|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Новый мир сегодня
" Новый мир " - это прежде всего, в моем понимании , новомировская проза ; за прозой росла критика журнала, опубликованное в прозе подпирала как могла фактами и тогдашняя публицистика. Сегодня в " Новом мире " таковая одиноко представлена прозой Екимова и Астафьева. Авторы, собранные самим Твардовским как ядро, раздробились. Сейчас никто не вспомнит, когда состоялись в " Новом мире " последние публикации Распутина, Белова, Можаева. Или Владимов с Войновичем - вернулись как писатели в Россию, но публиковал их в девяностых уже не " Новый мир ". Духом и смыслом журнала останутся лишь л и ч н о с т ь Твардовского и т в о р ч е с т в о Солженицына, но даже этого после воспоминаний последнего не представишь как единое и целое. Две судьбы , побежденного и победителя , не сплетаются в одну ниточку. Судьба журнала, литературного издания, из которой проросли зернышками их судьбы, схожа с отпавшими ступенями ракеты, которой оказалось под силу вывести на орбиту сразу два этих русских спутника.
" Новый мир " при Сергее Павловиче Залыгине, казалось, добросовестно раздал долги, публикуя то, что было задержано на десятилетия цензурой . Журнал в точности скопировал явление " Нового мира " Твардовского : к читателю, и в шестидесятых и в девяностых, вышла первой проза Солженицына. Но из тех, кто читал журнал в девяностых, думаю, лишь немногие будто бы перечитывали " Новый мир " - большинство впервые открывали для себя и такой по духу журнал, и прозу его главного, судьбоносного автора. И на этот раз C олженицын вошел в " Новый мир " ни с повестью об одном дне из жизни зека , а с эпосом о лагерной судьбе народа . Публикация " Архипелаг ГУЛАГ " - похороны цензуры, похороны коммунизма , но и первое настоящее отстранение журнала от личности Твардовского, так как опубликованным было то, чего он страшился . Твардовскому могла быть только тягостна революция, отнявшая у него, как и у Солженицына все родовое, родное . Но он чувствовал себя и соучастником этих исторических событий, чувствовал свою личную вину - вот и перед теми, кто попал в молох лагерей - тогда как Солженицын не знал подобного чувства вины, сам был зеком . Этого он и не понял в своих воспоминаниях о Твардовском : с чувством вины молятся о прощение да мучаются, но не идут бунтовать. Снова потрясения и кровь ? C нова все крушить все до основания ?! Покаяние перед мертвыми, заступничество за живых - это было сутью и творчества и личности Твардовского, но зайти дальше и бунтовать было ему н р а в с т в е н н о невозможно. Меж тем, крушение историческое произошло, а в литературу и в жизнь ворвался трагический эпос о лагерной судьбе русского народа, в сравнении с которым " Один день Ивана Денисовича " уже сужался действительно до одного дня одного зека, убывая тайной силой.
О состоянии современной действительности теперь нельзя судить по литературе. Но именно новомировская проза могла обрести второе дыхание. В те же " первые годы " журнал
опубликует целый ряд произведений остросовременных и напряженных болью : " Одлян, или остров свободы ", " Время ночь ", " Пушкинский дом ", " Смиренное кладбище ", " Капитан Дикштейн ", " Прокляты и убиты ", " Кабирию с Обводного канала ", " Отверзи ми двери ", " Рождение " . Понятно, сходили на нет многие авторы, а то просто исчезали - к примеру, автор " Одляна " , Габышев. Но ведь тот же " Одлян " - был прежде всего огромной т е м о й, в какую входить должны были б уже новые и новые имена, произведения, а этого уже не произошло . Так и журнал Твардовского веско заявил в шестидесятых для литературы лагерную, военную, деревенскую тему , городскую прозу, но было еще явлено нравственное отношение к собственным публикациям, высказанное критикой новомировской и публицистикой. До Твардовского в советских журналах чуть что открещивались от своих публикаций и своих авторов. Иначе сказать : поступком было написать, но - не опубликовать, так как публикаторы держались авторитетных мнений, пряча свое собственное. Но при Твардовском : автор и журнал едины, журнал принимает на себя всю ответственность за опубликованное, как если бы и за написанное, как за свое мнение - свою тему .
В " Новом мире " девяностых была проза и были писатели, но не оказалось личностей. Было некому, как когда-то Твардовскому, сказать " нет " в ответ на искушение пировать с победителями. Ни одного поступка в публикациях за несколько кряду лет, исключая лишь повесть Екимова " Пиночет " , зато не сосчитать , сколько ж отступлений . И главное : боязнь, что снова заткнут рот и лишат обретенных свобод - сама и затыкала рот, лишала парадоксально свободы. О многом начали не только молчать, но лгать. Правда в литературе, конечно, уже не каралась, но высмеивалась новейшей литературной средой, окружалась презрением как нечто плебейское, вышедшее давно из моды . Низость - глядя на голодных, упрекать их же самих в жадности до еды - возмутившая когда-то Лакшина в откликах сталинисткого кочетовского " Октября " на " Один день Ивана Денисовича " , вошла у самой новомирской критики в девяностых годах в привычку. И еще обычней : молчание то ли как знак согласия, то ли как знак неприятия, опровержение одних своих публикаций тут же побыстрей другими ... Журнал не хотел вслед за своими конфликтными публикациями обзаводиться уже-то позицией и держать ответ на те же мучительные для современности вопросы.
И в шестидесятые , и в начале девяностых новомировская проза без сомнения в одинаковом духе " очерняла действительность " , то есть сообщала ту правду, что делала ее неприглядной, и входила в конфликт со временем, с современным себе обществом. Все опубликованное Твардовским в прошлом тем более было " чернухой ", и авторы того " Нового мира " входили даже в более жесткий конфликт с современной себе советской действительностью. Но в тех же девяностых реалистическую социальную прозу, как мрачное пятно, вывели со страниц журнала, равно как и не стало поисков правды, мучительных вопросов. В журнале победило безличностное хотение комфорта , что произошло и с обществом , жаждавшем правду о себе знать, как оказалось, всего-то один короткий миг. Если несвобода побуждала к духовному сопротивлению, то свобода девяностых уже не побуждала к нему, а напротив, манила все также бездумно и единогласно соглашаться со всем, что происходило, в страхе как бы не вернулись старые времена.
" Новый мир " сбежал от конфликта с новой действительностью , точнее сказать - успел сбежать, приняв официозный представительский вид и публикуя авторов уже не по праву памяти , а на правах исключительно важных персон. Темы публикаций как по заказу сменились , а манифестом н о в о й п р о з ы журнала стала заглавная строка из одного " экзистенциального романа ": " Меня зачали через три презерватива... " Главная его проза отныне - это армии любовников , романы с простатитом , смерти по интернету, дни денег... Сегодня для поддержания престижа публикуют уже и новомодного автора детективов с пьесой, где превращается в развлекательную историю чеховская " Чайка ". Это модно , ну а Чехова в " Новом мире " , принимая во внимание и все прошлые " ремейки ", перепишут скоро, наверное, уже всего подчистую, и примутся тогда за кого - за Пушкина, за Толстого, за Достоевского ? И это тот журнал , история которого начата была когда-то тоже всего лишь одной строкой : " В пять часов утра, как всегда, пробило подъем - молотком об рельс у штабного барака. "
Комментарий всей этой темы достоин куда большего охвата, так как судьба " Нового мира " - это почти судьба современной русской прозы. История " Нового мира " при Твардовском не кончилась так вот, едва начавшись - но так кончалась история " Нового мира " в девяностых или то, что могло без сомнения сделаться вторым дыханием новомирской прозы, историей, встань журнал в оппозицию новейшему времени, где уже вполне ясно и отчетливо прорисовалось и новейшее социальное зло.
Личность Твардовского , кто многое и многое понимал, чувствовал еще и как талантливейший художник, определила направление журнала, равно как и притянула на свой свет такие же органичные русские таланты. Сегодня же " Новый мир " таков, каковы сами его нынешние авторы в своей массе - те, что слетаются бабочками покрасоваться в престижной именитой витрине . Твардовский тоже был частью современного себе литературного истеблишмента, но так и не стал своим среди советского литературного барства : повернул дело своей жизни, саму свою жизнь против его сладенькой лжи - сделался отщепенцем, неудачником, потерял и чин литературный, и привилегии, и журнал. Сказать по сути : он встал на сторону униженных и оскорбленных своего времени, хоть мог бы пировать с победителями - и вернул счастливый билет аж в оба рая, в оба конца , искушаемый карьерой советского классика и противоположной, невозвращенца .
Сословие литераторов, интересам которых служит " Новый мир " после Твардовского , только в страшном сне увидят себя такими " неудачниками " , да еще и на одной стороне с падшими. За что раскаются и за кого заступятся сегодня ? Какой крест и кто на себя взвалит ? Куда понесет ? Жизнь и литература расслоились на обращенных в разные стороны миры, или, вернее , на черный ход и парадный подъезд. И это произошло примитивное социальное расслоение : литература стала такой потому, что отнесли себя литераторы в новое время к элите, преуспевающему социальному классу . Мало кто из убеждений станет обрекать себя на воду и хлеб. Твардовский тоже не был аскетом - а был человеком, что послушался совести. Но разве никто в России , сытый он или голодный, своего счастливого билетика больше уже ни за что не вернет - будь хоть слезинка ребенка, хоть море взрослых слез ?
|
Проголосуйте за это произведение |
!
|
