|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
ВЫПАЛО ИЗ РУК - 2
ЧУЖАЯ
ЖИЗНЬ
В субботу Ольга Николаевна
собиралась
заняться стиркой. Надо было ещё сходить в магазин за продуктами. А вечером
можно посмотреть фильм по телевизору - в газете она обвела кружком название
и
время. Ей хотелось комедийной мелодрамы, - жанр в программе совпадал с её
желанием. День завершался спокойно и красиво: она удобно лежит на диване и
следит на экране за тем, как влюблённая пара преодолевает всяческие
недоразумения на пути к своему счастью.
Когда в дверь её квартиры
позвонили, она насторожилась. Это было инстинктивное движение души, самая
обычная реакция на движение извне. В каких-то случаях, повинуясь
спасительной и
ей самой до конца непонятной слабости, она не открывала дверь, - просто не
могла сдвинуться с места. Стояла или сидела, застигнутая звонком врасплох, и
ждала. Потом, словно очнувшись, подходила к двери и прислушивалась: если она
слышала звук удаляющихся шагов, ей становилось легче. Ей казалось, да что
там
казалось, она была уверена, что общается с миром не на равных условиях. Она
видела вокруг себя людей, которые хотели бы её использовать по любому,
самому
незначительному поводу. Или я их сама так притягиваю, иной раз думала она,
они
замечают мою незащищённость, она бросается им в глаза.
То соседка из квартиры напротив, минуя ещё две, приходит именно к
ней,
чтобы узнать, показывает ли у неё телевизор. "Или это с антенной у меня
что-то..." - говорит, а сама шарит сумасшедшими глазами по потолку и
стенам,
как будто где-то там у Ольги Николаевны спрятан телевизор. То другой сосед
позвонит в дверь и спросит: "У вас свет горит?" И Ольга Николаевна
ответит
ему невпопад: "Не знаю". И он войдёт в коридор, не замечая её,
внимательно
оглядывая пол, словно там где-то должны скрываться лампочки и выключатели.
Однажды вообще заявился сосед сверху и объяснил растерянной Ольге
Николаевне,
что в её туалете надо пробить дыру в стене для того, чтобы в его квартире
снова
полилась горячая вода из крана. Слышать ей всё это было дико, но приходили
сведущие в этих вопросах лица, слесарь и сварщик, и подтверждали: да, вот
тут
стену надо долбить, а вот тут потом варить трубу. Всё нормально будет,
хозяюшка, чумазо улыбался слесарь, разом сделаем.
И что только с ней не делали! Только она никогда ни к кому не ходила,
чтобы что-то выяснить. Если не было воды, смотрела телевизор. Если телевизор
не
показывал, читала книгу. Если не было света, безропотно ждала, когда дадут.
В дверь ещё раз позвонили, уже настойчивей, и оцепенение с Ольги
Николаевны спало; она не сидела и не стояла, она шла открывать - безропотно
ли,
обречённо - разницы не было никакой.
Появление соседки снизу не вызвало у Ольги Николаевны удивления. Маша
представлялась ей почти единственным человеком в подъезде, с которым она
могла
хоть как-то общаться. Лет на пять старше её, а значит около пятидесяти.
Широкое
и веснушчатое лицо, простоту которого подчёркивали и её формы; по ним, без
риска впасть в ошибку, можно было догадаться, что у неё никогда не было
талии. Все
в подъезде звали её так: Маша Шумоватая. Голос у неё был очень крепкий;
когда
увлекалась в разговоре, едва на крик не переходила, - хотела в чём-то
убедить. В
общем, шуму от неё было много, но всё это так, беззлобно. Она даже с
подружками
своими, сидевшими на лавочке, когда шла домой, начинала здороваться от
соседнего подъезда - зычно и весело. Душевная, участливая, бойкая,
справедливая.
Летом (а сейчас стояла жаркая летняя пора), она ходила в широкой и белой
соломенной шляпе, украшенной цветами, в белой же блузке, коротких желтоватых
штанах и серых от пыли босоножках.
Ольга Николаевна её нисколечки не боялась. Она только отодвинулась от
её
разогретого, домашнего лица, дышащего жаром неодолимой силы. Маша приняла её
движение назад за приглашение войти, хотя могла бы спокойно прошагать в
квартиру совсем без приглашения, не замечая хозяйки, что всегда и делала без
всяких церемоний, - впрочем, прямодушно и не обидно.
- Ну вот, - начала Маша Шумоватая по обыкновению громко. - Ну что
сидишь
дома-то, а? Погода вон на дворе какая!
Вся однокомнатная квартира Ольги Николаевны сразу же заполнилась хотя
и
знакомым, но всё же чужим голосом, сдирающим старые обои со стен, - голосом,
которому было явно тесно в этом скромном и одиноком пространстве. "Вот и
перед ней в чём-то виновата, - подумала Ольга Николаевна. - Разве уже нельзя
мне быть у себя дома?"
И вдруг вспомнила: про Светочку тут речь, наверное, про её, Маши
Шумоватой, внучку, с которой Ольга Николаевна иной раз сидела или гуляла, -
выручала по-свойски. Маше то на дачу, то ещё по каким-то надобностям с
разъездами, а Ольга Николаевна почти всегда дома, одна. С трёхлетней
Светочкой
и веселее было. Выходили на детскую горку, когда погода, на качели. Маша
внучку
ей доверяла, а Ольга Николаевна была очень ответственной, к просьбе посидеть
с
ребёнком относилась, как к нелишней возможности прикоснуться к счастью,
которого она была лишена. И соседям её чувства были вполне понятны, никаких
шуточек или там подначек по этому поводу они не допускали, а если и хотели
когда задеть Ольгу Николаевну, то упражнялись совершенно в другом, бытовом,
обыденном.
Вот выбирается она из подъезда со Светочкой, чтобы лопаткой
покопаться в
песочнице, а на лавке сидит бабка с восьмого этажа в платке и в тёплой
стёганой
поддёвке, несмотря на жаркий день. Ей лет восемьдесят, или всё же больше;
она
от подъезда никуда отойти не может даже с палкой, ей воздухом подышать, а
она
зоркая, как сокол. Как только Ольга Николаевна проходит мимо неё, бабка
вдруг
говорит ей в спину: "У тебя видать". Что видать? Где? Ольга Николаевна
встревожено оборачивается, с немым вопросом в глазах, а та тычет ей пальцем
на
короткую юбку: "У тебя там сзади всё видать". Ольга Николаевна оправляет
юбку, вертит головой, потом смиренно сидит на краю песочницы, боясь сделать
лишнее движение, и неотступно думает, вспоминая, как бралась за край юбки,
как
опускала её: "Да что там видать?" Возвращалась домой, на всякий случай
закрываясь ведёрком с лопаткой, поворачивалась перед зеркалом, проверяя
отражение... "Вот ещё придумала... Ничего там не видать". Нет-нет, к
таким
мелочам Ольга Николаевна привыкла.
- Тут вот какая история, - продолжала Маша Шумоватая, но уже потише.
-
Ещё внука мне подкинули. Дочка младшая постаралась...
- Правда? - улыбнулась Ольга Николаевна и только сейчас заметила
вышедшую из-за спины Маши Светочку, а ещё плетёную корзину в руке её бабушки
увидела, накрытую одеялом.
- Вот тебе и правда, - хмыкнула Маша. - Нам со Светочкой надо уехать
сейчас, так что тебе вот хотим мальца нашего оставить. Пусть пока у тебя
побудет.
- Надолго? - спросила Ольга Николаевна, и главное: - Да где же он?
- А вот он, - с готовностью ответила Маша и протянула корзину.
Светочка
отвернула одеяло и спряталась за бабушку.
В корзине лежала голова. Она заворочалась, задев погремушку. Потом
зевнула, открыла глаза, посмотрела на Ольгу Николаевну и улыбнулась.
- Врачи говорят, у него всё нормально будет, - спокойно рассказывала
Маша, - тело ещё разовьётся, и ноги вырастут... Вот думали братик будет
Светочке, а она его боится...
Девочка, в подтверждении слов бабушки, продолжала прятаться за её
спиной.
- Так что смотри...
- А я не могу, - неожиданно сказала Ольга Николаевна, до этой минуты
молчавшая так крепко, что, казалось, уже и рта не раскроет.
- Это почему? - насторожилась Маша Шумоватая.
- У меня работа срочная. Мне тоже надо идти. У меня столько дел... -
проговорила Ольга Николаевна в пустоту тонким и слабым голосом.
- Ну хватит тебе! - вдруг прикрикнула на неё Маша Шумоватая. - Нашла
тоже работу... Ты мне панику тут не разводи!
Ольга Николаевна вздрогнула, ей хотелось заплакать от собственного
бессилия; чтобы спасти себя, она спросила сквозь подступающие
слёзы:
- А как назвали?
- Как назвали? - переспросила Маша. - Мы Кругляшом
зовём.
Она склонилась над корзиной.
- Ну что, Кругляш, пойдём к тёте Оле?
Маша бережно взяла голову на
руки
и протянула её Ольге Николаевне; та уже собралась её принять, позабыв о
естественной брезгливости и отвращении, испытывая одно лишь чувство
сострадания, но Кругляш вдруг спрыгнул с рук бабушки и побежал ("Чем
побежал?
- успела подумать разом уставшая Ольга Николаевна. - Ногами, которых нет?)
- по
полу. Вернее, он как-то прошлёпал к двери, чтобы выскочить из квартиры в
подъезд.
- Куда ты, Кругляш? - воскликнула Маша Шумоватая. - Шалун какой! Вот
сейчас поймаю-поймаю!
Она притворно затопала
ногами
на одном месте. Из-за её спины выбежала Светочка; она ловко подхватила
Кругляша
на руки и прижала к своей груди.
- Любит его всё же, - заметила бабушка и улыбнулась.
Боже мой, расстроено подумала Ольга Николаевна, у неё такое горе, а
она...
И тут же она себя перебила, вдруг сообразив, - да нет, это у меня горе.
И она представила, как это будет выглядеть, когда она пойдёт с
Кругляшом
гулять. Как бабка, у которой всё видать, запричитает, когда Ольга Николаевна
выйдет
из подъезда, и ведь обязательно запричитает, хотя будет знать, что ребёнок
Ольге Николаевне не принадлежит. Как чумазый хозяюшка, если встретится ей на
пути, что весьма вероятно, так как он по надобности постоянно отирается в их
дворе, замрёт, увидев её беду, и всё про неё поймёт - до самой до ржавой
трубы,
которую сваривали в пробитой стене.
Ольга Николаевна снова заглянула в лицо Маши Шумоватой и вдруг
поняла,
что ничего не знаёт о её жизни.
2
августа
2012 г.
БАЛАБЕНЬКА
Всё самое интересное с ним
происходило в поездках - любых, куда угодно. Сидишь дома сиднем и только
видишь
перед собой окна дома напротив - и больше ничего. И так день за днём, месяц
за
месяцем. Время превращается в старую использованную мочалку, которую ты
никак
не можешь сменить; какой-либо смысл упраздняется вовсе.
И вдруг перемена - движение. Реальный поезд ничуть не хуже того, что
ты
слышал иногда в ночи, - колёса вагонов в привычном ритме спотыкаются на
стыках
рельсов, гудок выпускает в пространство сообщение о готовности добраться до
края света.
Граница, автобус. В Румынии долго поднимались в горы, отнюдь не по
прямой, ехали в Брашов; внизу, на бедной и ничем не примечательной равнине,
были хаты, крытые соломой, крестьяне погоняли волов, тянувших возы, а тут,
наверху, стали попадаться дома в швейцарском стиле, обочины удивляли цветами
в
кадках - и вдруг, в просвете между лесистыми склонами, освещённый клонящимся
к
западу солнцем, открылся огромный каменный крест. Трансильвания, Дракула -
голова была настроена на чудеса.
В Будапеште ему запомнилась старушка в лёгком пальто, которая сидела
прямо на тротуаре, в центре города, на оживлённой улице Ракоци, прислонясь
спиной к стене дома. Он шёл к метро и зачем-то повернул голову налево, попав
взглядом на выступ здания (соседнее немного глубже отстояло от проезжей
части),
где она сидела. На неё никто не обращал внимания; она его не видела, но он
увидел её в этом укромном местечке как раз в тот момент, когда она
вздохнула,
отмеряя прожитую жизнь. В руках у неё был скромный букетик
фиалок.
В Прагу они прибыли ночью. Почти сразу же, едва добравшись до
гостиничной кровати, он - невероятный случай! - заснул. Сон, который ему
приснился, не подлежал объяснению. Он будто бы стоял внутри какого-то
будапештского магазина перед витриной, решая, какие ему купить конфеты.
Выбрав,
направился в кассу, похожую на театральную будку, оклеенную афишами, только
стеклянную. Вытащив двести форинтов, он протянул их кассирше, а та сказала
ему
(и он понял), что она не может принять деньги, потому что сейчас здесь
снимается последний фильм Куросавы. Он захотел увидеть знаменитого японского
режиссёра и проснулся. Окно номера серело рассветом, лёгкий ветерок шевелил
шторы. Он встал, чтобы понять, где находится, и увидел улицу, по обеим
сторонам
украшенную советскими и чехословацкими флагами, потом двух уходящих ребят,
дурачившихся друг с другом; неожиданно один из них подпрыгнул, сорвал
советский
флаг, укреплённый на стене дома, и швырнул его на землю. Тут же оба
бросились
наутёк. Наверное, отважные патриоты, решил он и вернулся в постель.
В другой раз они остановились в более удобном отеле
"Интерконтиненталь".
Андрей с самого начала был со Светой, а ему досталась, если так можно
выразиться, Аня. С ней познакомилась Света, стали общаться вчетвером. Аню
интересовал десерт, который Андрей, равнодушный к сладкому, всегда ей
уступал
(Света боялась потолстеть), а потому они всегда оказывались за столом
вчетвером. Ещё Аню интересовали карандаши "кохинор", какие-то
специальные
стержни и грифели для чертёжных работ. Было в этом, на их единодушный
взгляд,
что-то детское и пустое. По этому поводу над ней подшучивали, но она не
обижалась, потому что не замечала или делала вид, что не замечает их
юмора.
Аня большей частью выглядела несколько грустной и если иной раз
оживлялась, то по таким же совершенным пустякам, как десерт или карандаши
"кохинор".
Она, под стать настроению, была тёмненькой, а хохотушка Света (очень часто
до
слёз, как говорится, только палец покажи) крашеной блондинкой.
Всем в этой компании было примерно одинаковое количество лет, всем
было
уже под тридцать.
На вокзале он сделал фотографию на чемоданах. Андрея со Светой,
сидящих
на своих пожитках, прямо-таки распирает от деланного веселья. У него грудь
выпячена колесом, она ладошку поднесла заранее к глазам - плотиной на пути
близких слёз выставила. Аня примостилась как-то сбоку, вроде бы как и не с
ними, отдельно, случайно попала в кадр. Вяло смотрит куда-то в сторону,
выражение лица такое, словно её насильно отправляют на освоение целинных и
залежных земель, в общем, дали ей срок на преобразование тундры. Хотя,
возможно, в этих самых землях, в тундре этой, она бы как раз и
преобразилась.
Его поставили вот в какое положение: Андрей не отказывал себе ни в
чём,
он жил полной жизнью, он спал со Светой, а потому ему приходилось
освобождать
для них номер и переходить на ночь к Ане - просто деваться было некуда, ей
тоже. Там ничего не происходило.
В отеле в Брно их кровати стояли почти на расстоянии вытянутой руки.
Она
ложилась первой, повернувшись к стене лицом, закутавшись в одеяло. Потом
заходил он. Он видел только её голову. Раздевался, гасил ночник. Лёжа на
спине,
смотрел в потолок. Он чувствовал себя... да непонятно, как он себя
чувствовал.
Ему казалось, что его принуждают к дурацкой обязанности соответствовать
своему
полу, - понятно, Андрей со Светой, ещё эта Аня. О чём она думает?
Издеваются,
как хотят! Неужели ей всё равно? За кого она меня принимает?
Утром Андрей, улыбаясь, спросил: "Ну как провёл ночь?" - "Да
никак!" Павла раздражал этот непременный интерес (что ему надо
доказывать?),
а Андрея удивил ответ.
Андрей никогда ни в чём не видел проблемы, ему всё давалось легко. Он
запросто мог выпить любую жидкость, сразу же засыпал, как только его голова
касалась подушки, знал кучу анекдотов, мог поддержать разговор на любую
тему,
свободно знакомился и сходился с людьми, - словом, был естественен до такой
степени, что для большинства являлся почти идеальной фигурой, был
удобен.
В первый же день в Праге сели на трамвай. У Андрея была цель: найти
пивницу четвёртой, низшей категории, самую простую, куда не добираются
туристы,
чтобы посмотреть, что там и как, сравнить и, разумеется, пропустить по
кружечке. Кондуктор объявлял остановки. И вот, в очередной раз, они
услышали: "Příští
zastávka Balabenka" (*). Голос был мужской, приятный, он так мягко
произнёс "Балабенька",
что Андрей пришёл в совершенный восторг. Слово было ласковое. Он повторял
его
по складам и нараспев, заставив Свету сразу же приступить к сооружению
плотины.
"Прекрати!" - притворно умоляла
она
и махала руками. И даже равнодушная Аня отозвалась улыбкой, возможно, в
"Балабеньке"
она нашла что-то сладкое.
Пивница чётвёртой категории оказалась шофёрской. "А есть ещё
цыганские
пивницы", - со знанием дела пояснил Андрей. Когда они вошли, на них
обратили
внимание. Андрей отправился в туалет и обнаружил там обыкновенный сточный
жёлоб
вдоль стены. Сели за стол, крытый клеёнкой, поставив кружки на картонные
подставки. "Пиво как пиво", - сказала Аня непререкаемым тоном
исследователя
обычаев незнакомой культуры. Ей, как исследователю, для пробы хватило и двух
глотков. Павла немного раздражало это желание узнать как можно больше обо
всём.
Потом был вечер в "Интерконтинентале" сразу для нескольких групп
из
разных стран. У входа в зал гостей встречал знакомый солдат Швейк с
хитровато-простодушной
круглой физиономией, в мундире мышиного цвета. Он был сразу и
церемониймейстером, снабжённым символическим жезлом-посохом, а ещё и
расторопным официантом, уже без карнавального обличья, обслуживающим длинные
столы, занятые русскими, немцами, китайцами из Тайваня и англичанами из
Великобритании.
Гид, пани Люба, объяснила, что пить можно, сколько пожелает душа и
вместит желудок. Перевёрнутая кружка будет служить для официантов сигналом
больше не наливать. Павел сразу же подумал, что Ане кружку переворачивать не
придётся, - она опустеет в лучшем случае наполовину. Сам он решил
оторваться,
как следует.
Швейк умудрялся доставлять к столу какое-то неимоверное количество
кружек в обеих руках; казалось, что у него вдвое больше пальцев, не как у
простого человека, а как у настоящего профессионала. К тому же Павел, когда
Швейк ставил перед ним вторую кружку, вдруг заметил по его пустым и
блуждающим
глазам, что официант и сам под изрядным хмельком. Это, однако, никак не
сказывалось на его работоспособности; Швейк безостановочно сновал туда-сюда,
не
забывая ставить на салфетках штрихи, отмечающие опустошённые кружки.
Звучала музыка, оживлённый говор всё больше наполнял зал. В микрофон
объявили о конкурсе с призами. Кто-то от их стола поднялся на сцену, чтобы в
дружной семье разных народов повалять дурака. Аня, не выпуская из рук
недопитую
кружку, заинтересованно следила за тем, что там происходит. Павел,
проникаясь
всеобщим весельем, решил, что на этот раз у него всё получится.
После третьей кружки у него случился разговор с немцем из-за
соседнего
стола; тот хорошо говорил по-русски, бывал в Москве, работал в Смоленске и
Липецке, но только в Воронеже, сообщил он огорошенному Павлу, только в
Воронеже, подчеркнул он, довелось ему выпить хорошего пива.
На четвёртой кружке Павел сломался: больше организм не принимал и
настоятельно рекомендовал ему посетить туалет, что он незамедлительно и
сделал.
Андрей остановился на цифре семь и перевернул кружку. Свете для хорошего
настроения (а она постоянно пребывала в хорошем настроении) хватило двух.
Обнаружился за их столом и рекордсмен, достижение которого Павел не смог бы
повторить и за несколько подобных вечеров. Пани Люба, нацепив очки, изучала
салфетку со штрихами и качала головой.
Чему радовалась Аня,
оставалось
непонятным, но было хорошо заметно, что теперь у неё словно появилось право
выбора, и она готова с лёгким сердцем ехать куда угодно, между тем как
Павлу, в
силу непрояснённых обстоятельств, светила тундра.
Потом что-то и вовсе пошло не так. Он долго выбирался из зала (вновь
настоятельная рекомендация), долго шёл по коридору, держа перед собой Анин
зад,
обтянутый песочного цвета вельветовыми брюками, а потом потерял его.
Когда, наконец, добрался до её номера, свет включать не стал.
Раскачиваясь, подошёл к кровати, где она лежала, и сел на край.
- Аня!
Он тронул её за плечо.
- Аня!
Рука провёла по волосам.
Она резко приподнялась в постели, сминая одеяло, и выставила свои
руки
против его рук.
- Я прошу тебя, не надо!
Он вдруг ощутил кислый запах страха и неуверенности. В окно с улицы
падал свет. В её глазах была какая-то тревога, всё остальное в ней помогало
глазам.
- Аня! - снова сказал он, потому что больше не знал, что говорить;
при
повторе её имя растворилось, исчезло.
- Я прошу...
Он держал её руки и молчал. Это такая форма сопротивления. Если
существует какое-то препятствие, то, скорее всего, оно в нём; этот изъян
неустраним. Он отвёл руки и встал. Номер был большой, двухкомнатный.
Прагу они покидали после обеда. Солнечный и безоблачный день обещал
ещё
много интересного впереди. Автобус выбрался из города и, набрав скорость,
рванул по шоссе. Андрей как всегда шутил, Света отвечала ему заботливым
смехом.
Аня равнодушно смотрела в окно, пропуская беглые пейзажи. Павел был
сосредоточенно хмур; он не выспался и теперь боролся со сном, веки
непроизвольно смыкались, но он тотчас же вскидывался, пытаясь стряхнуть с
себя
тяжесть тела, впавшего в дремотное оцепенение. Андрей порывался что-то ему
сказать, тормошил. Его настойчивый голос весело комментировал то, в каком
положении и как спит Павел. Но он не спал, он просто закрыл глаза, устав
бороться; он ничего и никого не хотел видеть. Голос приобретал всё более
вкрадчивый
оттенок. Движение рождало мысли, мысли перебегали дорогу, измерялись
километрами и вырастали в убеждения. Надо быть идеальной машиной,
выполняющей
любые команды, и тут не надо думать, - есть программа, в которую уже
заложены
очевидные действия. Назойливый голос Андрея, проникающий в уши Павла, и был
одной из таких машин. Он не спал и услышал, как Аня
сказала:
- Не трогай его, пусть отдохнёт.
12 сентября 2012 г.
г.
Ессентуки.
(*) Следующая остановка Балабенька
(чешск.)
СРЕЗАЯ УГЛЫ, ВЫПРЯМЛЯЯ СПИНУ
Быть пьяным, держаться за поручень
в
автобусе и, пошатываясь, нести всякую чепуху; бормотать что-то
нечленораздельное себе под нос, спорить с собой же, что-то доказывать, не
соглашаться, так войти в роль, что забыть себя настоящего, отказаться от
себя
такого, каким тебя все знали. Хорошо ли это было? Если возникает подобный
вопрос, то ответ ясен: ему казалось, что хорошо, но он ошибался, потому что
плохо было остальным. Он вышел из дома в большом раздражении и сделал то,
чего
никогда не делал, - в ближайшей же распивочной опрокинул рюмку, а потом ещё;
больше не мог, потому что было неприятно, а для куража и дальнейшего
развития
событий вполне хватало. Пассажиры в салоне автобуса от него отодвигались на
всякий случай, и это его радовало - значит, получается, как задумал!
Неровность
движения выбивала его из привычной жизненной колеи, но он и сам на это
пошёл, и
теперь ему казалось в какие-то минуты, что он слишком усердствует, как-то
неправдоподобно западая спиной назад, желая её выпрямить. Нашлась
сердобольная
старушка, которая предложила ему присесть, чтоб он попусту не маялся, но он
как
бы не понял, чего она хочет, мотнул головой и промычал; если бы он сел, то
заснул бы и ему пришлось играть до конечной, а так остановка "парк" -
вот
тут можно выйти. Первый, по-настоящему осенний воздух его немного взбодрил,
придал чувствам остроту. Высокие деревья вдоль аллеи выглядели более
величественными, чем все его представления о мире. Мир, собственно, обступал
его со всех сторон, теснил своей широтой и загонял в угол. Он ещё раз
глубоко
вздохнул: вот было бы так всегда! Скамейки были пусты, их охраняли лужи, и
только жёлтые листья иной раз присаживались, чтобы подчеркнуть его
одиночество.
Дело решенное, она сказала: "лучше бы ты пил". Он даже представить себе
не
мог, что сразу упадёт в пропасть. Оказывается, всё было напрасно, если его
сравнили с соседом, который мог пьяным заснуть на порожках лестницы перед
дверью своей квартиры, куда его не пускала жена. Он видел, как он спал,
когда
выходил, - полусидел, полулежал, отклонившись назад, глаза закрыты,
похрапывает, нормально одет, двумя пальцами держит наготове ключ, три часа
дня,
суббота. Вот кем надо быть, чтобы к тебе относились лучше, чтобы стать
своим.
Она сказала: "это она дура, а он страдает". Если он не страдает так, как
ей
хочется, то дурак он; ну что ж, попробуем узнать о страдании всё, что только
возможно,
погода располагает, есть кое-где на небе облачка, но солнце косо светит,
придавая пейзажу такую финальную содержательность, что ничего не страшно.
Именно под таким наклоном солнечных лучей, именно осенью легче всего стать
другим человеком, легче спрятаться, раствориться, сменить имя, начать всё
сначала в любом возрасте. Он даже ощутил, как внутри него разливается тепло
от
этой мысли. Впереди он увидел чёртово колесо и единственный работающий ларёк
с
напитками, даже музыка приглушённо играла - какая прекрасная декорация для
того, чтобы начаться одиссее одного придурка. Одноногий шаткий столик,
падающие
листья следят за тобой, выдавая себя шорохом, природный холодок,
обеспеченный
законной календарной датой, а ещё тянет дымком от костра, что возбуждает
аппетит; ноздрями втягиваешь эти начала мира и вдруг понимаешь, что в чём-то
уже изменился, это возможно заметить только в пустоте, в бесцельной трате
времени - вот когда с тебя всё спадает, и ты гусиной кожей чувствуешь свою
уязвимость. "Не подмогнёшь, братишка?" Он ловит этот хриплый голос
спиной и
оборачивается. Это несомненная удача. Готовый портрет без рамы с некоторыми
вкраплениями чего-то инородного. Какая-то дикая инсталляция, представляющая
современное искусство. Художником этого лица выступила водка: её литрами
выплёскивали в перекорёженные черты, и она стекала по мятой шапке, по
бороде,
по когда-то бывшей зимней куртке и клетчатой рубахе навыпуск с обтрёпанными
концами. Он ответил тем, что протянул страждущему пятьсот рублей: "Сдачу
можешь оставить себе". Тот почему-то не удивился, а довольно шмыгнув
носом,
шагнул к ларьку. Чтобы пластиковые стаканчики не падали от лёгкого ветерка,
в
них сразу же налили водки. Его порадовала забытая килька, бродяга вообще был
доволен всем - разогрелся, разговорился; костерок, оказывается, это он тут
рядом соорудил; он что-то рассказывал всё подряд, не задавая лишних
вопросов. В
нормальной жизни есть что-то приниженное, заурядное, не привлекающее
внимания,
и в итоге, несвободное; ты словно заранее со всем соглашаешься, всё терпишь,
к
такой жизни привыкаешь, и это в иных глазах может показаться худшим грехом.
"У
меня к тебе есть предложение", - прожевал он созревшие слова. Бродяга
молчал,
задав серьёзную работу челюстям, - в любую минуту всё могло закончиться.
"Слышишь?"
Закивал головой над виртуальной миской. На всякий случай выпил. "Я хочу
отдать тебе свою одежду, а твою забрать себе. В общем, поменяться". Эти
слова
надо занюхать рукавом. "За выпивку и закуску спасибо", - сказал бродяга
бородой и осклабился: "Ну я пошёл". "Погоди", - он взял его за
дряхлый
рукав куртки. - Я не шучу". Пусть теперь меня поищет. Бродяга грязной,
порезанной рукой провёл по бороде. Избегая его решительного взгляда, вдруг
спросил: "А ты это... как его... не киллер случаем, а то знаешь
потом..." Какая
ерунда: киллер! Что у него в голове? Улыбкой бродяга не только его проверял,
но
и давал возможность всё обратить в шутку. "Скажешь тоже", - он его
поддержал. Раз такое пошло, надо довести до конца. "Я тебе и паспорт могу
показать. Смотри..." Вот настоящий выход: и правда, теперь меня не найдёт.
Бумажные дела превращали бродягу в подслеповатого крота. "Кстати, можешь
себе
его забрать. Он мне не нужен, а тебе пригодится. Я не шучу". Его слова
понравились ему самому. Бродяга задумчиво ликвидировал остатки пищи во рту.
Ещё
раз выпили. Отошли к костерку за кустами, там и переоделись. Ему не было
противно, - не надо было притворяться. Он словно нёс на себе другого
человека,
впитывая его запахи, с той целью, чтобы стать именно другим человеком.
Ничего,
привыкну. Не стал обходить клумбу, срезая угол, потом ещё один, отныне он
может
ходить прямо. Паспорт соседа принесли двое незнакомых парней. Сказали, что
нашли на остановке у магазина. Я-то тут при чём, удивился он. Мы уже второй
раз
приходим, звоним в дверь, но никто не открывает, объяснили они, мы вообще в
другом районе живём, нам это зачем. За день до этого жена соседа рассказала
его
жене, что её олух умудрился потерять паспорт, заявился пьяным, ничего
удивительного. В общем, передадите ему, как увидите, сказали они, только
это...
вознаграждение бы какое. Сколько? - Да хоть пятьсот рублей, а то ведь если
восстанавливать паспорт, то дороже обойдётся, так что пятьсот нормально
будет.
Он отдал им деньги и закрыл дверь. Вечером сообщил жене о находке. Сосед
пришёл
утром, сразу же протянул пятьсот рублей в обмен на паспорт. Как же это тебя
так
угораздило? Он решил спросить, чтобы сказать что-то ещё. На выборы ходил и
обронил случайно, ответил сосед, часто моргая, за ним водился такой пьяный
тик,
- а пропуск где? Какой пропуск? Они оба удивились. Там, в паспорте, ещё
- пропуск
на работу лежал. Не знаю, не знаю, развёл он руками, вот только паспорт
принесли и всё. Как им легко живётся, таким людям! Что-то его развезло, он
сам
близок к эйфории. У него нет имени, он никто; ему не надо ничего доказывать,
ни
к чему стремиться - он может просто жить, дышать полной грудью, смотреть на
проблески солнца в нависших ветвях деревьев. Аллея расширялась площадкой у
беседки, над которой склонялись выстроившиеся в ряд ивы. Внезапный порыв
ветра
всколыхнул эти заросли, ивы зашумели, откидывая свои длинные девичьи волосы,
словно кто-то невидимый пропустил их поток сквозь пальцы, поправляя
причёску. С
холма, по лестнице, проложенной как раз к беседке, спускалась девушка в
ярко-красной куртке и голубых джинсах. У неё были русые волосы, а когда она
поравнялась с ним и бросила на него взгляд, он увидел, что у неё голубые
глаза,
и ещё он отметил, что у неё кроткое, не к нынешнему времени лицо. Не страшно
тут одной бродить, спросил он; уж как-то слишком благостно всё выглядело. А
чего мне бояться, она пожала плечами, я тут живу, а вы кто? Раньше был
обыкновенным человеком, так мне казалось, по крайней мере, а теперь - никто.
Он
старался выпрямить спину; ему вдруг захотелось поделиться с ней своим
открытием,
рассказать всё сразу. Ну, так у вас есть счастливая возможность начать
сначала,
она улыбнулась, обращая всё в шутку. Он не ошибся? Он не обиделся. Очередной
порыв ветра заставил снова поволноваться стайку ив, и они зашептали что-то
друг
другу, вскидывая волосы. Я знаю эти тряпки, сказала она, от вас плохо
пахнет.
Это запах рождения, пояснил он, роды не могут пахнуть клубникой или тортом.
Она
ничего не ответила и ушла. Он остался один на один с безбрежным торжеством
осени, порой увядания, пустынной строгости. Аллея вела его к завершённости
пейзажа, он словно входил в царство мёртвых. Тишина и запустение отозвались
прудом, усыпанным слетевшими листьями. Солнце позорно пятилось назад, свет
жизни уступал место каким-то зыбким теням. Настроение поменялось. Он и не
помнил, какое оно было. По дощатому настилу он подошёл к тёмной и
убийственно
спокойной воде, подобрался к самому краю безнадёжности. И что дальше? Увидел
свою жизнь? Увидел равенство всех людей? Это слишком просто - сделать шаг
навстречу равенству. Ивы и завтра будут расчёсывать свои волосы, будут
шептаться между собой, глядя на кого-то другого. Ему не надо притворяться.
Напиться, быть пьяным - значит обнять всех разом или задушить. Это две
стороны
любой вещи, любого явления. Огонь может дотла сжечь дом, но на нём можно
приготовить пищу, он может обогреть. На остановке "парк" ни единой души.
Сумерки расчётливо цепляются к нему, как к самому уязвимому субъекту
обозримого
настоящего. Он спотыкается почти на каждом шаге, идёт углами, вскидывается,
выпрямляя спину. Мнимая пустота автобуса, разбавленная несколькими вялыми
фигурками, быстро наполняется по мере продвижения от центра города, это
сквозной маршрут, из конца в конец, нарастает и раздражение, когда их
становится всё больше, они его теснят своим присутствием, хотя и
отшатываются
от него, да-да, зажимайте носы, откуда вас так много сразу? Он, кажется,
спросил это вслух, ему не нравится их дневная деловитость, их обязанность
возвращаться после работы, они едут домой, у них совсем другое настроение,
чем
у него, они его презирают, отворачиваются, они не знают, кто скрывается под
этим тряпьём, он - киллер, у него более интересная работа, это всего лишь
маскировка, попробуй меня найди, и ему ответила какая-то женщина: "Так мы
с
работы едем, милок!" - и кто-то засмеялся, на что он заявил, растравляя
своё
лицо неприязнью: "А вот я убивать еду!" - и снова кто-то коротко
гоготнул,
не верят, ну-ну, а потом что-то случилось, что-то на него нашло или на них,
потому что его действия вызвали сопротивление, ему угрожали полицией, или
это
он пытался от них отбиться, и даже вырвался, оказавшись на улице, и неловко
побежал, задыхаясь от внезапной радости, но его догнали и скрутили.
14 сентября 2012 г.
г. Ессентуки.
|
Проголосуйте за это произведение |
