Повести
10 февраля 2013

ДВЕНАДЦАТЬ "АПОСТОЛОВ"

(литературно-историческое повествование)

Бушевал послепобедный июль сорок пятого, то - с радостно шумливым похлёстыванием теплых дождей, то с жарой до пожелтения и ломкости травы, с нескончаемой чередой переливчатых бликов на реке - до рези в глазах и помутнения в голове, стараясь, видимо, ублажить всех допьяна этой радостью небывалой!

Радостью не для всех, оказалось...

В такие дни в тюремно-пересылочной камере было особенно душно.

Крепко зарешеченное окно в толстостенных раструбах, до верха которого - случись надо - добраться было бы не просто. Окно пропускало в камеру свежий воздух чуть теплыми струйками, минуя решетку и промежуток верха окна и зонта, кургузо и неопрятно вделанного в наружную стену рядом с окном. Зонт, обитый жестью, заслонивший весь предполагаемый тюремно-дворовый мир (зэка называют этот зонт "намордником"), который еще мог вызвать какое-то любопытство, в основном и препятствовал прохождению воздуха в камеру, сколько на то был способен. Ночью этого воздуха было с излишком, становилось даже холодновато, ибо в камере, рассчитанной человек на двадцать, сидел всего один человек. Он лежал на втором этаже деревянных сплошных нар, невдалеке от того зарешеченного окна. Нары, коричневато отшлифованные до блеска спинами и боками заключенных, всегда действовали на них несколько успокаивающе, как последний приют надежды сквозь сон на что-то всёпрощающее и всёпонимающее в каждой судьбе...

Накрывшись плащом и положив на глаза светло-серую кепку, он старался ни о чем не думать, хотя подумать как раз было о чем, но война приучила его много не рассуждать: пусть головы ломают в штабе, а ему нервы надо беречь, как учили еще в молодости в разведшколе, и выспаться перед заданием. Будет задание - тогда и подумать можно...

Личное горе по тюрьмам и пересылкам пахнет для всех одинаково: в прохладных коридорах - запахом плесени от ежедневного мытья полов, в камерах - человеческим потом, неопрятной одеждой, камерной парашей, выносимой ежедневно по коридору в туалет во время общей камерной оправки под большим присмотром надзирателей. Бетонные толчки в туалете густо посыпаются хлоркой. Тюрьма - она всегда пахнет хлоркой и канализацией. Этот запах сопровождает вереницы несчастий на фоне (чаще всего) древних сооружений монастырского типа и каменно-бетонных обновлений. Если смотреть снизу вверх, то видно, как в круговороте этажей изнутри тюрьмы, покрашенных в зеленоватый цвет железа лестниц, перил и всяческих переходов - пропадает наверху бессчетное число судеб, разводимых по камерам людей. Звуки здесь тоже однообразны: вечный звон ключей (" эх, начальничек, ключик, чайничек...") с поворотами их в замочной скважине - порой переворачивают душу, если ждешь вызова или передачи. Человеческие голоса звучат командами - "руки за спину!", "лицом к стене!", " с вещами!", "без вещей!"...

Заключенного Пивоварова, похоже, все это не очень волновало, несмотря на то, что совсем недавно он получил самый большой срок - десять лет. Он знал: его вот-вот должны были отправить на этап, а там, в лагере, авось как-нибудь проживёт, не пропадёт человек жесткого военного характера, прошедший три войны - Японскую, Халхин - Гол (рядовым), Финскую (младшим лейтенантом), Отечественную (капитаном полковой разведки). Не успел ни выслужиться, как следует, ни семью завести в свои тридцать девять лет. Была у него, правда, заочница, писавшая на фронт, посылавшая варежки и всякие постряпушки, табак, которую он посетил и прожил с ней неделю сразу после демобилизации, и после родной Рязани. Всего с месяц тому назад, может немножко больше: тогда быстро судили - опомниться не успеешь...

Заочницу звали Вера. Милейшая женщина, которая тихо плакала от счастья с утра до вечера, лишь понукая младшую сестру сходить, то - туда, то - сюда, сделать то-то и то-то.

И однажды, когда Вера сама куда-то ушла, Пивоваров спросил у сестры (даже забыл её имя) - скоро ли она придет...Сестра ответила, что сейчас посмотрит в окно - может Вера уже идет...

Каменный полуподвал, где жили сестры, имел продолговатые, почти как в тюрьме, раструбы подоконника. И младшая сестра Веры, ступив на какую-то подставку, вытянулась вся на подоконнике, выглядывая в окно, оголившись буквально до трусиков!.. Стройные, чистые и вполне взрослые ноги. С ума сойти! Пивоваров никогда таких не видел. И эти божественные ножки были обуты в какие-то заношенные до предела, не по размеру туфли. А девушка, слегка разъединив пятки ног в этих туфлях, в раз соединила их вместе, цокнув при этом вполне слухоуловимо и женственно, очень смело для четырнадцати лет! Пивоваров весь проникся вниманием и жалостью к этому юному существу, стремящемуся повзрослеть за один миг, назвав его про себя несвойственным пивоваровскому лексикону словом - весталка! Где он взял это слово, он так и потом не поймет, ибо не до всяких тонкостей ему будет. А тогда он просто сбежал от сестёр, потому, что не смог бы жить с Верой в присутствии весталки: так она сразу ему запала в душу. А с ней? Да разве можно с ней-то! Тем более - при Вере. Да в таких обстоятельствах...

Пивоваров, как и многие тогдашние русские, военные мужики, во солдатах карьеры не искал (война - она не для карьеры, думал он, а ему только войны и доставались) - честно тянул армейскую лямку: повысят, если надобно будет начальству. И это достойное служение перенёс с собой на гражданку, на всю ее разнородность: на работу, на родственные отношения, на дружбу, на любовь, на женщину, как таковую. Пивоваров никогда не возвышал, не поэтизировал женщину: просто не умел этого делать, а относился к ней с уважением и с некоторым даже благоговением, как его отец относился к его матери. От сестер он сбежал в силу своей простой порядочности.

Вернувшись в Рязань, свой родной город, где не было уже ни отца, ни матери он, наскоро еще раз повидавшись со всеми родными, стал приискивать себе работу, поселившись один в пустующем родном доме. Все хотелось найти что-то по душе, не связанное с военным ремеслом, которым давно уже тяготился: с армией его связывал только долг, а призвания своего в ней он так и не распознал. Но воевать умел, умел, к тому же, водить машину, трактор (еще в юности учился), разбирался в двигателях, сколько-то знал сварное дело. Но трепета не испытывал ни к одной из этих профессий. Тянуло к земле, к природе. Но к этому всех тянет. Одним словом, не любил Пивоваров копаться у себя в душе. Собирался и на гражданке жить, как гражданин, не мудрёно: что понравится на том, решено было и остановиться.

Проезжая, как-то, в трамвае, слегка расстроенный неудачей - все не находившейся работы, наполненный, в то же время, воспоминаниями детства и юности, проходивших на этих улицах близкого сердцу города, он вдруг столкнулся с крайним неуважением к себе.

Лет тридцати, беловатый и низкорослый, этакого везде пролазного вида молодец, похожий на вора-карманника, проталкиваясь между пассажирами, нагловато и споро вдруг объявил:

- Всем, всем, всем...приготовить билетики к выходу!..

Находясь возле Пивоварова, он подчеркнул это "всем" недвусмысленно, поскольку солдаты, пришедшие недавно с войны, об этих билетиках забывали, а может, кто-то из них не покупал их принципиально: инвалид, к примеру, задумавшийся кто или контуженный...да мало ли.

Пивоваров наметанным взглядом разведчика определил холуйское нутро сиюминутного "хозяина" положения, каковых по оккупированным местам было множество, предателя какой-то бело-крысиной породы. В данном случае русской, хотя и Рязань не была в

оккупации. Молодец старался (лез из кожи) видимо ради чьих-то указаний трамвайного ведомства, да еще и от себя тоже - кому не хочется принципиальной инициативы, за которую только и держат в таких местах. Может, Пивоваров преувеличивал драматичность событий действительности, что в последнее время не жаловала его. Но, как бы, то не было, когда молодец обратился к нему, бывший разведчик явно не ожидал от себя подобной выходки, которая произошла сразу за этими словами контролера:

- Ваш билетик, гражданин военный...товарищ капитан, я, конечно изви...

Он что-то еще тянул-гундосил кавалеру многих орденов, висевших у него на гимнастерке, человеку, которому, пожалуй, и так можно было проехать...без билетика. И хотя у Пивоварова этот пресловутый билетик был, он, зажав его в кулаке, опустил этот громадный кулак на дурную, белесую голову...

Контролера, в конце концов, откачали, но Пивоварову, несмотря на заслуги, дали год сроку, для размышления...

Посадили, естественно, к первой судимости, но к этапу вывели в тюремный двор, где была и "пятая" судимость из "индии", камеры для блатных и приблатнённых, которые сразу кинулись, пока все вместе, пограбить первую судимость. Людям в лицо полублатяки (а это были именно они, ибо настоящих блатных в любой тюрьме всегда единицы и они никогда себя так не ведут) почти не смотрели. Для них первая судимость лица не имела, но увидели на ком-то "комсоставские", яловые сапоги и рядом с ними небольшой вещмешок с припасами и, видимо, с табаком, поскольку хозяин сапог курил-

вонял самокруткой. Самосаду принесла ему тетка Анфиса еще в КПЗ вместе с некоторыми продуктами и гражданскими вещами, забрав у него гимнастерку с орденами, ремень и прочее неположенное в тюрьме.

- Эй, мужик, защитник Родины и Отечества, не поделишься ли ты чем-нибудь съедобным с несчастным народом, - обратился к Пивоварову, признав в нем военного, человек далеко не народного типа, сразу видно, сволочь-человек.

Но Пивоваров развязал мешок, вынул большой кусок каравая, порезанного еще при передаче от Анфисы и протянул просящему не малый кусок от него. Потом достал из кармана галифе горсть табаку и высыпал кому-то в ладонь. И вдруг почувствовал, как весь рюкзак уходит, уходит у него из-под рук! Пивоваров, удерживая одной рукой вещмешок (а сила в ней была, слава Богу), другой начал бить по рукам, уцепившимся за него. И тут кто-то повыше, поблатней, поавторитетней, сказал, не скрывая лицедейских интонаций:

- А ну, мразь, оставь солдата, защитника Родины!

Но когда он, большой и авторитетный, начал с Пивоваровым разговор с той - же дипломатичностью о сапогах, которые можно Пивоварову выгодно с ним махнуть на другие рабочие и прочные кирзовые сапоги - же...Пивоваров свалил его с ног одним ударом. Потекла из носу кровь. Кто-то возмущенно сказал:

- Руку на вора поднять!.. Братцы, бей его суку!

Таких драк Пивоваров повидал на своем веку множество, то есть тогда, когда его старались побить кучей. Обычно он выходил победителем, потому, что никогда не сомневался в своей победе и двух-трех лихачей (остальные, как правило, разбегались) побить ему не составляло никакого труда. Ножей он тоже не боялся: в разведке научился разным приемам. На этот раз простой дракой не обошлось: "куча" навалилась со всех сторон! Кто-то бросил ему в глаза горсть табаку - его, собственно, горсть!..

пчно он выходил победителем, потому что никогда не сомневался в смвр Пивоваров взял за глотку вора, на которого "руку нельзя было поднимать" даже, и его лысой головой бил по другим головам нападавших. В результате - вора задавил и двух самых настырных изуродовал.

Кстати, не было среди них ни одного настоящего вора даже поблизости: сплошь - полублатное отрепье.

Не первый раз Пивоваров схлестнулся с блатными, но раньше все кончалось простыми драками. На этот раз концовка была, более чем серьёзной. Нервы не выдержали. Ведь столько грязи человеческой в людях накопилось. Пока они без всяких преувеличений кровь на полях войны проливали. Солдаты думали, что Родина ждет их с распростертыми объятьями, но таковая родина была далеко не вся. Кто ожидал! Как только проехали границу с песнями и частушками, пританцовывая прямо в проходах, начались, вдруг, кражи, появились нищие, продажные девки. Случались даже убийства солдат за что-нибудь трофейное. И солдаты были злы неимоверно на всякое проявление подобного.

Даже блатные встретили своих бывших друзей, прошедших войну, чуть ли не как врагов, обговорив на сходках судьбу "солдатни", теперь не имеющих никаких воровских прав, случись этот бывший вор окажется в тюрьме, решив вспомнить старое ремесло.

* * *

Развалившись на нарах, Пивоваров думал-недоумевал: почему его держат одного в камере на переполненной всегда Пресненской пересылке? Угловая, небольшая камера, рассчитанная человек на двадцать, на первом этаже пересылки, с двухъярусными нарами, на которых по всем углам приделаны толстые железные угольники, вероятно, предназначалась для особо опасных преступников, каковым, собственно, и был уже Пивоваров - его одного уже тяготила...

Но почему одного?! Уже десять дней! Но вот заскрежетал ключ громко и четко в замочной скважине железной двери, и в камеру впустили двух - сразу видно кавказцев, не новичков в тюремно-пересылочных обстановках.

Они скромно и с достоинством поздоровались, оценив с полувзгляда обстановку, забросили свои вещи на верхние нары, где обитал и Пивоваров вблизи от окна. А они расположились чуть поодаль. Разговоров ни кто, ни с кем не заводил: не принято было среди серьезных зеков сразу лезть в душу, да и необходимости такой не было пока...

Сразу понял Пивоваров, что они тоже что-то не поделили с блатными из их коротких реплик, но сам в разговор вступать не собирался. Однако про себя отметил, что вот собрались трое черных устрашающей внешности мужчин, хотя и не по своей воле

собрались, но вряд ли случайно, для чего интересно?..

Пивоваров и сам громадного роста, с широченным разворотом плеч и как бы вынужденной сутуловатостью, сединой на висках (как сама победа!) имел странноватые глаза для русского человека - иссиня-черные. Но вся его грубоватая, топорная внешность отдавала родной ивановщиной или рязанщиной.

Да он и был из Рязани, Иван Степанович Пивоваров, из города, который брал когда-то Батый: может потому и глаза этого Ивана по многовековому наследству отливали кромешной мглой...

Воевал Пивоваров в полковой разведке, все выполнял, наверх не рвался, хотя имел ордена, которые за просто так не давали.

Вернувшись в Рязань с войны и не застав в живых отца и мать (никто почему-то не писал ему об этом), он сразу захотел уехать куда-нибудь. Поехал к заочнице в город Шую, Ивановской области.

Потом пришлось обратно - обратно в Рязань, куда же еще? Хотя и можно бы поехать в любое место: необъятна страна Советский Союз! Как будто свет клином сошелся на этой Рязани. С этим контролером! Пивоваров почувствовал, как вновь скатывается в воспоминания и грубо прервал себя изнутри.

Чеченец Ваха первый разговорился - никто его об этом не просил. Все сидел, сидел и качался еле заметно, скрестив под себя ноги, мычал какой-то мотив и вдруг заговорил на нормальном внятном русском языке:

- Был в Сиблаге. Чеченцев возят только всех вместе. Было нас четыреста человек. Убил пять своих. Из трех кланов. Во всей Чечне мне места теперь нет. Я не боюсь. Родных у меня всех убили. Кого на войне...Старших - на войне. Младших - за воровство, за бедность: милостыню просить не хотели - у нас не принято. Всегда помогают. Нам не помогли. Пришел с фронта по ранению, быстро пришел. А тут выселяют. Собрали состав в Сибирь. В Сибири мы сначала коней воровали, потом - грабили, торговали...

Нас посадили. В лагере узнал, кто моих малых заставил мучаться: убил, не выдержал. Судили выездной сессией в Сибири...Расстрел дали. Потом, видно, отменили...

Не сказали ещё. Зачем в Москву привезли - не знаю...

Судебные органы, сделав свое, дело не интересовались, как правило, что потом будет с осужденным. Присужденные к расстрелу и без отмены приговора, зачастую появлялись в местах лишения свободы среди общего контингента заключенных: власть МВД использовала их иногда, несмотря на приговор, как ей было угодно- исполнительная власть была всех главней. Секретные, вредные по специфике работы объекты были забиты этими заключенными с расстрельными приговорами...

Грузин... Громадный грузин, сутулый по всей спине, как небольшое полого согнутое дерево или, как крупный хищник, готовый к прыжку. Имя - Ата. Кличка - Атилла. На нём - серый, толстый армяк с капюшоном. В мешке у него было немало вещей и продуктов. Новичком он в тюрьме не был, умел впрок запасаться. Не блатным способом, а более надежным: был везде по-зековски справедливым, поэтому авторитетным человеком - сами несли со всех сторон, бери, Ата, не отказывайся. В нарды очень хорошо играл. Мог обыграть любого, не повышая голоса, что чрезвычайно ценилось среди "играющих" по лагерям и тюрьмам.

Судьба грузина, похожая на судьбу чеченца, который тоже своих убил немало. Давно своих убивать начал. Убивал, как самому ему казалось, только за справедливость. Богатых ненавидел, которые нарушили его семью за какие-то пустяки, за какую-то недоплату или еще чего...

Три года жил в горах абреком - и мстил, мстил... как мог. Началась война - спустился с гор. Пошел на фронт добровольцем. А там встретил того, кого давно хотел убить...и убил, а он, понятно, боец Красной армии, тоже дали расстрел. Но почему-то не расстреляли: почему-то все не утверждали приговор, год не утверждали... и вот - привезли тоже в Москву. Зачем привезли - он тоже не знал. Думал - на пересуд, но не похоже...

* * *

Васька Князев, белоголовый деревенский парень, с росным холодком глаз был всегда желанным объектом для девичьего внимания - высокий, и какой-то негнущийся, он всегда казался не здешним, чужим человеком, хотя более здешнего и придумать было невозможно: деревня и называлась-то Князевка, по его фамилии, Холопья была деревня возле бывшего имения. Но что-то попало, видимо, в его кровь от хозяев, потому, наверное, и не любили его в деревне.

К тому же был он из зажиточной семьи, впоследствии объявленной кулацкой.

Раскулачили Князевых в самую последнюю очередь.

Старший Князев в колхоз не пошел, но сдал туда две коровы и много всякой живности со двора, - для колхозного расплоду. Оставил одного коня. Да и то для того, чтобы ездить по полям в качестве агронома, пока с дипломом не привезут. Привезли быстро, хотя и без диплома, но с партбилетом...

Лошадь забрали, немало обработанной земли, дом, описали и "аннулировали" многие вещи. Оставили только необходимое и выслали в Сибирь из среднерусской, возвышенной, яблочной и подсолнечной стороны. Это была Орловщина, родина Тургенева, Лескова, еще не развороченная немецкими танками...

Ваське было тогда пятнадцать лет. Через три года он вернулся в деревню: отец с матерью погибли на сплаве, спасая друг друга...

Двух меньших сестер и братишку определили в детдом. Васька приехал к сестре матери, которой тогда удалось остаться, поскольку была уже замужем за деревенским бедняком, который впоследствии стал колхозным бригадиром.

Сибирь Ваську вытянула и обозлила. Блескучие, росистые глаза заметно похолодели: в

них появились проблески железа. За какую-то неделю Васька погулял на славу: девки липли к нему - спасу не было. Распугал всех женихов у невест. Но Варвара, властная и не глупая женщина быстро его определила в город, в какое-то фабрично-заводское обучение, а там уж он сам проявил упорство и твердость и оказался-таки в военной школе. Парень он был рослый, видный, как потомственный военный и начальство не стало доискиваться его родственных враждебных корней - вдруг да найдутся - и тогда его придется отчислить. Но пусть он лучше послужит советской власти, тем более что парень вовсю старается - самое время из него человека делать. Без хорошего потомства верных служак не бывает - некоторое начальство и тогда правильно рассуждали. Но, как бы - то ни было, через два года Васька приехал в деревню с одним ромбиком в петлице на

новой военной форме. Варвара ахнула:

- Васька, ты почему ничего не писал!? Я туда приходила, где ты учился на механизатора - сказали: не знаем где...

- И хорошо, что не знали, ты и здесь не очень хвастайся своим племянником. Дай что-нибудь штатское - пойду, пройдусь....

Вскоре началась война. Воевал Василий Петрович Князев на совесть. Разведка, где он неизменно пребывал, волю дает, если задание выполняешь.

Задание он выполнял (ордена так и росли на груди гимнастерки), но воли, казалось, все не хватало. И женщин за войну у него было немало. Сколько хотел, столько и было. Сколько можно их иметь на фронте, не переступая кому-то дорогу: подобного честолюбия

у него не было ни сколько, мужскую честь никогда женщинами не измерял.

Но чего-то всегда ему не хватало в жизни, удачливому во всем человеку, но чего же?..

В школе еще пристрастился к чтению ( орловская литературная земля, видимо, хранила гены словесного творчества), перечитал множество книг, сам пробовал сочинять стихи, но вмешались несчастья судьбы, потом война - общее несчастье и горе...Стихи писал и на войне, но не пошли они у него, бросил, и больше не брался. И свою действенно-огневую натуру, вопреки военным своим удачам, он как-то недолюбливал: только на войну она и годилась. Да и побеждать всей армией, всем фронтом ему почему-то не очень нравилось. Разведка сколько-то компенсировала эти внутренние разногласия. Может у Власова он воевал бы лучше, но простое предательство претило его натуре.

В поверженном Берлине Князеву дали семь лет через трибунал за то, что застрелил молодую немку, которой хотел оказать какое-то внимание без всякой задней мысли, а она ему резко сказала по-немецки: " ...русси швайн!"- (русская свинья). А он еще потом подумал: неужели она сказала бы то же, если бы переспала с ним?.. Одним словом, Победы он так и не почувствовал и не очень расстроился, когда зачитали приговор. Коммунисты разорили его семью, фашисты растоптали его Родину, его страну. А он,

оказывается всего лишь - "русси швайн"!..

* * *

У детдомовца Букетова - узкие, продолговатые и всегда плавающие по всей горизонтали глаза зеленовато-серого цвета, с частой слезливостью и помигиванием, хотя больными глаза его не были: все от игры в хитрого и бывалого человека, чего он не стыдился, наоборот, даже гордился. И было ясно, что он всегда в чем-то хитрит, жульничает... Воспитательница говорила ему нараспев:

- Ну что ты там опять задумал, Бу-ке-тик?

Был он высок ростом (из всех) и неестественно горбатился, изображая неисправимо-уркаганское, вроде, как - "горбатого могила исправит". Роль "горбатого" играл с утра до вечера, не уставая. Любил всячески придуриваться: наставит свои длинные пальцы к малой голове какого-нибудь пацаненка и вроде несильно, оттянув средний палец, щелкнёт увесисто и напоказ - шучу, мол, не больше. За подобные шутки его и отправили в бессрочную детскую колонию на перевоспитание. Но там он поднял колонскую самодеятельность на должную высоту, имея таланты типа сбацать или спеть " мотивно и не столь противно", а больше - организовать какие-нибудь смешные выступления конферансье. Затем включился в деловую и общественную жизнь колонии, вступив в актив. Это была организация, похожая на комсомол и быстро, быстро как-то продвинулся от простого бригадира (бугра) до председателя актива колонии, стал первым активистом и авторитетом среди активистов, но авторитетом не у тех, над кем угрожающе маячила постоянно его чуть сгорбленная фигура, следя за нарушениями распорядка колонии. А когда воспитанников колонии выводили из зоны в кино, чаще всего, по праздникам, он шел сбоку первой колонны и зычно командовал, чтобы обратить внимание вольных людей на себя:

- Р-р-р-ясс! Р-р-р-ясс! Р-р-р-ясс!

В каждом бараке колонии, или в "отряде", как чаще называлось, было несколько сильных активистов, которые должны были "держать" данный "коллектив". Что они и делали, "перегибая палку", на каждом шагу. Во всем искали "солдатскую" причину, чтобы ущемить воспитанника и лишний раз напомнить - кто хозяин положения. Избивали (иногда и очень больно) направо и налево за всякие мелкие нарушения режима колонии, но не на глазах у вольных воспитателей. А те, в свою очередь, и не прочь были закрыть глаза на все активистские проделки: активисты делали за воспитателей их эту грубую, но без побоев, командную работу, которая зачастую была и единственной воспитательской работой, если не считать школу и свидания с родными.

Активисты имели привилегии: в столовой, например, всегда им перепадало что-то лишнее или просто добавка, на работе все они были бригадирами, звеньевыми всякими. И активистом быть стало выгодным. Многим хотелось быть причастными к событиям в зоне. И они писали заявления: "...хочу быть активным и полезным". Но больше половины пацанов считали эту "активность" " за падло", придерживаясь еще со свободы не сказать, чтобы воровских, но просто уркаганских привычек и "прав" на свой детдомовско-колонский, не столь жестокий, и по возможности дружный, скажем так, "босяцкий" коллектив, который казался большинству сирот, более справедливым обществом вольных и никому не должных бродяжек, которые в большинстве своем мечтали при первой возможности в будущем заиметь нормальную жизнь.

Букету хорошо было известно данное положение, он сам из этих сирот, взявший

слишком высокую ноту раннего эгоизма над теми, кто ближе и кого удобней угнетать, что называется. У сироток не принято было сразу жаловаться. Пережив немало на своем небольшом веку несправедливостей, он настолько отделился от всего мира других людей, куда в первую очередь попадали те, кто был, естественно, ближе, то и легче ему было утратить всякое понятие о совести, сочувствии, долге: перед "своими" считал он - не так стыдно. А потом и вся жизнь для него делилась на "я" - и весь остальной мир, который он использовал (по возможности) как только мог, обладая артистичностью натуры, определенной силой и каким-то врожденным принципом мимикрии, если такой возможен от рождения: ведь не все люди ангелы и от рождения.

Букет ненавидел ближайшее к нему полуворовское братство сирот, которое придерживается каких-то своих неписаных "законов". В глубине души он не признавал никаких законов - писаных и не писанных. И буквально "убивал", как говорилось, "загоняя" их в актив, выбивая из пацанов эти неписаные "законы". А они в актив не шли, упирались, как могли, порой и "пытки" не помогали, и самая серьезная "дипломатия". Загнанный в актив пацан воровского происхождения, терял авторитет и права пацана-воренка. И Букет добивался именно того во что бы то ни стало.

- Ты что, урара?.. С конного двора? - так говорили все суки эту модную поговорку, приступая к очередной жертве. - Да я тебя по стенке ходить заставлю! - тоже мода была.

У Букета много таких жертв. Надавав им не совсем оправданных нарядов вне очереди, он придумал им ночное мытье полов, когда у такого поломоя была только небольшая жестяная баночка с водой и тряпочка, которую смочив, воспитанник-штрафник увлажнял ей полоску доски пола и должен был соскоблить ее, эту влажность осколком стекла до белизны. Одной большой доски на всю ночь хватало, а утром подъем, а штрафник и не спал. На каждую доску культкомнаты, например, - свой штрафник. Всю ночь они ползают - каждый на своей доске. Через неделю кто-то действительно за стенку держался, чтоб не упасть. А попробуй только пожалуйся!

Начальство всегда поддержит активиста.

Своему коллективу активистов Букет тоже был чужд, ибо всегда был предводителем и держал дистанцию, как держит дистанцию не просто начальник от подчиненных, а как волк человеческой породы, от простых сволочей. Да, он был уже матерым волчарой, который и ночевал-то от всех отдельно. Такого, как он, всегда могли зарезать ночью спящим, и он ночевал в воспитательном кабинете (ключ ему оставляли) или в коптерке, или в другом, уединённом и, закрывающимся крепко помещении.

Через два года, когда Букету исполнилось восемнадцать лет, и бессрочная колония не могла его больше держать, его выпросил приемник-распределитель, прослышав о его воспитательской активности, где о "пытках", разумеется, не знали - в качестве неизвестно кого: то ли в должности воспитателя, то ли неофициального охранника или помощника по всем надобностям.

Букет отдыхал от "пиратства", но не мог себе отказать слегка над кем-то "пошутить":

Врезать не очень больно кому-то. Детприёмник занимался отправкой домой, сбежавших из дому, отправкой в детдом сирот, отправкой на трудоустройство к шестнадцати годам, отправкой в колонию за плохое поведение...

Букет оказался баловнем судьбы, одним словом, даже такой уродливой судьбы, как у него. Поначалу он стал возить воду в бочке с реки на лошади, заменив пожилого человека, ушедшего на пенсию. И всегда (надо и не надо) ходил с плеткой по территории, как заправский урядник, пуская то и дело плетку не по назначению: по спинам пацанячьим. Пусть не до рубцов кровавых, а так - по мелочи, нет-нет - да и огреет кого-то безобидного - любил беззащитных, входил во вкус безнаказанности и здесь, считай, на свободе, хотя и за оградой тоже.

Букет, будучи неплохим карманным вором, по воскресным дням пропадал из приемника; приходил навеселе, много хвастался. Девкам приносил конфеты, блатным пацанам пряники, папиросы, как бы заглаживая вину пред такими, которых когда-то загонял в актив, а пацаны, ясное дело, не знали ничего этого. А он, как всегда, выдавал черный юмор:

- Сейчас мы будем праздновать первомайскую ёлку! - говорил он повеселевший от вина, - свистать всех наверх...Я - матрос Железняк! И еще - Котовский!..

- Может ты еще Петр Первый? - с недоброй усмешкой говорила воспитательница, - чтобы это было в последний раз, а то позвоню куда следует.

Букет лебезил, говорил комплименты воспитательнице, потом затихал...

А вскоре он, как говорится, "подсел", и надолго. Там, на "взросляке" (взрослой колонии) его сразу начали бить: "...ах, ты сученок!", "...ах, ты пират!". - Бывшие "малалетки" из бессрочной колонии- все ему припомнили! Букет молчал. Но не был похож на того сучёнка, которого можно было забить за просто так. А ворам он сказал, хотя и били то больше не они, но от них шло, что: побили, братцы, и хватит, а то я за себя не ручаюсь. Воры оценили этот поступок, и кто-то вспомнил, что он не плохой карманник и по всему похож на вора. Была сходка "по поводу Букета" и его простили за все малолетние прегрешения!..

О, как он ходил по зоне! Но это длилось не долго: проиграл лишнего в карты. Воры заплатили за него и снова простили: больно уж он похож был на настоящего вора. Но в нем было столько эгоизма и "магерамства", как тогда это называли, что он никак не мог себя представить в роли проигравшего и прощал себе все, не опускаясь до отдачи какого-то долга! И не знали, не знали воры...(еще не успели узнать), что Букета, виднейшего тогда активиста (чуть ли не всесоюзного значения), до того, как отправить "на взросляк", провезли сначала по некоторым колониям малолеток (Соликамск, Верхотурия, Атлян...), где он "гнул" воровских пацанов, меняя власть в воровских зонах на власть сук.

И снова воры простили его, и снова он гордо ходил по зоне (наверно он ходить по- другому и не мог). С молодыми ворами так бывает часто: проиграется раз-два, простят - человеком становится. Но с Букетом не получилось. Любил рисковать. Старался играть по крупному. И через месяц опять "залудил лишка". Человек он был не слабый и вполне бы мог воздержаться: просто не любил отдавать и считал для себя это за правило. Даже не стремился и отыграться, отквитаться. И при последнем большом проигрыше просто побежал, побежал из зоны в "кандей" (изолятор), в камеру к сукам, ушедших от воров по разным причинам: наверно где-то почувствовал свое стадо и принес туда всё из того, что должен был отдать в зоне. А здесь его встретили на ура: свой человек, и не с пустыми

руками! Из людей, находившихся теперь в его камере, Букет решил организовать новую группировку под названием " хули нам...", что обозначало: членам этой группировки разрешались "все двадцать четыре подлости", как говорится, где и проигрыш в карты с человеком не своей группировки, считался не обязательным на отдачу. Во всем другом - полнейшая свобода!

Шел уже сорок третий год, конец года. И опять тот же Букет уговорил всех написать заявление с просьбой о замене фронтом своих сроков. Просьбу удовлетворили: потери на фронте были немалые. Всех определили в парашютно-десантные войска и после некоторой учебы - загремели на фронт. От группировки "хули нам..." осталось впоследствии только двое - Букет и Хрялый (фамилия Хрялов) - прыщавый, нагловатый тип, умеющий схитрить, где надо, запугать, прикинуться...Настоящий из него получился хулинамовец!..

К Берлину подходили они уже в составе пехоты. Букет дослужился до сержанта. Когда взяли Берлин, все бывшие зеки (да разве только они) с автоматами за плечами разбрелись по городу в поисках добычи. Многие мирные немцы не ожидали, что все так быстро обернется. Да и куда им было бежать, собственно говоря. Букет с Хрялым вволю пограбили немцев, а потом сели разыгрывать добычу в красивые, трофейные карты. Аккордеонов у них не было, но костюмы, туфли, серьги, кольца - были! Были шнапс и колбаса самодельная и всякая съедобная мелочь.

Букет проиграл свою долю. Он неплохо играл, но был, как всегда, самоуверен и много пил. Играли в "буру", в разрушенном и нежилом доме. Хрялый взял последнюю партию по всей "объявке" (всё, что было в игре) и встал, потянулся, закурил...Букет закурил тоже, еще не осознавая, как следует, что произошло, и вдруг предложил:

- Иди, портсигар проиграю...серебряный?..

- Да какой он серебряный - железный!

- Ты что последнюю вещь не хочешь играть, сука?!

- Какая это вещь?

- Стой! Стой! Иди, пистолет проиграю?

- Ты его уже проиграл.

- Кто я? Я пистолет проиграл?! Врешь, стерва, не проигрывал...

- Проигрывал! Ты что меня лаешь, падла!? Я знаю, кто ты есть!..

Букет достал пистолет и сразу выстрелил в Хрялова - сначала в грудь, потом еще в голову...Недалеко проходил отряд комендантской тройки, которая сразу бросилилась в развалины и наставила на Букета свои автоматы: бросай оружие!

Букет бросил пистолет и закрыл лицо руками.

- Встать! Забирай вещи и следуй вперед...

Вещи солдатам тоже понравились, тем более, что они теперь были ничьи: не отдавать же их убийце своего сослуживца.

Судила выездная сессия военно-полевого суда: десять лет спецзоны! При тех ещё военных обстоятельствах дела вполне могли дать расстрел, но Букет так резонно и обстоятельно объяснил " как было" все по существу. Что расправился он почти с врагом - и ему поверили:

- Он хотел сбежать за демаркационную линию. Выпили, и он разоткровенничался: у немцев все есть, хоть и война...может американцам послужим - они деньги платят за службу...Я не выдержал - пристрелил гада...

И расстрел не дали. Пока читали приговор, Букет уже смотрел, как всегда, через узкие прорези глаз, скривив губы. Его стриженная, аккуратная голова была покрыта густо-прегусто, как у животного, волосами похожими на щетину, забегавшую с головы прямо на лоб и уши: иногда так бывает у женщин. Срока, любого срока Букет не боялся, несмотря на то, что в заключении над ним всегда "висел колун" - есть такое выражение

заключённых для тех, кто предает своих, но возмездия всегда можно избежать: просто надо уметь всегда находить свое стадо...

* * *

Семь человек разведчиков находились в павшем Берлине на продолжительном отдыхе, которые помнили, что есть в "западной зоне" хороший винный погреб, стоит лишь поднырнуть под колючую проволоку демаркационной линии и - вот он дом, не пострадавший от бомбежек, с тем погребом!

Двери в погреб пришлось подорвать: хозяин все говорил, что ключи утеряны - жалел вина и съестного, что поднялось в цене неимоверно...Они и подорвали. Насилу удержали хозяина, чтобы не кинулся под самый взрыв: он рвался к двери, все повторяя - "найн, найн, найн...".

Когда "двери" зияли большим проломом, хозяин умер от разрыва сердца.

Семигоршков (такая фамилия), командир всей этой шайки-лейки рассудительно сказал:

- Не рвалось у них сердце, когда их сыновья и внуки грабили Россию, убивали детей!..

Но трибунал этих доказательств, слушать не захотел. А то ведь вся Красная армия грабить да насиловать пойдет, что в корне противоречит самой гуманной армии в мире.

На обратном пути семигоршковцев с мешками вина и закуски застукали особисты, будто знали заранее обо всем. Мешки радостно изъяли.

Дали всем по семь лет, чтоб никому не обидно было, и все улыбались, когда произносилась фамилия Семигоршков, может единственная в Союзе.

После суда их поместили в одном из подвалов новоявленной комендатуры, где было не один десяток подобных лихачей, охочих до всевозможных трофейностей. Был там и Василий Степанович Князев, убивший немку. С появлением семигоршковцев он, похоже, оттаял и даже повеселел, и все говорил:

- Ну откуда такая фамилия - Семигоршков? Наверно твой предок был большим любителем щей и каш и не равнодушен ко всяким разносолам?..

- Не помню, - дипломатично отвечал Семигоршков.

- Все ваши фамилии можно, как песню, петь: Стяжкин, Ушкин да Полушкин, Дериглазов, Чазов, Мазов!..И еще - Семигоршков!

У Князева было явно лингвистическое ухо...

Букет, в свою очередь, старался влезть ко всем в доверие. Со всеми запанибратьковаться. Ему это удавалось.

Берлинские этапы с подобными архаровцами собирались спонтанно: никакой тебе Маобитской тюрьмы, никакой Дрезденской пересылки - подвал комендатуры и сразу в телячьи вагоны, где ожидал "вологодский конвой" с пулеметами на вагонах.

Многие берлинские этапы проходили через московскую Пресненскую пересылку. Но так- же проходили и до Кировской пересылки: Печера, Воркута...Иногда до Перми: Усольлаг, Вишерлаг, Кизеллаг, Понышлаг... Иногда - до Сиблага. А то и прямо до Бухты Ванино...

После Преснинской цивилизованно-пересылочной бани всех собрали в "брехаловку", большую этапную камеру, откуда идет сортировка по камерам, по этапам...

И вдруг трое заключенных, пошептавшись, бросились на Букета: "...ах, ты - сука! Ах, ты - падла!". Сам Букет, Князь и семигоршковцы изрядно "покоцали" этих проходимцев не с берлинского этапа. Дело чуть до суда не дошло, если бы "потерпевшие" сами не отказались от обвинений...

И вмешался полковник Самарин из МВД, сказав, что мне нужны эти люди...

Так эти люди все и вошли в камеру, где сидел Пивоваров с двумя кавказцами.

ВСЕХ ИДЕЙНЫХ, ВОЗВЫШЕННЫХ СОГНУТЬ ИЛИ УНИЧТОЖИТЬ

Назавтра Пивоварова вызвал полковник, который вызывал уже его по прибытию на пересылку для короткой беседы, а сейчас, видимо, настроился на более продолжительный разговор, который сразу же и начал:

- Ну что, разведчик, влип по самые уши? - зазвучали доверительные, сочувствующие нотки полковника, не склонного, по-видимому, сочувствовать профессионально. Однако, указал Пивоварову на стул напротив себя, а по столу подвинул пачку "Казбека": закуривай, дескать, не стесняйся, будем говорить уважительно, по-хорошему.

Обращали на себя внимание густые черные брови полковника и темно-коричневый, как бы располагающий к добрым намерениям, очень дипломатичный взгляд, однако, цепкий и зоркий. Такие взгляды встречал Пивоваров только в штабе разведки.

- Я - полковник Самарин, не называя имени-отчества, начал собеседник,- мне поручено вести с вами очень серьезный разговор. Начнем с того, что вам вместе с вашими сокамерниками вскоре предстоит отправиться в места пребывания не самых лучших условий заключения, потому, что режим этого пребывания у вас и у них только в спецзонах. А это значит, что вы едите все вместе к воровскому контингенту, ибо других спецзон у нас попросту нет...

Полковник на время умолк и Пивоваров, воспользовавшись этим, попытался возразить:

- Да не воры это, а так - шушаль разная, с которой мне пришлось поступить...может и не по закону...

- Знаю, знаю. Ваше дело изучил очень хорошо и смею заметить, что там, куда вас отправят, этой самой шушали, как вы изволили выразиться, процентов семьдесят, если не больше, и они все - шушаль и не шушаль исключительно дружные. Их объединяет суровый воровской закон, который шушаль исполняет с большим рвением, чем не шушаль. На глазах у всех многие умрут за него. Они очень дружные, когда их бьют, тем более, когда убивают...

- А что мне оставалось делать? Не будь я разведчиком!

-Вот, вот...к чему и подошли. Они тоже не лыком шиты, будьте уверены. Их всесоюзная

"телефонная" связь работает всегда безотказно и, сдается мне, все кому надо, уже оповещены насчет вас лично и других ваших сокамерников соответствующим образом. Поэтому идёте все вместе в особо - строгую зону. А по одному, с общими этапами - вас просто поубивают. Заменить вам всем режим содержания, вынесенный по суду, никто не имеет права: спецзона и - ни каких!..

...Заключенному не положено знать, куда его везут, но вам, Пивоваров, как бывшему разведчику, я скажу - надеюсь, распространяться слишком не будите.

Есть на Урале спецзона "Березовая гора", по документам - " Горлаг". В зоне семь бараков. Самый первый барак от вахты будет ваш. Там живут заключенные, ушедшие от воров, прямо скажу, спасаясь от смерти. У них с воровским контингентом разные объекты работы. Вместе они нигде не встречаются. Создаем, так сказать, условия - раньше этого

не было. Вы должны сделать то, чего никому еще не удавалось на спецзонах: отобрать у воров власть в зоне, а ее вам просто так никто не отдаст... Сразу скажу: за трупы, если будут, нести ответственность вы не станете - это наша забота. Государство несет большие убытки от того, что воры, видите ли, не пришли к решению, что надо работать, хотя бы в заключении!.. Но они не только сами не работают, но и работяг, кто работает, обирают: прямо крепостное право! Работяги им выплачивают дань от заработанного тут же, в заключение - какой-то лишний кусок хлеба, стахановскую пайку или еще чего... наподобие долга привилегированным- уму непостижимо!..

В вашей камере находится заключенный по фамилии Букетов. Я его уже вызывал после заварушки в "брехаловке": так она у вас, кажется, называется?

Пивоварова передернуло от слова "вас", но он не подал виду, однако понял, что полковником не зря это слово произносилось: ставилась дистанция между ним, заключенным, и полковником из МВД - это и на фронте бывало, переживу как-нибудь, - подумал Пивоваров. А полковник, как ни в чем не бывало, продолжал:

- Букетов знаком еще по малолетним колониям с метаморфозами перемены власти в зонах, где воровская власть заменялась властью активистов, работающих на пользу дела. Но там эта власть бралась путем обыкновенной палочной атаки, этаким дрекольем - где они его только брали?. Ножи были у ворят, у обороняющихся, поэтому жертвы все-таки были. Послужи, солдат, еще раз Отечеству...Может оно тебя и не забудет. В некоторых зонах уже идет настоящая гражданская война между воровскими группировками и вы, Пивоваров, должны сказать на ней свое слово...

Что ж, Пивоваров уважал всегда военное приказное слово и сам не терпел, когда его командирского слова кто-то не разумел или пытался ослушаться.

- Помни: воры - это немцы, только без касок, - продолжил полковник, - мужиков -работяг не трогать. На спецу почти все они бывшие воры, которых более блатные лишили воровских прав. Воры заинтересованы, чтобы как можно больше людей в их зоне было бесправных с воровской точки зрения: прибавляется рабочих людей и с них же сохранялся воровской кусок, который им раньше было положено, а теперь испрашивалось - с них. Когда возьмете власть не передавайте ее таким мужикам: они слишком подконтрольны. Даже их бригадирам, которые тоже из подобных мужиков. Держите власть пока сами, потом будет видно. Есть там один вор законник по кличке Венька Рыжий - его трогать не надо. Согнуть можно, а убивать нельзя... Запомнил? Одним словом: всех идейных, всех возвышенных - согнуть или уничтожить! Будешь у своих главным. И вообще, главней тебя сейчас во всем ГУЛАГе из заключенных никого не будет!..

- А кто такие - возвышенные? Идейные это, понятно, воры...

- Ну...это... в общем-то, наша прерогатива и прерогатива местного лагерного начальства. "Возвышенные" - они почти всегда из одиночек, судимых по общей 58-й статье. В целом - вас это не должно касаться, если только не состоится что-то случайно. Но вам скажу. Есть такой лагерный тип, как правило, из образованных, начитанных, который чужую пайку есть не будет, но он, порой, опасней целой зоны отпетых воров, этот тихий бунтарь-одиночка, чьи тлетворные влияния на заключенных исключительно пагубны, но вам не надо во всем этом разбираться. Это наше дело. Я всегда буду следить за вами. Насчет питания распоряжусь - голодать не будете. Если что - моя фамилия Самарин, МВД.

Пивоваров глянул еще раз в переносицу полковника. Глаза у него заметно потемнели. Устали. В первый раз он давал такое задание.

- Ладно, шагай, разведчик... Я потом еще буду каждого из вашей камеры вызывать.

Полковник нажал кнопку - и Пивоварова увели.

А когда вагонзак, прицепленный к пассажирскому поезду, плавно покачиваясь на рельсах, бежал на Урал, Пивоваров сквозь дрему подумал: а не специально ли иногда нас, солдат помещают вместе с урками, чтобы как-то создать конфликт?... Экспериментируют, так сказать? Возможно, возможно. Вряд ли сейчас кто может на это ответить с определенностью. Да и все уже поздно: задание получено и надо его выполнять. И Пивоваров постарался все это закидать памятью на что-то другое, например, о Вере...и Весталке!..

А "двенадцать апостолов", как прозвал всех своих сокамерников Князев, занимали сейчас уютное сплошь зарешеченное купе, на втором ярусе которого, возле наглухо перекрытого небольшого окошечка, тоже мелко, но крепко зарешеченного, сидел Букет, " "по - зверски", как говорил , скрестив ноги, и витиевато опять рассуждал:

- По приезде в лагерь сначала отпразднуем первомайскую ёлку: добудем планчику, сахарку, хорошего хлебушка! - ( Накурившись плану, анаши всегда хочется есть.).- Потом разберемся с урками, И заживем по-комсоставски...может чуть похуже, но лучше, чем остальные. Главное - жалеть никого не надо: они бы нас не пожалели, будь мы по одному. Урки любого солдата считают за милиционера почти что. Ведь защитник Родины, если разобраться, и есть милиционер. И не случайно по воровским законам запрещено служить в армии. Даже форму солдатскую носить запрещено, хотя во время войны, чтоб лучше от нее скрыться, разрешили. Был какой-то разговор за это. А я - в прошлом вор и сука, активист, коллективист, коммунист (вступил в партию перед одним большим наступлением)...я, как и вы, кровь проливал - Родину защищал...И...посмотрим, посмотрим, посмотрим...что там за урки, от хрена шкурки.

ГОРЛАГ

В самой спецзоне поражали человеческое воображение два забора - один против другого - из густой колючей проволоки, кудлато покрытые инеем: пока пивоваровцы добирались до места, пройдя через три пересылки, началась зима. Коридор из этих заборов шириною по 6-7 метров проходил через всю зону, упираясь в запретку, после которой возникал основной, четвертый зоновский забор - сплошь из кольев метра по четыре, торчащих из земли, с заостренными сверху концами и приделанной на палках колючкой с наклоном в зону. По четырём углам основных заборов стояли высокие из брёвен вышки с охранниками и пулеметами на трех ножках. За внутренним забором из колючки с правой стороны виднелись бараки, над которыми дружно дымились трубы, оповещая о каком-то тепле: жилье-то какое-никакое, но человеческое...

В заборе из колючки со стороны бараков - вделаны двери с деревянной основой: в них заключенные по одному входили с работу или выходили на работу, а так же - в столовую, в баню, в штаб, в коптёрку, что находились за противоположным забором с такой же небольшой дверцей. Обе дверцы противоположных заборов закрывались на замки и открывались только по необходимости.

Этап сначала повели в баню - в большой деревянный дом с котельной - рядом, с прачечной, цирюльней, с большим моечным помещением, с парилкой...(холодная была парилка). Помылись, побрились, постриглись...до блеска головы. Все банщики откровенно безмолвствовали. Обстановка внушала подчинение и страх, но людей прошедших войну испугать сложно. Однако на душу ложилась плотная грусть и сострадание к себе, земному существу, так неестественно водворенному в зловещую обстановку.

Затем два надзирателя в белых полушубках, красные от мороза повели их в столовую, где в громадном на много столов зале по двум первым углам изморозь, по полу от дверей тянуло ощутимым холодком. Князь подумал: даже не могут (или не разрешают?) утеплить столовую - святое место! Человек, по-видимому, должен чувствовать отвращение даже к своей кровной необходимости - нормально съесть паек.

Открылась "амбразура", в нее выглянул повар в бело-грязном халате - бесцветный и незапоминающийся человек, сказав с хрипотцой в голосе, но не громко, чтобы не сказать робко:

-Пра-а-шу подходить за горячим.

Из хлеборезки, которая находилась чуть в стороне, открылась другая "амбразура" и из нее тоже высунулся бесцветный человек, проговорив без лишнего нажима в голосе:

- Берите пайки.

Баланда иссиня-сероватая могла привлечь только своим дымящимся, горячим видом, но

пахла отвратительно! Называлась она ухой. Рыбы никакой не просматривалось: - так какие от головы жаберные и панцирные кусочки да мелькала тонкими, тягучими ломтиками разваренная сушеная картошка.

Пивоваров, вспомнив обещание полковника "насчет питания", но зная, что здесь и полковник не поможет, все - же довольно резко сказал:

- Убери обратно. И, если ничего больше нет, то и не показывайся!..

Повар закрыл "амбразуру", но сразу - же ее и открыл, сообразив, видимо, что люди пришли не простые и решил накормить рисовой кашей, сваренной для себя и санчасти, как диетическое питание. Каша на сгущенном молоке пивоваровцам понравилась, да еще по 275г. хлеба - неплохо поелось после бани.

В штабе, в обширном кабинете, где по периметру стен стояли стулья, сидел небольшой ростом человек в форме майора - начальник режима. Он тоже был какой-то бесцветный, но так показалось вначале. Черные глазенки, как у японца, (отметил Пивоваров) нет-нет, да и посверкивали холодноватым огоньком. В новом окружении людей, особенно в заключении, сначала все кажутся бесцветными, но потом обретают характерные очертания лиц, имен, фамилий, привычек...Князь прикинул в уме: наверно майор из бывших особистов - маленькие, настырные в дознаниях, как правило, никому и ничему не

верят и стараются доказать, что они большие и сильные люди. Майор начал разговор, ни к кому не обращаясь, глядя в сторону окна:

- Режим у нас очень и очень строгий: с ворами законниками иначе нельзя. Других заключенных здесь немного...Жить будете в первом бараке - там воров нет. Только, только начали создавать условия на спецзонах для контингента из бывших воров и преследуемых ими, а также осужденных по приговору на спецзону, не принадлежащих к

ворам. На работу будете ходить на просеку, на ее прорубку для будущего оцепления или рабочего лесного объекта. Там уже бригада работает из вашего барака... Если кто вздумает из вас бежать... Бывшие разведчики это любят, то знайте, что мы никого из побега живых не приводим. В других лагерях из первого побега приводят, из второго - тоже...Но из третьего уже навряд ли... У нас - стреляют сразу. Никаких приводов: спецзона - она и должна быть спецзоной. Попыток много. Особенно из вновь прибывших. Но у вас, как мне известно, несколько иная миссия...

Он многозначительно всех осмотрел.

" Ишь ты, грамотей собачий!" - зло подумал Князь. Он как раз собрался сразу же бежать, при первой возможности. Не могли не подумать об этом все семигоршковцы, сколько-то дистанцируясь от всех (своих и уже не чужих, остальных) в разумных дистанциях. Да и майор об этом тоже подумал, сказав:

- Сначала побудете в зоне - день, два, три, четыре. Отдохните, обживитесь, получите обмундирование. А, может..., всё главное сделаете до выхода на работу?

Все пожали плечами, как будто не догадываясь, о чем речь. А, майор, про себя отметил: вон какие они сейчас здоровые, несмотря на полугодовую отсидку. Такие у меня всю охрану могут перебить! Нет, нет: сначала - миссия. Пусть сначала провинятся перед преступным миром: потом работать с ними будет легче.

Первым - уже в бараке - спохватился Букет:

- Они приморят нас, суки! И не до какого высокого начальства мы не достучимся, пока гнулово не совершим - я это очень хорошо знаю. Я думаю, на днях. Как ты думаешь, Пивоваров?

- Что думать? Так оно и есть. Вижу: майор этого только и ждет, но желает, чтобы инициатива исходила от нас.

Решили провести миссию, когда спадет мороз, а то все под сорок да под сорок...

ГНУЛОВО

Когда погода стояла морозной - за сорок, чуть меньше сорока - зону на работу не водили: много людей морозилось, иногда и специально, чтобы попасть в больницу, выехав за пределы спецзоны: здесь, на спецу условий для лечения серьезного обморожения не было.

Через два дня мороз спал до тридцати градусов. Решили: самое время! И когда заключенные возвратились с работы (первыми пришли работяги с просеки, из первого барака - и сразу туда ушли), пивоваровцы перегородили коридор между заборами из колючек метров за семьдесят от вахты, куда впускали работяг. Получилось нечто вроде "мешка" или отстойника, который чем-то грозил вошедшему в зону - пока неизвестно чем...

Пивоваровцы встали на метр друг от друга двумя рядами. Наконец в зону вошел с вахты последний зек. Закрылись за ним двери. Охрана скрылась на вахте. Зажглись, направленные в зону, еще два прожектора. Толпа давно уже кричала:

- Почему держат здесь людей!?

- Все замёзрли...сырые! С работы!

- Где начальник!? Где начальник санчасти!?

Пивоваровцы молчали до времени, но ближе трех метров людей не подпускали. Ростом они возвышались над всей толпой. От них исходили неизвестность и страх. Правые руки они держали на рукоятках ножей, спрятанных под новыми, расстегнутыми телогрейками. Ножи им выточил за зоной, в инструменталке слесарь-бесконвойник по заказу бригадира из первого барака, который тоже стоял сейчас за пивоваровскими рядами. Ножи принесли в зону с вязанкой дров, перевязанной бечевкой: похожую вязанку дров каждый день в зону заносил зек-бесконвойник.

Шмон, у пришедших с работы заключенных, производился в этот день не тщательно, и многие из воров, зная, что их ожидает в зоне (узнали, узнали!- какие секреты) тоже приготовились к встрече.

Надзиратели, которые обыскивали заключенных, предполагаемо спрятанных ножей не боялись и старались их не находить: за каждым из них стоял автоматчик - да и зачем вору охранник, когда враг находился в зоне в облике заключенных.

Несмотря на то, что "гнулово" в этой зоне производилось впервые, все о нем имели представления еще с детских колоний. Там оно использовалось во время войны для того, чтобы "зажать" коллектив, избавив его от воровской власти, якобы для власти более справедливой, только редко она оказывалась такой, каковой ожидалась.

Букет - один из первейших активистов этих "переворотов" в малолетних зонах.

Согнуть воровского пацана - это он за милую душу, а взрослого вора- он с большим удовольствием попробует: хотя пацаны они по сути еще настырней взрослых бывают.

Надзиратели втайне ждали хорошей резни. Пивоваровцы, наоборот, задумали сделать дело малой кровью, но как получится!.. Неразумные надзиратели поговаривали между собой о том, что Ленин, де, сказал: преступный мир уничтожит сам себя. Говорили об этом и зеки, но говорил ли об этом сам Ленин? Наверно уже точно сейчас никто не

скажет. Резни пока не было, но все дрожали от холода и от страха...Что-то будет?! Толпа не переставала о чем-то кричать - вдруг да удастся все предотвратить! Неужели начальство не понимает, что сейчас может произойти! Кричали в основном из лучше одетых, из воровской среды. Сразу было видно - кто работал на рабочем объекте, а кто - нет. Воровская толпа-среда была справа от пивоваровцев.

Вся в добротных телогрейках и бушлатах, местами чуть прожженных. Наверно кто-то из них, отдыхая на хвойной лапке возле костра, недоглядел или просто уснул и уголек, стрельнув из костра, попал на новую стяженную спецодежду.

Да же бурки тогда были на ватной основе с резиновыми подметками: валенок тогда в заключении не давали. Но того хуже: давали брезентовые ботинки на деревянной подошве. К ботинкам давали еще обмотки, вроде солдатских. Поэтому толпа слева выглядела сплошь лохмоногой от прожженных бурок и обмоток. О бушлатах и телогрейках и говорить не стоило: сучкорубы, кострожоги... Боже!.. Как только на них все эти лохмотья держались!..

Разрядку в напряжение неизвестности обстоятельств внес, конечно же, Букет: не впервые предстояло ему склонять враждебную толпу при помощи непреклонной и превосходящей силы к нужному варианту, все, как раньше, буквально выбитого признания у воровского пацана - "Смерть ворам - привет сукам!".

Букет заставлял это говорить воровских пацанов - и в Кунгурской, и в Соликамской, и Верхотурской колониях. И даже в Атляне, детской срочной колонии, которая негласно считалась всесоюзным штрафняком малалеток.

Букет спросил одного лохмоногого лесника из толпы:

- Скажи мне, кто ты - вор?

- Нет, - сказал работяга, бывший вор (здесь других мужиков-работяг не было).

Совсем недавно его, что называется, "землянули" за обыкновенную "фраерскую" привычку "оставь покурить", которую он приобрел, якшаясь с "фраерами", прося у них же. И как бы сейчас ворам не хотелось, чтобы он не говорил этого самого "нет".

- Тогда иди к себе в барак и не мерзни. - сказал с дружеской интонацией Букет, спрашивая и у других "лохмоногих": а ты- вор?...Нет? Иди в барак...

За пять минут толпа работяг заметно поредела, несмотря на то, что некоторые явно не из воров начинали переходить на их сторону, показывая тем самым верность ворам в любом случае, и это явление объяснялось вовсе не холуйством. Многие из них не ведали другой среды с самого детства. И даже, получив " по ушам", оставшись, без воровских прав за что-то не очень серьезное. "Воровская идея" возникла не на пустом месте. Сиротство, безоцовщина, скитальчество породило необходимость как-то объединяться, но объединяться только исключительно, истинно бродяжьим сильным личностям даже на самой ранней стадии, если эта личность живет воровством, а не попрошайничеством, допустим. Ни грабежом, ни спекуляцией, ни фармазонством каким, а только воровством, рискуя ежедневно, как и в заключении - тоже рискуя ежедневно, но уже, сохраняя честь воровскую.

Все воры в законе, хотя это чисто административное определение, были когда-то беспризорниками. Бездомность для будущего настоящего вора, настоящего блатного - была почти обязательной, хотя другие варианты не исключались. Но, так или иначе, "домашняков" они не признавали, который, если не украл, то дома наестся!.. Воров от "мамки" они с детства чурались. Все "домашняки" были еще и ненадежными партнерами: надави на него и он все продаст. Но исключений из правил было тоже не мало.

Поэтому "братство" бездомных было не пустым словом. "Босяк", "бродяга", и даже " проходимец" - самые уважительные слова в этом раннем преступном мире.

Разумеется, ничего не могли впоследствии противопоставить взамен этому "братству" - ни детдома, ни детские бессрочные колонии, ни даже типа макаренковской "коммуны". Поэтому воровской мир, как таковой, был началом и концом, семьей и домом, честью и достоинством этой самой воровской идеи.

Быть вором, а не сукой было доблестью и геройством. И даже лишившись воровского звания, люди не знали куда идти. Впоследствии даже была такая "масть", как "воровские мужики" из бывших воров.

Тем временем, к Букету пробирался, не очень торопясь, среднего роста вор в новом бушлате, который не боялся, не пятился, не избегал взгляда и был настроен отнюдь не пораженчески. И Букет у него сразу спросил:

- А ты - вор?

- Вор, - ответил тот вполне спокойно, без вызова, как будто просто назвал свое имя. Было заметно, что вор явно искал диалога.

- Узнал я тебя, пса косоглазого! Ты - Букет, сука атляновская, христопродавец отпетый, гниль вонючая!..

- О-о-о, кого я вижу! Иван - Гром! Ведь, если бы я тебя тогда согнул, загнал в актив, ссучил, ты бы, наверно, не стоял сейчас передо мной. Сейчас я тебя точно согну. Или умрешь. Иного не будет!

- Не пугай, собака. Сам поберегись. А ну, браты! - обратился Гром к воровской братии. И его обступили несколько человек. Вокруг Букета встали плотней пивоваровцы, несколько нарушив размеренность шеренги рослых, бывалых солдат, переодетых в лагобмундирование: шапки "домиком", телогрейки, бурки. Вольными были только перчатки, вязаные, рукавицы; все вольные вещи людей из этой шеренги лежали в бараке, хотя по правилам режима должны бы лежать в коптерке. Привилегия у пивоваровцев обозначилась сразу, что нескрываемо поошрялось начальством.

Пивоваровцев можно назвать новой "бригадой", делающей свою "работу", которая в любую минуту готова была обнажить ножи и пустить их в дело без всяких пугалок по первому сигналу, о чем они договорились. Но неожиданно Иван-Гром (фамилия Громов) сделал два шага вперед, занеся над Букетом нож и сразу - же получил ногой в живот от Букета. Гром согнулся от боли, опустив руку с ножом и перехватил его, чтобы взять половчее. А Пивоваров сказал в это время:

- Всем стоять на месте! А ну отступи на три метра! Всем отступить на три метра!..

Никто не отступил, но и не заступился за Грома. Да он и сам, не в силах сказать, рукой показывал своим: стоять! А Букет взъерошился:

- Если ты мне еще раз скажешь, что ты - вор, я тебя зарежу!

- Вором родился - вором умру, - ответил спокойно Гром, видя свое бессилие, перед нависшим над ним убивцем... Своим Гром опять показал: стоять! Он хорошо понимал, что сомнут и перехлещут всех за минуты. Не о себе уже думал.

- Тогда поднимай свой нож и вперед!..

- Нож свой поганить о тебя раздумал, - говорил, занервничав, Гром. Он искал какого-то выхода, но его не было!

- Тогда об себя его испоганить, может, не побрезгуешь? - не унимался Букет, намекая на то обстоятельство, о чем знает каждый вор: в безвыходном положении вор колет себя. Иногда это делает на сходке вор, осужденный сходкой на смерть.

Совсем водянистым цветом глянули серые глаза Грома. На лбу выступил обильный пот, потек по лицу, за шею, замочил ворот нижней рубахи, потек по спине... Ноги дрожали от холода, заметно дрожали и Гром испугался того, что люди смотрят, воры смотрят, как у него дрожат ноги. А воры и люди в зековском понимании было одним и тем же. Когда приходил из центровых воров этап, то зеки говорили, что люди пришли, а не шваль какая.

Гром незаметным движением левой руки отсчитал три ребра снизу грудной клетки, чуть слева и, наставив туда свою узкую, не длинную финку, упал на нее острием в себя. И осел на своем ноже, не ойкнув, как будто веря, что это еще не конец. И это был не "конец". О таких воры помнят всегда. Шапка "домиком" спала с головы, обнажив лысину с испариной, сморщенная шея, коричневая еще от летнего загара...Грому было всего двадцать семь лет - авторитетнейший вор в Союзе.

После многозначительной паузы Букет обронил:

- Все видели, как умирают честные воры? То-то же.

Всеобщее молчание прервал другой авторитетный вор - Венька Рыжий:

- А я не буду за тебя твою сусью работу делать: рез, сука! - шепеляво от недостатка зубов сказал Венька, подвигаясь к Букету. Неожиданно Венька выхватил нож из-за пояса и сделал замах, но замах не совсем уверенный сразу перехватил Пивоваров, сдавив руку с ножом так, что нож сразу выпал. Букет и сам мог бы опередить эту дешевую вылазку, но помнили - и Пивоваров, и Букет,- помнили о том, что говорил полковник Самарин: "Веньку Рыжего согнуть можно, а убивать нельзя". Пивоваров негромко, растягивая слова, проговорил:

- И-иди-и в ба-а-рак и по-о-думай о своей жизни.

С этими словами, он несильно оттолкнул от себя Веньку.

А тот, отойдя шагов на десять, громко сказал:

- Я вором был и остаюсь вором!..

- Сейчас догоню падлу и переспрошу! - резонно выговорил Букет.

Венька еще что-то говорил, но заметно удалялся в сторону бараков. И тут горячо заговорил грузин Ата, (Атилла), заметив земляка:

- О, Гиви, па-а-стой, па-а-стой...ти тожи вор что ли, зачем ти здесь?

- Я - та здесь. А ти где скажи? Я вор давно - ти знаешь.

- А вот я сийчас еще раз узнаю, - парировал Ата и врезался в воровскую среду с обнаженным ножом. От него шарахались по обе стороны коридора, насколько он пускал до стен из колючей проволоки. Ата быстро добрался до земляка и опять спросил:

- Скажи, ти вор?..Я что-та ни помню...

- Я пошутиль, Ата...Ти это хотел узнать сичас?

- А нож у тебя есть?

_- Нет.

- Ладна, живи...

Затем Аттила обратился к окружающим его блатюкам:

- А вы тожи все пошутиль, да!?

- Ата, помочь тебе? - спросил Букет.

- Нинада. Они сийчас все будут ножи бросать, да!? Или - режу!..

Когда Аттила возвратился в свою шеренгу, воровская толпа, по сути, была уже не воровской. Потом все прошли через пивоваровский строй со словами: я - не вор.

"ПОЛЬСКИЕ" ВОРЫ

На другой день контингент зоны, считавшийся теперь весь рабочим, вышел на объект работы: кто с понурыми головами, а кто заметно и повеселел. Бригадиры, подчинявшиеся раньше воровским мудрецам, теперь получили реальную власть, но не торопились властвовать, ибо кожей чувствовали, что нынешняя прошлота из авторитетных бывших воров сама попробует бригадирить, чего раньше они себе не позволяли по воровским законам честных воров. Производство любому вору понять не трудно. А если сам не поймёт, то можно взять "помогала".

Венька Рыжий затеял провести сходку бывших воров. Приглашались даже из тех бывших, которых лишили воровских прав задолго до вчерашнего дня, лишили сами воры за какую-то провинность, но которые не очень затерялись в толпе лохмоногих.

Между двух не очень высоких штабелей древесины собралось человек триста, приглашенных на сходку. Венька Рыжий - великий дипломат и политик воровского мира - широко открывал редкозубый с двумя фиксами рот, стоя на какой-то возвышенности, говорил слегка пришепетывая, что придавало его ораторским способностям еще большую реалистическую убедительность.

- Братсы, бывсые воры, мне больно это говорить, но вы долзны выслусать меня. Лисно я мог бы и сегодня называться сесным вором - вы знаете, но я хосю разделить с вами одну судьбу, потому сто есть и моя вина в том, сто слусилось. Но нет худа без добра, как говорят умные фраера. Вот послусайте... Меня судили за групповую кразу -восемь лет. Но я взял за свой срок взамен фронтом. Было это в сорок сетвертом. Обмундирование только надел и сразу снял, Но объяснялся потом с ворами сють не селый год: поняли, восстановили.

А тогда я в эселоне только до Польсы и доехал, и сразу слинял. Я сам, мозно сказать, поляк - мои корни в Польсе, несмотря на фамилию - Самарский: в Самаре я родился, а корни польские. В Польсе я нашел родных и знакомых и не мог не подойти к польским ворам...Представьте себе, польским ворам все мозно! Зениться, иметь детей, прописку, работу. Мозно дазе работать в полицисии ( за армию усе не говорю). Да сто угодно! Но польский вор, он тозе не забывает, сто он вор, он тозе придерзывается воровских законов: не стукасить, не продавать своих, не проигрывать лишнего... Польский вор никогда не будет искать солдатскую присину, чтобы кому-то из своих "дать по усам". В своей среде он сесный и гордый селовек. Там воров сясто называют ляхами, как дворян. Ведь русским православным дворянам - тозе всё нельзя. А каталисеским ляхам - все мозьно!

Сесный вор обязан в заклюсении везде называть себя - перед фраерами, перед насяльством...Скоро и на свободе, в мелисии будет называться, а заодно и говорить о том, сто украл и с кем украл!.. ( Все засмеялись)... Лях нигде не обязан этого делать! Польскому вору можьно всегда сазать, сто я не вор, потому что, презде всего, он вор для себя и только потом для обсества польских воров и не для каких более. И это не трусость,

а хитрость полького вора. Мы вчера ими и стали... А насе, так називаемое воровское братство - вы знаете откуда оно взялось? В старое время, в русской деревне было понятие - "воровские люди". Бездомные люди, весьные скитальцы, беглые откуда-то, которые всегда смотрели - стобы это у крестьянина украсть. Им, наверно, тозе было стыдно быть домасняками?..Как и нам бывсым, сесным ворам! И, не дай бог, хозяйка еще работать сто-то заставить, а нам нельзя! Смесно!..

Вот откуда презрение к дому, к хозяйству (там работать надо с утра до весера) - мы зэ лучсе будем воровать с утра до весера, Но разве это истина преступного мира, воровского мира: вор мозет зыть намного интересней. Я знаю хоросо, сто в тюрьме воры презирали дазе "медвезатников", потому сто он редко сидит в тюрьме и не знает сегодняшних воровских нузд... Я много ессе могу говорить о смесных законах сесных воров, каковых мы придерзывались всера...Главное...сейсяс о главном...Сесный вор, например, долзен что-то у фраера украсть, то он это делает виртуозно, по-дзельтменски, незаметно и благородно, не травмируя, так сказать, жертву вместо того, чтобы просто взять фраера за горло и отнять у него то, что хотел украсть: это на свободе, а в лагере - тем более. Все, что хоросэго имеет фраер - долзно принадлезать вору: на то он и вор, человек от бога. Фраер - это холоп для настоящего вора. Романтисеское воровство, а такзе воровское братство уходит в прослое, и наступает время польских воров - гордых, на все способных

людей. Да, мы будем работать, осень хоросо работать. Поставим своих бригадиров, сменим всю лагерную придурню... Я постараюсь быть нарядсиком. И зона будет селиком

наса! А легавые сто?.. Лис бы мы работали. Разхве они поймут кто мы теперь...

Предательство у нас, запомните, тозе карается смертью!..Мозет кто-то хосет стать простым музиком? Да позалуйста! Но пусть пока повесит замок на язык...Я все сказал. А сейсяс мозно узе идти по своим бригадам. Серез три дня соберемся здесь и договоримся...по пунктам обо всем. А насы ряды, насы кадры долзны ессее вырасти, потому сто у польских воров по идее никто не долзен зратьь друг друга: нам фраеров на зоне не надо из бывсых воров: мы все будем делать сами, любая работа для "поляка" не подлость. Будет обсяк, будут конфликты, будут сходки, как раньсе, но все будет интересней и лучьсе - вот увидите...Посли, братсы...

И спецзона Березовая гора вся без ислючения стала рабочей - случай небывалый! Никогда ранее не выполнявшийся план, вдруг выполнили! Затем - перевыполнили! Обогнали все другие лагпункты!.. Березовая гора, что называется, "загремела"! Зачастили на зону всяческие комиссии по улучшению быта. Стали даже поговаривать о смене режима всей зоне, но не разрешила Москва...Рабочая, новопольская воровская солидарность (не только рабочая) возобладала повсеместно. Людей было не узнать. Они возвращались в зону после работы одинаково "лохмоногими", но радостными. Отличались лучшей одеждой только бригадиры, инструментальшики и всякая производственная "придурня" - такая тоже была.

Венька Рыжий неожиданно для себя сыграл в своей жизни довольно значительную роль, став во главе польской воровской идеи. Но все ли это было спонтанным?.. Тут надо очень долго думать, чтобы ничего не выдумывать: не знаешь, так не знаешь - на том и остановимся.

Начальство решило поставить его нарядчиком, поскольку об этом хлопотали многие новые и старые бригадиры, хлопотали и не по своей воле тоже. Венька сменил всю "придурню" (дневальные, повара, бригадиры) в зоне жилой, а так же и в рабочей.

"Ляхи" обрадовались власти, но не злоупотребляли ею - Венька смотрел за этим: новопольская солидарность не должна оставаться словами. Все без исключения ей неукоснительно следовали, пока через какое-то время не вернулись нормально-принципиальные воровские отношения с враждой и соперничаньем, психологической несовместимостью разных натур, характеров в большом сообществе. А сообщество "польских воров" останется надолго, лет на десять, пока не переродится в мафию.

НУ И ПООШРИЛИ - ШИРЕ НЕКУДА!

Полковник Самарин знал, разумеется, чья главная заслуга переворота на Березовой горе, не подозревая, по всей вероятности, во что может вылиться это впоследствии всей стране, чему ни конца, ни края и сейчас не видно. Возможно, и знал? Возможно, к тому и вел? Похоже...и не похоже...

А тогда он направил указание, чтобы поощрили "заслуживающих" как можно щедрее...

Венька Рыжий, как и все великие люди, видел на десятилетия вперед, различая себя в будущем, не менее, чем хранителем воровского общака на свободе, не ворующим, не играющим, а может - и не пьющим. Этаким владельцем нелегального банка, который, чем черт не шутит, станет потом и легальным...

Пивоваровская бригада (после Березовой горы её стали называть бандой) была поощрена не таким уж и оригинальным способом по тем временам. Но так, как желанней и быть не могло! На простых зонах этого явления было сколько пока угодно, но не на

спецу. После ужина всех заключенных, кроме избранных (пивоваровцев и Веньки Рыжего), закрыли по баракам и только тогда ввели в столовую сильно стеснявшихся женщин. Видно было, что это заключенные. Вся одежда, правда, была на них - вольного происхождения: у себя на общем режиме им разрешали. Женщин сразу провели на сцену, за кулисы. В столовском зале запахло духами и еще чем-то неуловимо женским. Привели пивоваровцев, Веньку, повара, художника-оформителя сцены. Присутствовали кто-то из начальства и много надзирателей.

Бывшим солдатам за всю войну перепадали крохи женской ласки, а тут еще срок...

Все они испытали неодолимое волнение. Заплетались языки, ноги не шагали, как следует, в головах милая путаница из прошлых воспоминаний!.. Все пивоваровцы, признаться, оробели, кроме Князя и Букета: тот вообще ходил "колесом". И резюмировал:

- Я же говорил, говорил - вот вам и первомайская ёлка! Ну и поощрили - шире некуда! А вы что думали, а?..

Вскоре открыли занавес - на сцене оказалась одна небольшого росточка кудрявенько-светленькая зэчка. Она читала какой-то монолог - черт знает о чем! Читала пафосно, звонко, вся вытянувшись, как росточек, куда-то к верху. И было в ней все, что могла сказать каждая из них: земная тоска по силе и мужеству, молчаливая за громкими словами незащищенность, мольба ко всему белому свету...

Когда она кончила читать, ее поманил пальчиком в приоткрытую дверцу мастерской (там же на сцене) Шурик Бродилов, лагерный художник, в прошлом блатной, а нынче почти бесконвойник - в силу того, что имел талант писать ковры и портреты начальству.

Полтора года сроку ему осталось и, не имея документа на бесконвойное пребывание вне зоны, он, тем не менее, разгуливал по вольному поселку.

Со светленькой зэчкой они мимоходом уже свиделись минут пятнадцать тому назад. И сейчас, приоткрыв дверь в свою маленькую мастерскую, похожую на схорон от всех лагерных соглядатаев, Шурик поманил ее потаенно и вдохновенно. И она сходу упала ему в руки, когда они скрылись в каморке.

Это была в полном смысле любовь с первого взгляда, особенно с первого прикосновения! Остроглазенький, черноватый Шурик сразу понравился светленькой зэчке и она во всем пошла ему навстречу. У заключенных не принято зря терять время. И видел я не однажды, как мужчина и женщина, попав вместе в воронок, даже не зная друг друга, соскучившись смертельно друг о друге и, усадив друг друга на колени, несмотря на окружающих заключенных, что могли видеть и охраняющие их, начинали совокупляться...пока их не растащат и не побьют охранники. А по женским ногам и нижней одежде текло то, что могло стать человечком. А ведь некоторые из них и сидели- то не за что, попросту говоря. Женщин и мужчин разъединили по лагерям в 1949 году, но в воронках еще долго возили вместе.

Шурик измял, исцеловал светленькую зэчку до слез радости и счастья до красноты лица и другого тела, когда счастье течет всеми ручьями и запретными запахами.

Они договорились встретиться через два года (столько осталось ей пробыть в заключении) в вольном поселке Берёзовая гора, где Шурик её будет ждать, работая в поселковом клубе художником. Ему осталось полтора года сроку. Да, да - они встретились! Поженились. Светленькая зэчка родила Шурику трех сыновей. Так никуда они отсюда и не уезжали.

Двоих убили в горячих точках, третьего - в криминальных разборках: гены Шурика сказались тут не генами художника.

Да и сами они, родители Бродиловы, умерли друг за другом для поселка очень даже как-то и не заметно, ненавязчиво, чтоб не сказать - потаенно. Пресекся род Бродиловых навсегда: почему Бог девочку не дал.

* * *

О концерте рассказывать неинтересно: все они тогда проходили одинаково, тем более, при начальстве.

После концерта начальство повыше - ушло по домам, а начальство поменьше, охраняющее начальство, уединилось в штабе зоны, где один из кабинетов был временно отдан женской агитбригаде, которая пребывала сейчас в гостях у пивоваровцев.

Повар напек не одну сотню оладушек, нарезал красной соленой рыбы (тогда и в лагерях ее было - ужас, как много). Столы сдвинули. Даже нашлись какие-то клеенки на кухне. Под ответственностью Пивоварова проходил настоящий, можно сказать, победный ужин, раскрашенный сверканием женских глаз! О сверкании мужских глаз - и говорить не стоит! Была водка - десять бутылок! Красное вино - десять бутылок! Консервы, колбаса, сыр - этого понемногу. Нашлись даже и рюмки, принесенные из дому кем-то из охраны. Кстати, себя охранники тоже не обделили и сидели очень хорошо в штабе, не мешая зэкам.

А ночью, в темноте на тех же самых, но уже разъединенных столах происходили мероприятия слишком интимного характера с типичнейшим результатом: ах, ох, ух...от лисичек, волчиц и зайчих уголовно-политического мира, которых не случайно занесло на Березовую гору, несмотря на очень колючую проволоку спецзоны. Света в столовском зале не было. Но планомерный стукоточек исходил наверно от каждого стола, но кто будет обращать внимание на то, чем во всем мире люди занимаются по ночам. А на спецзоне - и сам Бог велел: с ребеночком женщину могли и освободить...

Бригада Пивоварова вышла на работу в общее оцепление: поопасался начальник режима выпустить их на просеку, на отдельную точку - вдруг да убегут - головы не сносить тогда! Теперь и в рабочей зоне и в жилой - все были равны.

По крайней мере, враждебности не имели права выказывать: Венька об этом все уши прожужжал своим.

Оцепление - лесной массив по периметру на 8 - 10 километров, выпиленный по всем краям запретной зоной с караульными вышками по углам и по всем сторонам на расстоянии 200-300 м. друг от друга. В оцепление заходит паровоз по узкоколейке и, пятясь, расставляет по штабелям (возле каждого штабеля) пустые вагоны под загрузку лесом; заправляется дровами в тендер и уходит, мягко припадая на стыках.

Пивоваровская бригада по своей новой работе должна наготовить дров на паравоз: пять, шесть кубов из последнего штабеля, дровяного, как его называли, состоящего из сухостойных деревьев.

Работа - "не бей лежащего", как в лагере говорят. Или - "блатная работа".

Ее выполняли два-три человека, но пивоваровцев вывели больше на отдых, чем на работу: подышать здоровым лесным воздухом и приготовиться к следующему заданию. С бригадой вышел и новоявленный нарядчик зоны Венька Рыжий.

Машинист паравоза, в недалеком прошлом бывший заключенный, без всяких широких жестов ловко и осторожно передал Веньке большой картонный ящик. И, обменявшись с Венькой жестами приветствия, увел паровоз, а Венька направился в кусты, где осторожно поставил ящик на снег, достал из кармана телогрейки самодельную тряпичную сумку, вынул из ящика четыре бутылки водки и положил в сумку. Сунул туда еще каких-то продуктов из ящика и пошел в лес по тропинке. Вероятно, к своим бригадирам, наказав, чтобы смотрели за ящиком.

Пивоваровцы быстро нарезали дров двумя поперечками. Покололи длинные метровые чурки на крупные поленья...и стали наслаждаться лесным уже как-то обжитым лесным уютом: тропинками в снегу, штабелями свежего леса, импровизированной кухонькой, напоминающей военную, походную кухню. На Урале прекрасный сосновый воздух в лесу!..

Неподалеку от спецзоны Березовая гора находилась зона каторжанского УП (усиленное питание), которая использовалась как "санаторий" для доходяг, привезенных с угольных воркутинских шахт.

Иногда колонны двух серьезных режимных лагерей встречались не так близко и, молча, расходились, показывая каторжанские бледно-розовые крупные лица (на глазах зачастую очки на веревочках) и спины с грязноватыми номерами, а с другой стороны - выцветшая серятина бушлатов и телогреек, напоминающих зверинец...

Да уж кто только там "рысцою не пробегал" в этих "березовых" местах не столь отдаленных...

"Поляки" бригадиры сели на мужика-работягу с двойным усердием, но меру знали, потому что рядом в тех - же бригадах работали воры-"поляки", которых после переворота оказалось видимо-невидимо! Раз в пять больше, чем мужиков, не пожелавших после "чесноты" в "польше" ходить - лучше быть простым мужиком.

Вскоре некоторые из центровых "ляхов" по их просьбе, но с Венькиной инициативой пошли на этап - двигать "польскую идею" тайными эмиссарами, затесавшись "ершами" в этапной сутолоке среди "чесноты". Когда же честные воры прознали про этих "ершей" со всей их подноготной!..- Решение было одно: только резать собак! Ведь если воры, провинившемуся вору "дают по ушам", лишая его воровских прав, то, чаще всего, велят ему отойти от воровской идеи и стать простым мужиком. Но если разоблачался "поляк"!.. Эту "бл..ь", эту "суку" в живых оставлять было нельзя: из него мужика никогда не получится, его только резать. Так рассуждали воры. Так было по их правилам.

Венька все предвидел и, тем не менее, толкал на "подвиг" своих однопартийцев: ведь "полская идея" того стоила! Он то и дело напоминал начальству, чтобы оно посылало этапы на другие зоны, где малое количество честных воров, указывая на успехи Березовой горы, умалчивая, разумеется, о главной сути "польской идеи".

А "хозяева" лагерей, то есть - администрация, стали выбирать, когда было уже из кого: то ли лучше в зоне держать "поляков", то ли - честных воров. Сначала все выбирали "поляков", даже заказывали их, но те настолько могли сесть на шею, что называется, по многим непредвиденным вопросам, что хоть "чесноту" срочно не вызывай, как говаривали обманутые экспериментаторы.

Этапы, между тем, с "поляками" все уходили и уходили с Березовой горы...Венька говорил: "Братсы, за новую веру и пострадать не грех...Мозно и умереть! Такова НАСА зызнь бл...ая! ("Бл..и" - стали тоже люди по воровски! "Ляхи", так сказать,- большие козыри). На крайний слусяй, вы зэ, презде всего, избавляетесь от спесзоны!

А умирать не торопитесь, хитрите. Изворасивайтесь - нам многое позволено, сюствуйте себя свободней".

А березовогорская "польша" начала и сама встречать этапы, устраивать "гнулово" "чесноты" на букетовский манер с Венькой во главе. Он всегда стремился "согнуть технисески, стобы вор не заметил бы как его согнули", - говорил Венька.

За Березовой горой закрепилась слава "сучьей спецзоны". Воры отказывались туда ехать, идти на этап...но кто их будет слушать!

Пивоваровцы остались не у дел. Они ликовали! Наконец-то можно и отдохнуть.

Венька ликовал еще больше: "чеснота" на спец катила и катила, этап за этапом; старобрядная и молодая, но вся какая-то "не битая", как будто с курсов только что: на спец ехали в хромовых сапогах, в меховых бурках, в новых валеночках, дорогих шапках, пальто...Все это можно было через вольного каптера (на спецу в основном - вольные каптеры) с позволения хозяина вещей (напишет заявление, что претензий не имеет - вещи сгнили) загнать на поселок вольняшкам и пропить, грубо говоря...

Картины гнулова ужасали не столько кровью (крови было мало, почти совсем не было), сколько психологическим давлением на предательство, которое потом возносилось до небес, но всё - таки больше ценились те, кто держался честным вором дольше, пока у горла находился нож.

Пивоваров подошел к ящику и заглянул в него - там было шесть бутылок водки!

Здоровенный шмат сала, репчатый лук, хлеб... Букет тоже подошел и полюбопытствовал. Потом сказал:

- О, дефицит-антрацит! Аж, зубы ломит - так бы и попробовал.

- Скоро попробуешь, - сказал Пивоваров,- заработал ведь.

Букет промолчал и стал принюхиваться к запахам леса, как зверь, шумно и напоказ.

Всем пивоваровцам нравилось до озноба чувствовать себя в лесу после многих скитаний по тюрьмам и пересылкам и свидания с зэчками, которые вернули им ощущения гражданского мужчины. "Пусть попробуют свободы" - думал полковник Самарин. Легче потом согласятся на новые "подвиги"...

А погрузчики, тем временем, начали грузить лес на платформы вагонов. Поставили вначале стойки в проушины по углам платформы, закрепили лежки от штабелей, смазали их, чтоб лучше юзила вершина, и покатили, покатили балан за баланом...

Пивоваровцы с удовольствием наблюдали за виртуозным, сноровистым трудом бригады грузчиков из десяти человек. Два человека на штабель. Они втыкали погрузоные багры с торца балана в комель и вершину одновременно и так катили его по лежкам на платформу, подъюзывая с вершины, чтобы выровнять с комлем параллельно лежек.

Предельно опасная, ответственная работа, где одно неуверенное, нечеткое движение может обрушить катящийся Балан с высоты, и тогда - всякое может произойти, когда не исключалось трагического исхода...

Чем выше штабель на платформе. Тем опасней закатывать на него комлистую древесину. В этом случае собираются три человека своими баграми цепляют за один багор - с комля, и два человека - с вершины, едва справляясь с комлистым пиловочником.

От погрузчиков тонко парило. Раздевшись до нижних рубах. При самодельных бандажах, с кожаными нахлобучниками в паху для упора багра, грузчики были похожи на дружную, многодетную, но бедную семью, не теряющей, однако, марки в работе.

К штабелям со стороны леса то и дело подходили груженые лесом лошадки, скромные такие, чтоб не сказать забитые - какой ведь попадет коновозчик. Вспоминается лагерная байка про хохла-коновозчика, который говаривал: "...пишол на конячью базу, получил овсяку на коняку, зварив..и зразу зъив!". У такого лошадь, конечно, не потянет воз. И бригадир его может прибить к чёртовой матери.

Кухня для погрузчиков, вальщиков и коновозчиков, основных рабочих рабочей зоны располагалась тут же, в лесочке, под хвойной крышей на кольях, с краю - аккуратный не дымный костер и котел над ним. Вместо скамеек несколько гладко срезанных чурочек. В котле варился не очень наваристый, но гутой суп. На второе каша-рассыпуха: стахановская каша. Имелись и лепешки, испеченные на постном масле в кухне жилой

зоны. Каждая лепешка (тоже стахановская) грамм по сто пятьдесят. В совокупности всего обеда - его хватало. А то ведь грузчики и вальщики леса ноги не затаскают через месяц...

Валили тогда лучками, пилами с тонким и узким полотном, легко входящими в дерево, если правильно держишь этот лучок. Пилу такую в лесу не слышно, а только слышно как падает дерево под крики "бойся!".

Столовая же всего оцепления человек на 400 - большая, но составная, перевозная и потому не слишком утепленная. Но главная беда этой столовой в том, что варили там синюшно-перловый или зеленовато-пшенный суп или уху, в которой - ни рыбы, не мяса, естественно, никто не видел. На второе каша-размазня или пюре-размазня. Хлеб - пайка 500 грамм выдавалась в зоне на весь день. Кто умел сдержаться. Тот делил её на три или два раза. Но не все и 500 гр. Получали: только выполняющим норму на 61процент. Штрафникам -275 грамм, то есть тем, кто делает свою работу менее, чем на 61 процент.

Бригады, созданные не ахти как, где всегда была прослойка неработающих воров, (теперь, правда, с образованием "польши" стало легче) тоже работали, не покладая рук, но все плоды этого труда уходили куда-то сквозь пальцы: на проценты, на взятки кому надо, на общак..., что вполне, почему-то устраивало администрацию. Общий процент выполнеия плана процентов на 70 для спецзоны - вполне подходящий. Сейчас, правда, и питанье и процент выработки резко сменился с образованием в зоне "польши"...

На делянках - костры, костры, костры...Дым от костров - едкий, белесый, чернеющий от огня, пока не восторжествует пламя костра. Кострожоги в прожженной одежде похожи на туземцев в шкурах, когда и рогатина для подбора лапки напоминает туземное оружие. Кострожоги - всегда злые, недовольные люди, всегда чумазые от дыму с горящими, куцыми окурками в зубах, похожих на пчел.

Венька Рыжий пришел перед самым обедом - захмелевший, посверкивающий рыжей щетиной на небритом подбородке, как руном неестественного качества, и сразу начал деловой разговор:

- Ну сто, браты-солдаты, - Венька пнул слегка ногой по ящику с продуктами, - надо бы отметить хоросую погоду и свезый воздух...перед обедом не помесает.

Сразу сказу по секрету, - давил он, затеяв, видимо, психологическую атаку,- я, как нарядсик, знаю, что вам скоро на этап! Но куда - мне не известно - сесно говорю. Встретить воровской этап, мы, польские воры, смозем одни: ноз в руках у нас тозе не дрогнет...

- Постой, постой...,- прервал его Пивоваров, - нас теперь всерьёз воровские проблемы не интересуют. Тебе, как нарядчику, не известно случайно: нам, что, и в будущем предстоит война в воровских зонах?..

Как будто сам не знал Пивоваров, что именно так и обстоит дело полковника Самарина, а теперь и их тоже.

- Ты, кажется, знаком с полковником Самариным? - продолжал Пивоваров.

- Знаком...Он у меня дело вел. Сидел я тогда в Куйбышевской тюрьме. Он говорил мне, сто мы с ним какие-то дальние родственники сто ли: он - Самарин, а я - Самарский. Все на путь наставлял: не грабь, не воруй, не бл..уй...Ты думаес, я на него работаю?..

- Мне все равно...Я, например, на него работаю: воюю вот с вами...

- Да я сразу понял, сто не от себя воюес...хоросо воюес...мы теперь союзники... А сто вас озидает? Угадать не трудно: воровских зон много. Старайтесь, где удастся, тормозится где-нибудь на пересылке, например, в лагере...пусть кто-нибудь из вас заболеет, в больницу попадет...

Но тормозиться не удавалось нигде. Даже Букет ничего не смог придумать в этой ситуации. Неожиданно они узнали многое, о чем и не подозревали.

МАНДЕР

На одной большой станции к ним в купе вагонзака вдруг подсадили человека лет пятидесяти, тепло, но скромно одетого, при скудных каких-то вещах, с карманами набитыми спичками и дешевыми папиросами. Сразу было заметно, что человек устал от многолетнего употребления махорки и перешел (появилась возможность) на папиросы.

Никогда не было, чтобы к ним кого-то подсаживали.

Не торопясь, незнакомец снял с себя новый лагерный бушлат, тяжеловатый для хозяина, снял шапку - типа солдатской, вытер испарину с лысой головы, закурил. Глаза у него

тускло горели всёпониманием и бывалостью. На морщинистой, загоревшей шее заметная бородавка. Прямо домашний дедушко! А когда он достал из футляра очки и надел на глаза, впечатление от "дедушки" укрепилось. Все ждали объяснений: кто, что, зачем?

Наконец человек заговорил сам:

- Меня звать Николай...Откровенно: я - мандер.

- Кто, кто?..- переспросили его.

- Мандер - в карточной игре скрытый партнер в какой-нибудь авантюре. Ясно что "профессия" не официальная. Я работаю на НКВД, но вы не должны об этом кому-то говорить. Я буду вам помогать, то есть рассказывать о положении в зоне, куда вы командируетесь. В некоторых зонах я бываю сам до вашего там появления, в некоторых бывать не буду, но знать буду о ней всё.

Он извлек из внутреннего кармана бумагу и сказал:

- Это план зоны, в которую вы направляетесь. Эскиз от руки. Все зоны, в общем-то, одного типа, но в каждой есть свои особенности. ( Смотри, как перьподаватель какой объясняет, - думал Букет, - прошлотень немытая!). Раньше в этой зоне был спецконтингент смешанного типа, поэтому часто возникали конфликты между ворами и просто бандитами, иногда политические начали выступать, когда их прибавилось. А тут еще начальник лагеря, записной произвольщик, позволял разгуляться самоохране. Воры подняли бунт...к ним, потом, присоединись почти все...подошли к вахте. А кто знает - чего они подошли?! С вышки, которая находилась прямо на крыше вахты - ударили из пулемета. Ясно, что по приказу...Людей покосили не мало. Вооруженная вохра потом еще ходила по зоне. В бараках зэки забаррикадировались...

Одним словом, крови было много, оттого и зона эта называется (разумеется, не гласно) Кровавый Бым. Речка Бым такая есть, где-то на севере берет начало. Старый контингент весь вывезли. Теперь там обыкновенный воровской штрафняк, даже не спец почему-то, но, как на спецу, на ночь людей закрывают в бараках, на окнах решетки и. т. д. Эти события происходили не так давно. В зоне шестьсот человек. Работают человек четыреста, остальные - воры, которые скрываются за работающими, получая пайку 500гр., а не 275 - штрафную, как положено неработающему.

Но дело обстоит так, что начальству нет резона морить людей, ибо голодный человек - его хоть убей - он план не выполнит. Они и подкармливают работающих как могут, а воры тех обирают разными способами...Ваша задача переменить климат в зоне, который без крови не переменить. Мужиков там гораздо больше, чем воров. Подвигайте их на "революцию", но это в будущем, а теперь. Вот план зоны...Ничего неожиданного нет: все почти, как в Горлаге, но есть слева от вахты, откуда вас заведут в зону, еще небольшая зона, забор из частокола весь в колючей проволоке; в середине этой маленькой зоны - деревянное здание БУРа (барак усиленного режима). К вашему приезду в БУРе никого не будет. Ворота туда будут открыты. И, если с первого раза ничего не получится, то можно отступить в эти ворота. Встречать ваш этап наверно будет вся зона, но в толпе, знайте, много будет людей недовольных ворами, а впереди, скорее всего, будут только из молодых воров...Разведчикам справиться вполне по силам с дерзкой на крики, но не слишком разумной и расторопной толпой. Они больше горазды к тому, что к ним на съедение бросают в камеру одного новичка и то неблатного. Но недооценивать их тоже нельзя. За передними из толпы всегда стоят главные личности: а этим, что впереди, бежать некуда. Напоминаю: ворота БУРа будут чуть приоткрыты, но, возможно, вы с первого раза напугаете воров и организуете мужиков и все обойдется, как надо...Кстати, ночевать все равно будете в этом БУРе. Рядом вышка с пулеметчиком - прикроет в любое время. Имеет право стрелять, если кто-то за кем-то из зоны с ножом гонится...

КРОВАВЫЙ БЫМ

Уже сгустились сумерки, когда пивоваровцев завели через вахту в зону. С темного неба, отделенного прожекторами и лампочками на заборе от высотной мглы, сыпал ненадоедливый снежок, посверкивая в электрическом свете.

Множество зорких встревоженных глаз, откуда исчезла обычная блатная бесовитость, светились большим полукругом метров за десять от вахты, где имелась некоторая затемненность. Но вот кто-то повернул на толпу прожектор, установленный на крыше вахты освещать запретку возле БУРА. Все, как перед спектаклем.

По толпе прошел заметный трепет и общий непроизвольный вздох, шевеление растерянности при виде рослых пивоваровцев, вошедших в зону.

- Ну что, будем биться, как в Берлине? - сказал толпе Пивоваров, вспомнив приказ Жукова атаковать Берлин с прожекторами. А заодно и слова полковника Самарина: "...воры - это немцы, только без касок".

Но зона психологически была уже сколько-то подготовлена: все было известно за неделю по неизвестным каналам, а в последней инстанции - через нарядчика. Из толпы слышались возгласы:

- Сука атляновская!(это Букету).

- У-у-у, шваль косая! (это ему же).

- Атилла, готовься придстать за Бейрёзовый гора!- говорил кто-то с грузинским акцентом.

Пивоваров на мгновение подумал о том, что участвует на чужом пиру, но вспомнив свои прегрешения на пересылочном дворе, решительно шагнул вперед:

- А ну держись, урки засраные!..

И сразу же хрупнула от пивоваровского ножа чья-то воровская телогрейка. Послышался резкий болезненный возглас, переходящий в хрипоту и стоны, не призывающие к помощи: осознавал поверженный - откуда ей быть, ибо кругом было тесно от людей, уже по-настоящему убивающих друг друга. Потом Пивоваров легко поймал в воздухе деревянный черенок с привязанным к нему ножом, оглушил владельца самодельного копья кулаком по голове, а в том кулаке торчал нож, повернутый в сторону от головы противника острием: лишней крови по уговору между пивоваровцами не должно было быть. Пик у воров имелось штук десять, но так получалось, что пивоваровцы перехватывали их со стороны не того, в кого она направлялась, а тому, кому легче было ее перехватить: так договаривались, зная о подобном оружии.

Старшие воры, бывавшие в поножовщинах, учили молодых: левую руку обернуть старой телогрейкой для защиты от ножа противника, а в правую руку взять нож лезвием от паха и - в брюхо ему, в брюхо!.. А при этом надо всегда смотреть в глаза противнику, гипнотизируя его своим духом!...Эта практика сразу не оправдалась в бою с разведчиками, десантниками. Они ловко ногой отбивали нож соперника, а свой, держа отвесно, всаживали в область сонной артерии и человек, не успев ойкнуть, валился к ногам, обливаясь кровью.

Павших было уже человек десять. Кто-то замер навсегда, не шевелясь, а кто-то пытался еще жить, поднимая голову, что, как раз, не надо было делать, ибо выжить в этой ситуации можно только, сохраняя какое-то здоровье еще, прикинувшись мертвым.

Воры не отступали, наверняка понимая, что их тут ничего нет, но стыдно было друг друга да и отступать некуда - толпа стояла по- прежнему плотно, но вот кто-то из воров громко и авторитетно прокричал, стоящий вне кровавой свары:

- Хватит убивать!.. Хватит убивать военным неопытных людей! Братцы, отойдите! Отойдите - вашего тут ничего нет!...Не вяжитесь с ними! Толпа сдала назад - сзади освободили территорию на несколько метров. Авторитетный голос продолжил:

- Да отбегите вы от них! Никто вас за это не упрекнет! Вы слышите!..

Пивоваровцы прекратили свои действия.

Появилась, наконец, нейтральная полоса, но вдруг застонал Ваха и, хватаясь за лицо, согнулся, присел на колено, выговаривая все одно слово:

- О, би-лль-яд, о, би-лль-яд...(наверно - бл..ь).

Самодельна пика, пущенная ему в глаза, невзирая на слова авторитета "отбегать" от наступающих пивоваровцев, не перехваченная никем, зацепила-таки надбровье левого глаза и достаточно сильно повредила косицу.

И снова этот авторитетный голос:

- Пивоваров, я слышал о тебе...Нужен разговор - резня не нужна!..

- О чем вы раньше думали? С ножами и пиками на разговор шли?

- Но вы первые начали!..

- А кто дорогу перегородил в зону? Кто выкрики всякие делал?..

- Мы не правы...завтра мы придем к вам в БУР.

А дверь на воротах в БУР была уже открыта и двое медбратьев внесли туда Ваху на носилках, а женщина-врач с тремя надзирателями проверяла пульс то у одного лежащего в крови, то у другого...почти все были мертвыми.

И какая-то странная, пассивная и безоружная, молчаливая роль начальства.

Подневольные люди, которых каждый день закрывали на ночь в бараке под замок, вольны были убить или быть убитыми, как гладиаторы, имевшие ножи, пики и бог знает еще что. А попробуй только замахнись на кого-то из начальства или любого вольнонаемного - сразу получишь пулю с вышки. С оружием в зону вохровцам (военизированная охрана) заходить запрещалось, Да они почти и не ходили: открыть, закрыть замок - и все. Все зоновские дела только через бригадиров. Несомненно то, что в определенных условиях заключенные "руководили" начальством. Со своей стороны, начальство в долгу не оставалось и вымещало, как могло, свою зависимость от зэков. А самое высокое начальство, видимо, такой расклад вещей вполне устраивал.

Высокий капитан в белом полушубке кожаным пальцем перчатки покаывал на дверь, куда надо было входить всем пивоваровцам; они не торопясь, гуськом направились, куда

указывали. В одноэтажном деревянном здании БУРа, на окнах которого сплошь решетки и зонты-намордники, появился электрический свет, горевший до этого в одной лишь дежурке. Пивоваровцев завели в свежевыбеленную большую камеру, оборудованную экстренно под медпункт. Первым перевязали Ваху. Он все еще говорил это слово "би-лл-яд", постанывал, морщился, но держался, в общем-то. Перевязывать пришлось почти всех. Преимущественно - левые руки, которыми пивоваровцы ловили пики, а также ноги: не каждый нож сразу выбивался из воровских рук, успевая зацепить солдатское тело...

Двое медбратьев снова ушли с носилками за кем-то. Двое амбалов, видимо из дневальных, в коридоре взяли грязные носилки, похоже, для выноски трупов за зону и вышли из БУРа. Потом кто-то напишет: "...умер от туберкулеза", "умер от разрыва сердца"...да мало ли еще от чего умер...

Года через три-четыре будет все по -другому, пока не выбьют самых сильных и непокорных из воров и солдатско-зэковкую отчаянность в противостоянии с ними - породу смелых русских людей. Ножи в ГУЛАГе будут разрешать (негласно, разумеется) только пивоваровцам. Они сошьют пестрые и пышные подушки для сна (разрешаемый предмет роскоши на пересылках), а так же и для ножей и провезут их по всем пересылкам: при обыске надзиратели их будут просто не нащупывать и не изымать. Остальных заключенных будут шмонать - иголку не пронесешь!

Медбратья принесли на носилках одного старающегося выжить вора по кличке Ярый (Ярослав). Под его замутненным взглядом водянисто-синих глаз пивоваровцы (не все) слегка потупились, завиноватились: больно уж праведным и непокорным казался этот взгляд. Ярого положили осторожно на спину, но он упорно поворачивал голову, ища взглядом кого-нибудь из пивововаровцев. Заметно было, что он хочет что-то сказать. Отдышавшись, он сказал:

- Продажные с-у-у-ки...

Сказал и умер. Князь ответил, как будто он мог догнать мертвого:

- А ты не продажный: значит, по собственной воле грабил, воровал и убивал, как тот же немец ...

И подумал: "правильно Самарин говорил"...

Князь чувствовал, что где-то не прав, что-то не стыковалось в его справедливой тираде. И вдруг подумалось: "...он просто свое защищал. Но ведь и я - свое...Свое ли? Навязали - своим считать заставили, и я согласился. Все согласились, но ведь когда в армию призывают, то тебя не спрашивают: согласен ты или нет". От этой мысли стало

спокойней. Когда оказались в чистой и уютной от засланных постелей камере, что располагало к уравновешенности и взвешенным разговорам, Семигоршков, который почти всегда от всего отмалчивался, вдруг заявил:

- Вляпались мы, братцы!.. Бежать надо.

- И далеко?- спросил Пивоваров,- чем жить будешь: тоже воровством и грабежом? А честно где-то приспособиться, прижиться - вряд ли получится. Даже за границей найдут...

- Пусть найдут, но не видеть всего этого. Свои все-таки.

- А власовцев ты видел: тоже свои?

- Жаль мне их,- мечтательно-грустно проговорил Букет непохожий на себя,- жаль...таких вот пегих и вороных, как этот Ярый...

- Па-а-жалей смерть сваю, каторая ходит за табой ат них, - сказал Ата.

Князь лежал, притворившись спящим, и старался думать-мечтать о своей деревне,

о родных.

А ночью в зоне, в одном из бараков проходила воровская сходка. Выступал вор или, как говорилось, "вел сходку", который прекратил резню, настойчивыми словами "...нужен разговор- резня не нужна". Разговор между пивоваровцами и ворами, который намечался, так и не состоится, ибо станет просто не нужен.

Речь Витьки Креженевкого, авторитетнейшего вора в Союзе, прошедшего Воркуту, Печеру, Урал - все места заключения особоопасных преступников, была не громкой, но основательной по содержанию, перевернувшей потом не одно воровское "самосознание"...

- Братцы, мы гибнем по своей дурости. Почему вору нельзя работать? Для чего разъезжает пивоваровская банда по лагерям? Надо воров заставить работать, а для этого надо сначала, чтобы вор отказался от своего звания: так они все думают. Ради этого на Березовой горе согнули четыреста воров. А теперь они - суки, перевыполняющие производственный план. Я получил об этом ксиву. Завтра Пивоваров со своими ублюдками будет ходить по баракам и гнуть воров. И я уверен, что больше половины согнут беспрепятственно. И снова будут трупы...

Это решили не пивоваровские холуи, а легавые из министерства. Мы сможем устроить бунт, но нас перестреляют прямо в зоне, как было в сорок четвертом году, почему и зона называется Кровавый Бым... Я предлагаю самый лучший вариант: остаться честными ворами, но пойти на работу. То есть, здесь и сейчас вынести постановление (воры тоже выносили "постановления"), где бы честному вору разрешалось работать. Сумеет кто-то из воров сам, в индивидуальном порядке, найти какой-то выход из положения - существовать, не работая: Бог ему навстречу! Пусть не работает, честь ему и хвала. Не сумеет - и не надо...

Но работу, как мне подумалось, можно будет делать не каждую. Чистить и копать землю в запретке, например , нельзя - это подлянка. Пол мыть, где живут фраера - нельзя. Поваром быть - нельзя, Песни петь или плясать со сцены для фраеров - нельзя.

Бригадиром числиться - можно, а работать нельзя, дневальным - числиться можно, а работать нельзя. Я обо всём уже думал, но давайте думать ещё вместе...

Разошлем наше постановление на все основные воровские зоны Союза: всех воров, таким образом, предупредим, доведем до сведения, объясним: другого выхода нет. Перебьем, допустим, пивоваровскую банду: нкэвэдешники соберут другую- им ничего не стоит. Предлагаю завтра пойти человекам трем из воров к администрации, к самому начальнику лагеря с предложением: вы отправляете на этап эту банду, а мы все начинаем работать. Не просто ходить на работу, а работать в поте лица! Легавые ни в чем до тонкости разбираться не будут: им лишь бы работали...

И пивоваровцы покатили дальше, оставляя за собой зону с честными, но работающими ворами: гораздо лучший вариант, чем "польша".

Под стук колес и мерное покачивание вагонзака, Князь досмотрел "сон" о своей деревне. Вспоминалось-виделось почему-то не вся деревня, а только самое любимое место в ней: небольшой такой полуостров, теперь уже, можно сказать, остров. Потому что отделился возле самой дороги, образовавшейся речкой Быструшкой - с водой из реки Быстрой. Островок каждую весну топило, а сходила вода - он покрывался небольшой мяконькой травкой среди песчанно-галечных проплешин.

Кто-то в старые времена, когда был еще полуостров, посадил на нем, на самом изгибе реки штук двадцать дубков, чтобы меньше вода размывала берег по весне. Да и погулять-повеселиться или просто порыбачить было интересней на бережку с дубками. Это место потом и прозвали Островок с дубками. Тогда ведь на Руси все крепкое да вечное любили. Но дубы со временем стало подмывать по вёснам: где-то увеличился объем воды при образовании всяких каналов. И дубы с годами - один за другим начали падать. Падали постепенно: лет десять "падал" первый дуб, все наклоняясь и наклоняясь. Его и спасти можно было, укрепив бережок, поставив подпорки, но кто будет за этим следить. Второй "падал" дольше, как пизанская башня. К тому времени, как вернулся Князь из Сибири, - упал. Но ещё у павшего дуба зеленели ветки весною. Ребятишки-рыбачишки любили сидеть на этом дубе, хоть и до воды удочкой было не достать. Серьезной рыбы в реке не было давно, несмотря на то, воды прибывало: такая, видно, была вода. Но еще были: окунишки, ершишки, щеклея, иногда и головлик попадётся. Князь любил в детстве и юности принести домой связочку этой разнообразной рыбешки. Воспоминание об этой деревенской речке всегда приятно размывало душу.

Но все хорошие воспоминания разом исчезли, когда с резким и громким лязганьем ключей открыли железную дверь в купе, подсадив к пивоваровцам известного им уже

мандера. По очереди все пожали ему руку: помогал человек, как же. Знать заранее что тебя ожидает - большое дело!

- Здравствуй, Николай, здравствуй! Садись, давай, сюда поудобней. Снимай давай верхнюю-то шкуру, - суетился Букет.

Мандер, как тогда, сначала закурил, глубоко затягиваясь, и, не торопясь, начал пояснять:

-В зоне, куда вы направляетесь, к войне сразу готовиться вам не надо. В Сиблаге, на Богиме с ножами никто вас не ждет. В зоне беспредела о вас никто и не знает. Всесоюзная воровская "почта" на беспредел не работает. Слово "беспредел" вообще новое слово применительно к поведению самих заключенных. Беспредельщиками сначала были только нкэвэдэшники - потом перешло к заключенным, научились быстро. Соловки - всему началом, затем - Беломорканал: это я вам по секрету говорю - не забывайте. А то вам сложно понять. Я вас немножко знаю, поэтому доверяю.

-Спасибо, Николай,- сказал спокойно Пивоваров, - из наших никто не предаст.

- Вас по зоне проведут сразу на лагерную пересылку. Уверен, что к вам даже никто не подойдет. Там этапы встречать по-воровски не принято. Разве что посмотрят: чем от нового этапа можно поживиться. Но к вашему этапу, ручаюсь, даже и не подойдут. Через Богим этапов много идет на все лагпункты, принадлежащие Богимскому ОЛПу (головной лагпункт), поэтому этапы там идут и днём, и ночью. Но не по этой причине ваш этап не будет новостью, а по причине того, что в зоне власти нет никакой, потому заходи кто хочешь - свобода и демократия! В зоне есть авторитетные люди, как и в каждой зоне, рядом с которыми существуют кланы, враждующие между собой в дозволенных пределах, хотя в беспредельной зоне они в любое время могут быть нарушены. Вражда происходит чаще всего на почве картежной игры (и не только картежной), которой пропитано все, как на базаре: тут и наперсточники, и чернушечники о трех картах, и веревочку тебе могут кинуть, и на пальцах в очко обыграть - чудеса, одним словом!

Зоны на Богиме - две: жилая и производственная, которые находятся недалеко друг от друга, а власти нормальной нет ни в одной : вы ее и должны установить, Кажется, что приходи ее и бери, коль за нее драться никто не будет. И все же взять ее совсем, совсем не просто, хотя и свергать-то некого. Однако установить власть в этой зоне чрезвычайно трудно. Для этого кровь пролить - не обязательно, да это ничего и не даст.

Выйди на площадь и объяви: никто не возразит даже, но кто потом тебя будет слушаться?..

Есть там отдельная зона для чеченского барака: они ходят на работу отдельно, живут отдельно, а в столовую ходят одну - здесь проблемы. Чеченцы подкупают поваров...

- Па-а-стой, па-а -стой! Это- Багим?!. Меня оттуда в Маскву привезли! Я там ни дарезал чилавек десять!.. Да...вот как,- высказался Ваха.

- Не думаю, чтобы тебя туда за этим снова повезли: наверно просто забыли, что ты там был... Чеченцы в зоне захватили кухню, где и так ничего лишнего нет, но хоть со дна им наливают погуще - и то большая разница.

В последнее время чеченцы в столовую уже не ходят: на весь барак им уносят бачок супа и бачок каши...чаю там... Чеченцы в зоне почти не появляются.

- Я буду сам проверять этот бачок - супа, каша! - сказал Ваха.

- В зоне идет игра на кровные пайки (в других лагерях за такие вещи - убивают, но здесь беспредел...) - люди мрут пачками! И это уже под сорок седьмой год! Два года после Победы!..

Есть женский барак, но его тоже скоро отгородят; идут разговоры о разделении на мужские и женские зоны всех заключенных. То-то будет слез и забастовок. Пока только отгородили женское производство: швейную мастерскую, где шьют робу для лагерей, рукавицы, нижнее белье, бурки ватные. Некоторые женщины в общей зоне работали поварами на кухне, но предались ингушам, чеченцам. С кухни их убрали. Мужики-повара, в свою очередь, боятся паханов и авторитетов - клановая жизнь в зоне.

Играется все, вплоть до человеческой жизни.

Существует у зека понятие - сухариться, то есть меняться сроками: ведь на формулярах всех заключенных в те годы не существовало фотографий! Одинаковых возрастов люди вполне могли выдать себя друг за друга на этапе, где людей еще не знают, а так же и в других местах. Когда для начальства все бывают на одно лицо. Часто в голодное время (оно почти всегда в заключении голодное), люди ждут сосед соседа по нарам, когда один из них умрет, чтобы взять на ум все данные умершего и идти за него, как за живого. А свои данные занести на бирку покойника и прицепить ему на ногу.

Так пятая судимость зачастую превращалась в первую и воровство или грабеж в безобидное хулиганство с малым сроком. Иногда пятой судимости невтерпеж завладеть первой и пятая судимость давит первую судимость подушкой, вызнав до этого всю биографию первой: всех родных и прочее, прочее...

Дня два-три еще пайку за него получает, если получается, как за живого, пока труп не начнет разлагаться...Страшная картина человеческого предательства.

Но есть в зоне один человек, - продолжал мандер, - это Леська Гвардеец: бригадир пяти бригад. Человек двести у него. Два барака. Все бывшие солдаты в основном, но и не только. Всех взял под свое крыло этот очень возвышенный человек, сильнейший духом

парень. За каждого работягу душу отдаст. Да жизнь свою может положить!

Однажды рубили на реке лед для холодильников человек десять заключенных с его бригады, под конвоем конечно. Это в самом начале его бригадирства. И один молодой парень, тоже бывший солдат, замочил ноги: залез в наледь - еще темновато было, рано вывели. А мороз под сорок. От вскрытой реки парит. Видно совсем плохо. Конвой орет: и так не ладно, и сяк не ладно - он и залез в наледь. Кинулся переобуваться, но во что!? У всех все в обрез. Костер только у охраны. Зек один им разжег, как всегда. И дров найди, и костер разожги, а сам от костра отойди. Могли бы сами отойти от костра в таком случае, пока парень не переобуется, так нет! И этого не хотят сделать. Все поняли, что парень может потерять ноги. Леська давай убеждать конвой, чтобы бригаду увели в зону или пустили парня к костру. Конвой - ни в какую! Леська орет, матерится...да как бросит пешню в начальника конвоя! Тот увернулся, но полу от шубы проткнуло пешней! Начальник озверел, дает очередь с автомата выше голов: ложись! Все попадали. Леська стоит:

- Стреляй, идиот!

Грудь подставил. Начальник говорит:

- Застрелю! У меня не заржавеет...

Тоже бывший солдат. Леська отвечает:

- Может перед тобой на колени встать? Могу встать, но пошли, пошли в зону...Христом Богом прошу...

Тогда начальник сказал:

- Ладно, вижу, что солдат, пошли в зону. Быстро!

Ноги парню спасли. Леська спас. Тогда много морозились. Да и сейчас не меньше. Чаще всего в пути следования, когда на работу ведут: остановись, подтянись, а то и - ложись! Мало ли...

БОГИМ. БЕСПРЕДЕЛ

Богим - самый дальний ОЛП (лагпункт с административным центром для малых лагпунктов) Сиблага. Когда-то эти места обживали старообрядцы. Добирались в заквагоне по УЖД (узкоколейке) всю ночь и весь день. Головной ОЛП в зоне имел пересылку, где была и следственная тюрьма - Богимский централ - три-четыре камеры в той же пересылке: мало ли кто в лагере раскрутится, срок еще заработает, убежать попытается или убьет кого... Побегов почти не было, поскольку бежать сил ни у кого не было: у кого она была, те обычно не бегают - может им в лагере лучше.

Большинство людей в зоне отчаялись просто выжить, как-нибудь продержаться до лучших дней. В эти дни, как ни странно, почти все верят. А не поверишь, то сразу и помрёшь...

Пивоваровцам выделили большую камеру со сплошным двухъярусными нарами. Второго яруса им хватило. На нем лежали двенадцать матрацев с чистыми простынями, одеялами, подушками, пахнущими ледяной сибирской водой от стирки. Готовились принять двенадцать "апостолов", а то как же. Сводили в баню.

И сразу - спать, спать, спать...

Утром - кормежка из больничной кухни. И главное - ее хватало. Пока никто не вызывал, не тревожил. Через два дня в камеру пришли: начальник режима, начальник лагеря, начальница санчасти...и кто-то еще из начальства других лагпунктов, подконтрольных Богиму - посмотреть, видимо, на кровавых "апостолов": себя отнюдь не считая кровавыми. Вопросы задавали обычные: как доехали? Никто не болеет? Хорошо ли кормят?

Начальник лагеря вызвал Пивоварова на другой день и сказал:

- На пересылке у нас, как и положено: есть охрана, круглосуточные дежурства. Но я распоряжусь, чтобы любого из вас, но с вашего личного позволения, пропускали бы всегда в зону, кроме ночного времени, а понадобится - и ночью, но уже через меня или начальника режима.

Проблема зоновского беспредела стояла очень остро. Никто не бунтовал, даже не хулиганил, но люди умирали "пачками", как говорилось. И, соответственно, страдал план: одни бригады Гвардейца - двести человек- на восемьсот человек всей зоны сделать его, естественно, не могли. Начальство заметило слишком поздно систему ползучего беспредела и попросту растерялось. Могли всех поснимать и не только!

Проявить какую-то инициативу (да, Бог его знает еще и какую?) - опасно! То и гляди, врагом посчитают. А ситуация такова: преступник изобличен, пойман, осужден,

доставлен к месту заключения - делай с ним что хочешь: воспитывай-перевоспитывай, приобщай к труду. И любому начальству, даже самому тупому в любые времена всегда под силу, чтобы содержались бараки в чистоте, чтобы заключенный, в первую очередь, ел свою пайку, чтоб на производстве соблюдался разумный подход к делу. На крайний случай - бери пример с Леськи Гвардейца, вызови его, позаимствуй опыта в организации людей...

У Леськи, правда, есть большая привилегия: он заключенный, живет среди своего зековского народа, но заключенные, в конце концов, тоже люди и человеческий язык все понимают...даже вынуждены понимать, если власть применить, а ее у начальства - сколько угодно! В чем же дело? Не хватает одного Леськи, так найди еще одного, и еще...Пусть такие не валяются в лагерной пыли, но в этой "пыли" иногда попадаются настоящие человеческие самородки...Надо просто разуть глаза, что далеко не всегда получается у начальства...Да и понравится ли высокому начальству леськин человеколюбивый метод проживания в местах лишения свободы!?. Может, пивоваровский метод наведения порядка лучше? Сверху вроде говорят, что лучше и местный начальник лагеря гнет знакомую линию:

- Случится у вас, Пивоваров, большая поножовщина, то, на крайний случай, отступать есть куда - сюда на пересылку. Я говорю без обиняков, но это, возможно, и не надо будет... Вы приехали побеждать и без всяких потерь: контингент здесь не очень воинственный. И, наверное, вам лучше сначала понаблюдать за народом на разводе, когда вся зона собирается на работу.

Пивоваров предложил, к тому же, и свой вариант знакомства с народом: когда зона уйдет на работу, сделать рейд по баракам, потому что (Пивоваров уже узнал) за неимением достаточного надзирательского состава зона ни кем не контролируется.

Начальник сразу же одобрил и похвалил этот план.

Пивоваров, оказавшись среди своих, предложил Князю пойти на развод вдвоем: потом пусть подойдут остальные.

Они встали в стороне от скопления народа. Открылись ворота и надзиратели стали, отсчитывая по пятеркам, рядами, провожать бригады заключенных за зону, где их принимал конвой, сопровождавший в дальнейшем заключенных до объекта работы, тщательно пересчитывая, собирая в колонну, которая потом должна будет двинуться к этому объекту.

На Пивоварова и Князя никто особо и не обращал внимания: обычное дело - новые этапники. Букета не взяли: его, кажется, знают заключенные во всем Союзе.

Договорились: когда кончится развод, подойдут все пивоваровцы.

На противоположной стороне толпы вдруг завиднелась девушка с гитарой! За ней подошел человек с аккордеоном через плечо и с табуреткой в руках, на которую сел и стал подбирать на аккордеоне какую-то мелодию.

На голове девушки надет фетровый синий беретик: он изящно смотрится на черных кудерьках, заломленный слегка на бочок, с некоторым женственным вызовом при бирюзовых небольших глазках и черных бровях.

Девушка, тронув раз-два настройку, овладела струнами своей маленькой, но уверенной ручкой, доставая знакомую всем мелодию: "...скромненький синий платочек". Аккордеонист тоже подстроился под нее. Говорить о каких-то вокальных данных девушки не имело смысла, но все слушали и смотрели на нее с бесконечным обаянием и сочувствием. Здесь она, как нигде, была на своем месте... По лагерям еще с тридцатых годов практиковалось провожать заключенных на работу, а то и встречать с работы (немцы потом в концлагерях что-то похожее изображали) с духовым оркестром или под звуки одинокой скрипки, или баяна с вокалистом, реже - с вокалисткой...

Аккордеонист, странноватый тип, одетый в новейший лагерный бушлат, но без шапки, с гладко выбритой головой, загоревшей еще летом до коричневатого оттенка. Шапку не носил даже зимой, о какой-то кепке - и не помышлял. Но что он этим хотел сказать - не понятно. Иногда служители неба таким же образом поступали со своей головой: священники, музыканты, поэты.

Душа Князя так и прилипла к облику девушки, которая со словами "...строчит пулеметчик за синий платочек..." вздернула свое остроносенькое личико, тряхнув кудряшками, призывая, понятно, на бой...не на работу же. И Князю показалось, что подобный жест к нему имеет какое-то отношение, хотя он и не мог пока предположить какого-то боя...

А Пивоваров наблюдал народ. Шапки "домиком" и здесь уже вовсю носили, сшитые местными женщинами - заключенными за тем забором, который виднелся, как несерьёзная пока преграда. Четыре клина, выкрашенных в синий цвет мягкой, портяночной материи, заостренной в самом верху, не смотрелись на слишком уж бледных лицами субъектах: насмешка на улучшение одежды, когда и брезентовые ботинки на деревянной подошве - всё выглядело издевательством.

Отличались лица леськиных работяг: они не отсвечивали сухой желтизной и небритостью. Розоватые, с живыми глазами. Где надежда и вера во все лучшее, что должно прийти со свободой...

А в грязной толпе этого народа нет-нет да и мелькали полушубки. Мохнатые унты, лохматые вольные шапки, но больше все - же было лагерной мятой серятины, рваных бурок ношенных-переношенных. Изредка мелькали валенки - вольную одежду в этом лагере всю разрешали, но мало у кого она оставалась: все лучшее прибирали зоновские

шустряки. Лица крайне истощены у большинства, невеселы, замкнуты. Глаза слабо высверкивают горечь и временную покорность. Но и эти люди, было видно, тоже старались что-то запомнить от девушки с гитарой...хотя бы на сегодня...

Столь много изможденных людей Пивоваров никогда не видел. Даже на спецзонах и штрафняках. Разве что в Германии по освобождению концлагерей. Беспредел своё дело

знал... Развод закончился. Подошли остальные пивоваровцы. Все направились в сторону бараков. Князь оглянулся в сторону "девушки", но ее уже не было.

Возле первого барака, чуть дальше дверей лежали три трупа. Видно, что люди это умершие от голода: выделялась средняя между ключицами кость - этот угольничек был почти без кожи у всех, что бросалось в глаза.

Мерзлые трупы - без шапок, без телогреек, в нательных обносках. К босым ногам привязаны бирки с данными о покойнике. Обобранные, что называется, до нитки: вживе еще или уже после смерти?.. Жена, мать, собирая в тюрьму, сына, мужа - и носочки-то ему шерстяные, и душегреечку, и свитерок, и сухариков с постряпушками - все в КПЗ еще приносили...

А таких в тюрьме только и ждали - случайных людей, ошарашенных лютой несправедливостью! Брошеных на съеденье каким-то недоноскам. А ведь многие из недоносков никогда на свободе-то не сделают столько преступлеий, сколько потом в лагере, издеваясь над такими же, как сами, зэками. Горлохватистые, пронырливые, они

приближали к себе случайных, попавших в заключение, как правило, не за что, устраиваясь рядышком с ними. Влазили в душу и выманивали всё, что было у них съестного или из одежды. Всё равно, мол, отнимут, а я за тебя заступаться буду. Узнавали все подробности "дела", по которому зэк сидел. Вызнавали подробно всё семейное положение будущей жертвы: за неё ведь "хлять" потом надо. Уговаривали на "полкостыля", на полпайки значит, то есть на то, на что мог еще опереться ослабший от голода человек, говорили: заступнику силы надо больше, а тебе, дескать, лежать-то много силы не обязательно...

Человек умирал, что давало возможность лжезаступнику выгодно на покойника "засухариться", взяв его срок и "судьбу", привязав к покойнику свои данные "дела"...

Пивоваровцы по одному вошли в барак. На двухъярусных попарно сдвоенных деревянных кроватях лежали, закутавшись с головой в тонкие, грязные одеяла, видимо, доходяги, уже не могущие идти на работу да и вообще куда-то идти еще...

Каждое утро нарядчик с двумя-тремя амбалами ходили по всем баракам, выгоняя людей на развод "без последнего", как говорилось, ибо последнего, а он, разумеется, оказывался всегда, били безжалостно и всерьез (забьют, не жалко - работа важней). Лежачих били тоже, чтоб не скрывались за доходягами и "фитилями", а попадет натуральный доходяга под удары, не ему предназначенные, - туда ему и дорога...все равно умрет через день-два.

В бараке дымила печь: дрова сырые, плохой дневальный или совсем его не было?..

Печь стояла посреди барака, с левой стороны, давно не крашенная, с приоткрытой дверцей: видимо для тяги, разнося угарный дым. Трубу надо чистить, а кто будет?

Напротив печи, с правой стороны барака - два топчана, кровати без второго яруса, как привилегия для избранных. Меж топчанов большой стол. Постели на топчанах - всячески разукрашены. Стол завален паешными кусками хлеба и самодельного копчения треской. Посреди стола - алюминиевая грязная кастрюля, кружки, миски. От кастрюли и вообще от стола по всему бараку распространяется нестерпимый бражно-сивушный запах. Вокруг стола, прямо на кроватях сидят, полуразвалясь, лихие, захмелевшие люди, разноцветно одетые, довольные, сытые...

- С чем па-шаловали? - спросил карзубый, но не одряхлевший папаша.

Пивоваров достал из-за пояса нож и ударил пахана в спину, до этого согнув его головой к столу. Князь резал по одному с другой стороны стола, сдергивая с кровати, стараясь разить в самое сердце, чтобы шуму было меньше, как разил бы немцев в их же окопах.

Третий у Князя заорал что есть мочи: "За что, за что?!". И старался уползти под нары...

- За то, что ты еще ползаешь, а они уже не могут,- выговорил с придыханием Князь, кивком головы указав на ослабленных, несчастных людей.

А за полуперегородкой в другой половине барака играли в карты, как ни в чем не бывало: небывалая глухота ко всему чужому, грозящая умопомешательством. Семигоршков и Дериглазов, Ушкин да Полушкин похватали от печи поленья и - ну по рукам картежников, по рукам!.. Подошел Букет:

- Вы что, утвари поганые, покойников что ли разыгрываете: кому "сухарь" выгодней достанется?!. Буду убивать беспощадно!..

Раньше в малолетних колониях он этими словами пугал картежников - сейчас эти слова подкреплялись делом, кровавым делом...

Возле второго барака лежали два трупа. В этом бараке всё повторилось, что и в первом, только без сивухи, но с обильным чаем, где хлеб и повидло были главными предметами внимания. Нескольких пестро одетых и хмуро глядевших личностей из воровской прошлоты, не желающих после честноворовского прошлого что-то изменить в своей жизни, кроме суровых воровских законов, плотно окружили просторный

"фраерский" стол. Разноцветные люди свободы, а точнее - беспредела, казалось, отдыхали от прошлого за вольным и мирным чаепитием. Они черёпали из восьмилитровой жестяной банки повидло, намазывая его прямо на пятисотки хлеба толстым слоем и, пачкая губы и нос, смачно и продуманно насыщались, закатывая глаза.

Одетые в разноцветные вольные рубахи (красные, желтые, коричневые, клетчатые...), приспущенные поверх брюк, они чувствовали себя счастливыми избранниками "лишнего куска", как бывало у честных воров, избранниками и в этой зоне, и в этом качестве "прошлоты", но с тем же "лишним куском", добытым также зоновско - воровским

способом. На койках валялась небрежно их верхняя одежда: френчи, пиджаки, кепки, шапки - все хорошего качества...Букет сходу заявил:

- Хорошо живете, волки поганые! А ну, встать по стойке смирно: сейчас вас резать буду!..

У стола все так и замерли, и повидло с хлебом во рту застряло...

"Застибали" всех: не успели и вякнуть.

Возле третьего барака (странно) трупов не оказалось. В бараке была чистота, тепло и - никого по всем нарам, и верхним и нижним: все, видимо, ушли на работу. А против печи, в том самом месте, как в предыдущем бараке, сидели на цветасто убранном топчане двое картежников друг против друга, скрестив под себя ноги, как для восточного моления. Посереди них лежала подушка, а на ней разложены спички в каком-то счетном порядке. Играли в сложнейшую лагерную "коммерческую", как ее в лагере называли, игру - в тэрс, или в пятьсот одно очко. Партнёры по игре хорошо, можно даже сказать, изящно были одеты. Один - в китайской шелковой рубашке с замком, в летних шевиотовых брюках, в шикарных шерстяных носках до колен. Сам небольшого роста, светлоголовый, аккуратно стриженный (даже пахнущий одеколоном), с белесыми ресницами, что придавало его облику аристократизм и неповторимость какую-то. К тому же, имел он красивые и проворные кисти рук, разумеется, без всяких мозолей. О таких руках говорят в воровском мире: только ими кошельки таскать да в карты играть.

Другой - черноватый, крупноголовый (по кличке - Цыган) в белой чистейшей рубахе, небрежно пузырем приспущенной на дорогие брюки. И тоже - в шерстяных носках до колен. На плечи накинут бостоновый френч...

Они старались психологически произвести друг на друга шокирующее впечатление: может, и поможет в игре!..

Букет сразу понял, что это куражисты всей зоны, которые между собой играют примерно раз в месяц, пока не соберутся куражи со всей зоны в двух руках, то есть в их руках. Играют дней пять, а то и больше. Букет вкратце все объяснил пивоваровцам...

Разыгрывалось паек двести на каждый день, штук десять костюмов, ни разу не одёваных, пар двадцать хромовых сапог, всяких новых и чуть поношенных рубашек - десятками!

Пивоваров вознегодовал, видя это элитное действо подонков. Их не резать хотелось, а руки, ноги ломать, чтобы хруст костей их слышать! Выросший в рабочей семье, традиционно, он не любил "гнилую" интеллигенцию, как Чапаев говорил, а здесь она была, действительно, гнилая, лишь хорошо одетая. Пивоваров взял табуретку - и ни слова, ни полслова - обрушил ее на обеих играющих. Пивоварову никто не мешал: все понимали, что именно эти двое всему виной за повальный мор в зоне!..

Маленький с белесыми бровями и ресницами пытался сказать что-то дипломатичное, но быстро понял, что еще больше осложнит свое положение. Вскоре они оба затихли или прикинулись, как зверьки, мертвыми. Пивоваров сказал: пошли. И все пивоваровцы вышли из барака. А чтобы объяснить ситуацию, произошедшую в нем, надо вернуться в прошлое лет на пятнадцать. Там, в одном из московских двориков некий мальчишка-везунчик по прозвищу Чиканашка очень хорошо играл в чику. И как только стопка денежек заметно вырастала он, бах - и попадал в эти денежки! Или - в чику. Бросался собирать денежки, все приговаривая, - "...чика наша, чика наша!". Вот его и прозвали Чиканашка. Потом он спознался с ворами и стал отличным карманным вором...и тоже везунчиком. Изучил воровские права и законы - их неписаный, многоуставный, но устный "талмуд". Научился играть в карты во все игры, проявляя незаурядный творческий подход к делу.

На все картежные правила у него всегда была готова уловка, да такая, что понять ее мог только такой же картежник, как сам Чиканашка. Его потом стали называть "исполнителем", против которого играть бесполезно любому даже опытному картежнику. Но чтобы совсем не перестали с ним играть. Он иногда специально проигрывал, особенно ворам. А им зачастую нужен был только процесс самой игры между собой. С "фраерами", не с ворами, какими бы они шустрыми и умелыми во всем не были, в том числе и в воровстве, допустим, на свободе - воры "в правах" (назовём их так), ибо "вор в законе" чисто административное понятие - играли редко. В воровской среде это не поощрялось, хотя и не запрещалось. Ведь если вор проигрывал фраеру, то он оказывался в унизительном положении. А играя меж собой, они иногда позволяли себе встать после игры и не взять выигранное у партнёра, может - выборочно...

А Чиканашке они вскоре "дали по ушам", лишили воровских прав за то, что он, обыгрывая молодых воров (да и не только молодых) преследует какую-то "бл..скую" цель, а не просто корыстную...хотя кроме корысти и еще своей исключительности "исполнителя" (тоже болезнь своего рода) у Чиканашки другой цели не было: просто Чиканашку надо было устранить ворам, как "чернушника", который никакой солидарности к ворам не имеет. И даже не простил ни одному какой-то долг, хотя бы ради уважения. Но там тоже своя внутренне - воровская клановость, молчливая клановость...

- А почему я должен прощать? - говорил он с вызовом, зная права, помня свой клан.

- Да не должен, не должен. Но у тебя явно гнилое нутро, не воровское, - говорили авторитетные воры...

Собрали сходку и решили:

- Все, все...гуляй, Вася, (не помогли и клановые друзья) ешь опилки...иди дури фраеров, но и тут, собака, знай предел.

Но предела-то как раз Чиканашка и не хотел знать. Авантюрно-творческая натура - тоже идет до конца, чтобы реализовать себя, чего бы это ни стоило. Чиканашка подкупил нарядчика и ушел этапом в эту беспредельную зону, где и нашел всё своё. Здесь Чиканашка сделался одним из бессменных куражистов самого высокого полета. Мог позволить себе давать двум бригадам каждый день по пятнадцать лишних паек, живущим

с ним в одном бараке, обирая, тем самым другие бараки, с чужими работягами-должниками.

Чиканашка действовал, как повелитель, как покровитель, как олигарх, наконец, преследуя простейшую цель: где я живу, там пусть и другие живут получше; работяги пусть идут на работу - мне спокойней и вольготней...и все уважают тебя в своем бараке!

А там, хоть все сдохни. Умри ты сегодня, а я завтра: закон беспредела! Вечный закон беспредела...

Между третьим и четвертым бараками, но достаточно в стороне, находилась столовая, развернутая входными дверями с крыльцом к торцам бараков. Обращала на себя внимание

знакомая еще с утра кучка людей, собравшаяся неподалеку от крыльца закрытой столовой, представлявшая собой некий базарчик, этакий рыночек без прилавков и лабазов: весь товар в руках...Зубной порошок и щетка, носки и кальсоны, пайка хлеба и сахарок на стакан чаю, завернутый в бумажку...Боже мой! В зоне во всю уже льется кровь - они торгуют, собаки! Знают или не знают - им по сути все равно, лишь бы их не трогали. Знают, чувствуют: рынок неприкосновенен! Да их никто и трогать не собирался.

А невменяемости ко всему не предпринимательскому - им и подавно не занимать. Глухота всемирная!

Четвертый барак назывался "кильдимом" ( с произношением чаще -"кильдымом") - это означало что-то вроде круговорота событий, касающихся людских судеб самым непосредственным образом, собранных в одном месте, крайне неопрятном месте, родней которого и представить невозможно для беспредела...

Барак - кильдим, как подсобная, вторая пересылка в зоне, для идущим через Богим этапов на малые лагпункты. Для какой-то поживы от вновь прибывших - удобней места не было. Здесь находилось множество картежников и всевозможных лагерных шустряков, промышлявших чем бы и как-то поживится у неопытных этапников.

Бригадиры сюда приходили как на невольничий рынок, чтобы выбрать себе для бригады человека, который бы умел, годился для какой-то работы. Всяко проверяли: присядь, встань, пожми руку, крепче жми - говорили. И в зубы даже заглядывали - не началась ли цинга?.. Все интересовало бригадиров: профессия, биография...особенно - здоровье.

Возле барака лежал странный труп, одетый в последний путь, как в насмешку. На его голове, завязанная под подбородком покойника, - замызганная до нельзя солдатская шапка, найденная, возможно, и на помойке. И чтоб не потерялась записка, вделанная за козырек - данные о покойнике. С таким же успехом можно бы их и к ноге привязать. Шинель тоже была исключительно грязная. Полы шинели обрезаны, видимо, на портянки. Из -под шинели - галифе - сплющенным грязно-зеленым пузырем... Князь подумал: "Не-е-ет, война не кончилась!". К памяти привязались чьи-то стихи:

В шинели рваной, без обуток

Я встретил в поле мертвеца.

Толпа кровавых незабудок

Стояла около лица...

Здесь все было ужасней! Умереть на поле боя - почетно, а тут - позорно! Виноват ли в этом бывший солдат? А может это вовсе и не солдат? Снарядили покойника в насмешку во все солдатское: солдат зеки не любили - им охранники в них виделись.

В бараке стоял густой смрад, который, похоже, обитателями его и не замечался, не ощущался: привыкли к спертому воздуху, перемешанному с портяночным запахом и куревом. Человеку с улицы эта атмосфера казалась удручающей, действовала на сознание

и организм. О делах пивоваровцев в этом бараке, похоже, не знали. Вольная одежда вновь прибывших с верхних и нижних нар: чернела, краснела, серела, даже иногда белела - еще не проигранная, не проданная за пайку хлеба. Этап в зону впустили перед самым разводом. Все зоновские шустряки были здесь - кто сумел увильнуть от работы. Шустряки сначала искали земляков, чтобы услышать что-нибудь хорошо знакомое, родное. Потом "фаловали" этих же земляков на игру в карты подо что-нибудь "вольное" - одежду, обув, предлагая "проиграть" что-то своё: бельё, хлеб, табак...

Пивоваровцы несколько раз прошлись по бараку, как бы присматривая для себя место.

Виднелись две кучки играющих и, нависших над ними, болеющие. Спустя годы, появится поговорка от надзирателей (грозы картежников): "...играющим - по пять, болеющим - по десять" суток карцера. Болеющий зачастую - будущий картежник: его учить сразу надо!

Пивоваровцы ждали: что предпримет Букет - только он и мог правильно разобраться в ситуации.

В паре с новеньким играл Гена Чума, яркий картежник из воровской прошлоты. Он рядился под клоуна: напяливал на себя штук пять рубах, так, чтобы одна торчала из-под другой, надевал шляпу с каким-нибудь перышком и, танцуя неплохую чечеточку, с поворотами вокруг себя, показывал этим - все, что на мне - проиграю с удовольствием, налетайте, пока не раздумал: у меня заветного ничего нет...

В другой паре с новичком играл еще один зоновский сверхшустряк - Юрок Зверь, который надевал на себя три-четыре пары нового белья: в игре самый ходовой товар, нужный всем и не так дорогой на ставку в игре. В "кильдиме" Юрок Зверь дневал и ночевал. В длинных шерстяных носках, расписных утепленных тапочках, поверх трехрядного белья - новый большой, уютный бушлат: на случай "облавы" надзирателей это все годилось для видимости той, что я здешний, дескать, встал с постели, до ветру сходить...

У Юрка Зверя и Чумы были хорошие деловые отношения с нарядчиком зоны: за вознаграждение можно всегда получить освобождение от работы.

При людях с нового этапа пивоваровцы всё не хотели предпринимать что-то "военное", но вот получилось - что получилось...

Вновь прибывшие выглядели сиротами, только что брошенными на произвол судьбы, не успевшими еще проиграть с себя вещи или продать их, опуститься внешним своим видом...но где-то уже предчувствовали, что их ждет медленный, ползучий, дипломатичный беспредел, где не только вещи, но и жизнь кое-кому из них придется потерять: все видели труп у барака...

Наконец Букет остановился возле картежников и сказал:

- Слушайте все меня! - он старался говорить спокойно и убедительно, - с сегодняшнего дня карты в зоне отменяются! И действует одно положение: кто мне должен, - всем прощаю...

Все засмеялись, подумав, что выступает очередной зоновский артист.

- А ты кто такой будешь? - спросил у Букета играющий Чума.

Букет подошел и взял его за шкирку - аж, пуговицы начали отваливаться на рубахах. Сдернул с места и подтолкнул к выходу из барака, всаживая в шевиотовую холку Чумы свой нож, до этого бывший за поясом скрытого телогрейкой.

Никто до этого не подозревал, что у Гены Чумы такой визгливый истошный голос.

- Иди, тварь, в зону и скажи, - продолжал Букет,- кто карты в руки в этой зоне возьмет - обломаю или выверну и выдергаю!..

Семигоршков (крепенький тоже парень) тащил уже Юрка Зверя, с треском разрезая на его заднице несколько рядов прочной белой материи. Показалась кровь. "Зверь" захромал, захрипел от боли и негодования...

В "кильдиме" несколько человек зашевелились, доставая из-под матрацев доски, думая, что инициатива против карт исходит от одного Букета, но шикнул на них Атилла:

- Циц, падл! Сичас брюха вскрою!..

Пивоваровцы вышли из "кильдима" и остановились отдышаться...

А всего полгода тому назад в этот барак наведывались востроглазые шалые девки, исключительно симпатичные, ярые картежницы при своих покровителях; садились играть, пользуясь испытанным методом - "на кудлатку": картежница садилась играть против партнера так, чтобы из-под юбки что-то было бы видно. И партнер, новичок, который давно уже со свободы и в лагере еще не прижился, естественно, терял соображение...и проигрывал, проигрывал...иногда и специально проигрывал, чтоб хоть рядом посидеть...

Но потом "кудлатку", как основной козырь для обмана, заменил обыкновенный хлеб: почему-то с Победой в лагерях стало голодней! Должно бы наоборот...

Девок отправили на этап: видимо где-то они оказались нужней, чем в "кильдиме", а зоновские сверхшустряки выменивали в хлеборезке выигранные пайки на свежие буханки, давая чуть больше хлеборезу из паешного хлеба, и приносили свежее пахнущее богатство в наволочке на игру. И люди, прошедшие полуголодные тюрьмы и пересылки "клевали" на этот запах, тоже теряя голову, как при девичьей "кудлатке"! Ничего, собственно, не добиваясь. Отсюда и годилась известная поговорка: "...умрешь - и рыбы

не наешься". Заключенные нейтральных позиций, которых было процентов семьдесят, относились ко всем этим событиям, глядя на пивоваровцев вовсе не со страхом и ненавистью, скорей со скрытым одобрением.

В жилой зоне оставались два барака, Леськиных барака. Подошли к пятому бараку. В тамбуре стоял и курил здоровый парень среди веников, швабр, скребков и всяких других предметов для наведения чистоты: наверно Леська не разрешал курить в бараке, даже тогда, когда в бараке никого не было.

А то, что там было чисто, уютно и тепло никто из пивоваровцев не усомнился. Пивоваров спросил парня:

- Скажи, можно посмотреть: как там у вас в бараке?..

- Приходите когда все будут дома: Леська не велел никого пускать, если в бараке никого нет, приходите при всех...

- Ну-у раз не велел, так не ве-е-лел, - протянул Пивоваров, - придем в другой раз. Передай привет Гвардейцу от разведчика Пивоварова.

- Передам, не забуду,- ответил важно парень.

Пивоваровцы направились на пересылку, где было теперешнее их жилье, и вдруг увидели надпись углем на "кильдиме": " убить Гвардейца!". Только что надписи этой не было. Много, видимо, у этого человека врагов, которые думают: вот приехали головорезы - пусть заодно убьют и Гвардейца.

Пивоваровцы вошли снова в "кильдим". Пивоваров сказал, обращаясь ко всем:

- Сотрите надпись! И не дай Бог, кто-то прикоснется к Гвардецу - перебьем полбарака.

- Вырежем ползоны! - заключил Букет.

А, сидя уже за обеденным столом среди своих, Букет вынес на рассмотрение:

- Наверно в зону не надо показываться, пока не поговорим с Леськой.

- Разумно: надо знать, кого мы уничтожили, а кого нет, - сказал Князь.- Зона, собственно, и не взята в смысле беспрекословной подчиненности, как власти чрезвычайных обстоятельств...лучше подождать: чем зона ответит на наши действия?

Князь вырос в практическом и стратегическом отношении в условиях заключения, а Пивоваров с разумными решениями никогда не спорил и соблюдал в своей "бригаде" полнейшую демократию, как в условиях группы разведчиков на вражеской территории, где военная русская община важней, порою, бывает всяких директив. Все они, оказавшись в данных условиях, одной кровью связанные и споры между ними как-то не возникали. И все уверовали в то, что делают полезное и необходимое дело, которое без них никто сделать не в состоянии. К тому же, им повезло: они имеют преданного, смелого и не глупого командира...

Зона утром на работу не пошла: вызывайте прокурора...увозите убийц из мужицкой работающей зоны, пока не увезете - на работу не пойдем!..

Начальник лагеря пришел на пересылку и вызвал Пивоварова в кабинет.

- Я вас понимаю и не осуждаю. Трупы возле каждого барака нам приходится убирать ежедневно. Сегодня трупов больше, чем обычно, но только таким, наверное, образом и можно добиться, чтобы их совсем не было.

Пивоваров хотел спросить о том, что были или нет трупы возле бараков Гвардейца, но не спросил: начальник это может понять по-своему. Возле бараков Леськи трупов, скорей всего, вообще не бывает...

Начальник говорил о том, что теперь им, администрации, без помощи Пивоварова и его бригады не обойтись. И давайте, давайте думать вместе...

- Люди из бараков Гвардейца тоже не пошли на работу? - спросил Пивоваров.

- Не пошли. Я уже с ним беседовал. Он сказал:

"Бунтующая зона опасна для моих людей тоже. Я не могу ими рисковать. Послать на работу людей, но оставить дневальных и больных в бараке? Всем остаться надежнее".

- Совершенно правильно, - ответил Пивоваров,- устройте нам встречу с Гвардейцем до принятия какого-то решения.

И было странно: как это беспредельная зона, где каждый сам по себе, сумела организовать бунт?..

Леська Гвардеец сразу ответил на этот вопрос:

- Интересы совпадают всего у нескольких десятков человек из воровской прошлоты и не в меру шустрой компании картежников - куражистов, то есть тех, кто не просто

старается выжить, но даже, простите, "котует" в зоне! Их поддерживают зависящие от них бригадиры: бригадир в этой- зоне пешка, нарядчик - пешка. А все клановое и враждующее, при случае, всегда способно объединиться. Остальная масса людей, из которых чуть не половина кое как ходит или уже не ходит, а лежит и скоро умрет - эта масса только присутствует при бунте, но внутренне она против! Сказать, однако, не смеет: попробуй, скажи. А всем "котующим" ясно: будут в зоне ваши люди - им лишнего куска хлеба - не видать, а они другой жизни в лагере не представляют...Выход один: пусть администрация позаботится отправить на этап самых "котующих" личностей и клановых лидеров (они всем известны), а взамен привести других - пусть не лучше,- но не здешних...

- А вам, - обратился он к пивоваровцам - следует влиться в этот контингент, чтобы он был подконтролен вам днем и ночью: никаких должников и куражистов! Становитесь бригадирами, ведайте всем необходимым в зоне. Я по возможности помогу.

Да, был он стратег, этот Леська Гвардеец! Хотя гвардейцем он пробыл всего три дня, переведенный из госпиталя в гвардейский полк. А потом их гвардейская рота, ведя разведку боем, попала в окружение...Немцы как поперли в наступление! - Смяли и разметали всех и все, кто куда делся - неизвестно! Леська добрался до партизан и объяснил, кто он есть, подчеркивая, что он гвардеец - тогда это только входило в жизнь военную. Так его партизаны и стали звать Гвардейцем. Свое название он оправдал быстро. Куда его не пошли - везде справится: врожденная русская черта на смекалку и находчивость, к тому же, и смелости ему было - не занимать.

Партизанил больше года. Потом ушел с войсками. Пожизненно приклеилось прозвище Гвардеец. А звали его Алексей, но люди называли проще - Леська! Было в нем что-то непреходяще детское, несмотря на всю серьезность его жизни и стремлений. Но детское тоже от серьезности, когда ребенок вундеркинд или ребенок не по годам повзрослевший от военных горестей.

Серые с зеленцой глаза, почти немигающие глаза, которые, казалось, и ночью не закрываются. Совестливые, непосредственные и смелые глаза. Коренастый, чуть сутуловатый, ходил всегда как-то бочком с наклоном вперед, как против ветра; не особо разговорчивый, но убедительный до предела, когда заговорит - неторопко, взвешенно, дружественно, товарищески - по другому просто не умел. Официально говорил только с начальством, иногда с бригадирами...

Посадили за то, что убил предателя, но не смог доказать, что он предатель. Сам видел, будучи еще в разведке от партизан, как некий майор якшается с немецкой разведкой. Но в тот момент ему и пошевелиться-то нельзя было. А потом доказать не смог и отпустить не смог... Носил он свою неизменную, коротковатую летную кожанку, присланную, видимо, со свободы, достаточно выцветшую и потертую. В серой, простоватой, самодельной и просторной фуражке-восьмиклинке, он появлялся не как начальник-бригадир, не грозой, а солнышком, при котором душа отходила - настолько это был дорогой и редкий человек. Отец-бригадир называли его заключенные. Была такая категория людей среди заключенных, почти в каждой зоне был отец-бригадир, но таких, как Леська Гвардеец - наверно не было нигде...

Люди в его бригадах жили исключительно дружно. Лишних людей там не находилось. Как бы кто не заболей, как бы незамоги, не затоскуй, не изверься - всегда посочувствуют

и помогут. Все на учете и всё на виду - нет ни голодных, ни обиженных, не слишком шустрых или заносчивых - всё и все как-то выравнивалось, как в настоящей русской еще дореволюционной общине, хотя вряд ли кто имел здесь о ней понятие. Все было в генах русских людей, возле которых жили и существовали люди любой нации...

А пивоваровцы решили так: в трех бараках жить по четыре человека. В "кильдим" наведываться постоянно. Сначала на работу не ходить, а следить только за тем, чтобы люди съедали свою пайку и, чтобы она "втихаря" не попала к другому кому-то: зачастую люди не осознают что делают, могут и на весь свой срок пайку проиграть, то есть могут чужую жизнь проиграть, могут и - свою! Азартная игра - это наркотик!..

А когда через два-три месяца трупов возле бараков не стало, пивоваровцы вышли на работу. Умирали теперь только по болезням, в санчасти - тоже, к сожалению, не мало. Но сплошной мор в зоне прекратился. Отчуждение основной массы заключенных к пивоваровцам прошло. Их по-прежнему сторонились, но чаще из видимости отчуждения, лишь бы кто-то не заподозрил какую-то к ним симпатию, да не отразилось бы потом на жизни этого симпатизирующего...

Однако через полгода зону было не узнать. На разводе то и дело звучал смех, слышались в разговорах шутливые, веселые нотки, подначивание друг друга, как бывает при скоплении молодого народа. Сразу было видно - зона ожила! Всегда поступали в зону переводы, бандероли, посылки, но все это контролировалось пронырливыми деловыми людьми, не говоря уже о картежниках - "вымораживали" посылочку по - всякому. Теперь - другое дело. Можно стало добровольно земляка на чаек пригласить, куревом поделиться...без всякого контроля хитрых и наглых взглядов, не только взглядов...

Другими глазами стали видеться на разводе коричневато-лысый аккордеонист и девушка с гитарой. Кстати, аккордеонист написал о девушке песню, которую потом распевали во многих лагерях и колониях. Вот она нехитрая:

Много сорной травы на лагпункте,

Но бывает и розы цветут...

Арестантки из сумрака будней

Так красиво от горя поют.

Шум проверок и звон лагерей

Не забыть никогда мне на свете.

А из всех своих лучших друзей-

Помню девушку в синем берете.

И когда на развод впопыхах

Ты спешишь. И она на рассвете

Поспешает с гитарой в руках -

Эта девушка в синем берете...

Длинная была песня, но кто ее сейчас упомнит...

Потом аккордеонист куда-то пропал. Слухи донесли, что был он поэт...то ли Князев, то ли Тимирязев, то ли Грязев, в прошлом военный корреспондент, которому шьют новое

дело... Следом за ним исчезла и девушка с гитарой.

И все же, после всяких жестоких деяний и нравственных катакомб, и буквального обрыва над пропастью человеческого духа, куда безвозвратно падали многие души заключенных - в зоне затрепетал ветерок надежды на лучшую жизнь для будущей свободы! Начальство решило практиковать (Букет внес предложение) "семейственность" для стахановцев и бригадиров. Они почти все (пивоваровцы не отставали) обзавелись женщинами, которые устраивали прямо в мужском бараке небольшой семейный закуток - занавески, ширмы, перегородки. Утром женщина уходила в свой барак, в свою столовую, на свое производство - в швейную мастерскую. Все налаживалось. Все было отлично!..

Только вот опять возникали надписи на рабочем объекте и в некоторых местах жилой зоны (в туалете, например): "Убить Гвардейца!". Зачастую писалось неграмотно (возможно подделка): слово Гвардеец - с маленькой буквы, а слово "убить" писалось без мягкого знака. Писали письменными и печатными буквами.

Но "убить" - писали - не только Гвардейца, а и Пивоварова, Букета, Князя, Ваху...Ваху не без ведома чеченцев, надо понимать, скорее - по их просьбе.

Пивоваровцев - ясно за что, но чем, собственно, заслужил смерть Гвардеец?! Он же никого никогда не трогал, даже не заорал ни на кого из заключенных. Враги не перечили, а свои - бесконечно уважали, как и он всех уважал, да ещё и взялся и отвечать за всех! В его бараках проживало человек двести народу. И жил этот народ, как отдельная республика, которую добрый и смелый командор Леська не отдает на съедение беспредельной зоне!.. Наверно именно за это его и желали убить определенные люди в этой зоне.

А девяносто процентов, уверен, были против крушения их же надежд, когда бы вся зона стала бы, как Леськина республика!

Гвардеец пытался-хлопотал устроить в зоне коммерческую кухню и столовую, но только через три-четыре года они появились в зонах общего режима, когда ввели хозрасчет: по личному желанию заключенного - он снимался с довольствия и жил исключительно на заработанные деньги, которые и выдавали на руки. Но и без этого люди из гвардейских бараков чувствовали себя полностью защищенными, как люди из одной дружной семьи, которая как нельзя лучше подходила для выживания в условиях лагеря.

И даже, не сговариваясь о чем-то, люди, естественно, стремились к полезному общежитию, проявляя при этом множество малых и больших самоотверженных поступков, тем более что они находились круглосуточно только вместе, где и поссориться могли и тут же помириться (попробуй не помирись!). Где и работа, и отдых, и всякое времяпровождение - все на одном жизненном "пятачке" - идеальное место для испытания русской общины с отцом-бригадиром, который был самым самоотверженным человеком в бригаде, как этот Леська! С приходом солдат в зоны почти в каждой из них был свой отец-бригадир, что не всегда видели все наши записные летописцы "сталинских лагерей".

Жестокая жизнь и почти каторжная работа принуждала людей быть людьми в самых тяжелейших условиях, к тому же, на виду у всех, что стимулировало поведение. При таких условиях леськины люди почти не чувствовали срока! Работа, отдых; работа, отдых. Чтение писем, разговоры, воспоминания, чтение книг, порой - песни! Всякие песни - от военных до блатных. Иногда и блатные песни звучат, как народные, а что зэковско-арестанские - то вообще сплошная российская народность!..

Никто никому не запрещал ходить в зону, но как-то не тянуло гвардейцев на территорию беспредела. Проходя на работу мимо других бараков с ежедневными трупами на виду возле них, не больно-то захочется прогуляться в эти пределы, (и даже тогда, когда их, трупов не стало) как будто еще идет война и тебя может подстрелить шальная пуля!

Но в женский барак, который ещё не совсем официально был огорожен вместе с их производственной швейной "фабрикой", гвардейцы, с разрешением самих женщин, ходили с удовольствием.

В отличие от зоновского беспредела, как и у гвардейцев, у них, женщин, в своем бараке была крепкая власть из нескольких молодых воровок, которые препятствовали своим знакомству с беспределом. Еще и не слабая была бригадирская власть на производстве, где заправляла небезызвестная тридцатилетняя "девушка с гитарой", имеющая статью "врага народа".

Люди Гвардейца, исходя из всего этого, срока, действительно, не чувствовали. В их чистых и дружелюбных бараках, с походами в женский, можно было прожить - и пять, и десять лет - и срока не почувствовать, не понять "значения" зоны. С её устрашениями - заборами, колючей проволокой, конвоем, собаками...

И всё воспринять как временную неприятную оказию, к ним почти не относящуюся.

Начальство это не сразу поняло. А потом им просто пришлось со всем этим мириться: Гвардеец тащил на себе основную организацию труда лагеря. Все механизаторы - только у него. Две самых больших повальных бригады - его. Пилорама, тарный цех - его. Разделка древесины - его. Погрузка вагонов - тоже его!

" А не могли бы, - часто думал начальник лагеря,- справляться с работой сами бригадиры, без Гвардейца? Кто ему дал столько власти? Почему он такой авторитетный - молодой ведь еще?..".

Бригадиры справляться могли бы, но не так, поскольку Гвардеец не разделял жизнь в лагере на работу и после работы - ему сохранить человека в целом было необходимо, а то ведь человек в лагере после работы теряет как-то сразу в цене у начальства, которое тоже, видимо, жило одним днем, как заключенные. Радовался бы начальник, что его, собственно, работу делают за него и абсолютно бескорыстно.

Начальник понимал одно: понравится ли такой расклад дела высокому начальству? Ясно - не понравится, а то ведь зачем и срока дают?..

Придя в зону год тому назад, Леська прославился случаем на реке, когда заступился за парня, чуть не поморозившего ноги. И пошли, пошли к нему ходоки: возьми, ради Бога, нашу бригаду, а то - пропадаем! Бывшим солдатам Леська не мог отказать и брал под свою опеку еще одну новую бригаду: бригадира оставлял старого, иногда менял, но только ввиду полной непригодности. С бригадиров потом регулярно спрашивал за быт и работу, спрашивал, не повышая голоса, но все понимали - это очень серьезно...

А тот сержант, начальник конвоя при случае на реке, наставлявший когда-то автомат на гвардейскую леськину грудь, стал начальником режима зоны с повышением звания - все как положено. И, как водится, не забыл леськиного неподчинения на реке и своей "вины" перед всей охраной за то, что не "грохнул" зека, бросившего в него пешню. А то ведь что будет?.. Заключенные вообще перестанут подчиняться. Однако, именно его, а не кого-то другого назначили начальником режима, несмотря на множество конкурентов: за тот же, надо понимать, случай на реке, за его правильное решение. В противном случае дело могло дойти до снятия с должностей кое кого из начальства лагпункта, да и самому сержанту грозило бы не знаю, что...гауптвахтой бы не отделался... За рабочего человека и в заключении могли спросить очень строго.

И все же Леське он припомнил весь свой мнимый позор, прежде согласовав свои действия с большим и не очень большим начальством, которому Леська тоже изрядно намозолил глаза. И вдруг Лукашина (Гвардейца) вызвали на пересуд по своему делу, как ему сначала сказали... и больше в зону он не вернулся. Шли догадки: не связано ли "исчезновение" аккордеониста и девушки с гитарой с вызовом "на пересуд" Гвардейца?..

Догадки оказались не беспочвенны. Когда полковник Самарин говорил о породе "возвышенных" из заключенных, то не таких ли, как Леська, он имел в виду?

А местному начальству, в свое время, как-то не пришлось по душе высказывание Пивоварова (передали сексоты): "За Гвардейца - любого убью!"...и вскоре потащил пивоваровцев вагонзак, прицепленный к скорому поезду куда-то в сторону востока, ясно, что не без согласования с самым большим начальством, которому пивоваровцы тоже, видимо, срочно понадобились в другом опять же - каком-то другом роковом месте...

БУХТА ВАНИНО. КОЛЫМА. ПРОЖАРКА

В Чите подсадили мандера. Мандер сразу зашелестел бумагой, доставая ее из нагрудного кармана душегрейки, в которой, чувствовалось, ему уже жарковато. Май месяц давно уже ведал всеми ручейками и потоками по распадкам гор, покрытыми густым лесом, откуда нескончаемыми, незримыми волнами пряно валил дурманящий запах свободы, воли, блаженства земного - в зарешеченные вагонные окна без стекол через коридор, отделяющий нескольких купе вагонзака.

- Это план колымской прожарки, - начал свою долгожданную речугу мандер, - сначала надо пояснить...извините, я сразу не сказал: вас везут с пересадками на Колыму! А колымская банная прожарка - это пугало Колымы... Кому-то легко обходится, а кому-то и жизни стоит. Вот смотрите, она находится не так далеко от пристани, куда пристанет пароход. Большое деревянное здание с баней и прожаркой; не столь высокое здание, но длинное и широкое.

Вот сюда заводят весь этап, в большой отстойник, и закрывают ворота. Баня с прожаркой и отдельно - барак для самоохраны для банной обслуги находятся тоже в этой небольшой зоне, куда и заведут вас. Зона огорожена со всех сторон забором, две сторожевые вышки с самоохранниками, естественно, с оружием. Замочит, в случае чего, ему тоже разрешено. В саму баню пускают человек по сто. Остальные, человек 500 - 600, остаются пока в отстойнике. На другой стороне бани есть другой, послебанный отстойник, куда собирают всех после бани и прожарки.

В бане, в первом помещении все честь по чести - раздевалка, парикмахерская, кого постричь, кого побрить. Каждый все свои вещи должен развесить на железные крючки, кроме кожаных и меховых изделий - они сразу поступают в послемоечное помещение, куда входят после помывки, чтобы опять одеться во все свое же. У воров нередко бывают с собой целые мешки ненадеванной одежды: костюмы - шевиот, бостон, коверкот; шелковые и атласные рубашки - это все тоже в послемоечное помещение!

Потому что воры начинают протестовать, когда банщики заставляют их и это все дорогое и новое развешивать на крючки, но потом вроде как соглашаются, чего и самим банщикам надо...

В этой банно-прожарочной процедуре главным лицом является зав бани, заключенный по кличке Прорва. Какой-то Пров или Проклов, или...короче - Прорва.

На двух вышках - самоохранники, заключенные, малосрочники, которым доверили оружие и все права охраны...вот здесь у меня эти вышки отмечены. Самоохранники живут в одном бараке, расположенной в этой же маленькой зоне за баней, за послемоечным отстойником - вместе с банной обслугой, но в разных секциях. Самоохранники, бесконвойники и, значит, имеют выход в город. Банная обслуга, заключенные - выхода в город не имеет: они даже прячутся от своих же зека, чтобы не убили. Первые двери в бараке за баней - к ним, к обслуге, вторые - к самоохране. Не перепутайте, а то вышкарь может выстрелить...

Итак, все вещи задвигают в прожарку. Двери закрываются, и сразу же другие двери с той стороны, что, разумеется, не видно - открываются. Все хорошие вещи в сторону - остальные снова на крючки - и опять в прожарку. А, когда люди заходят, помывшись, в послемоечное помещение, где их будут ожидать еще горячие их вещи с калеными крючками и кольцами, то они переживают ужасные минуты! Непонятно - где, чьи вещи!? А людей торопят: хватай свои вещи и выходи скорей - там еще шестьсот человек! Но все в растерянности - где же, наконец, мои и только мои - вещи!? И тут на людей набрасывается амбалы - обслуга бани. Всех без разбора бьют кулаками и дубинками, припасенными заранее. Все вещи, из которых уже половины нет, выбрасываются на улицу, в послебанный отстойник. Это вот здесь, смотрите. Потом начинается драка между помывшимися: ты мое, сука, надел! От каждой партии, запущенных в баню, - два, три трупа, а то и больше. В пароходном трюме зеков гибнет не мало - десятками, а то и - сотнями, но там от болезней гибнут, от качки, от распрей всяких "идейных": здесь же гибель людей ни чем не оправдана. Разве обязательно обогащение Прорвы и его сообщников? Не слишком ли дорогой ценой?..

Но тряпки из прожарки носит весь вольный Магадан, даже начальство (не очень, конечно, большое), собираясь на гражданку втихаря приобретает их!.. Где больше взять-то? Почему, собственно, и терпят Прорву и его обслугу, А начальству повыше Прорва со своей прожаркой выгоден тем, что сбивает гонор у заключенных, приучая их к колымскому, так сказать, - режиму, оправдывая свое негласное назначение: "Прожарка - это пугало Колымы"! - Я уже говорил. Но Прорва обнаглел неимоверно. И дошло, наконец, до большого начальства, что дальше так нельзя: времена другие. Вот поэтому, так сказать, мы и едем в самые дальние края...

- Ты конкретней, конкретней говори, сказал Пивоваров,- что мы должны делать?

- Да скажу, скажу...

Когда в банную зону вас заведут, то сразу в баню вы не торопитесь идти.

Показываю (он обратился к бумаге, приглашая на нее взглянуть всех). Слева, возле самого забора небольшой проход прямо по запретке - тропочка такая (сам не видел, но выспросил дотошно), отгороженная невысокой колючей проволокой. Проход ведет в барак самоохраны, где и банщики живут (их дверь ближе), который находится, как я уже говорил, в той же банно-прожарочной зоне. Дверь к самоохранникам за колючкой - не перепутаешь. А по пути этого прохода, этой тропы - вот здесь, справа - находится послебанный отстойник, такой же, как и первый, но из послебанного отстойника заключенных по партиям, человек по триста ведут на пересылку (она тоже недалеко) или сразу в местную колонию ( спецэтапников, специалистов), но уже строго по делам - все не главное...

Главное - вы должны прислушиваться: как начнутся крики из послебанного отстойника и, возможно, стрельба вверх из-за драки в отстойнике, то вам надо сразу, перешагнув через колючку, идти прямо по запретке, по тропке в смежный отстойник. С вышки никто стрелять по вам не будет - все предупреждены. Они и звука не произнесут, будто бы вас не видят...

В послебанном отстойнике всех амбалов из банной обслуги вам надо уничтожить, как бы заступаясь за безвинно пострадавших этапников. Затем идите в барак самоохраны, где (первая дверь) жилое помещение Прорвы и его обслуги.

Их всех тоже надо уничтожить. Берите там все, что найдете нужным взять. Сдается мне, они давно уже спят на деньгах, на матрацах набитых деньгами, где и золотишко, наверно, водится. Никто у вас ничего потом отнимать не будет, как и раньше. На Колыме вообще у всех денег много, а у этих - девать некуда!
Вернетесь из барака в послебанный отстойник и с первой же партией уйдете на пересылку. Прожарку и баню пройдете как-нибудь потом...

Я понятно все объяснил?..

Все молчали, как оглушенные. Первым заговорил Букет:

- Что их, перестрелять что ли не могли на Колыме-то?.. Ведь там же столько трупов...

- Постой, постой...сейчас объясню. Кто захочет лишаться такого дохода - они ведь, наверно, кому-то и на "лапу" давали, может даже золотом давали, Тем более, из того что они отбирали - это все, считай, воровское: кто из мужиков в хороших тряпках со свободы до Колымы доходил?.. А воровское, они считали (не только они считали) - не грех и ограбить: грабь награбленное, как говорится. А и убить при этом - меньше на свете будет тех же воров и приблатненных - только они в заключении на рожон и лезут: мужики сопят в свою дырку обычно. Да за мужика (попадись он под горячую руку) кто потом спрашивать будет? Это за вора могут потом спросить...Начальство терпело их еще и потому, как я уже сказал, что Прорва со своей командой сбивала спесь с блатных и других гордых зеков, попадись они. Стоит вспомнит еще Соловки, ледяную гору, где замерзли заживо тысячи, но кто там вначале творил произвол? Начальство. Потом перешло и к заключённым: стали друг другу всякие "прописки" устраивать. Поэтому - все в традиции, нарушить которую охотников мало найдется. Но времена, пожалуй, наступают теперь другие: поняли большие энкэвэдэшники, что на своих младших уже и надеяться-то нельзя. Вам оказано гораздо больше доверия, поскольку вы, бывшие фронтовики, разведчики, люди без всякой дешевки...

Разберетесь с прожаркой, и вас ожидает долгий отдых...

На Колыме сейчас жизнь налаживается. Я много разговаривал с пришедшими оттуда.

Обижаются, что их закормили американской тушенкой, консервами, галетами и всякой ерундой: не хватает луку, чесноку, зелени, картошки. Картошка - сушеная, хлеб зачастую привозной, мороженный. Своих пекарен не хватает. Но разве можно это сравнить с тем, что вы застали на Богиме?..

Пивоваровцев, однако, пугала не столько резня, сколько сама постановка вопроса: выходит, что они - исполнители негласных смертных приговоров? Раньше они принуждали воров пойти на работу, защищали людей от погибели голодной смерти, а теперь - просто убей и всё - каких-то банщиков, которые Колыме жить не дают. Так убивайте их сами, колымчане! Тут какая-то очень хитрая политика, до которой простым умом не додумаешься...

Пивоваров да и все остальные сообщники прекрасно понимали, что им уже никогда из этой канители не выбраться: слишком много они за собой оставляли врагов, а друзей? Лучше об этом не думать.

Мандер, прощаясь, опять говорил, что после прожарки их ожидает долгий отдых на местной магаданской колонии, куда свозят всех самых лучших специалистов из заключенных: врачей, строителей, геологов... Много специалистов из вольных, желающих заработать на севере, романтиков всяких... Женщин там из вольных и заключенных - тьма тьмущая...Когда приедете, то удивитесь...

Мандера вскоре ссадили на какой-то большой станции, и он навсегда пропал из жизни пивоваровцев.

Больше всех не понравилось новое положение Вахе. Он все перебирал в памяти как уходил с Богима в Москву на Пресненскую пересылку...и как потом его снова привезли на Богим и он то и дело высматривал в дырку на заборе чеченский барак, и "вах", "вах"...выбирал себе жертвы для расправы, но не получилось!.. И лучше бы он, Ваха, еще кого-то из своих недругов зарезал, чем куда-то ехать, потом плыть на какую-то вшивую прожарку и разбираться с какими-то свиными рылами: он уже их видел в лицо...

В Хабаровске они просидели с месяц на пересылке. Потом их поместили в телячьи вагоны с пулеметами на крышах, следующего до бухты Ванино. Бухта Ванино для заключенных - самая большая "летняя" пересылка в Союзе. В огромную по периметру зону состав входил целиком. И когда паровоз уходил, заключенных строго по одному вагону выводили на деревянную платформу и объявляли, чтобы дошло до каждого. Примерно так: " Вы прибыли на большую всесоюзную пересылку, где воровской контингент имеется со всех тюрем и лагерей всего Союза, поэтому, если кто чувствует за собой грех с воровской точки зрения, то ищите свой контингент, свою группировку заранее...повторяю". Начальству и вохре надоело выносить множество трупов, за которые спросить не с кого, да и некогда. Любая прокуратура, любые следственные органы никогда бы не разобрались в преступлениях, свидетели и исполнители которых уже ушли или должным идти на этап. А среди этапников их ещё найти надо, но кто их покажет?

Ведь через неделю - другую уже надо грузить на пароходы людей, следующих на Колыму, на Чукотку, на Сахалин. Все-таки они там все работали, поэтому были необходимы, чтобы там за ними не числилось... Работа всегда важней всего.

Сразу с перрона проводят партию по широкому дощатому коридору, где за высокими деревянными заборами с колючей проволокой по обе стороны виднеются железные крыши. На заборе, возле каждой двери - небрежные надписи краской: "воры", "суки", "мужики". Тогда ещё весь "беспредел": "красные шапочки", "хули нам", "некрасовские мужики", приблатнённые люди, косившие под сидевших не за что - скрывался за общей группировкой - "мужики". Настоящие мужики зэка ещё редко себя так называли...

За деревянной дверью - дверь железная и не камера, а какой-т отсек человек на двести, как та же "брехаловка", но с трехъярусными деревянными нарами, которые с железными углами и сварной лестницей на все этажи, вделанной в бетонный пол.

Расположились - кто, как сумел, но кучно, держась своих людей. Контингент "мужики", как нельзя лучше, подходил пивоваровцам, где всегда после войны большой процент бывших солдат...

А потом...утробно гуднул пароход...И прощай, так называемый колымчанами, "материк". Впереди - Колыма - это "чудная планета", как назвал ее поэт Борис Ручьев.

В пароходном трюме душно и отвратительно пахнет, несмотря на то, что были сделаны смываемые туалеты, постоянно смываемые. Но качка! Через одного - блюют...а то и - умирают.

Большинство заключенных, ослабленных тюрьмами и пересылками, следственными перипетиями, затюканные полублатюками и всевозможными шустряками, держались на пределе возможного. Но все ждали лучшего, как избавления. Все думали: вот приплывем на Колыму! И как бы нас не пугали - не все же там умирают. А здесь? От блевотины, от запахов трупов (их было уже десятками!) плохо спалось, почти не спалось. Трупы убирались, но появлялись новые, в том числе и вследствие вражды, все той - же иерархическо-зэковской.

Наконец, глотнули свежего воздуха, то есть приплыли! Резковатый ветер и холодок, холодок, неутихающий колымский ветерок - холодок, к которому очень сложно привыкнуть...

Вокруг - холмы - тупые, голые, твердые - это чувствуется сразу. Безжалостная твердая земля! Человек на ней - инородное тело, выглядит экзотически, как гость, несмотря на свою множественность, людность, крикливость...

А у многих срока - громадные! - До двадцати пяти лет.

Город виделся какими-то неудавшимися, не - складными постройками: собственно, его еще не было. Была громадная строительная площадка.

А лучше сказать - промзона...

Нестройные ряды толпообразной колонны подвели к бане, к той самой прожарке.

Деревянное бревенчатое здание, огороженное высоким забором с колючей проволокой.

У противоположных заборов вышки с охранниками, естественно, вооруженных...

Всех, человек шестьсот, запустили в большой отстойник. Пивоваровцы сразу скучковались, закурили, Пивоваров сказал, чтобы лишние вещи выбросили, надо быть налегке.

В баню завели первую партию, человек сто.

Решили: когда послышатся крики из послебанного отстойника, действовать по плану, подсказанному мандером.

Пивоваровцы как-то сразу все замолчали: только они одни и знали, что это за прожарка и стали ждать...

А люди вокруг заметно оживились, започесывались с кисловатыми улыбками, ожидая скорой помывки; курили, глаголили о чем-то, как всегда...

Прошло минут двадцать пять, пока не послышались недовольные возгласы, но их перекрывали другие зычные и сытые голоса:

- Выходи быстрей, а то помогу!

- Давай, давай, шушара! Быстрей, говорю!

И удары, удары, и вопли...

Люди в предбанном отстойнике сразу онемели...но решили, видимо, что это с той партией что-то получилось, а у нашей партии все будет не так, как у той партии...

Пивоваров подмигнул своим и шагнул за колючку в запретку, зорко вглядываясь за поведением вышкаря, оглянулся на того, что со спины: они оба отвернулись, давая понять, что путь свободен. И никакого признака внимания.

По запретке, по её тропинке шагало уже двенадцать человек и, не говоря ни слова, дойдя до послебанного отстойника, они по очереди стали перешагивать через колючку в отстойник. Там все остолбенели, думая, что это еще одни истезатели явились на помощь обслуге! В пестрой, полуголой толпе этапников мелькали серые, но чистые зэковские робы амбалов из банной обслуги, выделявшиеся сытыми розоватыми рожами, "свиными", как и предполагал Ваха - и не ошибся. В руках у них, у всех были небольшие дубинки, железная арматура, обмотанная тряпьем, как потом выяснилось.

Двое из этапников валялись - грязные, полуголые, выстанывая себе жизнь, хватая инстинктивно последний воздух...

Толпа шарахнулась от пивоваровцев, в недоумении опустила руки обслуга. Пивоваров сразу вскочил на невысокое крыльцо, откуда двое амбалов без дубинок, но цепкими ручищами сбрасывали с крыльца двух полуголых этапков, требовавших что-то своё...

- Убери руки,- спокойно и грозно сказал Пивоваров первому попавшему.

Тот опешил, увидев пивоваровский нож, входящий в его низ живота. Он согнулся, осел, потом завалился набок, не пророня ни звука. Второй, было, начал вякать обычное: "за что?", "братцы, постойте, мы все вернем людям!", но Пивоваров и его пырнул в живот, столкнул с крыльца и прошел в баню. Там никого не оказалось: видимо все были в отстойнике, на основной и деловой, кровавой работе...

Пивоваров вышел на крыльцо, наклонился и дорезал своего недорезанного, стонущего амбала, в спину. Посмотрел на происходящее, удивляясь расторопности и кровавой деловитости своих "апостолов", оценив всех до единого. Наконец-то рвение свое по-настоящему проявили семигоршковцы, которые вполне овладели обстоятельством, остудив прыть обслуги с дубинками. Те сразу побросали свои дубинки, надеясь за это заслужить прощение, твердя одно и то же: "братцы, мы все отдадим! Нас заставили, мы никогда больше...". Но их никого нельзя было оставлять в живых...

Сделав грубо и жестоко свое дело, пивоваровцы, не сговариваясь, направились обратно в запретку, перешагнув через колючку, направились к бараку самоохраны и обслуги, к первым дверям секции банной обслуги.

Выстрелы с вышек, звучавшие при каждом предсмертном вскрике, прекратились. А город Магадан, как всегда в таких случаях деловито безмолвствовал: город знал, что приплыл пароход с этапом и его, этап проверяют на вшивость - обычные вещи.

Но город не знал, что прожарка "работает" таким образом в последний раз...

В секции барака за неубранным грязным столом сидели трое: двое по бокам на скамье (один спиной к выходу), другой напротив, а третий - вполуоборот к выходу.

Третий - какого-то бурятского или японского типа человек, с неопрятной густой копной черных густых, но не длинных волос, которые иногда разрешают носить в заключении тому, у кого остается немного сроку. Большая, черная, заросшая по лицу голова, о которых в заключение говорят вместе с ее хозяином - "конь-голова", показывала беззубо-золотую колымскую пасть, с двумя грязновато-белыми родными клыками - лениво прошипела:

- Шта-а, шта-а, шта-а... нада?..

Те, двое были сильно захмелевшими и никак не реагировали на происходящее. Букет взял среднего за волосатую голову, пригнул ее к столу и затем всадил в спину нож.

Потом толкнул его навзничь со стула и, убедившись, что он "готов", сразу пошел к угловой роскошной кровати, видимо, его, Прорвы (это его поразил Букет), которую сразу опытный свергатель авторитетов Букет и заметил.

Князь, увидев на первой кровати только что, видимо, принесенные вещи, собрал их все вместе и вышел, направляясь к отстойнику. Подойдя к нему, положил вещи рядом с колючкой по ту сторону, сказав:

- Ищите каждый свое. - И добавил - без нас на пересылку не уходите: мы скоро.

Войдя снова в барак, Князь увидел своих "апостолов" совсем не в боевом виде, в котором они были десять минут назад. Не в том дело, что резать больше некого, а в том, что перемена в людях была слишком разительная. Таких сосредоточенных и вдохновенных он их никогда не видел. Лица их были с ветлы и успокоены, как бывает, когда решена трудная и чрезвычайно полезная задача... Все матрацы и подушки были вспороты. Кругом валялись белохвостые сотни, по ним ходили, искали золото...

Пивоваров сидел за столом спиной к выходу, а с другой стороны стола валялся убитый Прорва. И двое его сподвижников.

На столе стояло пять бутылок водки и несколько пустых бутылок валялось на полу.

Пивоваров распечатал бутылку, сполоснув кружку под умывальником, заполнив её наполовину водкой, и подал её Князю:

- Выпей, князь. Давай, давай...надо выпить.

Князь выпил, занюхал хлебом. Пивоваров налил еще ему. Князь выпил, закусил тушенкой и хлебом. Обвел всех взглядом.

Букет распотрошил кровать Прорвы. Денег кучи, но Букет искал золото. И вскоре нашел его.

Оно было завернуто в платок и перевязано узким сыромятным ремешком, как будто от крепости ремешка зависело сохранность богатства! Букет разрезал ремешок и показал всем содержимое клада. Это были поделки местных мастеров: крупные широкие кольца, медальоны со змейками, ящерицами...Букет сказал:

- Вот - это будет наш общак. Но берите, берите деньги! Время не ждёт!

Семигоршковцы набивали свои рюкзачишки купюрой и тоже искали золото.

Аттила и Ваха, похожие друг на друга кавказской чернотой, выделяясь на фоне светло-серого белья, были полны невозмутимости и спокойствия, то и дело, извлекая сверточки с золотом. Несколько штук сверточков Аттила положил на стол перед Пивоваровым:

- Бери, дарагой: пачиму ничего не берешь? Денег бери...

Семигоршковцы один за другим тоже ложили сверточки на стол перед Пивоваровым.

Пивоваров взял два - три свертка и сказал Князю, чтобы сделал то же самое. И тут послышались два выстрела один за другим...

Пивоваровцы поняли, что их предупреждают и просят не забирать все, а что-то и оставить - другим тоже надо!..

Пивоваров встал, развязал свой рюкзак и бросил туда несколько крупных горстей купюры, мотнул головой Князю: делай то же самое и быстрей. Затем вышел из барака, за ним выходили другие, на ходу заталкивая водку и закуску по рюкзакам. При виде набитых зеленых мешков, вышкарь снова выстрелил в воздух. Букет ему помаячил рукой, что, мол, есть там еще много всего - "до горла" показал он, проведя по- своему рукой.

Этапники в отстойнике оживились, воровато поглядывая на рюкзаки пивоваровцев. И тут, как по заказу, открылись ворота. Виднелось много охраны с собаками.

- Становись по пятеркам!.. Не толпиться. Первая, вторая, - делал свое привычное дело конвой, как будто ничего не произошло, хотя видели все, что в послебанном отстойнике осталось немало трупов...

Кто будет домывать этап, допрожаривать его?..

Видимо, на все уже были какие-то распоряжения, поскольку никто сильно, было заметно, не волновался. Метров через пятьсот этап завели в ворота пересылочной зоны, в которой располагался и БУР (барак усиленного режима) - и ещё два пересылочных барака.

На БУРе сплошь решетки и зонты. На других - все проще, хотя тоже на окнах решетки.

Пивоваровцев провели до БУРа, где сидело человек триста воров, сдавших три месяца назад "шоколадную" зону местного лагеря берлаговским сукам. Пришли с Берлага (берегового лагеря) 42 "рассомахи" ( дерзкие, злобные люди) и выгнали триста воров, державших зону годами!.. Местный начальник лагеря так именно и хотел: надоели ему "воры в законе"- административное, но не официальное определение. И он выпросил противоположную "идейно" ворам категорию заключенных - так называемых сук, берлаговских сук, самых ярых сук на Колыме. И они пришли на Магаданскую, местную зону "спецнарядом" - эти берлаговские суки.

Берлаговская сука, обязательно бывший вор, взявший когда-то "взамен фронта" присужденный ему срок, прошедший войну и оказавшийся после нее как-то не у дел гражданских профессий, снова вспомнил старое воровское ремесло. Но, придя в тюрьму, он, как бывший солдат, лишался воровских прав...

А в одном лице - вояка и вор симбиоз очень гордый (не учли "законники") и дерзкий.

Из него и получались отпетые, а потом и отмороженные, закаленные на ветрах океана в берлаге суки, куда их здоровых по выбору (и по "масти"- тоже) свозили обживать вечную мерзлоту и каменистую землю. Они с большим удовольствием поехали с миссией выгнать воров из "шоколадной" (хорошо живущей) зоны; несколько смягчённый климат по сравнению с берегом; более легкая работа, к тому же, доступна водка, спирт, женщины - зэчки и вольнонаемные - что еще надо?!

Пивоваровцев посадили в угловую небольшую камеру с двухъярусными сплошными нарами (как всегда - двенадцать матрацев с новым бельем уже лежали) и не успели они расположиться, как вдруг по коридору из смежной, наискосок камеры загремел звонкий уверенный голос, принадлежащий вроде бы и не колымчанину, а какому-то мальчишке-задире:

- Пивоваров, спасибо за Прорву! (уже узнали!).

- Не за что. Кто говорит?

- Вор говорит. Фимкой кличут меня.

Фимка - одесский вор-карманник известен был по Союзу не за ловкое, карманное

мастерство-воровство, хотя и оно было тоже, но за принципиальность в подходе к воровским законам, за дипломатичность и содержательность речей на сходках.

Он весь, как живое воплощение протеста нормальной жизни, как символ авантюрности, но не простой авантюрности, а изысканной, потому привлекательной. Он почти никогда не снимал свою велюровую шляпу, носимую на бочок, легкий и удобный темный костюм, всегда чистая рубашка. Его мальчишеским дискантом иногда и смертные приговоры на сходках выносились, иногда и оправдательные. Удивительно, но с ним, небольшого росточка, считались любой формации и характера воры. А сейчас он не мог успокоиться:

- Пивоваров, послушай...еще раз - спасибо за Прорву! Но скажи честно: сколько ты душ воровских загубил?

- Немного: душ десять.

- А сколько ты сам душ воровских загубил, давая "по ушам" молодым и неопытным ворам? - вмешался в разговор Князь.

- Воровская среда должна быть очищена от дилетантов, от быдла! Я хочу с Пивоваровым говорить, а не с тобой. Кто ты, не знаю...

- А я не хочу с тобой говорить, - ответил Пивоваров, - будешь лезть с разговором - отматькаю, как следует, и не посмотрю на воровской авторитет.

- Да я хочу, чтобы вы не попались на удочку берлаговцев. Они будут вас приглашать в зону - не ходите! Они коварные люди...

- Не коварней тебя, наверно, - сказал Пиворваров.

- Как знаешь, я все сказал, - ответил Фимка.

Фимка боялся, что пивоваровцев легко обманут берлаговцы, а его бы устроил обоюдоострый конфликт между берлаговцами и пивоваровцами, после чего можно попытаться ворам взять зону обратно...

А пивоваровцы не видели никакой угрозы со стороны берлаговцев, пришедших иногда и теми же берлинскими этапами, как они сами. Пивоваровцы соскучились по более широкому людскому общению, тем более, с бывшими вояками, что сулило им почти родственное взаимопонимание. Ведь сколько можно нюхать камерную парашу и кормить

блох! Им обещали "долгий отдых" - не на пересылке же! И ни в каком-то другом отдаленном лагпункте, а именно здесь, в Магадане!..

Сам Пивоваров был против скороспелого решения, но, видя, что большинство его сподвижников просто жаждало выйти в зону, согласился на выход.

Фимка еще раз выходил "в эфир" на переговоры и даже советовал, где и к кому обратиться на крайний случай за помощью, но кто его будет слушать...

НОВОСЕЛИЕ. БЕРЛАГОВСКИЕ СУКИ

Перед выходом в зону начальник режима прочитал целую лекцию пивоваровцам прямо в камере о том, что на Колыме нетрудно убежать из зоны, например, рабочей, но что

потом? Истощенные беглецы зачастую возвращались обратно или их, беглецов находили где-нибудь обглоданными до костей зверьем. А то и съедали беглецы друг друга, но, так или иначе, до "материка" никто не добирался! О том, что "никто не добирался" - начальник врал, как всегда, новичкам. Побеги с Колымы бывали и успешными, но, дойдя до так называемого "материка", человек становился зверем и быстро обнаруживал себя, теряя всякую ориентировку в нормальной жизни.

В БУРе пивоваровцам создали хорошие условия: хорошо кормили, не ограничивали в прогулке, приносили книги, организовывали кино. И все же многого не хватало даже по мерке заключенного. Князь, как и Пивоваров, был противником выхода в зону, но даже и он иногда говорил, что вот, дескать, охота на трактор сесть или на машину - учился ведь когда-то!..

Семигоршков тоскливо рассказывал о полях и лесах, о преимуществе сельской жизни на природе, на воздухе: зона ему казалась все ближе к этому. Да так они и все думали. В основном все поддерживали Букета: это женщины! В Магадане уже тогда их было немало - и вольных, и зэчек.

Букет нашел в тумбочке Прорвы слова песни, которую где-то и раньше слышал: но кого этой песней зверюга, Прорва, собирался очаровывать на свободе (сроку ему оставалось мало), когда здесь он даже в зоне боялся показываться и женщинам, и мужчинам.

Букет надоел всем этой "вольной" песней, которая, как говорится, шла ему, "как корове седло", но он все равно ее пел, изображая камерную самодеятельность. Вот она, это песня.

Дай гитара мне аккорд последний раз

Я с тайгою распрощаюся сейчас.

Я уезжаю по досрочному домой,

Пусть грязь летит из под колес

по мостовой.

Тебя я строил: по тебе я прокачусь,

Я рекордистом был и этим я горжусь:

Я строил шахты, стоил дамбы и канал,

Но такой красивой трассы не видал.

Ночь красива, но придется покидать,

Нажми шофер да чтобы время

наверстать

Я закалялся своим горем и труда

И к жизни прошлой не вернусь

я никогда

Я буду честный, равноправный гражданин:

В пути остался километр лишь один,

Сопки скрылись - их в тайге, уж не видать:

Мы стали ближе к Магадану подъезжать.

Вот и стация виднеется вдали

А ну, шофер, не прозевай - затормози.

Он тормоз дал, машина встала, выхожу

И с удивлением на вывеску гляжу.

Буквы крупные: написано - БУФЕТ.

А на дорогу денег полненький кисет.

Я распрощался тут с шофером, пошагал

И неуверенно за ручку двери взял.

И захожу я: это помню, как сейчас,

А на меня уж смотрят две, три пары

глаз.

Я от взгляда зарумянился, что блин,

Слышу: ваши документы, гражданин.

Вынул я документ: накось посмотри...

А на часы попутно глянул: было три.

Он с улыбкой мне похлопал по плечу:

Вы не бойтеся, я брать вас не хочу...

Мчится поезд из Сибири в Ленинград.

Я скоро буду дома и душою рад.

Счастье прошлое мне падает в пути:

Сумел в вагоне я жену себе найти.

С нею жизнь мне становится иной,

И не сойду я с этой линии прямой:

Трудовая жизнь фонтаном бьет сейчас -

Лагеря да исправдомы не для нас...

Все смотрели с жалостью на Букета, да он и сам, порой, чуть не плакал, понимая то, что никогда ему подобного ничего не испытать. Но и всем слушателям вольно-зэковской песни - тоже ничего и нигде не светило, тем более, освобождения, хотя срока у них были не очень большие, но все из них понимали: дело не в сроках - вряд ли им теперь кто даст освободиться, как нормальным заключенным...

В зоне их поместили всех вместе, как всегда, в круглую деревянную, собранную из щитов, юрту, рассчитанную человек на пятьдесят, если там сделать двухъярусные кровати, но пивоваровцам нашли железные одноэтажные койки. Прямо, как стахановцам или специалистам каким, инженерам-строителям, вершителям всех главных работ на Колыме заключенным.

На новоселье пришли берлаговцы, четыре человека. У каждого по бутылке спирта, тушенка, хлеб из местной пекарни: чуть ли не восьмикилограммовые буханки пекли, которые иногда и замораживают, чтоб лучше сохранить, а потом возле костра отогревают, поджаривая со всех сторон до хруста.

Первым, кто сразу обращал на себя внимание своими крупными чертами лица и самым высоким ростом, был белорус, бывший вор (в войну - партизан) по кличке Скула. Его скула, поврежденная еще до войны, заметно отвисала на правый бок, придавая лицу какое-то вечное недовольство и даже иногда злобу. Выгнутый книзу толстогубый рот подтверждал это выражение. Он был неразговорчив, как люди с каким-нибудь дефектом речи, а он у него был, разумеется. И он - молча, но красноречиво выражал неряшливое, упрямое пренебрежение к чужой (да просто другой) породе людей с усердием животного. А понимал ли кто подобную мину, его, отнюдь не заботило.

Два блондина с обветренно-розоватыми, разгоряченными лицами топорной работы, похожие друг на друга, как два брата, Колян и Колун. Колун - кличка, данная за то, что, будучи еще вором, любил повторять расхожую воровскую поговорку: " самый лучший подход к фраеру - это подход с колуном". То есть, если что тебе нужно заиметь от фраера, то не ищи дипломатии, а запугай и все. А Колян, похоже, тоже не очень любил долго рассуждать с фраерами, и в любых условиях больше грабил (что не положено было ворам, но теперь всё годилось), чем воровал...

В общем, Колян и Колун - два колуна сами выбрали себе место: сели возле самого торца длинного стола друг против друга, а на самый торец посадили двух красавиц из агитбригады лагеря, приглашенных (можно сказать - приневоленных) на встречу с "Пивоваровской бандой", как их именовали теперь по всему Союзу. Молодые красивые женщины чувствовали себя неуютно: то бледнели, то краснели. И наверно, совсем не были уверены, что останутся живы после этого "новоселья",

несмотря на все увещевания "колунов" не бояться и не стесняться, они еще больше - и боялись, и стеснялись. Но Колян и Колун уже давно водили бригады на рабочий объект, были на хорошем счету у начальства и ничего плохого не замышляли по отношению к женщинам, и к пивоваровцам, конечно же, тоже. Естественно - и пивоваровцы не замышляли против берлаговцев ничего плохого. А "колунам" надо было просто пока привязать пивоваровцев к зоне, но с какой целью - они еще сами не осознавали: знало наверно только начальство.

Четвертая берлаговская сука выглядел очень интересно. Внешним видом он был прямой противоположностью всем троим. Зная, что будут женщины, Симпатяра ( его кличка) надел свою лучшую одежду: китель защитного цвета, содранный когда-то с бывшего партийного работника, брюки под цвет кителя, хромовые до блеска начищенные сапожки. Карий живой взгляд, темные короткие волосы без залысин, усы - крупной бабочкой, как у Сталина. Он, собственно, всегда разыгрывал Сталина, до которого ему было, как до Бога.

И всё же - наколка "Сталин и Ленин" рядом друг с другом всегда украшала его грудь. Было такое предубеждение у блатных: с такой наколкой расстреливать не будут, если даже и суд вынесет смертный приговор. Кличку Симпатяра знали по многим воровским командировкам, то есть воровским лагерям. Известный в прошлом вор, взявший "взамен фронта" свой срок, прошедший по всей Европе (обычно после наших войск), ни дня не воевавший, пограбивший вволю европейцев и пойманный уже в Швейцарии, где намеревался остаться навсегда, до "пенсии".

Симпатяру воры лишили воровских прав, сколько бы он не рвал глотку: "За что, братцы?! Ей Богу, ни дня не воевал! Никакой подлости не сделал...".

Но была еще одна причина "затрюмления" Симпатяры: отличался он язвительным характером. Про него так и говорили: Симпатяра - это язва! Всегда искал какую-то причину, чтобы любого, кто в чем-то нарушил или просто оплошал в воровских понятиях - "затрюмить", "дать по ушам". Но терпение воров кончилось, когда на Ираничах, в Молотове, Симпатяра подсказал легендарному пермскому вору Ваське-Собаке "выход из положения". Тот, придя со свиданки , спросил у первопопавшего вора (им как раз оказался Симпатяра) - что делать с тем обстоятельством, когда мать плачет и упрекает его в том, что вот уже его самого давно нет дома, он сидит, а милиция все ходит и ходит к матери (рвут ей душу)- с кем знался да с кем гулял?

- Скажи, есть какой-то выход из этого положения? - спрашивал Васька Симпатяру.

Тот возьми да и скажи:

- Выход здесь только один...- И провёл по своему горлу ладонью.

А Ваське было уже за пятьдесят. Все давно надоело. И не Симпатяру он послушался, а своего внутреннего голоса, как ему показалось.

Дураком Васек-Собака никогда не был, но пошел и повесился... Легендарный пермский вор, который не признавал слова "молотовский", а все говорил, что я - перемский, как старики говорили. С виду был - деревня-деревней. Непманская борода, простонародная в лице быдлятинка с хитрой улыбкой, справедлив был по-народному и смел по-воровски. А главное - никогда не разыгрывал авторитета, главаря: скорей

простака и добряка - разыгрывал. Воры "затрюмили" Симпатяру, то есть лишили воровских прав, но зря не зарезали, как они чаще всего делали: такой, как он, никогда не будет фраером и не станет жить простой мужицкой жизнью - он всегда будет ярым сукой и всю жизнь будет мстить ворам, считая себя несправедливо обвиненным.

Вот тебе и "Каничи-Бараничи: этап на Ираничи" - поговорка такая у блатных была. Ираничи когда-то были всесозным штрафняком, но не спецзоной.

Симпатяра попросил нарядчика отправить его на "дальняк" (дальний этап) - отправили дальше некуда! "Охотское море плещет, шумит; Веселой волной набегая...", как поется в одной колымской песне. Но зато в берлаге все свои, такие же, как он, сплошь "солдатня" из бывших воров, несправедливо, как они все говорили, лишенными прав - но не беда: они придумали свои права намного жестче воровских и кровь честноты полилась, полилась... при первой - же возможности...

Пивоваров и его люди, между тем, чувствовали себя достаточно неловко. Как будто они в гостях, а не пришедшие к ним берлаговцы, но выпитое разгладило души тех и других: они поговорили о войне и не много о будущей работе, однако холодок так и не пропал в их отношениях. Новоселье не бог весть, какой "квартиры" оказалось вовсе непродолжительным. Берлаговцы, извиняясь, скомкали его грубо, ссылаясь на завтрашнею работу. Вроде как не затем и приходили. Новоселы женщин, как следует, еще не разглядели, а их уже увели, и сами ушли...

Пивоваров с Князем обошли вокруг юрты - ничего подозрительного не обнаружили, но спалось на новом месте неспокойно. А троим было сказано, чтобы вовсе не спали: война для них, они понимали, не кончилась...

На Колыме ночи светлые, даже под осень. Тревога не проходила и днем: союзничеством с берлаговцами никаким и не пахло. Но может, люди, вконец огрубевшие на колымских ветрах и зоновских войнах, утратили понятие о человеческом этикете?.. Этикет, он-то как раз и был соблюден, да больно уж холодновато, натужно, можно сказать - издевательски.

На другой день Букет все же не выдержал и где-то к полудню заявил:

- Пойду по зоне пройдусь...когда-то ведь надо.

- Иди, - сказал Пивоваров - но будь осторожен.

Пивоваров явно намекал на то, что Букета кругом знали.

- Постараюсь все по уму сделать, как надо, - ответил он, - им ведь я один не нужен, нужны только все, если нужны. Одного они не будут трогать.

- Тебя и одного могут тронуть, - сказал Князь.

- Могут, но сейчас в зоне-то никого нет.

- Да иди, иди раз охота, - разрешил Пивоваров.

В зоне было четыре юрты. Первая от вахты - женская, в ней жила агитбригада всей Колымы, ее женская половина, мужики из агитбригады жили по баракам. Во второй жили самоохранники всей зоны - человек сорок. Третья - пивоваровская, бывшая специнженерная, прорабская. Людей из нее переселили по баракам.

Не так далеко от забора из колючей проволоки (сверху донизу) стояло много бараков человек на тысячу заключенных. В том же ряду - столовая, санчасть. Из столовой вкусно пахло, но она была закрыта. И вдруг Букет увидел магазин, стоявший в стороне от бараков. Зашел. Полки - пустые, но были заметны по ту сторону прилавка в бумажном мешке макароны и в холщевом мешке сахар!

На полке в самом углу (сразу не заметил) "алатыревская" красная махорка! И дорогущие папиросы. Висит рабочее обмундирование: телогрейки, спецовки, рукавицы.

Увидев сковородку и эмалированную кастрюлю, а в ящике в бумаге какой-то жир, Букет подумал о том, что можно бы и самим что-то приготовить! Своя хозяйственная мысль так понравилась Букету, что он тут же изъявил желание покупать одно за другим...

Но столкнулся с возражением продавца, указывающего на постановление, прикрепленное на стенке, где говорилось: покупать в этом магазине могут только те заключенные, которые снялись с довольствия и находятся на хозрасчете, чего добивался когда-то Леська Гвардеец. Но продавец, низкорослый улыбчивый кавказец, прослышавший о подвиге пивоваровцев, согласился отоварить покупателя.

А Букет уже не был тем Букетом, который зверел от постоянного внутри себя хронического одиночества, которое сам же с детства себе и устроил, не веря никому, надеясь только на свою мятежную волчью натуру. Он почувствовал, наконец, свою среду не по кровавому делу, а по душевным вечерним разговорам, которые наполняли мирными видениями жизни, оживленные Князем или Семигоршковым, исконно сельскими урожденцами...

А в молчании Пивоварова Букет чувствовал надежность во всем и веру в справедливость миссии. Без всего этого Букет пропал бы теперь.

А спустя несколько дней Князь тоже пошел в зону, в больницу - мучился с зубами. И неожиданно встретил (кого бы вы думали?) поэта-аккордеониста! Он шел по коридору больницы в белом халате, как медработник этой больницы, все с той же коричневатой лысиной и отрешенным взором. Князь его остановил:

- Скажите, вы были на Богиме?

- Да, а что?

- Меня интересует судьба Гвардейца...Вы, кажется, вместе исчезли.

- Гвардейца больше нет...Он бросился на следователя и его пристрелили.

- В чем его обвиняли, надо полагать, вместе с вами?

- В создании антисоветской группировки в условиях заключения.

- Вы проходили по тому делу вместе с девушкой, которая с гитарой?

- С девушкой Руфь?.. Никакой группировки не было. Как только убили Гвардейца, нас отпустили сразу. Меня отправили сюда. Руфь оставили там.

- Прекрасное имя- Руфь! Как будто стена красоты, возле которой останавливается ветер!

Само звучание имени таково - что делать...

- Вы филолог? Журналист? Писатель?..

- Я - бывший разведчик: сейчас головорезом работаю...

- Зачем вы так! Я вас не осуждаю. Еще на Богиме не осуждал.

- Все понятно: "Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный".

- Да хотя бы и так: Маяковский знал что говорил, я с ним согласен...

- Не потому ли застрелился? Скоро вся советская власть застрелится.

- Кто знает, что может быть. С вами интересно, однако...

- Но не безопасно? Так что ли?

Поэт промолчал, но крепко пожал руку Князя, и они расстались с глазами полного

взаимопонимания.

После это встречи с души Князя спала какая-то забота, какой-то груз, давивший душу годами. Князь благодарил за это поэта-аккордеониста. Как будто исповедовался и покаялся перед святым человеком: были, были тогда такие в лагерях поэты-аккордеонисты, возвышенные люди, возвышенные по-своему. Но тоска и грусть того, что Гвардейца больше "нет", так никогда и потом не пройдёт. Князь ценил его, как никого из других людей, даже самых лучших людей, военных, в основном, людей...

А сидя в очереди к зубному врачу, Князь услышал интересную колымскую сказку.

Дело было так... Жил был на свете один молодой и дерзкий блатяк когда-то на этой зоне. Женщин на Колыму еще не завезли - ни зэчек, ни вольняшек. И маялся оттого, что увидел однажды как одна юная особа за зоной, в каких-то ста метрах от его барака, не обращая внимания на забор из редкой колючей проволоки, ходит каждое утро

в досчатый туалетик, расположенный неподалеку от финского домика, где она проживает в семье какого-то начальника из местной вохры.

Блатяк сон потерял! И решил, что пусть его убьют, но он не откажется от попытки овладеть этой красавицей!..

Когда же на Колыме начались метели и вьюги, он в одну из ночей без особых усилий, приподняв колючку от земли, проник за зону, а ветер и снег моментально запорошили его

следы. На Колыме в это время никто не бежит и вышкари, надев с головой длинные шубы (они так на вышке и находятся - одна для всех смен), спят напропалую.

До утра блатяк спрятался в пристройках дома, а утром, чуть свет, не спускал взгляда с дорожки в туалет, которую в метельный день успела вычистить какая-то пожилая женщина, возможно бабушка красавицы. Вскоре девушка по ней и прошла, закрылась в туалете на вертушок и только успела справить свою надобность, как блатяк предстал перед нею, открыв проволокой вертушок, в своем неукротимом желании, показывая ножом на горло - молчи, дескать, а то...Девушка, естественно, промолчала и позволила овладеть собой... Таким образом они встретились несколько раз. Парень ей понравился - вокруг ни близко, ни далеко - таких не было. Разумеется, девушка никому о нем не сказала...но забеременела! Пришлось все рассказать отцу, объяснив, что любит парня и другой ей не нужен. Отец пошел в зону и познакомился с лихачом и тот, представьте, ему тоже понравился, ибо увидел в нем то, что ради любви к его дочери он готов умереть.

Срок у смелого парня был не очень большой, статья - воровство. Отец-начальник похлопотал за него и того освободили! И уехали на материк молодые к родным её отца.

Вор завязал с воровством, а молодая жена родила ему сына!..

Вот такая колымская сказка.

Жизнь пивоваровцев в зоне мало-помалу стала налаживаться, нормализоваться. Гуляли в зоне по одному, по два и больше. Все побывали в больнице, в магазине и, естественно, в столовой, но в ней пивоваровцы только обедали: завтрак и ужин готовили сами в юрте, на железной печке.

Заключенные колымчане иногда подходили, чем-то интересовались, но в душу никто не лез - отличительная черта колымчан, что нравилось пивоваровцам. Почти все не забывали благодарить за Прорву: всем он, собака, насолил когда-то своей прожаркой.

Начальство, администрация лагеря всегда были где-то далеко: всем заправляли начальство-зэки. Нарядчик, два его помошника, совет бригадиров, производственные специалисты, врачи, медбратья, лагобслуга - все были из заключенных и все говорили в основном о работе, как японцы или китайцы, которых на Колыме тоже было немало.

Нарядчик из политзэков, молодой, некогда подающий надежду ученый-биолог, превратившийся на Колыме в шутковатого, похожего на курортного затейника, этакого живчика-попрыгунчика, играющего явно не свою роль, однажды зашел в юрту к пивоваровцам, зашел-прискакал - луче было сказать. Черноглазый, колченогий, с вечными искорками во взгляде, которые его всегда, казалось, спасали и выручали, низкорослый, но старающийся как бы дополнить свое существование, свою деятельность не скупился на повторение одного и того же слова: привет, привет, привет или здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте...

Прискакал, значит, и давай задавать вопросы:

- Как устроились? Как с питаньем? Не выписать ли бумагу на магазин? Не желаете ли на

работу? Есть хорошая для мускулов физическая, простейшая работа: рыть котлованчики четыре на четыре и три метра в глубину - под пожарные гидранты?

Здесь главное что: кто сильней - человек или вечная мерзлота!? Не рискнете?

Пивоваров с некоторым опозданием ответил:

- Спасибо за приглашение. Скажем, когда надумаем. Люди пока еще не отдохнули.

- Когда надумаете, скажите мне или бригадиру Николаю Бахвалову. (Коляну).

Нарядчик в юрте долго не задержался и бойко покинул ее, не забыв сказать - привет, привет, привет...

А в голове у него закопошилось множество больших и маленьких мыслей-идей.

Например, о новом биологическом виде заключенных на Колыме, как виде воина-освободителя, что в корне отличалось от бывшего в лагере контингента: сперва - воров, потом - берлаговских сук и всяких других по мелочи сук. А также политзэков, попавших не за что - самый распространенный тип нынешних заключенных.

Подчинённый тип, кстати, во всех параметрах всем и каждому - подчинённый не то, что эти люди, бывшие разведчики...Ему же, биологу и честному коммунисту, неисправимому мечтателю, которому только на Колыме и место нашлось, пришла в голову мысль, что надо помогать во всём этим людям...

С полмесяца пивоваровцы давили новые матрацы на железных пружинистых койках, переворачиваясь с боку на бок. Иногда кто-нибудь из них садился, свесив ноги с кровати, и, не зная куда идти, опускал голову и - думал, думал, думал. Говорить между собой не хотелось - все давно переговорили. Все они были разными людьми по характерам и по жизни, но судьба подверстала их судьбы, как одну.

ДОЛГИЙ ОТДЫХ

Вышли на работу, когда снежок побежал по холодной колымской земле, играясь со скудной растительностью. Бригадир Колян над душой не стоял, а наоборот - очень редко посещал их: с работой все было понятно. Работа, действительно, оказалась простая по уму, но не из легких физически. Полно валялось возле начатого котлованчика всякого инструмента: ломы, кувалды, клинья, кирки, лопаты - все попробовала вечная мерзлота, сдаваясь совсем понемногу. Котлованы отстояли друг от друга метров на пятьсот.

Разделившись по пять человек, (двоих оставляли в зоне) пивоваровцы принялись за дело без особого рвения, но старательно и с какой-то надеждой, поскольку любой труд всегда делается для будущего...

В обед сходились в одно место, в один котлованчик: в общую, промзоновскую столовую не ходили, обедали тем, что сами готовили из магазинных продуктов.

И вот однажды собрались этак за ветерок в котлованчике, плотно и дружно пообедали с небольшой выпивкой даже. Прилегли на картонную бумагу от продуктовых ящиков

вздремнуть минут на несколько. Пивоваров еще подумал: наверно, эта работа и спокойная жизнь в хорошей зоне - долгий отдых и есть, о котором говорил мандер?.. Как вдруг сварная железная лесенка, по которой они спускались в котлованчик, бывший к тому времени метра на два с половиной глубины, полезла осторожно вверх и исчезла за краем

котлованчика. А над ними, отдыхающими внизу, со всех сторон нависли вооруженные пиками из арматуры амбалистые, серые люди!

На всех надеты американские зеленые шлемы, выделанные искусственным мехом изнутри, завезенные на Чукотку и Колыму первой партией. Такие же вчера принес Колян в юрту пивоваровцам, за что они его дружно благодарили, а сегодня!..

- Молись, Пивоваров, - сказал спокойно и негромко Колян, запуская в Пивоварова, уже вскочившего на ноги, железную пику.

- Сейчас, только на колени встану, - в тон ему ответил Пивоваров, бойко увернувшись от коляновой пики, ухватившись за нее рукой. Но в ту - же секунду другая пика врезалась прямо в лицо Пивоварова...и еще одна вошла в его тело ниже ключицы и вышла под лопаткой...

Вечная мерзлота по всем стенкам котлованчика была сплошь забрызгана кровью, валялось девять трупов в сырой от крови одежде, в разных несуразных положениях...

Ору и стенаний не слышалось, если только что непроизвольное - хрип или задыхание в момент агонии... Букет, правда, пытался что-то сказать о несправедливости нападения, но резко прервал Колун, добивая его:

- Не тебе о справедливости говорить...

В зоне оставалось еще трое пивоваровцев: Князь лечил-вставлял зубы, Аттила и Ваха

оставались в юрте, как дневальные, надо было охранять добро, отвоеванное в прожарке, юрту без присмотра тоже оставлять было нельзя.

В юрте топилась просторная железная печь. Пахло углем и жаренными на американской тушенке макаронами. Двери закрыты на увесистую задвижку. Но пришлось идти за углем наружу. Ваха открыл задвижку, вышел из юрты, подошел к горке с углем и наклонился, чтобы зачерпнуть его ведром, но кто-то сильно ударил его ломом по голове!..

В незакрытую дверь юрты проникли тотчас несколько человек во главе со Скулой и Симпатярой. Симпатяра, минуя длинный стол, направился к печке, на которой Аттила жарил макароны. Но заметив Симпатяру, огибавшего стол, откровенно обнажившего нож, Аттила неожиданно, ухватив сковороду за ручку с тряпкой-прихваткой, обрушил ее на голову Симпатяры. Тот, обмякнув и оседая, упал почти замертво, загородив проход к печке. Скула вскочил на стол, но сильный удар по ногам сбил его с толку и грузин, уцепишись рукой за его одежду, свалил Скулу на раскаленную печку, несмотря на его большой нож, который все еще торчал из кулака безвольной руки - Скула успел рыкнуть и задымил, задымил... и...запах паленины заполнил юрту...

Но все решил тот - же лом, которым завалили Ваху, которым здоровенный берлаговский сучара обрушил-воткнул в грудь Аттилы, не успевшего воспользоваться своей сковородкой. Аттила рухнул между столом и печкой, где "жарился" Скула. Берлаговцы стащили его с печки, ибо все на нем и он сам - полыхало. Вытащили из прохода и Симпатяру...

И пошли, пошли рыскать между коек, вспарывая подушки и матрацы, поскольку

"начальство" их, Симпатяра и Скула, отсутствовали в самом прямом смысле...

ПОСЛЕДНИЙ "АПОСТОЛ"

Князь в это время сидел в больнице у стоматолога: совершал последнюю манипуляцию с новыми вставными зубами. В кабинет стоматолога влетел нарядчик-кузнечик с двумя надзирателями и кратко объяснил Князю, что ему надо немедленно следовать в БУР для изоляции в связи с обстоятельствами смертельной опасности, потому что совершено

убийство всех его сподвижников, думая не вслух о том, что последний представитель редкого биологического вида воинов-освободителей должен остаться в живых.

Князя доставили в БУР и закрыли в пустую камеру, где они еще недавно были все вместе...

А вечером, когда Коляну объяснили, кто посодействовал спасению Князя, он произнес коротко и ясно: "На нож...биолога". Через полчаса это было сделано.

Позднее десяти вечера в коридоре БУРа раздался голос Фимки-одессита:

- Князь! Алло, Князь...

- Ты помолчать не можешь? - проговорил Князь негромко.

- Могу, могу. Извини, пожалуйста. Завтра поговорим.

- Да и завтра не надо. Говорить не о чем. Прощай.

- Ну, как знаешь, как знаешь...

Через десять дней Князя отправили самолетом на Хабаровскую пересылку, так же, как и восемь человек, от которых Князя усиленно отделяли, хотя опасности в этом не было

никакой. Понурые, молчаливые, собранные заботливой рукой в дальнюю дорогу, они вовсе не походили на тех людей, которые могли бы убить пивоваровцев в рабочей и в жилой зонах. Сразу видно: "грузчики", взявшие чужую вину на себя. И странно то, что все, абсолютно все догадываются об этом, но принципиально не желают вмешиваться - на Колыме не принято вмешиваться в такие обстоятельства.

На пересылке Князя посадили в одиночку, что его как раз и устраивало: хотелось спокойно все обдумать. Прежде всего, о том, что: да, да - "воры - это немцы, только без касок", как Самарин говорил, но кто же тогда берлаговские суки? Напрашивалось определение, что они вылитые "польские воры", что до них дошли идеи Веньки Рыжего, но не от него самого. Здесь, на Колыме в этих идеях проглядывали общесоюзные тенденции, что ли, насаждаемые повсеместно, невзирая на Колыму и Чукотку. И все же колымские "польские воры" или "берлаговские суки" - формация присущая только Колыме. И, наверно, ещё Чукотке. Колымское начальство, стоящее за ними (ведь это же так очевидно!), не могло быть совсем - уж, не у дел...

И не мог Прорва сначала не дать кому-то на лапу, чтобы развязать себе руки и действовать почти безнаказанно. И лапа его была исключительно щедрой, надо понимать, и доставалась не только одному кому-то большому и сильному. Возможно, через берлаговцев начальство и отомстило пивоваровцам за Прорву, которому с ним было надежней на Колыме-то...

Отомстило и тем, кто послал пивоваровцев в "разведку" по их административным тылам.

Берлаговцы, в свою очередь, не хотели иметь в зоне конкурентов, а начальству эту новую категорию людей среди заключенных, выдвинув "на подвиги" очень большим начальством из МВД - видеть тоже не хотелось! Уничтожить и списать на враждующие группировки: так думал последний "апостол" и, наверное, был прав...

А время неумолимо. Шел уже 1952 год, декабрь, Князю осталось сроку - шесть месяцев!

Где только он не побывал за шесть лет, где только его не поносило. Сколько всяких застенков одиночных камер и общих пересылочно-тюремных камер с множеством разного заключенного люда, сколько лагерей с их режимным и местным разнообразием

повидал он, не привыкший пресмыкаться по жизни и в заключении.

Но при всем этом, он понял одно: кто-то всегда пристально за ним наблюдает и направляет туда, где только именно Князя и не хватает для переворота в зоне, или громкого переворота, или тихого свержения какой-нибудь заевшейся лагерной "придурни". А мандер, как таковой, навсегда исчез со своими подсказками. Но у Князя всегда при себе имелся немаленький нож в подушке, ни разу "не обнаруженный", не обнаруженный и не изъятый. Других обыскивали (при нем же!)- лезвия для бритья не пронесешь! А ему хоть бы что!

У него всегда - легкое одеяло, подушка и рюкзачёк, видавший виды: так слегка прощупают всё это... и - пошел, пошел, пошел...

Прежде всего, завезли его в Тайшетлаг, где надо было разбираться с беспределом, зашельмовавшем хорошую зону общего режима картёжной игрой и клановостью, характерной для всякого беспредела, всё, как на Богиме.

В громадной зоне, разделенной на две зоны - рабочую и жилую - с лесобиржей и множеством цехов от пилорамы до тарного цеха. В жилой зоне - школа-десятилетка, курсы крановщиков и даже лесотехнический техникум! И грузом на всем - карты, долги, давление на бригадиров соблазном "навара" от лишних и неработающих, своих же

бригадников (трех-пяти человек), которым нужны зарплата и зачеты (главное - зачеты), а зарплата - вся идет бригадиру. Это явление - большой вред от бригадирских приписок, ведущий к повышению нормы к стадии ее невыполнимости и будущей причины издевательств над людьми.

И пока Князь не добился, чтобы эту зону стали называть среди заключённых

"шоколадной", а по административным каналам - производственно лучшей, на что она всегда имела все предпосылки, но тащилась, не вылезая из середнячков, его не увезли...

Пришлось водить бригаду, изучать производство, исподволь готовя мягко-ползучий переворот или "технический", как его тогда называли зеки, сменяя по одному в жилой зоне обслугу и в рабочей - бригадиров. Нет-нет... Князь на Гвардейца похожим не был: тот ни к чему такому не готовился, но крылато "пролетел" по кровавой земле и жестокому

быту, пока не подстрелили. В стратегии добрых дел и человеческого отношения к

людям - Князь почти не отстал от Гвардейца, но и не превзошел. Знал, что его в любой момент могут отправить на этап- новое место, а там снова надо будет проявлять и

смелость, и умение дипломатии, и эту самую самоотверженность, хотя, признаться, как раз, ничего этого у него почти не осталось: перед освобождением у каждого зэка

появляется эгоизм и непреодолимое желание сохраниться во чтобы то не стало! Не хотелось, не хотелось сорваться и остаться ни с чем перед самой свободой...

А между тем, как в кино, проследовали перед ним: Кузьбаслаг, Дудинка, Норильск...

Повозили по Уралу: Ивдельлаг, Востураллаг, Кизеллаг и, наконец, - Усольлаг.

Соликамская пересылка. Здесь его никто не знал, и он спокойно отдыхал в небольшой "мужицкой" камере без всяких воров и сук, отсыпался...

Князь научился жить в лагере: когда бригадирил, то и взятку давать приходилось, да и самому брать - не отказывался, когда давали не бедные люди (в лагере всякие есть) и, чтобы подозрения не было - и чтобы похоже было на то, как все в лагере живут.

Иногда помогала Варвара, тетка из деревни. Просит-не просит, а в год две-три посылки от нее приходили.

Закрыв глаза, Князь вспоминал родную деревню. Любил он в детстве с удочкой посидеть на островке с дубками: компаний не любил, скучно ему было со сверстниками.

Когда-то богатые люди наезжали в это место поотдыхать, попировать и, конечно же, порыбачить для забавы, а главное - позабавится с молодыми девицами. Островок с дубками, как символ этой забавы.

Вернувшись из Сибири, Князь часто сиживал с удочкой на Быстрой. И вот, сидит однажды рано утром и смотрит за поплавком, но и замечает, что пробирается к нему, не спеша, диво-дивное! Красавица Нина, председательская дочка, Нина-Балерина, как прозвали ее в деревне за пружинистую походку. Стройная в теле девица, ходила мягко и не спеша по деревенской земле, но характер имела еще тот! Не слушалась порой и отца.

Ее поступь четкая и размеренная раздражала пожилых деревенских баб - не любили они показуху. А загорелые полненькие стройные ноги - раздражали молоденьких девушек, чьи женихи глаз не спускали с этих ножек...

Шла она, осторожно ступая по галечно-зеленому пространству островка, грациозно покачиваясь на босых, коленистых, очаровательных ногах, в цветастом просвеченном утренним солнцем платье. Князь делал вид, что не замечает ее королевской вылазки на неприятельскую территорию. Поскольку женская половина деревни почти никогда не ходили на остров с тех пор, когда гуляющие богатые люди, никого не стесняясь, привозили сюда девиц легкого поведения.

С малых лет матери маленьких девочек не пускали на островок с дубками.

Не доходя шагов десять до рыбака, она мягко, но бойко заговорила скороговоркой:

- Князь, чё ты всё рыбу ловишь? Пора уже за девками бегать.

- За тобой что ли? - ответил Князь с деланной неохотцей.

А прозвище Князь приклеилось с самого раннего детства - по фамилии. И отличался он от деревенских ребятишек отчуждением, природной выправкой и тихим

самоуглублением, как будто на нем лежала какая-то вековая ответственность. А за что? Он постигнуть не мог. Ум-то у него все-таки был не княжеский, хотя и не холопский.

А Нина-Балерина не замедлила ему ответить:

- А хотя бы и за мной. Чем я тебе не вышла?

И ноги у меня - что надо, и глаза, и грудь. А что в груди - и подавно!.. Есть во что влюбиться.

- Некогда мне влюбляться-то: сначала рыбы надо наловить.

- Ну, лови, лови. Рыбы ты здесь все равно не поймаешь, а девку хорошую упустишь. Я

ведь сама еще ни к кому первой не приходила...

- А я думал - ты за рыбой пришла, - гнул свое придурошное Князь.

- Дурак ты. А еще князем тебя зовут: я думала - ты и вправду князь...

Она пошла обратно, ставя свои босые красивейшие ноги осторожно, чтоб не поранить о галечник. Медленно и грустно уходила, и Князь не выдержал - пошел следом. По вздрагивающей спине он понял, что она плачет.

Когда он подошел к ней, она обернулась и закрыла лицо руками. Ни слова не говоря, он поднял ее на руки и так донес до широкой доски через Быструшку. Здесь поставил ее на ноги и, молча, пошел к своей удочке, сам чуть не рыдая.

Всю жизнь он будет проклинать себя за этот миг: разыгрывая неприступность, он, по существу, смалодушничал. Гордость выселенца все не забывалась: хотелось кому-то и как-то мстить, но мстить не умел. Чтобы отомстить, надо было покорить Нину Балерину, председательскую дочку! Сама в руки шла!..

В камере кто-то запел лагерную, но не блатную песню, где плоть от плоти народной один мужичок мается в заключение, но не теряет духа.

А на дворе - прекрасная погода:

В окошко светит месяц золотой.

А мне сидеть еще четыре года.

Душа болит - так хочется домой.

Пел, выкрикивая скороговоркой слова бойкой песни, как рапортовал о своей жизни...

И на подобье суетливой птички,

По всем столовым летаю с котелком.

И повар мне плеснет живой водички

И скажет: " Колька, будь не дураком.

Ведь по свободке твой сосед Егорка,

Задолжал тебе он шесть рублей.

На два рубля - пусть шлет тебе

махорки,

А на четыре - черных сухарей...

Заскрежетал ключ в замочной скважине двери, которая тут же и открылась, и возле нее завиднелось несколько надзирателей. Один из них держал в руках пачку формуляров (приложение к делу) - он и заговорил:

- Чьи фамилии сейчас буду называть, выходите

в коридор с вещами, говорите свой срок, статью,

год рождения. Всем понятно?..

- Нас никто не предупреждал: мы не готовы, - голос из камеры.

- Все ясно - приду минут через пятнадцать.

Дверь в камеру закрылась.

А минут через тридцать на небольшом утоптано-заснеженом "пятачке" толпились уже человек пятьдесят заключенных из разных камер, а дверь в здание пересылки все открывалась и открывалась, выпуская новых этапников. Резковатый снежный ветерок сразу нападал на вышедших заключенных и уютно засыпал пазы бревенчатого здания,

создавая иллюзию мирного большого дома сельской местности, если бы не решетки на окнах и зонты на них.

Иллюзорно мирного зимнего утра еще дополнял парок, следующий за каждым заключенным из открывающийся двери , завихряясь и липнув на все деревянное и железное массивной двери, простираясь до самой крыши здания, превращаясь в искристый влажный куржак по всему расстоянию от дверей до крыши.

Видом своим завитушки куржака должны бы влиять на психику людей оздоровительным морозцем, однако психология заключенных такова, что и в этих завитушках они усматривали чуть ли не признак опасной, холодной этапной дороги, в чем предусмотрительно были недалеки от истины: этап зимой на открытых машинах всегда пугал неожиданностями: куда везут - далеко ли? Какой конвой - плохой или хороший?

Князь выделялся из всех заключенных - и ростом, и одеждой. С мохнатой шапки-ушанки свисал прямо на глаза и шею серый дорогой мех, драповое светлое утепленное пальто с меховым темным воротником, рыжие меховые бурки.

Не заметить Князя, или не обратить на него внимания, было нельзя. Рот его, когда он курил и сплевывал, поблескивал четырьмя фиксами: две по краям и две рядом сверху сплошь золото, отсвечивающее на все крупное, заскорузлое лицо слегка розоватое от холодного ветра; водянисто-недоверчивые, но прямо глядящие, большие глаза. Он много курил, сменяя одну папиросу за другой, но не сказать, чтобы волновался, переживал, был вполне спокоен.

Сразу видно: человек это не рядовой, тем боле, что он, действительно, когда-то имел

военное звание. И воры были просто обязаны знать - кто это вышел с ними вместе на этап? К нему и подошел неторопко, дипломатично самый высокий молодой и хорошо одетый вор по кличке Миша Сокол (Соколов, видимо):

- Можно тебя спросить: кто ты сам по себе будешь?.. Откуда?..

- Звать - Василий, Я из Ивдельлага, специалист - мастер леса,- ответил Князь, зная, что оттуда наверняка никого нет: не по пути.

- А со свободы за что осудили, если не секрет?

- С войны пришел, жена с другим живет, ну и убил ее,- соврал Князь,- семь лет дали, полгода осталось.

-Ты, я вижу, неплохо в лагере жить приспособился, мастер леса.

- Так взятки дают со всех сторон и со свободы помогают тоже.

- Счастливый ты. Не поделишься ли чем-нибудь съестным, а то мы со спеца, понимаешь,

идем, с Понышлага, с голодных краев... Прости, конечно, за откровенность.

- Пока только курить могу угостить, а съестного ничего нет: долго шел пересылками...

Дорогими папиросами Князь с удовольствием поделился с подошедшими блатными: Марат-Татарин, Володя-Орленок, Коля-Лысачек, кстати, побывший на Колыме - хитрый, скромный, низкорослый ворюга, припомнивший впоследствии Князя, вернее - слышанное о нём...

Все покосились на тощеватый рюкзачек Князя что-то еще содержавший, но каждый понял, что это не тот фраер, которого за просто так можно раскошелить.

Выдав заранее теплое, ватное, зимнее обмундирование (валенки тогда уже давали), всех заключенных рассадили по машинам, по четыре пятерки на машину - машин двадцать. В пути следования, завидев скирды с соломой, начальник конвоя останавливал машины, чтобы сами заключенные сходили за соломой и следил за тем, чтобы подстилка из нее была существенной, чтобы в кузове ее было много: случалось морозились в пути следования. А часа через два пути всех ссаживали с машины и велели пробежаться слегка за машинами, километр-два - для разогрева, готовя, тем самым, людей к большому предстоящему переходу...

В одной из деревень все машины остановились: чем-то надо было конвою запастись

в магазине - может и водкой.

Было хорошо видно, как вольные люди выходят из магазина, неся в руках или сумках

продукты. Зеки настороженно, с удовольствием, потаенно наблюдали простые картинки из вольной жизни, вздыхая каждый о своем. Одна женщина, надев большую связку баранок себе на шею, шла из магазина по морозной улице, ведя за руку маленькую девочку. Все заулыбались и еще сильней завздыхали. Князь обратился с просьбой к одному из конвоиров, протягивая сто рублей, что нельзя ли купить три связки таких же баранок. Тот негромко переговорил с начальником конвоя, молодым высоким парнем, передавая просьбу заключенного. Начальник конвоя (видимо не плохой человек) разрешил, махнув рукой: сходи, мол, купи.

Вскоре конвоир вернулся с тремя связками баранок и, подойдя к Князю, надел их ему на склоненную шею, который поднялся на ноги в кузове машины и захохотал озорно и заливисто, но не так громко, бросая одну связку на чью-то шею (кажется Мише-Соколу) и передавая другую связку на соседнюю машину.

И стал аппетитно жевать, сверкая золотыми зубами, надломленную баранку. Побросал несколько штук в свой рюкзак, разложил сколько-то по карманам, остальные - раздал. И все улыбался, улыбался - полгода сроку осталось! Завидев так близко свободу, понюхав и

пожевав вольную баранку, он услышал, как гулко заходило его сердце... В большой населенный пункт, где даже две церкви виднелись, приехали уже часов в шесть вечера, когда сумерки совсем сгустились и уютно легли на деревянный, заснеженный городок.

КУШМАНГОРТ

Всем велели слезть с машин, пересчитали и объявили, что предстоит длительный переход до места назначения: сначала - по замерзшей реке, а затем - через несколько населенных пунктов, где надо строго придерживаться дистанции - ни шага в сторону!..

- Конвоя, возможно, не будет видно - он пойдет несколько в стороне, но следует

помнить, что он всегда следит за вами. А если что! Собаки всегда догонят. Всем понятно? По одному, цепочкой - пошел, пошел, пошел...вслед за ведущим...

Впереди шел охранник без оружия, определяя дорогу, часто оглядываясь, настаивая соблюдать дистанцию между ним и первыми цепочки заключённых.

Устали быстро: сказалось долгое лежание по тюрьмам и пересылкам, к тому же, приходилось идти почти вброд по снегу, в след идущему впереди.

По его следам шагалось еще хуже: чужие следы всегда невпопад. Обильно выпавший свежий снег не облегчал шаг, и не исключал трудности брода. Вскоре заметно потеплело, дул слабый и почти теплый ветер, какой бывает в заветренном пространстве или в низине. Многие шли уже в поту, расстегнувшись нараспашку. В новых, не растоптанных валенках идти всегда неловко, можно натереть мозоли и тогда - спасти могут только хорошие мягкие портянки, правильно обернутые ногу. А кое-кто валенки вообще впервые одел: они ему вроде колодок деревянных на ногах. Кто-то, видимо, из впервые надевших валенки, ругался зло и картаво:

- О, година, как я ненавижу твои необъятные пгостогы!..

Цепочка этапников от разных по возможности шага большого числа людей постоянно растягивалась, но сразу же слышалось:

- А ну, подтянись! Подтянись, говорю!..

Князь подустал тоже, но ему оказалось намного легче других: человек бывалый,

закалённый и сравнительно молодой - всего тридцать четыре года. Рядом с ним шел молчаливый и аккуратно одетый в поношенную и удобную одежду человек, не

блатного, а подчёркнуто мужиковато-чиновничьего вольного вида. Высокорослый, слегка

сутуловатый. Он уверенно шагал в подшитых валенках, как будто заранее знал - какая предстоит дорога и к ней готовился. Мужику на вид - лет пятьдесят.

Князь у него спросил:

- Сколько идти до лагеря? И что это за лагерь?

- Знаю я этот лагерь: на пересуд ездил оттуда. Идем на головной лагпункт, называется Кушмангорт. Полторы тысячи заключенных. Производство - лесобиржа. Лес возят

с трех лесных подкомандировок - по пятьсот, восемьсот человек...

- Как ты сказал - Куш...?

- Кушмангорт. В переводе с коми-пермяцкого языка что-то вроде кладбища или погоста.

- Какая зэковская власть в зоне?

- Наверно сказать надо - мужицкая. Потому что ни воров, ни сук я, например, не слышал. А работа. На лесобиржу заходят по узкокалейке составы с лесом. Их

разгружают, разделывают на разный ассортимент. Есть шпалорезка, тарный цех. Вывозки продукции нормальной нет: только летом баржами. Здесь, как на севере, северный завоз.

- Молодец - все хорошо объяснил. Сколько до этой прекрасной зоны?

- Километров восемнадцать. На месте будем часа в четыре ночи.

- Боже! Ну, я-то вытяну, а они-то как? - он показал на рядом идущих.

Они, почти все шли в расстегнутой верхней одежде, с потными лицами, тяжело дыша.

А Князь про себя все повторял и повторял это слово - Кушмангорт, Кушмангорт. И

думал: "А может это не совсем коми-пермяцкий язык, а обкатанный временем - санскрит? Черт возьми, куда опять понесло!".

Князь давно уже не любил в себе эту лингвистическую заинтересованность, но

совладать с ней как-то все не мог. И не очень, признаться, она ему мешала. Она подкрадывалась исподволь, приятно шевелясь в мозгу, как наркотик. Вот и сейчас крутилось в голове, то - Кушнаир, то - Кушва, то опять - Кушманхорт. "Да пошло все к черту! Не надо мне этого" - думал невольник.

Его ноги вдруг ступили на обкатанный лыжами и санками берег, а по правому и по левому берегу небольшой речки темнело несколько домишек "на курьих ножках", то есть на сваях, видимо, от частых наводнений. В домишках сразу тушили свет, учуяв этап по собачьему лаю.

Свет керосиновых ламп или лучины: электричества не было - точно.

Послышались конвойные указания:

- Не задерживаться! Проходить, проходить - быстрей проходить!

Рядом с санной дорогой через реку темнела небольшая прорубь. Большинство

этапников сворачивали к ней - напиться вкуснейшей, холодной воды. Появились кружки, миски, котелочки...Конвой поторапливал, но совесть имел, как говорится: пусть напьются, лучше потом пойдут.

Все жадно вглядывались в убогое, но вольное все-таки жилье. Основной народ в этих местах - чалдоны, но множество было и высланных: наверно половина жителей.

Большинство местных людей, бедных, как правило, людей и носили-то чаще всего

лагерные телогрейки, спецовку, бушлаты, выменяв за бутылку водки у бесконвойников. Дешево и носить можно - кто тут кого осудит. А свобода у местных селян, какая-никакая, а все-таки имеется: рыбак может сходить на рыбалку, охотник - на охоту, ягодник

- по ягоды. Ягод тут - ведрами греби: голубика, клюква, морожка, брусника...

Сколько попалось подобных деревень, этапники со счету сбились, а долгожданная зона с родными огоньками по периметру всё не появлялась. Её, действительно, ждали, как родную, вконец измученные люди...

Но вот увидели какое-то в небе свечение. Может это северное сияние? Да нет - она родимая! Верные признаки не такой уж далекой зоны, где и столовая есть, и койки, и матрацы, и какие-то земляки найдутся, чаю попить пригласят! Но в каждой зоне встречали этапы, ища и встречая, не только земляков, но и врагов из чужой группировки: гражданская война по лагерям далеко еще не закончилась.

Так вот ползешь, ползешь до той долгожданной зоны с теплом и отдыхом, а тебя могут запросто туда, в зону, и не пустить - будешь сидеть до отправки на свою зону по "масти" в камере штрафизолятора. А могут при какой-то вине в прошлом запросто и зарезать. Могут и без вины, обознавшись - сколько угодно! Вот и, радуясь, вздрагивают, однако каждый по - своему перед новой зоной...

"ЗОНА, ЗОНА!.. Я - КНЯЗЬ!.."

Вскоре зона появилась живыми огнями и настоящим забором с колючей проволокой - слава Богу! Можно сказать, что дома. Знакомая картина впервые, наверное, обрадовала всех измотавшихся до предела людей. Возле вахты ждали еще минут двадцать пока не подошли все. Тщательно пересчитав заключенных, начальник конвоя объявил лагерной вохре:

- Давай запускать - у меня все.

Пускали по одному, оперативно, но тщательно обыскав каждого, выкликивая по делам (они лежали на столике), поставленном прямо на снег.

В зоне, как всегда встречая этап, стояли полукругом не просто ротозеи, а своего рода специалисты-психологи, о которых говорили, что они, как рентгеновский аппарат, ученые тем, что, если в зону не тех людей запустить, то потом, хоть самим из нее беги...

Зоркие люди стояли, взглядом прощупывая каждого, а то и спрашивая не из праздного любопытства:

- Ты кто?

То есть - какой "масти" - вор, сука, мужик?..

На такой вопрос не ответить нельзя. Специалисты-психологи все же были, надо признаться, специалистами лишь по одной категории людей. Они могли отличить вора от суки. Или - разобраться в беспредельной прошлоте. А по остальным категориям заключенных и не пытались разбираться, ибо все остальные, как правило, на власть в зоне не претендовали.

Все суки обычно катили за воров, но воры, понятно, за сук никогда. Но и фраер с воровскими замашками порой смотрится, как вор, не боясь, не тушуясь - всё учитывали

специалисты!..

Князя сразу обступили несколько человек:

- Кто будешь?

- Бывший военный. С берлинского этапа.

И его моментально подхватили под руки два человека:

- Пошли, пошли, дорогой с нами: мы тоже берлинский этап!

Тогда еще, в пятьдесят втором году, через шесть лет после Победы можно было во многих зонах встретить однополчан-заключенных. Они привыкли всегда держаться друг друга, особенно с берлинского этапа, свидетелями Победы.

Эти двое давным-давно обжились в зоне, и заимели самую выгодную профессию

в заключение - стали оба цирюльниками. Стригли, брили не только заключенных, но всех вольных, работающих на зону, кроме самых больших начальников. От вольных почти всегда имели какой-то навар: деньги, чай...иногда водку.

Видя, что их новый знакомый тоже не лыком шит, цирюльники в мыслях уже обретали не только приятеля по военным воспоминаниям, но, сразу видно, сильного и неглупого сподвижника - в условиях лагеря это всегда не лишнее. Как следует ещё, не поговорив со своими новыми знакомыми, но уже хватанув с ними тройного одеколончика, Князь, однако, заторопился:

- В зону вошло человек десять воров! Молодые, конечно, неопытные, но правоверные что ли, в общем надо их выгонять! В зоне есть хоть один вор?

- Нет ни одного. Приходили. Мужики их выгнали.

Собеседники цирюльники сразу как-то поостыли к Василию - так он назвался, правильно

назвался. Уж не сука ли он ярый, этот Василий? А когда Василий попросил на время нож, не отрезать чего-нибудь, а на случай стычки с ворами, ссылаясь на то, что свой у него изъяли в Соликамске, при шмоне, то цирюли невольно потупились в недоумении: зачем это бывшему солдату, у которого полгода сроку осталось?..

Тогда Князь объяснил им, что он не просто Василий, но Князь, тот самый Князь - и может они слышали?. Да, да...они, конечно же, слышали: кто - же не слышал. Но неужели это он!? Нож, разумеется, дали: в лагере они у всех тогда были.

Цирюлям, привычным к сытой и спокойной жизни в этой зоне, Князь уже не казался дружественным человеком, но они все-таки старались во всем соответствовать бывшим солдатам, поэтому и вышли втроем на улицу, хотя какая там улица и всё же: между двумя

бараками собралась толпа мужиков, которые были настроены идти к ворам, а предводителя не было.

А он как раз и подошел. Чувствуя, что попал именно в ту человеческую среду, Князь, как и раньше, бывало, говорил в своей предводительской речи, что "...воры - это немцы, только без касок". А что они, работяги, и составляют здоровый организм коллектива и в будущем свободных людей и, что какие-то поборы, притеснения со стороны воров - им не

нужны. И надо сразу, без всякого промедления - гнать воров из зоны: потом это сделать будет сложней.

Слова Князя ложились на хорошую почву: бывших солдат в толпе работяг было немало.

Но, привыкший к своей "обязанности", чувствовал, что говорит он все-таки по

инерции, не совсем искренне, скорей всего за тем, что, узнай воры кто он такой, то они обязаны будут впоследствии уничтожить его: для них он сука, проливший немало

воровской крови. И он должен, прежде всего, подумать и о себе - полгода сроку осталось!

Минут через десять толпа человек в тридцать (почти у каждого в руках нож иногда ещё и берёзовый кол, специально приготовленный для подобных процедур) ввалились в столовую, где на сцене (во многих лагерях в столовых имеется сцена) воры располагались на отдых. А многие люди с этапа ходили по зоне, ища пристанища, ибо в столовой, предназначенной, как сказано было, для всего этапа, было холодно - на сцене еще можно все же как-то прокантоваться, но ее заняли непростые люди. Все не плохо одетые, даже с каким-то шиком, но всё на них гляделось как-то бесхозно, по-цыгански, порой, неряшливо, ненадёжно, принадлежав с нормальной точки зрения не хозяевам, а случайным людям.

В толпе мужиков, вошедших в столовую, стараясь быть в авангарде, выделялся Жора Забайкальский, бригадир разгрузки-погрузки, в спецовке которого, в нагрудном кармане, всегда торчали какие-то бумаги, нужные очевидно для работы. Сухощавое, жесткое лицо, с выделявшимися скулами, озабоченные мутно-синие глаза крайне решительного выражения. Писал ночью наряды и вот - оторвали. Он хорошо понимал: воры рабочим бригадам, получающим хорошие деньги, спокойно жить не дадут.

Князь, минуя всех, круто прошел-поднялся на сцену, держа за рукоятку нож, засунутый

за пояс. Он старался вести себя спокойно, дипломатично:

- Прошу внимания! Через пять минут в этой зоне не должно остаться ни одного вора! Повторяю...

Ему не дал договорить Миша-Сокол и, срываясь на крик, сказал, как выдохнул:

- Ах ты, мразь поганая! Мастер леса! Военный!

Князь подошел к нему и взял одной рукой за ворот его пиджака, проговорив со злобой:

- Я - не мастер леса! Я - Князь от Пивоварова!

И, обнажая нож, добавил:

- Сейчас в брюхо всажу! Еще слово...

Миша-Сокол опешил от таких известий: все были наслышаны о Князе из пивоваровской

банды, но никто его здесь встретить не ожидал.

- Да уйдем, уйдем,- сказал, сникая, Миша Сокол,- уйдем, если всем так надо,- докончил он, видя множество мужиков с Жорой Забайкальским.

Воры собрались быстро. Мужики расступились, давая дорогу. Человек пятнадцать

направились к вахте, где ждали их надзиратели, зная хорошо, что будет заварушка и кого-то придется срочно изолировать. Начальство отнюдь не препятствовало работягам решать - кого надо из зоны выгнать, а кого оставить. Работяги по сути делали за них эту работу и они всячески поощряли подобные инциденты. Был и приказ от высшего руководства -

в случае явной враждебности среди контингента: срочно изолировать зэка с нерабочей, к тому же, формацией, с последующей отправкой в другие места заключения.

По запретке, по утоптанной тропинке воров увели в штрафизолятор и посадили после тщательного обыска в большую камеру с просторными одноэтажными нарами. Зайдя в камеру после обыска, каждый валился спать, спать, спать...

Князь вернулся с новыми приятелями в их цирюльню, и они повели с ним такой разговор:

- Вчера зачитали всей зоне указ, подписанный Ворошиловым и Георгадзе: "кровь за кровь", то есть, если кто в лагере убьет человека, то его тоже расстреляют, а не как

раньше - двадцать пять лет сроку дадут. Убил еще - еще двадцать пять, пятьдесят значит. Четверых убил - сто лет. Восьмерых убил - двести лет! Смех, да и только!

- Я встречал людей - по триста лет сроку! Насмешка над правосудием. Об указе я

слышал еще на пересылке - тоже зачитывали, - сказал Князь и положил нож в тумбочку, из которой ему его давали, вспомнив при этом как на соликамской пересылке вдруг стали обыскивать Князя даже тщательней, чем других, чего раньше никогда не было за все шесть лет...

Отмена смертной казни в России после войны в 47 году тоже являлась какой-то мировой хартией гуманизма, обернувшиеся для страны немалыми человеческими потерями, сбившая с толку всех юристов, обнадежив головорезов, гарантируя им жизнь в любом случае...

Пожизненный срок с отбыванием в одиночной камере - не давали по той простой причине: нужны были рабочие руки, а эти руки убивали и убивали. Не понравилось в

одной зоне - убил кого-нибудь - после суда пошлют в другую. В этой не понравилось -

убил: пошлют в третью. Ради другого места - шли на все! Но, как правило, оно, новое

место, ни чем не отличалось от старого, если не было еще хуже...

Наконец-то разобрались. И теперь, надо понимать, уже не столь будут востребованы

(а, может, и вовсе не будут востребованы) всякие "пивоваровские банды", "польские воры", "берлаговские суки", "колымские прожарки" и прочие жестокие меры для "государственной пользы", или просто для наведения порядка в зонах...

И только-только бывшие вояки, Князь и два цирюльника, добрались до самого душевного разговора: где воевал, кем воевал, с кем воевал... он, начальник режима по фамилии Унтин и заходит в парикмахерскую - белолиций, с румянцем от мороза, свежо обветренный, с белыми не от инея ресницами. Дубленый белый полушубок сидел на нем, как дорогое элегантное пальто. Высокий рост и заметный с первого взгляда нос горбом,

блондинистый начальник представлял, похоже, какую-то украинскую особенность в этих краях: гонора было в нем на десять шляхтичей!

Вошел и обернулся, чтобы плотней закрыть за собой дверь, что позволило Князю спрятать в своем кармане пальто флакон одеколона, початый только что, стоящий на столе перед зеркалом. Начальник сразу обратился к Князю:

- Как твоя фамилия?

- Князев.

- Так, так, значит, Князь?

- Допустим. Что дальше?..

- Сидит у нас в штрафизоляторе - в зону не вошел - один заключенный по фамилии

Букетов. Он говорит, что знает тебя и срочно хочет с тобой о чем-то поговорить. О чем-

то важном и срочно. Я вас могу свести в дежурке: нам тоже хотелось бы узнать - что это за важность такая?

- Подождите, какой, такой Букетов? Которого я знал, он давно не живой, - сказал Князь и тут же подумал, что мертвого Букета не видел...Мало ли какие метаморфозы встречаются в жизни. Неужели Букет?!. Если самозванец, то сходить да хоть в рожу плюнуть ему...

- Начальник, я не против сходить, посмотреть, что там за Букетов, но нельзя ли завтра:

больно уж спать хочется, - жалея себя, попросил Князь.

- Он говорит - срочно. Мне-то все равно, - равнодушно сказал Унтин.

- Хорошо, пойдемте - только нельзя ли быстрей.

- Можно и быстрей. Пошли.

Через минуту они шли вдвоем по запретке тропинкой на пути к штрафизолятору. Князь на ходу зевал и думал: "Что это он на меня так не по-доброму косится? Я же для него доброе дело сделал: воров из зоны выгнал, которые всегда создают проблемы начальнику режима, в первую очередь. А начальник тем временем тоже был не без мыслей: "Подумаешь, какой революционер, водомут нашелся! Воры все давно работают и у меня бы работали, а кто опасней - вор или Князь этот - еще не известно...".

Понимал начальник (говорили об этом в органах), что совсем скоро в Союзе не останется ни одного вора с правами честного вора. Все, исключительно все (соберут их всех в закрытые тюрьмы и вынудят) подпишут государственную бумагу, что лично каждый из них отказывается от воровского звания и от всех воровских прав и обязуется...

Не останется также и признаков от какой-то "польши"! Но "польша" и беспредел негласно объединятся и постепенно и образуют мафию, вписываясь друг в друга почти естественным либеральным путем. А вся страна будет с нетерпением ждать, когда Никита Сергеевич покажет миру последнего заключенного Советского Союза по телевизору! Или последнего "вора в законе" покажет? Пока ещё это всё не наступило...

Но еще задолго до перестройки начнется возрождение всяческих "главворов", которых будут назначать путем фраерского (!) голосования, что в самом дурном сне не привиделось бы честному вору: настоящий вор, как любой криминальный талант, возникает естественным путем, вживаясь в свою(!) воровскую среду спонтанно.

Или, на крайний случай, утверждается воровской сходкой. "Воры в законе" - это определение - чисто административное определение, отнюдь не совпадающее с настоящим воровским понятием.

Бывало так: приходит этапом на воровскую зону какой-нибудь дерзкий набушлаченный (приблатненный) фраер и говорит:

- Я - вор в законе.

Сначала все воры смеются. Потом кто-нибудь из них говорит:

- Так в каком - ты говоришь - законе, вор, в сталинском что ли?

Насмеявшись, все дружно его начинают колотить, но так, чтоб не до увечья.

- Быдлячья ты рожа! Куда ты лезешь в калашный ряд!? В школе что ли недоучился?

Не нужны были воровской среде лишние воры: быдло из воров осложняло жизнь настоящим ворам, они всегда были помехой в любом воровском деле, кроме лагерной

войны: тут они были необходимы, как "солдаты" или, как "грузчики", которые после очередной резни брали на себя (заставляли) последствия кровавого дела, поэтому воры их иногда терпели возле себя и даже привечали...

Но вскоре все будет выглядеть едва ли не сложней, когда самозванцев от всякой

"братвы" станет видимо-невидимо, и которая буквально свалится "с неба" на таких, не шибко умных, но амбициозных администраторов, как этот сегодняшний Унтин - начальник режима лагпункта Кушманхорт, 1952 года...

...А Князь в это время подумал о том, что не зря ли он обнажился, назвавшись Князем от Пивоварова? Но был ли у него другой выход?

В данной ситуации не было. Ведь только его пугающее прошлое и заставило людей подчиниться беспрекословно. Останься, к тому же, воры в зоне - ему бы самому всегда грозила смерть исподтишка. Ему теперь и на свободе покоя не видеть. Незавидная судьба, но судьбы, как родителей, не выбирают... Просто надо с честью дождаться ее конца. А приближение смерти Князь чувствовал всей своей подрагивающей от холода кожей, но еще на что-то надеялся: думал, не показалось ли, как было не раз в его рискованной жизни? Может, пронесет и на этот раз. Может, может, может...

А Унтин, молча, негодовал по-прежнему: "Нужен мне этот бунтарь-пугачевец! Но есть, есть у меня насчет его рапоряженьице на всякий случай. Хорошо, что клюнул он на Букета, а я-то думал он хитрей, умней, проницательней...".

Князь считал своих родителей эталоном поведения человека в строительстве жизни семьи, ведения своего хозяйства, но признал и советскую власть частично. Главное - за

Победу, за мужиков-солдат, даже за некоторое лагерное начальство (есть везде разумные люди). Ведь в каждой новой зоне, куда его "командировали" кто-то свыше он всегда встречал потом молчаливого помощника "своего дела" или, точнее, его "помощника" дела, ибо он стоял ближе к тому "государственному" делу, которое задавали им ещё при Пивоварове. Но Князь уже давно не совершал кровавых дел из того "задания": он давно уже совершал деяния похожие на деяния Гвардейца и союзники из лагадминистрации шли ему навстречу или он, наоборот, шел им навстречу. Всё это совершалась без лишних объяснений. Были, были понимающие администраторы, но не из тех, который шагал

сзади. С того момента, когда на пересылке зачитали указ "кровь за кровь", Князь понял, что кто-то кого-то победил на самом верху и ждал от этой победы большого облегчения для себя и других...

Но понимал и то, что победу эту перехватят такие, как тот, что шагал сзади: такие будут расстреливать больше невиновных, чем виноватых. За таким человеком всегда ловушка, понимал Князь, а то зачем бы с вахты сразу же направились вслед за ними четыре надзирателя?

Возможно, просто страхуют своего начальника? Подошли к невысокой дверце, которая вела в небольшую зону штрафизолятора.

Напротив дверцы возвышалась вышка с вооруженным вышкарем - все честь по чести.

Штрафизоляор- добротное бревенчатое здание с решетками и зонтами на окнах. На развороте здания, перед дверью - площадка для временных проштрафившихся узников, запорошенная снежком, но твердая, очищенная от лишнего снега. Унтин велел Князю подождать на этой площадке, а сам вошел в дверь. Потом послышался из дежурки, чье окно справа от двери, очень невнятный, но громкий разговор по телефону.

Затем вышел из двери, раскрасневшийся от печки Унтин со своими кожаными перчатками в голых розовых руках, нервно перекладывая их из руки в руку, отводя глаза от Князя, который смотрел пристально, выжидательно, с надеждой...

Надзиратели, пришедшие вслед за ними по запретке, незаметно, неторопясь, занимали какую-то, похоже, оборонительную позицию:

выстраивались с некоторым интервалом невдалеке дверцы, завершающей запретку, до дверей в здание шрафизолятора.

Унтин все еще перекладывал свои перчатки из руки в руку, не зная, видимо, с чего начать хоть какой-то разговор. Выручил Князь:

- Начальник, ну где тот самый Букетов? Веди к нему,- говорил, стуча от холода зубами, Князь.

- С Букетовым на разговор поведу только тогда, когда отдашь свой нож.

- Да нет у меня никакого ножа!

- Рассказывай! С чем ты за ворами гонялся и чем пугал их?.. Мы знаем...

- Нож у меня не свой был. А кто давал - сказать не могу. Я его отдал уже.

- У тебя и свой есть - может не такой большой, но есть, уверен.

- Я же сказал: н-е-т-у! Честно говорю: н-е-т-у!..

- Сейчас посмотрим. А ну, раздевайся!

- Что с вами?! Тридцать градусов мороза - какой нож!?.

Князь, выходя из себя, мог только выкрикивать и от стукоточка зубов нес просто что-то нечленораздельное. Дрожащими руками он расстегнул пальто, показал все карманы, достал из одного флакон одеколона и, бросив пальто под ноги и открутив крышечку флакона, стал трясти из него содержимое, задрав голову.

Надзиратели зашевелились - отобрать! Но Унтин сделал жест рукой - не вмешивайтесь!

Прервав процедуру и закусив снегом, уже не надеясь на то, что его куда-то поведут, на какую-то встречу с Букетом, Князь, решая сократить время пытки, начал сам раздеваться, поставив флакон в снег, так, чтоб не опрокинулся. Снял пиджак, бросил и его тоже, как пальто, под ноги, расстегнул брюки, спустил их до колен и, ощупывая кальсоны, гневно проговорил, обретя голос после выпитого:

- Смотри, смотри! Где тут, что можно спрятать?!

Надзиратели прыснули слегка, но Унтину и Князю было не до смеха. Унтин, чуть выждав, приказал:

- Снимай бурки! Не смотри на меня - снимай!

- Они у меня плохо снимаются - надо садиться.

Один бурок он все-таки снял, изрядно помучавшись, подложив пальто и пиджак под ноги.

- Бросай сюда,- сказал Унтин, - и давай второй.

Князь бросил бурок под ноги надзирателям и принялся снимать второй. Это у него тоже получилось после неимоверных усилий над распухшими в долгой дороге ногами. Бросая

надзирателям второй бурок, Князь неожиданно даже для самого себя, вдруг заорал что есть мочи опаленной одеколоном глоткой:

- Зона! Зона!.. Я - Князь! Меня...охрана под вышкой...держит раздетого! Зона! Схо-ди-

те к на-чаль-нику сан-части! Или медбрата хотя бы...- затихал на время и снова начинал:

- Зона! Зона! Я на снегу раз-детый! Стою! Зона! Зона! Я - Князь!

Санчасть в этой зоне была как раз недалеко от зоны штрафизолятора и Князя там не могли не слышать, но кому он был нужен в этой зоне?..

Однако Князь не терял надежды и, вытряхнув в рот остатки одеколона, начал снова

орать. Надзиратели тем временем трудились над бурками Князя, пытаясь отодрать самые внутренние стельки, которые были приклеены не для того, чтобы их сразу отодрать: ведь находилось там небольшое количество денег, сохранённое для освобождения.

Князь все орал и орал не переставая, но он явно переоценивал свое влияние на эту зону. Цирюльники и те отказались от него: беды не оберёшься!

Слишком звучно для князевых ушей отдирали надзиратели стельки в его бурках и, совершенно не представляя что же ему теперь делать, он опять заорал остервенело:

- Зона! Зона! Я - Князь! Меня раздетого!..

На полуслове Князя прервал Унтин, грубо передразнивая его:

- З-о-н-а-а! З-о-н-а-а! Я- Князь! Я- мразь, Я- грязь!..

И тут Князь неожиданно сильно и метко бросил флакон из-под одеколона Унтину

прямо в лицо, раскровенив его переносицу. Также неожиданно прозвучал выстрел.

Вышкарь не дремал, все время целился в Князя, как было условлено еще в разговоре о "ликвидации матёрого водомута". И вышкарь, в прошлом охотник, заработал отпуск! Он обязан был сразу выстрелить, когда случится хоть какая-то попытка сопротивления, нападения...

А тут было явное нападение! Если бы его не было, то его бы имитировали. Да и без всякой имитации хлопнули бы Князя... Он упал полуголый на снег, вытягивая ноги.

Пуля пришлась прямо в голову, в самую косицу. Кровь из отверстия, куда она вошла, не

сразу, но кучно брызнула тонкими струйками, быстро превращаясь в невысокий сплошной фонтанчик, потом пошла - ручейком, ручейком, ручейком... пока не замёрзла.

А воры спали мертвецким сном, сладко похрапывая, не слыша даже, что застрелили их врага и обидчика.

Вскоре, минуя осторожно мертвого Князя, внимательно глянув на золотые фиксы его открывшегося рта от поворота головы в состоянии агонии, проюлил медбрат с чемоданчиком, чтобы перевязать Унтина...

И надо же так случиться! На родине Князя, в его деревне, когда вышкарь разрядил винтовку в голову Князя, рухнул третий дуб на заснеженном островке: сильный ветер свалил дерево, падающее несколько лет, наклоняясь год от года, все же упало, знаменуя, видимо, последнего самого сильного и лихого человека из этой деревни...

А тело Князя после выстрела, развернувшись к пустующей вышке в противоположной стороне от живого вышкаря, в ту сторону, где занимался скудный рассвет, слизанный электрическим светом десятков лампочек сторожевого порядка, стало вытягиваться, как будто ему, телу, смертельно хотелось сна или самой смерти. И оно, агонизируя, вытянулось руками вперед, к рассвету, к свободе...

Так и замерзло. Так и похоронили не согнутое тело Князя в общей зэковской могиле...

ПОСЛЕСЛОВИЕ

"Пивоваровская банда" - это не выдумка, но события, описанные мной, - иллюзия действительности. Также и многие места, где "проходили" эти события - тоже вымысел. Биографии героев, вернее, биографии их прототипов я тоже не мог хорошо знать: все романистика, но сохранены фамилии, клички, имена, пяти существовавших некогда действующих лиц: Пивоваров, Букетов, Князев, Ваха, Ата - и всё услышанное от заключённых когда-то о них. Остальные персонажи все вымышленные.

Странно, что никто из писателей, писавших о послевоенных так называемых "сталинских" лагерях, даже не обмолвился о "Пивоваровской банде", хотя она и была на слуху в те годы у заключенных, как притча...

И мне подумалось: наверно стоит достать из прошлого эту ужасающую историю, тем

более, что за ней стояли не рядовые события и незаурядные личности, которые, вопреки обстоятельствам, находили в себе силы, чтобы умереть за какую-то "воровскую идею" или за чей-то приказ от большого начальства небольшим умом продиктованный. Ведь многим ли отличалась от воровских идей идея справедливого террора, вопреки закону и правилам содержания заключенных. Как будто мог существовать в природе справедливый террор вроде "красного террора" на заре советской власти. Когда и "нынче" порядочный человек рядом с мерзавцем ("мерзавец иногда нужен за тем, что он мерзавец" - Ленин), а в данном случае - мерзавец - Букет и порядочный человек Пивоваров - стоят рядом, обнажив ножи, для пользы дела государственной (!) важности, символизируя все революции и перевороты...

Идея справедливого террора и породила монстра, который назвался "польскими ворами" вместо обычных воров - явление, возникшее в послевоенных лагерях, востребованное почти в том же варианте - жесточайшей своей стороной, являя сегодняшний криминал. И полковник Самарин из МВД в 1945 году, наверное, всё-таки какое-то основание имел, выдумав своих "опричников" по заключению, как некогда Иван Грозный. Послевоенные лагеря ещё с войны представляли собой страшное, порой, зрелище. Та же, по сути, ситуация, что и сегодня в послехолодновоенное время, если сегодня не хуже... Тогда мы были всё-таки победителями.

В моем повествовании есть противостояние разгулу лагерного беспредела тех лет.

Это бывший партизан и солдат Советской армии Леська Гвардеец, который проблему выживания и возвращения человеку человеческого облика в условиях лагеря решил один, обладая простым практическим умом, обыкновенной совестливостью и сочувствием, солдатской смелостью (все обычные вещи!) без всякого министерства и хитроумной стратегии силы с переворотами в зонах самозваных властей.

Явление Леськи Гвардейца можно бы назвать, как явление отца-бригадира, которых в послевоенных лагерях было - чуть ли не в каждой зоне с поступлением солдат-заключенных только что от Победы, заработавших срока по разным причинам. В лагере, став бригадирами, они стремились не отдать бывших солдат на поругание лагерному беспределу, как и административному вольного начальства. Явление отца-бригадира почти ни у кого из лагерных летописцев нет, кроме, наверное, бригадира Тюрина у Солженицына в "Один день Ивана Денисовича". Барачное жильё, прежде всего. они

старались содержать в чистоте, стремились накормить бригаду от всего возможного и доступного, защищали от негативных зоновских влияний - все для того, чтобы

дождались солдата, заработавшего срок, его родные и близкие, провожавшие его еще на фронт...

Когда русскому человеку становится жить невыносимо, он сразу берется найти единомышленников и создать хоть какую-то общину. (Сейчас, правда, этот генный позывной нации куда-то делся). Вместо него много современного предвыборного, партийного суррогата, называемого соборностью или ещё чем-то...

В заключении искать общину не надо - это бригада, где налаживают быт и работу до той кондиции, когда общее положение всей бригады становится дороже личных интересов.

Какая бы серьезная личность во главе той бригады не была, но только дружная и, действительно, самоотверженная работа и честнейший спокойный быт и могли обеспечить здоровье и возможность трудится с самой большой отдачей, зарабатывая хорошую пайку, хорошую зарплату и главное - зачеты, день за три!

Отец-бригадир обычно (неукоснительное правило в заключение) человек авторитетный, будь то бывший смелый солдат, как Леська Гвардеец, или "пахан" какой, не утративший человеческих качеств, обновленный на сегодня честный человек.

Но в русской общине любого времени и любой формации люди после, допустим, собрания или просто общения шли домой, в семью: в заключении идти не куда и заключенные, если у них получалось, старались походить на бригадо-семью с отцом-бригадиром во главе!

В такой "семье" все на виду, как на ладони, хоть в быту, хоть на работе. Все симпатии -

антипатиии, все ссоры, все конфликты усмирялись мгновенно отцом-бригадиром или

сознательными бригадниками, которых раз от разу становилось все больше, пока все не оказывались сознательными. Здесь варилось то человеческое варево, когда после снятия

пены, оно представляло удивительный продукт самой высокой пробы, как на войне, где самоотверженность только и была залогом победы, а здесь - суровый подневольный быт, тяжелейшая работа организовывали людей на нравственно - психологический подвиг, но, если бы им об этом сказали, то, скорее всего, ничего бы этого на другой - же день

не досчитались. Лозунгов они не переносили, ни на какую "пропаганду" не клевали: мы жили, работали, попросту, как могли - сказали бы они так. Отец-бригадир всегда рисковал больше всех: ругался с начальством, с другими бригадирами, следил за тем, чтоб негативные зоновские влияния не попали в бригаду. Но иногда неповторимость какой-то одной такой бригады влияло ненароком на всю зону, если зона была небольшая - человек на 300 - 500.

При условии, что в зоне этой был не один отец-бригадир. И такой совет бригадиров при хорошем, не глупом начальстве вершил много полезных дел: следил, прежде всего, за кухней! Основой всего лагерной жизни. В таких зонах иногда паешный хлеб пайками не давали, а нарезали его на подносы и ставили на столы - бери сколько хочешь! Голодных в этих зонах никого не было. Они и назывались - "зонами хлебного коммунизма", хотя это явление чаще всего возникало именно в "фашистских" (!) зонах, ибо такие, видимо, были в них и "фашисты", осужденные по 58статье. У бытовиков, или "друзей народа", у "патриотов", как их называли "фашисты", "зон хлебного коммунизма" или "шоколадных зон" было значительно меньше.

"Пивоваровская банда" - вопреки "заданию" - сорганизовалась тоже в русскую

общину, несмотря на интернациональные кадры. которая была похожа на разведгруппу в тылу врага, где приказы командира обсуждались сообща всеми участниками события. Риск и взаимовыручка создали предпосылку для своих и только своих правил этой общины: все делать малой кровью или кровью тех, кто сам замаран мужицкой, солдатской и другой хорошей кровью несчастных людей. Пивоваровцы постановили: не преследовать "возвышенных", а наоборот, защищать их, как Леську Гвардейца, например...

Загнанный в ловушку, как зверь, умирает и последний "апостол", Князь. Умирает с достоинством, как и положено военному, непокоренному военному человеку, своеобразному "невольнику чести"... Хотя и тоже кем-то управляемым, как управляют на войне, думалось Князю...

Сегодняшние времена слишком напоминают мою главу "Богим. Беспредел", почему всё тогдашнее и вспомнилось. Только трупов "возле жилых бараков" в сотни раз ежедневно больше! И кровью, хоть в кино, хоть в жизни никого сегодня не удивишь. А большинство нынешних лагерей и тюрем имеют свою "колымскую прожарку", но её надо ещё увидеть за гламурно - строготюремной, современной мишурой нового беспредела...

А я хочу показать - где мы сегодня (условно - вчера) - в послехолодновоенные годы находимся, когда, по существу, потеряна даже страна. И где были тогда, когда одержали великую Победу... Военная разруха и нынешняя смута - одних однородных причин: бесконечна война против России западного мира...

Но, как говорится, нам не впрок никакие уроки.

И трудно поверить, что Россия когда-то проснётся, но не верить тоже нельзя!

Герман Старицын

Copyright (c) "Русский переплет"