Начало

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Валентин Степанович Пальчиков вздрогнул. Утро неприятно кольнуло его в небритую щёку, защекотало в носу: чих! чих! - мелко, стыдливо, сусликом этаким, будто стесняясь наёмного убийства... Чего-чего?.. Как в фильме каком-то, - очень похоже на выстрелы, оплаченные трусливой необходимостью: где-то за мусорными ящиками, в проходном дворе, оглядываясь по сторонам, часто сморкаясь в носовой платок, - вдруг заметят? В грязном светлом плаще - вот как эта скомканная простыня.

Сон был нелепый, даже какой-то злодейский, что никак не соответствовало внутренней сущности Валентина Степановича, - себя он считал мягким и добросердечным человеком, случалось ему бывать и тряпкой... Он переменил щёку на подушке и шумно вздохнул. Нет, всё равно неловко - и непонятно. Ему не должны сниться такие сны.

Проснулся - как в темноте своего сознания отгулял. Как отыграл роль. Но не свою, - чужую. Действительно, кино. Ещё и такое неловкое: несоответствие внешнего облика актёров их ролям, как если бы щуплый нагонял страх, а слепой - метко стрелял. А он был невысокого роста, плотного сложения и брюшко своё, весьма заметное, часто поглаживал руками, - для него оно было как драгоценный сосуд, амфора, найденная на дне никому неведомого океана, вмещающая не только выпитое, но и съеденное, заталкиваемое туда почти насильно. Или сундук. И вот пробуждение Валентина Степановича - поднятие со дна этого океана /на поверхности лопающиеся от нетерпения бульки, раскрытые рты/ тяжёлого, покрытого ракушками сундука. Волнуясь, вскрыли его, позеленевшего, а там...

Пришла полоса свежести, законных и отрадных перемен, оконное стекло выгнулось и зазмеилось радужным переливом: трамвайный звонок, скрежет металла, визгливый поворот вагонов, подробный отсчёт стыков, наглая возня воробьев рядом с неизвестным человеком в плаще, скандальный делёж невидимых крошек уже на его плече, наконец, утро ткнулось солнечным взглядом в комнату - и ушло смурное.

Кто это был? "Вот уродство-то", - подумал Валентин Степанович. Перебрал, явно перебрал вчера. Почти насильно заталкивал. Зачем? Пронеслось в голове, за зря пропавшей в чужом сне, и вскинулось перед часто заморгавшими глазами, дохнув жёстким, сумбурным веером: вино, водка, икра, коньяк, пиво, сауна - несколько слов из словаря ответственного работника, выпущенного к торжественным датам, к тому же ограниченным тиражом, все такие же как он собрались, свои, ответственные, самые связанные по работе... Но не стал Валентин Степанович вспоминать. Сухо во рту, в желудке скользко /перекатывалось там что-то, падало и вновь вставало/, а ноги трусятся и кричат снизу: держись! крепись!

Её спешка вытекала из того положения, которое она занимала в доме, и требовала ежедневного, ежечасного /тут речь больше не о стирке и готовке, а об опеке/ и даже ежеминутного оправдания принятой на себя однажды /двадцать пять лет тому назад/ заботы о поддержании порядка в семье, что было совсем нелегко, имея в виду ее всегдашнюю неуспокоенность, вырастающую до открытого недовольства, и тихую, близкую к ограниченному довольству, леность её мужа в домашних делах, и стало быть раздражения тут никак было не миновать, причиной её нудных проповедей в его адрес, воспринимаемых им на слух при полном забвении /да и не дай бог вдумываться!/ смысла, произносимых как "та-та-та-та" какого-то захлёбывающегося пулемета, заправленного бесконечной лентой и поливающего толпы штурмующих его людей, хотя ничего он, Валентин Степанович, не штурмовал и даже не оборонялся, - так вот, причиной её нервных аффектаций был уже просто внешний вид Валентина Степановича, бывшего ниже жены почти на голову, который свидетельствовал не об энергии творца и добытчика, занятого поиском чего-неважно, а более всего представлял собой какую-то обездвиженную размазню в болячках и тапочках. Но себя таковым Валентин Степанович не видел и не считал. Это был всего лишь взгляд свысока его недовольной жены, знающей к тому же не то, что нужно и не совсем понимающей, чем определяется действительное положение вещей, и если бы она могла мягко, без направленного на людей пулемёта, пораспросить некоторых, более осведомленных о другой стороне его жизни, чем она же со своим весьма поверхностным, пренебрежительным и скорее давно привычным к ней отношением, то вышло бы, что та, вторая сторона, связанная с его работой, никоим образом не может быть привлечена к первой, вялой и боляще-тапочной, а более всего сообщит о его, Валентина Степановича, твёрдости, всеохватности зрения и способности быть в курсе происходящего на производстве, граничащей с некоторой таинственностью.

Их совместная жизнь тратилась мелкой монетой. Долгие годы придирок приучили к скупости чувств. Последнее время они часто скандалили, - ну он-то молчал, - или так всегда было, а он раньше не замечал этого, отвлекаемый от прямых столкновений ещё и присутствием детей. Дети выросли и разъехались кто куда, создавая свои семьи, и теперь возникал вопрос: а стоило ли дальше тянуть эту лямку? Двое в трёх комнатах с вескими, основательно проросшими неудобствами. Что дальше? Когда-то Валентин Степанович был молод и даже лёгок в движении, несмотря на присущую ему с детства комплекцию. А теперь стал уставать, - медленно расклеивался, медленно растекался в то, чем жена называла его, словно заканчивалась гарантия его успешного пользования, и он вырабатывал свои ресурс.

- Жара какая!.. А ты - "окно закрой", - отозвалась она, продолжая греметь у газовой плиты сковородками, сначала одной, потом другой, а также кастрюлей, ножом, мясорубкой, открывалкой, немытыми тарелками, ложками, вилками, банкой из-под компота, майонеза, варенья, мёда, огурцов, помидоров, капусты, трамваем, мотоциклом, птицами, собакой, очередью у магазина, голосами прохожих, школьников и детским садиком неподалёку.

... и не смог, молча сел за стол. Есть было практически невозможно. Самая мысль о еде была уже преступлением против рассудка. Только пить и пить - воду, и тем самым признавать, что чувство жажды - есть обострённое чувство жизни, находящейся где-то рядом, к которой приближаешься с каждым глотком. Тяжесть в желудке дрогнула, потревоженная водным потоком, заскользила, теряя опору, и сдвинулась куда-то влево. Валентин Степанович напрягся, стараясь удержать равновесие /туда же, в ту опасную сторону, на выручку побежали, посыпались невидимые внутренние человечки/, и не сдюжил, вдруг расслабившись, негромко трыкнул, словно принуждённо мстя кому-то и к тому же делая чрезвычайное облегчение себе, тем самым вдруг становясь на порог сугубо индивидуального удовольствия.

Она обернулась от плиты и посмотрела на него с явным осуждением того, что так высоко забравшись для себя, он низко пал в её глазах, как падал всякий раз, когда громко прохрапев всю ночь, утром ходил в туалет - так же громко, как храпел, и если бы тогда он встретился с ней глазами, то прочёл бы в них не снисходительный укор, а открытое негодование. А так Валентин Степанович просто кашлянул, словно извинился и кто-то ещё развёл за него соболезнующими руками: ну что тут, поделаешь?

Солнце над ним откровенно смеялось: жёлтые зайчики распластывали по стеклу свои толстые губы. Ладно, ладно. Какой дерзкий, надоедливый шар. Валентин Степанович зажмурился. А раньше, бывало, в воду бежал, прищуренный от счастья. Взлетали радужные брызги, загорелые колени, гулко билось сердце, отзываясь в возбуждённых пятках, не боящихся прибрежных камешков. Потом куча мала, борьба в песке с противником, таким же пацаном, с собой, со своим смехом. Валя, айда на футбол! И пас сразу на ногу, и точный удар мимо бросившегося навстречу вратаря. Головокружительное детство, беспрерывные, судорожные - а вдруг не хватит? - глотки вечного, сладкого лета и острый, холодный вкус тающего на губах мороженого. "Я сегодня целых три съел. А ты?" - "Я? Я - четыре". Бурлящий, неугомонный допоздна двор: "А Валя выйдет?" - хлопанье дверью, сбег по лестнице, вприпрыжку, с буханьем на площадках между этажами, распахнутый настежь подъезд, а там, на воле, сразу знакомые голоса, лица, лавочка у закрытого на замок подвала, в темноту которого всегда хотелось попасть, перебежавшая дорогу кошка, бензиновые пятна на асфальте, расчерченном на классы, воркующие голуби, кудрявые акации, похожие на карандаши тополя, велосипедные звонки, отражение голубого неба с белым, рыхлым следом реактивного самолёта в большой луже, ставшей морем, по которому плывут пиратские корабли, прятки, считалки: шышел-мышел, к чёрту вышел, картошка, испечённая в костре, завершающем тогдашний день, равный где-то нынешним семи по новому, бедному на впечатления, взрослому обменному курсу. Жизнь в то время представлялась чистой, как только что выпавший на крышу снег, глянцевый блеск которого /чище гималайского/ опушил памятную для Валентина Степановича фотографию: над ней у него безмятежное, преданное своему безответственному возрасту /лет двенадцать, не больше/ выражение лица; широкий ворот белой сорочки, выправленный поверх воротника серого пиджака, разбежался вкруговую тогда уже плотной и короткой шеи и вытянулся вдруг улыбчивыми стрелками по плечам, доставая до самых их кончиков; лишь непослушный вихор, перечеркивающий открытые линии лба, словно перебегал дорогу угадываемой судьбе подобно чёрной кошке и указывал на некоторое предупреждение, возможный выверт. Тогда он был шалун и выдумщик. Из школы его едва не исключили за шалопайство. Была ещё одна фотография, сделанная разгорячённым скандалом родителем в весьма злопамятное сыну назидание, - никаких улыбчивых округлостей, настроение снимка далеко от великодушной игривости и возрастных послаблений: "Валя - вор!" - чётко выведено черной краской на белой картонке, висящей на нём позорным плакатом. Руки за спиной, взгляд какой-то скособоченный, понурый и губастый. Ремень - жгучий и беспощадный. Следствие одной нечаянной общественной забавы - шарить по карманам пальто своих одноклассников в раздевалке. Не один он такой был спортивный, а попался - один. Как? что? почему? - не до вопросов, хватай его, чёрта, - с зажатыми в кулаке пятнадцатью копейками, страхом, сердцем, бьющимся в припадочном ритме. Мокрые руки уборщицы держат крепко. Ведите его в учительскую, там с ним живо разберутся! И вот уже длинный стол, покрытый сукном, занятый локтями, блокнотами, пишущими ручками, а в дальнем конце его, под портретом, поднимающаяся фигура директора... Но обошлось, обошлось и скомкалось, как ненужный, досадный листок бумаги, выброшенный в корзину. Осознал. Присмирел. И вдруг распрямилось, развернулось чрезвычайным обвинительным заключением: новый, вопиющий случай, эхо которого к вечеру больно отдалось в ушах Вали /руки у отца крепкие, рабочие/, - кто-то скрутил блестящие металлические ручки с классных шкафов и двери. Кто? - Валентин, конечно, вот он стоит /все обернулись/ сзади и мнётся. Ну, Валя? "Я... Я... (Ошибка! Чудовищная ошибка! Но уже поздно. Следствие идёт по ложному следу, - так поезд сворачивает не на ту ветку, самолёт нарушает воздушное пространство другого государства, корабль нагло вторгается в чужие территориальные воды.) "Я... Я..." (Сети. Плотная, круглая рыба часто-часто раскрывает рот будучи выброшенной на пустынный, враждебный берег.) Ага-а... Признался! (Ну зачем, зачем мне они? Что я с ними буду делать?) Дома отец старательно расписывает чёрной акварельной краской плакат /кисточка при помешивании в воде хрустально звенит об край стакана/, заряжает фотоаппарат... Тогда же в памяти Вали закрепилось, что по жизни надо идти в сапогах до колен, а он босиком в неё вошёл, так и думал по ней в благости пройти. После школы /ему всё казалось, что этот злополучный плакат висел на его шее до самых выпускных экзаменов/, после школы институт - и вновь обещания, как в детстве прекрасной жизни, главным из которых было обещание свободного времени. Не в особый ущерб лекциям, но всё же очень активно он пользовался им в компании, составившейся весьма быстро из любителей нескольких общеизвестных острых слов, разухабистого смеха, ларькового пива, анекдотов с теми же словами, футбола, хриплого рёва "го-ол" в тысячи торжествующих глоток, кинокомедий, самых легкомысленных и в сущности пустых, "подкидного дурака", а для Вали отдельно ещё и шахмат, чего он несколько стеснялся, потому как фигуры на доске выглядели очень уж благородно и над ними надо было думать, музыки на заснеженном катке, сверканья коньков, коротких юбочек длинноногих фигуристок, тесных вечеров в общежитии, танцулек под радиолу, ночных шатаний под гитарные переборы, похмельных утренних подъёмов, смело приравненных к романтичным пробуждениям, - всего того, что каким-то непонятым образом составляло круг так называемой студенческой жизни, больше похожей на неуправляемую вольницу, всё шире захватывающую обязательные часы в жизни всякого, кто легко относится ко времени, будущий ход которого не очень-то хотелось рассчитывать, - на то и молодость нам дана, считал Валентин Пальчиков, чтобы было что вспомнить и над чем посмеяться. Смеялись, однако, над ним. Смеялась одна. Девушка из параллельной группы. Ей не было нужды представлять что-то смешное. Она видела перед собой то, что в ней вызывало неудержимые приступы смеха. Валя недоумевал: почему? что в нём такого смешного? А она хохотала, едва завидев его, отчего он очень конфузился. Возможно, что повод имелся и её взгляд находил в нём чем поживиться: к тому времени он был довольно-таки плотный студентик, лихой вихор на его лбу чертил кудрявые планы дальнейших увеселений. Подходящая мишень для упражнений в остроте языка, если бы не собственные габариты неожиданной хохотуньи, которая выглядела очень уж взрослой женщиной, этакой бабой, словно бы родившей и воспитавшей трёх, а то и более детей и от постоянных жизненных нагрузок обретшей монументальные формы. "Девушка с веслом" - это бы ещё мягко сказано было, если бы кто-то решился так пошутить ей в лицо. Шеи нет. Сразу голова - как льготный шар ныне в "Спортлото" выкатывается. Грудь - неохватный, заимствованный символ, дыхание матери-земли; с такой грозной поверхности должны были падать, напрасно за неё цепляясь, редкие смельчаки - но таковых не находилось. Коса за спиной - тяжёлая, золотистая. Песня девичья, степь привольная. Летний сон. Жаворонки в полдень... Зимой чёлка непокорная из-под мужской ушанки выбивается. Бой-баба. Она и впрямь обладала силой, несвойственной женской натуре, и некий студент с Полтавы вполне серьёзно повествовал Валентину Степановичу /тогда ошарашенному Вале/ о том, что она, "якая дивчына", одному "гарному хлопцу" этой самой косой взмахнув, выставила белоснежный передок, гогочущий над ней, так что он, беспечный насмешник, растеряв весь свой задор, только и прошамкал, опешив: "Жа што?" Больше над ней никто не смеялся.

Вот она идёт по коридору общежития. Навстречу ей Валя. Сюда он зашёл после занятий, чтобы взять конспект у друга, которого не оказалось на месте, - он где-то рядом, его только что видели или не видели уже месяц, он зашёл в соседнюю комнату, спустился на этаж ниже, собрался в столовую, баню, уехал к тёте в деревню, теперь блуждай по коридорам, ищи его и находи себе заботы, ЕЁ, всегда готовую отмочить номер, до ужаса любящую такое неожиданное слово "вдруг". Вдруг. Она. Поравнявшись. С ним. Шепчет. Ему. Ласково. "Цыпа". И он пропадает в её неожиданном смехе, покрываясь красными пятнами досады, стыда, возмущения, и тем самым теряясь в непонятном ему унижении. Что же это такое, а? - спрашивал себя Валя, потому как спросить больше некого было, друзья тоже начинали похахатывать над его с ней - кто же это такое сочинил? - отношениями. Но не было никаких отношений. Он даже не был с ней знаком. Однако вскоре всё разрешилось самым банальными и тупым до безобразия образом.

В автобусе. На задней площадке. Там им пришлось столкнуться лицом к лицу в торопливой людской сутолоке. Не повезло. Ужасно. Валя сразу узнал свою прежнюю обидчицу. Он так навязчиво и безуспешно тыркался по сторонам в поисках мало-мальски подходящего для себя стоячего местечка, своего рода закоулка, в который можно прошмыгнуть и там затаиться до нужной ему остановки, прижавшись к людской стене, что вызвал раздражённые замечания окружающих: "Да тише ты!" - и был замечен ею. Ему даже голову обожгло /а она была выше его ростом/ от её радостного взгляда. "Ну вот", - печально вздохнул он про себя и сразу перестал бороться, опустил плечи.

Шум водопада. Тесное ущелье. Встреча на узкой горной тропе. Сзади обрыв, слева река, справа острые, голые скалы. Деваться ему было некуда. Он старался хотя бы не смотреть ей в лицо, зажмуриться, отвести глаза в сторону. Уже слышал он её короткий смешок - два сдавленных, нервных от предвкушения хохотка, лёгкая разминка перед редкостным по зрелищности и головокружительным по впечатлению представлением. Не смотрел. Не смотрел. Терпел. Одну остановку так проехал. И вдруг увидел в её глазах любопытство, доведённое насмешкой до глумления даже, пружину, взведённую до упора, словно он, Валя Пальчиков, был смешон не в связи с чем-то, а как есть, сам по себе, и как бы он не сидел, не ходил, не морщил лоб, закрывал глаза, открывал их, поджимал губы, говорил, не говорил, спал, читал, пел, ел, что бы не делал, - всё вызывало в ней безудержный, спешащий будто на расправу, смех, да ещё и приглашающий зрителей: "Все сюда! Скорее! Здесь так смешно! Ой, мамочка, не могу больше!" Необоримое удовольствие. То, что называется "забиться" и молотить воздух ногами, лёжа на спине. Гогот. Ржанье. Пальцы, тыкающие прямо в лицо.

Пиджак. Теперь попятно. Пуговица на его пиджаке зацепилась за сетку в её руке - что там? картошка? морковка? - или это сетка зацепилась за злополучную пуговицу и не отпускала Валю Пальчикова на свободу. А ведь ему уже выходить скоро. Через остановку. Пассажиров становилось всё меньше, а сетка - всё агрессивнее, хохот нахальнее. Она едет с рынка, в общежитие. Я - домой, из института. Что же мне делать? - решал Валя. Ухватиться за компостер, дотянуться и разбить молоточком стекло, как раз аварийный случай, дёрнуть за шнур, кольцо, нажать кнопку над дверью и дозвониться до водителя, наконец, подпрыгнуть и попытаться открыть люк. Тяжко. Невозможно. Бред какой-то. Становилось душно и пыльно, а тоскливо было уже давно. Её близкое дыхание - тяжёлый груз ему на плечи. И ещё: противные использованные абонементы под ногами, шелуха семечек... Парень с девушкой, сидевшие напротив, щёлкали эти семечки и обменивались впечатлениями, глядя на изнурительную борьбу Валентина Пальчикова с бездушным механизмом, - разве можно было назвать её женщиной, человеком? Это была какая-то пагубная сила, воплощение страсти к насилию и слепому разрушению. Нет порядка. Не было - и не будет!

Люди выходили и входили. Выходили всё больше, входили - меньше... Странно они выглядели в полупустом уже, тряском двойном автобусе, на середине поворотного круга, в самом центре "гармошки", когда, казалось, можно было отойти друг от друга, найти себе место, сесть или стоять вполне независимо, взявшись за поручень. Однако, сетка держалась за Пальчикова крепко. Он сопел и отбивался от неё, подпрыгивая и шатаясь на ухабах, под неумолчный хохот её хозяйки. "Она сумасшедшая! - заметался Валя. - Или я идиот?" Стиснув зубы /береги их, "цыпа", береги!/, он рванул на себя сетку. Он ничего уже не соображал. Понимания, казалось, не было и в головах немногих присутствующих рядом, иначе как объяснить то, что никто из пассажиров не возмутился и не обратил должного внимания на эту тягостную и бессмысленную сцену?

Выходить им пришлось вместе, у общежития. В дверях, толкаясь и загнанно дыша, он с трудом расцепился с ней, спрыгнул на асфальт. Её окликнули: "Вера!" Девушки под металлическим козырьком остановки. Они засмеялись. "Валя!" - ещё услышал он, обернулся и увидел друга, того самого, с конспектами. Все посмотрели на Пальчикова очень радостно, словно были они ему и друг другу закадычными друзьями, договорившимися встретиться этим прекрасным летним вечером и хорошо провести время, а вот он запаздывал, только его и ждали, Валюшку этакого... Он смутился и, не дожидаясь обратного автобуса, быстро и смешно зашагал в сторону дома.

Пик развития таких неказистых отношений пришёлся на окончание института. Последней звонок, прозвеневший зимой на пятом курсе, возвестил начало свободной дипломной жизни, как будто студенческая жизнь до того для Вали и его приятелей была излишне отягощена сплошь только нудными обязанностями. Вечер того же памятного дня Валя со своей группой договорился отметить основательной вечеринкой в общежитии. У него было праздничное, под стать громкой музыке и возбуждённым, смеющимся голосам, доносившимся почти что из-за всех дверей на этаже настроение, когда он, возвращаясь из туалета, - всего-то пять шагов оставалось сделать до обшарпанной, когда-то белой двери, за которой в табачном дыму заседала их компания и его ждал собранный в складчину стол, заставленный бутылками, рыбными консервами, жареной с луком картошкой, солёными огурцами, квашеной капустой, салатом под майонезом, копчёной колбасой, нарезанной глазастыми от белого жира кружками, - свернул в коридор и вдруг столкнулся с так же, как и он, нетвёрдо стоящей на ногах, и очень как-то неприятно радостной Верой. "Цыпа ты моя!" - всё тем же непонятным ласковым голосом произнесла она и потянулась к нему, раскинув руки для несомненного сердечного объятия. Резкое чувство обиды захлестнуло было ему горло, прочищая его для ответного объяснения, оправдания, наконец, возмущения! - но ничего он высказать не успел и оказался плотно прижатым к словно густым клеем вымазанной зелёной стене, цвет которой местами переходил в тяжёлую синеву. Одной щекой Валя ощущал её холодное дыхание, а другую ему обдавало горячее и дивное Верино: в нём были напор и обещание томления, широкая кровать, огромные подушки, непроницаемые шторы на окнах, обстоятельный, доведённый до струнки порядок в доме, наваристый борщ с добавкой, тефтели, яблочный пирог в праздничные и иные выходные дни, выстиранное бельё на верёвке, протянутой через комнату из угла в угол, потому что балкон уже занят, там некуда ногу поставить от всяких годных вещей, - и много-много детей, как закономерный и блистательный итог. Они у него уже шевелились внизу живота и тонко пищали - так крепко Вера давила, увлекая его в сторону. Она лезла целоваться, а ему хотелось шпротов в масле, совсем рядом они были, за дверью, - очень уж приятно они дымком попахивали. Как же ему не повезло! Там уже песни пошли. "По До-о-ну гу-ля-а-ет, по До-о-ну гу-ля-а-ет!.." - с натугой разворачивались тяжёлые и мокрые голоса.

В Вале Пальчикове после той ужасной ночи произошли разительные перемены. Он стал серьёзнее, меньше улыбался и шутил с товарищами. Они заметили это, потом обнаружили и причину такой метаморфозы, - никак ей не укрыться было от соболезнующих, дружеских взоров: большая и широкая, она часто попадалась рядом с их Валей, вдруг оказавшимся потерянным для них навеки, - то они пирожки с повидлом, так называемые "кручёночки", едят в студенческом буфете, запивая их томатным соком, и Валя при этом непривычно сдержан и тих, то по улице идут и молчат, и молчание это очень длительное, километра два или три этак протяжённостью. Свой диплом Валентин тоже вместе с ней писал, просиживая вечерами в общежитии. Шутки кончились вовсе. Друзья заволновались. "Что ты делаешь, а? - с тревогой и светлой надеждой на всего лишь временное помутнение разума друга, спрашивали они его. - Ты посмотри на неё получше! Совсем ослеп что ли?" "Да? А что такое?" - будто бы искренне и в то же время лениво удивлялся Валентин, совсем не интересуясь тем, что ему будут втолковывать его заботливые спасители. "Да у неё одна рука как две моих ноги!" - в сердцах замечал один из них, крепкий телом и высокий ростом. "Она... добрая", - неуверенно и почему-то вдруг шёпотом отвечал Валентин. "Про косу не забудь," - вежливо наставлял другой. А Валя уже ничего не отвечал, он зевал. И тогда ещё один, самый образованный из них, вздыхал: "Сон разума рождает чудовищ". Но всё это проходило мимо, забывалось, а потом переименовывалось, рядилось в новые одежды и приглаживалось, и ничего такого дурного Валентин Пальчиков не замечал в своей новой жизни или откровенно не хотел замечать, раз уж так она складывалась.

Это невозможно было понять, тем более в таком утреннем гаме, когда ещё и воробьи на подоконнике так тревожно и надрывно о чём-то зачвикали, что... что... но что это должно было означать, на что наводить мысли, Валентин Степанович не смог себе объяснить, он утомился скрести вилкой по пустой тарелке и как-то небрежно, с лёгким замешательством, выронил её из рук, чем вызвал судорожное движение жены, оторвавшейся от плиты и чуть было не спросившей, если не выкрикнувшей в раннем, неоправданном обострении: "Что тут такое?" А вот что: за всеми этими размышлениями он незаметно съел всё, что лежало перед ним на тарелке. Кто это говорил: не хочу, плохо себя чувствую, тошнит, нет аппетита, смотреть на еду не могу, пить, только пить, воду? Казус - ещё и какой! Теперь ему совсем плохо. Может быть не пойти на работу? Из объяснительной: "┘так как плотно позавтракал и не смог себя преодолеть..." Уважительная причина. Но кому её сообщить? И надо ли это ему делать?

Валентин Степанович тяжело нагнулся и поднял вилку с пола. Понимает ли она хоть что-нибудь? Как же... Бесполезно. Похожа на курицу, которая снесла яйцо. Очки нацепила. Там линзы вот такие /он про себя отмерил сгоряча сантиметров десять/ - молотком не разобьёшь.

- А вот!.. - тщетным воспоминанием заряжая голос, возвысился Валентин Степанович. - Чайник заварной!

- Какой чайник?

В себе. Разобраться. С некоторых пор. Уж не со студенческих ли лет? Это была правда, но не вся, лишь какая-то её необъяснимая часть, и он не мог больше об этом думать, потому что вспомнил вдруг, что на работу ему сегодня добираться придётся общественным транспортом, а это неизвестно ещё сколько времени займёт, так он отвык от всей этой суеты, она и так давила на него каждодневно через тысячи других мелких вещей, в которых проходилось разбираться до тошноты, до странного ощущения сухости во рту, устраняемой только несколькими чашками горячего чая, и теперь, перед выходом на улицу, в самый раз было подкрепиться его живительным ароматом, наполненным обещанием чего-то светлого и стойкого, к чему, вероятно, и стремился Пальчиков Валентин Степанович на протяжении нескольких последних лет. Чайник был горячий, коричневый и пузатый. При взгляде на него Валентин Степанович ощутил, как тело его уже пропитывается тем кипятком, который ему предстоит выпить, как у него по плечам, под мышками собирается жаркая, липкая влага, наполняя его ещё и заваркой - душистой, чёрной, крепкой до ломоты в зубах. Он, Валентин Степанович, больше, чем какой-то чайник вместит в себя жидкости, в нём больше жара, бодрости и опьянения. Чай - индийский. Слон на коробке. На слоне сидит кто-то. Голый, загорелый. Хорошо ему. Тюрбан. Опахало. Прохлада. Выверенность настроения и состояния окружающего мира. Чистота. Валентин Степанович шумно потянул из чашки, сделал удовлетворённый выдох. Хорошо и мне┘ И снова, долгожданно обжигая язык, Валентин Степанович шумно потянул из чашки, из стародавней, еще детской своей сине-белой чашки с отбитым краешком, маленькой выемкой, чёрной щербинкой, пещерой или бухтой, где можно было затаиться и отдохнуть хотя бы несколько минут от обязанностей гражданина, супруга, просто человека, закованного в обязательные городские доспехи, и сделал удовлетворённый выдох: песок, зной и неожиданное море рядом; ему теперь тоже неплохо, настолько, что можно даже не обращать внимание на скандалёзные происки жены, он проникся духом индийского чая, его медленной, завораживающей песней, исполняемой нездешними инструментами, у него тут, на кухне, своя чайная церемония, которой всё же не хватает времени, чтобы обратиться в полновесный, подобающий его, Валентина Степановича, обыкновению, ритуал. Дым, кольцами кверху, обнимающий невидимый ствол, извив аромата в ломкую вертикаль, тонкий стан, дрожанье струн, восточный танец, ещё пара тактов и совсем уж по-азиатски, то есть грубо: "Ты не заснул?" Нет, он не заснул, он уже в коридоре, кряхтя надевает ботинки, - пора бы их сменить на летнюю обувь, босоножки что ли? - разгибается от пола и, отдуваясь, отдаёт тепло своего сердца, жар, выступивший пот, холод, растерянность, злость, негодование, сомнение, обиду ставшей рядом жене, щёткой чистящей на нём пиджак /пятнышко заметила/, всё ей, спрашивающей весьма трогательно, не к месту, не ко времени, вообще не к возрасту: "Платок носовой не забыл?" Он хлопает себя по карману, нет, это становится невозможным, какая-то пропасть, - колдовство? Он хлопает себя по лбу, бьёт себя в грудь, разрывает на себе одежду, он кричит: да-а!!! Он кричит: не-ет!!! Конечно, нет. Разве он идиот? Ничего этого он не делает, он молча хлопает дверью и выходит к лифту. А жена Вера, снимая очки, фартук, ненужную теперь строгость, напряжение, - всё это большими, похожими на ноги руками, - превращаясь в обыкновенную полную женщину, измученную подозрениями, но не работой, которая только по дому, вздыхает: "Эх, дура я, дура", и спрашивает себя весьма и весьма неожиданно: "И что я в нём нашла?"

Когда - такое, когда - не такое, иногда совсем дурное. Что тут поделаешь? Эпитет - оправдание существительного, как явления, это в любом случае признание того факта, что оно существует вне разного к нему отношения. Когда его немного, да ещё и в холодной воде, оно светит всем, бывает богом в колеснице, в ладье, под ним творится зло, оно светит да не греет, такое ласковое, холодное, желанное, сумасшедшее, убийственное, жёлтое, красное и чёрное, - какое угодно... Солнце выкатывалось навстречу Валентину Степановичу преждевременно раскалённым для мая шаром, оно пробегало по горящим трамвайным путям, которые так влажно и густо змеились вслед за уходящим трамваем, что их казалось немного больше, чем есть на самом деле; оно отблёскивало в жирных поверхностях и колпаках мелькавших мимо машин, и Валентин Степанович с удивлением отмечал, глядя на огромный, вытянутый ввысь по зданию почты термометр, что с утра уже двадцать пять градусов нажарило. В то же время дул ветер, поднималась пыль, и уже с другим, не меньшим удивлением, он замечал, что с какой бы стороны он ни шёл, куда бы ни шёл или откуда бы ни возвращался, в какое бы время суток, утром ли, вечером, а всегда, с каким-то упорным постоянством, ветер дует прямо в лицо, горстями, так что приходится жмуриться, появляется нелепое, кислое выражение лица, глаза всё более становятся узкими, они уже практически не нужны, так только, щёлочки скоро останутся вместо глаз, чтобы только видеть, куда ставить ноги, чтобы не упасть, не поскользнуться, не провалиться в яму. На улице было много народа, и он никак не мог найти себе место в людском потоке, чтобы двигаться в согласии с общей картиной рабочего утра. Он шёл к остановке - и учился ходить. Странное состояние. Непривычная открытость. Поле, простреливаемое отовсюду сотнями взглядов. Любой жест, любое слово могут касаться его лично. На него "что-то" подействовало - слабое, судорожное выражение, попытка выразить тревогу, которая действительно зацепилась в душе Валентина Степановича неприятно колкими и мохнатыми лапками ожидания. И вот, пожалуйста. У него спросили время, громко, сбоку, над самым ухом: кто-то /лица он не разглядел, - солнце/ спросил походя, спеша: "Который час?" Этот вопрос ему показался бесцеремонным, низводящим его до уровня выхваченного из толпы прохожего, которого можно ещё и по плечу хлопнуть или осадить, если бы он пытался протестовать, несколько даже презрительным, как будто спрашивающему особенно-то и не нужен был ответ, или он, никак не называя Валентина Степановича, относясь к нему безлично, всё же полагал его ответ само собой разумеющимся и нужен он был ему просто так, на всякий случай, ради некоторого уточнения, которое можно было впрочем и не делать. Всё это так, приблизительно, учащённо дыша, через плечо, на ходу, вполне совпадающее с таким же приблизительным ответом: восемь или полдевятого. Выглядело это так, словно он был случайным человеком не только для окружающих, но и для себя самого.

Пальчиков вышел на конечной остановке. Вагоны сделали неловкий, словно состоящий из одних углов, визгливый круг и Валентин Степанович спрыгнул на асфальтированную дорожку с отбитыми краями и поймал относительную тишину, она дышала ему в уши: где-то сзади глухо и редко лаяла собака; он оглянулся; он оглядывался, как будто впервые сюда попал, да так оно и было, никогда прежде не подъезжал он к месту работы именно с этой стороны; он оглянулся, слёзно прищурился, подняв руку к глазам, и скупо чихнул, прикрывая рот, рванувшийся навстречу солнцу /весьма краснорожему светилу/, в направлении деревенских домов, видневшихся за кустарником и шелестящими от ветра тополями, где почти у самых рельсов, но за трамвайным кольцом, далеко уйдя со своих дворов, вышагивали, нервно вскидывая свои крошечные головки, куры. Пальчикову надо было идти в обратную сторону. Навязчиво пахло сиренью, прогретым чернозёмом, мазутом и почему-то пивом, хотя пивного ларька или какого-нибудь магазина рядом не было, может быть, пролил кто-то? - подумал Валентин Степанович, хотя думать ему надо было о другом, стрелки его наручных часов приближались уже к десяти, а он всё никак не мог... вихрем обдал его пронёсшийся совсем рядом тряский, как обычно наглый, заляпанный раствором, так что номера у мерзавца нельзя было разобрать, грузовик... не мог добраться на работу, и он двинулся вслед за ним, кашляя в облаке пыли, - вот сволочь, вот гад! Навстречу Пальчикову, из другого облака, выехал, повиливая, мальчик лет двенадцати на дребезжащем "Орлёнке", в очках и милицейской фуражке, с горкой книжек на багажнике; он глянул тяжело на Пальчикова, потренькал звонком, сказал "би-би" и вздохнул - приходилось подниматься по неровному серому асфальту в гору. Валентин Степанович отчего-то смутился и ускорил шаг. Через минуту не выдержал, оглянулся: сверкали спицы, неловко соскальзывала нога с вертящейся педали, мальчик уже запрыгивал на ходу в седло, приторочив фуражку, успев сменить свой любопытный взгляд на безразличный солнечный затылок. Что-то странное, даже знакомое. Да нет, ничего особенного. Случайность. Глупость. "Ну-ну, спокойнее", - подумал Валентин Степанович и споткнулся: камень, разбитая бутылка под ногами, а подальше, у серой бетонной стены, в её вертикальном разломе /теперь надо шаг замедлить, идти потише/ целая, в руках суетливого, часто шмыгающего носом человека в выцветшем фиолетовом берете, в замызганной спецовке с белоснежными рукавицами, свисающими из бокового кармана. Вот и вторая появилась из чёрной, заросшей сорняками дыры, блеснуло горлышко, вытянулись чьи-то заботливые руки, - передача с опоясанной стеной территории, нарушение, вынос, лазейка, возможно, хищение, сокрытое от посторонних глаз, но не от напоровшихся на эту неприятную сцену - что бы ему раньше пройти или позже? - глаз Пальчикова Валентина Степановича, ставших даже и виноватыми несколько оттого что был он случайным прохожим, а стал вот свидетелем, с чем никак не могли согласиться устремившиеся на него глаза принявшего злополучную пару, так и напомнившие ему властно: прохожий ты, после чего неизвестный громко высморкался себе под ноги, сноровисто утёрся натянутым на ладонь рукавом и заковылял, повернувшись спиной к прохожему и только прохожему, вдоль стены по узкой, основательно вытоптанной тропке. Валентин Степанович подождал немного, потом осторожно подошёл к дыре и, оглянувшись по сторонам, заглянул в неё. Доски от расщепленного ящика, бывшая тара, пустая консервная банка: запах томатного соуса, сразу наводящий изжогу; след чьей-то ноги, тяжело впечатавшийся в землю, какой-то варварский, грубый, от души видно шагнули, и ещё следы, другие, совсем рядом┘ фу ты! хамство какое!.. над которыми вились мухи. Значит, след, а в нём дымящийся окурок. Тоненькая струйка дыма. И ещё - одна, вторая, третья... Потолще, повыше, дальше, впереди, - там трубы дымят, вытягивая в голубое небо чёрные рабочие минуты. Скотство. Бардак. Валентин Степанович вздохнул и шагнул в пролом.

Он спустился по узкой лестнице, бережно держась за шаткие ржавые перила, и скрылся в облачном шипении вентилей; потом вынырнул на подъёме широкой лестницы, которая... А это ещё что такое? Вода, её плеск, журчанье, пахнет не пивом, - внезапной струёй, вот она: прямо на глазах пучится асфальт /Пальчиков уже поднялся к четырёхэтажному жёлтому зданию/, обваливаются его кромки, сочится влага... Не замочить ноги. Обойти. Он берётся за ручку двери - сдержанный гул вентиляции, полуподвальный этаж, полуокна выглядывают из-за решёток, - но прежде оборачивается, застигнутый врасплох вездесущим солнцем: оно быстро блестит в растекающемся ручейке. Внизу пахнет разваренным горохом, вроде бы какао и ещё борщом. Из полумрака внутренней лестницы он входит в столовую. Его встречает шум утренней готовки: стук ножей об разделочные доски, женский голос, похожий на подгоревшую сковородку: "Валь, ты соль сыпала?" - где-то сбоку крышка стремительно съехала с кастрюли и звонко заплясала на кафельном полу... дым, подземный жар. Нет, горохом всё же больше... Пальчиков подходит к плите, тряпкой снимает крышку с ближайшей кастрюли - ах, горячо! - и внюхивается. "Ну как, Валентин Степанович?" - к нему подлетает повар, маленькая, полная женщина без шеи, в белом колпаке, с ярко накрашенными, почти кровавыми губами, и вопрос её от этого кажется жгучим и сочным. "Приятно", - отвечает Пальчиков, облизывая свои сухие губы, задыхаясь от её размалёванных губ. - Приятно пахнет". Она хихикает, приглашая его посмеяться, но он уже выходит из кухни и останавливается у одного из столиков в зале, под висящим на стене натюрмортом с дичью; берёт в руки пустую солонку и слышит сзади всё ту же подгоревшую сковородку: "Валь, а Валь?.."

На первом этаже безлюдно, только где-то за дверью одиночные выстрелы печатной машинки вбивают пространство коридора в деловое многоточие. Валентин Степанович на четвёртом этаже. Снова никого. С чего бы этот лёгкий трепет? Он тихо открывает тяжёлую дверь, обитую красным, и входит в маленькую полутёмную комнатку, приёмную с тремя телефонами на столе и неожиданным диким лимоном в горшке на подоконнике, видным между сдвинутыми зелёными шторами. Ещё одна дверь, полегче, попроще, за ней ковровая дорожка, простор, здесь бессолнечный воздух, приятный сумрак, мягкая тяжесть которого удобно вдавливает тело Пальчикова в кресло. Наконец-то: он откидывается на спинку, пряча руки под стол, закрывая глаза, и вдруг, словно очнувшись, спрашивает себя: "А, собственно говоря, что я здесь делаю?"

Это удивление при виде рухнувшего минуту назад здания, казавшегося таким прочным. Пыль. Рваньё и обломки. Надо что-то делать.

Жить было сложно, жить - приходилось. Совершенно не поняв даже, что послужило толчком для подобных мыслей, хотя... может быть, долгое сидение у экрана телевизора в выходной, настолько долгое и бесконечно расслабленное, что он даже перестал понимать и видеть то, что видит, - он вдруг подумал, какое для него значение имеет его занятие работой, его подход к ней, как к основному делу в жизни, весьма похожему на увлечение своеобразной идеей, как если бы проникаясь телевизионной жизнью, охватывающей через передачи весь ход политики на земном шаре, Валентин Степанович совершенно искренне полагал себя причастным ко всему, что происходит в Америке, Европе, Азии и за счёт увиденного в чём там люди по улицам, на каких машинах ездят, что едят, каков курс доллара на токийской бирже и каковы виды на урожай в Австралии, поднимался в собственных глазах на высоту совершенно отличную от той, на которой он находился в своём родном городе, тоже вполне достаточной, чтобы сознавать, что кто-то ведь и улицы метёт, и трамваи водит, а то и похуже бывают случаи, нащупывающие в жизни не середину даже, а низ, самое дно которой неэстетично пахнет свалкой и пивной подворотней. Так вот, это его увлечённое проникновение в экран телевизора, а также в газетную информацию давало ему торжественный повод для ощущения себя кем-то большим, чем он является на самом деле. Он приобретал особое, всечеловеческое значение. И что с того, что об этом не догадывались ни жена, ни окружающие его люди? Его ум обладает более широкими полномочиями, чем возложены на него работой. Работа - это узкая, накатанная колея, ни вправо шагнуть, ни влево. А ему... Пальчиков открыл шкаф, брюки повесил на вешалку рядом с прикреплённым внутри, на стенке, рекламным календарём, на нём Индия, национальный колорит и самобытность отражены в изделиях из бронзы, латуни, меди и слоновой кости, мастерски используется и дерево - ореховое, чёрное, розовое, темы этих изделий - герои мифов, легенд, сказок... В Индию что ли рвануть? Смотаться на пару недель. Взять наконец-то отпуск. Внимание! Внимание! Произвел посадку самолёт "Аэрофлота" рейсом Москва-Дели. И сразу толпа людей в белых одеждах. Смуглые лица. Жестикуляция. Крики. Рикши настойчиво предлагают свои услуги, танцы на раскалённых углях; ручные обезьянки, опьянённые дудкой кобры, величественные храмы, древность, извлечённая из выловленной в океане бутылки. А дальше слоны, бенгальские тигры, фрукты, океан: чтобы его волны пятки ему лизали. Лежать на песке, раскинув руки, и смотреть в безоблачное небо. Тишина. От одного лишь шелеста пальм можно забыться. Развеваются бурнусы, тюрбаны, сари - или как их там называют... В общем вазы, кувшины, кумганы, конфетницы, пепельницы - каждое из этих изделий способно увлечь в мир прекрасного, пёстрый, причудливый мир "Клуба путешественников". Вдруг заурчал экскаватор за окном, словно вёсла в гигантских уключинах заскрипели, Индия закрылась дверцей дерева не орехового, чёрного или розового, а обыкновенного, всё вдруг стало обыденным, плоским, ничего у тебя в жизни нет, что себе заработал? ходьбу боком, развенчание, как если бы имея внешний респектабельный вид за счёт дорогого костюма /которого у Пальчикова не было/, новой обуви (была) ухищрений парикмахера /ну-ну!/ и прочих, прочих, расставшись с одеждой, вдруг обнаруживаешь, что ноги в венозных жилах, на груди некрасивые шрамы, тело в язвах, и вообще ты человек без брюк.

Пальчиков подошёл к окну. Его взгляд из-за пыльной, солнечной шторы, похожий на неловкое покашливание при уличении в не совсем благовидном поступке, соскользнул на крышу мастерских, примыкающих к соседней конторе; ему бросился в глаза блеск разбитого бутылочного стекла, а ещё сорняки, там где встречались жесть и шифер, обрывки тряпок, рыжая шапка-ушанка, раздавленный голубь, беспорядок, а также крышка от унитаза, еще больший беспорядок и даже какое-то нарочитое глумление над территорией треста и добросовестным отношением к работе, подумал Пальчиков Валентин Степанович и в окне конторы, на втором этаже, заметил стоящего парня; его фигура, размытая расстоянием, угол, под которым падали солнечные лучи, почему-то вселили в душу Пальчикова тревогу: куда он смотрит? - на улицу, по которой стремительно растекается вода, идёт девушка в короткой юбке, её ноги - о! о ногах долго рассказывать! - выбирают сухие места, ветер вскидывает её волосы, она их поправляет, парень смотрит, сцена пронзительная, Пальчиков смотрит на парня, потом смотрит на - смотрел, шла, исчезла, всего-то секунда прошла, а он о многом успел подумать, как будто его секунда была полновесной каплей, в которой отражается мир.

"Что это я так разволновалась?" - подумала она, уже находя в этом волнении прилив неожиданной радости, от которой можно либо расплакаться, либо рассмеяться, - так много в охватившем её чувстве противоречивого и случайного: первое майское утро, возбуждённое дыхание толпы, потом вечер, сотканный из дневных встреч и улыбок, диван, мягкие толчки музыки, жёлтый круг от лампы на коленях, близко продвинутый столик, спокойная и ещё более близкая рука, да, я люблю шампанское, друзья, а вот и конфеты, опьянение, блеск глаз, анекдот хотите? танцы - сначала быстрый, затем медленный, снова рука, ощущение спиной его настойчивых пальцев, да, et si tu n▓existais pas, прикосновение щеки, да, si tu t'appelles melanсоliе, влажный след поцелуя, нет-нет, хватит, приятные сновидения, двадцать тысяч триста семьдесят два, Нина Владимировна, парень такой славный и видно благожелательный, забыла: я даже не знаю, что всё это должно значить, - восхитительный подъём от осознания за собой преимуществ своего возраста, которые раскрывают перед ней двери в жизнь, полную неясных ожиданий, удивительных открытий, любви и привязанности; минута, которая неожиданно попала в точку и сразу же расширила её представление о мире; порог, за которым находится сад, полный чудесных цветов, и присутствие ещё кого-то, неизвестного, пока что невидимого, но в ком должно быть сосредоточено всё то, о чём мечталось. Её прельщал выбор. Она привстала, коснувшись руками лба, и замерла на месте. Головокружение. "Нет-нет", - успокоила она себя и села. - Сейчас пройдёт". И в самом деле, с чего бы это ей должно быть плохо, когда ей так хорошо, что неожиданное предвкушение может и ослепить.

Лариса шумно вздохнула. Она не знала своего тела, никогда прежде не замечала его так явно, как сегодня, - кроме болезненных подушечек своих и каких-то странно чужих, беглых, никак не пойманных после усердных упражнений, многотрудных пальцев: где-то должна существовать почётная грамота от старенького пианино её маме, учительнице музыки, методично следившей за тем, чтобы в дочери развивались способности и потребности души, - это привело её в смущение, и в то же время придало ей новые силы, о которых она не подозревала. Она тянулась в тот сад, навстречу раскрывающимся цветкам, их пламенеющим бутонам, - пышным, источающим тонкий и невыразимо притягательный своей влажной щедростью /как довольно резкое оправдание второго нахлынувшего слоя/ аромат. Её ноги охватило напряжение, которое хотелось преодолеть, но для этого нужно было совершить усилие - какое? - она не могла сообразить, что-то внутри неё росло и заставляло сильнее биться сердце. Она развела колени, потом снова свела их вместе. Что она почувствовала в этот короткий миг? Прохладу, зной и невыносимую тайну.

Её окликнула Нина Владимировна. Папки... Под номерами┘ До обеда ещё есть время, так что не полениться, сделать милость и "седьмую" отнести к соседям, главному инженеру, а "сто седьмую" - инженеру по технике безопасности, фамилия у него такая странная: Зу... дурацкая такая Фамилия... Ба┘ Как её, Галь? "Базякин", - вязко проговорила бывшая незнакомая, а теперь маленькая женщина Галя, прожёвывая невкусную фамилию со сладкой предобеденной сдобой, запивая её молоком. Запомнишь? Да, да, конечно, это легко запомнить, теперь всё легко, - главное не спутай: "сто седьмую" - этому самому Базякину, фамилия какая, а? бр-р... как лезвие ножа в зазубринах, а "седьмую"... но её уже было не сбить никакими пояснениями, можно было сказать не 107, а 104, даже 194, насыпать сколько угодно сахару и замесить всё это, - её, такую трепетную, брал в плен и бережно выводил на залитую солнцем и внезапной водой улицу призрак беспредельного, всепоглощающего чувства, имя которому невозможно было дать, не рискуя ошибиться в его подлинности и истинной ценности. Любовь, любить - губы при произнесении этих слов уже поневоле складываются в нежный и требовательный поцелуй, долгий, как счастливое возвращение домой из крайне опасного и изнурительного путешествия; в них желание припасть к источнику, придающему силы и свежесть, отдавая ему взамен тепло своего сердца. Итак, отдача. Подвиг. Самопожертвование. Полюбить, например, слепого, заботиться о нем, читать ему вслух книгу длинными зимними вечерами, под неумолчный вой метели, - или потерявшего руку, где-то в армии, в бою, при ликвидации несчастного случая, спасении техники, полкового знамени, людей: десять, двадцать, сто двадцать спасённых. Инвалида, потерявшего подвижность. Он сидит в кресле. Она укутывает ему ноги пледом, садится рядом, в ногах. Они вместе смотрят телевизор, держась за руки. Его мужественное лицо с печатью перенесённых лишений, и она - как награда, самый главный и почётный его орден.

Она шла по неровной асфальтированной дорожке /свежая, острая зелень под её ногами пробивала себе иную дорогу - к небу/, почти насильно затягиваемая в неведомое пространство любви ветром, на ходу расчёсывающим её роскошные каштановые волосы, и солнцем, блестящим на круглых холмах её коленей, кое-где перепрыгивая робкие и немые, как рыбы, и такие же пугливые лужицы, озёра глаз, устремлённых снизу на её стройные ноги, и дальше, за холмы, туда, куда на ночь скатывается заходящее солнце, чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд, и не один, целых два, две пары глаз следили за её продвижением к сердцу того, кто принесёт ей счастье, но не сейчас, это не её избранник, не его раскрытые объятия, - какая-то шутка, вопрос незнакомого светлоголового парня, вышедшего из-за мастерских с велосипедным насосом в грязных руках, издающим звуки "пых-пых" часто-часто: "Тебе Резо не попадался?" - нет, ответила она, и он исчез, нет, я не знаю никакого Резо, я тут недавно, не знаю и этого улыбчивого, веснушчатого простака, считающего себя знакомым всем, кого он встретит, и потом, уже на подходе к конторской двери, за которой сидел неизвестный, но заранее неприятный, зазубренный, ножевой Базякин, перед ней оказался чернявый, смуглолицый мужчина с пышными усами /кавалерийскими, подумала Лариса/, настороженным взглядом, словно несколько дней уже никак не сообразившим, что же ему выбрать, удивление или тревогу, а также с красном флажком, по-детски выглядывающим из кармана мешковатых, промасленных штанов и пачкой сигарет в руке, подпрыгивающих надписью, - и так можно было прочитать: "АСТРА", и вот так: (вверх ногами) "АСТРА", - должно быть сам Резо, оказавшийся в розыске, который спросил с чуть взбудораженным акцентом, глухо и неровно расставляя слова: "Слуша-ай, Сашку Ковригина нэ видэла?" Нет, не видела, ответила она, - нет-нет, она не может так думать, это было бы уже слишком, прошептал один из тех, кто следил за ней прилипчивым взглядом, - безрукий, безногий, слепой инвалид, инженер Гостев, стоявший в праздной бесцельности у похожего уже на стабильное одиночество окна. Он не смог читать "Девонширскую изменницу" в отделе, насыщенном послепраздничными, соскучившимися по трестовской жизни разговорам, в которых давалась оценка первомайской демонстрации, отмечались сообразительность и проницательность Кирюкова /кто это? - вяло подумал Гостев, задержавшись на строках письма "простодушной и так подло обманутой" Амалии Бентам к "чудовищно жестокому, крайне развращённому" /горькая и - увы! - несправедливая стр.146/ Эдварду Гордону, - ах да, вспомнил/, и конечно же ответственная роль Швеллера Якова Борисовича: ну мастер! гений! у него станок в руках - просто скрипка поет! Как этот - Страдивари! - показавшего "шарагу" в выгодном, даже победном свете.

- Вот. Вам. Принести просили, - опережая неловким движением горла заученные слова, скомкано проговорила она, - словно запыхалась, убегая от неожиданной тени тревоги, вдруг нависшей над её настроением. Базякин взял из её рук папку, обыкновенную серую, картонную папку и долгим, жующим взглядом принялся изучать жирно выписанный на её обложке чёрный номер, храня про себя молчание, похожее на пустынный берег и сумеречный рассвет, пейзаж с его, Базякина, ссутулившейся фигурой на дальнем плане в длинном, до пят, чёрном пальто, заказанным у жизни его суровым к ней отношением. Только так и никак иначе, подумал он, постукивая пальцами по краю стола, - крупная голова, высокий, открытый лоб - идеальная мишень для горького крика прибрежной чайки, предвестницы несчастья, который услышала только она, Лариса, а ещё она ощутила над собой взмах крыла этой тревожной птицы, когда Базякин открыл ящик стола, чтобы положить туда папку, и она увидела в нём несколько солонок, одну, две, шесть, девять... пропавших для столовой и дальнейшего счёта, как только ящик задвинулся, став чёрным ящиком, полным вопросов, сложных для наиболее точного перевода ответов, - например, рядового слова "спасибо", сказанного наконец-то Базякиным /теперь можешь идти, подумала она, иди, Лариса, иди же, милая/ и переведённым Гостевым, если бы он видел эту сцену, как "расстрелять". Но не видел, нет, не видел, даже не догадывался, стоял у окна и расширял свой кругозор, приплывал в Индию, чтобы вызволить доброе имя лейтенанта Гордона из беды, сходил на Малабарский берег (тут главное не замочить ноги, потому что вода стремительно атаковала крыльцо "шараги"/ и сразу же попадал на раскалённую и кипящую сковородку восточного базара, площадь была запружена народом, где-то звучали ритмы утренней раги, бронзовый Будда безглазо глядел ему в лицо, он поднимал голову и падал в глубокое знойное солнце, занимавшее всё небо, оно блестело на медной посуде и золотых украшениях из Колара, на сосудах с серебряной насечкой из Бидара, он проходил сквозь надоедливые выкрики разносчиков всевозможных товаров, ряды чеканщиков по металлу, резчиков по дереву, тут были прекрасные деревянные изделия из Курги, фарфор и керамика из Бенгалура, ароматницы с филигранью, шкатулки, ручные пороховницы из слоновой кости, тарелки с лаковой росписью, прелестные миниатюры из Раджастхана и Пахари, кашемирские шерстяные шали, но он не останавливался, а шёл дальше, в сторону храма с возвышающейся над святилищем ступенчатой пирамидой, окутанной бледно-жёлтой дымкой, и всё больше смешивался с гамом уличной толпы, её тарабарскими призывами, - вот орехи кэшью, арахис, чай, кунжут, здесь финики, инжир, табак, имбирь, а тут креветки, корзины с макрелью и сардинами, - тревожная смесь запахов, заставляющая поглубже втянуть в себя воздух - неужели? да правда ли? нет ли здесь какой ошибки? - явная чрезмерность, порождённая духотой, - от кучи отбросов, засиженной мухами, до аромата изысканных пряностей и благовоний, ещё и ещё раз, полной грудью, до тех пор, пока его неожиданно и в то же время почтительно не трогали за руку, извините, сагиб, это был его проводник, смуглая кожа, жёсткие чёрные волосы, подвижные глаза на широком лице с выдающимися скулами и коротким плоским носом, он знает, кто я, я не знаю его, у меня имеется всего лишь его устное описание, он выходил из-за колонны, украшенной внизу вздыбленными конями и фантастическими фигурами, и кланялся, указывая на подъехавшую коляску, садитесь, сагиб, и он садился, отказываясь от подозрений, придерживая рукой белый колониальный шлем, поднималась пыль, они ехали но узким улицам, застроенным двухэтажными домами из обожжённого кирпича, попадались и тростниковые хижины, возница криками отгонял выбегающих со дворов прямо под колёса детей, одетых в лохмотья, потом становилось свободнее, заканчивался фасад дома, расписанного фигурами танцовщиц и музыкантов, они останавливались, пропуская бредущую по середине улицы корову, мимо проходили строем солдаты, сзади тянулась артиллерия, предстояла война с княжеством Майсур, жестокий и непреклонный правитель которого Хайдар Али бросал вызов Ост-Индской компании и, старательно наводняя город своими агентами, собирался... Гостев ногтем провёл по стеклу. Собирался... Ну, ладно. Хватит. Вернёмся в отдел.

Утром он приехал на работу и словно удивился тому обстоятельству, что Лев Александрович, Иван Петрович, Вероника Алексеевна и Лида живы. Что-то должно было случиться, вдруг пожар, здание могло неожиданно разрушиться, взорваться, оказаться очагом довольно редкой и коварной эпидемии, могло, наконец, запросто наступить счастливое пробуждение после необязательного, затянувшегося сна. Он не должен был сюда возвращаться, а если уж вернулся /никогда не думал, что "возвращение" такое тягостнее слово/, то должен был застать здесь всё невероятно преображённым. Да, он вообще удивился их существованию, как если бы два этих праздничных дня ознаменовали собой поворот его жизни не только в противоположную сторону, отличную от его прежних обязанностей и поведения, но должны были дать ему также и новых людей. Почти два дня не видел и распрощался навеки. Закопал. И не удивительно. За два дня просвещённого одиночества кого угодно закопаешь.

- А он к тому же еще оказался богатым свиноводом. У него там, за границей, чуть ли не миллион свиней.

- Разве не долларов? - неожиданно спрашивал Лев Александрович, отрываясь от своих бумаг, и передавал Гостеву новую кипу пожелтевших от беспробудной канцелярщины накладных, что-то обозначая ему вдобавок своей по-прежнему необъяснимой улыбкой.

- Вот этого я точно не знаю, - признавалась Вероника Алексеевна.

- В самом деле, - недоумевала Лида. - Даже как-то странно. Где это такая страна, чтобы в ней целый миллион свиней был? Тем более у одного человека?

- Вполне возможно, - доверительно покачивал головой Шкловский и наклонялся в сторону Гостева: вот эти, с буковкой "а", пометьте 6-40.

- Ну, ладно, - соглашалась Лида. - А дальше что?

- Дальше?.. А дальше то, - вздыхала Вероника Алексеевна, - что теперь он ей вроде как жених. Жениться на ней собирается. Уехал к себе домой, к свиньям своим. Она к нему в гости поедет. Там, наверное, свадьбу сыграют. Переписываются пока что. Только вот...

- Что? - Лида подалась вперед.

- Улыбка у него какая-то...

- Какая?

- Не нравится, - с сожалением сообщала Вероника Алексеевна.

- Это бывает, - мягко заметил Шкловский. Радио - голос тонкий, влюблённый до слез: "Как же мы с тобой, дружок, расстались..." А теперь пора объявлений, вот, пожалуйста: молодёжь приглашают учиться в какое-то училище, сулят стипендию в тридцать рублей...

- Мощ-щная стипендия, - прошипел сквозь толстые, словно наизнанку вывернутые губы Шкловский, не отрывая, впрочем, озабоченного взгляда от раскрытой перед ним папки; его зрение уходило в её содержимое чутким щупом, пытливым исследователем, охочим до точных знаний, а возвращалось... Кем же? Какая-то заминка. Сбои в показаниях приборов, пляска стрелок в глазах.

- Владимир Алексеевич сошёл с ума, - объявила папка и откинулась на спинку кресла.

- А что у нас хотя бы раз так было? - спросила Лида.

Он доставал роман и раскрывал его на заложенной странице. Читать, снова читать. Становиться длинным и причудливым предложением, не без усилий вползающим в сознание, ещё прежде, в силу какой-то беспредметной страсти ставшее непроходимыми джунглями, грезившими просто о приключениях, да-да, очень извилистым предложением, теряющим свое окончание по дороге в резиденцию генерал-губернатора Уильяма Хейстингса. Вот таким предложением (стр. 161): "Они выезжали на белую дорогу, обсаженную высокими кокосовыми пальмами, с моря дул слабый ветерок, обвевая долгожданной прохладой непривычно горячее, какое-то незнакомое ему лицо /лицо другого человека, того, каким я могу здесь стать, подумал он/ и ему становилось немного тревожно от скорой встречи с теми, кто имел некоторые сведения о деятельности Герберта Флитвуда, фальшивого майора, на его должности в полку, которой предшествовала печальная смерть обманутой им Ванессы Гордон, и чем больше он думал о том, как ему действовать дальше, тем больше его охватывали сомнения, относящиеся к так нелепо прерванным отношениям с любимой, бесконечно дорогой ему и теперь далёкой Амалией Бентам, и тогда он говорил себе, заставляя прислушиваться к разуму: "Но меньше всего я хочу ожесточиться. Я не могу так плохо думать о ней, ведь тот разлад, который царит во мне, вызван не её отношением ко мне, а придуманными обстоятельствами. Надо верить в себя и свои силы. Она не виновата ни в чём. Да и как это может быть в самом деле? Она же┘ любит меня!"

Впрочем Лев Александрович был настолько оживлён, что выглядел сосредоточенным на какой-то внутренней мысли, целиком завладевшей его вниманием. Он даже что-то насвистывал в её честь, едва не напевал. Но настоящие песни в отделе всегда пел Рябоконь Иван Петрович. Почти следом он вкатился на полусогнутых ногах, широкое, темноватое лицо в морщинах, ровный ряд открытых, крепких зубов, при одном виде которых у Гостева начинало ныть его, развороченное языком, прогнившее дупло; короткий вишнёвый плащик плотно облегал его коренастую фигуру, на голову была посажена тёмно-зеленая, едкая шляпа с короткими полями, но прежде него и сразу же после Шкловского, словно кто-то ещё, неизвестный третий, с редкой душевностью и одновременно усталым, но не хамским пренебрежением, всего-то вполголоса напевая, влезал: "я по свету немало хаживал" ≈ заходила песня, непредумышленное признание выглядевшего старым, теперь уже навсегда, так удивительно и непоправимо, Ивана Петровича, хотя ему всего-то около пятидесяти было, лёгкого дедушки, как вдруг подумал о нём обостренно Гостев и даже оглянулся по сторонам: неужели другие этого не видят? Вот показалось, сейчас скажет, зашуршав бумажным кульком: внукам конфет купил, потом пожалуется на боли в сердце и добавит про то, как старуха его поясницей мается. Он же совсем другое сообщил, задыхаясь от спешки:

Разговор начинал принимать неожиданный оборот, Шкловский уверенно брался за ручку таинственной двери, и не один, а три поворота ключом надо было сделать, чтобы от простого невыхода на работу двух человек ("А может быть заболели?" - высказывалась Лида. - "Нет, им уже звонили домой, дома их нет с 1 мая") перекинуться к общей теме исчезновения людей, упомянуть даже о розыске тысяч бесследно пропавших и - ещё чуть-чуть, сейчас откроется сдерживаемая дверь - вплотную заняться необъяснимыми явлениями природы, влиянием планет, неопознанными летающими объектами и прочими загадками Вселенной, тем самым полностью оправдывая заданную направленность, а заодно с почти лёгким сердцем расставаясь с такими явно мелкими, обречёнными на незначительность по сравнению с нашей Галактикой, механиком Панчуладзе и крановщиком Ковригиным.

Но что она сказала, Гостев не услышал, задребезжала ложка в пустом стакане, раздался пронзительный, всегда печальный гудок, он обернулся к окну, загрохотал поезд, и Гостев принялся было по обыкновению считать вагоны┘ один, два┘ пять┘ потом прекратил, состав был пассажирский, а, значит, никакого намёка на рекорд. Очень хотелось прочитать белую табличку на вагоне, чтобы узнать его направление, но движение было быстрым, всё мелькало в глазах у Гостева, он сразу устал и зевнул широким и тёмным туннелем, отправляя неопознанный состав в жаркий провал дня и ночи, понимая, что теперь не узнает, какой знак зодиака у этого поезда, и тут же соображая, что вот так он начинает дремать.. Он очнулся и вернулся к разговору в наступившей тишине, в которой Юпитер как-то неловко обнимался с Сатурном и оттого кому-то грозили крупные неприятности; Стрелец побеждал чувственность Скорпиона и становился ответственным за свои поступки, звёзды смотрели вниз и видели всех жителей Земли поголовно, и потому Иван Петрович Рябоконь никак не мог быть трусом или подлецом, а напротив выходил порядочным и терпеливым человеком, обладающим интуицией и склонным к бескорыстной любви, и планета его была такая - Луна.

Они встретились в столовой под тем же натюрмортом, забитым липкими фруктами и золотистой дичью. Но прежде была вода, всё, что касается воды, плеск набегающих волн, дрожащий бег солнца на одном излюбленном месте, там, где речная, полуденная гладь перемигивается с разморенным, оранжевокруглым дразнилкой, - таковы были первые впечатления Гостева, вышедшего на воздух. Пахло стиральным порошком, горелой резиной и почему-то дешёвым одеколоном. Мимо, взявшись за руки, проплыли две голые куклы с вытаращенными голубыми и глупыми глазами, у каждой по оторванной ноге, а за ними, раскинув вывернутые назад лапы, покачиваясь мордой в волнах, пластмассовый мишка, цепляя за собой еще какие-то тряпки, похожие на кукольные платьица. "Это надо запомнить", - подумал Гостев и вздохнул. Крутой берег, капитанский мостик. Ему предстояло пустить в плавание кораблик, - газета и несколько движений рук, вот и вся работа на верфи, теперь как-нибудь выбраться из порта и стать в сухой док. Как во время подлинного наводнения он бедственно перешагивал и обходил опасные места, отмеченные шестами, по услужливо положенным кирпичам и ящикам. "А Лариса не умеет плавать", - он вдруг вспомнил, как она рассказывала ему об этом в институте. Летняя практика. Жаркий берег блестящей реки. Её одиноко стоящая фигурка, /все ринулись в воду после окончания замеров, а она не пошла/, её руки, поправляющие завязки купальника. Гостев звал её, отплёвываясь от попавшей в рот воды. Она мотала головой. Ему хотелось выбраться обратно на берег и лечь с ней рядом, касаясь своей холодной, в капельках воды кожей её горячего тела, но она была не одна, на неё уже ложился загар. "Неужели так и не научилась?" - спросила Гостева вторая вещь, которую ему надо было запомнить. Вдруг течь под ногами, ящик дрогнул и подался в сторону, спокойнее, женщин и детей в шлюпки, а мы-то умеем плавать, всего лишь небольшой гейзер, скромный фонтан - и сразу же всплыл мальчик тех же институтских, весёлых лет. Тогда задумчивый Гостев шёл по пыльной окраинной улице. "Гляди, вон мальчик писает", - сказал ему его полосатый /он снова был в том же свитере/, его бородатый, закавыченный друг Лёша. "Где мальчик?" - очнулся Гостев. А вот он: стоит у забора, на противоположной стороне улицы, широко расставив ноги, лет пять, не больше, держит напор - струю метров на пять, не меньше. Гостев несколько секунд или метров (вот даже и лет!) оторопело потел от изумления, пока не заметил между его ног шланг. Как же он мог так пойматься! Теперь надо быть внимательнее. Ящики кончились, кирпичи утонули. Приближалось трестовское крыльцо, долгожданная суша с жёлтым глянцем куриной слепоты, замеченной ранее среди буйно выскочившей из щелей травы, и приближались чьи-то глаза, устремлённые на него┘ да вот хотя бы из углового окна четвёртого этажа, повыше слова "выше" - это была третья вещь, которая о себе напоминала упорным взглядом, и Гостев это чувствовал. Он поднял голову: зашторенное окно, тёмное окно. Раздался частый плеск воды. Он посмотрел направо. Собака. Откуда-то вышла и длинным, розовым языком лакала воду. Он подошёл. Она подняла голову - тяжело дыша, изнемогая от жары. У неё были глаза разведённой женщины. Спускаясь в подвал, Гостев ещё долго держал их перед собой┘ одна вещь, две вещи, осторожно, ступеньки, третью забыл┘ как и поднос, Шестигранник толкнул его в бок: ты что, заснул? Спасибо, вернулся, взял и пустил его по стальным направляющим: кастрюльный звон, пар, суп гороховый, шницель с вермишелью и компот; кассир, полная женщина в белом халате, на кармашке чёрными нитками вышито: Ф. Ф. - рыжие волосы, кровавые губы, глаза внимательные - "у вас мелочи не найдётся?" - "пожалуйста", - теперь лёгкая заминка: что со всем этим делать? поднос может в любую секунду рухнуть; наконец-то стол, натюрморт, приветствую вас, роскошные фламандцы, ну, здравствуй, Лариса┘ Его руки слегка дрожат, улыбка готова их поддержать. Компот более решителен - отчаянно поехал к краю, но вдруг раздумал. Гостев что-то её спрашивает, кажется, так: вкусно или нет? Она отвечает вроде бы да, вроде бы так себе, потом рассказывает о том, как провела праздничные дни и туман прежнего, безнадёжного ожидания застилает ему глаза. "Конечно же хорошо", - забегая вперёд, Гостев дописывает последнюю строчку её светлого, ничем незамутнённого рассказа и начинает проверять ошибки.

- Какие-то странные предметы плавают, - сосредоточенно продолжал Гостев. - Словно корабль затонул. Куклы с оторванными ногами, мишка косолапый┘ Откуда они тут?

- Да? - рассеянно спросил Гостев. - И два человека, два механика куда-то пропали┘ Постой, - он неожиданно встрепенулся, - тут что, где-то рядом фабрика игрушек есть?

- Есть. Странный ты. - Лариса сочувственно вздохнула. - И не два механика, а механик и крановщик.

Гостев направился к раздаче. Он обшарил повсюду, где только смог, руками и глазами, но солонки, даже пустой, не нашёл. Стоя на влажном сквозняке, придающем жаре характер тяжёлого недоразумения, он зябко поводил липкими плечами и барабанил пальцами по стойке. Ожидание отвечало нетерпению металлическими нотками и что-то напоминало. В самом деле - мелкая дрожь, стаккато. Такое уже когда-то было┘ Он попросил женщину в белом колпаке, показавшуюся в клубах дыма из-за плиты, дать ему немного соли. Она так внимательно посмотрела на него, что он подумал о вероятном пренебрежении к себе, которого он раньше за собой никогда не замечал. "Или я ошибаюсь?" - спросил он себя, разрывая угол целой пачки и засыпая в стакан крупные кристаллы, равные в эту минуту песку в песочных часах. Женщина смотрела куда-то за спину Гостева. В кастрюле рядом с ней вяло пыхало. "А руки у неё крупные и сдобно белые", - подумал Гостев, возвращая ей соль. Он уже чувствовал: что-то случилось - внутри него, вокруг и вот-вот должно объявить себя. Как же - морозное стаккато, дрожь. Всё говорит об этом. Он обернулся и замер на месте. Странного мужчины не было. Было другое. Блеск золочёной рамы, запах старой краски (разве она пахнет?). Видение той самой девушки, стоящей у зимнего окна. Писатель Гостев смотрел на Ларису и снова читал свой рассказ.

"Она сидела вполоборота к нему, слегка наклонив голову, и рассматривала что-то на столе с таким выражением лица, которое очень подошло бы чтению или вышиванию, - такое спокойное, нездешнее┘ Её волосы отливали тяжёлым бронзовым оттенком, собранным в их густоте. Лицо попадало в полосу света; пыльная, усеянная светлыми пушинками дорожка сбегала под углом к нему, деля его пополам, и оживляла снейдеровский натюрморт: в виноградинах зажигались весёлые огоньки, не отставали и сливы; соперничая с чешуёй рыб, блестели начищенные кубки; собака поднимала морду к столу, грозящему обломиться под тяжестью спелых фруктов и дичи; горело радужное оперенье птиц. Эта картина висела на стене, а другая дописывалась прямо на глазах настойчивыми мазками золотистого луча, от которого на всём странным образом лежала крепкая печать красного цвета, его явное преимущество перед синим, - выкрашенные в этот цвет стены сходились в углу удвоенным затемнением. Итак, вверху - фламандец Снейдерс, внизу - голландец Вермеер Дельфтский┘"

Только подумал и он появился: "туточки я" - вторгся в пространство картины, не замечая её рамок; покачиваясь на кривоватых ногах и мерно взмахивая белоснежными рукавицами, он подошёл к кассе и что-то сказал двум буквам "ф" на ухо. Они отчаянно фыркнули и махнули рукой: "Да ну тебя, чёрт оглашенный!" "Ну?" - повторил радостный Ага, шмыгая носом и закрываясь рукавицей. И потом ещё: "Ну?" - уже утвердительно сказал и развёл руками, в очередной раз подчёркивая своё весьма скромное словесное богатство. ТЕПЕРЬ МОЖЕШЬ ИДТИ. Словно очнувшись ото сна, Гостев сделал нетерпеливое движение по направлению к столу (увы, видение быстро таяло) и вдруг - "десять" сказал кто-то вслух и Гостев вздрогнул, а потом "девять", "восемь", "семь" - наткнулся на неожиданно вынырнувшего из-за колонны┘ мальчика? подростка? - в изрядно поношенной, какой-то пыльной милицейской фуражке, рубашке защитного цвета навыпуск и мешковатых коричневых брюках. ДА, ОН СЧИТАЛ ВСЛУХ. Он как-то странно передвигался, то ли спотыкался, подгибая ноги в коленях, то ли так подпрыгивал на ходу в тяжёлых и больших, почти зимних, несмотря на такую жару, с тупыми носами ботинках. Всё это Гостев увидел в одну секунду. И ещё: очки, на нём были очки, в которых содержались под стражей большие, удивлённые глаза, оказавшиеся на самом деле красноватыми бусинками, едва ли не хитроватыми, как только он, сняв очки, подошёл к кассе - "три", "два", "один", и наконец-то "ноль!" - и сунул двум буквам "ф" сложенную газету. ОНИ ХОТЯТ СБИТЬ ТЕБЯ С ТОЛКУ. "Ф-ф" - с таким шорохом отмахнулись они ею от жары и подали ему стакан сметаны. Он выпил его, закинув голову и придерживая фуражку за козырёк, потом утёр губы и пошёл прочь, так же сосредоточенно считая вслух: ноль, один, два, три┘ На счёте "десять" он скрылся за колонной.

Проснулся он тем не менее сразу в благостном настроении, в некотором удивлении от случившейся с ним перемены, словно и не было никакой боли и общего загадочного томления, и даже показалось ему, что ночью был какой-то волшебно приятный сон, похожий на полёт в таинственные земли, да-да, вспомнил он, несомненно, были какие-то приятные картины, близкие к утешению и даже усладе, содержание которых по пробуждении совершенно улетучилось из памяти, однако лёгкое чувство недоговорённости и близости совершенства у него осталось. И на работу он поехал в том же, сохранённом с самого утра настроении, в редкостном своей пустотой автобусе, даже до странности пустом, так что в иной, более обыденный и раздражительный раз, ему обязательно подумалось бы, уж не ошибся ли он, на тот ли сел номер? Дорога была тихой, озарённой светом признания в жизни таких маленьких, но неизъяснимо приятных ценностей. Это каких же? Да вот же, хотя бы выход из пыльного холодка бетонного подъезда и сразу, как нырок в воду, просыпающийся, свежий воздух в лицо, оживлённый, с паузами, свист синицы, воркотня голубей за штакетником, сизые переливы, мельканье лапок, ясные контуры домов, их порозовевшие окна с затаившимся в них движением, сейчас начнётся, сейчас пойдёт, воздушная дрожь изгибает стёкла дугой, похожей на преддверие, на продолжительный зевок, но не тот, которым зевал на работе Гостев, не утомлённый и бездеятельный, а напротив, вполне отдохнувший, готовый к скорому действию, впереди стойкая, на весь жаркий день, прохлада в тени лип и акаций, свежеокрашенная зелёная скамейка, запах не резкий, жёлтые мазки солнца по её ребристой спинке и уже другие рёбра - угол наклона лучей робкий, вполне соответствующий утреннему показанию часовой стрелки, полустёртый домик на асфальте, раздавленный неосторожной ногой сиреневый мелок и забытая битка, прежде банка из-под вазелина (ты помнишь, как раньше? с налётика не бьём!), вот женщина с бидончиком в руках цокает за молоком, и где-то шорх-шорх - невидимый дворник метёт двор, а ещё дальше, за домами, глухой шум уличного движения, - уже идёт, едет, летит вовсю. "Вот так", - говорил себе Гостев, не находя причины случившемуся преображению, "вот так", - повторял он, как заклинание, как твёрдую решимость удержать достигнутое равновесие, обрести устойчивый ритм жизни. "Так, так", - утверждало его сердце. "Тук, тук", - послышались впереди удары молотков. Он шёл уже от остановки, вдоль бетонной ограды треста, начавшейся сразу же за одноэтажными домами. Дальше идти было┘ Дальше идти было просто тяжело. Вода, растекавшаяся со стороны треста, превратилась в небольшую реку, у которой оказалось два берега. На одном стоял растерявшийся Гостев, на другом сооружали деревянный мост. Гудел подъехавший кран, из кабины стоящего рядом "ЗИЛа" чумазо улыбался Витюшка, суетились двое кепчатых в огромных, похожих на те же кепки, рукавицах, словно снятых с чьих-то пропащих голов в невероятной спешке, - "хватай трос!" - невероятно грязных рукавицах, замасленных, и были ещё одни, невероятно чистые, почти ослепительно белоснежные на солнце, в руке переминавшегося тут же с ноги на ногу Аги, другой рукой подбрасывающего семечки в безгубый, кажущийся слабым рот. "Ещё один опоздавший! - весело крикнул Гостеву из-за спин кепчатых Шестигранник. - Давай в обход!" Сразу же за калиткой, едва отдышавшись, "и всё-таки непонятно, почему опоздавший?" - он наткнулся ещё на один сюрприз: на самом входе в контору, за небольшим столом, застелённом газетой, сидела незнакомая ему пожилая женщина с телефоном, стаканом и амбарной книгой по правую руку. "Здравствуйте", - неуверенно подумал Гостев, но вслух ничего не сказал и уже попытался было (ещё неувереннее) пробраться мимо неё, как был остановлен.

Теперь вверх по лестнице, лестнице всё той же, с шаткими, неуверенными перилами, всё верно, кончиками ступенек, обитыми железными пластинами, так и было, вот заветное окно, пыльный коридор, терпеливо молчащий о скучном и долгом рабочем дне, - хоть ты мне скажи: что тут случилось?

- А-а, Юрий Петрович┘ - Он встал из-за стола, поправляя галстук. - Ну как, уже познакомились с Анной Ивановной? Ничего не поделаешь┘ Проходная┘ - Он пожал плечами. - Трест дал указание бороться за дисциплину, так что пропуск теперь не забывайте┘ Нет-нет, вы не беспокойтесь, - предупредительно сообщил он, заметив некоторое стеснительное движение, которое обозначила дёрнувшаяся в нетерпении нога Гостева. - Совершенно не беспокойтесь. Никто не говорит об опоздании. Ну что вы? Никто, - зачем-то подчеркнул он случайной улыбкой. - Просто┘ - Он поднял руку. - Просто┘ - В возникшей паузе он пытался попасть в такт, поймать нужную мысль одним плавным взмахом. - Ну, словом, вы меня понимаете, - заключил он, - и сможете сами себе объяснить возникшее положение, ведь вы так прекрасно излагаете┘

Тут зазвонил телефон, он взял трубку и сказал "производственный", потом "алло" - несколько громче и вопросительней, а потом ничего уже не говорил, только слушал, пропадая сузившимися глазами в чужой речи, безусловно, так лучше понять то, что несёт ему чёрный полуовал, - лицо повествовательное, помеченное обоюдным уважением, повторяющимся выражением "прошу вас", застрявшим в щеках, и не частым, к месту, благородством восклицательного знака, шевелящего брови, несомненно что-то важное, вышестоящее, так что после окончания разговора Шкловскому очень легко и в то же время весьма ответственно произнести: "Прошу вас┘"

Да, подумал Гостев, я - молодёжь, мне принадлежит будущее, и от этого никуда не денешься, и уже совсем скоро целую ночь мне будет принадлежать вся контора, я буду безраздельным её хозяином, я многое смогу сделать, если захочу, я буду читать, стр. 162, "те слова, которые вы сказали мне в последнюю нашу встречу, я полагаю, были продиктованы вам ошибочным гневом, нежели истинным отчаянием", так заканчивал своё очередное письмо опальный Эдвард Гордон, "иногда мне кажется, что одна ночь может всё решить, - изменить судьбу, открыть сердце, дать обещание никогда не расставаться, вы согласны с этим?"

Столовая. Вода. Двор. В столовую снова пришлось идти по воде, подыскивая ногам верную опору. Вытянувшиеся неровной дорожкой кирпичи выглядели достаточно твёрдо и сулили самый надёжный путь, а вот обшарпанная дверь с позеленевшей ручкой, казалось, плавала, слегка покачиваясь на волнах и ноги на неё не просились, ведь ступить на неё - это всё равно, что открыть её и скорее всего означает закрыть себя, оказаться сразу же и бесповоротно под толщей вод, на невыносимой глубине, навсегда пропасть, если только, наоборот, не свободу и избавление обещала эта дверь: вдруг рвануть её на себя отчаянным движением так, чтобы вся вода ушла за ней в гулкую и спасительную воронку. Вот бабочка села на ручку. Ей можно.

Он выходил во двор и тут же начинал сомневаться в серьёзности этого понятия. До обеда ещё было достаточно времени, а во дворе стоял оглушительный гогот. Шестигранник как раз закончил что-то рассказывать. Витюшка солнечно скалился в ответ: ы-ы-ы, - самозабвенно хвалясь количеством металла во рту. Иван Петрович замечал: "Ты нам кусю-мусю тут не запускай". "Что? - возмущался Шестигранник. - Гляди!" Он наклонялся и обеими руками обхватывал чугунную плиту, лежавшую у его ног, чтобы поднять её. На его лбу вспучивалась вертикальная жилка. Он пыжился и кряхтел. "Смотри, а то котелок лопнет", - говорил Иван Петрович. "Ну да, - вступал кто-то из кепчатых, - запросто апоплексический удар может случиться". "А что это?" - спрашивал отсмеявшийся Витюшка. "Это от слова "апокалипсис", - вставлял кто-то за его спиной. "А это что такое?" - растерянно оборачивался Витюшка. Один Яков Борисович стоял молча. В углу его красногубого, влажного рта, посеребрённого колкой щетиной, была зажата вечная "беломорина". "Борисыч", - говорил Шестигранник, отступившись наконец от спорной плиты, - а ты, наверное, так и помрёшь с папиросой во рту, а?" "Точно, - веселился Витюшка, - памятник ему поставят, огромную "беломорину" торчком, "Вечный дым" будет называться". "Вот-вот, - добавлял Иван Петрович, - идут пионеры: "Салют Як Борисычу!" Идут┘" Тут подходил Ага, весь на понтах, дёрганый такой и уже пьяный: руку для пожатия он протягивал несколько ниже общепринятого. Шестигранник принимал её со строгим выражением лица, потом передавал в ладонь Витюшки, говоря "подержи", а сам освободившейся рукой легко и резко двигал в живот сгибающемуся Аге, лицо которого расплывалось в безвольной ухмылке. "Да, мужики, - спохватывался вдруг Иван Петрович, - хоккей вчера смотрели? Канадцы-то каковы?" "А что канадцы, - говорил кто-то из кепчатых. - Наши-то всё равно выиграли". "Да не канадцы это, а американцы", - поправлял ещё кто-то. "Это всё одно, что канадцы, что американцы", - говорил Витюшка. "Ну да, - вспоминал что-то Иван Петрович. - Я не об этом┘ До чего хитры оказались. Ничего у них не выходит, никак шайбу забросить не могут, так они к судье┘ крюк у клюшки стали замерять!" "Ну и что?" - спросил Витюшка. "Как - что? Угол загиба оказался не тот, и, пожалуйте вам, двухминутное удаление, а тут ещё они вратаря снимают, и вот уже шестеро против четверых, а? Ну, как? Ох, хитры┘ Ну и хитры!.." "Да┘ - добавлял улыбчивый Витюшка, - американцы вообще забавный народ, всё чем-нибудь да развеселят нас. Без них было бы не так весело жить". "Конечно, - вступал в разговор Шестигранник, - Америка нам нужна для развлечения. Если бы её не было, пришлось бы выдумывать что-нибудь ещё┘ Но самое интересное было потом, на последних секундах игры". "А что там было?" - настороженно спрашивал Витюшка. "Дошло до того, что тренеру нашему ширину галстука линейкой измерили". - "Как?" - "А вот так!" - "Ну и?.." - Витюшка затаил дыхание. "Двухминутное удаление команде, конфискация галстука и огромный штраф федерации хоккея", - сообщал Шестигранник. "Не┘ что┘ правда?" - терялся Витюшка и оглядывался по сторонам. "Вот тебе и чемпионы мира┘ Ещё бы не правда, у кого хочешь спроси, хоть у Безногой".

Подошла женщина, так хорошо уже знакомая Гостеву и совершенно незнакомая Ларисе, Анна Ивановна с внуком Алёшей. "Вот, Фаина Фёдоровна, творожку взяла немного". "Что ж вы так мало? - фыркнули раздобревшие буквы. - Там же ещё суп есть, котлеты очень хорошие, запеканка?.." "Да я, собственно, поела уже, - вздохнула Анна Ивановна. - Вот решила добавить". "А апельсины?.. - предложила Фаина Фёдоровна и тут же: - У вас ещё салатик?" - это к Нине Владимировне, покачивающей вёдрами, нет, всё же бёдрами. "Какие апельсины? - спросила Анна Ивановна, удерживая за руку тянущего её в сторону Алёшу. "А вот они┘ - Фаина Фёдоровна обернулась к картонным ящикам у стены. - Сегодня утром привезли. Все покупают┘ А хлеб вы брали? - это к подруге Нины Владимировны, маленькой женщине Гале, которую Гостев не знал. - Ага, вижу┘ Такие сладкие, сочные". "Бабушка, возьми апельсинов!" - запрыгал на одной ноге Алёша. "Да?" - никого не спросила, а просто отозвалась Анна Ивановна. "Конечно, внуку для забавы, - подсказала Нина Владимировна, - и мне, Флора Федосеевна, килограммчик, пожалуйста". "Эй! - крикнула Флора Федосеевна куда-то вглубь столовой. - Ящики открой!" Там гремели кастрюли, с шумом лилась вода, нож часто-часто стучал об разделочную доску. "Ну ты что, заснул?" - раздался из-за плиты чей-то голос. - Тебя Федосья Фадеевна зовет!" Ага - а вот и он. Вышел из клубов пара с неразлучной парой рукавиц, с приоткрытым ртом, вразвалку. Принялся вскрывать ящики, обеими руками разрывать, нервно вспарывать. Показались ярко-оранжевые ноздреватые плоды, засветилась улыбка на лице Алёши, когда один из них упал и покатился по полу весёлым, разжигающим аппетит, колобком. Он подбежал и схватил его обеими руками. "Сколько будете брать?" - улыбнулась Федосья Фадеевна, переводя взгляд с внука на бабушку. Анна Ивановна полезла в боковой карман великоватого ей и оттого похожего на небольшое пальто учительского пиджака, достала расшитый бисером кошелёк. Поиск удобных купюр - крупной можно? да ради бога! - взаимное удовлетворение, ровное сошествие голосов к благодарному, слегка расслабленному тону. "Такие чуткие, добрые люди, - рассказывал Гостев, - яркие, апельсиновые лица, как вдруг┘"

"Ой! - воскликнула Нина Владимировна. - Гнилой один!" "Где гнилой? - Федосья Фадеевна потянулась из-за кассы. "Вот!" - повторила Нина Владимировна в каком-то странном возбуждении, чуть ли не радостно, широкой улыбкой, наткнувшейся на ерундовый в общем-то случай, прикрывая узость своего придирчивого внимания. "Сейчас заменим!" - с подъёмом пропела Федосья Фадеевна и отпрянула назад, нашаривая рукой ящик, продолжая быть чуткой, доброй┘

"Что?" - Феона Филимоновна вздрогнула. "Вот, пятнышко тут", - сообщила Анна Ивановна. "Какое пятнышко?" - решительно спросила Феона Филимоновна. "А вот┘ - Анна Ивановна прищурилась. - Чёрное". "Это не пятнышко, - ещё не волнуясь, но уже начиная принимать действенные меры, сказала Феона Филимоновна. - Это наклейка. Вот видите: MAROC написано. "Какой марок?.. - немного растерялась Анна Ивановна. - Да нет же, Фаина Фёдоровна, наклейка вот где, а пятнышко тут". "Ну что вы, Анна Ивановна, в самом-то деле, - не сдавалась Фаина Фёдоровна, - какое же это пятнышко, читайте: MA-ROC". "Интересно┘ - Анна Ивановна нервно хохотнула. - Что вы мне показываете? Неужели я апельсинов ни разу в жизни не покупала? - Голос красного цвета, сочный, но уже не сладкий. - При чём тут марок? Вы сюда посмотрите!" - Ну?" - "Видите?" - "Что я должна увидеть?" - "Пятнышко!" - "Какое пятнышко? Это же накле┘"

"Вот что у нас в руках! - выкрикнул вдруг Алёша - слёзно, сердечно┘ "Ай!" - взвизгнула Фаина Фёдоровна, слепо поджав плечи, когда ярко-оранжевый болид с тяжёлым, смачным звуком прорезав короткое расстояние, сорвал с её толстых губ печать вседозволенности, прочертив по мясистой щеке резкий след недоумения, обиды и мести. Тотчас же по нему хлынула накопившаяся горечь. "И у меня", - раздался чей-то голос. "И у меня тоже", - твёрдо добавил ещё кто-то. Люди вставали из-за столов, с шумом отодвигая стулья, вынимали из сумок и пакетов купленные апельсины и швыряли их прямо в кассовый аппарат, туда, где сидели две жирные буквы "Ф", где поочерёдно пробивали завышенные чеки Фаина Фёдоровна, Флора Федосеевна, Федосья Фадеевна и Феона Филимоновна. "Ай! Ай! - раздавались её короткие, никому теперь ненужные восклицания. Всё тише становился слышен её тонкий, скулящий визг, слабенькая нота "а-а", весьма далёкая от сочувствия. Росла скользкая апельсиновая гора, погребая её в своей сердцевине, распространяя душный, тяжёлый запах гибели и победы, зазывая очумелых мух, такая прекрасная и одновременно страшная, невероятно сладкая, кислая┘ Вот скрылась одна буква "Ф", затем другая┘ Наконец всё кончилось. Слегка оттягивая назад тело, подошёл Ага, ловко вытащил из кровавой горы один апельсин - гнилой, с чёрным пятнышком, с чёрной наклейкой "MAROC", очистил его грязными, беспокойными пальцами (наклейка, подцепленная ногтем, перекочевала на левую сторону его робы) и, бережно прижимая к груди девственной белизны рукавицами, начал с жутким остервенением вгрызаться в его сочную золотистую мякоть, громко сёрбая, как будто он ел горячий, дымящийся борщ и обжигал губы, широко расставляя ноги, наклоняясь вперёд, по мере того, как стало всё сильней и сильней капать изо рта, всё шире и шире, всё ниже, вперёд┘

Солнце, бившее от дальней стены столовой, брало в свой уверенный прицел и Шкловского, сидевшего к окну спиной. Натужная работа вентилятора над его головой, взмахами лопастей вяло отбивающегося от липкой жары, отражалась на его лице чередованием полос, которые только подчёркивали его отёчно-благостное выражение, прерываемое редкими деловыми потугами в виде брошенных по сторонам взглядов. Шкловский тихо плыл во влажном воздухе. Он был похож на брошенный кем-то навсегда или оставленный на несколько минут корабль, - сложно было разобрать. Скрипучий шелест над головой. Колеблемая лёгким бризом боковая прядка волос. Всё шло нормально, как вдруг случилась небольшая заминка. Шкловский кашлянул - раз, два, - потом подался всем телом вперёд и тяжело прижал локти к столу. Его глаза под пасмурными бровями забегали, словно пытаясь ухватиться за что-то, может быть, ветку, с которой им было бы безопасно наблюдать за тем, что с ним происходит. Рука отложила ложку и поднялась к чуть приоткрытому, немного испуганному рту в окружении набитых щёк. "Косточка", - почему-то подумал Гостев. Пальцы не сразу попали в рот. Сыграв нечто примерочное по дрогнувшим губам (глаза при этом наконец-то приметили спасительную ветку), они рискнули и вытянули звено велосипедной цепи. Шкловский удивлённо моргнул, огляделся по сторонам, взвесил злосчастный отрезок на ладони и отложил его в сторону. Второе звено он ложкой подцепил в каше.

Вечером был футбол. Гостев сидел у телевизора и в ожидании ужина, который должна была принести ему с кухни бабушка (конечно, он и сам бы мог это сделать, да она ему наказала: сиди, а то гол пропустишь), слушал составы команд. Матч был международный, ответственный. Всё говорило о том, что игра будет интересной, - и заполненный до отказа стадион, свистом и мельканьем флагов встречающий выбегающих на поле игроков, и рвущаяся с поводка овчарка у невозмутимого полицейского на беговой дорожке, и сверкающий медью и штандартами оркестр в центре поля, уже уходящий, и огромный, красно-жёлтый воздушный шар над залитым солнечным светом изумрудным полем. Телекомментатор посетовал на то, что наши футболисты попали в неблагоприятные погодные условия┘ о чём он говорит? - подумал Гостев, - жара такая┘ и играть им сегодня по-видимому будет трудно. Отложенный рейс "Аэрофлота", ураган, охвативший практически пол-Европы, ливневые дожди┘ Ах, вот оно что, теперь понятно┘ Так что до места добирались, можно сказать, на перекладных, к тому же пропала часть багажа, команду разместили в отеле уже под утро, далеко за городом┘ Но тут началась игра, загудели трибуны, появилась бабушка с дымящейся тарелкой, вратарь с трудом дотянулся до мяча, Гостев взялся за ложку, не отрывая взгляда от экрана, подача углового, он склонился над тарелкой, что тут у нас на ужин? трибуны ахнули, что не так? а больше я пока что ничего тебе предложить не могу, вот только манную кашу. Гостев с сомнением поглядел на тарелку, сдавленно ощущая сердце как ищущий покоя механизм, совершенно непричастный ещё и к резкому уколу прежнего зубика, некстати напомнившего о готовящейся исподволь диверсии в его рту, - потом крест-накрест провёл по каше ложкой. Бабушка улыбнулась: ты чего? Ничего, ответил Гостев, взявшись за щёку, смотри, нашим гол забили, хотя на повторе, как раз сейчас это хорошо видно, бросается в глаза явное положение вне игры, но ни боковой арбитр, ни главный судья никак на это не прореагировали, в который уже раз демонстрируя предвзятость, вместе с постоянными остановками игры, уже двумя жёлтыми карточками в самом начале матча практически ни за что, не давая сыграть нашим ребятам так, как они могут, если ещё учесть, сколько времени ушло у них на то, чтобы прибыть на игру вовремя, каких гигантских усилий со стороны руководства клуба, нашего посольства, да и просто местных жителей это стоило┘ Конечно, согласился Гостев. На матч добирались на велосипедах, любезно предоставленных дирекцией местного туристического комплекса, куда в свою очередь доехали на обыкновенном рейсовом автобусе, простояв почти два часа в душном салоне, ввиду того, что аэропорт, разумеется, был закрыт. Вот уже несколько дней моросил мелкий надоедливый дождь. В полдень, близ небольшого немецкого городка, на мокром асфальте шоссе, обрамлённом там и сям поваленными деревьями, можно было увидеть группу велосипедистов, обгоняемую редкими машинами с включёнными фарами и дворниками. За рулём переднего велосипеда, в светлом плаще с поднятым воротником, сидел тренер команды, основательно вымокший, худой, лысоватый мужчина с мучительной складкой на лбу между бровей. Иногда привставая в седле, напряжёнными руками вцепившись в руль, он с усилием крутил педали. Впереди него, на раме, вполоборота к движению, держа на весу крупные ноги со сдвинутыми коленями, размещался пассажир в чёрных трусах, красивый черноволосый мужчина с усами, в ярко-оранжевом с зелёным свитере. Это был вратарь команды. Одна его рука в красной вратарской перчатке была рядом с рукой тренера на руле, а другой он держал мяч.

Тут можно посмеяться, ведь юмор - это чьи-то ошибки. Наверное, то же самое он пытался доказать Ларисе. Ему показалось, что она поддразнивает его. И смеётся над ним. Ещё бы┘ Он постоянно говорит не то┘ Договор. Мы скрепим его поцелуем. Но разве может это произойти в столовой? Куда бы её пригласить? Домой? Нет, это нам не подходит┘ Возможно, он ждёт того момента, когда она заболеет и он принесёт ей в больницу цветы. Она, такая маленькая, такая милая, кутается в длинный тёмный халат. А он - большой, в накинутом на плечи белом халате, протягивает ей букет свежесрезанных роз. "Как здоровье?" - "Нормально┘" - тихо так, ласково... Вот она поправляется, её выписывают, и она звонит ему на работу. Они договариваются встретиться. Но она, не дожидаясь вечера, приезжает прямо к концу рабочего дня. Он выходит за территорию треста, а там, на остановке, она - радостная, такая цветущая┘ "Зачем ты, глупышка? Я бы сам к тебе приехал!" - "Я не могла дождаться┘" Все видят, как им хорошо. Они берутся за руки. Его прямо-таки распирает ощущение счастья и чувство гордости за себя. "На автобусе мы не поедем", - говорит он ей и уже кричит, поднимая руку: "Такси!" Он открывает ей дверцу. Они долго едут по городу. Темнеет. Зажигаются огни. В открытое окно слышна музыка. Они останавливаются у ресторана. Гостев щедро расплачивается с водителем и говорит: "Сдачи не надо". Бородатый швейцар с поклоном открывает им массивную дверь: "Прошу┘" В ресторане у них будет отдельный полукабинет. Ну, разумеется, шампанское в ведёрке, фрукты, дичь, икра┘ Официанты приятно одинаковы, предупредительны и подчёркнуто вежливы. Они сменяют друг друга как танцоры. Подливают, подносят и уносят. Так осуществляется постоянная смена блюд. Оркестр исполняет для них любимые мелодии. Какая у него любимая? Там, на месте придумает┘ "Что ты хочешь, чтобы они сыграли?" - спросит он у неё и окажется, что они любят одну и ту же песню. Она будет восхищённо смотреть по сторонам, откусывая нежный персик, и прекрасная гроздь винограда будет свисать с богато инкрустированной вазы┘ "У меня голова закружилась", - неожиданно скажет она, и тогда он подхватит её и на руках вынесет на улицу, прямо к такси. Успев дать швейцару на чай в расшитую золотом фуражку, ногой откроет дверцу. "Какой ты┘" - скажет она, но не договорит, уткнётся ему лицом в плечо, замрёт от счастья, и тогда он прошепчет ей, теряя голову: "Любимая!.."

Гостев вошёл в поезд - успел вскочить на его подножку. Потом пошатываясь и пригибая голову, перешёл грохочущий, тёмный тамбур. Следующий вагон был его. В купе ждали. Едва он отодвинул дверь, как начались расспросы: куда это он пропал? "Мы уж думали, что отстал┘" - "Куда я денусь! - улыбнулся он, ставя на стол бутылки. - Вот ситро в киоске купил". "О-о!" - протянули женщины одновременно и посмотрели друг на друга. Вскоре перестали мелькать огни, и ночь плотно прилипла к окну, задёрнутому сморщенной занавеской. "Ну что, по маленькой?" - предложил мужчина в спортивном костюме и шмыгнул носом. "Подождите", - сказала блондинка и отложила книгу. "Вы не будете против (она обращалась к Гостеву), если мы сначала займёмся любовью?" "А кто это "мы"?" - перебил её Лёша, разглаживая скатерть. "Мы - это ты и я", - пояснила она. "Ты - это понятно, - сказал Лёша, усмехаясь и смахивая крошки. - А вот я┘" "Ты не согласен?" - спросила она, словно удивляясь его приглашению посмеяться. Наступила пауза. Гостев смутился. Мужчина в спортивном костюме похлопал его по плечу и сказал: "А вы, друзья, как ни женитесь┘" - но не договорил. Потом уже смеялись все. Выпили водки из одного стакана по кругу, и пожилой мужчина в рубашке навыпуск, обтягивающей его живот, заметил: "А всё-таки прав был я, когда сказал, что женщина нужна мужчине для того, чтобы все вокруг могли вздохнуть с облегчением, ведь тогда им становится удобнее его видеть!" Он поднял палец, ещё раз выпил водки и, ударяя себя в грудь, проговорил огорчительно-кисло: "Меня весна запятнала!" - отбивая словам все внутренности. "Ну я пошла", - сказала рыжеволосая девушка. "Подождите", - сказала блондинка и снова отложила книгу. "Расскажи какой-нибудь анекдотик", - смущённо улыбаясь, обратилась она к Гостеву и положила руку на его колено. Лёша вдруг захохотал и спросил, обводя всех сожалеющим взглядом: "Хотите я вам расскажу о нём?" "Хотим! Хотим!" - воскликнули женщины, сказавшие одновременно "о-о!", и захлопали в ладоши. "Ну я пошла", - сказала рыжеволосая девушка. "Подождите", - сказала блондинка и вновь отложила книгу. "Ну так слушайте, - решительно начал Лёша. - Ему нравится из женщин делать тайну, хотя никакой тайны в них нет". "Как интересно!" - обрадовались ладошки. "Они видят, что тебе это нравится, - продолжал Лёша, повернувшись к Гостеву, - и в сути своей уже желая выглядеть таинственными и непредсказуемыми, ещё увеличивают свою непредсказуемость┘ Она умножает себя на себя же. (Блондинка надула щёки, передразнивая Лёшу.) Получается квадрат, который тебе не по зубам. Ты уже не помнишь, с чего это всё началось и что именно было возведено в квадрат. Такой корень тебе не взять, его только рубить┘ Запомни: нет ничего скучнее чеховской женщины". "Теперь иди, - неожиданно прерывая его, сказала блондинка, - иди же, - повторила она рыжеволосой девушке. - Все идите!" - крикнула она, не сдерживаясь. Купе быстро опустело. Она повернулась спиной к Гостеву, погасила свет и, всхлипывая, начала раздеваться в темноте. Гостев лежал наверху, головой к окну, прижавшись правой щекой к подушке, со сложенными руками и поджатыми коленями и, поглядывая сквозь дремотные веки на ту сторону, думал: где она легла - на нижней полке или на верхней? Он решил, что на нижней, и осторожно спустившись, прильнул к смутно очерченному простыней силуэту. "Ну что ты, обиделась, дурёха?" - спросил он в каком-то победном упоении и обнял её за плечи. Темно. Хорошо. Ах, как хорошо! Хорошо, что ничего не видно! Очень хорошо! А вот так ещё лучше!.. Вдруг замигал ночник. "Моя девочка", - растроганно сказал Гостев и повернул её лицо. Он думал, что это она. Оказалось - другая. Даже другой. Он. Мальчик. Такой же, как Гостев. "Тебя хоть как зовут-то?" - хриплым голосом спросил Гостев. "Се-рё-жа", - расплываясь в блаженной улыбке, тихо ответил тот и вдруг гадливо захихикал. Вверху горел тусклый глаз ночника, ко всему привыкшего, всё перевидавшего. Ошарашенный Гостев, сгорбившись, вышел в коридор. Потом долго выплясывал на мокром полу туалета перед умывальником, теряя опору от тряской езды. Мыл лицо, шею. Попытался чистить зубы - и вдруг замер от резкой боли. Да, у него болят зубы. Раньше просто ныли, теперь болят. Кровавые дёсны. Пародонтоз. Цинга. Зубы выпадали, хрупкие, как стекло. Ослепший от боли, мыла и недостатка света, Гостев топтался на месте и слышал, как они хрустят под ногами. Он выплюнул все оставшиеся зубы и прополоскал дёсны. Замер, тяжело дыша - и вдруг ощутил, как снова становится полным его рот. Зубы набирались, как слюна, - солёное битое стекло, которое резало язык. Гостев кашлянул и снова сплюнул. С трудом он выбрался в тамбур. К нему подошли двое - Игнат и Семён. "Э-э, да ты пропал, брат!" - сказали они, переглянувшись между собой. "Мужики, помогите!" - прошептал Гостев и упал им на руки. "Погоди, - сказали они голосом расстроенной блондинки. - Тебе письмо из Индии". "Спасибо", - хотел сказать Гостев, как вдруг кто-то довольно развязно пропел над самым его ухом: "Ночь была по-од-ня-та на ноги кри-ком "тре-во-о-га!" И тут он проснулся. Взглянул на часы и сразу же понял: опаздываю. Дисциплина - это слово крепко сидело в его голове, когда он быстро одевался, ещё успевая что-то запихивать в рот, наспех сполоснув лицо┘ Дорога до треста была похожа на мощный порыв ветра, непреклонно гнущий деревья в одну сторону и увлекающий за собой всё, что попадается на его пути. Наконец остановка. Спрыгнул и побежал. Рядом с ним ещё кто-то спешил, проскальзывая подошвами по асфальту. Впереди послышался механический скрежет - это начали поднимать мост. "Не успел", - ударила Гостева беспощадная мысль. Бегущий рядом с ним уже обогнал его. Гостев увидел спину длинного худого человека в плаще и шляпе с портфелем в руке. Он подбежал к воде и закинул портфель на поднимающийся мост, потом подпрыгнул следом за ним и, уцепившись за самый край худыми руками, далеко вылезшими из рукавов плаща, повис в воздухе. Слетела его шляпа, обнажив лысую голову. Мост продолжал подниматься, а он отчаянно пытался подтянуться, нелепо болтая длинными ногами. Вдруг пальцы одной руки разжались. Человек обернулся, бешено скаля зубы и раскачиваясь на одной руке как обезьяна, и Гостев узнал это возбужденное лицо, вспомнил столовую, руку с солонкой, туалет, эти неприятные, оскорблённые глаза, в которых ещё бегало и нагловато-пугливое выражение┘ Ещё мгновение - и он сорвался, исчезнув в фонтане брызг. "Всё", - прыгнуло Гостеву в горло переживающее сердце, и тут он действительно проснулся.

К полудню на доске объявлений, что на первом этаже, появился приказ, отпечатанный на машинке. Среди прочих фамилий задержанных на вахте за опоздание Анной Ивановной и её внуком Алёшей была и его. Теперь Гостеву, выходившему на обед, стало неприятно, что он вообще попал в какой-то список и его фамилия значится под каким-то номером. Странно и как-то до неприличия обнажённо выглядела она в этом списке, фамилия, которую он сам никогда не произносил вслух, никогда не говорил про себя, а если и писал где, то машинально, совершенно не задумываясь над тем, что она значит для него, как звучит, как выглядит┘И вот кто-то чужой отпечатал её в официальном тексте, и он впервые её прочитал: ГОСТЕВ - буквы едва знакомые, слово совершенно чужое, - неужели это о нём, о Юре Гостеве? Вдруг стало невозможно её повторить, где-то услышать - его обозначили, его пометили координатами; оказывается, его очень просто найти любому, кто этого пожелает, сказал: ГОСТЕВ - и сразу же ясно, кто это такой, а если не знаешь, найдутся те, кто подскажет. "Я - Гостев", - подумал Гостев с некоторым холодком, убеждения в этом не было никакого, чувствовался зазор, в котором прятался незнакомый, невидимый человек, сложно о нём было что-либо предположить, а зазор при дальнейших расспросах грозился расшириться на бескрайние, потерянные расстояния. Вернулось утро, его скомканное спешкой начало, пустой коридор, потом дверь, и сразу - стол, стул. Забыл: "здрасте!" скрипучему полу, сквозь стиснутые зубы; кто-то говорил с такой же интонацией, но совсем другое, будучи застигнутым на месте преступления, кажется, по телевизору, - тихо, скованно, пропаще. Пальцы вытягивают ящик за круглую ручку (первые попытки - мимо) только с третьего захода, только тогда они перестают соскальзывать, - уже не надо никуда спешить, приехали! теперь ничего не поможет, жди, что будет. Карандаш, резинка. Гостев уткнулся в бумаги, разложенные на столе. Начал вписывать новые странички в бесконечную производственную книгу: 6-40 - песчаный карьер, 7-32 - нефтебаза, - очень быстро, словно пытаясь наверстать упущенное, зачеркнуть своё опоздание. "Сколько сейчас минут?" - к нему подошёл Шкловский, остановился чуть сзади, у окна, засопел над самым ухом, щурясь на часы, зажатые в левой руке, правой рукой накручивая винтик завода, "а то мои отстают", добавил он; прозвучало как оправдание, без укора, без обвинения, как подлинное желание уточнить именно минуты, к Гостеву это вроде бы не имело никакого отношения, но я то знаю, что это не так, подумал он, освобождая циферблат от надвинутого рукава рубашки, "двенадцать" сказал он, продолжая держать руку на весу, так чтобы Шкловскому было хорошо видно, как будто через какое-то время что-то могло измениться и стать иначе: тринадцать минут - это уж точно, а вот одиннадцать - навряд ли┘ "А они правильно идут?" - спросил Шкловский в некотором выигрышном сомнении. "Правильно", - тихо ответил Гостев и смутно ощутил: вот оно, началось. "Не отстают?" - "Ну, если немного┘" - "Немного?" - "Да нет┘ точно┘" - "Так как же: отстают?" - "Нет", - ответ достаточно твёрдый, такой, что губы перестают дрожать. Пауза. Взгляд Шкловского, полный сдержанной боли (за что?) и долготерпения┘ и вдруг: "Ну-ка, пошли к начальнику!┘" Тут Гостев очнулся. Да что это я, подумал он, глядя в спину Шкловскому, неужели так напуган? Спокойнее надо быть, не надо лишнего придумывать. Шкловский уже отошёл к своему столу, о чём-то задумался, теребя часы толстыми пальцами, и вдруг вышел за дверь походкой следователя, у которого следствие не продвинулось ни на шаг. Отдел оживился. Иван Петрович даже засвистал что-то про солдат и матросов, не отрывая впрочем слегка озабоченного взгляда от разложенной перед ним миллиметровки┘ Борьба с опозданиями, дисциплина - всё сбывалось, неизбежная проходная, а перед этим русло неожиданно высохшей реки: вода ушла┘ "И как раз мост подгадали сделать, - продолжил разговор Иван Петрович. - Вот умельцы!" Вероника Алексеевна и Лида прыснули от смеха┘

Эх, измениться бы, стать бы вот хоть часами, чтобы людям время показывать, но не то, что по "Маяку" передают, шестой сигнал которого соответствует основному закону государства, - согласно ему ты вечный должник, - показывать своё время, не такое случайное, отнимающее у слов смысл. Не надо бояться, думал Гостев, и вместе с ящиком стола, в котором он прятал книгу, чтобы её незаметно читать, отодвигал и себя в другой мир, туда, где ждал его Эдвард Гордон, прибывший наконец-то по месту службы в отдалённую крепость. "Теперь же, соотносясь с действительностью, - писал настойчивый лейтенант (стр. 179), - я понимаю, что всё тогда было оценено мною сверх меры и продолжает додумываться, а значит тянет и тянет меня туда же, снова┘" Гостев отвлекался. Его тоже затягивала какая-то непонятная сила, и тогда он думал, что искусство похоже на чесотку, это зуд некоего духовного органа, неосознанное желание воспользоваться суммой привычек, накопленных из-за недовольства временем, в котором живёшь. Без желания нет искусства. Мастерство приводит неосознанный порыв в систему. Оно назначает желанию цену. Происходит осознание себя как объекта собственной же деятельности. Противожелание данности - желание создать свою систему, свой мир. Мне это нужно, говорил себе Гостев, в этом моё спасение, а потом эти мысли стягивались и уплотнялись, пока не превращались в зуб, и тогда он вспоминал про сон, начинал волноваться: к чему бы всё это? Боль зубная и ещё какая-то┘ Но в зубе всё самое главное, всё средоточие мира, в нём вся мудрость, премудрость книжная, боль болей, песня песней┘ А почему? А за что? А виноват потому что┘ Как просто. Просто слаб, вял, плывёшь по течению. Голова равномерно покачивается на волнах. В уши льётся что попало. Терпишь. Так это всё - без слов┘ Бессловесно, бессовестно. Какая же тут совесть? Одна привычка. Смолчи - и дай смолчать другому. О том, что будет недавним прошлым. Потом вспоминать будем. Сопоставлять. С линейкой. Как же без неё? Раньше на два сантиметра лучше было, а теперь редко когда миллиметр лишний прихватишь┘

- Действие происходит в восемнадцатом веке. Сначала в Англии, потом в Индии. Главные герои - лейтенант Эдвард Гордон и его невеста Амалия Бентам┘ - рассказывал Гостев куда-то в сторону, пытаясь обнять сухими словами горячее пространство книги, заполненное трепетной любовью, отцовским гневом, предательством, крушением всех надежд, редкими одиночными выстрелами и беспорядочной пальбой, треском факелов по стенам мрачного жилища, страницами дневника, морским ветром, заунывным пением, пристанью, дорогой┘ и уводил всё это за дальние горизонты, в такие страны, в которых знали только одно слово: тайна. Шкловский видел только, как вставало солнце, а Гостев сидел на прогретой поверхности дня и уже готовился к ночи.

- Вы говорили: Индия? - спросил вдруг Шкловский и Гостев услышал, как что-то щёлкнуло у него внутри. - Индия┘ Это хорошо, - сказал он, словно поглаживая голосом возникшее у него видение. - У меня очень мало времени┘ - Видно было, как он подыскивает слова: вот одно, второе┘ - Я в вас не ошибся, - неожиданно сказал он и улыбнулся так, как улыбаются ребёнку, который продемонстрировал взрослым, что он знает уже все буквы. - Среди всей этой неопределённости приятно узнать вполне определённого человека. Такие, знаете ли, попадаются вокруг "мойдодыры"!.. Если бы зоопарк, - зверинец! Такие толстокожие┘ Как слоны!.. Да что мне вам объяснять, вы сами всё прекрасно понимаете. К сожалению, мы живём в мире, где никто никому ничего не должен, и поэтому многие поверхностные явления воспринимаются нами болезненно глубоко. Некому довериться. ("Я пропал", - подумал Гостев.) Люди хороши до тех пор, пока с ними просто здороваешься. А есть такие, - Шкловский скривился, - которые ног своих не пожалеют для того, чтобы другому голову оторвать, даже если у них эти ноги больные!

- Вы не возражаете (отпущенная конницей рука ухватила книгу, кажется, за платье желчной фаворитки), если я в перерыве с ней подробнее ознакомлюсь? Да-а┘ - Шкловский подёргал себя за нос. - У меня будет к вам одно интересное предложение. Может быть, оно несколько удивит вас, потому что оно касается треста, а не нашей организации┘ Вы же знаете, что наше начальство не ладит с руководством треста, и поэтому я хотел бы, чтобы это пока что оставалось между нами во избежание каких-либо недоразумений, которые могут как-то осложнить ваше пребывание здесь, хотя могу сразу же сообщить вам, что в этом деле имеются определённые перспективы, которые могут открыть вам дорогу, и если вы┘ Ну почему вы так напряжённо молчите? - спросил вдруг Шкловский с обидой. - Вы меня слушаете? Я же стараюсь пробиться к вам! Неужели вы этого не видите? Неужели вы удовлетворены тем местом, которое здесь занимаете?

Гостев был озадачен. Да, - продолжал он думать, - как учитель с отстающим учеником: "Ну, теперь то же самое и помедленнее". Опущенная вниз голова, поджатые губы. Неуверенно, почти по складам: "Невер-ная история, пло-хие сны┘" Что он имел в виду? Наверное, они говорили об одном и том же, только подходили с разных сторон. Они читали одну и ту же книгу, но видели в ней разное. Подожди┘ Когда это он мог её прочитать? Шкловский ничего не знал и воспринимал всё только со слов Гостева. Шкловский прекрасно знает этот роман и просто проверял его. Его почему-то заинтересовала Делия Стоун. А как же быть с теми убийствами, которые совершаются с её ведома?

Вот они понимают друг друга, думал Гостев, а я уже скоро ничего здесь понимать не буду. Он брал в руки меню и читал: суп гороховый, запеканка творожная (написано было: тварожная), чай, компот, сметана. Было ещё что-то среднее между пончиком и пирожком, что отсутствовало в меню, - такое вытянутое, завёрнутое, похожее на узел с двумя отпущенными концами┘ как их назвать┘ кручёночки, высившиеся за стойкой горой. Рядом стояли, словно сборище нищих, разложенные по тарелкам яичницы - холодные и испуганно глазастые.

Она позвонила ему после обеда. Гостев сидел в отделе, поглаживая рукой в ящике стола "Девонширскую изменницу", возвращённую ему не Шкловским, а Лидой. Она, как только он вошёл, оторвала голову от книги и сказала: "Взяла почитать, пока ты уходил, ничего?" В открытую форточку, томившуюся на границе безудержной жары и нестерпимо влажного благополучия отдела, шумной толпой вваливались нестройные звуки, - рабочие в комнате отдыха на первом этаже играли в домино, оттуда доносились отрывистые восклицания, заикастые вопросы Витюшки и весёлые шестигранные ругательства. "Ну что, взяли за шкирку?" - расслышал Гостев и потом ещё, уже погромче: "Зацепили за шкибот?" - посмотрел на часы и вдруг понял, что он сильно ошибается, если с таким повышенным вниманием, переходящим уже в нервную озабоченность (а как же: подъёмный мост!), относится к проходной и словам Шкловского о старательности и необходимости, слушая которые он проникался совершенно напрасным недоверием к себе. Вот только приказ о вынесении выговора он никак не мог совместить с сухими щелчками костяшек домино. Оставалось лишь, как в анекдоте, спросить, не обнаружив никакого смысла: "Где тут смеяться?" - но у кого? А может быть, всё это имеет чисто избирательную направленность и касается только его одного? "Какая чушь! - подумал Гостев. - Разве я идиот?"

Бывал он тут часто. Всегда работал в каких-то маленьких незнакомых организациях, старающихся выглядеть гордо, которые постоянно менял. Зимой это был комитет по охране общественного питания. Потом он приходил от общества по спасению памятников номенклатуры. А в этот раз был и вовсе невероятный случай, что-то вроде чулочно-фаянсовой фабрики, - так, к своему удивлению, услышал Гостев, когда он невнятно представился Шкловскому, усаживаясь перед его столом.

Май. Жара. Резиновые сапоги на ногах. Серая шляпа в руке. Немного фиолетовый плащ. Словно посыльный, спешный гонец из далёкого таёжного города, где о солнце можно услышать разве что из рассказов старожилов. ("Инженер-колхозник", - почему-то подумал Гостев.) Борода на этот раз небольшая, выверенная ножницами до подстриженного газона. Вежлив. Настроен вести переговоры. Обшарпанный дипломат, из которого, как показалось Гостеву, он достанет, отщёлкивая замки, пачку "шахматного" печенья и бутылку кефира. Но нет, он действительно доставал какие-то бумаги и тасовал их нетерпеливыми руками перед лицом Шкловского, с явным скепсисом всматривающегося в эти суетливые финты.

И вот звонил телефон, Лида подходила и брала трубку, "тебя", - говорила она Гостеву, внимательно его разглядывая: вот, мол, ты какой у нас. "Какой?" - хотел спросить Гостев её, затем микрофон, но говорил растерянно и зачем-то громко: "Алло! Вас слушают!" - "Юра? Это я, здравствуй!" - отвечал ему голос, такой женский и сначала незнакомый, что он не верил, что это ему звонят, а не какому-то другому Юре, более настоящему, чем он, даже не до конца придуманный собою, и только спустя несколько секунд внезапного возвращения к имени, под которым он всё же знал и себя, он вспоминал, что это Лариса и начинал волноваться ещё больше. "Я сегодня не смогла прийти в столовую. Работу новую принимаю". В трубке у неё был слабый голос, - странное дрожание у его уха, влажное прикосновение языка, на котором всё, что ни скажешь, выходят приятные и необходимые вещи, дыхание надежды на иную, головокружительную действительность, когда перед глазами подчёркнутое внимание Лиды к своему столу (её взгляд, конечно, ничего не ищет в сотни раз виденных бумагах, а прислушивается), уход неожиданного прибалта, несовместимого со своим дипломатом, Шкловский, открывающий дверцу шкафа пугливым движением, - так обрывают паутину. И сразу жар. Тень постыдного сна. Напряжённое до боли в висках внимание. Боязнь пропустить что-то. И возрастающее сомнение. Словно ему приходится разговаривать с незнакомой девушкой, отвечать по телефону на её вопросы о нужной ей подруге; выполнять определённые функции, не соврать для окружающих в том, кто ты есть, кем должен быть и удивить себя немного: как же, правильно произносишь слова, избираешь нужную модуляцию голоса - тут же, сразу; говоришь внятно, держишь ритм, улавливаешь знакомые слова, вступаешь в невидимую связь с невидимым партнёром, всё, отступать некуда, - мы уже партнёры, возможно, мы расширяем контакты, всё ещё только налаживается, но одно неосторожное слово - и провод оборван, телефон - враг, связь - химера, наглое доказательство собственной уязвимости. Да, это так. Но самое главное он понял: она сказала ему, что не могла сегодня прийти в столовую, потому что занималась размещением на своей новой работе. Какой? - спросил её Гостев. Завтра узнаешь, - ответила она.

Бабушка была довольна, Гостев - не очень, что-то мешало ему читать "Девонширскую изменницу". Одна страница, вторая: наконец-то взят верный след, лейтенант Эдвард Гордон получает письмо, в котором ему предлагают встретиться, для того чтобы сообщить "некоторые сведения касательно интересующей вас особы", и он, разумеется, едет, это должно быть интересно, но я думаю о другом, я не нахожу себе места, хотя лежу с книгой в руках, вроде бы нет никаких препятствий, свобода проникает во все поры тела, можно полностью раствориться в тексте и отправиться на поиски негодяя Родригеса, фальшивого Флитвуда, глаза начинают медленно закрываться, помечая уступкой сну каждый вздох, это усталость, это неспособность за весь день правильно увидеть себя, согласиться с настоящим положением вещей. Ночью тебе снится полковник Бентам, отец Амалии, невесты опороченного лейтенанта. Ты почему-то сразу понимаешь, что это он. Он стоит в очереди. И конечно же, безуспешно. Не надо объяснять себе - за чем. Он повышает голос, требует, доказывает, что ему надо, что у него вечером будет бал, приедут гости. А ему отвечают коротко и насмешливо: "Балалайка", - такое красивое и непонятное русское слово, только слово, не сыр. Становится очень обидно. Просто больно. Это зубы, Лариса, это зубы! - говоришь ты, пытаясь убедить себя, что надо решиться.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

- Так это и есть твоя новая работа?

Она вздохнула.

Они говорили и словно дотрагивались друг до друга знакомыми, обыденными словами и немного даже радовались, что им обоим слова эти знакомы, и почему-то они были похожи на заклинания, и Гостев начинал верить: нам ещё многое предстоит узнать друг о друге. А пока что Лариса рассказывала ему некоторые подробности из жизни треста, звучало всё это подозрительно интересно, так что становилось совсем уже непонятно, откуда она могла столько узнать. Иногда в беспредметном разговоре мелькали знакомые образы и фамилии, и оказывалось, что недавний посетитель Шкловского, ходок по научным делам с обшарпанным дипломатом, обращался по направлению от треста с целью внедрения весьма перспективной разработки, и разработка эта называлась: "Применение мойвы в дорожном строительстве"; что Шкловский в не столь отдалённые годы, на какое-то уходящее в тёмный провал время, посетил места не столь же отдалённые за что-то такое морально-нравственное, с приставками "а" и "без", и замешана тут, стало быть, женщина, а то и, как "поговаривали", девочка, чему Гостев если и удивился, то всё же не очень сильно: оно и правда, было что-то такое в Шкловском, что характеризовало его тёртым калачом, знающим почём фунт лиха и чем пахнут ремёсла; что у двух букв "ф" и фамилия к тому же Федулова, а Нину Владимировну вновь напугала крыса и в том же самом злополучном месте, послышалось ей, будто кто-то камешками сверху сыплет ей на голову, как бы в шутку, обернулась - и снова крик, снова неприличный бег по коридору; что у маленькой женщины Гали, Ситниковой Гали, жены какого-то неизвестного Гостеву Ситникова, бывшей Бабкиной, а теперь, говорят, и бывшей Ситниковой, не сложилась жизнь; что прошлогодняя "ёлка", она же секретарша с треста, уже являлась Ларисе подругой (быстро это у них, подумал Гостев) и у неё тоже был неприятный случай: тот самый заграничный свиновод или свинопас, жених, воспитавший где-то там далеко целый миллион свиней, разорвал с ней всяческие отношения, недаром ей улыбка его не нравилась, но она не долго горевала, даже и вовсе не горевала, зачем горевать? это слово для бабушек, она купила себе собаку, здоровенную овчарку, сказав Ларисе, что человек предаст, а собака - никогда; что до сих пор ищут бесследно пропавших Сашку Ковригина и Резо Панчуладзе, крановщика и механика, были даже у Сашки дома, никаких следов, а где жил Резо, не знает никто, кажется, они что-то прихватили с собой из имущества треста, и поэтому руководство хочет провести собрание, на котором будет дана оценка случившемуся; что маленький часовой Алёша, бдительный внук Анны Ивановны, перебрался однажды с проходной в соседний гараж, но не в дверь, а через форточку в стене, и очень даже напугал задержавшихся там после обеда мужиков, игравших в домино, своим игрушечным автоматом и резкими криками: "А ну, руки вверх! Где дисциплина?" - потом все хохотали, дали Алёше прозвище Форточкин, а Шкловский заметил как-то странно: "Способный мальчуган", и есть ещё один человек, ты его знаешь, очень странный человек, который┘ но тут Лариса вдруг терялась и замолкала.

Пора было ставить новую пломбу. Открывая рот, он уже не мучился, как прежде, ожиданием внезапной боли. Зеркало в руках Ларисы, зеркало дома и зеркало в обновлённом сушилкой для рук туалете показывали одинаковые результаты, и результаты эти были прекрасные. Он освобождался от прежних тягот и неожиданно для себя приобретал новые, которые теперь, правда, именовались полегче: сомнениями. Вот о чём он думал: ему вдруг начинало казаться, что он делает что-то не так, и лучше бы для него было, если бы кто-нибудь написал для него роль, которую он как по нотам мог бы разыграть и говорить с Ларисой совершенно свободно. Вот вручили ему такой текст, а он читает по нему: "Здравствуй, как поживаешь?" - и она в ответ, тоже по припасённому тексту: "Спасибо, нормально". Наверное, он боялся неожиданностей, непредвиденных пауз. Но всё это, конечно, была сущая ерунда, не это было главное. О главном они пока что не говорили┘

Непонятное воодушевление продолжало окрылять Гостева. Он даже поймал себя на том, что пытается что-то напевать, ну, конечно, не "ехали солдаты, ехали матросы", как Иван Петрович, и даже не про "питомцев", которым надо поскорее возвратиться домой, а простое "ля-ля-ля", положенное, однако, на мелодию какой-то популярной песни, которую он никак не мог вспомнить, да и так ли уж надо ему было её вспоминать?

Он пошёл в парикмахерскую и сделал себе "канадку" с отрывом от действительности. Надел новую рубашку, присланную родителями из Африки и похожую рисунком на запутанную карту той местности, где они находились. Появлялся в таком виде перед Ларисой, и первое, что от неё слышал, было: "А я себе платье новое купила. Посмотри, какое┘ Правда, интересное?" Он смотрел "какое", видел, что действительно "интересное", и хотел спросить её: "А как же моя рубашка? Неужели не видишь?" Она видела и говорила: пески и пальмы. Он добавлял: жирафы. При желании в его рубашке можно было найти и антилоп, и обезьян, а ещё приближение таинственных шорохов, прерывистого дыхания, извилистых разговоров, застревающих в объяснениях, и жарких объятий влажного воздуха, доведённого до такого состояния, что, казалось, давно уже должно быть слышно его изнуряющее шипение из-за неожиданно душных, теперь уже откровенно летних запахов. И тогда одной расстёгнутой пуговки на воротнике было не достаточно для свободного дыхания, и две пуговки тоже не спасали положения, хотелось ещё расстегнуть нагретую кожу на груди.

Он подходил к зубному кабинету и встречал там Вику Веневитину, бывшую "ёлку", по-прежнему секретаршу, а теперь и подругу Ларисы. Ещё только приближаясь к ней (миновать её никак нельзя было, она стояла у самой двери, очень короткое и облегающее чёрное платье с вырезом на спине и на груди, беспокойная ломкость вызывающих коленей), он уже чувствовал в её фигуре смесь наглости с ожиданиями, которые обязательно почему-то должны были разрешиться предложением от первого же проходящего мимо мужчины пойти куда-нибудь и развлечься. Но от Гостева подобного предложения не поступало, а сама "ёлка"-Вика говорила ему, глядя куда-то вдоль длинного коридора немигающим взглядом, что за ней очередь, и он останавливался у стены, соболезнуя прежнему Гостеву, такому хорошему, как корабль, и кажется, заплывшему в недружественные воды.

Очередью являлись её подруги, которых было то ли две, то ли три, а казалось, что и больше. У них был такой вид, что зовут их непременно Илонами и Изольдами, никак не меньше. К ним было страшно подойти, хотя Гостев смутно помнил, что звали их раньше как-то обыкновенно, кажется, Танями да Наташами, и были они совсем простыми девчонками. Они стояли рядом, и Гостев вдруг соображал, что своим появлением он прерывал их разговор. Они переставали шушукаться, и наступало такое молчание, которое явно изучало его. Потом одна из Илон неожиданно спрашивала его: "Юра, как ты думаешь, у Вики ноги красивые?" Спрашивала очень уж задорно, с бодрым румянцем по щекам, так что Гостев сразу же видел её через много-много лет и думал: бойкая и аккуратная будет старушка. Не успевал он ничего сказать, как раздавался лёгкий треск коленей, и Вика отвечала за него каким-то несдержанным тоном: "Да он не знает!"

Гостев входил в кабинет и слышал позади себя особенный женский смех, которым обычно стройно смеются подружки, взявшись за руки. Выходя обратно, он уже знал, что ему делать. Он думал: наличие у женщины в доме овчарки в качестве большого и единственного верного друга, лежащего на коврике перед холодной постелью, означает её нелады с мужчинами, и тут же, в коридоре, интересовался у Вики заботливо и в то же время вполне официально, едва не уговаривая: "Вам из продуктов ничего не нужно? Я консервы могу достать хорошие. Импортные. По дешёвке┘"

Потом Гриша возвращался с какой-то книгой в руке, фуражка была на голове, брал поднос и двигался к раздаче, в результате оказываясь впереди многих; склонённой набок головой изучая раскрытые страницы и даже что-то там, по-видимому, читая. Сзади него теснились Шестигранник с Витюшкой. "Глянь-ка, читает!" - удивлялся Витюшка. "Неужели ты тоже умеешь?" - интересовался Шестигранник. Брали неизменный борщ, поджарку┘ "Ну, ты что застрял? - спрашивал Витюшка Гришу; тот, уткнувшись в книгу, застывал на месте. - Запеканку будешь брать?"

Молчание. Отрешённая углублённость читального зала. Бесценные мысли, очерченные кругом лампы. У старого мальчика был вид умного ослика, сосредоточенно жующего какую-то чрезвычайно полезную для него траву. "Ну, будешь брать запеканку или нет? - не унимался Витюшка и даже хлопал с досады пластмассовым подносом по стальным направляющим. - Люди ведь ждут!" Гриша что-то бормотал себе под нос. Появлялся Шкловский, вроде бы перешедший на проверенную домашнюю пищу и мягко подсказывал особо нетерпеливым, непонимающим: "Не путайте Аристотеля с запеканкой!" Хотя совсем недавно, всего-то час назад, в отделе, ему пришлось изрядно попотеть, и выглядел он при этом не таким уверенным и спокойным. Звонил телефон на его столе, Шкловский брал трубку, сразу же говорил: "Я понимаю, но┘" и замирал, твердея вместе с застывшим в воздухе "но", и становясь дополнительной спинкой у стула; потом уже не возражал, а только говорил "конечно", "конечно", и было видно, как он послушно склоняет голову перед невидимым, закодированным электричеством голосом. Спустя полчаса появлялся недавний безнадёжный ходок, последовательный сторонник мойвы, вместе с выдворенным в прошлый раз из отдела дипломатом и, отщёлкивая замки, доставал-таки из него какие-то бумаги, которые в руках Шкловского становились унизительным документом, и он заново начинал его читать; промакивал носовым платком лоб, вытаскивал из бокового кармана пиджака шариковую ручку, большим пальцем резко нажимал кнопку и, то пряча, то выдвигая стержень, поигрывал вскинутой над принудительным чтением ручкой, как занесённым над жертвой кинжалом, а потом вдруг подписывал, сделав решающий укол, уже не глядя ни на бумаги, ни в лицо улыбнувшемуся "инженеру-колхознику", вообще никуда не глядя.

Подъезжал к трестовскому крыльцу автобус, открывались двери, и на землю спрыгивала Лариса. Она оборачивалась в сторону гаражей, и Гостев почему-то инстинктивно загораживался оконной створкой. Но она смотрела не на здание. Кричала вдруг: "Ага!", взмахивала рукой, и тот шёл к ней, похожий на разболтанную, порядком уже развинченную тумбочку, к которой Лариса сама приближалась плавной походкой её новой владелицы. Ближе к окну они сходились, Ага пытался что-то возражать, Лариса говорила терпеливо, и Гостеву хорошо было видно, хотя он не слышал слов, что она ведёт себя с ним, как вела бы себя девушка с недалёким парнем: она понимает, что он не очень-то хороший человек, но разговаривает с ним вежливо, желая разойтись как-нибудь по-доброму, убеждением и с мизерными потерями. Ага как-то сникал, чесал через свой неизменный и вроде бы фиолетовый берет затылок, а Лариса спокойно разворачивалась и уходила всё той же неторопливой походкой, заставляя Гостева пойти за ней глазами, заморгать, каждый её шаг отмечая ресницами, и подумать с удивлением: о чём же таком они там могли говорить? и что вообще у них может быть общего?

Он косился на неё и рассказывал, и тут же забывал, сам не понимая, что тут можно делать, для чего эта должность, зачем он сидит в этом здании, отмечает накладные, заглядывает в ГОСТы; он не Гостев, он ГОСТов, у него бумажные руки, промокательное лицо, розовое, из тонкой тетради еще в косую линейку; он пишет чернилами или затачивает карандаши, играя в производственную канитель; постоянно доносящийся откуда-то рокот экскаватора или бульдозера приводит его в сонливое состояние, которое в богатой жаркими испарениями атмосфере отдела делает его совершенно нищим; безвольные локти упираются в стол, ими он держит не только себя в равновесии, но и всё здание, небо над головой, невероятно тяжёлое, раскалённое, так что ему приходится не только считать ведомости, но и считать, сколько раз им за день произносится: "Ты же мужчина!"

ПОДНИМИ ГОЛОВУ - говорит себе Гостев во сне и сразу же просыпается. Вот так, брат, доигрался. Жидок ты на расправу. Не по ГОСТу, Гостев! Это уже похоже на болезнь, причем такую, которую, должно быть, можно будет вылечить лишь методом заложения откосов, которым пользуется в своих расчётах Иван Петрович.

- А вы напрасно смеётесь, - простуженным басом отвечал Иван Петрович. - Селёдка что, селёдка это ерунда. Вот я женщину одну у нас во дворе часто вижу, - вот странный случай┘ Уже лет пять её, наверное, на улице встречаю, с ребёнком ходит, сама худая такая, учительница, наверное┘ да-а┘ а ребёнку её всё три года от силы.

Диспетчерская располагалась на первом этаже. Это была довольно просторная угловая комната, окна которой, забранные веерообразными решётками, выходили к тресту и площадке под щебень. Гостев уже спускался сюда раньше, чтобы забирать районные сводки, необходимые Шкловскому для какого-то отчёта, и всякий раз, как только он переступал порог этой комнаты, он с лёгкой брезгливостью вдыхал особый затхлый воздух, присущий непроветриваемому помещению, и ему вдруг начинало казаться, что тут устойчиво пахнет котом, который постоянно где-то гадит, но где именно - за огромной ли пальмой, вылезавшей из кадки в дальнем углу слева растопыренными, словно пальцы, стеблями, или за стойкой, делившей всю комнату пополам и очень похожей на стойку в баре, - этого никак нельзя было обнаружить; находившимся в комнате людям было не до неуловимого кота, если даже таковой и существовал на самом деле.

В коридоре, когда шёл в туалет, дурачился и, важно покачиваясь в честь предстоящего величия вскипевшего чайника, касался свободной рукой синих стен, начинавших жирно блестеть в подступавших сумерках.

В туалете - идиотская улыбка в зеркале и, пока в чайник с шумом набиралась вода, достигая высокой, почти клокочущей ноты, яростная демонстрация зубов. М-да, всё у него в порядке... Так ведь, паучок?

Ночь - проводник особенно дорогого времени, желанного гостя, ожидание которого сгустилось до темноты. Теперь спокойнее - нужный тебе мир перед тобой. Нетерпение пусть потирает руки в другом месте. Тишина - её звенящие килограммы не осилит ни один тяжеловес, ведь они давят на слух. Ещё тише! Далёкие шаги часовых, слабый отголосок переклички, неизвестный звук животного происхождения - или птица, или беда. Пароль: "День да ночь..." Отзыв: "... сутки прочь". Для того чтобы перелезть через стену, нужно быть очень осторожным. Но не забывай: там, где прикладываются сверхусилия, не может быть даже обычного результата. Конечно, никто не спорит: кто осторожен, тот всегда один. Но тогда жить - значит бояться, значит ничего не видеть по-настоящему. И что же делать? Ждать? Но само по себе ожидание не несёт никаких перемен, их приносят люди.

Сзади Родригеса послышалось какое-то шевеление и показался Болтун, бессмысленно оскаливший зубы. Испанец обернулся и нетерпеливо взмахнул рукой. Карлик сразу же исчез.

Из-за колонны на миг показалась и сразу же пропала улыбающаяся физиономия Болтуна.

- Я вас вполне понимаю... Сложно разобраться с нахлынувшими чувствами... Словно вы, вскапывая землю, обнаружили что-то чрезвычайно неприятное, ужасное, зарытое вами совершенно в другом месте, подальше от глаз.

- Какие громкие слова! - Родригес приподнялся с места. - Сударь, мне нет нужды развлекать себя подобными пустяками. В данный момент я нахожусь при дворе Хайдара Али, и это может означать лишь то, что очень часто мы служим просто обстоятельствам, а не выдуманному кем-то пустому и глупому кодексу. Мне нет никакого дела до вторжения в Майсур войск Ост-Индской компании, как, впрочем, и до её ставленника, наваба Карнатика. Одни идиоты дерутся с другими - только и всего... И вы совсем напрасно так волнуетесь. Это может вам повредить. Мужской мёд, как и хорошие вина, не переносит длительных путешествий, а их ценность с возрастом только увеличивается. Вам ещё пригодится ваше сокровище.

- Конечно же, нет. Женщина всего-навсего провоцирует наши чувства, которым из-за их внезапной серьёзности лучшее место было бы всё же на самой насмешливой полке нашего сознания. Так удобнее, будучи правильно обозначенными, ими пользоваться... Женщина ведь очень странное существо, так что иногда даже не знаешь, что с ней делать: то ли пожалеть её, то ли задушить... Прямо беда.

- На самом деле вы меня интересуете, как это ни странно... Но интересны вы мне, прежде всего, как пример романтического героя, от которого безудержно тошнит. Мне иногда даже кажется, что я вас нарочно придумал, чтобы посмотреть, что вы будете делать в той или иной ситуации. Больше всего меня во всём вашем облике бесят два выражения, которые явно светятся в ваших глазах, - это "сердечная привязанность" и "чувство долга". С этими возвышенными выражениями вы похожи на фигуру, в которой отсутствует жизнь. А я вам её подарил, - убеждённо заявил испанец; в его глазах появился какой-то блеск. - В самом деле, что бы вы без меня делали? Кем бы вы были? Женились бы на этом чахлом "северном солнце", наплодили бы кучу детей и мирно бы старились в идиллической обстановке сельской Англии, так милой сердцам большинства ординарностей да и вашему тоже. Хотя вряд ли бы вы дожили до благородных седин в такой безжизненной обстановке. Человек, не совершающий в своей жизни насилия, может умереть внезапной смертью. А я научил вас бороться и страдать!

- Теперь комедия близится к концу! - продолжал разгорячённый испанец. - Не знаю даже, что я испытываю: разочарование в вас или обязательное подтверждение моих взглядов... Мне сейчас сложно это определить... Сейчас меня интересует только одно. Что остаётся после того, как спор между жизнью и смертью разрешён в пользу последней? Держится ли в памяти толчок, вырывающий из света, как мучительный удар? Или резко наступает то состояние, которое из-за невозможности хотя бы одного свидетельства мы обозначим как "ничто"? Куда девается сознание? И что такое "ничто"? "Ничто" - это наше незнание о предмете... А вдруг неудовлетворённые при жизни желания, сдерживаемое реальным днём воображаемое ночное вырываются из плена неизбежного пробуждения, чтобы всегда исполняться и, не боясь пресыщения, так и не исполниться? И возможно ли тогда испытать утренние слёзы благодарности за пережитое в кошмарном сне?.. Вы поможете мне это узнать!

- К моему глубокому сожалению, для вас это уже ничего не значит. Ровным счётом ничего, - повторил он в раздумье, за которым очень легко прочитывалось давно принятое решение. - Сейчас вы узнаете истинное значение выражений "предатель", "подлец", а также "долг", "честь"... Выражений, таких нечестных по отношению к человеку, существу слабому, обречённому. Жалко только, что я не услышу от вас слов благодарности за то, что открою вам истину. Они, по всей видимости, растворятся в крике боли, животном страхе, в котором не будет места для определений человеческих поступков. И тогда "предательством" по отношению к вам станет превращение красивого выражения "долг" в выражения "мне больно", "помогите", и так до тех пор, пока они полностью не растворятся в нечленораздельных звуках... Вы видите эту мельницу? Вон там, в углу?

Телефона было два. Оба ожидали Гостева на стойке. Красный был с диском, белый - без. Белый был несомненно важнее, но звонил красный. Звонок был тревожный и очень серьёзный, как бывает серьёзным любой ночной звонок, если он не случайный, а одиночество Гостева только увеличивало требовательность и определённость длинных гудков. Стряхнув штукатурку с аппарата, он снял трубку и, подозрительно взглянув на потолок, спросил: "Да?" Потрескивание. Молчание. Кто бы это мог быть? "Из района могут позвонить", - вспомнил он слова Шкловского и ещё раз спросил с надеждой: "Да?" - "Алло!" - наконец раздался чей-то далёкий голос. Робкий. Женский.

Он прошел вдоль кирпичной стены, тянущейся слева, и когда она закончилась, остановился. Что-то подсказало ему: не спеши. Наверное то, как в тёмных окнах мастерских справа приплясывало скользкое отражение огня. Гостев осторожно выглянул из-за стены и на фоне сумрачного недостроенного здания из трёх этажей и куч мусора увидел костер и людей вокруг него. Знакомые всё были лица: Шестигранник, Ага, Швеллер Яков Борисович, кепчатые в полном составе, даже Рябоконь Иван Петрович, и ещё несколько фигур, скрытых темнотой, он заметил. Всего двенадцать человек насчитал. Яков Борисович сидел на деревянном ящике и курил. Шестигранник, склонившись к уху Ивана Петровича, что-то оживленно ему втолковывал, прикрывая рукой свой рот, словно боясь, что оттуда может неожиданно вывалиться съеденная им недавно пища, а Ага, сидя на корточках, усердно ворошил палкой в самой середине костра, вызывая вместе с треском отгоревших поленьев или того, что их замещало, ещё и слёзы в глазах теснящихся рядышком кепчатых, защищавшихся от извивов искр взмахами неизменных кепок и вынужденных пятиться к большой металлический бочке. Из-за этой же бочки вдруг вышел Витюшка с блеском какого-то давно устоявшегося веселья в глазах. Он сделал несколько судорожных глотков из зажатой у него в руке бутылки, затем отшвырнул её в сторону и, хлопнув себя по коленям да ещё и смахнув с лица какую-то непрояснённую муку, - что-то от головки забубённой, и конечно же жертвенность, сожаление об уже прожитом, эх, жизня наша! - пропел дурашливо-приплясывающей скороговоркой: "Опа! Опа! Жареные раки! Поцелуй меня в пупок, я живу на чердаке!" Потом остановился, немного подсев в ногах, и скомандовал себе же: "Ладно, хорош!.."

- Почему же "озябнешь"? - не отступался воинственный паренек. - Наоборот, согреешься!

Гостев успел услышать ответное, теперь уже вовсю выпрямившееся "да пошел ты!" и неожиданно отвлёкся на шорох, а потом и явную вибрацию над своей головой. Он замер, прикидывая себя застигнутым врасплох, возможно обнаруженным неприятельской разведкой, или наконец-то изобличенным во враждебном отношении к простой рабочей кирпичной стене и, заволновавшись, быстро кинулся искать подходящее объяснение либо своему присутствию тут, либо непонятному поведению ночи в отношении одиноких любителей лунных прогулок. Не тут ему, конечно, надо стоять, а к костру идти, - ведь когда видишь костёр, сразу же хочется к нему подойти, это естественно, поздороваться с людьми, вокруг него сидящими, и самому сесть рядом, смущённо подбросив в дружелюбно потрескивающий огонь совершенно случайную ветку, отдающую ему частичку тепла твоей ладони... "Ты мне Базякина напоминаешь", - продолжал объясняться у костра Шестигранник. "А кто это, Базякин?" - спросил кто-то из темноты. "Я знаю, - ответил Иван Петрович. - Стёбнутый мужик". - "Да видал я его, - пренебрежительно добавил чей-то уверенный голос. - Ходит - бровями пожары тушит!"

Теперь всё тихо... Кажется, тихо, поправил себя Гостев, а Иван Петрович, находящийся в более уверенном положении, заметил: "Если бы у нас случился пожар, то это было бы почти развлечением". И снова нарушение воздушного пространства. Что-то там всё же трепетало /так вверху или где-то сбоку?/ и отнимало у добросовестного слуха последние верные координаты. Гостев принялся изучать стену: зелень какая-то, днём, на солнце, развязно наползающая на неё, а теперь отправленная сгустившейся темнотой на враждебный покой; кажется, останки картонного ящика, погибшего от случившейся недавно сырости, и ещё половинка резинового мячика на земле... всё? "Странная какая-то фамилия - Базякин", - сомневался кто-то, отодвинутый от возможных великих и непредвиденных событий, вот-вот способных произойти, хранящей молчание стеной. "А вот у нас в деревне тракторист был, так его Вольдемаром звали!" Сказано весьма задорно. Сообщение, может быть, и интересное, но не такое странное, как то положение, в котором очутился Гостев из-за безымянного, а потому и неприятного трепета. И странным образом оно ухудшалось в результате того ещё, что Нина Павловна, как рассказывал Шестигранник, оказывается, "ласточкой подстриглась". "А как это?" - радостно удивлялся забывшийся и, кажется, прощающий всё на свете Витюшка, и Гостев уже знал, как называется его улыбка, - не какой-то там аккордеон немецкий, "Шмайсер", а разухабистое пианино "Аккорд", едва не сошедшее с ума. "Как... - повторяя, вздыхал Шестигранник. - Это так просто не расскажешь, это самому видеть надо". - "Да, личико у нее... - смеялись мужики. - Конь семитаборный!.." - "Ну так с лица воду не пить..." - рассудительно заметил голос Ивана Петровича, только что разогнавший непочтительного паренька и высыпавший наконец из кармана своего пиджака его противные, грязные семечки, а над Гостевым уже не трепетало, там что-то просто-напросто крыльями било в воздухе. Потом словно край полотенца коснулся его левого уха, и он осторожно, глаз не поднимая, сообразил: мохнатое тельце, бархатные крылья┘ Похоже на облёт неприятеля... "А вот у меня вчера, поверите ли, - поделился сокровенным один из кепчатых, - на полшестого в самый ответственный момент", - и присвистнув, указал пальцем вниз. "Ночная бабочка", - тихо признался внутри Гостева ещё один маленький Гостев, тот, который всё это настороженное время прятался там на всякий случай. Она то тяжело зависала над головой Гостева, то вяло пырхала, срезая неровности плотных сумерек. Вот, кажется, и в атаку на него пошла: та-та-та-та-та!.. "Бросьте вы, мужики! - скрипуче протянул Шестигранник. - Пускай лучше Витюшка расскажет, как он "подженился". - "Да ну? На ком?" - посыпались голоса. "На Вике", - скоро напечатал Шестигранник заголовок короткой, но волнующей кровь истории. Бабочка села Гостеву на плечо. Ну вот, на самом интересном месте! Так ты мне мешаешь слушать... "Как же это он умудрился?" - "Да блядинка у неё в глазах мелькнула, он и откликнулся", - сообщил Шестигранник, давая Витюшке повод для странного ликования, - блестящие как попало клавиши вдруг беспорядочно полезли наружу: звуки дисгармонии, расстроенного воображения. "На таком пианино можно играть хоть ногами!" - решил Гостев, испытывая почему-то нехорошее и скользкое чувство вынужденной досады на только что услышанное, а его малолетний близнец-перестраховщик, - лет пять ему сейчас было, не больше, - спросил у него, оглядываясь на бабочку: "А вдруг кусаться начнет?" "Ничего удивительного. Как не откликнуться... - заметил Иван Петрович. - Она, по-моему, оттуда никуда и не уходила, всегда стояла... К ней ещё Сашка Ковригин как-то подкатывал на лестнице, а она ему: "Ой, спешу, меня внизу "Чайка" ждёт!" Ну, он не растерялся и ей в ответ: "А меня вверху "Буревестник"!" - "Гы-гы", - оскалился Ага. Гостев всё же оттянул рубашку над плечом рядом с бабочкой и встряхнул её. Бесполезно. Цепко сидела. Руками действовать он опасался, - решил дунуть. Раз. Два... Куда там! "Женщины - это суета и неправильное поведение", - глубокомысленно изрек Яков Борисович. И тут к ней подружка подлетела, такая же серая и основательная, или это старый верный друг, находившийся в запасе ли, в засаде вдруг явился. Дело принимало серьёзный оборот. Ну что, на другое плечо?.. "Свидание!" - решил Гостев, выслушивая два странных заявления, сделанных Яковом Борисовичем. Первое гласило о том, что "вот хоть государство у нас убогое, а страна интересная". Второе же начиналось с вопроса к кому-то: "Вы в деревне на свадьбе были?" И после ответа "нет" и паузы, одолженной у соболезнующего треска костра /как раз и бабочка всё же вспорхнула, растворившись в воздушных морщинах крыльев/, последовало: "И не дай Бог... /Летит, рисуясь./ Не дай вам Бог увидеть деревенскую свадьбу - бессмысленную и беспощадную".

"Кажется, всё", - подумал Гостев, невольно поводя плечами, - трепетная ночная пара резвыми танцевальными па отмеряла вальс встречи-прощания, - но ставить точку на этом было рано. У костра снова о чём-то заспорили, потом расхохотались. Вспомнили ещё и Лёву с Пальцем и по Кирюкову, "значить", прошлись и вернулись к пасмурному Базякину, к которому, как сообщил развесёлый Шестигранник, однажды якобы отец приехал, старик-аксакал в халате, неизвестно откуда вдруг взявшийся на территории треста; он топтался с узелком в руках в столовую, а Шестигранник, завидев его, возьми да и скажи вполголоса стоявшему спиной к неожиданному восточному гостю Сашке Ковригину, что вот, мол, к Базякину старик-аксакал приехал, и застигнутый врасплох Сашка спрашивал громко, поворачиваясь прямо к уважаемому и седобородому: "Где старик-аксакал?.." Вспомнив Сашку, вспоминали и Резо, не высказывая никаких догадок или предположений, а просто недоумевая, куда же это они оба могли подеваться? Добрались и до Гостева, вдруг зацепившись за книги, вернее, за то, что сидит он день-деньской и читает, ничего не делая. Ага, работяга... Мудрила... "Напрасно смеётесь", - вступился за него Иван Петрович, - там что-то интересное в этой книге, я заглядывал, - приключения какие-то и любовь..." - "А я вот тоже читал книгу одну, - оживлялся вдруг Витюшка, - как её... лодка там подводная... забыл, блин... "Нотариус", что ли?"

Гостев возвращался в диспетчерскую. Кажется, и дело у него было другое, - более чистое и возвышенное. "Восемьдесят шесть", - говорил он особым ночным шёпотом, напоминающим одновременно и сонный и свежий ветерок. Так лучше было слышать и, конечно же, видеть. Ночь была так глубока, что про её дно лучше всего могло бы рассказать небо. А небо было заполнено воодушевлением, которое легко было принять за любовь в эти открытые для достойного одиночества минуты. Его тёмные, бархатно-фиолетовые своды были буквально пронизаны её токами. Любовь была похожа на тишину, которой изначально не было никакой причины. Она просто была: огромная, неминуемая.... Воздушная ткань, раскинувшаяся над Землёй. Немота множества губ, жаждущих хотя одного поцелуя... Благодаря ей даже тяжёлые серые бабочки превращались в лёгких акварельных мотыльков. Гостев запрокинул кверху голову и чуть не упал в её бездонные объятия. "И я мог бы любить, - подумал он, закончив безошибочный повтор всех предложенных ему чисел, наконец-то отняв ладонь от лица, прикрывающую один глаз, - слух, зрение в полном порядке. - Ах, как бы я любил!.."

Какое странное и даже страшное ощущение бесконечности происходящего! Некое торжество, сопряжённое с пониманием того, что ночью тебе принадлежит всё на свете, тогда как днём об этом так не скажешь. Необъяснимая гармония в душе от разворачивающегося перед твоими глазами пространства. Чувство радости оттого, что необычное вдруг находишь в самых обыкновенных вещах: в выгнувшей спину и обласканной лунным сиянием кошке, неспешно вышедшей из-за стены, тянущейся вдаль подобно великой китайской; в переплетении теней, так плотно прилегающих к земле, что кажется, и отодрать их нельзя; в молчаливых деревьях, склонивших свои ветви под тяжестью сна, которому совсем не мешают приглушённый лай собак вдали и робкий гудок железнодорожного локомотива, впотьмах пересчитывающего шпалы, - довольно тусклый, если попытаться его разглядеть сквозь толщу сумерек.

Предметы обретают подлинную значимость во время сна. Тишина звучит в полный голос, и это ощущение только усиливается от редких и сдержанных звуков, весьма почтительных по отношению к верховному кругу молчания. Вот брошенная бутылка в ярко-жёлтом овале света, войдя в который сразу же оказываешься на арене цирка. Это невероятное могущество, близкое к тихой истерике. Способность повелевать. И даже до такой степени, что кажется, будто можешь разместить всё вокруг так, к а к с л е д у е т. Костер теперь не в счёт. Голоса давно уже стихли, растворились, будучи перетёртыми через крупные зёрна ночи. Так как у тебя слегка кружится голова и захватывает дух, тебе кажется, что именно в эту минуту ты наконец-то ощущаешь кривизну Земли. Ты понимаешь, что шагаешь по огромному шару, вращающемуся в холодной и гибельной пустоте. У тебя есть чувство уверенности, что ты один на многие километры вокруг не спишь. Это придает тебе несоизмеримое с дневными заботами мужество. Ты свободен. Ты дышишь воздухом свободы. Свобода - это ночь. Ночь - это свобода, гигантский, заполненный до краёв аквариум, скромно горящая свеча, обязательные потери в весе, обретение обострённого слуха, лучшего зрения, путешествие в наиболее благоприятных условиях, резкое падение скорости, равномерное урчание мотора, контроль на границе, ожидание у переезда перед опущенным шлагбаумом, тишина, одолженная у жары, прохладный ветерок, недопитый чай в стакане, тонкая струйка воды в ванной из не закрытого до конца крана, тиканье настенных часов, суровая прямота шкафа, храп соседа за стеной, снова тявканье собачонки, кошка во дворе, шорох автомобильных шин, травы, листьев, закрытая дверь, ручка, за которую берёшься с чувством окончания испытания, возвращения домой, обязательно заканчивающегося вытиранием ног о коврик... "Но тут надо быть осторожнее", - посоветовала Гостеву чернота коридора. Если днём совсем недавно ему пришлось чуть ли не носом уткнуться в какую-то трубу, проходящую над дверью, то ночью тем более... Так что пригнись, б е р е г и с о п а т к у. Дальше виднее... Проходя мимо монументального прибежища паучка с окурканным потолком, он решил зайти внутрь, привлечённый ещё и запахом апельсинов, странным, явно неподходящим этому заведению, - таким же, как на втором этаже за прежде запретной дверью. Та же выщербленная плитка, лежащее на тяжело раненном, вогнутом боку ведро, смятая пачка сигарет под ногами и разбитое стекло┘ Что такое? Осиротевшее электрополотенце огорченно вжималось в непрезентабельную стену. Кузов рассыпался, зеркало треснуло... На пять апельсиновых стёклышек, которые вместе с разбросанными шкурками корёжили добропорядочную перспективу мирно плывущей ночи. "Теперь жди, - вздохнул Гостев, - что-то случится..."

В диспетчерской тихо и, кажется, всё по-прежнему. Доска. Стойка. Лампа. Книга. Она снова лежала раскрытой на самом интригующем месте. Гостев сдувал с её страниц осыпавшуюся штукатурку и, сам отряхнувшись от пыли, бежал вслед за лейтенантом Эдвардом Гордоном, чудом спасшимся от разрушительного землетрясения. Клубился дым, слышались стоны раненых. Вероломного испанца поблизости не было. Теперь выбираться наружу. Глоток свежего воздуха на груде развалин, чёрная птица, заслонившая солнце, и сразу же головокружение, потом крепкие, горячие объятия сна, подхватившие измученного лейтенанта. Недовольный полковник Бентам. Хрупкое создание Амалия с покрасневшими от слёз глазами. Чьи-то руки, протягивающие ему перо и бумагу. Опрокинутая чернильница. Тонкая улыбка леди Делии Стоун. "Лариса", - прошептал Гостев, довершая картину видения. Но из-за кадки с пальмой, колыхнувшейся веерообразными листьями, вышла не она. Рука в перчатке и лорнет. Украшенное кружевами и спадающее свободными мягкими складками лёгкое светлое платье, драпированное сзади в изящный турнюр, подпоясанное чуть выше талии широким поясом, - почти античный силуэт. Узкие рукава, обрисовывающие плечо. Округлый вырез на груди. Огромная шёлковая шляпа на голове и волосы, завитые в локоны. Дама с картины Рейнольдса или Гейнсборо. Леди Делия Стоун собственной персоной.

- А я вот тут, - сказал Гостев весьма простодушно, - читаю о вас.

Он снова встал, не только от удивления. Элементарная вежливость, а то неудобно: он сидит, знатная дама стоит.

- Бывает, - сказала Делия Стоун и неожиданно спросила: - Вы давно здесь работаете?

Пауза.

- А вы ещё раз попытайтесь... Расслабьтесь.

Он о многом хотел её спросить. Всё произошло так быстро┘ Гостев пребывал в страшной растерянности. Но что-то держало его при себе. Дымилась чашка чая, стоявшая на стойке. Школьная доска ждала влажной тряпки. Окно выходило во двор. Ночь тяжелила веки и смешивала все краски мира в одну. Ею были окрашены липкие майские тени, соревнующиеся в густоте линий; одинокие скамейки в парке, почему-то всегда печальные, словно обойдённые вниманием клуба знакомств; скромный куст у дороги, привыкший к своему положению вечного провожатого; заборы, стерегущие сон всех злых собак...

Ночью, говорят, надо спать... Это взгляд сквозь царственное забрало ночи, сдержанный заводской гул, проникающий повсюду, - вечная и единственная городская песня, а ещё отчаянная перекличка сверчков, съехавшая к носу шляпа, освещённое окно, единственное в многоэтажном доме, плач ребёнка, выключенный телевизор, молчащее радио, скрип кровати, грязная посуда, холодильник, тараканы на кухне, паутина в углу, пустые бутылки, цветок на подоконнике, раскрытая книга, ржавая калитка, Витюшка, ступающий по земле очень и очень осторожно┘

Он вошёл в ночь легко - как кошка прыгает в тёмный подвал. Появился, крадучись, из-за гаражей и оглянулся. Вокруг никого... Луна на небе была похожа на розовощёкого младенца, уютно устроившегося в колыбели. Она тихо спала, подложив под голову звёзды, и было так тихо, что становилось слышно, на каких трёх китах держится вся эта потрясающая тишина: на жаре, темноте и всеобщем редкостном молчании лета, в котором природа, казалось, совсем перестала дышать, и кто-то огромный и невидимый, обладающий исключительной и беспредельной властью, стиснув зубы, принудил воздух к полному оцепенению. Ночь затворяла все двери и распускалась подобно цветку, затягивающему в свой чёрно-красный зев весь город с его улицами и домами, спешащими в депо троллейбусами и автобусами, громыхающими ещё где-то вдали на стыках одинокими и пугливыми трамваями. Но ничего этого Витюшка не видел. Стена вела к зданию шараги. В этом месте луна светила, а вот дальше уже нет. Но это и хорошо, - он знал, где кладовка, а то, что ключи у Безногой, так это ерунда. Замок простой - дело плёвое...

Дверь подалась легко - как и ожидалось. Внутри, конечно же, темнее тёмного. Включать свет он не решился, а вдруг?.. То, что уже хорошо знаешь, всегда возьмёшь безошибочно и в кромешной тьме. Удача. Сразу же первый попавшийся ящик. А это ещё что? Зацепил ногой. Провез к неожиданно скользнувшему в окошке яркому подарку луны. Книга. Нагнулся и поднял. Даже буквы было видно. "Девонширская изменница". Листнул, остановившись на стр. 219. "Запомните, - сказал Родригес лейтенанту, - кто ищет оружия, тот хочет быть убитым". Приключения┘ Конец цитаты, пропажа подарка и вновь темнота, прикидывающаяся пустотой. Витюшка отдал ей книгу. Вперёд! Пятясь задом, вытащил ящик во двор, стараясь держать его на весу, чтобы не коснуться земли. Лучше, если ни единого звука не будет слышно. Теперь можно расслабиться. Он вздохнул и поставил ящик на землю, - звук очень бережный, но всё же с лёгким звоном. "Кто там? Документы?" - раздался вдруг чей-то строгий вздёрнутый голос. Витюшка усмехнулся. Кажется, узнал. На удивление лёгким рывком снова подхватил ящик с водкой. Бежать... Странно, но тяжело ему не было. Какая-то бесшабашность ударила в голову, а стук сердца отдавался в напряжённых руках, прижимающих ящик к груди. Невероятная сила опасности и восторга захлестнула его. Он бежал с лёгкостью спортсмена, преодолевающего любые препятствия, или молодого, легкомысленного бога, бросающего своё гибкое тело навстречу судьбе. "Стой!" - послышался сзади тонкий окрик. "Ерунда! - весело подумал Витюшка. - Успею!" Всё вокруг вдруг озарилось ясным светом. Теперь увидел. Лунную лестницу прямо перед собой. "Сейчас!" - подумал он. До неё оставалось совсем немного. "Стрелять буду!" - зорко надрывался сзади бдительный часовой. Вот она, совсем рядом. Витюшка уже поднял ногу, чтобы поставить её на золотистую ступеньку. Опаньки! Раздался выстрел. Мимо! И снова - теперь автоматная очередь. Витюшка зашатался, выпуская из рук ящик. Стало вдруг очень жарко. Послышался звон разбитого стекла. И ещё вдогонку, по поражённой цели. Уже падая на колени, он попытался ухватиться рукой за нижнюю ступеньку лестницы, но попал пальцами в тёплую кровь. "Моя!" - удивлённо подумал он и, чему-то улыбаясь, издав жалобный звук лопнувшей струны, уже западая блеснувшими напоследок клавишами, сбежавшими от ужасно расстроенного, гибнущего пианино, рухнул на землю, заливая её хлынувшей водкой.

Продолжение следует ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

278203  2007-11-30 18:00:17 Александр Волкович /text/nikitin15sen04.html - Было бы не корректным уводить дискуссию в сторону от ранее предложенной темы: рецензии на книгу В.Никитина "Исчезают, как птицы". Вскользь я уже высказывался. Повториться не опасаюсь. Роман сделан рукой мастера, его обсуждение не должно ограничиваться исключительно оценкой эстетической позиции гл. героя,сведя таковую к обломовщине, как это прослеживается в статье уважаемого издания. Автору удалось избежать традиционной для многих из нас описательности, поверхностной очерковости, скороспелой констатации душевных состояний, морализаторства. Позиция гл.героя не выпячивается, но обусловлена и вытекает из ткани повествования, где мелочь, деталь - ружье, стреляющее в финале. Ретроспективы Никитина устремлены в будущее. Остается лишь сожалеть, что и такая "вкусная" и "породистая" проза издается смехотворными тиражами. Любо! - автору. Ганьба! (позор - укр.) - гос. издательской политике.

278204  2007-11-30 17:58:10 Ex НГ http://www.pereplet.ru/news/index.cgi?id=19815#19815 - "Легендарный вентилятор, или Обломов советской эпохи <Бесформенный шар>, трагически выпавший из собственного времени Виктор Никитин. Исчезнут, как птицы: Роман. - Воронеж: Центрально-Черноземное книжное издательство, 2007. - 400 с. Виктор Никитин (р. 1960) - воронежский прозаик, автор множества рассказов и критико-публицистических статей, публиковавшийся в журналах <Москва>, <Журнальный зал>, <Звезда>, <Русский переплет>, <Подъем>. <Исчезнут, как птицы> стал большим романом почти случайно. В планах был только небольшой и несерьезный рассказ, <где были бы он и она, плюс жаркое лето, так ничем и не закончившееся>, - пишет автор в предисловии. Позже захотелось говорить и о <просвещенном одиночестве>, и о <смутных впечатлениях кожи>. Со времен далекого 1989 года, когда были созданы первые наброски, <рассказ> оброс подробностями, произошли кое-какие крупные исторические события, появились герои второго плана - словом, стало ясно, что даже в рамки повести написанное не уместить. .." Рецнзию на книгу нашего постоянного автора и редактора "Прозы" читайте в НГ.

282637  2008-07-07 18:13:34 Георгий Лебедев - Произведения настоящего искусства имеют замечательное свойство вызывать несходство оценок как среди своих поклонников, так и противников. Впрочем, среди противников единодушия обычно больше, зато поклонники находят в одном и том же произведении каждый свое сокровище, часто даже затрудняясь с объяснением, почему они видят не совсем то, что нравится другому. Роман Виктора Никитина ╚Исчезнут, как птицы╩ кажется муаровой лентой, переливы и переменчивый отсвет которой завораживает и заставляет думать о причинах произведенного эффекта. Но здоровое чувство не позволяет нам пытаться ╚разъять музыку на звуки╩ или ╚алгеброй поверять╩ цвет картины и запах шелестящего ветра мы просто дорожим своим собственным впечатлением, а если и высказываемся на этот счет, то только потому, что чье-то мнение, высказанное ранее, нас удивляет и не устраивает. Все, кажется, согласны, что ╚Исчезнут, как птицы╩ - явление многослойное и многоцветное, но затем у некоторых происходит сведение этой многослойности к субъективно возглашаемой наиболее художественной истине (или детали), найденной читателем (вроде звена велосипедной цепи в столовской каше). Я не обнаружил в этом романе ╚нового Обломова╩, но внутреннюю рефлексию, выражаемую энергичным, внутренне напряженным слогом. Воздух, блестящий от зноя, витающие тени кафкианской духоты, материальный оптимизм Олеши, производственный трагизм платоновской прозы на фоне конфликта куртуазно-авантюрного Августина Гильермо Рохаса с гротеском ╚развитого социализма╩. В этом конфликте еще и гнездится подвох, почувствовав который, читатель начинает отождествлять Августина Гильермо с Виктором Николаевичем (и, смею думать, правильно делает, потому что, несмотря не безупречную стилизацию, автор ╚Девонширской изменницы╩ явно превосходит прозу восемнадцатого века остроумием, интеллектом и глубиной творческой интуиции). Во всяком случае, с Августином Гильермо, иначе как в службе Кирюкова, мне встречаться не доводилось. Необычайное чутье слова и внимание к слову позволяют автору постоянно высекать искры в гениальных сопряжениях и пересечениях внутреннего мира со средой, слова со словом, эпохи с эпохой, среды со средой. К тексту тянет вернуться, всмотреться, разыскать опять то что сверкнуло, ослепило, запомнилось и не запомнилось

282647  2008-07-07 22:03:38 В. Эйснер - Лебедеву: Вы правы, Георгий: "тянет вернуться, всмотреться, разыскать опять...". Я частенько наугад-навскидку перечитываю главу-другую из "Исчезнут, как птицы" и... "Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын!"

Copyright (c) "Русский переплет" 2004