|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Другие двери
рассказ
Она ему позвонила, и он поехал.
Раньше, когда он стоял в салоне автобуса или троллейбуса, у него было подвижное, вполне расположенное ко всем, улыбчивое лицо, словно улыбался он бывшему неподалеку, все понимавшему другу. Теперь он был серьезен, губы вытянуты в одну тонкую, вырванную с мясом (а значит и переживание было, когда обрыв случился) нитку, которая прошла как-то по лицу, да так и остановилась, стянув ему лицо, застывшее на чем-то внутреннем, глубоком, но не его собственном, над чем бы он власть имел, а чужом, облепившем его изнутри, стягивающим ...
Максимов питался сомнениями Он обсасывал большую, голую кость сомнений, в которой тщетно старался найти остатки хоть какой-то пищи для ума, чтобы ум мог сообразить: что же, собственно, у него с ней происходит?
Она вошла в круг его общения, сумела втиснуться. Раньше этот круг был обручем, ровно по нему сделанным, таким зримым, что его можно было пощупать руками и убедиться: действительно, крепкий, цельный. Кроме него самого в обруч помещались работа и отдых домашний после работы, причем он не смог бы с достаточной толковостью объяснить, на что у него уходило его "отдыхающее" время, - часы в этом мире делалась для других людей.
Она возникла как нарушитель привычек, как редкий случай, а имя у нее было простое - Лена. Для него же она была необыкновенной. Впрочем, он не знал, какие они - обыкновенные, какие - необыкновенные, всегда они проходили мимо него, а он мимо них. И вдруг перемена, резкое торможение, словно жил он до этого неизвестно как, неизвестно зачем, бродил попусту, хотя и работал, так вот бродил, бродил и вдруг наткнулся: откуда-то она взялась, прошлой осенью появилась, в сентябре, - возникла вместе с падающими желтыми листьями: красная куртка, серая шапочка, смех разноцветный, заразительный. Его пощекотали этим смехом, и он отозвался, подумав сразу: да вот же она, ее-то ему и не хватало!
Он вдруг достоинство обрел. С достоинством ходил с ней в кино. С достоинством разговаривал по телефону. С достоинством ел у нее на кухне приготовленную ею пищу.
С тем же внутренним достоинством и еще с прытью, что легким сердцем через три ступеньки в возбуждении сигает, они быстро перебежали осень, взявшись за руки, оставив за собой ворох неубранных листьев, присыпанных первым снежком, и вступили в зиму.
Он ей поверил. Она внесла организующее начало в его жизнь: звонила ему по телефону или он ей звонил, редкий день мимо, все время надо было куда-то ехать, спешить, что-то посмотреть, что-то не пропустить, по городу, за город; осенью листьям огромным, как растянутые ладони, радоваться; зимой просто по снежному насту следы прокладывать, да там где поглубже сугробы, чтоб по колено; весной подснежники собирать с голубым блеском в глазах; летом - землянику, непременно губами ее от земли срывать. И постоянное: посмотри, ну пос-мо-три же, как чудесно, как здорово!
Это все было, было ... А тогда, зимой, он думал, что приближается к апогею, что все у них как-то сладится, и они, как на санках, скатятся с зимней горки прямо в весну: хохочущие, счастливые, там лето минует жаркое, а осенью, глядишь, и свадьбу сыграют.
Но что-то застопорилось, попало в полозья, они на месте топтались; он вдруг вспомнил, что у него тоже, как у всех, должны быть часы, по которым пора сверить время. А сколько там? А вот сколько: ему двадцать пять, ей восемнадцать, а поведение у нее на пятнадцать. Что это он так распрыгался, разбегался? Надо определяться. Тогда же, зимой, вместе с появлением быстрого тиканья часов, как бы почувствовав уже, что они должны затикать, он ей в любви признался, - признался неловко, где-то за кинотеатром, в парке, перед полуразрушенным крылом здания дворца культуры, на обледенелой скамейке, сидя на спинке ее. "Я люблю тебя", - сказал, почти угрюмо, сжав кулаки в карманах пальто, и еще раз повторил, как бы не веря, что сказал это, чтобы еще раз самому послушать, не ослышался ли он? "Я люблю тебя", - сжав зубы, разжав неприязнь к самому себе: вот, мол, получай! надо же до чего договорился! "Ну что ты говоришь? - сказала она устало - Что ты говоришь?.. Что ты знаешь о любви? Что знаешь?" И ничего не произошло. И он почувствовал себя жестоко обманутым. Но ничего не заканчивалось, все продолжалось. Она ему стихи читала: Цветаеву. У нее что-то было, подумал он. Она ему многого не позволяла. Поцелуи, как... Ну, это все равно , что столб обнять иди дерево - мерзлое, скользкое, руки срываются, опускаются, а у нее дыхание горячее, прерывистое, но куда-то в сторону. И он говорил ей: никогда, никогда - слышишь? - никогда не забуду тебя. Она сначала не говорила, усмехалась, не ему , себе, какой-то призванной отвечать только так, а не иначе, потом заявляла: забудешь. "Для чего я ей нужен?" - спрашивал он себя. А она спрашивала его: "Зачем я тебе нужна?" Это у них такие волнения были, волнения не по поводу друг друга, а по поводу самих волнений. Чувства накладывались на чувства, - те, первоначальные, видимо где-то были искусственными, подогретыми, а значит, и следование им вторично и искусственно. Как песня: слушаешь ее и проникаешься мелодией, текстом, обликом певицы; голос притягивает, создает неразрывную связь, ему веришь, веришь этому страданию, испытанию, веришь в то, что ждешь, что любишь людей, жизнь, душу другого человека, можешь ее понять, такую нежную. А потом вдруг недоумение - история какая-то на слуху нелепая, невероятная, но вроде правдивая, - да точно, точно, я вам говорю, сам видел, какая она... знаете ли... вот-вот, то самое слово... такое вытворяет! И понимаешь, что слово "соответствовать" - чрезвычайно редкое слово.
Максимов знал о себе, что он терпелив и спокоен. Он искал в их прогулках смысла и не находил его. Они ни к чему не приближались, а казалось так: шли покуда вместе до ближайшего перекрестка, чтобы разойтись, наконец, каждый в свою сторону, но все никак не доходили до этого перекрестка, и Максимов сворачивал вслед за ней, дороги попадались непрямые, извилистые, кружащие вокруг чего-то, то по окраинам городским, то по центру, то по лесу за городом. И ему стало немного надоедать все это. Зимой простаивать в ночном подъезде ее дома, греться у батарей, мять ее руку в варежке... Вот она снимает варежку, пальчик продрогший намажет побелкой и рисует по синей стене, ниже филенки: отгадай, что это? Летом тоже в ночном подъезде или на улице, во дворе, на лавке перед старым, рассохшимся столом просиживать, где днем собираются доминошники. Дурачиться, жмуриться, кукарекать, языки показывать. Ходить в кино, сидеть в тесной темноте, где-то сзади и посередине, щурить глаза на экран и отвечать на ее вопросы, объяснять, почему вон тот с усами оказался негодяем, с кем из двух героев спит вон та высокая блондинка, или с обоими сразу... кстати, тебе она нравится? А вот, вот этот, который инспектора убил, он что, и жену его застрелил? Когда? Из чего? Зачем?.. В Луна-парк ходить, леденцы выигрывать в кегельбан, стрелять в тире с помощью ее нетерпеливых советов, нестись ухающей змеей по колокольной дороге, на контрасте сдержанной печали и бурного восторга, сидя в вагонетке какой-то, въезжать обоим в "пещеру неожиданностей", смотреть, оставшись на земле, как она под шум пропеллера и обрывки музыки, кружится на самолете, самому на карусель попасть, сесть на лебедей каких-то, чтобы, обняв шею могучую, лебединую, сжав ее, размышлять: что она еще придумает? А потом срывы проходили, и все менялось вдруг: и кино - нормально, и Луна-парк - здорово, и подъезд замечательный! Впрочем, она отмечала некоторую его угрюмость. "Ну что ты, как индюк, надулся!" - говорила она. И тогда он думал, что ей слишком уж ВСЕ интересно, что ее реакция на окружающий мир -это одни большие чуткие ноздри. Вот что-то промелькнуло, просвистело, и уже принята стойка, уши в стрелочку вытянуты, лапа приподнята, задние ноги дрожат в нетерпении - куда бежать? что хватать? Но убери ты все это, карусели останови, кинотеатры закрой, погаси иллюминацию - и ничего не останется, рассыплется песочный замок, славившийся своим гостеприимством, широтой хозяйской души, растает мираж, высосанный из большого - на всех хватит - пальца, погибнет целый мир восторгов, удивлений, негодований, претензий и т. д. Не станет повода.
Она зазывает его - не для него, он не имеет к ней никакого отношения, а для того, чтобы выявить себя как можно полнее, обнаружить в себе те богатства, на которые она очень рассчитывает. Одна, наедине с собой, она их не чувствует, не подозревает об этом, наоборот, подозревает себя в убыточности какой-то, - вот для утверждения жизни ей и нужно, в первую очередь, общение. Узнавая друг друга, выдаешь себя. Он это делал только в одном смысле: предательство, потому что ее не узнавал совсем. Что он о ней знает? Да ничего. Лена. Студентка. Учится. Смеется. С мамой живет. Даже дома у нее во второй комнате за год ни разу не был, не приглашала... Мамина комната. Но даже и когда мамы нет. Что там она прячет? Что там, гроб, что ли, стоит? В таком случае, что там она похоронила, - свои мечты?
Нет-нет.. Ему вроде бы и одному было неплохо. Она его не дополняет, а отнимает... Но, может быть, ту часть, с которой он и сам бы желал расстаться? Об этом он не хотел думать. Да нет же, это ошибка их: и ей ничего не достается, и ему.
Он назвал ее как то Леночкой. Это еще в начале знакомства было, на гребне душевного подъема. "Меня так давно никто не называл", - расцвела она. В возбуждении он еще подбавил, в ласкание слуха, уютного, домашнего огоньку:
Леночек, Ленуся, - парочку угольков, из которых могло бы разгореться ровное пламя все более близких отношений. И перестарался. "Ну-у, так мне не нравится". Из двух угольков последний, пожалуй, был лишним.
Летом было случайное - просто около проходили - купанье голыми на реке на почтительном расстоянии друг от друга Зачем? Что она хотела ему доказать? Ее это движение было, ее веселящееся упрямство. А ему-то как? Тоже ха-ха? Да нет: эх-х ...
Кто он ей, друг, что ли, какой-то особенный, тайный поверенный, "скорая помощь", телефон доверия?
Максимов пробил поданный ему абонемент, посмотрел в окно. Посчитал мысленно. Сейчас ему выходить... Так кто же он ей?
Теперь снова была осень, завершение годичного цикла. Ворох мокрых листьев под ногами, раздавленная, треснувшая кожура каштанов, частые порывы ветра, начинающие холодить лицо. Дни - как строчки неторопливого, надоевшего письма ...
Ее он увидел у киоска - стояла спиной к нему. Наверное, он отразился в витрине, потому что, когда он подошел к ней, она тут же повернулась, черная челка взлетела упрямым завитком, быстрый взгляд снизу вверх, слова: "Я уже здесь десять минут торчу", - словно здесь было что-то нехорошее, в самом этом месте, притон какой-то сомнительный или яма рядом помойная, полная нечистот, грязь вокруг.. Я ее и по часу ждал, подумал Максимов. "Куда сегодня?" - спросил он. "В Луна-парк", - ответила она уверенно и, подойдя к автомату с газированной водой, сказала: "Ужасно пить хочется .. У тебя нет мелочи?" Глядя, как она пьет, уже разыгрывается на предстоящий вечер, шумно дыша в стакан, постукивая зубами об его краешек, предлагая: "Будешь?" - "Нет", постреливая в его, Игоря Максимова, сторону глазами, он вспомнил зиму, тоже вечер, оттепель; проталины, оживленных, суетящихся голубей, толстых, наглых, пар от асфальта, пар от тележки с пирожками, спешащих мимо людей, зазывные крики, желание: "Ой, как пирожков хочется!.. У тебя мелочи нет?" Пришлось и ему есть на улице, кормиться с руки, как не со своей, а с чьей-то - суетливой, неверной в движениях... Вот синичка кому-то на руку села, склевывает семечки, и ты ухватываешь вытянутыми губами что-то такое теплое, дышащее.. Базар. Базарная площадь. Пирожки пахли, как больные зубы, и еще потом, - наверное продавцов, вспотевших в тщетной надежде распродать их. У него у самого тогда зуб тихонечко заныл.
Теперь ему стало ясно, кто он, понятно, как он выглядит ... У него такой вид, словно он сопровождает ее куда-то; у него такое поручение, он ответствен за нее, только эта ответственность стала утомлять его, а как же иначе, ведь он на работе: идет рядом или стоит в стороне, наблюдает за ней, за атмосферой вокруг нее, посматривает на часы, поскрипывает сапогами, кожей плаща, темные очки, руки в карманах, оглядывается, нет ли чего подозрительного, я ли где тайного снайпера? И еще надо удерживать ее, как ручную обезьянку, а то побежит куда-то, сломя голову, так что придется бухать за ней тяжелыми зимними сапогами. Или на дерево полезет, плодами оттуда начнет швыряться, если они там есть, ну в него-то ладно, а в прохожих?.. Такая вот непосредственная.
Плащ у него, правда, был не кожаный, а обыкновенный, очков черных ... вот еще, смешно ... тоже не было. Но задание было.
Вот они садятся в трамвай, едут, приезжают, люди выходят, они следом, теперь не спешить, ждать, пока все не перейдут улицу, хорошо, миновали толпу, все спокойно, ничего подозрительного: "Алло! Алло! Четвертый? Я седьмой. Прием. Как у вас? У нас нормально. Сопровождаю объект в Луна-парк. Жду указаний". Дорога под уклон, звучит музыка, что-то показалось внизу, уже близко, вагончики в ряды составлены, муравейник гудит, лампочки перебрасываются огнями по краям надписей или огни лампочками, очереди в кассы, - все, дошли, отбой, отдых, можно, наконец, расслабиться, снять очки эти черные, потрогать натертую ими переносицу, опустить напряженные плечи, освободить руки ... Но нет, расслабиться не удается, так просто с поста не уйти. "Туда хочу!.. Нет, туда сначала!" Ее глаза бегают, суетятся, как лампочки. "Сходи, билеты возьми!" Идет, берет. Она на качели его тянет, лодки такие большие, вместе - как раз. Он отказывается, у него голова от них кружится. Она уже не слушает, бежит... Глядя на то, как она, стоя в лодке, взмывает вверх, он думает, что прошлой осенью, в этом же месте, она для него была лодкой, в которую можно погрузить все что угодно: свои мысли, свои представления о жизни, привычки, и она не потонет, выдержит, и они вместе поплывут, достигнут берега. А сейчас там парень какой-то, навстречу ее смеху, ее раскрасневшемуся лицу, волосам летящим смеется . Весело и зевакам, толпящимся внизу. Оживлены. Ждут своей очереди, чтобы приобщиться. Подходят, интересуются: "Курить есть?" Нет, не курит он, не курит... Никогда он к ней не приблизится, не сократит дистанцию, никогда не окажется в одной лодке с ней, а даже если и окажется, то плыть она будет по-прежнему одна, как ни в чем не бывало, одна будет лететь по волнам, он же будет обыкновенным гребцом, чем-то вроде наемной силы, ждущей распоряжений, - напряженные руки сжали весла, приподняли их над водой, капли стекают, пропадают в темном зеркале... "Куда, хозяйка?" - "Туда давай... Или нет: вот сюда... Или..." - "Курить есть?" Нет, ребята, нету дыма, ничего в нем теперь не горит.
Мелодия игрального автомата победно пропищала: ти-ти-ти-та-та-то-то. Кто-то выиграл что-то... А он?
Вот и она - слетела со своей лодки, запыхалась от возбуждения, хочет поделиться улыбкой, мазнуть ею по лицу Максимова. "Там парень такой попался..." Он не слушает, знает, что она дальше скажет, знает - "какой" парень. Ее дальше несет, лодка уже забыта, но весла у нее, не выпускает их из рук, пока что сама предпочитает, неудержимая, неукротимая, теперь ей быстрее надо, это все слишком медленно было, а надо чтобы, как на ракете... Хотя на ракете она уже каталась... А вот на тот аттракцион... Или нет, на этот... Да и туда бы... И сюда.
Все понял. Пошел. Быстро пошел в кассу. Деньги вытащил: рубль, два, три... Вернулся; целая лента билетная по расхоженной сотнями ног земле волочится, другой конец в кулаке зажат. "Хватит?" Ее глаза - что там огни балаганные! - в триста ватт лампочки вспыхнули восторгом: неужели на все, на все?! Руками всплеснула, в щеку чмокнула: "Какой ты молодец? Я от тебя такого не ожидала!" Она ничего не заметила! "Слушай, знаешь, куда пойдем? В "Пещеру неожиданностей"!.. Там сейчас не так, как в прошлом году. Мне Маринка вчера рассказывала, ее там кто-то за ухо дернул, а подругу ее за волосы! Они как завизжали!" Она затеребила пояс его куртки. Максимов подумал быстро: "Я ведь могу и в обратную". Тронули его чуть... Чуток задели. Лапкой мохнатой по стриженому затылку прошлись. Вскинулся и ответил. Чучело какое-то повалил, в оскал чей-то щербатый кулаком въехал. Крик тонкий, заглушенный фанерой, разрисованной страшилищами всякими. Выкатывающиеся вагонетки - пустые, без людей, беготня впотьмах по рельсам, кружок оброненного фонарика, нашел, еще удары - и подались фанерные стены, затрещали чудеса эти: обезьяны, драконы, великаны, змеи разбежались в неожиданности. Во-о-бра-зил... "Нет, не стоит". - "А! - Рукой махнула. - Ну и стой здесь". И скок-скок...
...Когда они возвращались домой, стемнело уже. Сошли с трамвая, киоск миновали. Максимов голову вверх поднял, видно было: облака важные строем плывут, а у него в душе было совсем, совсем не стройно. Думал, поддерживая за локоть наигравшуюся, набегавшуюся: ребенку спать пора, и мне пора все это заканчивать.
Они вошли в арку ее дома, сели на лавку, перед столом доминошным, под деревьями. Лена ногами заболтала, подтолкнула Максимова плечом:
- Что такой вредный сегодня?
Он на освещенное окно ее квартиры смотрел, на кухню, в которой сиживал.
- Да я не вредный... Так просто.
- Нет, не просто. Наперекор мне все делаешь. - Она попыталась ухватить его за волосы. - Кстати, а почему ты так коротко стрижешься?
- Я... - начал было он, но она прервала его.
- Тише... Слышишь?
Он послушал: звук ляпнувшей кастрюли... бу-бу-бу диктора по телевизору... далекий, ровный заводской гул... еле-еле... и все.
- Ничего не слышу. А что?
- Ну вот же, слушай! - Она за рукав его схватила, обернулась.
Сзади них гаражи чернели, дальше край стадиона нависал, со стройки, что рядом же, прожектор светил куда-то вниз, попутно захватывая уходящим в темноту лучом крытые толью крыши, которым еще перепадало от освещенных окон домов, обступивших двор. Но слабо, очень слабо было видно. И тихо вроде бы... "Помогите"! - вдруг услышал Максимов. Лена поднялась с лавки, пошла к гаражам. Следом Максимов двинулся. Голос был женский, какой-то неуверенный. Идя на его пропавшую муку, натыкаясь на битое стекло, обломки кирпичей, усеявшие проход между стенами, они вышли в середину коридора из железных дверей, которые глядели друг на друга навесными замками. Вдруг какой-то послышался наверху, на сплошной крыше гаражной, где-то за сваленными в кучу вроде бы досками ... На край вышла темная фигура. Оказалось, девушка. Она присела на корточки, держа в руках сумочку, и, глядя то на Лену, то на Максимова, снова проговорила неуверенно: "Помогите! " Ей незачем было кричать, помощь была рядом. Но в чем помочь? Что надо делать? Снова шорох, шаги осторожные - парень показался, вступил в полосу света, такого же возраста примерно, как девушка, старше Лены, помоложе Максимова, на широко расставленных ногах стоял, лицо такое, словно сильно взволнован чем-то, и снова неуверенность, теперь в движениях, подметил Максимов и тут же понял: пьяны оба. "Иди сюда", - тихо позвал парень. Девушка оглянулась - он, покачиваясь, медленно приближался, - и, поправляя левой рукой волосы, падавшие на лицо, - на нем испуг , потекшая краска, - снова сказала: "Помогите!" Нелепая ситуация, подумал Максимов, непонятная для всех ее участников, это "помогите!" - не крик, а растерянность, ну жалоба, может быть... "Пошли, они разберутся", - сказал он Лене. "Погоди", - ответила она, и по тому, как она и эта девушка посмотрели друг на друга - глаза привыкли к темноте, можно было увидеть, - он почувствовал, что их сейчас объединяет что-то общее, некое возможное положение, связь, которую необходимо закрепить протянутыми руками, - ага, вот что: общность пола, то, что понимают для себя только они, - а вот его с парнем ничего не связывало, он не был ему союзником и даже пол его сейчас отрицал. "Иди сюда". - Я тебя боюсь!" - "Я кому сказал..." Тут Лена решилась, подошла ближе и сказала уверенно: "Прыгай, здесь не высоко". Та спрыгнула; вышло неловко, подошедшего Максимова ударила коленом в бедро, он удержался на ногах, она упала вперед, на локти, выругалась, поднялась с трудом, глядя на ноги, скинула туфли, потом прижала их к себе вместе с сумочкой и неожиданно резво побежала. Следом парень спрыгнул, подсел в ногах, покачнулся и крикнул: "Стой!" Лена: "Быстрей беги!" Его словно вперед швырнуло, так он кинулся за убегавшей, за ее быстро работающими ногами. Лена усмехнулась и глядя, как в арке пропала сначала одна фигура, потом вторая, сказала Максимову: "Смотри, как из-за бабы разошелся. Из-под носа увели". Максимов взял ее за локоть, сказал, испытывая нетерпение и брезгливость: "Пойдем домой". Она продолжала усмехаться, а он подталкивал ее вперед: "Пойдем, пойдем..." - "Нет, - заупрямилась она, - посмотрим: догонит ее или нет?" - "Ты что?" - удивился он; подъезд был уже близок, там лестница, второй этаж и дверь оранжевая... "Пошли", - убежденно сказала она и потянула его за собой. Они вышли в арку, на улицу. Напротив - кинотеатр. Слева киоск горел одной лампочкой, не перекрестке светофор мигал желтым светом. Двое парней стояли, смотрели - туда, в цепь домов нескончаемых, куда уносился отчаянный бег. Засвистели, загоготали. "Ну, хватит, - не выдержал Максимов . - Все, наконец?" А преследователь там - точка быстрая, фонарями освещенная, - остановился, упустив беглянку, словно о проспект споткнулся, на котором могли быть люди. Слышно было, как крикнул ей что-то. Далеко вроде бы и в время близко. Может, обратно вернуться... "Чего ты еще ждешь? Тебе спать пора", - сказал Максимов и повел Лену в арку, буквально втянул ее туда, вот и двор прежний, сейчас стол, деревья, потом подъезд, лестница, дверь, ключ, "пока", "до завтра", "ты позвони", "ладно", "хорошо", "всего хорошего" и быстро на троллейбус, домой. Но ей захотелось еще посидеть немножко, капельку только, и, когда в арке показались недогнавший, задыхающийся от пустой пробежки, и с ним те двое, с перекрестка, Максимов не очень удивился, а только спросил себя: ну что вот сейчас будет? И ответил себе: да ничего хорошего. Недогнавший, упустивший - он возбужден, взорван изнутри; крепко сбитый, даже надутый какой-то, словно в постоянной боксерской стойке находящийся, - вот-вот кинется..
- Я тебе морду щас разобью! Тебя кто, падла, просил вмешиваться?!
Это к Лене относилось. Максимову сразу стало жарко и как то совсем обидно, глупо и не нужно все. Лена поднялась с лавки, и он встал, подтянутый ударами сердца в руки и ноги. У него сейчас были только руки и ноги, в них кровь горячая, слова горячие, резкие бились и дрожали.
- Да ладно, оставь ты их, - сказал один из парней.
- Чего - оставь? Она мне, сука, все испортила!
Тут неожиданно Лена вступила:
- Игорь, успокойся, ведь девушка не хотела.
- Что? - встрепенулся Игорь. - Что ты сказала?
- Она не хотела...
- Иди сюда! - Он кинулся к ней, схватил за руку. Максимов не успел двинуться, дорогу ему преградил второй парень - рослый, в тонком сером свитере; показалось, сейчас он скажет: "Здорово, земляк!" - и протянет ладонь - тяжелую и шершавую, но он сказал. - Садись, не бойся. Они только поговорят и вернутся.
Ладонь опустилась, все плечо заняла с прижатыми друг к другу пальцами. Максимов сел, ног не было, одни руки остались, и, глядя на то, как в стороне Игорь взял за подбородок Лену и что-то яростно ей объясняет (она мотнула головой, откинула руку), подумал: могу и в обратную?.. Нет, не может. Замер. И только слышно ему, как "седьмой" волнуется, пробиваясь сквозь помехи: "четвертый, четвертый! Почему молчите? Что там у вас происходит? Прием!" Все. Связь нарушена. Молчит "четвертый", молчит и "седьмой". И рук не стало.
"Земляк" позвал своего друга:
- Аркадий, иди сюда!
Тот подошел с сумкой в руке. Когда садился, в ней что-то звякнуло. Он тяжело зевнул, сказал.
- Говорил ему, поехали в общагу, набрали бы лебедей. А он... Так все, впустую... Бухала вон набрали сколько ... Твою мать!
- Да, херово вышло... И Ирка уехала...
Так они переговаривались, вяло, вполголоса, вспоминая недобрым словом убежавшую Ирку, каких-то еще Верок, Танек, Пашку со стадиона, который пообещал им "крутых телок", а сам, "сволота", куда-то смылся... Закурили, предложили Максимову; он отказался, слушал протяжный звук очередного троллейбуса там, где-то за домами, на проспекте, спешащего в депо, ведь уже поздно, наверное, а он здесь сидит и ждет чего-то, какого-то окончания, развязки благополучной, когда эти трое скажут наконец: можно идти или сами уйдут в ночь, слившись с ее безмолвными, спящими образами, пропадут навсегда, и утро будет другое, новое, в иной обертке, без этих слов, что сейчас долетают до его чуткого уха с того места, где стоят Игорь и Лена. А вот и они: все нормально, ребята, все нормально, ничего с твоей девкой не случилось, теперь и выпить можно, распить мировую, портвейн ничего себе, так, стакан даже есть, вынимай, Аркадий, наливай ей... Не будешь? Тебя как зовут-то? Понятно. А парня твоего? Тезки, значит. Ну что, Игорек, бухнем?.. Ну, твое дело. Если ты здесь живешь, то должна знать Жорку с четвертого подъезда.
- Конечно, знаю, такой толстый, с животом, у него собака, овчарка...
- В каком автобусе? - удивилась она. - Не было.
- Иду я вчера мимо ресторана, - начал рассказывать "земляк", - а там что-то ментов много понагнали... С матюгальником, распоряжаются... Из дверей сосок выволакивают... таких вот, лет пятнадцать-шестнадцать... Полный автобус напихали
- А что случилось? - спросил Аркадий.
- Да кто их разберет ... Мы с Иваном Водолазом так попадали от смеха.
- А ты Водолаза знаешь? - спросила Лена.
- Знаю.
- Такой бабник!
- Да, баб у него - море.
- Представляешь, - Лена обратилась к Максимову, - парню двадцать четыре года, а он уже третий раз женился!
Максимов слушал ее и не слышал, она рассказывала всем и ему, значит, о том, откуда кличка такая взялась, Водолаз, а он смотрел на дом напротив, ее окно погасло, на четвертом этаже только одно горело, тихое, безголосое: штора, лампа, - читают? уроки учат? Дверь подъезда не до конца закрыта, щель узкая, свет полосой на асфальт падает.
Кошка прошла. Холодно что-то... Который час? Сколько уже он здесь сидит и все это слушает? Как посторонний, прохожий или ожидающий чего-то и вот случайно присевший... или нет, компания одна подсела к нему рядом: трое ребят, девчонка, и он теперь вынужден слушать их, узнавать, что они, оказывается, знают друг друга через кого-то, а те, следующие, знают других, которые знают вообще весь город, и вся эта бесконечная цепь развертывается в ночи, и только один он не звено в этой цепи. Они уже смеются, им есть что вспомнить. Это великий двор, тут все жили, а он, Максимов, не жил, не ходил драться в соседнюю школу, не состоял на учете в детской комнате милиции, в форточки не лазил, не сидел, ему даже условно не давали, не пил в подъезде из горла, на гитаре не бренчал... У него ничего не было!
Все узнано, все названо Они уходят, желают спокойной ночи ей, Игорь обещает обязательно наведаться во двор, "земляк" просит ее передать Водолазу привет, Аркадий сморкается, бросает в кусты пустую бутылку.
Лена вздохнула, усмехнулась чему-то своему, прислонилась к плечу Максимова, сказала:
- Хорошо, что я знаю тут многих, а то бы... Ты видел, как Игорь на меня смотрел?
- Видел, - сказал Максимов. - Я видел, с каким интересом ты его слушала.
- Глупый ты. Я за тебя боялась.
- За меня?
- Да. Ты не знаешь, что они могли сделать.
- А ты знаешь?
- Знаю. Он, когда в сторону меня отвел, сказал.
- Я знаю. Такие ублюдки!..
- Брось ты. Обыкновенные ребята Выпили..
- Обыкновенные... - Максимов усмехнулся. - Тебе этот мат нравится?
- Ну, это по-русски.
- Если это по-русски, то это очень плохо. Тебе нравится такая жизнь? Ты хочешь жить такой жизнью? Тогда в чем дело, начинай!
- А ты не живешь! - неожиданно выпалила она.
- Ну, если я не живу, то я и не умру, - заявил Максимов. Лена молчала, морщины напряженного внимания на ее лице рыли обиду. Она встала, сказала: "Поздно уже". У подъезда подала Максимову руку, попросила позвонить завтра утром. Он коротко кивнул, сдерживая себя, но в арке дал себе волю: "Черта с два! Что хотите делайте друг с другом! Я вам не помощник, не судья! Хватит!"
Он шел по улице и думал, что надо стучаться в другие двери, но, где их искать, он еще не знал, как не знал и того, где он прав, а где не прав. Его окружал город, сдержанный отголосок постоянного, стоячего звука ночной работы, ночное дыхание заводских труб. Это был чужой и далекий ему город - город, который незаметно откусывает от него по кусочку каждый день, и, чтобы ощутить это, надо взлететь над ним, подняться над его бездонным колодцем, заглянуть внутрь и увидеть, что там темно и что звезды слабы, и также слабы подрагивающие каждой клеточкой квартиры земные огоньки, что он, Максимов, мал, ничтожен и его легко поглотят равнодушные интонации города, его люди, их жизнь, она больше, она сильнее его одного. Город, которому он не верит, который не понимает, не может понять.
Ему стало зябко, он ссутулился и совсем слился с частой оградой парка, у которого тлела куча осенних листьев. В черное небо тянул плотный белый дым, он вытягивался в годичный отрезок его прежней жизни.
На остановке ему попался Аркадий, он у столба топтался. Они вместе сели, и, слушая его пьяную болтовню в пустом, гудящем троллейбусе, Максимов подумал, что все забудет, забудет, забудет, вот только номер ее телефона - никогда.
|
Проголосуйте за это произведение |
