Рассказ
18 июня 2020 года

(рассказ)

Когда-то я работала под её руководством. Удивительно, но обходилось без конфликтов.

Таких принципиальных людей, как она, я в своей жизни, пожалуй, больше не видела, в чём и призналась ей однажды.

– Знаете, Лилия Павловна, скажу вам от всей души, эта самая пресловутая принципиальность сидит у меня в печёнках, – ответила она с усмешкой.

В кабинете директора было уютно. Букет роз в вазе, тюль на окнах, на полу ковёр, стол покрыт цветастой скатертью. Картины с морскими пейзажами на стенах. Училище для Марины Ивановны – это её второй родной дом, здесь она каждый день допоздна, а то, бывает, так и уснёт на кожаном диване под припасенным для этих целей домашним пледом.

– А давайте попьём чая, – сказала Марина Ивановна.

Она усадила меня в кресло, вместе со сладостями вынула из серванта пачку зелёного чая. Заварила в фарфоровых чашках. Из холодильника в углу достала лимон.

Такая красивая, обаятельная дама, и почему-то одна, удивлялись многие, кто знал её. Одни считали, за этим скрывается трагедия, например, гибель любимого. Другие предполагали, на Марину Ивановну навели в молодости порчу. Ещё ходили и совсем несуразные слухи, она – тайная монахиня. Словом, тема одиночества известной в городе госпожи Сумятиной привлекала внимание местных жителей.

А однажды она чуть было не вышла замуж. Счастливый шанс изменить свою жизнь ей выпал, когда приезжала в город комиссия во главе с высокопоставленным работником министерства, пожилым вдовцом. Он был явно очарован госпожой Сумятиной, а под конец недельной командировки решительно явился к директору училища с букетом цветов и с предложением выйти за него замуж. Но столичного гостя ждал вежливый отказ. Говорят, огорчённый чиновник пытался продолжить тему бракосочетания в телефонных переговорах, но Марина Ивановна и это пресекла. Ещё какое-то время он, не в силах смириться, присылал из столицы на адрес училища поздравительные телеграммы директору по случаю очередных государственных праздников.

– Это лишь на первый взгляд я благополучный человек, – сказала Марина Ивановна и замолчала.

Она задумчиво помешивала ложечкой чай, подсовывала мне печенюшки. И продолжала молчать.

– Вас что-то тяготит?

– А вас? – Марина Ивановна посмотрела мне в глаза. – Вот вас лично тяготит в этой жизни что-нибудь?

– Как без этого. Жизнь не может быть всегда сладкой, – сказала я.

Она словно обрадовалась такому ответу.

– Мне всегда мнилось, люди семейные – это самые счастливые люди на земле. Если не секрет, что это за моменты, из-за которых вам приходится страдать?

– Житейские тяготы неизбежны, – снова уклончиво сказала я, не настроенная на откровенность. – Тем более в семейной жизни. И это надо как-то выдерживать, уметь где-то смириться, где-то потерпеть. Но я знаю одно, главное – не сдаваться.

– Что вы имеете в виду?

– Не прибегать к крайним мерам. Самое тяжёлое в семье – это суметь её сохранить. Семья – это искушение, и его приходится преодолевать всю жизнь.

– О, Лилия Павловна, да вы философ, – Марина Ивановна улыбнулась. – Мне давно хотелось вот такого откровенного разговора именно с вами. И к тому же у меня сегодня особый день. Но вы продолжайте.

– То, что в девичестве мерещилось пряником, теперь – хлеб. Научиться кушать хлеб вместо пирожных – вот что такое семейная жизнь. Полюбить простоту – это и есть найти гармонию, о которой сегодня почему-то совсем не говорят.

– Гармония… Где она, что она... 

– Скажу так: нельзя воспринимать всерьёз ни одно из тех, по сути, случайных происшествий, что кажутся нам порою адом, и тогда мы готовы проклинать всё и вся. Да, семья – это не только счастье… Но чтобы это счастье не разрушить, нужно каждый день заново учиться быть человеком.

– Да-да, человеком, вот оно… – повторила Марина Ивановна. – А вы будто сами себя уговариваете. Так что же вас тяготит?

– Тяготит, тяготит... ну что могу вам сказать… Вот, переживаю, ведь моя старшая дочь уже третий год не может поступить в институт. Не добирает баллов... А ещё у младшей – частые ангины… 

– Хвори, быт, учёба. Я о другом… Вам лично удаётся быть счастливой в семье?

И я стала, наконец, говорить то, чего и ждала Марина Ивановна.

Я описывала свою жизнь, в общем-то обычную, будничную, но это и было для неё ценно. Она слушала с жадностью, с огромным любопытством. Я даже сказала бы, с ребяческим любопытством. Я говорила о себе, но при этом понимала, Марину Ивановну интересует в первую очередь не только то, что именно я рассказываю о пережитых страданиях, а то, как я относилась к ним, как выкарабкивалась, и почему вообще не сломалась. Я видела в ней страх узнать что-то такое, что даст ей повод разочароваться во мне, и это будет означать для неё гораздо большее, чем просто разочарование…

– Какое-то время моя семья была на грани развала. С мужем испортились отношения настолько, что он предложил развестись. Причина – в его ревности. Он был против того, чтобы я ездила, как другие мои коллеги, на курсы повышения квалификации. Месяц свободной жизни в чужом городе, по его мнению, это не для замужней женщины. Впрочем, о тех проблемах внутри моей семьи вам, как директору, было в некоторой степени известно, и спасибо, вы шли навстречу, и всячески ограждали меня от командировок. Но когда уже это стало невозможно, и меня обязали поехать на курсы, тут и случился кризис в семейной жизни. Что пришлось пережить по возвращении домой, не передать словами. Муж смотрел сквозь меня. Я перестала для него существовать. И лишь когда со мной приключилась та страшная травма после падения на обледенелой дороге, он стал оттаивать. Но надо же было такому случиться: именно в тот час, когда Ваня сидел возле моей больничной койки, пришёл Забавин. Явился он как глава профсоюзного комитета, принёс от имени коллектива училища пакет гостинцев и букет цветов. Мой муж сидел как туча. И тут, к несчастью, ничего не подозревающий Забавин стал расписывать всей палате, как он вместе со мной дисциплинированно посещали лекции на курсах во время нашей общей командировки, и как я помогала Забавину перед отъездом выбирать в магазине подарки для его жены. Взглянув на своего помрачневшего мужа, я похолодела. И вот, новый виток его болезненной ревности. После выписки из больницы дома ждал ад. Он не ел моей стряпни, он перебрался из спальни на диван в зал, он только приходил домой ночевать. Не стану скрывать, я унижалась перед ним, стояла на коленях, умоляла не совершать опрометчивых поступков, не оставлять детей без отца. Слова о моей огромной любви к нему, заверения в верности (а это есть чистая правда!) не действовали. Более того, он заявил, что вообще никогда и не любил меня, а женился из чувства долга. Чтобы не бросать забеременевшую от него женщину. Тут надо дать пояснение. Да, к сожалению, я согласилась на отношения с ним до оформления брака, он уговорил начать совместную жизнь, а уже как-нибудь потом обещал обязательно и расписаться. Объяснял, родные прячут от него паспорт, не желая породниться со «слишком умной» (его мать и сёстры считали, жена не должна иметь высшего образования, тем более у мужа его нет). Словом, скоро рожать, а мы всё ещё не расписаны. Узнав о такой ситуации, мои возмущённые родители поставили вопрос ребром. Или уезжай от него, или… И я, в слезах, в страданиях сердечных, уехала на родину, к родителям. Спустя неделю Ваня приехал забирать меня.

– А в ЗАГС?

– Теперь и в ЗАГС согласился. Сказал, сёстры вернули ему паспорт, чтобы не разрушать семью. Скрывать не стану, в ЗАГС он шёл будто на похороны.

– Вот уж нет слов, так не слов! Так что же вы не убежали в ту минуту, зачем дошли до этого ЗАГСа, зачем тянуть мужика на аркане? Как можно на такое закрывать глаза?

– Но куда деваться, роды на носу.

– Я поражаюсь, Лилия Павловна, как вы могли пойти на союз с таким человеком? Ведь он с самого начала, выходит, обманывал вас, попирал ваше достоинство?

– Я его любила. И объясняла его поведение воспитанием, какое он получил в семье. Я жалела его.

– Вы слишком великодушны. Но вы жертвовали собой. И ради чего?

– Не знаю, можно ли это назвать жертвой. Это скорее был мой долг перед младенцем, которого носила под сердцем. Но я понимала и другое. Мой Ваня – избалованный капризный ребёнок, а потому мне предстоит пережить много чего. И в этом предчувствии я в целом не ошиблась. Буквально накануне того дня, как нам идти в ЗАГС, я, перебирая приготовленную к стирке одежду, обнаружила в кармане его рубашки тетрадный лист. Озаглавленная моим именем бумажка была разделена вертикальной полосой. В два столбика выписаны мои, с точки зрения Вани, достоинства и недостатки. В графе «плюс»: «красивая, добрая, уступчивая, родители в другом городе». В графе «минус» я прочитала о себе: «худая, высшее образование, бедная, не имеет своей квартиры, развязная».

– Ой, не смешите, вас назвать развязной…

– Это в связи с тем, что однажды в компании я громко смеялась. И он по возвращении домой выговаривал мне за развязность, как он выразился.

– Послушайте, Лилия Павловна, неужели после обнаружения этой ужасной бумаги, этого цинизма, когда жених хладнокровно взвешивает мнимые недостатки и достоинства избранницы, неужели после этого вы не прозрели? Да вам надо было тут же собрать вещи и забыть его навсегда. Даже не посмотреть на беременность. Ничего, воспитали бы прекрасно и без его помощи, тоже мне, папаша. Да вы бы ещё замуж вышли, и были счастливы, вы обязательно нашли бы человека, который ценил бы вас. А этот вам не пара, Лилия Павловна. Вы лучше, умнее, выше. А он… Обыватель… Он…

– Нет, не надо говорить так... Да, эта бумага произвела на меня ужасное впечатление. Я была потрясена. Что-то сказать в своё оправдание ему было нечего. Однако, в объятиях, под натиском его любви я оттаяла. Что поделать. Я всегда любила его. Люблю и сейчас.

– Что же вы повторяете одно и то же. Да это не любовь, Лилия Павловна! Это рабство. Это безумие. Как можно добровольно зачёркивать своё достоинство – и всё ради прихотей того, кто тебя не ценит, не уважает, а просто вытирает о тебя ноги.

– Марина Ивановна, очень вас прошу, – сказала я мягко и всё же с укоризной.

– Ах, бабы-дуры, – Марина Ивановна махнула рукой, поднялась с кресла.

Она сняла туфли, надела домашние тапочки, прошлась по ковру. Сдвинув тюль, глянула в окно.

Заснеженное стекло холодно поблескивало. Тёмное заполярное небо, укрытое морозным туманом, не пропускало ни малейшего света ни одной звезды. В глубинах странной ледяной вселенной плыли куда-то и город, и его жители. И эта чернота за окном, и этот блеск заиндевелого стекла навевали какие-то печальные мысли о счастье, которое могло случиться, но не случилось в чьей-то жизни. И загудевший далеко поезд словно подтвердил мои мысли. Куда едет этот поезд, какие люди сидят в вагонах, едут ли они за счастьем, или ещё за чем-то хорошим, но не досягаемым?

Марина Ивановна достала из бара бутылочку коньяка.

– Отказываетесь? А я, пожалуй, налью себе капельку. Вы задели меня за живое вашим рассказом. Теперь я понимаю вас лучше. А вместе с тем понимаю лучше и саму себя, как ни странно. Уж точно знаю, будь я со своим характером в подобной ситуации, то ни минуты терпеть не стала, дала бы от такого Ванечки дёру. Уф.

Она сделала глоток коньяка, прижала к губам дольку лимона.

– Всё, умолкаю. А вы говорите дальше. Давайте продолжим с того места, где он заявил вам, что никогда не любил вас. Или нет, сначала расскажите, как изменилась ваша жизнь с рождением первого ребёнка. Надеюсь, это способствовало в какой-то степени смягчению характера вашего мужа?

– Роды были тяжёлые, я мучилась двое суток. Младенца пришлось вытаскивать щипцами. Врачи боролись за мою жизнь. Я находилась между жизнью и смертью. А муж… Он жил своей жизнью. Работа, друзья. А потом, когда узнал, что я родила девочку, то… потерял голову от горя.

– Что-что? Как это понимать?

– Он хотел сына, и только сына. Огорошенный в регистратуре роддома таким неприятным для него известием, как рождение дочери, он вернулся домой темнее тучи, как мне рассказывала спустя время одна из его сестёр. Обрадованные новостью мать и сёстры отругали Ваню, что он ничего не разузнал о состоянии здоровья новорождённой и роженицы. Но тот наотрез отказался заново идти в роддом. Первые дни он ко мне вообще не ходил. Были в роддоме его родственники, друзья, моя сестра с мужем. Но не он. И лишь на четвёртые сутки мне передали от него сухую записку: «Поздравляю».

– Ну и ну. Какой отъявленный эгоист. У меня нет слов. А знаете, я теперь иначе смотрю на его признание, что он никогда не любил вас. Это жестоко, но похоже на правду. Но вернёмся к тому, о чём вы сейчас говорили, когда из-за его патологической ревности вы чуть не развелись, а он вдобавок ляпнул, что никогда не любил вас. Как вы смогли вообще пережить подобное заявление, да ещё после многих лет совместной жизни?

– Я выплакала все глаза, а моя голова стала наполовину седой. Он игнорировал меня чуть ли не полгода.

– Как вы могли терпеть такую тиранию? Он ужасный человек! – снова воскликнула Марина Ивановна. – Как можно так относиться к вам, да вы… вы же истинно святая! Он вас не ценит, он вас не знает! У нас, кстати, в коллективе, все искренне уважают вас как человека кристальной честности и порядочности!

– Не стоит преувеличивать. Я не святая. О чём вы говорите. Святых на этой земле так мало, к сожалению. Хотя они, я верю, существуют. А в семье – это не в рабочем коллективе. Тут свои законы. Да и мой муж... Не стоит так говорить о нём.

– А его слова, что он никогда не любил вас?

– Ой, да разве стоит зацикливаться на словах, мало ли, что может сказать человек сгоряча. Ваня – замечательный. У нас всё хорошо. Мы всюду – вместе. В кино, в театр, в тундру на лыжах, летом семьёй к морю... Он на все руки мастер. Многое в доме – его трудами. А вспомните, как он по воскресеньям ездил в наше училище, чтобы помочь мне с оформлением кабинета, какие прекрасные фотопортреты учёных развесил по стенам. Он ведь всё это делал сам, в своей домашней фотолаборатории – портреты, рамки, подписи. Допоздна корпел... Фотодело, и ещё, конечно, охота – два любимых увлечения. О достоинствах Вани могу говорить много.

– Вижу-вижу. Ну что же… Вы научились жить не для себя. А я… У меня был жених. Я очень его любила. Но всё изменилось в одну минуту за день до свадьбы. Нелепость. Я вышла из института. Мне оставалось пройти два квартала до своего дома. Я повернула за угол студенческого общежития и буквально окаменела. Я увидела Андрея. На крыльце общежития. С девушкой! Они целовались. Я не помню, как добралась домой, как объясняла родителям, почему отменяется свадьба. Оправиться от этого потрясения я не смогла уже никогда.

– А что ваш Андрей?

– Он приходил, клялся, что любит меня.

– А зачем тогда с той девушкой…

– По его словам, это была прощальная встреча с его прежней подругой, к ней он относится уже давно как к сестре. Она умоляла его прийти на то свидание, чтобы расставить точки над i.

– Даже не знаю, что сказать…

– Она, видите ли, попросила поцеловать её в самый-самый последний раз, и он, понимаешь ли, такой интеллигент, отказать даме не смог. Рассказываю, а будто вчера это случилось, закипаю... И что мне его объяснения.

– Андрей пытался с вами наладить отношения?

– Пытался... К тому же я от него ждала ребёнка. Да-да, грешила до свадьбы, как и вы. Но ужасно другое. Ребёнка я возненавидела вместе с его отцом и, – она вздохнула, – сделала аборт.

– Боже мой… Что вы натворили…

– Это я позже поняла, что натворила...

– А что Андрей?

– Что Андрей, что Андрей. Убивался, а что ещё ему оставалось делать. Раньше надо было думать. Тюфяк.

– Я его понимаю. Бедный Андрей. Как мне его жалко.

– Вам его жалко?

– Конечно. Вы поступили с ним слишком жестоко. Нельзя же за чужую ошибку казнить всю жизнь. Мне кажется, он действительно любил вас…

– Ежегодно на мой день рождения он звонит... Пишет мне письма.

– А вы ему тоже пишете?

– Нет.

– Он приезжал к вам?

– Да, было такое дело… однажды... Когда-то я выбрала этот край света, чтобы как можно дальше убежать от него. Он выпытал мой адрес у родителей.

– Неужели вы его прогнали?

Она молчала.

– О…

– Я его и на порог даже не пустила. Он ушёл, но ещё долго топтался во дворе моего дома, с рюкзаком за спиной, мял в руках шапку-ушанку, близоруко щурился и всё поглядывал на мои окна. А я, вот дура-то, смотрела на него из-за штор. А он прижимал к груди эту чёртову шапку, которую никак не мог надеть, и теребил её явно заледеневшими от холода пальцами.

Марина Ивановна откинулась на спинку кресла, закрыла глаза.

Недопитый чай остыл. Мне больше не хотелось ни чая, ни сладостей. Я смотрела на бледное лицо Марины Ивановны, на её закрытые глаза, и мне казалось, она вот-вот умрёт. И было удивительно, почему она вообще до сих пор жива, после всего, что натворила, что пережила, после всех этих мук, страданий, слёз… Почему до сих пор жив её Андрей, после всего, что он пережил, и как вообще возможно – такое обоюдное взаимное страдание длиною чуть ли не в жизнь?

Как глупо, нелепо, однако, вот так, зачеркнуть… Или не глупо? Или, напротив, это подвиг? Но ради чего? Ради любви? Какой любви, где она, и разве это любовь… Или ради чего-то другого? А может, это следствие болезни, ведь не могут душевно здоровые люди поступать так, как эти два человека.

Странные мысли теснились во мне, нелепые предположения возникали. Тяжело было представить, что услышанное – правда.

Двадцать лет в ожидании счастья. Такое, наверное, возможно только в нашей стране, с нашими людьми, вот так же живущими в ожидании, в ожидании, но по-прежнему без просвета…

Но что странного, мы – те люди, которые родом из не единожды разломанной, разграбленной, растоптанной страны. И мы топчемся, топчемся уже многими десятилетиями по обломкам того, что когда-то разрушали и заново отстраивали, а потом снова разрушали, разрушали и, наконец, разрушили. Ждём счастья, ждём, а оно где-то там, и скорее не в будущем, а в том давно ушедшем в никуда прошлом.

Люди со сломанными судьбами рождаются в такой же, со сломанной судьбой, стране, думала так я, и смотрела на неподвижное лицо Марины Ивановны. Знала бы она, на какие философские трактаты может подвигнуть других её жизнь…

Где люди, которые готовы жить иначе, где сыны этой Родины – смелые, чистые, вдохновенные… Ведь если они есть, то не случилось бы того, во что превращены наши земли, наши судьбы, наши обнищавшие, обездоленные, безмолвные народы…

Сидят по углам, смотрят, ждут. Ждут часа, но какого часа. Ждёт Марина Ивановна. Ждёт Андрей. Ждёт страна. А где тот час, и что после него…

Я не хотела думать, что трагическая история, только что услышанная, есть закономерное следствие всей нашей жизни. Я не хотела думать, что сломанная любовь уже не сможет спустя двадцать лет принести тот самый плод, который был так свеж в самом начале, но который теперь пожух, потух, иссушился. И есть ли вообще смысл срывать этот плод, не будет ли он вечным горьким напоминанием о потерянном…

Это то самое несчастье, к которому идём мы все. Мы рубим каждый день сук, на котором сидим, и близок ли тот день, когда он будет обрублен, и тогда мы станем, как Марина Ивановна, ждать того счастья, от которого сами отказались, не сберегли…

Так ли это…

Нет, я не философ. Я мечтатель.

Я много лет знала Марину Ивановну. Знала, что она немногословна, молчалива. Она имела репутацию человека, который не выбалтывает чужих секретов и обладает не только железной волей, но и той внутренней честью, что свойственна людям благородным.

В нашем коллективе благодаря её установкам не было ни склок, ни разборок, ни завистливых тяжб, как это случается нередко там, где много женщин. Она пресекала попытки коллег сводить с кем-то счёты, ябедничать, наушничать. Она занимала настоящий пьедестал, высокий, крепкий, а не просто пост директора.

И вот сейчас моё сердце сжималось от жалости к Марине Ивановне, к её Андрею…

Я вспомнила её слова про «особый день».

– Вы упомянули, у вас сегодня особый день. Что-то изменилось? Что теперь?

– А теперь… – она очнулась. – Не знаю.

Вероятно, заметив в моих глазах сочувствие, она слабо улыбнулась и стала говорить:

– Когда я навсегда покидала милый сердцу город детства, Андрей приехал на вокзал проводить меня. Мы оба молчали, я избегала смотреть ему в лицо. «Я тебя люблю!» – воскликнул он, когда поезд тронулся. В его голосе нельзя было не услышать отчаяния. Он моргал, чтобы избавиться от слёз, потом снял очки и, зажав их беспомощно в руке, плохо видя, трусил рядом с вагоном. Поезд медленно набирал скорость. «Оставляешь ли ты мне надежду?» – доносилось до меня. Я смотрела на него из открытого тамбура. Проводница, видя эту драматическую сцену, пожалела нас, и вместо того, чтобы прогнать меня и закрыть дверь, ушла. «Марина! Сколько мне ждать тебя?!» – он всё бежал рядом с вагоном, умоляюще смотрел в мои глаза и, уже не стесняясь, в открытую плакал... «Жди меня двадцать лет!» – в сердцах крикнула я ему и топнула ногой. Больше не в силах сдерживаться, я в голос зарыдала и захлопнула дверь. «Двадцать лет… буду ждать…» – последнее, что услышала. Стремительно улетал в прошлое перрон родного города, а вместе с ним тот, кого я ещё недавно считала родным человеком... И вот двадцать лет, они растаяли, их нет, будто и не было... Моя жизнь напоминает мне плохое кино. Неделю назад, в день рождения, я проснулась в какой-то странной пустоте. Андрей не позвонил! Двадцать лет подряд я просыпалась в свой день рождения ранним утром от телефонного звонка. Это звонил он. И вот теперь – не поздравил. Он забыл обо мне! Ах, какая лютая обида поднялась, но потом обида уступила место тревоге. Я подумала, он мог заболеть, или попасть в историю, с ним что-то случилось. А может, он умер… А может, он разлюбил? Я не находила себе места. И впервые за эти двадцать лет я позвонила ему. Он поднял трубку и сказал: «Я загадал – если ты сама наберёшь меня, это будет означать, ты меня любишь». Я швырнула трубку, но он перезвонил. 

Марина Ивановна замолчала, потянулась к вазочке за конфетой, но так и оставила на столе. 

– А потом? – сказала я.

Она молчала, будто не слышала.

Наконец, не спеша, в раздумье, сказала:

– Я пообещала никогда ему не звонить.

– А он?

– Смеялся,  – она пожала плечами.

– И что дальше?

– А, – она махнула рукой. – Замуж позвал. 

– Ну а вы? Что вы ему сказали?

– Что я, что я... Молчала. Вот что я. 

– И всё?

– Нет, не всё. Пообещал приехать через неделю.  

– Его приезд, когда это будет?

– Завтра, когда же... Конечно, завтра.

Она поднялась и стала ходить по кабинету из угла в угол, не глядя на меня. На её лице я не видела ничего такого, что могло сказать мне, счастлива она или нет, взволнована или, наоборот, раздражена. Я с досадой и недоумением наблюдала за ней, не зная, что и думать. 

– Вы скажете ему… Что вы ему скажете? – решилась таки я задать вопрос.

Она покачала головой и, бросив на меня взгляд, сказала с непонятным для меня смехом:

– Какая разница...

… Мои шаги отдавались гулкими щелчками в пустынных коридорах училища. Спустившись по широкой каменной лестнице, я ответила на вопрос вышедшего из подсобки сторожа, что да, директор ещё здесь, а будет ли уходить, этого я не знаю. Сторож достал связку ключей и отворил передо мной дверь.

В свете уличных фонарей заснеженная тропинка, ведущая меня к автобусной остановке, весело искрилась. Шуба, шапка быстро покрывались снежными хлопьями. Я не удержалась и оглянулась, я искала глазами окна директора. В них всё ещё горел свет. А сама Марина Ивановна с непокрытой головой, в платье, стояла на балконе, подняв лицо навстречу летящему снегу. Это зрелище заставило меня замедлить шаг. Она прижимала, очевидно, окоченевшие, руки к груди, и мне казалось, она вымаливает у кого-то прощение… «А он прижимал к груди эту свою чёртову шапку, которую всё никак не мог надеть, и теребил её явно заледеневшими от холода пальцами», – вспомнилось мне из её повествования об Андрее.

Редкие прохожие спешили домой, надо было спешить и мне. Муж возвращается с работы обычно ещё позже меня, девчонки в этот пятничный вечер на танцах, но я всё равно торопилась. Мысли о Ване, о дочерях поднимали моё настроение. Сейчас приму душ, приведу себя в порядок. Ужин готовить не надо, это уже сделали дочери.

(рассказ предоставлен в первой редакции)

Copyright (c) "Русский переплет"