Романы и Повести
19 октября 2016 года

«…не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать;

но скажу вам, кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну:

ей, говорю вам, того бойтесь»

От Луки Святое Благовествование, гл.12

1.

Мне очень хотелось отвести взгляд в сторону, не видеть его, не слышать... Только чтобы он обратил на это внимание, осознал мою независимость, удивился, что не имеет надо мной абсолютной власти. Но взоры его столь выпукло, по-паучьи, раскачивались на своих паучьих паутинках перед моим носом, и речь его так характерно вилась вокруг меня и опутывала своей клейковиной, что не слушались глаза меня. И всё смотрела я заворожённо на своего мучителя.

Иногда он смеялся, и я видела, как янтарными виноградинами оскаливаются зубы, как дрожит кадык, и опасные чувственные губы на что-то намекают, чего-то недоговаривают. Вот он встал. Неужели обойдёт стол и будет стоять со мной рядом? Да. Обошёл, с островами для пепельниц, стаканов, графинов, полотнище дубового стола. По пути привычно задел пальцем цокающие внутри гранитного рыцаря часы. Вернулся и переставил рыцаря со стола на книжный шкаф. Этот антикварный склеп лимонных оттенков – сосредоточие книжной пыли и толстых книг с жёлтыми страницами – немой свидетель исторических свершений вековой давности.

Заглянул в окно. Солнечная дорога пробежала по его гордому увесистому носу, и тот отозвался блеском, окунулась в складочки и вмятинки, скользнула по высеченному из силы и воли мрамору подбородка, добела выскобленного. Подбородок двигался вместе с губами, пережёвывающими улыбку.

Наверное, его губы привычны к любви, и многих в своей не короткой жизни целовали. Поймав себя на этой мысли, я с сожалением вздохнула, взгрустнув о самой себе. И того не ведая, сдула своим случайным вздохом из своей взбалмошной головушки очередную тучу дурацких помыслов. Унеслись в запредельную небыль. Уф-уф… Ох-хо… Какие только глупости не приходят в голову. Я сидела как ни в чём не бывало, прежняя. Никто бы и подумать со стороны не мог, сколько событий прошумело в моей голове за этот миг. А теперь я без мыслей, налегке, и на некую малость мгновения мне хорошо и покойно.

Но вот он уже стоит возле меня. И всё говорит... Я различаю строгость в его голосе, строгость сменяется удивлением, на смену удивлению летят интонации разочарования, усталости, насмешки… Ему свойственна живость речи, как это бывает у пылких, глубоких натур. Когда он увлекается изложением своих мыслей, то со страстью погружается в стихию чувств и образов. И тогда его речь обретает театральную яркость, детскую непосредственность. Его мимика обогащается как у общительного павиана. На его виске дрожит голубая вена.

Его тень надо мною. И я уже не вижу его лица. И не могу погружаться в усыпляющий наркоз его глаз. Зато к моему обонянию протягивают свои эфирные пальчики флюиды мужского тела. Это запахи одеколона, выдраенной мочалками, отдушенной чистой кожи, к этому примешивается горький фимиам грехов и тайных пороков, вплетается душок давних потрясений и будущих ссор, плывут благоухания запретных желаний…

А как аппетитно пахнут утюгом его роскошные, тщательно выглаженные брюки. Если к ним сейчас прижаться щекою, то можно ощутить жар камней, разогретых под сиянием тысяч солнц возле шумного моря. И мои щёки тут же загораются жаром, и по ним проходят волны морские, и где-то слышны вскрики чаек голодных. И я нежусь, носимая крыльями чаек, и вижу из синих высот своего дорогого Ивана Игнатьевича, моего строгого, умного и слегка бесноватого руководителя с крылом орлиным вместо носа. Вот сейчас он что-то бубнит над моей несчастной головушкой. И я вижу себя, укутанную дурманами и глупостями, разлитыми в атмосфере кабинета и вплетёнными в ароматы женского и мужского обаяний.

А потом замечаю в ином измерении тихую, неулыбчивую, бледную как зимнее небо перед рассветом, не накрашенную, помятую со сна Марию Ивановну, дражайшую супругу Ивана Игнатьевича. Я вижу, как она не спеша, меланхолично, гладит брюки своему мужу, и он торопит, летает по комнатам в крылатых кальсонах и сахарной майке, говорит по мобильному телефону, и жестом показывает своей уравновешенной, рассудительной жене, теперь уже мусолящей утюгом мужнину рубашку, что опаздывает. Сейчас солнце проскользнёт ему под веки, он зажмурится, сделает нервный шаг в тень, и с внезапным раздражением выхватит из-под дымящегося утюга недоглаженную рубашку: «Какая ты копуша, однако. В доме полно прислуги! Нет, ты хочешь, право, собственноручно мотать мне нервы!»

Мне так понравилось в этот момент его раздражение, ведь оно обращено на его вторую половину, это именно она много лет смотрит сны с ним под одним одеялом. Как захотелось мне вдруг перемен особых, безотлагательных, и я представила себе эту женщину, неулыбчивую, вдруг – в неулыбчивом гробе, где она, не успев удивиться, вдруг нежданно-негаданно оказалась, и Ивана Игнатьевича, сгорбленного от скорби, возле этого её нового жилища. И время своими весёлыми утюгами гладит разболевшуюся душу. А потом увидела себя с ним в венцах венчальных, как летят на крыльях голубиных наши поцелуи друг ко другу.

«Ты опять, блудница, в мечтаниях?» – вернул в одну из реальностей голос мелодично-колокольный Ангела. Вот и сам Он, строгий, задумчивый, радугами светящимися опоясанный, и такой кристально-ослепительный, и такой по-детски чистый, хочется перстами коснуться его звонкости, лёгкости, задумчивости. Я смотрю на лик светлый, мерцающий столь таинственно звёздами и цветами узорными. Очи Ангела как моря долгие-долгие, иногда они мохово-агатовые как каменья самоцветные, серо-голубые драгоценные, иногда изумрудно-хвойные, ресницами златочудными овеянные, плещутся искрами, и не обжигают ничуть. И качается душа моя на волнах ангельских серебрянокрылых, под защитой ангельской так отрадно и всё будто бы хорошо… Но вот…Чу! Чьи шаги мелкие, неприятные в тайниках души моей осторожно катятся? Кто скребётся там по-мышиному? Так и есть, сипят те шаги эхами глубинно-горными, бегут стуками поспешно-дробными, хотят скрыться от взглядов ангельских молниевидных. Ударяют огни очей ангельских в спины мрачные удаляющиеся. Вот я вижу то, что так мучило, что давило сердце без удержу. Вижу замки из мрака тленные, в них мигают зрачки кудлатые, стынут там звери невиданные, звоны стоят горестные. Там темницы со многими кельями, в каждой что-то томится, плачется. Нахожу в них много самих себя, безумных, оплетённых думами странными. В каждой комнатке по одной меня, в каждом вздохе и плаче душа как в погребе. Всюду волки мысленные за мною охотятся.

Заструились очи ангельские лампадами мносвечными, побежали энергии нетленные по темницам и нишам тёмненьким, побывали там, где повсюду свой млеет помысел гадостный, подленький, в каждой комнатке – свой зародыш, туманный и тягостный, пакостей и желаний зловонных. Осветил тьму души моей Ангел Богоревностный, поднял светы неукротимые, стукнул жезлом пламенножгучим. Засвистали гады многоликие, крылами смрадными замельтешкали, и покрылся небосвод души моей тьмами великими. Словно совы мрачные заухали, полетели в ступах ведьмы страшные, побежали колдуны дикие. И всё гнал эту нечисть поганую Ангел грозный, молчаливый, огненный.

Глубоко вздохнула душа и оттаяла, успокоилась, тишиною и миром насытилась. И услышала голос будничный. Всё по-прежнему, на тех же местах, без событий и волнений видимых. Мой начальник ходил вокруг да около, диктовал свои приказы обычные. Волновалась, охала, таяла клавиатура ноутбука, танцевали пальцы по клавишам. И дороги солнце прокладывало по экрану, рукам, клавишам. Я смотрела на пыли вязкие внутри вод солнечных, и всё слушала своего начальника, записывала, заносила в файлы электронные. Беспокоился о проектах межконтинентальных, проклинал бизнес-империи, планировал ходы многохитрые. И бежали буквы под пальцами, загорались слова, предложения, запятые, тире, многоточия на мониторе светящемся вслед за мыслями моего начальника, и глаза его на мне останавливались. И хотела я не знать этих глаз гипнотических, и хотела не видеть зрачков ширящихся, и не чувствовать, как они проникают в душу сладостно, завораживают гадостно. Поднимались в душе вновь картины несносные, рисовались чьей-то кистью поганою сцены бурные, многострастные.

– Что же, на этом мы остановимся, на сегодня всё, пожалуй, так… – строгий голос какой у него… Отчего эта строгость, и что за ней, так подумалось мне.  Стало тихо-претихо. И сидела я без движения, не глядела по сторонам, глаз не поднимала на того, кто молчал над моей головой. И стучало мерно солнце по комнате каплями длинно-пыльными. И часов нервы цвыкали так навязчиво, оглушительно.

Положила рука начальника на стол записку интересную. Без букв, без слов, только цифры весёлые. Сумма денежная немалая ожидается на  мой счёт банковский. Я смотрела, как движется по столу эта нечисть драгоценная, сердцу любезная. И выглядывало из-за спины начальника страшилище, косматое скрюченное, мне подмигивало, бумажку когтем подталкивало.

И забыла душа близость Ангела, отступили светы приятные, погрузилась душа в тьму великую, засвистали убийцы, завыли волки мысленные, приблизились. Нет уж рядом Того, кто гнал погань смертоносную, не зовёт Ангела никто в горький час. Отошёл в сторонку, печалится, слезами заливается, о душей моей, ох, как жалится. И стоят исполинами мраки мрачные, бессловесные. И бегут ко мне злобы страшные, в пропасть гулкую душу затаскивают. Что же дальше, как быть, ах, да что же так…

И вот пальцы мои с маникюрами приняли горе не прошенное. Записку в сумочку спрятали. И какая-то радость тёмная в сердце скоренько юркнула. Вместе с нею ожили страхования безудержные, следом звери дикие раззадорились, к сердцу лапы свои растопыркали. И мои глаза засмеялись ненужными играми, губы побежали к начальнику улыбками. И забыла я всё на свете вмиг, всё смотрела в глаза мужчины чуждого, радовалась его радостью, любовалась его любовями, ожидала его ожиданием. Усмехнулись его губы твёрдые, поиграли в лице брови грозные. Постоял молча возле меня мой начальник суровый Иван Игнатьевич. Дал какие-то указания телефонные. И велел шофёру отвезти меня по особо-секретному адресу. А я знала уже, что там ждёт меня. И какие будут весёлости. И как будет баловать там со мной мой суровый хозяин Иван Игнатьевич. И ключ заветный от квартиры той на ладонь мне он положил.

2.

– Ну, да будет, будет, ох, не могу, ох, затейница, – он всё похохатывал и жмурился. И шалили мы, всё баловались, и всё жмурился он, всё похохатывал. И лежали мы, нежились, в прохладных волнах постелей накрахмаленных, и вокруг нас ходили воздухи свежие, очищаемые установками климатическими. Стены были задрапированы, окон не было, всё в шелках и запахах искусственных. Свет откуда-то слабенький вился струйками голубоватыми. А ковры высокопушистые на паркетных полах травами колыхались и радугами реяли. На стеклянной тележке к нам были придвинуты напитки и фрукты – свои и заморские, да всё в хрусталях, в сверкании искр заманчивых. А после наших с ним радостей отдыхал, меня поглаживал, и рассказывал, как это было у него в обычае, вновь и вновь о своём детстве далёком, вспоминал родителей, сады и нивы деревенские, в той, в иной, ещё довоенной, сторонушке, там, где не было ведано ни о мировой войне треклятой, ни о новом мировом единстве, новом благоденствии и новом едином правителе.

– Кое-что из той жизни и ты застала, малышка, но всё равно даже и представить не можешь, как было хорошо на этом белом свете задолго до твоего, двадцать три года назад, появления… Что это было за время… Не знаешь ты, как дивно, как хорошо было нам жить без ига этого ненавистного, – так шептал он мне на ухо тихо, почти не слышно, опасались мы тех, кто внимают ухом всеслышащим, наблюдают оком всевидящим.

А когда уже уходить время пришло, и когда мы душ приняли и оделись, то сидела я в платье строгом, деловом, дресс-кодовом, в туфлях-лодочках, ножки скрещены, обтянуты лёгким, прозрачным, слегка блестящим, с прямой спиной на краю кресла глубокого, он же по коврам сновал, всё туда-сюда, и молчал, и не хотел начать тот, обещанный в начале встречи, какой-то особой важности разговор, что имел ко мне.

– Вот что, милая, что тебе я хотел сказать. Уезжаю я в командировку длительную. И весьма, весьма, вроде бы, на не малый срок. Может быть, никогда мы с тобой не увидимся. Ну, да кто знает, пути Господни неисповедимы. Будет на моём месте теперь другой человек, назначенный оттуда…

Иван Игнатьевич задержал на мне многозначительный взгляд и указал пальцем в сторону потолка.

Я смотрела на него пристально, слушала сосредоточенно. Подошёл, присел на корточки, опёрся руками о мои колени, посмотрел взглядом долгим мне прямо в глаза.

– Вот и всё, – различила я шёпот еле слышимый, погладила его по щеке, а он уже уходил шагом быстрым, решительным. У двери куртку на плечи накинул, шарф в руке, сказал через плечо:

– А начальника нового будешь слушаться как меня, абсолютно во всём будешь покорна, как раба преданная, только в этом случае сможешь дальше жить беспечально.

Осмотрел себя, отряхнул брюки. Помедлил, оглянулся:

– Ну, а если брыкаться вздумаешь… то пропала твоя головушка и всей жизни твоей тогда грош цена.

Я встала. Предчувствие беды стало невыносимым. Хотела броситься к нему. Остановил строгим взглядом. Кивнул. Захлопнул дверь за собой.

Побежала я мимо лифтов с пустынными нишами, вниз, по лестницам, что коврами шаги проглатывали. Засверкали глаза мои в зеркалах, по стенам развешанным, из груди сердце выпрыгнуло, застучало позади моей поспешности, вслед шагов моих, и никак не могло угнаться за моей душой, птицей несущейся. И на каждом этаже консьерж воспитанный, руки за спину, прохаживался перед портретами Мирового правителя, портреты маслом писаны, высотою в рост человеческий.

И летели тучи по небу, убегали дожди в осени, покрывались горы зимами, тонули моря в зное и мареве. И нигде уже не было, нигде, моего Ивана Игнатьевича. Только след в моей памяти, когда я на улицу безлюдную, с особняками респектабельными, выскочила, только то и увидела, как какие-то люди без лиц и без глаз, серые, неживые, в костюмах бесцветных, под руки подводили Ивана Игнатьевича к чёрному автомобилю с чёрными стёклышками. Вот и след простыл моего начальника. Ни его, ни Марии Ивановны, дражайшей супруги Ивана Игнатьевича. Ни детей их, ни внуков.

А в его дворце, богато убранном, проживал теперь Пётр Сергеевич, мой начальник новый, всегда задумчивый, молчаливый и крайне сдержанный. Всё у нас с ним так же, как и с Иваном Игнатьевичем: беседы служебные, дружелюбные, игры шаловливые, не детские, в апартаментах секретных. И любил молчать, ох, любил молчать Пётр Сергеевич, и со мной, и в кругу семейном, многочисленном. Мне туда вход открыт как человеку преданному, с бумагами служебными, с поручениями важными.

А за Петром Сергеевичем вскоре наступил черёд Игоря Юрьевича, начальника не менее обходительного. Мне к тому времени двадцать пять лет исполнилось.

Ох, начальники добрые, други внимательные, что-то мне не по себе от ваших исчезновений загадочных. И какими-то подозрительными кажутся мне официальные объяснения этих странностей. И не верится в сообщения журналистские, что куда-то сгинувшие наместники Мирового правителя вовсе не сгинули, а якобы выполняют поручения ответственные на других постах где-то очень далеко, за морями-океанами.

И подходит к концу день служебный, утомительный. Только вот таким, как я, спешить не к кому. И дежурный автомобиль доставляет меня к небоскрёбу безликому.

Своим ключом отпираю дверь подъезда мрачного. Двадцать безгласных этажей, гулкие квартиры без людей, без призраков, – всё здесь в моём полном распоряжении. Таково лицо полубезлюдного города.

«Ангеле Христов святый, к тебе припадая молюся, хранителю мой святый, приданный мне на соблюдение души и телу моему грешному от святаго крещения, аз же своею леностию и своим злым обычаем прогневах твою пречистую светлость и отгнах тя от себе всеми студными делы… О, злое мое произволение, его же и скоти безсловеснии не творят! Да како возможеши воззрети на мя, или приступити ко мне, аки псу смердящему?» Какие странные слова приснились мне. Какая чистая душа была у меня в том сне. Дивный, добрый Ангел взирал на меня. Чудные, грустные очи плакали обо мне.

Я проснулась и села на постели. И мне стало досадно, что проснулась. Ах, зачем я проснулась, зачем оборвала тот восхитительный сон. Что там, в том сне? Я была охвачена любопытством.

Встала я в пустоте ночной, подошла к окну закрытому, распахнула его прямо в небо студёное, прислонилась к тишине и звону небес. И застыла я, и задумалась ни о чём, ни о ком, а стояла как будто вечностью опутанная. Покачивало небо своими холодными звёздами перед моими глазами. Плакала перед моим лицом о чём-то бесконечном яркая, как смертушка, близкая, рукой достать, луна заунывная. Подбегали со всех краёв ветры снежные, теребили небушко тучками, трогали мои рученьки, звали к себе куда-то в неизбывное… И колыхалась во мне душа вместе с ветрами, и стенало что-то во мне лютое. И таяли мои ноги остылые, и жаловалась спина озябшая. И не было мне дела до меня самой.

Подходили со всех сторон воспоминания, как всегда это случалось со мною в миг бдения лунного. Вспоминалось всегда то самое, то – страшное, одинаковое, нестерпимое. Как схватили звери буйные небушко, как слетелись громы и страдания на головы человеческие. Как бежала я вместе с родителями в тот ужасный час, в тот последний час. И скакали орды человеческие, толпы шумные, перепуганные, обезумевшие. Всё вокруг по всей земле неслось и закручивалось, всё стенало и умучивалось. Выли звери рыками раздирающими, птицы цвикали криками умирающими. И не знали мы, куда спрятаться от той кары, всех постигнувшей. И душили нас смерти алые, и косили нас серпы не малые. А когда очнулась я, то людей вокруг как и не было, человечества уж и след простыл. Нет ни папочки, нет ни мамочки. Нет ни улицы, где был наш родной дом. Нет аптеки, что была рядом с домом. Нет продуктового магазина, нет почты, нет скамеек дворовых, нет детской песочницы, только ямы, пропасти, дым, и смрад кругом. Но вот, чу! Что за звуки потусторонние? Что за вскрики и всхлипы неспокойные? Оживают те, что недоумерли. Восстают оттуда, куда недоубыли. Небыль мрачная просыпается, смерть планетная оттесняется. Поднимаются тени тёмные, открываются лица чёрные. Разносятся крики безумные. Просыпаются плачи заунывные. И сидела я, горько плакала, на земле сырой, на земле пустой.

3.

Над спящим городом отгремел гимн мировой державы. После гимна наступил черёд утренней всемирной молитвы. Громкоговорители, развешанные, как скворечники, вдоль дорог и тротуаров на рекламных шпилях, щебетали о «нашем боге», воздавали жизнедавцу, сошедшему с небес, хвалу, призывали к свершениям «во имя нашего бога».

«Мир и безопасность! Слава нашему богу! Это он дарует нам мир и безопасность! Слава нашему богу! Он, всемогущий, он, вседержитель, дарует нам благоденствие и спокойствие! Спаси нас, боже, помилуй, спаситель, слава тебе!» Я проснулась. Кто-то далеко от меня почувствовал, что я проснулась, и откликнулся шёпотом смартфона: «Возьми меня. Возьми меня…» На дисплее высветилось: «Первая приёмная». Вежливый голос секретаря:

– Доброе утро, Рита. Всё нормально? Позвони шефу прямо сейчас, он ждёт.

Я подошла к окну. Глубокий вздох, потягушечки, приседания, наклоны. «Раз-два, три-четыре, на зарядку по четыре…» – из детства ко мне доносится голос папы. Моё любимое время – после сна, перед окном, наедине с небом. Я выбрала для себя двадцатый этаж, чтобы жить на небе. Или хотя бы ощущать его близость. Далеко внизу сейчас так же пусто, как и на небе. Стрела безлюдного проспекта, коробки домов. Сами для себя мигают светофоры. Две снежноуборочных каракатицы не спеша пожирают шеренги сугробов. Сколько снега принесла нынешняя ночь. Я люблю снег. Он чистый, белый. Я хочу быть снегом.

Я закрыла форточку, в спальне осталось шелестение климатической установки. Итак, собираемся с силами и начинаем новый день. Ещё миг и начну звонить. Я смотрю на смартфон. Тяну руку… Иии, раз, иии, два… Мой палец ткнул в тройной мужской подбородок, нажал на знакомый толстый нос-картошку, ноготь зацокал по глазам. Раздались гудки. Ровный, знакомый голос устало сказал:

– Рита. Доброе утро.

– Доброе утро, Игорь Юрьевич.

– У нас важные новости. Немедленно ко мне. Машина уже возле твоего подъезда. Позавтракаешь у нас.

– Хорошо, Игорь Юрьевич.

Вдоль заснеженной трассы мелькают видеоэкраны. Мировой правитель выступает с речью. Мировой правитель сидит в главном храме Иерусалима на седалище бога, народ земно кланяется богу, сошедшему с небес. А вот мой самый любимый сюжет… Обычно я прошу водителя при трансляции этого ролика притормозить: он творит чудеса. С воздетыми руками возносится ввысь и замирает в воздухе, будто космонавт в вакууме, над восхищённой толпой. Но сегодня мчимся без остановок. Трасса пуста. Земляне смотрят последние сны.

Въезжаем в мёртвую часть города. Развалины, обугленные остовы того, что когда-то называлось жизнью. Кладбище заживо погребённых под пеплом Третьей Мировой войны. Машины обычно здесь едут на предельно большой скорости, а суеверные пассажиры стараются не смотреть по сторонам. Сложилось поверье, что тот, кто здесь рискнёт остановиться или проявит праздное любопытство, обязательно вскоре умрёт. На эту тему в народе ходят страшные байки. Не знаю, был ли суеверным мой первый шеф Иван Игнатьевич, и он же первый наместник Мирового правителя на территории нашего бывшего государства, но он несколько лет назад велел шофёру тормознуть, когда увидел на обочине дороги местного «царства мёртвых» мой жалкий силуэт. Я сидела на земле, спиной к транспорту, ждала счастливого случая или смерти. Обычно таких, как я, не подбирают. Всё, что движется, вызывает здесь у случайных зрителей панический ужас. Водители жмут на газ, пассажиры зажмуривают глаза. К вышедшим с того света отношение как к прокажённым.

Водитель молчалив. Я тоже молчу. Я хорошо усвоила правило поведения свиты высокопоставленных особ – умение молчать. Салон заполнен «Вальсом дождя» Шопена. Когда-то его мы с бабушкой пытались наигрывать в четыре руки. Чёрное пианино, хрустальная, сохранившаяся со времён бабушкиной советской молодости, ваза с засохшими осенними листьями на окне. Наши руки бегут по белым и чёрным волнам пианино. Нет ничего. Нет бабушки, нет той комнаты. Остался вальс. Водитель провёл рукой по панели приёмника, вальс стал не просто громким, а душераздирающим. Я закрываю лицо руками. «Завтра знаменательный день в жизни каждого из нас. Годовщина коронации нашего Правителя. Это он даровал погибавшей от войн и ненависти планете мир и благоденствие. Это он стал источником нашего земного рая. Слава тебе, царь царей. Слава тебе, избавитель и спаситель. Мы бесконечно благодарны тебе. Кланяемся твоему великолепию, кланяемся твоему величию. Слава тебе, слава!» Водитель покосился на меня и убавил звук приёмника. Кашлянул, сказал без выражения: «Оглушает».

4.

– Да вы кушайте, не стесняйтесь. Сегодня, как никогда, сырники получились у нашей Мариночки. Ммм… Я очень люблю её сырники. Да и вообще нам, Риточка, поделюсь с вами, повезло с кухаркой. Как она готовит отбивные, или котлеты по-киевски, это просто сказочно. Да вы кушайте, Риточка, от души говорю. Люблю, когда люди не скрывают инстинктов, и всё делают так, как сердце просит. Наедаются от пуза, спят до опупения, ах, простите, но люблю я эти словечки, и вообще, Риточка, как я люблю жизнь. Я совсем не создана ни для политики, ни для своего государственного мужа с его строгим образом жизни, с его перелётами, туда-сюда, туда-сюда, всё мотается, всё мотается. Я ему так хочу иногда сказать: Игорь, остановись, оглянись, вдумайся, как эта жизнь прекрасна. Вот вы только послушайте, я сейчас, минуточку, хочу вам включить то, от чего всегда плачу. Вот… Знаете, что это за божественная музыка? Это ведь гениальный Шопен! Ах, безумие, форменное безумие, не могу удержаться, всегда плачу, всегда вспоминаю былое… Это «Вальс дождя»… Простите, где же мой платок, вечно забываю положить в карман платок… Да, спасибо, салфетка, конечно, можно и салфеткой… О, какое счастье было тогда жить там, ну, вы понимаете, о чём я. В той, в нашей, стране. Как, как было там хорошо. Под этот вальс я познакомилась с Игорем. Мы студенты МГИМО. Тот памятный студенческий бал. Игорь, элегантный, видный, статный, о, он был бесподобен, в шикарном белом костюме. А на мне было бальное, знаете, такое, всё в сплошных белых крыльях, в искрах, платье. Это не было даже платье, это был взрыв воздушных струй, волн, фонтанов, всплеск счастья, а не платье, вот что это было на мне тогда. В этом платье я свела его с ума. Так он мне сказал потом, признался, в те времена он ещё умел в чём-то признаваться. Сейчас же он мне напоминает величавый, но испорченный рояль, на котором давно нельзя ничего путного сыграть. Я ведь прекрасно играла на рояле. Игорь любил слушать и особенно смотреть, как я играла на этом самом прекрасном, умном белом рояле. Он был чуткий и отзывчивый, нет, сейчас я не об Игоре. Это уже о рояле. Стоило прикоснуться к его клавишам, и он отзывался столь быстро, столь чувственно, и казалось, что это не музыкальный инструмент, а моя собственная душа плачет и смеётся, мечтает и верит, и всё чего-то ждёт… Вот вы, наверное, тоже ждёте чего-то, да, Риточка? И не пытайтесь скрывать, у вас ведь всё написано на лице. Да вы кушайте, кушайте. Давайте-ка, я вам ещё кофею подолью. Это ведь реликтовый кофе, из семейных, ещё довоенных, запасов. Чувствуете аромат? В звуках и запахах есть нечто сакральное. Они бередят ушедшее, они будят ностальгию. У меня ощущение, что я уехала в чужую страну, и моё сердце томится по родине. Странно, да? И ведь понимаю, отдаю отчёт, что живу-то по-прежнему на той же земле, но… Как всё изменилось…  Страна вроде та же, а всё не то, а всё не то…

– Светлана Антоновна, а почему вы говорите «страна та же»? Ведь теперь мы живём в едином мировом государстве. Как же наша страна может быть той же?

– Понимаю вас, не пугайтесь, не останавливайте меня, не надо этих знаков. Да знаю, знаю, осознаю, отдаю отчёт. Ну да, конечно, веду опасные речи, это не вписывается, никуда не укладывается. А я вам скажу, и даже не по секрету, я перестала бояться. Вот взяла и перестала. Хотя поначалу было страшно. То есть страшно было не бояться. А теперь мне всё равно. Вот послушайте, сейчас включу, то, что в моей душе, вот это я пою с Серёжей Есениным каждый день, когда мужа провожу на работу. Включаю на полную катушку, и пою, и плачу, и схожу с ума: «Не жалею, не зову, не плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым, увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым. Ты теперь не так уж будешь биться, сердце, тронутое холодком, и страна берёзового ситца не заманит шляться босиком…» Вы ведь, наверное, читали в интернете эти, новые расследования, на основании рассекреченных архивов, незадолго до начала Третьей Мировой войны, про Серёжу Есенина, его убили, эти сволочи, чекисты, большевики. Он вовсе не повесился, как вбивали в головы нашим дедам в советских школах. Сволочи. Ненавижу коммунистов… Но скучаю по родине страшно, пусть даже и коммунистической, или нет, лучше без коммуняк. Скучаю, скучаю по своей той, настоящей, той, такой дорогой и всегда близкой, всегда искренней… Вот, видите как, у Серёжи-то, страна берёзового ситца, как хорошо, а? Мы жили в стране именно такой, у нас была страна берёзового ситца, у нас была страна буйства глаз и половодья чувств. А теперь, видите, как, мы скупее стали в желаньях, и жизнь… она нам будто и правда приснилась. Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне… Давайте-ка выпьем, ну-ка, где мой рояль в кустах. Вот, я это люблю держать под столом, он тут у меня может стоять, незаметно, хорошо, скатерть, не видно, днями и ночами, а горничной строго-настрого приказано не трогать, и мужу не выдавать. Это мой любимый коньяк. Давайте, ну-ка, вам можно, вы ведь не за рулём, сегодня у вас не будет серьёзной работы. Это всё завтра. А, вы ведь ещё не знаете. Мы нежданно-негаданно приглашены на торжества. Завтра у Мирового правителя годовщина коронации. Хотя поначалу, сообщали, ОН не хотел ничего в этом году устраивать, а сэкономленные деньги передать на строительство личного храма. Есть решение правительства о сооружении Храма Мирового Бога. Риточка, да вы без меня всё это прекрасно знаете. Простите старую болтунью. Мне с живым человеком с большой земли, так сказать, редко приходится поговорить. Сижу, как затворник, телевизор, интернет, двор, кухня, спальня, вот моя жизнь. Поэтому хоть с вами отведу душу. Да, так о чём я... А, Мировой правитель... Мне кажется, ОН очень изменился… И не в лучшую сторону. А вам не кажется, кстати? Ладно-ладно, проехали… Всё-всё, молчу. Тс-с... В общем, сегодня мы летим в Иерусалим. Видно, кто-то всё же уболтал ЕГО, такая спешка, срочные телефонограммы во все концы планеты. Будет, похоже, большая гулянка. Так что надо выпить. Ну-ка… Вот так. Вы, Риточка, молодец, ах, вы такая молодец… Ты теперь не так уж будешь биться, сердце, тронутое холодком. Это обо мне. Это не о вас. А у вас, Риточка, вся жизнь, вся ведь жизнь ещё впереди. И она такая, такая длинная, эта жизнь. Это сейчас таким, как я, увядающим, отмирающим, не верится, что жизнь длинная. А в ваши годы жизнь кажется длинной. И так оно и есть. Так оно и есть.

– Светлана! Застегни мне запонки, у тебя это лучше получается.

– Тьфу! Ты почему без предупреждения, Игорь, я вся вздрогнула аж! Что за неприятная манера ходить бесшумно! Сколько тебя просила не подкрадываться! Да ещё из-за спины! Шпион, а не муж!

–  Рита, приятного аппетита. Ты сыта? Всё в порядке?

Игорь Юрьевич взглянул на мои руки, я поставила рюмку на стол.

– Игорь, а мы с Ритой вспомнили былое. И граммулечку для настроения. А ты? Может, и ты с нами за компанию, а? В самолёт коньяк хорошо, чтобы давление не скакало.

– Светлана. Мы с Ритой уходим в кабинет. Надо всё обсудить. Не забудь положить в саквояж мой дорожный бритвенный набор. Да, кстати. По поводу завтрашнего праздника… Уж извини, подслушал твою версию. Заранее о торжествах не объявляли из соображений безопасности. На всякий случай, чтобы дезориентировать возможных террористов. Хотя, ну какие сегодня террористы. Откуда. Это больше похоже на перестраховку.

– Или паранойю. Да, Игорёк?

– Ладно, хватит об этом.

– Ну вот, мы так хорошо с Риточкой беседовали. Ты хотя бы ради Нового года сделал исключение. Или ты забыл, что сегодня старый Новый год? И тем более святки… Да, мы все давно забыли нашу славную старину, святки, церкви, колокольные звоны, рождественские песнопения… Всё это помнили бы наши дедушки, бабушки, будь они живы. Но, Игорь, ты не исправим. Для тебя работа стала идолом. Фу, как это скучно. С твоей лошадиной работоспособностью тебе и вообще не нужны никакие пресс-секретари. Ну, ладно, Риточка. С ней можно душу отвести. Риточка, я всегда ценила вашу душевность, честно скажу. Это ваше главное достоинство. Но я постоянно задаюсь вопросом, Игорь, зачем ещё и второго пресс-секретаря держишь, того толстого ленивца? Меня всегда удивлял этот твой раздутый штат чиновников, и ведь все суетятся, все при каком-то своём, особо важном, государственном деле. Ха. Ну можно подумать…

Рюмка прыгает в пальцах Светланы Антоновны, коньяк проливается на скатерть. Игорь Юрьевич вынимает рюмку из рук жены, допивает коньяк:

– Светлана. У Риты должность старшего советника, она не пресс-секретарь. И это я тебе говорю уже далеко не первый раз. Ты вечно всё путаешь.

– А, один шут, Игорь.

Светлана Антоновна подмигивает мне, кидает в рот крошечный маринованный огурец, хрустит, поддевает мизинцем со стола колокольчик, трясёт над своим ухом. Динь-динь, она причмокивает, мелодичный звон ей нравится. Кивает вошедшей на звонок пышнотелой горничной в форменном синем платье и в белом переднике. Женщина с каким-то затравленным выражением лица, сильно сутулясь, начинает убирать со стола посуду в тележку на колёсиках. Она всем туловищем усердно склоняется во время своей работы, будто у неё сломан позвоночник. Видно, что она стремится всё делать бесшумно и очень боится допустить оплошность. При случайном стуке тарелок о железное днище тележки у горничной как-то широко открываются глаза, рот в растерянности приоткрывается, а голова со съехавшей косынкой прячется в плечи. У неё дергается веко, а круглые, мясистые щёки неестественно бледные. Она смотрит всё время вниз. Мне становится её жалко. Почему вокруг так много пугливых людей? Иногда мне кажется, что страх стал национальной чертой послевоенного человечества.

«Не жалею, не зову, не плачу», – напевает Светлана Антоновна, постукивает пальцами по очищенной от крошек скатерти, хватает с отъезжающей тележки огурчик. Хрустит. Бесцветные брови Светланы Антоновны подпрыгивают. Обведенные морщинами, водянисто-голубые глаза без ресниц блестят. Богатый гребень из слоновой кости выскальзывает из выкрашенных под снег коротких жидких волос, падает на пол. Светлана Антоновна делает неопределённый жест рукой, который может означать «наплевать мне на всё. Она не тушуется под взглядом высокопоставленного супруга.

5.

Мой начальник сегодня напряжённый, рассеянный, он не говорит комплиментов. Игорь Юрьевич сидит, скрестив на груди руки. Его массивная, с залысинами, седая голова склонена к груди, подбородок упирается в грудь, и кажется, что он спит. Расписанное гжелью фарфоровое блюдо с пирамидой из мандаринов, яблок, винограда преграждает наши взгляды друг к другу. Меня это устраивает. Смотреть на Игоря Юрьевича желания нет. Всё мне в нём скучно и неинтересно. Я даже была бы рада, если бы его вдруг не стало. Я представила сначала пустоту на месте Игоря Юрьевича, а потом эту пустоту стал заполнять тот человек, о котором я стала часто думать в последнее время. От таких фантазий мне становится грустно, и я возвращаюсь в реальность. Но Игорю Юрьевичу не до меня. Он диктует. Ну а я, как обычно, фиксирую в ноутбуке, как и все эти годы, мысли своих шефов.

Он не такой, каким я привыкла его видеть. В нём нет сегодня обычного светского лоска, позволяющего говорить медленно и властно, вальяжно и иронично… Его голос непривычно тих, он ещё ни разу не посмотрел мне в глаза. По-моему, он даже прячет от меня глаза. С чего бы это… Впрочем, мне всё равно. И что там у него на душе, и почему он хмур, и что его беспокоит, мне безразлично.

Мы расположились на втором этаже дома, в просторном кабинете, напротив друг друга за массивным столом с зелёным бархатным покрытием в служебном кабинете. Через приоткрытую дверь к нам доносятся снизу, из гостиной на первом этаже, звуки рояля и голос Светланы Антоновны. Она поёт романсы и аккомпанирует себе.

Рюшечки на шторах, телевизионные панно на стенах, компьютеры в комнатах, гигантские холодильники, комфортабельные диваны, громоздкие кадки с какими-то экзотичными кривыми деревцами, высоченные потолки… В этом доме многое изменилось… Другая мебель, другие голоса… Но мне всё кажется – откроется дверь и сюда войдёт тот, самый первый, хозяин этих хором. Мой незабвенный Иван Игнатьевич. Моё существование как-то ещё скрашивал Иван Игнатьевич. Но его нет... Но его нет... Нет и неулыбчивой, неразговорчивой Марии Ивановны, супруги его драгоценной. И как-то совсем уж без них неуютно. А может, это мне лишь кажется, что неуютно… Ведь… Там, вдали, там, впереди… Разве что… Да что об этом. Всё пустое. Несбыточное. Как говорила моя бабушка, чушь на постном масле.

– …к сожалению, вынужден констатировать, все эти люди будут уничтожены в течение следующей недели…– входит в моё сознание то, что под диктовку машинально заношу в ноутбук.

Хочу поднять глаза, задать вопрос, но губы сжимаются, голова склоняется, пальцы бегут. Бу-бу, бу-бу, бу-бу…

Скулит собачка там, за окнами, за стенами. Это Мисхор, овчарка. Иван Игнатьевич её принёс домой щенком. Придумал имя, напоминавшее ему об отдыхе в любимом Крыму… Мисхор не может забыть Ивана Игнатьевича, и всё плачет, всё плачет каждый день.

Бу-бу, бу-бу…

– «… все эти люди будут уничтожены в течение следующей недели…»

– Рита, а ведь тебе хочется расспросить, узнать, почему, за что, кто эти люди. А?

Игорь Юрьевич больше не сидит напротив. Бродит по кабинету, переставляет стулья, сморкается в наутюженный платок, крутит в руках мандарин и роняет, мандарин катится к моим ногам. Я смотрю вопросительно на шефа. Он идёт ко мне, его пальцы … Где сейчас они будут?... Всё во мне отвратительно холодеет в ожидании знакомых прикосновений. О, я просто счастлива, какой сюрприз, на этот раз его грабли не шныряют по моему затылку! Я не замечаю, что мысли убежали от действительности, я потеряла власть над ними, мои мысли управляют мною. Вслед за этими несносными грязными лошадками погружаюсь в размышления о своих отношениях с Игорем Юрьевичем. Мне неприятны эти чужие пальцы, и весь этот чужой, дородный немолодой боров, и мне хочется превратиться в Мисхора и покусать своего нового хозяина.

Но вот снова Игорь Юрьевич нависает надо мною. Я снова в напряжении. Мне почти дурно. Я перестаю стучать по ноутбуку, закрываю глаза. Замираю. Что будет? Но ничего нет. Он молчит.

Я против воли поднимаю голову. Вижу то, что нельзя видеть. Его слёзы.

Кажется, сегодня в этой семье утро началось с коньяка не только у Светланы Антоновны. Не поверю, что Игорь Юрьевич способен плакать в трезвом состоянии.

– Рита. Я ведь знаю, что неприятен тебе. Но я и сам себе порою неприятен. Как бы я хотел всё изменить, всё, абсолютно всё. Стать прежним, таким, каким был в юности. Знаешь, мне часто кажется, что я в юности был благородным. Но всё с годами растерялось. Откуда берутся все эти мерзости, что так досаждают, так давят…

– Какие мерзости, Игорь Юрьевич? О чём вы? – я поднялась.

Мы с ним одного роста. Больше никто не нависал надо мною. Настроение улучшилось. Как мало надо человеку.

– Ты слишком молода, чтобы понять меня. Ты ещё ребёнок. Детям свойственно верить тому, что они видят, что слышат. Они доверчивы. Наверное, поэтому детям всё можно простить, только лишь за одну эту доверчивость. Знаешь, однажды ты мне приснилась. Ты шла далеко впереди меня. Сзади тебя образовывались пропасти, всё летело в тартарары, всё покрывалось чёрной сажей. Но твоё платье оставалось чистым. Так и ушла..

– А мерзости, это вы что имели в виду?

– Я тебя заинтриговал? Да нет, ничего интересного. Просто с годами человек обрастает не только болячками, но и самой настоящей плесенью. Ты меня видишь стариком? А ведь это не старость. Это плесень. Я весь в плесени. Весь.

Игорь Юрьевич сделал большие глаза, качнулся, и подхватил меня под руку.

– Прости. Я чуть не упал. Больше не буду. В смысле – не буду к тебе прикасаться. С этой минуты. Никогда. Даю честное слово.

– Игорь Юрьевич, надо закругляться как бы… Светлана Антоновна говорила, что мы должны улетать.

– Сколько раз я себе давал слово никогда, никогда не дотрагиваться до тебя… Но…

– Да нет, ничего страшного не случилось. Ну, подумаешь, взяли меня под руку.

– Ты не так проста, и не такой уж наивный ребёнок, как я пытаюсь тебе приписать… Ты знаешь, что речь не только об этом… А говоришь, ничего страшного. Это игра. Это обычное женское кокетство. Вот что не люблю в женщинах, так это хитрость, ложь. Женщины напичканы хитростью и ложью, это их главная изюминка. И не мною первым это подмечено. Наверное, пакостную суть женщины первым понял Адам, когда его так вероломно подставила Ева. А вообще в мировой литературе всё про женскую подлость давно расписано. Помнишь Каренину? Как она нагло, мерзко, обманывала мужа. А мадам Бовари? Отвратительная развратная лгунья! Мужчины, в отличие от женщин, более честны, более прямолинейны и, если хочешь, на фоне женского хитроумия они просто олухи.

– Вы преувеличиваете, Игорь Юрьевич. Есть очень много чистых, честных, верных, и просто порядочных женщин. Так же, как есть очень много подлых мужчин-негодяев.

– Даже если и есть такие особы, как ты говоришь, чистые, то я не поверю ни одной из них, и ни в одну из них. А если говорить об истории, то для меня только одна женская душа за всю историю человечества является эталоном чистоты и непорочности. Дева Мария. И хотя меня не воспитывали в религиозной среде, но у нас, русских, наверное, генетически заложено преклонение перед верой наших предков.

– Игорь Юрьевич, в таком случае надо и святых мучениц, угодниц, преподобных вспомнить, а было их бесчисленное количество, тех святых дев. Но честно говоря, я впервые вижу вас таким и слышу от вас такое. Будто заново вас узнала. Интересно!

– Это потому что мы с тобой никогда не говорили по душам. Мы с тобой вообще никогда нормально не говорили. Вот сейчас. Что ты сказала? Ты сказала мне: «Ничего страшного». Как это «ничего страшного»! Как раз, очень, очень всё страшно. Страшно, что ты, с твоей красотой, молодостью, терпишь таких, как меня. Страшно, что ты не можешь оставить всё, уйти, стать независимой, ты прикована ко всему этому вокруг…

Игорь Юрьевич помахал рукой над своей головой.

– В конце концов, страшно, что мы все до сих пор живём на этой земле и делаем вид, что ничего, ничего не происходит. Вот что страшно, Рита.

Он жестом пригласил идти за собой. Мы перешли в Зимний сад. Он топтался по шуршащему гравию, бродил по дорожкам между цветами, останавливался, нюхал розовые кусты, петлял, делал круги и продолжал говорить… Я ходила за ним следом.

– Их будут уничтожать. Он приказал делать смертельные инъекции всем, кто не верит в него, кто верит в иных богов. В первую очередь это касается христиан. Вот что всё это значит, моя девочка. И список этих людей, граждан нашей страны, тьфу, губернии, мне уже прислали. Понимаешь, моя девочка… Да… Ты всё понимаешь. Ты ведь не глупая. С тебя не спросится. Тебе ничего не грозит. Не смотри так, не переживай. С тобой всё будет хорошо. А мне… А мне придётся отдавать приказы, подписывать бумаги о казнях, тысячах казней… И потом эти люди будут мне сниться, они будут мне сниться. Каждую ночь. Понимаешь? Каждую ночь один и тот же сон. Тысячи тысяч смертельных инъекций. Тысячи тысяч взглядов. И все эти отчаянные, умоляющие глаза будут обращены ко мне. И каждую ночь я буду слышать одно и то же: «Зачем ты убил нас? Зачем не подчинился? Зачем не призвал к сопротивлению и не поднял армию на бунт?» И ни в одном из этих снов я не найду, что ответить…

Он говорил, говорил… Я старалась не смотреть на него. Мне хотелось заткнуть уши пальцами. Передо мной были глаза другого человека. Того, кто отдавал приказы убивать. Кто смотрел на меня с экранов телевизоров, электронных бил-бордов, рекламных плакатов. Мне не хочется верить всему, что говорит Игорь Юрьевич. А может, это просто пропаганда, или политическая игра… Мне хочется верить в политическую игру, но не хочется верить в то, что где-то по приказу Мирового правителя умерщвляют людей.

– Игорь Юрьевич, а вот я читала когда-то, что зверства во времена русского царя Иоанна Грозного творились без его ведома, руками распоясавшихся опричников.

– Понимаю, Рита, твои параллели, но всё это мифы… Сегодня ночью я проснулся. Ощущение, что за мной наблюдают не только видеокамеры, меня слышат не только прослушивающие устройства, моя душа сканируется не только в едином мировом компьютере. Нет. Я ощутил, что меня видит НЕКТО. Меня видит Тот, кто всегда всё видит. И этот Некто, несомненно, существует. Вот что я понял сегодня ночью.

Он подошёл к сервированному фруктами и напитками журнальному столику в хрустальной беседке, разлил по рюмкам коньяк.

– За твоё здоровье. Сегодня я с раннего утра не расстаюсь с этим пойлом. Ночью я думал о том, что мне будут говорить там, в аду, те, чьи жизни отнимет моя подпись… Вот послушай, моё, далёкое, из другой, настоящей, хорошей жизни, когда я был молодой… Когда-то эту песню я наигрывал на гитаре, мы ходили в походы, сидели у костра, – он откашлялся, запрокинул голову, посмотрел на стеклянную крышу со стеклянным зимним солнцем в поднебесье, и запел. У него оказался хорошо поставленный, красивый тенор.

–… Солнца не будет, жди не жди, третью неделю льют дожди, третью неделю наш маршрут с доброй погодой врозь, словно из мелких-мелких сит третью неделю моросит, чтоб не погас у нас костёр, веток подбрось… В мокрых палатках спят друзья, только дежурным спать нельзя, сосны качаются в ночи, словно орган, звучат, а у костра ни сесть, ни лечь, как не устанет дождик сечь, слушай, давай станцуем вальс в ритме дождя…

Он вздохнул, пошарил в карманах, высморкался в платок. Я молчала. Он взглянул на меня:

– У тебя прекрасные глаза. В них я узнаю всё то, что когда-то так волновало меня, влекло, радовало, да… Это была иная жизнь. Это было время, когда можно было сказать всё, что у тебя на душе… Вот ты. Ты когда-нибудь ощущала, что на нас смотрит Некто? Он повсюду, Он всё знает. Понимаешь? Это посильнее всемирного компьютера. И это поважнее всего того, чего мы привыкли бояться в этой жизни. Что ты смотришь на меня, не смотри, я не сумасшедший. Я не сумасшедший, чтобы считать богом нашего Мирового правителя. Кем бы он ни называл себя, но он не бог. Это однозначно.

– А вы не боитесь об этом говорить вслух, Игорь Юрьевич?

– С некоторых пор я перестал бояться. Когда я услышал, что этот выскочка из Иерусалима объявил себя божеством, я окончательно понял, что перестал кого-либо бояться. Мне стало всё равно. А зимний сад, кстати, не прослушивается. За остальные места в моём доме не ручаюсь. Налить ещё?... Как хочешь. А я выпью. Ну, тогда хоть конфетку возьми. Вот эту. Или вот. Отличный отечественный шоколад. Времена другие, а нашенские производители, слава Богу, не перевелись.

Он повертел в руках конфету, постоял в задумчивости. Искоса взглянул на меня, посмотрел по сторонам. Приблизился ко мне вплотную. Я внутренне напряглась. Старый пень, опять за старое? А обещал не прикасаться ко мне… Но я ошиблась. Он просто пожелал что-то сказать по большому секрету. Мы, не сговариваясь, упали в плетёные кресла-качалки и с одинаковым удовольствием запрыгали в люльках. Мне стало не по себе от его вытаращенных глаз, красного в складках одутловатого лица. Не хватил бы его инсульт. Под белоснежной хлопковой рубашкой с бриллиантовыми пуговицами колыхался выпирающий живот. Он приложил палец к губам. Придвинулся с креслом, качнулся к моему уху, сказал вполголоса, с наигранной весёлостью:

– А тебе никогда не приходило в голову меня убить? Можешь не отвечать. И второй вопрос. А если не меня, то его, ну его, поняла? Который наше всемирное сиятельство.

– По-моему, Игорь Юрьевич, вам изменило чувство юмора.

– Так я не шучу, девочка моя. Я тебе предлагаю отличный проект искупления грехов. Давай станем мучениками.

– Нам всё же пора уходить.

– Подожди минутку. У меня есть план, как не попасть в ад. Искупить грехи можно через мученичество. Для этого нужно всего лишь два букета цветов.

В его возрасте лучше вообще не пить. Я сделала движение, чтобы уйти. Он сжал мою руку, не давая встать, и продолжил:

– Я не пьян. Ну, разве что самую малость. Слушай дальше. В каждом букете цветов по одной маленькой бомбочке. Мы с тобой идём к НЕМУ с цветами. Все вокруг тоже с цветами, все тоже поздравляют. А когда мы окажемся рядом с НИМ, сработают наши букеты. Ценой своих жизней избавим человечество от обожествлённого палача. Тем самым искупим тысячи тысяч своих грехов, получим шанс не загреметь в преисподнюю. А уж её и ты, и я заслужили.

– Игорь Юрьевич. Я очень ценю ваш чёрный юмор, но нам пора.

Он отстранился, пожевал губами, налил себе коньяка. Подумал и бросил рюмку на хрустальный пол.

– Жаль. Не разбилась. Значит, счастье отменяется… Ладно. Иди. Машина ждёт тебя.

Он смотрел поверх моей головы.

Я быстро пошла к тем заветным розовым зарослям, которые всё это время манили к себе. За ними стеклянная дверь. За дверью я окажусь на свободе. Под ногами запищали камешки. Только бы не окликнул. Я почти бежала.

«Завтра снова нам в дальний путь ты эту песню не забудь а передай её друзьям так как запомнил сам собраны наши рюкзаки стянуты крепче ремешки снова нас дождик будет сечь словно картечь…»  Он пел за моей спиной.

Мисхор подбежал к Мерседесу. С Мисхором мне прощаться не хотелось. Я отвернулась.

6.

Боинг казался мне большим ангелом, перебрасывающим меня с моим начальником, его женой и свитой в иные миры. Я смотрела в иллюминатор и видела, как чистое, белое облако отдыхало на крыле самолёта. Я хочу быть облаком. И сосед справа, полный, краснолицый пресс-секретарь Петя, вовсе не храпел мне в ухо, а выл колыбельную. Я ещё не знала, как там всё будет, какие сюрпризы и радости, разочарования или исполнение ещё не осознанных надежд ждут меня. Но в сердце уже что-то болело навязчиво, сладко, и дух захватывало от мысли о нём.

Я слышала поступь своего Ангела лёгкого, он то и дело брал меня за плечо, встряхивал, и нелепые своей фантастичностью помыслы отлипали от моей души вместе с тенями силуэтов бесовских шипящих… И сквозь колыхание воздухов белых в толстоглазых иллюминаторах мне вдруг виделись полки чёрных бесов с глазами красными, злобными, шли они рать за ратью по воздуху, грозными криками заглушая гул самолёта. И слышала я отчётливо обещания скорой гибели. Только чьей, чьей гибели? Нет-нет, пусть кого угодно. Но не мне пусть будут предназначены эти ужасы, эти беды призрачные. И глядела я в пропасть бездонную за окошком круглым, космическим, и глаза мои ширились от того, чем была вся земля окутана. Всё внизу было заполнено будущим, настоящим, прошлым…. Время было живое, терпкое, близкое. Всё смешалось как слёзы непрошенные, и бежало реками времени. И мне были видны времена ушедшие, с колесницами и пророками, как цари языческие издевались над христианами верными, как шли на казнь за Христа великомученики с радостью.

Но вот, что это, что за тени такие тёмные, что за голос такой настойчивый, кто там шипит громко, кричит уверенно, машет крыльями чёрными-чёрными? Чьи там, в будущем, зраки огненные, речи пламенные, ложью полнятся? И берёт меня кто-то за руку, и ведёт за собою в никуда… Только мне совсем то неведомо, только мне это всё так нравится. И баюкают меня речи странные, и глядят на меня очи пристальные…

– Просыпайся, или мы из-за тебя опоздаем.

Моя голова прыгает мячом. Раз-два, как весело. Туда-сюда, сейчас моя голова укатится в небытие, туда, где начинается новое бытие. Там будут новые, другие, они уже слишком долго меня ждут. Это они играют моей головой в футбол. Вверх-вниз, мне то весело, то страшно. Я на качелях. Меня трясёт. Меня трясут. Меня трясут так сильно, что глаза мои, наконец, убегают из запредельного и вываливаются из-под ресниц на свет Божий. Яркость жизни ослепляет и тут же удручает. Глаза Пети выглядывают из-за его красных помидоровых щёк, щурятся, и мне в его глазах узнаётся желание никуда не идти, не будить меня и не спешить на пресс-конференцию, а остаться в этом чёртовом самолёте и долго, предолго спать, спать, спать, и молиться Хранителю, и лететь, лететь, и долететь, наконец, до самой смерти, и коснуться её, и стать ею...

Я согласно киваю ему, мы идём по мягким ковровым дорожкам, мои длинные каблуки мешают мне идти. Я наклоняю слегка голову и оцениваю свою обувь, хороша ли в таком виде: о, да, я нравлюсь себе. Я заглядываю по пути в зеркальце своей пудреницы, и вижу то, что мне тоже нравится. Я в форме. Я довольна собою. Остальное неважно. Сейчас будут протокольные речи, пожатия рук, ответы на вопросы журналистов, пресс-секретарь будет волноваться и покрываться мандариновыми пятнами. Я вижу спину своего шефа. Он оглядывается и смотрит на меня. Мне, как всегда, безразличен его взгляд. Нет, если бы это был кто-то другой… Но этот человек мне просто начальник, которого мне иногда хочется вытолкать из машины на полном ходу.

Синее небо над Землёй обетованной после морозной российской зимы встречает почти летним солнцем, радостью, надеждой на что-то новое. Эта надежда сливается с воздухом, и будто молоко сбежало с горы Сион, колыбели Иерусалима. И откуда-то издалека, из иных ушедших времён, слышны голоса ветхозаветных пророков, их грозные предсказания гибели окамененного сердцем Иерусалима. Возносятся к небу рыдания Иеремии об отступничестве израильтян от Бога. Доносится с вершины Елеонской горы плач Христа, Он скорбит об Иерусалиме, побивающем камнями пророков, и уже занесён над городом Славы губительный меч Ангела-мстителя. И по слову Искупителя не будет оставлено камня на камне за то, что не узнал народ Завета своего «времени посещения».

Далёкие небеса в белой дымке. Дух захватывает от чистоты воздуха. Таинственные шорохи и странные звоны времён переплетаются в высотах. Что это? Тёплый шёпот маслин? Или это пальмы шепчут осанну Тому, кто создал этот мир? Или это шаги ослика, на котором Спаситель въезжал в Иерусалим? Но теперь ослик заблудился во времени, ослик ищет своего Христа, которому хочет вечно служить… Кажется, что здесь рай сошёл на землю, но только нет покоя, нет тишины, это Ева с Адамом плачут о своём изгнании, и яблоки осыпаются под ноги. И кажется, сам Христос восстаёт над миром, протягивает с Голгофы к детям Израиля руки, зовёт под свои крылья птенцов… Всё перемешано тут, боль воспоминаний о страшном пролитии невинной Крови, страдания Пресвятой Девы Марии на Голгофе, у ног распятого Сына… И здесь же – ликование Его Воскресения, свершившегося спасения человечества, вечной Пасхи!

И чудится – всё пропитано сладким ожиданием счастья, это счастье разлито вокруг…

Но мои мысли говорят мне другое. А какое такое счастье? Ведь его нет, его давно нет, счастья. На этой старой новой Земле давно нет счастья, вот что вспоминаешь, встряхнувшись от грёз, от грёз... И проклятая Христом смоковница тянет ко мне свои высохшие ветви… И никто не слышит мольбы пророка Иеремии: «Покайтесь!» И никому нет дела до Иоанна Предтечи, провозгласившего на этой Святой земле: «Покайтесь!» И ослеплённые, обременённые духом века сего, не внимают предостережениям закланного Агнца: «Покайтесь!»

Вот и моя душа. Что в ней? Есть ли там сострадание великому Страдальцу? Стремится ли душа моя в Гефсиманию, чтобы на месте Его душевных мук разделить с Ним скорбь, восплакать вместе с Ним кровавыми слезами?…

Увы-увы, горе мне. Нет во мне ничего, что способно откликнуться на слёзы Бога. Но есть во мне то, что уподобляет меня дочери Сиона, чувствующей себя царицей, увы мне, пребываю в гибельной уверенности, что никаких горестей не увижу, увы мне.

Увы, переполнена душа радостью надежды! Увы, я знаю, что это персонально моя надежда. Увы, я знаю, на что надеюсь. Увы, не хочу самой себе признаться в том…

Проворные чёрноглазые человечки в светлых просторных одеждах мельтешат вокруг меня, подхватывают багаж, суют в руки цветы, визитки, рекламные проспекты. Я разглядываю пачку врученных мне буклетов, на меня смотрит главный человек в нынешнем мире, земной бог, всемирный правитель. И я, словно вор, которого застали врасплох, вдруг отшатываюсь от самой себя, поймав себя на внезапной радости. Что это? Неужели один только взгляд на какой-то глянцевый рекламный буклет с чьим-то фото наполнил меня радостью?

Белозубые улыбки, смуглые лица обращены ко мне. Мне неуютно среди этих мужчин. «Накинь платок!» – подсказывает пресс-секретарь, я достаю из сумки шёлковую косынку, покрываю волосы. Я больше не таюсь от себя. Я сдалась. Я призналась себе в том, что да, мои чувства, мысли охвачены стремлением увидеть того человека, чья слава переполняет, кажется, не только планету, но и вселенную.

Отмечаю бледное лицо шефа, его сжатые губы, он сосредоточен и молчалив.

Нас очень быстро разлучили протокольные церемонии. Теперь я иду далеко позади своего шефа и его супруги, рядом с ними маленький, с прямой спиной и горбатым носом, смуглолицый чиновник. Премьер-министр Мирового правительства. Я перевожу в который раз взгляд на наряд Светланы Антоновны. Она, как и я, успела в самолёте сменить одежду, и преподнесла нам обеим сюрприз. Или это я преподнесла ей сюрприз? Мы с ней оказались в одинаковых платьях. Изысканное одеяние из тонкой белой шерсти в комплекте с элегантной накидкой на случай непогоды. Вот только откуда мне было знать, что Игорь Юрьевич дарит мне точно такие же подарки, как и своей супруге? Меня ужасно веселит этот казус, но приходится душить смех внутри себя. Надо будет принюхаться. Может, у нас с ней и запах духов одинаковый. О, только бы не рассмеяться вслух. Я сдвигаю брови.

Юноша-распорядитель кланяется, не поднимает глаз, будто что-то ищет под ногами, я засматриваюсь на его красивое лицо. Мне становится грустно. Когда-то бабушка говорила, что лучшее лекарство от всех душевных хворей – исповедь. Я представляю себя под епитрахилью, которую держит надо мною Мировой правитель. Вот, наконец, мы и остались с ним наедине. Что я сказала бы ему? Согрешила тем, что влюбилась в бога? А он бы ответил: чадо, если твой бог – это моё сиятельство, то это похвально. Смех снова разбирает меня. Наверное, это не смех, а просто нервы. Я ловлю на себе взгляд красивого юноши. Он, наконец, осмелился взглянуть на людскую толпу, и его глаза опять потуплены долу. Он в который раз делает свой дежурный поклон и протягивает руки перед собой. Таким способом он приглашает меня и Петю в отдельный от шефа автомобиль.

Пресс-секретарь крутит головой, оживлённо комментирует проплывающие за окном пейзажи. Признаётся, что ему не терпится в пивной бар, рассказывает бородатые анекдоты. Этот парень не только прожорлив, но и очень словоохотлив. Попасть с ним в одну машину для меня наказание. К счастью, после съеденного и выпитого в самолёте его клонит ко сну.

Моё внимание привлекают очереди на узких тротуарах. Женщины, мужчины, дети – в оцеплении полицейских, у некоторых в руках христианские кресты.

Стены учреждений, жилых домов, лоджии, балконы – всё пестрит малыми и большими иконами Мирового правителя. Ковры из живых цветов устилают тротуары. Планета приготовилась к празднованию третьей годовщины коронации своего повелителя.

Седовласый водитель поглядывает на меня в салонное зеркальце и, заметив мой интерес к городской сутолоке, что-то говорит на своём языке. Я с облегчением понимаю, что это не понятный мне иврит. Но моя радость преждевременная, он исправляет свою оплошность и переходит на английскую речь. Пересказывает то, чем напичканы новостные ленты.

– Это приговорённые. Многих из этих приверженцев Христа доставили с разных концов земного шара. Где-то через час начнутся публичные казни. Кого-то из них повесят, кого-то сожгут на костре, будут и головы отрубать, и четвертовать, но большинство будет распято. Это наиболее интересное зрелище. На годовщину коронации Мирового правителя должны быть самые грандиозные, яркие зрелища. Народу поглазеть приходит так много, что случаются настоящие давки. Это сезон больших денег для местных жителей, они готовы ночевать под дверями своих жилищ, лишь бы заработать на сдаче комнат алчущим туристам. В гостиницах давно всё забито. Некоторые забронировали номера за полгода вперёд. Ещё бы. Их можно понять. Вон, на холмах, на площадях, сколько крестов, сколько виселиц ожидает свои живые новогодние украшения. Говорят, в ближайшем будущем эти аттракционы хотят сделать платными. Вроде бы в парламенте подготовлен законопроект.

Непрошенный экскурсовод ловит в зеркальце мой взгляд и с воодушевлением продолжает.

– Эти фанаты, как и много веков назад их предшественники, упёрты как бараны. Да вы посмотрите на их лица. Они просто счастливы. Они уверены, что за свою веру в распятого получат рай на небе.

Я закрываю глаза и делаю вид, что сплю. Водитель замолкает.

Я не верю ему. Я не верю никому, кто подобные вещи увязывает с именем Мирового правителя. Я не хочу смотреть по сторонам, я не хочу видеть виселицы, я не верю своим глазам. Здесь что-то не так. Этого не может быть.

7.

– Очнись, эй…

Я вздрагиваю и прихожу в себя. Где я, что со мной, кто эти люди. И вспоминаю. Взрыв. Да, был взрыв…

Перед глазами вспышки памяти. Вот мы вошли в залитый светом юпитеров зал, воздух густой, гудящий от клёкота и щёлканья фотоаппаратов. Белые, жёлтые, чёрные фотожурналисты, телеоператоры; покрытые платками и длинными одеждами девушки-журналистки множат свои молодые отражения в начищенном румяно-яблочном паркете. Но это всё привычно, это мне не нужно… Главное – там, впереди, наверху, где слепящий свет.

И вот я увидела знакомого по телеэкранам величественного человека в белоснежном одеянии, он улыбнулся (почудилось, что эта улыбка была обращена ко мне), привстал со своего золотого трона…

Потом что-то метнулось, затанцевало, потекло, застучало по зеркальным ступеням наверх в его сторону. Это мой шеф, его голова то и дело окунается в огромный букет цветов, прыгающий в его руках… Зачем он нарушил протокол, зачем так спешить. Спешить? О Боже! Он не шутил там, в Зимнем саду! Он и правда решился на этот ужас! Я бросаю на пол свой букет цветов, приготовленный для виновника торжества, я бегу изо всех сил, мои туфли на каблуках остаются позади на паркете. Надо успеть. Надо спасти мою любовь. Я влюбилась в его портреты, в его чудеса, в его власть и силу, и я не хочу, чтобы из-за какого-то обезумевшего престарелого фанатика всё так быстро оборвалось, не начавшись. Я хочу целовать его, я хочу раствориться в нём! Только бы успеть! Сейчас подбегу, обниму, вцеплюсь в него, закрою своим телом, прижмусь, прильну губами к его губам! Пусть вместо него в меня вгрызается смерть, пусть это будет моя последняя минута в этой жизни, но зато какая минута! Я отталкиваю, обгоняю Игоря Юрьевича. Всё это длится считанные секунды, но чем быстрее я бегу, тем медленнее ползёт время. Быстрее, ну же, быстрее, быстрее!!!

Как любил говорить мой первый шеф, спешка может нас приблизить разве что к смерти. А вот и она, легка на помине. Как на сцене, я вижу пляшущих секьюрити с пистолетами в руках, слышу хлопки выстрелов. Взрыв. Воздух стал чёрным. Пол задышал, поднялся на дыбы как необъезженный конь, ускакал из-под моих ног, повлёк навстречу к моей любви. Я успела схватиться в заплясавшую перед глазами красную гриву, конь понёс меня над пропастями, поднялся над временем…

День превратился в душную ночь…

– Не бойся. Тебе ничего не угрожает у нас, – сказал мне какой-то очень знакомый человек на русском языке. Его речь правильная, тихая, приятная. Он говорит мне комплименты, обещает поддержку, сулит длинную счастливую жизнь... Его речь как обкатанные морем камушки, такая же гладкая, скользкая. Камушки больно бьют по моему лбу, стук-стук, пиф-паф, как больно…

– Ты хотела спасти меня. Я оценил твой поступок, тебе будет присвоено звание Героя Мира.

Он говорит что-то успокаивающее, он смотрит на меня. Его затянутые в белые перчатки руки наталкивают на слышанное в детстве предсказание об антихристе, который будет скрывать звериные когти под перчатками. Я гоню эту мысль от себя. Мне хочется доверять этому человеку. Он интересен мне. Я слишком много о нём думала в последнее время.

Мои глаза закрываются. До моего слуха доносятся приглушённые голоса.

– По первым результатам экспертизы две версии: бомба была спрятана или под одеждой, или в букете цветов. Он мёртв, ваше величество…

– Это мне понятно, собственно, и без твоих объяснений. Остаётся главный вопрос: почему опростоволосилась служба охраны? Почему не был сделан личный досмотр?

– Но это не предусмотрено протоколом, ваше величество. Да и приказа такого не поступало. Никто и подумать не мог, что кто-то из гостей – проверенных, преданных вам людей...

– Хватит. Замолчи. Мне нравится одна русская поговорка. Индюк тоже думал, да в суп попал. Преданных людей не бывает, заруби себе на носу. Люди способны проявлять преданность единственному кумиру. И знаешь – кому? Ну-ка?

– Вам, ваше величество!

– А после меня… Кому? Записывай в свой цитатник: люди способны проявлять преданность единственному кумиру – деньгам. Миром, как известно, правят страх, деньги, невежество. Эту истину знали ещё наши ветхозаветные предки. Твоё счастье, что этот потомок коммунистических праотцев мёртв, иначе вместо индюка пришлось бы из тебя варить суп. И на будущее. Записывай. Отныне всех до единого, кто является ко мне на приём, проверять вплоть до нижнего белья. И никаких исключений – ни для своих, ни для чужих. Я всё понятно сказал?

– Да, ваше величество!

Разговор на английском обрывается. Теперь они бормочут между собой что-то непонятное… Иврит? Или это бред сумасшедших? О ком говорят эти люди? А может, это мне приснилось?

Я приоткрываю глаза. Трое мужчин в длинных, до пят, светлых, напоминающих женские платья, одеждах падают ниц, слышен стук лбов о паркет.

Меня тряхнуло, какая-то сила подняла моё тело на воздух, всё вокруг задвигалось, поехало.... Мою спину принялись грызть жёсткие носилки.

Санитары колышутся в моих глазах деревьями, как перед очами прозревшего евангельского слепого из Вифсаиды. Они своими белыми губами сжимают свои молчаливые думы. Они закутаны в мутные балахоны. Они несут мою беспомощность по гулким водянистым туннелям мимо икон земного бога, сошедшего с небес. Наше шествие напоминает экскурсию внутри аквариума. Плывут люди, плывут стены, плывут окна. Расходится рябью вода вокруг качающихся поплавков, это тонут кадки с чёрными остовами пальм. Их зрелая глянцевая зелень вовсе не то, что кажется. На самом деле они чёрные. Но это понятно мне одной, потому что у меня глаза закрыты.

И вот как всё просто. Эти пути для меня так ясны, как свет и как тьма, одновременно во мне и свет, и тьма. Я вижу их. Они перемешаны, как небо в тучах, как война луны с утром, как смерть солнца вечером, и рождение солнца утром. Всё горит и всё меркнет вокруг меня и во мне самой. И снова чей-то голос говорит: держись, малышка, ещё не всё потеряно, возьми себя в руки. Но как взять себя в руки, если и руки не движутся, и ноги не повинуются. «А вдруг и правда он и есть тот самый бог, вдруг это он и есть тот самый, настоящий, бог…» Странная мысль. Я отворачиваю голову в другую сторону. Но и там та же мысль настигает.

Всюду тени и шаги, голоса и суета, шумы и шёпоты… Снуют озабоченные думами и делами. Бегут, жуют, кричат… Какое мне дело до этих людей. Я хочу или умереть, или увидеть, наконец, своего бога, к которому так стремится с самого рождения душа. И если Мировой правитель – бог, то… Я открываю глаза, вижу над собой своего бога, слушаю, что он говорит мне. Он обещает рай, покой, тишину. Да-да, рай, я хочу туда. «Дай мне рай», – говорю я, но не слышу себя.

– Это агония, – последнее, что доносится ко мне сквозь гул времени, и жизнь покидает меня. И Ангел Божий и ангел смерти встают на стражу, моя душа ждёт, кто победит в этом стоянии. Они беседуют обо мне. Светлый, тихий, добрый, мой добрый Ангел, почему ты плачешь? Почему усмехается этот, чёрный, сияющий кровавыми всполохами, мрачный демон? Что там в его чёрной шуйце, что за бумаги, зачем это…

«Как прискорбно мне…», – посмотрели на меня очи Ангела Божьего, рассказали мне о моей беде, заболели слезами…

8.

– Давай, сделаем так. Ты, похоже на то, будешь жить, девочка. А раз так, то… Ты будешь делать то, что я тебе скажу. Договорились, – он говорит без вопросительной интонации.

Я ничего не говорю. По давно усвоенному опыту знаю – задавать вопросы можно в самых крайних случаях. А мой крайний случай уже вроде себя исчерпал. А исчерпала ли я саму себя? Вряд ли, если слышу рядом с собой голос человека, который называет себя богом.

Но теперь, когда я вновь оказалась в этих тенях и звуках, в этом сером свете и в этой серой тьме, в этих низких картонных звёздах и близком земляном солнце, теперь я точно знаю, что всё здесь – не так, как было раньше. И я уже не та.

– Ты что, бог? – спрашиваю я и не открываю глаз.

– Послушай. Ты вернулась оттуда. И теперь ты скажешь всем, слышишь? Ты скажешь всем, что ТАМ… – он выдерживает паузу. Я не открываю глаз. Я догадываюсь, чего от меня хотят.

– Хватит притворяться, ты жива. И ты это знаешь. И это для меня очень кстати. Так вот. Ты скажешь всем, выступишь на телевидении, на радио, сделаешь заявление для мировой общественности, что ТАМ ты была, но ТАМ ты не увидела Его, и ТАМ тебе сказали, что Он уже тут, на земле. И этот Он – я. Тебе всё понятно, – он говорит утвердительно.

Я слышу в его голосе кваканье лягушек и шёпот змей. Змей много, они ползут по чёрному лугу. Чёрные травы убегают от чёрного ветра, и не могут убежать. Чёрные змеи убегают с чёрного луга, и не могут, не могут убежать. Потому что у них нет ног. Я открываю глаза и вижу перед собой чёрные зрачки. Внутри них так много, так много змей… Эти змеи переползают из глаз в его голос, они сверкают между его зубов, они тянут ко мне свою злобу. Злоба шипит в горле человека напротив меня. Я представляю себе, как буду целовать его, и меня будут обнимать вместо рук эти его чёрные-пречёрные змеи. А может, мне это лишь кажется, а может, это не злоба, и не шипение, и не змеи… А вдруг всё наоборот? И это не его, а мои змеи…

– Пей, – он прикладывает к моим губам поильник. Моя щека прикасается к его руке. Этого прикосновения достаточно, чтобы разбудить былые мечтания. Мне таки хочется его любить? Я смотрю в его глаза. Он приподнимает бровь, усмешка пробегает по его лицу. Я слышу стук. Это мои зубы стучат о поильник. Я вижу ветер. Это моё тело дрожит под простынёй.

– Тебе холодно? Я велю тебе принести тёплое одеяло.

В его голосе мне хочется распознать нежность, угадать заботу. Меня очаровывают сила и власть. Я хочу оказаться в сильных руках и быть под защитой. Но кто там? Тихие, знакомые шаги, вот они, рядом, я знаю эти шаги. Это Ангел Господень. Он светится яркими светами, он горит белыми солнцами. Его очи полыхают быстрыми агатовыми, карминными пожарами. Он заслоняет мои губы своим сверкающим крылом, он отдёргивает молочную завесу перед моими глазами, и я вижу там, за стеклянной стеной, свою жизнь, свою душу, заполненную морозами, запутавшуюся в зелёных тинах, покрытую чёрными инеями.

9.

Время бежит так же быстро, как оно всегда умеет бежать, оно прыгает, как ручей, по камням, оно толкает в спину, как ветер с гор, время, время… Как быстро, как быстро ты уходишь каждый день от меня, и никогда мне не удаётся подержать тебя в своих ладонях. Вот это окно перед моими глазами, я вижу внутри окна небо. Я вновь и вновь убеждаюсь, что небо бывает белым и чёрным, синим и красным, оно иногда плачет, а иногда смеётся. Но даже это небо, даже небо вовсе не стоит на месте, как может кому-то показаться. Оно бежит так же быстро, как и время. И небо, и солнце, и звёзды, все они вечно убегают от меня. И только Ангел рядом. И только всё плачет кто-то в моей душе. А может, это плачет моя душа. А может, это просто стучит сердце. Но я никому не могу рассказать об этом.

Вокруг серые лица, серые руки, серые глаза. Это медперсонал. Всё вокруг скользит и шуршит вопросами, намёками, обещаниями. Мне приносят какую-то красивую пластмассовую еду. Какие-то болота с запахом супа колышутся на дне пластмассовых мисок. Пластмассовые ложки падают из моих рук. Пластмассовые апельсины прыгают по полу. Надо мной звенят, качаются младенцы в прозрачных люльках. Динь-динь… Чей-то шёпот плачет в тихом звоне: «Нас убивали не только в Вифлееме… Нас убивали везде, всегда, ещё не рождённых…» Надо мною плачут младенцы. Но никто не видит их, всем кажется, что это капельницы. Но я хорошо вижу, что это младенцы. Они сочатся своими страданиями в мои вены. Иногда в дверь заглядывает охранник. У него вместо глаз те самые пластмассовые апельсины, которые скатились с моей тумбочки и заполнили белый кафельный пол своим оранжевым сиянием.

Где-то воет ветер. Нет, это не ветер. Это воет время. Оно воет от своего одиночества. Потому что никто никогда не может его поймать. Я очень хочу попасть в руки настоящего Бога, спрятаться в них и узнать вкус времени, и понять его смысл, и увидеть его суть. Мне хочется стать такой, какой я хотела быть, но так никогда ею и не стала. Мне хочется убежать от той, какая я есть, какой я себя сделала. Но так же, как я не могу догнать время, так я не могу догнать ту, другую, которая когда-то родилась в этот мир и исчезла, и стала не той, какой должна была быть, а стала просто мною, просто мною… Я повторяю эти слова вслух, и вижу, как глаза охранника прыгают по лицу апельсинами, его рот проглатывает апельсины, и тогда щёки надуваются, и глаз больше не видно.

10.

Я иду по ступеням вверх. Там, далеко-далеко, на самой вершине, золотой трон. Там слава Мирового правителя. Там, как сказали мне, сам бог. И никого кроме него. Я оглядываюсь, как далеко уже я ушла от людей. Внизу колышется море. Это люди. Все смотрят на меня. Они думают, что я иду к богу, и, может быть, завидуют мне. Все ждут от меня чуда. Это чудо пообещал им мессия – Мировой правитель: «Она умерла. Но именно я, ваш бог, ваш мессия, вернул ей жизнь. Она перед вами. Это чудо я сотворил ради вас, моих избранных». Он говорит в микрофон, и голос его слышен во всех уголках планеты. Телеканалы ведут прямую трансляцию, повсюду его голос. Небо гудит. Вертолёты стучатся в небо и не могут достучаться. Никто не откликается. Потому что свершилось. Живой бог уже пришёл на землю. Бог может миловать и возвращать к жизни мёртвых. Это он, бог, держит в своих руках небо, посылает дожди и засуху, молнии и громы, зажигает солнце и звёзды. Это он повелевает ветрам. И вот он перед вами.

Меня ради такого случая одели в рубище до пят. Я иду босиком, восхожу на эшафот. Я знаю, что иду к смерти.

Когда-то Христос воскресил четырёхдневного Лазаря. Но с сегодняшнего дня Мировой правитель будет демонстрировать в моём облике нового Лазаря… Об этом мне успел шепнуть на ломаном русском мой охранник с апельсиновыми глазами. Он сказал, что Мировой правитель хочет сделать меня вечным чудом, я буду вечно восходить на небо, и он будет вечно меня возвращать на землю в своих рекламных акциях-воспоминаниях. Мы с ним объездим весь мир, меня будут демонстрировать как живое доказательство всемогущества Мирового правителя. И повсюду я буду нести ту благую весть, которую услышала в горнем мире, я буду свидетельствовать о боге, сошедшем на землю. Я стану феноменом смерти и жизни. Мне обещаны золотые горы. Я стану той, которую будут все бояться, передо мною будут преклоняться. Я стану предметом поклонения и обожания.

Этот охранник, в общем-то, неплохой парень. Если бы это было не так, разве стал бы он расписывать мне моё грядущее благоденствие. К тому же он поведал, куда исчезли жена и пресс-секретарь Игоря Юрьевича. Может быть, их разорвала на части бомба Игоря Юрьевича? «Да нет, крошка, – улыбается охранник. Ему сложно говорить на русском, и он переходит на английский. – У тебя амнезия. Их не было там. Жена твоего шефа в это время в сопровождении гида гуляла по городу, ну, а твой толстомордый коллега наплевал на протокол и ушёл пить пиво с каким-то русским журналистом, таким же разгильдяем». Так мне говорил, смеясь, охранник. А потом, смеясь, рассказал, как Мировой правитель приказал сделать смертельные инъекции Светлане Антоновне и всем остальным из окружения Игоря Юрьевича.

Я смотрюсь в зеркальные ступени. Там моя вторая жизнь, там тоже есть время и небо. И всё это ничем не отличается от того, чем я теперь обладаю. Потому что я больше не обладаю ничем. Ну и что, думаю я. Какая разница. Ведь никто из них не может зайти в мою душу, приказать моим мыслям, прогнать мои молитвы… О, да, молитвы. Вот что, как я забыла. Я молюсь, я снова молюсь, как тогда, в детстве, когда бабушка брала меня на руки, несла к иконам, мы читали Отче наш… Где ты, Отче, почему я так заблудилась… Господи, упокой души новопреставленных Игоря, Светланы, Петра... Господи, помилуй их, они хорошие, добрые, помилуй, помилуй... Мне их так жалко, о, как мне их жалко... Слёзы забивают горло, дышать трудно, ступени расплываются перед невидящими глазами. Раскаяние охватывает меня с такой силой, что я начинаю выть. Я иду, я вою, так легче, слёзы вокруг меня как большой дождь. Я иду в дожде из слёз. Боже, прости меня, прости, прости... Помяни меня, Господи, во Царствии твоём!

Мне осталось идти совсем мало, и я окажусь сейчас рядом с тем человеком, который приказывает молиться только ему. Тех, кто ему не молится, он приказывает убивать. Сейчас я должна признать его богом. Я должна встать рядом с ним и оповестить мир, что тот самый человек, у которого в зубах застревают чёрные змеи, у которого из рук выпрыгивают чёрные жабы, и есть настоящий, живой бог, сошедший с небес… Я смотрю назад, вниз. Дети, женщины, мужчины, старые и молодые, смотрят на меня, ждут чуда. Молчат и шумят, радуются и боятся, плачут и смеются. Они или сумасшедшие, или уже давно умерли. Зачем они здесь. Если бы они были живые, они бы не пришли сюда. Этот мир жаждет зрелищ. Этот мир слишком устал от самого себя. На меня нацелены телекамеры, их так много, что кажется, это блестят мокрые от слёз звёзды с упавшего на землю неба.

Я у цели. С высоты искусственного постамента далеко вокруг видны окрестности полупустого города. Холмы, горы, возвышенности, площади – всё в крестах. Распятые христиане протягивают с крестов ко мне пронзённые гвоздями руки. Движение перекрыто, машины стоят. Кажется, весь Иерусалим сейчас тут, под ногами Мирового правителя. Небо, облака, солнце прикасаются к моей, закутанной в чёрный платок, голове. Мировой правитель берёт меня за руку. Я ощущаю шелковистость его белых перчаток. Он с силой сжимает мои пальцы. Подталкивает к микрофону. Я слышу, как хрустят мои пальцы, и вот, прямо в микрофон, на весь мир, стучит моё сердце, и вот, немеют пальцы. «Ну же, давай, говори!» – этот приказ читаю в его глазах.

А дальше всё происходит так быстро, как будто это не я, а та, другая «я», которой я должна была быть, но какой так и не стала. И вот та, моя другая «я» выхватывает свою руку из чужих пальцев. И не просто выхватывает, а сдирает при этом с чужих пальцев белую перчатку. И я вижу чёрные звериные когти. В моём распоряжении мгновение, я вскидываю над своей головой руку Мирового правителя и кричу:

– Он антихрист!

январь 2016 г.

Copyright (c) "Русский переплет"