Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Проголосуйте
за это произведение

Рассказы
2 мая 2013 года

Виктор Никитин

ВЫПАЛО ИЗ РУК

ЗОЯ ПАЛЬЦЕВА

У неё было настроение блюз. Голубое платье висело на спинке стула. Чашка кофе дымилась на столе, к краю блюдца была прислонена дымящаяся сигарета. Телевизор без звука показывал, как крокодил на водопое подкараулил спустившуюся к реке антилопу, а потом, как из крокодиловой кожи делают сумочки и кошельки.

Зоя взяла сигарету и подошла к окну. Её обманули, её опять обманули. Надежды на перемены в жизни отодвинулись в неопределённое будущее, а внизу был двор в лужах, заставленный машинами, - очередное пустое воскресенье, безрадостная осень и никаких проблесков в однообразной серости дней. У неё была хорошо оплачиваемая работа в офисе, но не было счастья, которого она заслуживала.

Они познакомились в торговом центре - кафе на первом этаже, у фонтана. Он понравился ей сразу, через пять минут она уже безудержно смеялась, а через два часа они вышли из кино и поехали к ней. Эту квартиру она снимала; за восемь лет пятая по счёту, а какой по счёту была неудача, она не знала.

Он положил ей руку на спину и поцеловал. Она закрыла глаза и откинулась всем телом назад, - словно поплыла на кровати навстречу неизъяснимому блаженству, или нет, это был поезд, экспресс, стремительно уносящий её в тёмный туннель; стучали колёса на стыках, она вздрагивала от равномерных толчков, её тело подчинялось навязчивому такту движения. Движение захватывало и всё объясняло, и выпрямляло, и вело к уверенности, что на этот раз они вместе сойдут на конечной станции и не расстанутся. На следующий день он не позвонил, как договаривались; её попытки связаться с ним ни к чему не привели.

Зоя подошла к зеркалу и распахнула халатик. Ну, что не так? Пальцы ухватились за складку на животе - это всё легко убирается. На кухне её ждали банка с отрубями и пачка зелёного чая турбослим. Толстые ноги? Вот ещё, нет, это неправда. У неё замечательная фигура. У неё красивые глаза, выразительный взгляд.

Из зеркала на Зою Пальцеву смотрела упрямая девушка с круглым лицом. Восемь лет назад она отправилась покорять Москву. Её родители были безнадёжно отсталыми по части перемен, но и они согласились с тем, что их дочь достойна лучшего. Когда же ещё, если не сейчас, в молодости? Расстаться с провинцией, обрести лучшую жизнь в столице - на это были направлены все возможные и невозможные усилия. Деньги тут были необходимым средством обретения независимости. На такое великое дело собрали, где только смогли, кое-что пришлось продать - вот и папины старые "жигули" пригодились, - но получилось главное: их дочь поступила в столичный ВУЗ.

Предчувствие новой жизни охватило Зою ещё в поезде: она лежала на верхней полке и принимала спиной радостный бег мурашек, внутри неё что-то сжималось в дрожащий комочек, а потом распрямлялось в предвкушении чуда.

Были весёлые компании в институте, много смеха, всяческих вечеринок с пивом или вином. Зоя тогда смеялась особенно радостным смехом, её голос забирался так высоко, она так самозабвенно заливалась, что все её слова терялись, и ничего нельзя было разобрать, что она тараторит, да это никому и не нужно было. Так называемая "золотая молодёжь" Зою сторонилась, записав её в безнадёжную категорию "провинциалок". Она пыталась что-то изменить, но выходило всё неловко, случайно и на один только раз. Институт был с именем, вывеской и традициями, но выйти замуж у неё не получилось.

Зато получилось с работой. Ей предложили место в одной престижной финансовой компании. Круг общения стал значительно шире и интереснее. Вспыхнули новые надежды. Ей показалось, что её непосредственный начальник, а он был постарше её лет на десять, благоволит к ней не только потому, что она старательно исполняет свои обязанности. То, как он просил её задержаться у себя в кабинете, когда всем остальным можно было уйти, каким нарочито спокойным и взвешенным голосом говорил с ней, как выделял её среди прочих, какие давал поручения и даже то, как играли его пальцы на столе, когда он ей что-то объяснял, - всё говорило о его интересе совсем с другой, не деловой стороны, более близкой ей и желанной. И она слушала его, теплея всем телом, и одновременно впадала в сладостное оцепенение от того, что ждёт её впереди.

А потом, спустя какой-то месяц, это произошло, и открылись недели сумасшедшей радости и равномерного счастья, встречи, от которых у неё светились глаза, волосы, и вся она целиком заполнялась внутренним светом. Она невпопад смеялась, и чаще всего это случалось как раз на работе, в общении с коллегами, не с ним; её приподнятое настроение словно пыталось добраться до высот её голоса, в особо головокружительные секунды срывающегося чуть ли не на визг, - от восторга, разумеется. Она теряла голову, и вообще всё было непонятно и здорово, и закончилось внезапно, там же, где и началось, в кабинете: она оторопело смотрела на его пальцы, которые теперь не играли, а бегали по столу, словно искали какую-то невидимую опору, его голос при этом был глухим и чужим, и то ли объяснял ей, то ли просто сообщал, что у него совершенно другие планы в жизни, он меняет место работы и уезжает за границу, и с неё вдруг словно спадало какое-то колдовство, она просыпалась и удивлялась самой себе, тому, что делала всё это время, на что надеялась, - у него же семья, он женат, неужели она думала, что он разведётся? И вообще, о чём она думала и думала ли? Он говорил что-то ещё, наверное, это были слова утешения, а по её спине пробегал холодок от прикосновения его памятных, далёких, теперь посторонних пальцев; мысленно она замирала и ложилась на стол, чтобы испытать приступ любви, сладкая боль растекалась по всему телу, она никуда не ехала, её вагон отцепили и бросили, - уезжал он, его поезд-экспресс стремительно отдалялся от неё.

И потянулись новые дни - дни привыкания, несогласия, пустого ожидания. Она ходила в кино; смотрела дома телевизор, забравшись с ногами на диван, в основном, клипы на музыкальных каналах - плотный ритм держал и поднимал мелодию до высот прозрачной грусти, низкий мужской голос рассказывал об ушедшем чувстве, девушка с развевающимися волосами летела в открытом автомобиле вдоль морского берега, её рука отпускала на ветер косынку, она улыбалась и прощалась с летом.

Несколько раз с Зоей пытались познакомиться, но это не были варианты. У неё было безошибочное чутьё на провинциалов, таких она отметала сразу.

Однажды в кафе на неё обратил внимание парень в оранжевом свитере, и всё совпало, как надо. Был ночной клуб, сумасшедший танцпол, Москва проносилась мимо бликами огней, скользящими по поверхности его автомобиля. Они продолжили знакомство. Он заехал к ней на работу, домой она возвращалась с цветами.

К ней вернулся смех, вернулось и беззаботное, непринуждённое настроение. Глаза светились, губы говорили "да", тело откликалось на любые предложения. В Зое пряталось поверхностное чувство удовлетворения происходящим, которое должно было вырасти в безоглядный восторг, широкой волной растекающийся по миру.

Но всё повторилось, как и прежде, внезапным расставанием, на этот раз без объяснений и повторилось снова, с другим человеком, уже значительно старше её, в другой обстановке. Был снова неутомимый и стремительный поезд-экспресс, те же нахлынувшие от избытка чувств мечты; спиной она ощущала лёгкую прохладу постели, достаток дома и налаженность быта, но сквозь всё это спокойствие и величие чужой, неизвестно как заработанной жизни в Зое проявлялся новый подход к тому, что с ней происходит, в слове "приключение" она нашла оправдание сразу всему, ведь она уже научилась кое-что понимать и потому изменилась настолько, что ей стало интересно сыграть на опережение для компенсации своих душевных, и не только, затрат.

Оставшись одна, она вылезла из джакузи, вытерлась широким белым полотенцем и вышла к большому зеркалу в резной золочёной раме, висевшему на стене в другой комнате.

Обнажённая Зоя стояла вполоборота к зеркалу и ладонями приподнимала свою тяжёлую грудь. Ей казалось, что в зеркале отражается кто-то ещё кроме неё самой, и эта двойственность только подзадоривала её и подтверждала её красоту, её правду во всём и необходимость её существования. Она легко хлопнула себя по бедру и со стеклянного столика рядом взяла компакт-диск "Ибица", а из оставленного без присмотра бумажника по соседству с полупустой бутылкой виски вытащила пятьсот долларов. Уходя, захватила с собой и полотенце.

Прежнего смеха не осталось, теперь она могла разве что усмехнуться чьей-то неудаче. Несколько лет жизни в Москве прошли в пустом мелькании лиц, и это было странно, это было так странно, что в это невозможно было поверить. Воздух большого города был насыщен миллионами волнующе острых запахов, которые соединялись в один пряный запах удачи и перемен, который хотелось поймать в щепотку и растереть, чтобы вдохнуть в себя раз и навсегда, не отпуская. Но для Зои не было здесь места. На работе прошли сокращения, и кризис не оставил её в списках сотрудников компании. Попытки где-то устроиться на прежнем уровне не увенчались успехом, оказаться же на ступеньку, а то и две, ниже ей не хотелось. Конечно, чем-то она временно занималась, ходила куда-то на работу, но всё это было уже не то. А тут родители вдруг зашевелились, стали звать её домой.

Домой, домой - что это такое? И вот поезд, но уже не экспресс, плацкартный вагон, чьи-то босые ноги, чёрные пятки, жигулёвское пиво на столике у окна, напротив детское лицо, перемазанное зелёнкой. Зоя отвернулась к стенке. Куда она едет? Зачем? Если бы всего-то каких-нибудь полгода назад ей кто-нибудь сказал об этом, она бы не поверила. Нет-нет, убеждала она себя, я просто навещу родителей, а потом вернусь обратно.

Город, в который она возвратилась, её родной город вдруг показался ей чужим. С ночи прошёл дождь, который проявил всю осеннюю грязь. Сразу за зданием вокзала её встретила большая куча мусора, заботливо поддержанная окурками до размеров причудливой пирамиды; ветер откуда-то принёс запах дешёвого мыла, и ей показалось, что она проваливается в какую-то яму, из которой невозможно выбраться.

Во всех справочниках город значился "промышленным центром", на деле же это был центр умирающей промышленности. Город делился широкой рекой на две неравнозначные части. Холмистый правый берег, где была сосредоточена основная жизнь, безоглядным кругом распространённая дальше по степи и теснящая вырубаемые леса, возвышался над низменным левым, где поближе к воде прижималась узкая цепочка заводских корпусов с разбросанными там и сям разноэтажными домами, построенными для рабочих, в одном из которых и жила прежде Зоя Пальцева. Прижавшись в заполненной людьми маршрутке к окну, она спускалась домой по старому длинному мосту с торчащей во многих местах пробоин голой арматурой вместо перил ограждения, съеденного новой жизнью.

Родители Зои, которых она не удосуживалась навестить все эти годы, произвели на неё странное впечатление: они вдруг сразу постарели для неё, становясь через неодолимый возрастной барьер посторонними, и отодвинулись на расстояние необщения и равнодушного терпения. Можно было ещё поартачиться и многого себе насочинять и наобещать, однако время и, казалось, сам вязкий воздух, весьма располагающий к привыканию и душевному оцепенению, довольно быстро погасил всяческое сопротивление; как бы там ни было, а Зоя устроилась работать на продуктовую базу. Нашлись старые школьные подруги, которые её туда и затащили; её усадили за кассу, где она очень скоро научилась заигрывать с клиентами и обсчитывать их, сплетничать по любому поводу и выпивать после работы в компании.

Случались в этом времяпрепровождении и мужчины, но ни романом, ни хотя бы просто приключением назвать эти отношения Зоя не могла. Её смех стал нарочитым и расчётливым к ситуации, зависимым от окружающей её обстановки, заискивающим перед ней.

Её база находилась почти за городом, на том же левом берегу, отрезанном от полнокровной и осмысленной жизни. Рядом торчали недостроенные, словно обрезанные, заводские трубы, похожие на памятники-обелиски ушедшей эпохе. Голые оконные проёмы пустых холодных цехов напоминали понапрасну разинутые индустриальные рты. Неровности земли, по которой Зоя шла от автобусной остановки до работы, соответствовали перепадам её настроения; в её душе формировался образ неровной и неловкой жизни. Это в Москве всё было широко и прямо, здесь же всё было непоправимо криво. И тогда её в оборот брали слёзы; отвлекала и успокаивала её оживлённая болтовня.

Неподалёку от базы располагалось придорожное кафе, куда Зоя вместе с подругами иной раз заглядывала после работы. Как-то в самом начале марта она оказалась там в одной случайно собравшейся компании. Зоя перебрала со спиртным, чего с ней обыкновенно не бывало, и неожиданно для самой себя разошлась: в ней вызрело какое-то ожесточение, ей хотелось всем говорить гадости. Наверное, был повод, её неосторожно задели словом, и она преуспела настолько, что ушла сначала одна подруга, потом компанию покинула и вторая. Зоя осталась вместе с двумя парнями.

Под шутки и хохот они вывели её на улицу. Густыми хлопьями шёл снег, и свежий покров искрился в свете фонарей. Парни взялись отвезти Зою домой. Уже в машине она вдруг что-то сообразила и заупрямилась. "Пусти! Пусти!" - повторяла она, отталкивая руки того, с кем села сзади. Они оба тяжело дышали, ввязавшись в борьбу. Наконец другой, за рулём, уставший от этой бессмысленной возни, сказал своему другу: "Да выкинь ты эту дуру, видишь, она не в себе!" Машина остановилась, и Зоя очутилась в придорожном сугробе. Она встала, отряхнулась и крикнула вслед уехавшим: "Уроды!" Белая блузка на ней была разорвана, на распахнувшейся шубе не хватало декоративных пуговиц.

Проваливаясь в снегу, она выбралась с обочины на дорогу. Автобус уже не ходил. Пошатываясь и глубоко вдыхая морозный воздух, Зоя шла неизвестно куда. Снег валил густой пеленой и угадать какое-либо направление было невозможно. Но ей отчего-то было хорошо, словно она освободилась от какого-то тяжёлого груза и вдруг сообразила, что ей принадлежит целый мир с его необъятным тёмным небом и необозримыми белыми далями.

Вдруг она заметила какое-то движение в поле. Это собака бежала по снегу, небольшая совсем, и откуда взялась? Её будто несло куда-то помимо её воли, тащило ветром; она словно катилась по снегу и, казалось, что ноги ей только мешают, что она совсем без ног, и только смешно встряхивает головой в такт скольжению. "Вот и я, как эта собачка, - подумала про себя Зоя и улыбнулась. - Меня тоже тащит за собой неведомая сила".

Раскачиваясь, она попыталась бежать, подражая собачке, ещё и для того, чтобы согреться. И вдруг эта неведомая сила толкнула её вперед и опрокинула на снег.

"Что это было?" - спросил водителя очнувшийся пьяненький пассажир на переднем сиденье. "Где? - зевая, ответил тот; дворники со скрипом елозили по лобовому стеклу. - Хрен его знает. Ничего же не видно".

Машина пропала в заштрихованной снегом ночи, а Зоя осталась лежать в распахнутой чёрной шубе на обочине. Она лежала на спине, было холодно, и ей показалось, что она снова куда-то едет, и где-то там, на конечной остановке, её ждёт то, к чему она стремилась. Перед её глазами открылось тёмное небо, усеянное застывшими звёздами, а внутри неё растекалось тёплое и спокойное ощущение дома.

ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ ПНЁМ?

Геннадий Леонидович вышел из автобуса и зажмурился от удовольствия. Только теперь он сообразил, что это были всего-то две-три секунды какого-то не нарочно утерянного или позабытого счастья. Что-то совпало: автобус круто повернул на перекрёстке в жёлтый разгорячённый день, словно меняя перспективу жизни; потом смеющиеся школьницы на остановке, мороженое в их руках, урчащий голубь на раскалённом асфальте.

Да, лето, но только сейчас Геннадий Леонидович это понял; в его душе шевельнулись детские впечатления. Он увидел цветущие липы, выпил квасу из бочки и зашагал домой в приподнятом настроении.

У подъезда встреча с соседом, его квартира рядом, прямо под дверью. Постарше Геннадия Леонидовича лет на десять, простоватый на вид и по поведению, даже с избытком, но как бы тайным, не явным. Работает на каком-то заводе; глаза бесцветные, рот часто полуоткрыт.

"Здорово, сосед!" - это он раньше так говорил, когда хотел сблизиться с Геннадием Леонидовичем, всё же квартиры как никак рядом и вообще, а теперь они только кивнули друг другу (соседа звали Николаем, и Николай как раз закурил) и разошлись. После того, как жена Геннадия Леонидовича сообщила ему, что Николай оказывает ей знаки внимания, он стал относиться к нему суше, хотя и прежде держал его на расстоянии, ну, если только мог слегка в ответ улыбнуться, когда говорил "здравствуйте", так что же теперь, продолжать ему улыбаться, когда он берёт его жену за зад в подъезде, восхищаясь её красотой?

"Что?" - Геннадий Леонидович вначале не понял слов жены, а она продолжала ему рассказывать: "Ну, правда, спускаюсь по лестнице в подъезде, а он мне навстречу поднимается. Здравствуй, говорит, красавица, и за зад меня рукой хватает". Для наглядности она даже показала, как это было, на Геннадии Леонидовиче: она не прикоснулась, а, наверное, провела рукой, или нет, всё же схватила его. При этом она улыбнулась и даже как-то попыталась объяснить внезапный вывих ума Николая, но ссылки на приближение старости, утрату мужественности, нелады Николая со своей женой Асей, на седину в бороду и беса в ребро, при том, что сосед был гладко выбрит, и даже в волосах на голове у него не имелось ни одного седого (подкрашивал, конечно), Геннадию Леонидовичу ничего не объясняли.

"Вот идиот, - подумал он, - а ты ему улыбайся!" Выказывая негодование, первую половину своей естественной мысли он произнёс вслух. Но, впрочем, жена, по мягкости нрава, готова была обратить всё в шутку и представить себе, если не обыкновенного бытового идиота, то хотя бы просто придурка.

Николай, однако, на свой ограниченной манер продолжал время от времени восхищаться красотой жены Геннадия Леонидовича, что не оставляло последнему никакого выбора: при встрече с соседом он каменел лицом, выдавливал из себя короткое "здрасте" или снисходительно, как бы между прочим, молча кивал головой, новым принципиальным взглядом помечая в нём несомненного идиота, и во вполне благодушном соседском лице не находил даже и тени придурковатости или какой-то неловкости. Было хорошо заметно, что тот даже не догадывается о том, что Геннадию Леонидовичу всё известно, и даже выходило так, что соседу совершенно нечего скрывать, - это как раз Геннадию Леонидовичу надо делать, чтобы не выдать себя. Какая нелепость!

Жена называла соседа "бабником". Его вторая половина, а на беспристрастный взгляд так и все три четверти, иногда, в летний сезон особенно, заходила к ней на несколько минут, чтобы угостить привезённым с дачи крыжовником или помидорами, вручить букет цветов и заодно посплетничать о других жильцах подъезда. Рассказывала Ася и про своего непутёвого мужа, делилась с Людой некоторыми подробностями их жизни. Люда потом пересказывала всё это Геннадию Леонидовичу, который морщился, сидя на кухне за обедом или ужином, когда выяснялось, что Асин муж ходит куда-то налево, что однажды Ася его застукала, найдя в кармане его пиджака виагру, что он ей надоел и что шёл бы он на все четыре стороны, что дети выросли и вообще, и было ещё много всяких ненужных Геннадию Леонидовичу "что", от которых он уставал, а Люда с охотой улыбалась: "Нет, ну ты подумай, людям скоро на пенсию, а у них такие страсти!"

Геннадий Леонидович подобных подробностей чурался. Его эта пара не интересовала ни с какой стороны. Он был гуманитарного склада ума человеком, музейным работником, и сохранял в отношениях с соседями дистанцию, - как чувствовал, что от них можно ожидать любого сюрприза. И если Николай когда-то, по простоте душевной, хотел было перейти с ним на "ты", то одно только выражение лица Геннадия Леонидовича не позволило бы ему этого сделать.

Но, может быть, тут вот ещё какое дело, неожиданно подумал Геннадий Леонидович, вот ещё какое объяснение поведения соседа возможно: а что, если он таким образом приглашал его, мол, можешь полапать мою жену, я не против. Но Геннадий Леонидович даже и представить себе такого не мог, чтобы его руки прониклись чувствами у широкому заду Аси, женщины старше его и совершенно не в его вкусе, однозначной кумушки, делящей своё нехитрое время между выпечкой блинов в кухонном чаду и в досужих посиделках у подъезда с такими же давно уже выполнившими своё женское предназначение подругами, уволенными в не возвращаемый к полнокровной жизни запас.

Да нет, конечно, очнулся Геннадий Леонидович, это же полная ерунда, чушь несусветная; он надо мной не смеётся, я бы это увидел; вот раньше в газетах была такая рубрика "их нравы", а это тогда чьи?

Он вошёл в квартиру, продуваемую внезапным свежим ветром, смешанным с запахами бензиновых выхлопов, заполненную звуками въезжающих и отъезжающих грузовых и легковых автомобилей, а также троллейбусов и автобусов, закрыл за собой дверь, и ветер сразу стих, вскоре не стало слышно и рёва моторов: с балкона вышла его жена, захлопнувшая оглушающий проём на улицу.

- Что нового? - спросил Геннадий Леонидович, совсем не следуя за своими мыслями, а наоборот, отказываясь от них.

- Рассаду сажала, - жена стягивала резиновые перчатки, выпачканные в земле. - Я мороженое купила.

Новое было как раз у него. Он вспомнил автобус, остановку со школьницами - приятный звоночек из детства.

- Пломбир?

- Да, семейный.

Жена посыпала мороженое крошками печенья, полила смородиновым вареньем. Геннадий Леонидович вырезал ложечкой незатейливый комочек и попробовал его на язык. Что это было? И повторится ли когда ещё? На какое-то мгновение он вдруг ощутил себя подростком, у которого вся жизнь впереди. Он даже вспомнил свои уверенные мысли того времени: вот станет мне двадцать лет и всё у меня будет. И вот теперь ему уже сорок, а что у него есть? И что вообще значит это "всё"?

Вечер прошёл в необременительных упражнениях на тему субботнего отдыха. Сначала вместе смотрели телевизор, потом Геннадий Леонидович, оставив жену наедине с очередным "праздничным концертом", отправился спать. Он хотел почитать перед сном, но довольно быстро книга стала выпадать из рук, глаза устали бороться с бегающими по страницам буквами. Протяжно зевнув, он выключил лампу и уткнулся лицом в подушку.

Геннадий Леонидович проснулся от какого-то звука, и звук этот не имел никакого отношения к тому, что ему снилось. Там был тёплый и удивительно жёлтый свет, похожий на кожуру лимона или девственный песок на нетоптаном пляже. Шум моря, поворот знакомой головы - всё сначала, теперь без ошибок. И вдруг прервалось. Это был внешний шум. В ночной тишине Геннадий Леонидович услышал отчётливый удар. Его глаза были открыты в темноту. Он повернул голову к электронным часам, увидел светящиеся цифры 3.10 и услышал новый удар, а следом какую-то возню.

Геннадий Леонидович сел на кровати; жена безмятежно спала рядом. Для него сон закончился. Он попытался сообразить: где это? в наступившей тишине можно было поймать только отзвук проехавшего за окном автомобиля. Потом снова поддали чем-то тяжёлым, словно не могли справиться. Нет, это не на улице. Геннадий Леонидович осторожно поднялся. Ощупывая невидящим взглядом стены и потолок, вышел в коридор и включил свет.

Показалось, что это где-то рядом, что он стал ближе к источнику шума. Это в коридоре, решил он, там кто-то возится. Пьяный? Интересно, неужели все спят, и только одного его разбудили? Наверное, только ему есть до этого дело, больше никому.

Он взялся за ручку и осторожно потянул на себя первую входную дверь. Стало совсем хорошо слышно. Прямо у него под носом что-то происходило; звуки отчётливые, ломкие. Оставалась ещё одна дверь. Он повернул замок, попытался приоткрыть её наружу и наткнулся на неожиданное препятствие. В глазок ничего не было видно. Разом всё стихло. Тут же послышался сдавленный шёпот "пшли" и раздался стремительный топот ног, сбегающих по лестнице.

В коридоре появилась заспанная жена.

- Что случилось?

- Не знаю, - пожал плечами Геннадий Леонидович. - Хотел дверь открыть и не могу.

- Я какой-то шум услышала.

- Я тоже.

Он снова толкнул дверь вперёд. Безрезультатно. Так раньше происходило, когда соседи первыми выходили из квартиры и, открывая наружу свою дверь, закрывали им выход, тогда надо было подождать, когда они её закроют, чтобы выйти самим.

- Похоже, я кого-то спугнул, - сказал Геннадий Леонидович.

- Кого? - не поняла жена.

- Воров. К соседям нашим лезли. Их что, нет дома?

- Они на выходные на дачу уехали.

Новые попытки Геннадия Леонидовича открыть дверь не увенчались успехом, - дверь соседей была непреклонна.

Пришлось Геннадию Леонидовичу звонить в милицию, но только с десятой попытки добился он желаемого результата, - то ли так неумело объяснял, что у него случилось, вернее, не у него, а у соседей, он дверь не может открыть в подъезд, "ну и что? мы-то тут при чём?" - отвечал ему бойкий женский голос, трубку вешали, то ли просто не хотели беспокоить себя по пустякам, принимая Геннадия Леонидовича чуть ли не за пьяного, однако приехали, потому как Геннадий Леонидович оказался настойчив и уже голос повысил, и уверенно заявил об "ограблении".

Всё так и оказалось. Когда его освободили из заточения, он увидел истерзанную соседскую дверь, которую вернули на место. Это по ней били, выламывая замок, словно откусывали край, пол был устлан щепками; теперь она была совершенно бесполезна. Вторая дверь уцелела. Как раз на ней Геннадий Леонидович и спугнул злоумышленников.

У него поинтересовались обстоятельствами дела, спросили про соседей. Жена высунулась из-за спины:

- Они на даче. Я им позвонила, скоро приедут.

Милиция колдовала над пострадавшей дверью, а Геннадий Леонидович вернулся к себе в квартиру.

Где-то через час приехали соседи с испуганной внучкой. Встревоженная Ася принялась благодарить Люду, Люда направила её к Геннадию Леонидовичу, а на него вдруг напала зевота; вот теперь он почувствовал, что не выспался. Пришлось ему пересказывать, как всё было. Притихший Асин муж слушал, воткнувшись взглядом в место преступления. По его сосредоточенному выражению лица было видно, что он уже думает о том, как будет ставить новую дверь, не деревянную, как будет менять замки.

А потом приехали следователи, сразу двое, девушка и парень. Девушка была похожа на студентку, а парень был из той породы, которую в магазинах называют "менеджерами". Они уселись на табуретки, вынесенные Людой из кухни в коридор, по обеим сторонам от Геннадия Леонидовича, тоже присевшего на стул, и принялись задавать ему вопросы.

- Когда это случилось? - спросила девушка; она разложила на коленях блокнот, приготовила ручку, чтобы записывать.

- В 3.10.

- Вы так точно запомнили время?

- Я от шума проснулся, на часы как раз глянул.

- В темноте? Или у вас был включён свет?

- Да нет, у меня электронные часы, циферблат светится.

- И что потом?

- Вышел в коридор, хотел открыть дверь и не смог.

- А почему вы захотели её открыть?

В глазах девушки стояло искреннее любопытство.

- Так там это. - Геннадий Леонидович замялся. - Там шум какой-то в подъезде был. Были слышны удары. Я решил проверить, а дверь заклинило из-за соседской двери. Тут я их и спугнул.

- А почему вы решили, что это был не один человек? - спросил парень.

- Ну так было слышно, как кто-то сказал: "пшли". Значит, не один был, а двое.

- А может быть, и трое? - спросила девушка.

- Этого я не знаю, - развёл руками Геннадий Леонидович. - Я же их не видел.

Пауза. Девушка что-то строчила в блокноте, парень нагнулся и полез в чёрный кейс, стоящий на полу.

- Ну хорошо, - вздохнула девушка. - Вы знали, что ваших соседей не было дома?

- Нет.

- А вы в каких с ними отношениях? - поинтересовался парень.

- Каких отношениях? При чём тут это? - заволновался Геннадий Леонидович.

- Ну, скажем, дружеских? - подсказала девушка.

- Знаете, как это обычно бывает между соседями, - добавил парень и зачем-то улыбнулся.

Геннадий Леонидович вдруг поймал себя на том, что вертит головой туда-сюда, то в сторону девушки, то в сторону парня.

- Они делились с вами каким-то секретами? - спросила девушка.

- Вы знали, что у них в квартире хранится крупная сумма денег? - поддержал её своим вопросом парень.

Какая любопытная студентка, и менеджер какой внимательный.

- Подождите, а как вы оказались дома? - спросила девушка с внезапной догадкой в голосе.

- Вы что, не работаете? - сухо уточнил парень.

Оба уставились на Геннадия Леонидовича с таким невыносимым ожиданием, что у него перехватило дыхание. Он растерялся. Ему надо оправдываться? Но в чём?

Уже начинало светать. Геннадию Леонидовичу вдруг показалось, что лампочка над его головой закачалась, а на старых обоях стены прямо перед ним стал проявляться рисунок нового дня. "Вот я попал", - подумал он и опустил голову.

НЕТ И НЕТ

Тут всего три остановки идти; под ногами пыль, песок, то снимают асфальт, то меняют тротуарную плитку, вечная стройка, неудобства. И всё же расстояние: мысли разные лезут в голову без спроса, даже думать не приходится, попросту некогда. И мысли все неровные из-за неровной поверхности, по которой идёшь.

Сумасшедших тоже трое - это явных, открытых. Не все их замечают, и то верно: стоит ли обращать внимание? У каждого своих забот хватает, к тому же это не дело отвечать на выходки больного человека. Их обходят стороной, отворачивают взгляды. Они постоянны, к ним привыкли.

Вот первая встреча. Эту бабу издалека видно. Она ещё так в голос протяжно что-то выкрикнет - пронзительным нездоровьем всех вокруг оповестит. Слышно хорошо, даже слишком, только непонятно о чём. Какая-то беда надвигается - широко, уверенно. Высокий голос упражняется в раздольном крике; это призыв и предупреждение. Широкая чёрная юбка приближается пиратским флагом. Кофта того же цвета непомерной рыбацкой сетью; опоясывающая грудь чёрной волной впереди - в Арктике лёд колоть. Такую ничем не проймёшь, а она легко тебя достанет. Однако, вопреки опасениям, ничего страшного не происходит.

Наверное, как-то к ней привыкли, чужих, нездешних на пути не попадается, пугаться некому; наверное, думают так: ну голосит баба из придури какой-то, блажь на себя напустила и сама распустилась, не держит себя в рамках. Голову отклонила чуть набок, тёмные с проседью волосы собраны в жёсткий пучок, вся фигура выражает неистребимое упрямство, словно она даже видом своим хочет кому-то досадить. У неё тяжёлое лицо бабы с характером, даже с норовом. Руку всегда оттягивает продуктовая сумка. Руки она меняет, но наклон головы остается прежним - в правую сторону. Возраст кирпичный, непробиваемый. Одно лишь можно с уверенностью сказать: свои полвека она уже осилила.

У торговых рядов на остановке происходит метаморфоза: она подходит к ближайшему ларьку с овощами и фруктами, наклоняется к окошку и внятно спрашивает: "Это вчерашние? А я думала, свежие".

Дальше я не слышу, не знаю, чем всё заканчивается, - мне надо идти. На ходу я оглядываюсь и вижу, как она достаёт кошелёк из сумки. Значит, не такая уж она и дура, и может себя нормально вести и разговаривать. Тогда что означают все эти её выкрики вдоль по питерской да во всю ивановскую? Или "вчерашние-свежие" это всего лишь пауза перед новой вспышкой безумия?

Как-то она мне попалась навстречу, когда не кричала, а что-то бормотала себе под нос. Она спорила с кем-то, настойчиво убеждала, вдруг повышая голос, отстранялась. "Нет и нет", -говорила она. "Нет и нет", - отвергала она любые предложения.

Потом я перехожу дорогу и попадаю в царство следующего персонажа. Тут история совершенно другая - затаённая, тихая. Немолодой уже человек, но и не старый, вроде бы парень, но потёртый, съеденный временем, безнадёжно застрявший в прошлом. Зимой на нём пыльный зеленоватый пуховик на вырост, рукава трубами, на голове лыжный петушок, на ногах видавшие виды серые "казачки". Рот всегда полуоткрыт, в глазах сосредоточенность на какой-то важной для него работе и одновременно удивление. Он вышагивает в своих "казачках" по одному и тому же маршруту, строго соблюдая границы своих владений, - вот как раз от торговых рядов, к которым он никогда не переходит дорогу, и до следующей остановки. У него тут всё размечено, досконально проверено. Он знает, куда можно ногу ставить, а куда нет. Он видит то, чего мы совершенно не видим, а потому сразу бросается в глаза, становится странным; ещё бы: идёт человек прямо и вдруг резко останавливается, словно перед ним выросла стена, глядя себе под ноги. На лице у него явное замешательство, однако, длится оно недолго; сумасшедше шаря глазами по тротуару, он находит спасительный выход и, поджимая губы, с каким-то хитроватым выражением, крадучись, с отчаянной решимостью обходит невидимую преграду, перешагивая в сторону ещё какие-то стены, после чего продолжает свой путь. У перекрёстка он останавливается, глядя по ходу куда-то вдаль, на другую сторону улицы. Легко может простоять так и полчаса. Или повернётся налево на девяносто градусов и, сложив руки на груди, согнув одну ногу в колене, будет что-то созерцать в пространстве парка на противоположной стороне проезжей части. В это время для него ничего вокруг не существует, всё отменяется. Он застывает, уходя в расположение своих мыслей, занимая там твёрдую позицию, в которой его сложно будет достать.

И снова в путь, обратно, отмеряя пределы своего существования. Летом в камуфляже охранника, в старых замшевых кроссовках под "адидас". Вот идёт, натыкаясь на препятствие, снова растерян, но с честью выходит из неожиданного затруднительного положения, едва не отпрыгивает в сторону, по-детски, от старательности, вытягивая губы, перешагивает невидимые нити, стальные канаты, флажки. Всё делает чётко, не ошибаясь. Борец невольного стиля. Внешне он кажется вполне безобидным, сосредоточенным исключительно на себе, но это впечатление обманчиво. Иногда на него находит, возникает такая потребность, и тогда он может шепнуть поравнявшейся с ним женщине какую-нибудь гадость, обнаруживая в себе застоявшегося без дела самца. От него шарахаются и, увидев его красноватое, опустошённое лицо, разумно удаляются прочь, не выказывая никаких протестов. И ведь что интересно, он не ко всякой женщине обращается, чувствует, где его нескромные предложения не встретят отпора.

Оставив его за спиной со сложенными на груди руками и застывшим взглядом, устремлённым поверх сосен, я перехожу дорогу у светофора и оказываюсь в парке. На центральной аллее меня встречает женщина в основательном, наверное, парадном зелёном платье с длинными рукавами и верхней пуговкой, застёгнутой у самого подбородка. Мне даже показалось вдруг, что она распахнула навстречу мне объятия, - такое у неё было восторженное выражение лица. Словно она меня поджидала здесь и застала врасплох своим преувеличенным, экзальтированным проявлением чувств. Она что-то говорит, глядя мне прямо в лицо, широко улыбаясь, найдя в моих глазах какой-то нужный ей ответ. Понять её трудно, связать в одно целое эти слова невозможно. "И вот стоит и смотрит и не узнаёт, а они уже приехали, давно приехали и ждут, им-то что, взяли и приехали, а он гуляет, видишь ли, не торопится никуда, ну и что теперь делать?"

На ногах у неё чёрные лакированные туфельки, она перебирает ими на месте от нетерпения, стараясь мне что-то втолковать. Разумеется, я ничего не отвечаю ей; обхожу стороной, уже не слушая её продолжения одного и того же, что кто-то приехал, "они приехали" и ждут кого-то (не меня же?), а он всё не идёт и не идёт. Не теряя надежды достучаться до непонятливой головы, она взывает мне в спину, но расстояние делает своё дело, и вскоре она замолкает, ожидая нового подходящего объекта для своих тирад. Она ещё не ко всякому обратится, к женщине никогда, но что она находит во мне, в моём облике - что-то близкое, уязвимое? Меня так легко смутить, огорошить - наверное, поэтому? Мне кажется, что всё это происходит из-за того, что я встречаюсь с ней глазами, слишком я любопытен в бытовых мелочах, по инерции той жизненной силы, что сидит во мне. Знаю, чего не надо делать, но делаю: когда натыкаюсь на неё, то непременно попадаю взглядом в её сумасшедшие, без возраста, глаза, в которых искрами горит каждодневный кошмар кругового веселья, выплеск ещё большей силы, безоглядно выпирающей наружу.

Спасенья нет, есть бесконечность. Зимой её можно встретить в добротном тёмном пальто по фигуре со светлым барашковым воротником, и тогда она становится похожа на бывшую строгую учительницу со своими правилами или постаревшую разбитную молодку в ладных сапожках, что топчется на аллее парка, выпуская пар, узорчатой варежкой заботливо прикрывая рот, собирая в беспорядке все те случайные слова, которые обязательно прорвутся свободным потоком, - как угадаешь? В ясный задорный день, с поскрипывающим на морозе снежком, при соответствующем скоплении людей, это выходит весомее и звонче. "Ну ты посмотри, а он стоит, как ни в чём не бывало, стоит себе и стоит, а его там ждут, и что дальше?"

Нет, я не стою. Я вот вдруг о чём подумал: а ведь ни разу не было такого, чтобы они, эти трое, баба-крикунья, мыслитель-ходок с препятствиями, учительница-молодка, столкнулись друг с другом, чтобы разом вдруг пересеклись их пути, и чтобы посмотреть тогда, что из всего этого получится? У каждого своя территория, свой проход в жизни. У них есть границы, которые они соблюдают. Они никогда их не нарушают, они не идут дальше.

Но главное тут другое: за всем этим я совершенно забыл, куда направлялся. Куда я шёл и зачем? Это они забили мне голову, - всё вылетело напрочь. А я уже стал думать о том, что с ними случилось, как они живут и кто их родители. Что с ними вообще произошло? Может быть, им когда-то не хватило внимания и любви? Мне себя мало, но я не о жалости, а о том, что постоянно сдерживаюсь, хотя иной раз хочется и ответить. Бывает напряжённая обстановка. Я сам весь целиком давно уже построен на отрицании. Мне многое не нравится, я протестую против всего сразу. И как тут не протестовать? Знакомая история: стоит только задуматься. Лучше всего, конечно, не думать, но как это сделать? Как себя отменить?

Я вдруг поймал себя на том, что иногда разговариваю сам с собою. Если это началось, то теперь ничем не остановишь. Мы живём в каком-то перевёрнутом мире, неужели я один это замечаю?

Надо успокоиться. Куда я шёл? Зачем?

И я иду дальше, я обязательно вспомню.

"Нет и нет", - шепчу я своё заклинание, чтобы уцелеть.

Проголосуйте
за это произведение