общее благо может быть достигнуто только через благо частей - таковы заветы гуманизма. Мою позицию точно определяет заголовок публицистической реплики, помещённой мною нынешней весной в "Русском переплёте": "Американцы не дают перестроить наш дом".

Ход, итоги и уроки Американской революции и Русской революции - диаметрально противоположны. Россия ни в коем случае не должна идти путем революций. В традиционных, а тем более в патернальных обществах, социально крайне неоднородных, революция ведёт не к свободе и демократии, а к смене правящей клики, как правило, ещё меньше связанной с народом, ещё более жестокой и корыстной. Сначала нужно изменить традицию, во всяком случае - сильно потеснить. Но сделать это пошагово и конструктивно. Русский путь - эволюционный путь, направленный к "самодеятельности" и совершаемый под эгидой сильной благоприятствующей патернальной власти. Близкой к той, что она имеет сейчас. Не в направлении "к финалу 1917 года" идёт современная Россия, а прямо наоборот. Все, кому не безразлична судьба русского этноса, кто ценит многоообазие человеческой цивилизации, как условие её живучести и мощи, не отойдут от этого принципа.

Готова ли его признать Америка? Обычно пропагандисты, желающие замутить воду в этом ключевом пункте, выдают за аксиому следующую связь: появление коммунизма и фашизма и т.п. было следствием отказа от парламентаризма и республики. Но история неопровержимо свидетельвует, и я уже об этом выше упоминал, что установление коммунизма в России, нацизма в Германии, фашизма в Италии, режима Мао в Китае, агрессивного сверх-милитаризма в Японии, режима рекордсмена по геноциду Пол Пота в Камбодже и т.п. было следствием не отказа от парламентаризма и республики, а результатом грубого, непродуманного, неподготовленного разрушения (ради введения парламентаризма и республик) существовавших до того в этих странах традиционных монархических патернальных режимов и наступившей острой внутренней дестабилизации. При доброй воле в этом вполне можно разобраться. Но способна ли Америка сейчас проявить добрую волю? Уж слишком много старателей собралось половить рыбку в мутной воде, да ещё во многих местах до сих пор покрытой льдинами "холодной войны".

Возьмём, как наиболее актуальные, проблемы, связанные с Украиной, события в которой нынче у всех на устах. Не стоит ли американцам посмотреть, не пошли ли они на поводу у восточноевропейских реваншистов, в сердцах которых давно "стучит пепел Клааса"? А ещё более на поводу у восточноевропейских же политических карьеристов, разгоняющих волну общественных настроений, чтобы её энергией делать свою карьеру? Из уст людей, решивших, что настало их время, раздаются крики, что границы должны проходить там, где они проходили в 16-ом веке, а по мнению других - там, где в 17-ом веке, третьих - в 19-ом или в 20-ом. Причём тут тоже есть расхождения - в начале, в конце или в середине 20-го, Наконец, есть масса требований, чтобы границы были проложены там, где они никогда не проходили, но должны, по мнению тех или иных реваншистов, проходить. Что из этого справедливо?! И почему?! Почему страну, за последние десятилетия добровольно уступившую добытый тяжкими многовековыми усилиями контроль над огромными территориями, на которых тут же образовалось порядка двух десятков государств, которые теперь одно за другим поглощаются расположившимся по соседству суперконтинентальным военным блоком, - именно эту страну, как только она оказала сопротивление очередному поглощению, затеянному с помощью Киевской революции 2014 г., нынче громогласно объявили агрессором? Всё это напоминает амазонскую быль о глупом удаве, который заглатывал добычу всё крупнее и крупнее, пока очередная не разорвала ему живот. Не увлекают ли американский народ на хлипкие мостки идеологического крючкотворства, далеко за пределы здравого смысла, на твёрдой почве которого его привык видеть весь мир? Разве оптимальный путь не может быть проложен, как это не раз удавалось, посредством пошаговых изменений, вместо кровавых атавистических авантюр, из которых можно выбраться только через десятки и сотни лет, а то и никогда.? Разве уже не мелят "мельницы господни медленно, но верно"?

Существовала некогда великая Афинская демократия - лидер античного мира в экономике, науке и искусстве, возглавлявшая Афинский союз из полутора десятков других полисов-республик, обладавшая крупнейшим и сильнейшим военно-морского флотом тех времён. С какого-то времени Афины и их союзники стали проявлять растущее недовольство ещё одним видным государством Эллады, с которым вместе когда-то отразили нашествие персов - Спартой, за её автократичность и - милитаризм. В конце коцов, разразилась Пелопонесская война. Она продолжалась 30 лет - с наступлениями, контрнаступлениями, заморскими военными экспедициями - и закончилась победой Спарты. Но это была "пиррова победа", где не было выигравших. Греция - вся Греция, со Спартой и Афинами, - седдце тогдашнего мира, бурлящее идеями и свершениями, была опустошена навсегда. Зачем?! Без этого горячего сердца цивилизация пошла под уклон и спустя несколько столетий превратилась в труп. Её возродили только спустя 2000 лет другие народы и другие идеи. Да и этого могло не произойти. Всё зависит от размеров погибшего сердца. Сейчас на кону сердце не просто античного региона, а всего мира. В случае его гибели, его нечем будет возродить.

Я не угрожаю, мне просто печально. Как печально, быть может, президенту Абаме, чьё мрачное лицо все последние месяцы неизменно появляется на телеэкранах. Несомненно, американский президент, как и политические лидеры вообще, нередко не может провести очевидное для него оптимальное решение, ибо подвергается сильнейшему воздействию разных политических демагогов и групп давления. Появление здравой струи в общественном мнении могло бы ему помочь.

Вот, пожалуй, и всё, что в данном случае уместно сказать. Приношу извинения за некоторую запальчивость, для меня, Стив, как ты знаешь, нередкую.

Сегодня выпал первый снег. Это случилось в то же число, что и много лет назад, когда после шести часов занятий мы откатили дубовую с бронзовыми вензелями дверь старого аудиторного корпуса и всей гурьбой вывалились в первую в том году метель. Снежинки таяли на разгорячённых лицах, летели над чугунными плитами пандуса, мимо антаблементов и колонн, между которыми за тонкой снежной пеленой светлым контуром проступал всё ещё освещённый закатным солнцем город: гранитные шары набережной, река, дворцы. Мир был белым, прекрасным и бесконечным, и кто-то из нас сказал: "Запомним этот день!"

Твой Б.П., 25 ноября 2014 г., РОССИЯ

Постскриптум:

Впрочем, ещё одно. Возможно, стоит добавить в послание к тебе ещё и мою маленькую реплику "Дорогие молодые бунтари!", размещённую на сервере американского журнала Pomidor.com по просьбе редакции. Она написана с год назад в отклик на случайно "задетые" мною в интернете не просто озлобленные, но как-то особо удручённые, "потухшие" молодые голоса. Реплика, конечно, затрагивает лишь суженый круг вопросов, но она легче в чтении, лаконичнее, а потому очевиднее расставляет точки над "и". Удобнее поместить её прямо в этом письме. Вот она:

Борис Подколзин. Дорогие молодые бунтари!

России действительно нужна демократия. И не только политическая, но обязательно и экономическая. В чём ваша ошибка, ошибка опасная, способная свести на нет все усилия? Демократию не удастся ввести битиём какого-то количества "морд" и витрин, не удастся установить принятием самых хороших, продуманных законов, не удастся навязать даже сменой правительства или захватом власти. "Свободу нельзя создать посредством институтов, насильственно введённых в сообщество не претерпевших изменения людей" (Карл Ясперс - 1949 г.) Правительство или вынуждено будет свернуть на старый (пусть и под новым названием), проторенный в общественном быту и сознании путь, или потерпит крах, что ввергнет нас в хаос, России слишком хорошо известный. Демократию нужно строить. Причём строить не усилиями государственных органов и структур - при лучших намерениях, они способны лишь содействовать. Строить прочно, монолитно можно, начиная только "снизу", из самой гущи народа. И строить не "подбиванием к бунту", к "свободе" не владеющего навыками, не имеющего условий и практики согласованных демократических действий рядового россиянина. В этой глупости настойчиво упражнялись оппозиционеры-интеллигенты в начале 20 в., потом не знавшие куда деваться от возникшего жестокого хаоса и не только не добившиеся, но потерявшие все уже достигнутые, освоенные обществом позиции демократии и свободы. Ни намёка, ни росточка от них не осталось в послереволюционной России.

Строить надо так, как обычно работает строитель: кирпичик за кирпичиком, связку за связкой, этаж за этажом. Конкретно говоря, нужно организовать вовлечение шаг за шагом рядовых россиян в общественную самодеятельность, участие в ответственном разрешении весомых для них вопросов повседневной жизни. Это очень трудный и сложный процесс, и автор очень хорошо понял это, изучая сорокалетнее становление массового народного кредита во время первой российской попытки перехода к рынку. Монополии, тресты, акционерные общества плодились как грибы, но основная часть народа по-прежнему оставалась в стороне от самостоятельного хозяйствования и потому не могла сделать свой, решающий, вклад в подъём страны. Только упорными усилиями, усовершенствованиями, участием многих светлых голов, всемерной поддержкой властей и самоотвержением активистов дешёвый и доступный кредит был приведён в действие, вводя тем самым широкие слои населения в ответственные экономические и общественные отношения и наделяя их новыми для них возможностями капитала, своего, частного ресурса. И вот тогда начал формироваться реальный демократический фундамент общества, который, к несчастью, вскоре, как и многое другое, был погублен глупейшей мировой войной и нашей отечественной "социальной" революцией.

Конечно, этот путь работы в самой народной гуще тяжёл, кропотлив, лишён блеска. Но зато он приносит не бурление столичной пены при общей неподвижности, а реальные широкие демократические изменения в самой основе общества, которые так нужны России. Нетрудно предугадать, что всё сказанное здесь вызовет гарантировано отрицательную реакцию ваших лидеров. Зачем им покидать столь видные места на площадях и на трибунах? Им и так комфортно - в газетах пишут, окружающие уважают или по меньшей мере полны живого интереса, "озабоченная" русскими делами зашоренная заграница рукоплещет… Поэтому невозможно ожидать, что движение за подлинную демократизацию России получит поддержку в кругах нынешней "несистемной" и уж тем более "непримиримой" оппозиции, которую так и представляешь с дисплей-очками на глазах, как новую историческую форму фанатизма, вытеснившего вдумчивое вглядывание в жизнь. Но можно ожидать, что те из вас, кто действительно хочет свободы - а это значит свершения, а не пузыри - не оттолкнёт, а поймёт - здесь сказанное, постарается расширить свои знания в этом направлении и приступит к делу.

Борис Подколзин - историк, писатель, публицист

Старая Русса, июнь 2013 г.

Ключевые слова: непримиримая оппозиция, дисплей-очки как форма фанатизма, строительство демократии, народный кредит

Примечание для читателей:

С упомянутой в тексте статьёй "Б.И. Подколзин. Россия и Москва: патернальный синтез и книжный либерализм. ( Можем ли мы отнестись к демократизации России, не как к искусству?)" можно ознакомиться в интернет-сети, набрав инициалы и фамилию автора.

Copyright (c) "Русский переплет"