I. ПУСТЫНЯ

Чтобы понять, что такое современная культура, необходимо обратиться к истории. Вернее, сразу же признать, что культура без политики оказывается брошенным на произвол судьбы, конечно же, не ребёнком, но взрослым, которого неожиданно обобрали, отняли у него документы, а потом отвезли и выбросили в глухом и незнакомом месте. Кричи, пой и вещай, пиши и рассказывай, - шансы быть услышанным равны нулю. Можно, конечно, начать с нуля, но даже одиночке, окрепшей в сопротивлении, не выжить без поддержки.

 

Скажем проще: культура до 1917 года и после - это совершенно разные вещи, потому что по сути являются антагонистическими явлениями, вытекающими из смены политического устройства государства. И вспомним совсем недавнее: распад СССР и возникновение новой, либерально-анархической России. Слом прежней общественно-политической формации потащил за собой изменения и в культурной жизни. Верхней точкой, с которой началось неудержимое духовное оскудение, стало 1 января 1992 года - отпуск цен, реальное начало гайдаровских реформ. Рынок освободил его вольных и невольных участников от прежних надежд. На деле оказалось, что мы ждали совсем других перемен. Наступила пауза, в которой мастера культуры вдруг замолчали. Эта оторопь возникла, оттого что наивные перестроечные грёзы не смогли вместить в себя демократическую реальность.

 

Статус слова упал. Вернее сказать, ему помогли упасть. За финансовой инфляцией последовала инфляция духовная. Образовавшийся вакуум рынок постепенно заполнил новой пёстрой продукцией. Своеобразной антитезой годам, которые определялись как время повального стремления к утолению духовного голода, явились годы торжества макулатуры. Рынок взвесил на своих подпиленных гирях покалеченную литературу, и оказалось, что женские детективы и любовные романы имеют гораздо больший вес. Людей, ищущих ответы на сложные вопросы бытия, сменил безликий потребитель, которому наглядно указали на то, что ему потреблять.

 

Слово неожиданно оказалось голым и незащищенным, оно опошлилось. Прежние ценности подверглись сомнению, а потом и осмеянию. Когда в среде писателей постмодернистов объявляют, что слово ничего не значит, то возникает закономерный вопрос: если ничего не значит, тогда зачем писать?

 

Ирония ещё мыслилась как своего рода опознавательный знак для посвященных, тихое счастье интеллигентного человека. Так было в советские времена, затем в перестроечные. Шумные девяностые выбросили всякие тонкости и намёки на свалку, всё стало грубее и обнажённее, ирония выродилась в издёвку.

 

Культура пошатнулась, поддалась на тычки и пинки новых хозяев жизни. В большинстве своём её приручили, с помощью ловкой напёрсточной экономики объяснили, что должна она, если хочет уцелеть, стать самым обыкновенным производством, равным, скажем, изготовлению сосисок или выпуску зубной пасты.

 

На плаву оказались те, кто отметился в отрицании прежнего искусства. Однако используя обломки ушедшей эпохи в своих целях. Потому как создать что-то новое либо не получалось, либо не было особой нужды. Оставалось только умело паразитировать на нажитом, загоняя себя в тупик. Существовал ещё один вариант: заявить, что ничего хорошего прежде не было создано и вовсе, а вот только теперь и создаётся, прямо на наших глазах. Но об этом надо было прокричать, делая при этом робкие детские шаги. Ниспровергателям выдали солидный карт-бланш: огромную трибуну средств массовой информации. С неё-то и объявили народу, что всё, что было раньше, неправильно и вообще морально устарело. Прозвучало это так, как всё равно что объявить устаревшими луну и солнце.

 

Современная культура - это западня для неискушенного человека. Как в ней разобраться? Как увидеть, что ложно, а что истинно? Отличить добро от зла?

Кажется, уже ушло в прошлое понятие субкультуры. Бывшие субкультуры, плодясь и множась на разрушенном, освобожденном от прежних смыслов пространстве, постепенно выросли в нечто единое, занявшее главенствующее положение. По аналогии с "мусорной едой", можно говорить и о "мусорной культуре".

 

Однако то, что мы хотим для себя определить как настоящее в культуре, что могло бы у нас вызвать интерес и уважение, в большинстве случаев отправлено на задворки. Оно спрятано, его нужно суметь отыскать. В качестве выхода из сложившейся ситуации культура для некоторых становится осознанным подпольем, тем спасительным одиночеством, в котором не происходит коррозии нравственного обоснования человеческой жизни.

 

Осознанно или неосознанно, но мы ввергаемся в грандиозную и оглушительную пустоту. Она нас пожирает экранами телевизоров, обложками глянцевых журналов, сбивчивой перекличкой FM-радиостанций. Мы пребываем в устойчивом кризисном состоянии. Произошла грандиозная подмена: то, что мы видим на поверхности не отражает реальности, а затемняет её.

 

Было бы ошибкой думать, что всё устраивается само собой. Отсутствие внятной политики это тоже политика. Можно ли надеяться на то, что ВСЁ устроится само собой? Ответ очевиден.

 

Явление культуры - это теперь продукт, имеющий реальную рыночную стоимость. Культура в определении делового человека - это денежный проект. Её магистральное направление освобождено от этики. Это мир вне добра и зла, вне того, что может заставить человека сопережевать.

 

Настоящая культура, вернее, то, что мы привыкли ею называть, в лучшем случае, оказывается востребованной в качестве домашней самодеятельности, неким безобидным и бесполезным занятием, чем-то не вполне профессиональным, потому как не приносит дохода, - на ней нельзя заработать.

 

Главное сейчас - быть ненастоящим, суметь подделаться. Культура - это поле деятельности шоумена. Капитал новой культуры заработан на отрицании старой. И чем больше в ней отрицания, тем больше дивидендов. Обнажение нового смысла идёт через эпатаж, через слабое утешение в виде поливариантности культурного продукта, которая должна обнаружиться сама собой. Множественность точек зрения и толкований на деле заявляет об отсутствии смысла.

 

Человека запирают в духовную пустыню, он находится во враждебном окружении плохих книг, фильмов, песен и спектаклей. Зачем ставить Чехова как Чехова? Это старо, плоско, неинтересно. Вот и ставят Чехова через Сорокина, Шекспира через Дарью Донцову. Зрителю предлагается получать удовольствие через разрушение.

 

Вот ещё один парадокс: на телеканале "Культура" из новостей культуры о самой культуре зачастую ничего не узнать. Необходимые новости, отрицающие эстетику глянца и многомиллионные гонорары рыночных "звёзд", приходится добывать самому, как партизану.

 

Телевизор - для многих единственный очаг культуры, окно в мир, придуманный не нами. Там, внутри этого ящика, за нас самым естественным образом решено, что нам смотреть. Там твёрдо знают, что нам нужно.

 

Главная культурная новость на телевидении - это обычно реклама будущего коммерческого хита, фильма, выпускаемого на экраны кинотеатров; потом, в виде продолжения, объявление о нарастающих кассовых сборах. Всё должно убедить нас в том, что мы отстанем от жизни, если не приобщимся к очередной пустышке. Смысла всё меньше, фанфары всё громче. Об открытиях практически никто не говорит. Говорят о качестве спецэффектов.

 

Современная культура становится похожей на ещё один вид спорта. Главное - результат, отдача, касса. В этой складывающейся структуре нет места нравственным критериям. Они отменяются, как некий устаревший атрибут. Главным становится принцип развлекательности, получения удовольствия. Массовому, конвейерному производству совесть оказывается только помехой, опять же отменённой как блажь неудачника. В большинстве своём мы сталкиваемся с серой по сути массой поделок, хотя и внешне эффектно расцвеченной. В этой серости нет главного - нравственного стержня. Речь уже не идёт о добре и зле, грани этих понятий размыты, да и сами понятия сливаются в нечто безоценочное в моральном отношении, нивелируясь до самого примитивного уровня. И даже наоборот, при отсутствии добра всё более явственнее вырастает роль зла.

 

II. ОСТРОВ

 

Тем ценнее, что именно в это время появляется фильм "Остров", в котором подлинность человеческой души не подвергается сомнению. Фильм Павла Лунгина снят в лучших традициях отечественной культуры. Не заметить такое кино надо было бы постараться, - настолько оно отличается от ставшего уже привычным коммерческого потока.

 

По словам самого режиссёра, этим фильмом он хотел исследовать, как просыпается в человеке душа. По жанру это драма. Зачин истории, рассказанной в "Острове" вкратце таков. В 1942 году фашисты заставили Анатолия выстрелить в своего товарища Тихона. Тихон упал в море, раздался взрыв заложенной неприятелем взрывчатки, а раненого Анатолия подобрали монахи. В 1976 году в монастыре на Белом море чудодействует, исцеляет и прорицает знаменитый отец Анатолий, внешне похожий на юродивого, работающего в кочегарке. Он творит для людей добро, но тяжкий грех предательства не отпускает его душу.

 

Хотелось бы сразу отметить, что картина Павла Лунгина заставляет вспомнить знаменитый фильм Тарковского "Андрей Рублёв". Это монашеская жизнь, отшельничество, внутренние душевные борения и духовные прозрения, испытание и прощение, изломанная страданиями судьба человека, его путь к Богу. Проблематика, заложенная в фильме "Остров", говорит о преемственности Лунгиным идей Тарковского. Интересно, что к ленте Тарковского "Остров" отсылает буквально с первых же кадров - на уровне визуального восприятия. Это титры, указывающие на время действия. Их внешний вид, чуть ли не размер букв память цепко сопоставляет с уже виденным прежде. У Лунгина - "1942 год, война", у Тарковского - "Скоморох, 1400 г.", а потом "Феофан Грек, 1405 г." и так далее, названия глав, на которые разбито действие фильма. Самое интересное, что в картине Лунгина таких титров всего два. И когда появляется следующий, собственно, определяющий основное время действия, 1976 год, то уже твёрдо понимаешь, что тебе предстоит смотреть, и это ощущение не обманывает.

Главного героя играют разные актёры - таким образом даже внешне показано, как произошедшее с человеком меняет его. Можно было бы, конечно, пойти по такому пути, чтобы актёра до нужного возраста искусственно состарить: приклеить усы, бороду, сочинить морщины. Но дело в том, что выбор режиссером на роль отца Анатолия Петра Мамонова был с самого начала осознанным шагом. Петр Мамонов в действительности является православным, глубоко верующим человеком, он живёт в деревне, чураясь тусовок, и в столице появляется только тогда, когда ему нужно играть в театральном спектакле. Герой Мамонова в "Острове" не равен своему молодому образу из военного времени. Он именно совсем другой человек, полностью переродившийся - и физически, и духовно. Тот прежний был слаб и беззащитен, поставлен в страшных условиях перед невыносимым выбором: убить или умереть самому. Ещё неизвестно, как бы себя повёл на его месте другой человек. В одну минуту, в одну секунду жизнь ломается, и кажется, что ничего уже нельзя вернуть обратно. Но видно сам Господь захотел, чтобы молодого моряка спасли монахи и тот остался жить. Эта жизнь дана отцу Анатолию как каждодневное покаяние, его преображение мучительно для него самого, ниспосланный ему дар - это испытание: он искупает свою вину служением людям.

 

Отец Анатолий разный, его нельзя подцепить так сразу на булавку, чтобы классифицировать. Он то ершистый, то умиротворённый, спокойный, то мучительно вопрошающий. Он непонятен и потому интересен. Ему дано знать о других, но только не о себе. Дано знать, чтобы помогать. Ясновидение и прорицание обозначены как искупление тяжкого греха - смертоубийства. Отец Анатолий святой для приходящих к нему, для страждущих, но никак не для себя. Отсюда это двойственное поведение, эти кликушество и скоморошество. Он пытается затенить в себе память о неотступной вине, - она кровоточит в нём как рана.

 

В фильме явственно обозначено присутствие Бога. Можно сказать, что именно Он является главным (и всё же невидимым) героем картины. Ведь это именно Он сделал так, чтобы Анатолий попал к монахам, а не рыбакам или ещё к кому-нибудь, чтобы он не пропал насовсем, не сгинул в уготованном ему аду. Бог дал ему спасение в наказание и наказание в спасение. И когда отец Анатолий выполняет предназначение, возложенное на него Богом, его земная жизнь заканчивается. Господь отпускает и принимает его, дав в конце возможность встретиться с живым Тихоном.

 

Немаловажную роль в фильме играет и пейзаж. Сдержанная и суровая северная красота только подчёркивает драматизм происходящего, убирая всё лишнее, сосредоточивает зрителя на главном. Сама природа - это уже и есть молитва, обращённая к Богу. Он смотрит на нас её глазами. Немота пейзажа сродни воплощённой совести, напоминанию и призыву сохранять и нести в себе искру божью. "Остров" - это одновременно и фильм-проповедь, ненавязчивая, но действенная. Притча об искуплении и покаянии, утверждение в том, что жизнь - это поступок. Да, это драма. И вместе с тем это очень светлый фильм. И эта частица света остаётся в душе после просмотра.

 

Виктор НИКИТИН