Рассказы
15 июля 2021 года

Последний выстрел

Антон не сразу увидел этого человека. Вероятно, чтобы остаться незамеченным, укрылся у мусорных баков. Там тёмный пятачок иной жизни для иных – заросших, немытых, полупьяных и, скорее всего, одинаково несчастных. В двух, кем-то выброшенных, старых креслах, на деревянных ящиках, на тротуарном бордюре, они сидят, похожие на диких зверей из диковинного мира, обсуждают наболевшее, дремлют, закусывают, чем Бог послал... Но он явно не из них, судя по опрятности, добротным туфлям, дорогому плащу. Он имел, как это показалось Антону, благородную внешность, в нём чувствовалась «порода». Открытое лицо, внимательный, спокойный взгляд могли расположить к себе, если бы не ночная неопределённость, грозившая чем-то таким, от чего хотелось всё же поскорее уйти домой. На вид ему можно было дать и семьдесят, и девяносто. Но благодаря прекрасной, напоминающей военную, выправке, смотрелся ещё вполне энергичным человеком.

Подошёл, когда Антон открыл входную дверь.

Он был на голову выше, стоял совсем близко, и Антон ощущал его тяжёлое дыхание. «Соблюдайте дистанцию», – мелькнуло в голове надоевшее, о чём твердят второй год на всех континентах. От него пахло чесноком.

– Я хотел бы сказать кое-что.

В негромком голосе Антону послышалась та самая, знакомая ему, властность, по которой угадывал особых людей с полномочиями. Он сжал в кармане баллончик.

– Антон Павлович Зарьялов?

– Допустим.

– Меня зовут Борис Николаевич…

– Ельцин, – пошутил, успокоившись.

– Так про меня и говорят. К счастью, к нему отношения не имею. Моя фамилия Борисов. Вот паспорт.

– Паспорт не нужен. Как и всё остальное. Имею в виду разговоры не к месту и не ко времени. Извините, конечно. Но уже ночь. С утра весь день в говорильне. Валюсь с ног. Ваше лицо вроде знакомо…

– Я живу не так далеко. Наблюдаю иногда из лоджии, когда не спится, ваши поздние возвращения.

– А, вот в чём дело. Видел вас во дворе, теперь вспомнил. Дайте номер телефона, позвоню, когда получится, и вы изложите вашу проблему.

– Нет, – сказал мужчина и вынул пистолет.

«Этого не хватало», – подумал Антон, но не решился заново опустить руку в карман.

В таких ситуациях лишних движений лучше не делать.

– Хорошо, – сказал он. – Говорите.

– Здесь неудобно, – Борис Николаевич кивнул на тёмные окна. – Люди спят. Мешать будем.

– Предлагаете… Что предлагаете?

– Можно на детскую площадку.

Они направились в центр двора.

– Спрячьте пистолет. Я никуда не денусь. Военный пенсионер?

– Отставной генерал.

На скамейке, подложив картонку, спал бомж.

– Пошли в мою машину, – сказал Антон.

– Лучше в мою.

Генерал открыл дверь «Тойоты», Антон увидел на стекле портрет Сталина, с другой фотографии улыбался дедушка Ленин.

Антон вспомнил свой «мерседес» с Николаем Угодником на лобовом.

– У меня лопнуло терпение, товарищ Зарьялов.

– Я уже понял. Жизнь тяжёлая. Выборы не такие. Власть не такая. И вообще, нервы. Так?

– И это тоже, – генерал опустил стекло и закурил.

Он покашливал, выплёвывал мокроту в окно и чертыхался.

– Предпочитаю папиросы. «Беломорканал», – сказал он, сплюнул и покосился на Антона. – У меня в своё время сделан был запас на двадцать лет вперёд. Угощайтесь.

– Спасибо. Бросил двадцать лет назад.

– Дождь начинается.

– Да, дождь.

– Вы любите дождь?

Антон молчал и смотрел в окно. Дождь стучал всё сильнее. Казалось, машина едет куда-то вверх, по струям, может, на небо, может, ещё дальше. Антон любил дождь. Во время дождя он выходил в лоджию, вдыхал всей грудью этот чудесный воздух и заглядывался на будто заново рождающееся небо, внутри которого всё в этот миг восхитительно бурлит, и кажется, это и радость, и гнев высших сил… Но не об этом же говорить с человеком, у которого неизвестно что на уме.

– Моя жена любила дождь. Ей нравилось во время дождя сидеть в лоджии. Она смотрела на небо и говорила, что ей хорошо, – сказал генерал.

Антон закрыл глаза. Пусть говорит, подумал он. Ему хотелось, чтобы поскорее всё это закончилось, и он мог наконец уснуть у себя дома в постели.

Генерал вынул из кармана плаща записную книжку и вслух читал по ней, какие отрасли уничтожены, сколько уничтожено промышленного потенциала России, сколько уничтожено крупных промышленных производств.

– Это понятно? – генерал взглянул на Антона.

– Понятно.

– Посмотрите на меня. Видите этот плащ и прочее? Всё – иностранное. Посмотрите на наших людей, наши города, наше всё… Где оно – наше? Всё – не наше. Чужие шмотки, чужая техника, чужие технологии... Кто мы теперь? В кого превратились?

Он возобновил чтение. Пошёл перечислять, сколько в Госдуме сидит долларовых миллионеров, сколько из России вывезли золота и что объём вывозимого металла превысил объём добытого.

– И это понятно? – снова поднял глаза на Антона.

– Понятно.

– А вам понятно, почему это происходит?

– Я готов вас выслушать.

– Потому что развалили Советский Союз.

– Так вы же и развалили.

– А вот это не надо. Развалили те, кто предал. Они. Я не предавал. Я был против развала.

– Ваши соратники по партии это сделали.

– Лишь малая их часть. Большинство не хотело этого. Страну ликвидировали путём манипуляций.

Генерал рассердился и стал говорить быстро, порою шепелявя и проглатывая слова, его торопливая речь была похожа на горячку безумного. Впалые глаза в сумеречных переливах казались неестественно огромными, напоминая Антону глазницы черепа, и будто сверкали в бликах от прыгающего под дождём жёлтого огня фонарей. Он говорил о патриотизме, о народе, о счастливом времени, которого уже нет. Обо всём, что ему казалось самым главным.

Его голос тонул в шуме дождя, тогда он говорил громче и поглядывал испытующе, слышно ли. Холодные брызги оседали на нём, но ему будто нравилось, окно не закрывал.

Он замолчал, чтобы перевести дыхание. Его лицо блестело вроде как от дождя, а может, от испарины. Он дышал тяжело.

– Душно, – сказал он, обтирая лицо носовым платком.

Воспользовавшись паузой, Антон сказал:

– Я вас по большому счёту понимаю. Не хочу спорить. Но хотел бы заметить... По поводу, знаете, чего?

– Чего?

– Веры в Бога. Я готов жить при любых, самых плохих, условиях, лишь бы не вернулось время гонений на церковь.

– Слышал-слышал в ваших прямых эфирах, запомнил, – генерал усмехнулся. – Зачем вам этот Бог? Что он вам даёт? Зачем вам эти сказки со свечками?

– Бог – это любовь. И так далее. И что плохого, в конце концов, в том, что люди тянутся к истине, к свету, к чистоте? Чем вам, советским коммунистам, насолил Бог? Зачем вы расстреливали священников?

– И без Бога есть и была любовь.

– Я не собираюсь ничего доказывать. Я высказал личное мнение, почему не хочу возвращения богоборческих времён.

– Что с того, что сейчас церкви открыты? А при этом сколько расплодилось тех, кто разворовывает бюджет, кто грабит нашу страну. А такие, как вы, помогаете своей пропагандой укрепляться многому из того, что происходит.

– Я подумаю над вашими словами.

– Как-то мало верится…

– Почему же. В ваших словах есть своя логика. Так что я подумаю.

– Сколько бы ни думали, всё равно будете говорить народу то, что от вас требуют. Вы талантливы, к сожалению. Вашему красноречию можно позавидовать. И эта проклятая харизма, она у вас есть. Вас с удовольствием слушают. Вам многие верят. Вы – символ пропаганды, чёрт вас возьми.

– Вы поэтому и решили меня застрелить, как символ пропаганды?

– Я бы вас застрелил в одном случае. Если бы отказались со мной разговаривать.

– Готовы убить человека просто так, из прихоти. И это считаете нормальным?

– А мне всё равно. Нормально или ненормально. Если вся наша жизнь ненормальная... Вот у меня неделю назад жена умерла. От ковида. Её поздно госпитализировали, всё тянули, мест в больнице не было. А когда от лёгких ничего не осталось, принялись спасать. Но поздно.

Он закашлялся.

– Кажется, вы тоже больны, – сказал Антон.

– Да. Я болен. От жены заразился. И места в больнице нет. Сказали, надо подождать. Обещали, вот-вот… Моей жене тоже говорили «вот-вот»…

Он замолчал, опять закашлялся, Антон смотрел на него с сочувствием.

– Что ты на меня смотришь, как на покойника?  – со злостью сказал генерал. – Но теперь, надеюсь, и тебе тоже недолго осталось, ведь мы с этого часа одной верёвкой связаны, а? Как тебе такое? 

И он засмеялся.

– Станет, наконец, одним пропагандистом меньше на этой земле. Всех вас ненавижу. Умру, но хоть с чувством выполненного долга. 

– Для этого ко мне пришли? – сказал Антон. – Это и есть ваш последний, так сказать – ковидный, выстрел, как понимаю.

– Я же говорю, что ты, чёрт тебя подери, талантлив. Так хорошо сказал, б... – генерал выругался. – Именно так. Мой последний выстрел. Месть, если хочешь.

Он снова засмеялся.

Антон вздохнул и посмотрел в окно. Сияли под фонарём облитые дождём чёрные стволы деревьев, чмокались о землю срывающиеся с веток блестящие капли. Сейчас бы по грибы, подумал он, да, грибы… «На выходных заберу своих, поедем в лес». От этой мысли ему стало хорошо. Ему было неуютно, когда они без него уезжали на дачу.

Он искоса бросил взгляд на генерала. Его профиль сейчас походил на что-то птичье. Мокрая нахохлившаяся птица в клетке. Ему стало его жалко. Он вспомнил, как год назад они всей семьёй отлёживались дома с высокой температурой. Удалось выкарабкаться без осложнений и без врачей. Повезло. Ковид, говорят, коварный. Но им повезло. Жена сказала, благодаря иммунитету. Благодаря Богу, поправил он её. Она не стала спорить.

Подошёл вымокший под ливнем бомж – тот, со скамейки, и попросился в машину. Услышав от Антона, что в салоне заражённые, бомж бросил взгляд на кашляющего и ушёл под грибок в песочницу.

– Вы мне разрешите сделать один звонок? – сказал Антон.

Генерал продолжал кашлять, зажимая рот носовым платком.

К счастью, Белов ещё не спал. Шефа Антон уважал как порядочного человека, готового помочь в беде. Он не ошибся. Белов откликнулся на просьбу, а через несколько минут сообщил, что договорился с таким-то, он назвал фамилию известного политика, «сейчас всё порешает». Уже очень скоро во двор въехала «скорая», и задыхающегося генерала увезли.

Когда Антон наконец оказался дома, залез под одеяло и уже почти уснул, вспомнил то, хорошее.

– Лен, спишь?

– Ты даёшь. Конечно, сплю. Случилось что?

– Нет.

– А чего звонишь среди ночи? Честно, ничего не случилось?

– Я вот подумал. Давай с мальчишками за грибами в лес дёрнем на выходных.

– Что это с тобой? С работы уволили?

– Нет.

– А чего тогда по грибы решил?

– Так.

– Ну и ну. Но я рада, что ты очнулся от говорильни. Может, перестанешь, наконец, на свою работу молиться. Подожди. Ты, наверное, с вашими отмечал чего-нибудь, выпил, что ли?

– Я же не пью, ты знаешь.

– Знаю… Слушай. А может, тогда и к моим заодно завернём? Обижаются, говорят, забыли их.

– Можно и к твоим. А в следующий раз – к моим.

– Обалдеть.

Он улыбнулся.

– Значит, по грибы…

Утром позвонили из больницы.

– Борисов просит передать вам свой пистолет, говорит, в подарок.

Самое лёгкое время

В день пенсии она покупала вкусненькое.

– Может, пиццу? – предложила мужу на этот раз.

Он сказал, к её удивлению, «нет»:

– Давай после всего этого…

– Чего «этого»?

– Ну, референдума ихнего… Я нервничаю. Не до вкусненького. Вот когда станет известен результат, тогда и…

– О-о-о! – она рассердилась. – Опять за своё.

– Да, – сказал он и отвернулся к стене, накрывшись подушкой.

Она сняла с его головы подушку и сказала, глядя на седой затылок:

– Как ты не хочешь понять, молиться на власть бессмысленно. Развалится Союз или не развалится, как там, на референдуме, проголосуют, какая будет власть, значения не имеет, потому что по большому счёту ничего не изменится. Как врали нам, так и дальше будут врать. Всё сплошное враньё, эта их пропаганда из всех щелей. А на деле – гнильё, труха, вот оно, на деле.

Подумав, добавила:

– Главное, чтобы пенсию платили. Без пенсии остаться – это, конечно, ни в какие ворота.

Он молчал. Было слышно, как за стеной у соседей играют на пианино. С улицы доносились чириканья, голоса людей, шум машин. Солнечное пятно ползло по стене, перед самым его носом, внутри солнечного луча копошилась пыль. Он сморщился и чихнул.

Она подождала, и продолжила:

– Чем молиться на власть, так лучше Богу молиться. Только Он нас защитит, если захочет. А не захочет, и ладно.

Она передохнула. Он по-прежнему молчал и не шевелился.

На самом деле, она хотя и не верила в честность большой политики, будь то, вот как теперь, референдум, будь то выборы, но вопреки своему неверию всё равно питала некую надежду на чудо. Она именно так и думала – будет чудом, если там, на самом верху, в их властных коридорах, произойдёт нечто неожиданное, чего давно-давно не случалось. А какое именно чудо, она по-настоящему толком не понимала. Больше всего ей хотелось убедить мужа перестать переживать, не думать об одном и том же, не ворошить в голове навязчивые мысли. У него была чуть ли не паническая боязнь перемены власти.

Она устала видеть его унылое лицо с тенью тревоги, со следами в глазах невысказанных страхов за будущее.

Они стали часто ссориться в этот, как оба считали, тяжёлый период приближения референдума. Он убеждал жену, что нужно и важно быть патриотом своей страны, которую надо сохранить во что бы то ни стало, – она отмалчивалась.

Он злился и уходил на утреннюю пробежку. Под хруст камешков под ногами он соблюдал дыхание и раздумывал над доводами, которые приведёт ей в следующем разговоре.

Он знал, что пока он тут, в одиночестве, посреди парковых аллей, возле блестящей озёрной глади, она – в церкви. Он считал ненужным делом ходить на церковные службы. И подсмеивался над её, как он говорил, фанатизмом. Она объясняла ему, что это его ошибка, без церкви он превращается в тёмного человека. Зато ты просветлённая дальше некуда, отвечал он.

– Пусть будет так, как сейчас. Нам не надо нового. Если случится какой-нибудь переворот, то всё рухнет и страна затрещит по швам. Ты этого хочешь? Ты ведь сама сказала, что не хочешь остаться без пенсии, – говорил он, возвращаясь с пробежки, его футболка была влажной, а лицо раскрасневшимся.

Она спешила к его приходу вернуться из храма, они появлялись дома почти одновременно. Она варила кофе. Ставила на стол капустный салат, яйца всмятку, вазочку с печеньем.

– Права ты или не права, какая разница, – говорил он, выходя из душа. – Из двух зол надо выбирать меньшее. И учти, либералы – это нанятые Западом враги. Мы там, на Западе, никому не нужны. Их конечная цель – уничтожить страну. Так было во все времена. А потому…

Он садился за стол, ел салат, поглядывал на её, склонённую над тарелкой, голову, и говорил:

– А потому в нашем случае самое оптимальное – поддерживать действующую власть.

Она не отвечала и глаз не поднимала. Её задумчивость ему казалась враждебной.

Какое-то время оба молча жевали, и, наконец, после паузы, он продолжал:

– Ты жертва оппозиционных СМИ. Или тебя во враги народа завербовали?

Она сердилась.

– Напиши донос.

– Не говори глупости.

– Я же враг народа.

– Не цепляйся к словам.

Спокойно говорить о политике они не умели, а потому оба стремились поскорее свернуть неприятный разговор, но не всегда получалось. Иногда доходило до сильных разногласий, когда уже оба повышали голос, и говорили со злостью. В его голосе ей слышалась ненависть. «Какой же он совок, однако. Зомбированный телевизором, всей этой пропагандой», – думала она, и уже вслух называла его этими обидными словами. Он, конечно, обижался. И думал о ней тоже нелестно. И говорил ей тоже неприятные вещи. Они расходились по разным комнатам, она закрывала дверь и читала духовные книги. Он звал на кухню Пашина выпить под воблу по стакану пива, сосед ругал власть, и они расставались. У себя в спальне он включал телевизор и смотрел политические передачи.

Каждый день она ходила в церковь, ставила свечи, просила у Бога помимо прочего – победы «добрых сил». Она путала либералов с демократами, не понимала разницы между ними и не знала точно, кто лучше. Впрочем, думала она, лишь бы не эти, атеисты.

Он тоже был по-своему подвержен неким мистическим переживаниям. «Что-то есть», – говорил он, когда заходила речь о Боге. «Какой-то высший разум определённо над нами есть». Эта его позиция вызывала у неё улыбку. «Пусть хоть так, чем никак». Она надеялась, рано или поздно он когда-то тоже придёт к Богу, и тогда они вдвоём будут ходить на воскресные Литургии. Иногда он после некоторых колебаний, втайне от жены, заходил в ближайший к их дому храм, ставил свечу. Его просьба была обращена принципиально не к Богу, а к Высшему Разуму, у него, «Разума», он просил сохранить СССР.

Наконец, пришло время весны. Весна заявляла о себе тёплыми солнечными лучами в обеденное время, и хотя к вечеру снова тянуло зимней прохладой, никто на это уже не обращал внимания. Весна, весна, ах, как хорошо, это звучало в сердцах людей, читалось в их глазах, и, кажется, в каждом звуке природы.

Днём супруги гуляли в городском парке, взявшись за руки, смотрели с удовольствием на яркие краски весёлого неба, радовались первым зелёным травинкам на взрыхлённых чёрных газонах, и вдыхали запахи счастья, его вновь и вновь обещала эта заново нарождающаяся природа. По аллеям прохаживались пожилые пары, шли в обнимку влюблённые, на детской площадке пищали дети.

На прогулках оба имели обыкновение не говорить о плохом, тем более о политике, по вечерам о политике тоже молчали, это помогало спокойно уснуть. Она старалась после ужина поменьше выходить из своей комнаты, чтобы не слышать мужнин телевизор.

На референдум пошли порознь. Он с утра. Она после обеда.

Он следил за новостями и с нетерпением ждал, что скажут.

«Видишь, народ не хочет перемен!» – сказал ей ранним утром.

Он приготовился к пробежке, надел спортивный костюм, кеды, и перед тем, как выйти из квартиры, слушал в прихожей включённое на полную громкость проводное радио. Она, в тёмной косынке и длинной, «церковной», юбке, с сумкой через плечо, прошла к двери, мельком взглянула на его воодушевлённое лицо. «Мало ли, что хочет или чего не хочет народ. Нас снова обманут», – сказала она, и ушла на панихиду по умершему девять дней назад брату.

В подъезде он встретил Пашина, тот сказал: «Помяни моё слово, этот референдум – лукавое действо, страну будут валить».

Со временем он убедился, слова жены и соседа сбываются, затосковал, и перестал выходить из дома. Он лежал целыми днями лицом к стене, у него стало болеть в груди. Его отвезли на «скорой» в реанимацию, она плакала и просила у Бога дать мужу ещё пожить. «Ваш родился в рубашке. Ещё чуть-чуть, и было бы поздно», – сказал врач, и предупредил, второго инфаркта муж не переживёт.

А потом как-то незаметно и будто внезапно к ним пришло понимание, что ничего изменить нельзя, и ничто не зависит от их желания, и повлиять ни на что не могут ни они лично, ни Пашин, ни прочие соседи, ни дети с внуками в других городах, словом, никто, никогда – ни на что. И какой смысл говорить, обсуждать… Какой смысл мотать себе нервы, задавались вопросом, но не говорили о том вслух, они и без слов чувствовали настроение друг друга.

А потом они увидели, что летят вместе с Пашиным и многими другими, кого знают и не знают, в общем поезде. И этот поезд, чудилось им, давно сошёл с рельсов и на полном ходу спешит рухнуть то ли в пропасть, то ли в непонятное, как бы за мутным стеклом, будущее, а чей-то железный голос всё объявляет новые и новые станции: «выборы президента», «выборы депутатов». Впрочем, какая разница, что объявлял тот голос...

Время для них будто и стояло, и мчалось.

Как во сне промелькнули перед их глазами годы нищенства, подолгу не платили пенсии, пришли новые жизненные понятия – инфляция, новые русские, новые бандиты, и много всего нового. Она, втайне от мужа, стояла под храмом, в надежде на милостыню, опираясь на недавно подаренную ей палку. Если удавалось насобирать мелочь, то ковыляла за хлебом, а если повезёт, то покупала постное масло, или пачку чая. Как-то, идя из магазина, она слышала автоматную очередь, стреляли из мчавшегося на огромной скорости чёрного джипа. Люди бросились бежать, кто-то взвизгнул, мальчишки возбуждённо кричали: «Война!» Она тоже, насколько могла, заспешила, стуча палкой. Потом они с мужем, вместе с соседом Пашиным, ходили на место расстрела и смотрели из толпы на покрытые тряпками два трупа на тротуаре, третий труп был внутри искорёженной машины. «Мафия, разборки», – говорил Пашин, курил и качал головой.

Муж больше не говорил, за кого надо голосовать, да и она будто забыла про былое. Теперь он соглашался с ней, что надо молиться Богу, а не Разуму, и однажды пошёл вместе с ней на Литургию. В следующее воскресенье они снова шли вдвоём к храму, и теперь так было всегда.

Они думали о том, как быстро летит время, и вот, слава Богу, уже каждый месяц дают пенсии, стало чуть полегче, а что будет потом, потом… А потом, думали они, время будет лететь ещё быстрее, и станет тогда совсем легко, и это будет самое лёгкое время, и тогда наступит и их час, и что будет в этот час, они не загадывали. Оба теперь имели обыкновение обдумывать малейшие детали прошедшей жизни и, если вспоминали какой-то ещё не исповеданный грех, спешили покаяться на исповеди. Они находили друг в друге то, чего не видели в течение всей совместной жизни – это было нечто сокровенно-родное, близкое, чистое. «Это душа. Да. Это душа», – соглашались они со своими догадками, и говорили себе, что лишь теперь понимают, что значит «не чаять души друг в друге».

В одно из воскресений, когда они пришли из храма с утренней службы, то в подъезде узнали от Пашина, что тот – с выборов. «А что, снова выборы?» – сказали они. «А вы что, забыли?» – сказал сосед, вынимая из почтового ящика свежую газету.

Настойка календулы

– Настойка календулы? – девушка в белом колпаке заглянула в компьютер. – Двадцать шесть.

Марина с сомнением посмотрела на заполненную яркими коробками аптечную витрину и согласилась:

– Одну, пожалуйста.

С жалостью вынула из бумажника пятидесятирублёвую купюру.

– А помельче? – у девушки-продавщицы сдвинулись озабоченно брови.

Марина вздохнула:

– А давайте ещё вату.

На упаковке ваты она увидела наклеенную бумажку с цифрами: «37.18». Придётся доплачивать.

– Ваша сдача, – пухленькая белая рука высыпала перед ней мелочь в тарелочку для денег.

– Сдача? А вот же тут написано: тридцать семь. Я вам, наверное, должна доплатить?

– Это мой код, – в голосе продавщицы мелькнуло раздражение.

И она тут же погасила его вежливым пояснением:

– Вернее, код товара. На вату вам не хватит.

А, ну да. Марина мельком окинула взглядом своё помятое отражение в стеклянной витрине, и с облегчением очутилась на просторном, продуваемом сквозняками, проспекте. Напоследок оглянулась на уютную евродверь аптеки, сквозь стекло которой к себе звали аппетитные нарядные упаковки препаратов, аккуратно расставленные на стеклянных полках коробки с детским питанием, соски, кремы, гели, пасты, витамины… Как много всего, и так чисто, так прилично.

Ей нравилось посещать современные аптеки, дорогие бутики, салоны мобильной связи, все те заведения, где дорого, со вкусом, культурное обращение и немноголюдно. Там Марина чувствовала себя человеком. Подходили вежливые девушки, спрашивали, чем помочь. Марина для видимости задавала вопросы, её водили вдоль полок, показывали, давали потрогать. От девушек приятно пахло, их личики были свежие, красиво оттенённые косметическими штрихами. Марина наслаждалась общением, которого в её жизни практически не осталось. Дома уныло, пусто, тоскливо. Телевизор орёт, пыль на мебели и на полу не хочется убирать, в серванте погребённые под пылью когда-то сверкавшие посуда, рюмки, бокалы, вазы, ненужное нагромождение, не более того. Было время, когда к этому дотрагивались радостные руки, этим пользовались, это соприкасалось с другими людьми, бывавшими в доме.

Но надо идти дальше. Людской поток втянул её в свою воронку, вокруг забурлили волны чужих разговоров. «А пошла ты!» – кричал, не стесняясь окружающих, накачанный парень в майке и шортах. Он шёл, засунув руки в карманы, двигая плечами в такт своей разболтанной походки, и смотрел поверх голов людей. Марина пригляделась. А, ну да, эта штуковина в ухе. В кино видела, как парень скакал под потолок, чтобы лучше было слышно. Блютуф, или блютуз, так что ли. И как людям нравится выпендриваться друг перед другом, подумала она. А для здоровья вредно. Целый день облучение мозгов. Вон как нервничает, неудивительно. Она покосилась на проскользнувший рядом с ней блютуз в ухе парня. Нет, даже ради удобства общения она бы такой себе не прицепила. Да и со стороны нелепо. Идёт, вроде, нормальный человек, и болтает сам с собой. А и вообще, как раздражают Марину эти новые традиции обнажать перед всеми свою личную или служебную жизнь посредством прилюдных телефонных откровений. Только приляжешь отдохнуть, а тебе уже кто-то из двора начинает в душу лезть с семейными проблемами. Да ещё как специально встанет поблизости и не уйдёт, пока не закончит разговор. А окна закрыть – так духота же. Вон, какое жаркое в этом году лето. В новостях говорят о глобальном потеплении.

Марина достаёт из потёртой за многолетний период использования кожаной мешковатой сумки пластиковую бутылку, пьёт тепловатую воду и разглядывает идущих мимо людей. Больше всего нравится смотреть на родителей с детьми. Это как-то утешает. Детские бесхитростные лица способствуют душевному равновесию. Все эти бесконечные тревоги из-за предстоящих событий. А таких событий хватает. Вот сейчас, в ближайшем обозримом будущем. Плата за газ, воду, телефон, свет… Каждый раз к концу месяца нависает над душой эта проблема.

Маленькая девочка с бантиками капризничает, мама останавливается, наклоняется к ней и громко кричит, глядя в заплаканные глаза: «Заткнись, наконец!» С силой дёргает дочку за руку, та кричит ещё громче. Мать кричит на девочку «дрянь», размахивается и с силой бьёт по попе. Прохожие с сочувствием поглядывают на скандал и идут дальше. Пожилая женщина с большой сумкой, напиханной продуктами, останавливается, достаёт из торчащего из сумки кулька горсть конфет и протягивает девочке. Та замолкает, испуганно смотрит на маму и потом на угощение. Но ручки прячет за спину. «Спасибо, не надо. Мы конфеты не едим, диатез», – с остатками гнева в голосе говорит молодая мать и с силой дёргает дочку за руку: «Пошли!». Марина хочет вмешаться, заступиться, её сердце не соглашается, но она боится и молча проходит мимо. Лучше никуда не вмешиваться. Это так раздражает людей. Вокруг все раздражены. Раздражение постоянно витает в воздухе, словно в преддверии грозы.

«Территория низких цен» – ещё одна аптека по пути. Новая, а вот цены там, наоборот, высокие, подумала Марина и прошла мимо высокого крыльца с перилами, ведущими на первый этаж переделанной под аптеку жилой квартиры многоэтажного дома. В этой аптеке, когда она открылась месяц назад, Марина покупала настойку календулы. Думала, сэкономит, а получилось, как ей показалось, дороже, чем на улице Гоголя. «Вот зайду и скажу им, что никакая у них не территория низких цен, а обдуриловка», – вдруг возмутилась Марина и повернула назад.

Опять море ярких банок на стеклянных полках, чистенькие продавщицы с улыбками, от них идут импульсы оптимизма.

– Скажите, пожалуйста, а сколько стоит календула?

Марина понимает, решимости сделать замечание у неё не хватит.

– Шестнадцать рублей.

Ого. Так у них на десять рублей меньше. Значит, в прошлый раз мне лишь показалось, что дорого. И как это я поспешила с покупкой в аптеке на улице Гоголя. Марине досадно. Продавщица выжидающе смотрит на неё.

– Одну упаковку, пожалуйста.

«Дура жадная», – ругает себя на улице, зачем купила то, что уже есть, но при этом чувствует удовлетворение, приобрела то же самое, но на десять рублей дешевле. Пусть будет. Про запас. «Надо теперь это место запомнить».

– Марина, – знакомый голос сзади.

Она узнала, не оглядываясь. Валера. Давно не встречались. Наверное, разбогател.

– Тебе идёт борода, – она разглядывает его с интересом.

– Я тебя рад видеть, – он смотрит на неё и правда с радостью. – Я тебя давно хотел увидеть. Каждый день на улицах высматривал.

– Ну, взял бы и пришёл, раз хотел видеть, – она улыбнулась.

– Понимаешь, как-то неловко.

Их толкали. Они стояли в центре тротуара.

– Давай отойдём, – он взял её за руку.

Она поглядела на него. «Давно я ни с кем не ходила под руку», – подумала она.

Они теперь стояли возле кафе «Парус». Мимо них то и дело шли родители с детьми. Дорожка рядом с «Парусом» вела в детский сад в глубине двора. У входа в детсад маячил всё тот же, известный в городе, странный монумент – голый мальчик с расставленными ногами верхом на земном шаре. Хорошо, хоть мальчик не писающий, шутили люди. Возле каменного мальчика обычно фотографировались.

Здесь у Марины было любимое место отдыха ещё совсем недавно, пока были живы родители. С ними на этой скамейке сидели.

– Да и вообще, я ведь не был в городе целый год. А тут мало что изменилось. Вот здесь ты любила сидеть со своими стариками. Как они, кстати, живы-здоровы, надеюсь?

– Живы. Только уже не в этом мире живы.

– А…Ясно… Царствие небесное им, хорошие они, твои старики. Давно ушли?

– Не очень и давно. Можно сказать, совсем недавно.

– Ковид?

– Да. Он. А где ты был?

– Везде, где только можно.

– Опять за старое? Ты же говорил, устал, ушёл со сцены.

– Ушёл-то ушёл, а жить на что? Пришлось поневоле.

– И как, успешно?

– Да где там…

Он виновато посмотрел на неё.

– Я у тебя денег хотел бы попросить…

– И всё?

Он замялся. Ему хотелось сказать что-то ещё. Но он лишь посмотрел ей в глаза. Она вздохнула.

– Ты ведь знаешь, у меня нет денег. Могу лишь вот …

Она открыла сумку, на дне рядом с двумя пузырьками календулы лежал кошелёк, в нём пятьдесят рублей. До пенсии три дня. Дома в серванте, внутри хрустальной вазы, ещё есть пятьдесят рублей.

– Вот столько могу. Больше не получится.

Он кивнул. Взял.

– Спасибо. Я тебе верну. Я ведь, Марина…

Он замолчал.

– Что?

– Так. Ничего. Слушай, а телефон твой, домашний, что с ним, почему дозвониться нельзя?

– Я отказалась от телефона.

– В смысле?

– Пошла в их контору, написала заявление. И всё.

– Без телефона неудобно.

– Мобильный есть, зачем стационарный.

– Не знаю. Я привык к домашнему. Это как вот трамваи, уютно, хорошо, едешь, не спеша, а потом зачем-то убрали. Вот и с телефоном домашним. С ним хорошо.

– Так если никто не звонит. Зачем.

– А всё равно хорошо.

– Хорошо, это когда платить не надо.

– Ну. Понятно. Я тебе верну, не думай. Пятьдесят рублей. Верну. Но только надо как-то созвониться.

– Я тебе дам номер мобильного.

«Вряд ли он позвонит», – подумала она.

Он остался на остановке, она видела, как он уехал на троллейбусе. Она снова шла в гуще людей, думала о Валере.

Наверное, зря мы с ним тогда расстались, думала она о прошлой жизни. Жили бы сейчас душа в душу. А так, он неприкаянный, я одна, он мотается по своим гастролям, я брожу по городу…

Она подняла с земли оброненный кем-то свежий цветок белой гвоздики. Положила в сумку.

Дома поставила гвоздику в кружку с водой. Села за стол, напилась чаю с хлебом. Над головой опять ругались, особенно она старалась. Она всегда так орёт на мужа, нет сил это слышать. Лучше жить одной, чем так. Но они с Валерой не орали. Тихо жили. Сейчас странно, что разошлись.

Вечером позвонил Валера.

– Я заболел, простуда, что ли. Горло болит.

– Не ковид, будем надеяться.

– Будем.

– У тебя голос унылый.

– Разбитость.

– Понятно. А я сегодня настойку календулы купила. Сначала одну, а потом увидела в другой аптеке подешевле, взяла и купила. Лишняя получилась.

– А у меня лекарств дома вообще никаких нет... Слушай, мне вдруг мысль в голову такая пришла, а вот, можно, я к тебе приеду? За этой самой, твоей лишней календулой?

Она не ответила.

– Алё, ты меня слышишь?

– Да.

– Так что? Ты чего замолчала-то?

– Я говорю, приезжай. Тут помехи в телефоне. Ещё и парацетамол у меня есть.

Copyright (c) "Русский переплет"