Рассказы.
15 декабря 2017 года

Тайна по имени Таня

(рассказ неизвестного)

Перед вами тот, кто верил в любовь.

Осёл и ослица поверили друг в друга.

Вдоль трасс я расставил билборды. И под её милым, зацелованным моими губами, личиком, крупными буквами: «Таня, я тебя люблю!» И подпись: депутат О. Д.

Считалось, это предвыборная акция. (Моя жена тоже так думала. Или делала вид. Впрочем, с ней всё ясно. Она – решённая задача. Любит не любит – равно деньги).

Кому какое дело до моей любви. Кто из них, привыкших покупать женщин и потом покидать их, имеет право бросить в меня камень? Да и вряд ли кому-то приходило в голову посчитать нашу историю за настоящее чувство. Оно и понятно. Я сам до поры до времени не верил.

Проезжая вдоль строя билбордов, провожающих меня Таниными счастливыми глазами, я делал вид, что да, пиар-проект, пусть думают. Слава Богу, пока ни одна спецслужба не научилась проникать в тайники душ человеческих. Ловлю на себе внимательные взгляды личностей в штатских костюмах. Периодически из моего офиса специалисты выгребают подслушивающие устройства. Я привык жить под колпаком. Когда иду под дождём и секьюрити стреляют над моей седеющей головой автоматическими зонтами, я усмехаюсь: «Ребята, зачем зонт, я давно под колпаком».

Когда не так уж и давно наша держава трещала и распадалась на глазах ещё не протрезвевшего народа, радующегося острым ощущениям, только святые и дураки сидели сложа руки. Ситуация напоминала состояние разбившейся драгоценной вазы. Осколками в виде рэкета, спекуляций, финансовых пирамид была усыпана земля под ногами.  На этих золотых россыпях паслись те, кому не лень. И превращались в новых русских.

Но что бы я ни делал, куда бы ни шли мои ноги, чем бы ни занимались мои руки, сердце в последние годы горело одним: любовью к той, которая сделала меня счастливым.

Таня, прости за эти слёзы. Какой русский – не пьяный, а какой пьяный – без слёз?... Сегодня принято искать духовную скрепу и говорить, что русским никогда не было присуще пьянство. И пьянство для русского народа – это результат глобальной иностранной диверсии. Может и так. Очень хочется верить, что это так, и в конце концов, всё исправимо, и очень хочется уважать себя. Трезвый-не трезвый, а всё будто пьяный... Вот загадка, душа русская. Дикий народ, по жизни – с песней, слезой навзрыд и любовью до гроба...  Эта душевная разухабистость – что это? Болезнь или национальная особенность? Если болезнь, тогда нас нужно окружать колючей проволокой? А если национальная особенность – тогда что? Снова революция? Неужели советский праотец Сталин действительно был мудрейшим вождём народов, когда оградил страну железным занавесом? Или это от нас отгородились? Русских всегда боялись. А теперь, когда дали свободу, позволили жить без тормозов и страха – что получили? Когда-то наш народ боялся Бога. Бога заменили идолом. Потеряв всё, увидели себя такими, какие есть. Обнаружили, что без Бога не до порога. Что тлеет в нас? Менталитет героев? Или менталитет рабов? Где патриотизм, на котором всё и вся держалось столетиями и не давало прогнуться ни перед Западом, ни перед Востоком? Не в том ли кулаке, в котором были собраны земли, воля и сила нашего народа, всё то, что мы так бездумно растеряли, а заодно растоптали самих себя? Где тот народный дух, та молитва к Богу, на которых во все времена держалась наша Империя? Ладно. У меня, кажется, опять синдром депутатского красноречия. Современные речи политиков на тему патриотизма давно превратились не более, чем в пиар. Наподобие моих билбордов с Таниными портретами.

Где ты, которая говорила: я до гроба твоя...

А помнишь... Там, под дождём, в лесополосе. Дорога прыгала перед глазами, размытая дождевыми потоками, сельская, раздолбанная дорога. Небо рушилось над машиной, пробирающейся сквозь вихри стихии. Но другая стихия бушевала в наших сердцах. Мы слышали стук сердец друг друга гораздо отчётливее, чем небесный гром, опрокидывающий на нас, заблудших в этих полях и в этой жизни, свои проклятия. Глаза теряли ориентацию, а руки искали друг друга. Машина мешала. Мы-таки вырвались из неё, и она через распахнутую дверцу провожала нас пустым взглядом. Дождь поливал нас. Дождь захлёстывал наши поцелуи. Небо грозило карами в ответ на наш безумный восторг. Наслаждению не было границ, так же как не было границ и безумству.

Когда ты прыгала ко мне в машину, в первую минуту встречи мы теряли рассудок в объятиях, которыми бредили каждый день и каждый миг. Нам ничего не надо было, кроме этих объятий. Мы сливались друг с другом, мы превращались в диковинную птицу, и эта птица парила в облаках, унося души на высоты, недосягаемые для будней и суеты.

Я купал тебя в шампанском, и твой смех сводил меня с ума. Ты была похожа на юную русалку, вынырнувшую из морской пены, в сверкающих капельках, желанную, близкую… Твоя запрокинутая головка, твои тонкие руки, такие милые, они казались мне сладким пленом, из которого я не хотел уходить.

А тётка, помнишь, которая оказалась случайной свидетельницей нашей любви в одной из лесополос… Ах-ха-ха… Она не верила своим глазам, что шампанское служит для таких целей… Я поливал из зелёной бутылки золотым шампанским – тебя, на зелёной траве, распахнутую, чистую, белую, лёгкую, и тут эта тётка в спецовке с каким-то ведром… Её изумлённые глаза запечатлелись в моей памяти.

Встречи были такими, будто в последний раз. Руки сжимали друг друга так, будто завтра конец света. Наверное, не было такой поляны, на которой мы не ласкали бы друг друга в сельских окрестностях нашего города… Любовь моя… Я шепчу сейчас в безумстве эти слова, закрываю глаза и вижу тебя, счастье.

А потом я привозил тебя в придорожное кафе «Мечта», пристань местной мафии. В небольшом внутреннем зале, недоступном для посторонних, за длинным банкетным столом, играли в трыньку, обсуждали новости, пили пиво. Это был круг избранных. Многих из них уже нет в живых. Ворона, хозяина кафе, расстреляли вскоре после того, как он стал мэром одного из наших посёлков. Булку– рэкетира, а потом депутата, расстреляли. Михая, Серого, Громика, их тоже расстреляли. Хромого, директора городского рынка, отправили на тот свет, подложив взрывчатку в машину. Паука, владельца сети чебуречных, нашли повешенным. На нашем городском кладбище при входе слева, возле часовни, между аккуратными клумбами находится элитная Аллея, называемая в народе Аллей расстрелянных, заставленная гигантскими, больше, чем в рост человека, гранитными памятниками бандитам. Не знакомые с новейшей постсоветской историей родного края эту выставку каменных статуй могут принять за памятники героям Отечественной войны. Только без орденов и медалей. Они застыли в гордых позах, в деловых костюмах, кто-то держит руку в кармане, будто собираясь вытащить пистолет, по-прежнему озабоченный тревогой за свою жизнь. Ни один из этих людей не дожил до сорока лет. Говорят, такие кладбищенские аллеи расстрелянных бандитов есть чуть ли не во всех городах СССР.

Я брал карты, я тоже играл в эту проклятую трыньку, и то проигрывал, то выигрывал, иногда большие, иногда смешные суммы. А ты сидела рядом, и я ловил на себе твой взгляд. И мне море было по колено.

Тебе становилось скучно, ты по-детски устраивала свою кудрявую головку на столе, подсунув предварительно под щёчку сложенные, будто за школьной партой, руки и закрывала глаза. В те мгновения в бандитской харчёвне о чём были твои сны? Я знаю – о чём. Потом, посреди ночной дороги, в машине, несущейся навстречу луне, ты рассказывала эти сны, положив голову мне на колени. Мои глаза упирались в луну, а сердце слушало твой голос, в котором купались сны о кораблях в море, островах посреди прозрачной воды, на которых ты и я отдавались любви…

Наша машина вскоре оказывалась напротив острова, того, настоящего, не выдуманного и не приснившегося, острова, который странным образом существует на окраине моего родного села, посреди настоящего, не выдуманного, озера… «Вот там, на том острове, я выстрою церковь. А потом в этой церкви мы с тобой обвенчаемся», – говорил я между поцелуями. Ты послушно подставляла под поцелуи щёки и молчала. Это восхитительное молчание. Что может быть лучше молчания любимой женщины. В нём – правда. В молчании – суть души. Душа не умеет говорить, но умеет понимать, видеть и никогда не лгать. Да, душа не умеет лгать. Так же, как и совесть. Мне впервые в жизни было ясно, что любовь без прикосновений душ – это не любовь, а жареный лук.

– Послушай, мне кое-что не нравится в таком раскладе, твоя доля слишком велика, – процедил однажды тот, у которого всегда на губах висела презрительная усмешка, напоминающая мне зажёванную вонючую папиросу.

Давно хотелось выбить из его зубов эту папиросу. Я ощутил, как приливает жар ненависти к сердцу, но пальчики Тани коснулись моего кулака. В её глазах была такая нежность. Я погладил её по щеке и снова взглянул в окно соседнего джипа. Оттуда мне подмигнули. И машины разъехались.

С этим типом по кличке Пискун у меня были особые счёты. Ещё с той поры, когда крутились в одной банде.

Вспомнилось недавнее... Мы с Таней ужинали в чудесном загородном ресторанчике под пальмами, с фонтаном и золотыми рыбками. Здесь мы были частыми гостями. Пискун знал об этом. Пожалуй, он знал всё обо мне – привычках, делах и планах. Его люди нередко сидели на моём хвосте.

Я любил ездить без водителя и без охраны, набирать скорость и держать руки на руле собственной судьбы.

Пискун возник на пороге в сопровождении шестёрок, приказал подождать его в фойе и зашагал к нам, заглядываясь по пути на играющий радужными струями фонтан. Я задумчиво смотрел на долговязую сутулую фигуру, подняв рюмку с коньяком в знак приветствия.

– Присаживайся. Угощайся, – сказал ему.

Находиться в компании с ублюдком желания не было. Пискун выпил коньяк и бросил рюмку об пол. Вслед отправилось два бокала. Стеклянный мусор захрустел под ногами. Головы редких гостей повернулись в нашу сторону. Пожилой мужчина в парусиновом костюме и золотой цепью на загорелой шее что-то шепнул на ухо своей моложавой спутнице, и они ушли, оставив рядом с заполненными тарелками деньги.  Закалённые в ресторанных баталиях оркестранты с любезными лицами продолжали наигрывать заказанные мною романсы.

– Ого, приятель, – ласково сказал я и покачал головой.

Пискун доказывал, кто есть кто, кто что кому должен, и с пьяным пафосом говорил, что пора со мной завязывать. Официант бесшумно расставил перед нами тарелки. Запахло вкусным горячим бифштексом. Я притронулся пальцем к яркой клубнике в хрустальном блюде. Нереально красивая. В такой полно химии. И внимательно посмотрел на Таню. Она тоже была нереально красивой. Но, в отличие от клубники, без подвохов. Более искреннего существа я не встречал в своей жизни. Она курила. В её глазах я увидел боль. Она переживала за меня. Не люблю курящих женщин. Таня это знает. Я осторожно вынул из её пальцев сигарету и затушил о лежащую на столе руку Пискуна. Это заняло долю секунды. Вторую долю секунды потребовалось на то, чтобы воткнуть в эту руку вилку. Это я сделал с такой силой, что кисть моего врага оказалась пригвождённой к нарядному, украшенному живыми цветами, столу.

«Когда-нибудь наши пути с ним пересекутся на более серьёзном уровне. Но пусть это будет очень нескоро», – подумал я, помогая Тане оказывать пострадавшему первую помощь.

Таня работала журналисткой. Она была романтиком. Писала стихи. Иногда читала мне их. Записывала по моей просьбе новые стихи на диски, и Танин голос сопровождал меня в пути. Я равнодушен к поэзии. Но ради Тани я полюбил и поэзию. Она любила не только меня, но и свою работу, природу, литературу, музыку и живопись. Моя машина частенько торчала под редакцией областной газеты, и близлежащие дома и пешеходы ловили пульс моей любви в виде оглушительной музыки. Тане нравились романсы. И мой джип был отныне ими заполнен.

«Неизменны на земле две дороги, та и эта, без которых невозможно как без неба и земли. Эта женщина в окне, в платье розового цвета, утверждает, что в разлуке невозможно жить без слёз, потому что перед ней – две дороги, та и эта, та прекрасна, но напрасна, эта – видимо, всерьёз… Эта женщина в окне».

Наконец, «эта женщина» выглядывала из окна своего кабинета на пятом этаже и махала рукой. Я начинал сигналить, словно водитель свадебного кортежа. В освещённых окнах мелькали любопытные физиономии. Стеклянные двери автоматически раздвигались, пропуская тоненькую девушку в джинсах. Я шёл ей навстречу, распахнув руки, как это делают счастливые родители при виде бегущего к ним малыша.

Мир исчезал для нас. Время останавливалось.

Таня. Скажи. Зачем ты говорила, что будешь любить меня до гроба. Вот теперь, когда ты выполнила своё обещание, неужели ты и там меня продолжаешь любить? А как же церковь, которую я собирался построить для нашего с тобой венчания? Ты, как и я, тоже носила нательный крест. Миниатюрные золотые распятия на груди были для нас не столько символом верности Богу (о Нём, увы, мы мало задумывались), сколько оберегами. Когда теряешь друзей с регулярностью времён года, и каждый новый день обещает, словно прогноз погоды, скорую встречу с ними на том свете, что остаётся делать? Обвешиваться оберегами? Или эмигрировать из этой страны? У меня хватает знакомых парней, которые именно так и сделали. Кому – что, но бегство с поля боя не в моих правилах. Тем более, когда речь идёт о моей Родине. Тем более, когда речь идёт не о побеге героев и правдолюбцев, а о побеге воров и бандитов. Я могу быть сволочью, скотиной, но только не предателем. И пусть, наконец, меня расстреляют на одной из этих русских кривых дорог, но это будет моя земля, и это будет заслуженная смерть. Я тот, кому давно пора выстрелить в затылок, но пусть я умру под своим, русским Богом, под которым когда-то родился, на своей земле, где меня будут отпевать мои, русские попы.

Ты не должна была умирать до венчания, Таня. Ведь ты… А, да что там… Горло болит, словно у меня ангина. Я полощу солёными слезами горло, и боль перетекает в душу. У меня ангина души. Лекарство от такого заболевания – пожалуй, смерть. Слёзы над гробом. Что может быть нелепее, когда жизнь только начинается, когда фата в гробу кажется живой, она колышется от ветра, и кажется – птица бьётся под фатой. И сейчас эта белая птица взлетит под облака и закричит голосом Тани: «Я люблю тебя!» Ты тоже говорила, что Бог, наверное, есть, раз есть такая любовь, как у нас с тобой.

Я столько времени был на виду у прессы. И много лет моё имя мелькало в газетах и в интернет-ресурсах как бельмо в глазу. Моя рожа пялилась на меня из телевизора. Мои депутатские выступления набили мне самому оскомину.

Я ненавижу свою жизнь, так и не заполненную Богом, но изуродованную пацанскими выходками, замусоренную бизнес-интересами, политическими проектами, пьяными драками и длинными пустыми вечерами в ресторанах…

Она узнала о готовящемся покушении раньше меня, из журналистских источников. Журналисты, известное дело, особая каста, которая может дать фору даже бывалым волкам. В тот день в нашу область прилетела высокопоставленная делегация из центра. Таню командировали на встречу с министром. Когда она у трапа самолёта с диктофоном в руке приготовилась задавать вопросы, раздалась автоматная очередь. Началась сумятица. Таня ускользнула из поля зрения милиции. Но она мчалась не в редакцию, её не интересовал сенсационный репортаж. Второй мишенью после министра должен был стать О. Д.

«Не рвись в авторитеты», – так говорил мне незадолго до своей гибели мой патрон. За последние несколько лет на меня, его преемника, было совершено семь покушений. Мою жизнь сохранял Ангел?

«Послушай, Ангел, ведь если я до сих пор жив, значит, Ты есть?»

Я вспоминал, сколько денег пожертвовал на нужды церквей, сколько благотворительных акций провёл. И не счесть, сколько свечей поставил Богу, и сколько, в конце концов, помог обездоленным…

И тогда я думал с надеждой: «Быть может, я не так уж и плох в глазах Ангела, если за мной водятся кое-какие добрые дела?»

Но мне ли подсчитывать собственные добродетели. Мне ли думать о себе нечто доброе. Когда душа черна, как могила. Когда мысли страшны, как черви. Когда сердце пусто, как забытый сон. Гордыня раздута, и я внутри неё варюсь, как в котле. Вот так когда-то душа окажется в котле ада. Ведь если есть Бог, то, значит, есть и ад для таких, как я.

И вот теперь, ради такого, как я, Таня мчалась в своём «Опеле», нарушая правила дорожного движения, на предельно высокой скорости, и кричала в трубку мобильного телефона: «Где ты? Ты жив? Я еду к тебе! Никуда не ходи, ничего не делай, не двигайся с места! Тебе грозит опасность! Убили Михайлова! С тобой точно всё в порядке?!» Она кричала всю дорогу. Я слышал, как визжат тормоза и рушатся вокруг её «Опеля» раненые минуты и секунды, не успевающие увернуться от шарахающейся на поворотах машины.

Над обрывом моей жизни дрожала то ли солнечная тень моей судьбы, то ли лунная дорожка грядущей смерти. Над золотыми куполами, так и не наколотыми на моей груди, стучало высоко в небе моё сердце. Таня, ты любишь меня. Ради меня ты протягиваешь над пропастью дорожку из песка и гонишь по ней машину. Ты играешь в догонялки со смертью. А она отзывается погребальным звоном, и всё ближе этот зов вечности к твоей душе, к твоим пылающим любовью глазам, к твоим горячим от моих вчерашних поцелуев губам.

Я сидел в своём офисе, под портретом президента страны, я ошалел от Таниного голоса в телефонной трубке, я не мог сдвинуться с места. Я был в плену её голоса, каждую нотку которого я обожал так, как никогда не обожал. Где-то маячили «калаши» и пистолеты, нацеленные на мою жизнь. Где-то падла Пискун точил ножи на мою судьбу. Где-то призрак моей смерти бежал вслед за пулями. Где-то куролесил пьяный конвой моих невыплаканных грехов. Где-то рыдали скрипки и шарманки, выплакивая любимые Танины романсы. Где-то поганые строчили малявы и считали бабки, а здесь, в моём офисе, из телефонной трубки ко мне мчался сумасшедший «Опель», переполненный сумасшедшими любовью, счастьем, радостью и мольбой за мою жизнь.

С Таниным голосом на плече, я нажал «вызов» секретаря и охраны. В считанные минуты была собрана дополнительная бригада наших парней, вооружённых и обученных для самых опасных ситуаций. «Если среди них нет предателя, то должно быть всё нормально», – подумал я, продолжая слушать Танин голос в трубке и гул мотора. Я перекрестился, поцеловал нательный крест и снова спрятал его под рубашку.

«Ангел-Хранитель, моли Бога о нас!»

Когда Таня въезжала во двор, трубка продолжала кричать её голосом: «Только не двигайся с места! Ты меня понял? Я знаю, что говорю! Я должна успеть. Объясню всё при встрече!»

Когда я выскочил на крыльцо, Таня выпрыгнула из машины и закричала: «Не-е-ет!» Она метнулась к новенькой пластмассовой урне под моими ногами, заваленной какими-то бумагами и хламом, и, прижав её к себе, побежала в дальний угол двора, к мусорным бакам. Взрыв стал реальностью, всё остальное превратилось в иллюзию не нужной мне жизни. Чей-то голос за спиной сказал: «Бляха-муха!» Кто-то отстранённо отметил внутри моей каменной головы, что этой урны здесь раньше не было.

Мои руки потянулись наощупь к Тане. Её кровь устремилась ко мне с тем жаром, с каким Таня устремлялась ко мне при жизни. Мы больше не видели друг друга, мы оба ослепли. Кто-то стал слепым от смерти. А кто-то от слёз.

Моим рукам было горячо от Таниной холодной крови. Вместе с весёлой, как весенний ручей, кровью жизнь уходила назад, в землю, из которой при сотворении мира было соткано человеческое тело и куда теперь оно возвращалось.

Моя любовь оказалась тенью мёртвой любви, а смерть оказалась живой реальностью. За душой не осталось ничего, кроме кучи бессмысленных вопросов, которые русские мужики любят задавать чаще в пьяном угаре: зачем я жил? Зачем все эти десятилетия Ангел хранил меня? Чтобы я вновь и вновь вляпывался в новую и новую грязь? Чтобы человек по имени Таня заложил за меня свою жизнь? А я? Что в обмен могу предложить? Снова поставить свечу? Или пойти и перестрелять всех подонков до одного?

У Таниной любви были крылья. И этими крыльями Таня воспользовалась и улетела от человека, который хотел держать в руках одновременно и журавля, и синицу.

Рано или поздно у моего Ангела должно, наконец, лопнуть терпение. Вот что я думаю. А как иначе. Сколько Ему ещё терпеть мои пустоту и никчёмность, мои мечтания о новой жизни с чистого листа и с чистой душой.

«Птичка, наступил твой решающий день», – сказал мужской голос.

«Напоминания мне не нужны. Инструкции помню», – неузнаваемо жёстко ответил Танин голос.

– Что это? – я вопросительно взглянул на Смирнова. – Выключи! Что это?!

Я грязно выругался.

Телохранитель номер один Смирнов, он же начальник охраны, смотрел на меня не мигая.

– Пауза затянулась. Жду ответа, или, – я снова выругался, – сейчас размозжу твою башку! Ну? – я вынул из ящика стола пистолет, положил перед собой и забарабанил пальцами по столу.

Тяжёлое предчувствие вдруг стиснуло моё сердце. Я рванул ворот.

Шведская рубашка Eton с треском разорвалась кесаревым сечением вдоль живота, оголив на груди татуировку «Таня – любовь до гроба». Пол отозвался перестрелкой рассыпавшихся пуговиц.

«Такое я видел в дешёвых боевиках. Этого не может быть. Это моя жизнь, а не чужой боевик!» – мысли как камни из пращи стучались о мою голову.

– Она работала на спецслужбу, – сказал Смирнов.

И взглянув на меня, добавил:

– Это версия.

Что-то обдумав, уточнил:

– Одна из версий.

– А ты? – я посмотрел на него. – Ты на кого работаешь? Все вы, – я выругался, – видал я вас всех в гробу!

Смирнов продолжал смотреть на меня. Я знаю этого парня много лет. Но и Таню я знал лет немало. Так что теперь?

– Достань … – я кивнул головой в сторону бара.

Бутылка «Столичной» посмотрела на меня искривлённой физиономией.

Я сделал из горлышка пару затяжных глотков.

– Включай.

«Птичка, я понимаю, что инструкции ты знаешь. Но ты ведь в курсе, что у меня ты давно вышла из доверия. Может, сказать, с каких пор?... Молчишь?... С тех пор как перестала спать со мной. Ты не без удовольствия отрабатываешь задание по Дубине. Ты втюрилась в него, Птичка».

«И что дальше?»

«А то. Если сегодня ты не отправишь, наконец, Дубину к дальним родственникам, я сам, слышишь, сам застрелю тебя, как паршивую суку».

«Пошёл ты…»

– Почему решили, что Таня из спецслужбы? – я сделал знак рукой, и Смирнов выключил запись.

– Пробили.

– А что, за эти годы нельзя было раньше пробить?

– Нет.

– Как это нет?! Как это нет, ах ты... – я снова стал грязно ругаться.

Стало душно. В бутылке отражалась жаба с чёрным ртом.

– Ничего невозможного нет, слышишь?!

– Татьяна Сергеевна Сокольская, позывной – Птичка, была глубоко засекреченным агентом. О таких и внутри спецслужбы никому ничего не известно.

– Ты хочешь сказать, что история с урной – это дел рук спецслужбы, а не Пискуна? Ты думаешь, я поверю в эту хрень?– сказал я и захохотал.

Ах-ха-ха… Я смеюсь над собой. Смирнов думает, что у меня сдали нервы. Но я просто смеюсь над собой.

– Это одна из версий. Но теперь это не имеет особого значения, – сказал он.

– Послушай, братан, – сказал я и постучал пальцем по своему лбу. – Я не сошёл с ума. По-твоему, она актёрствовала, когда мчалась сюда и кричала всю дорогу о грозящей мне опасности?

– Судя по всему, именно так, или почти так, если вспомнить, что финал сценария Таня изменила, – сказал телохранитель и выжидательно посмотрел на меня. 

Моё молчание его воодушевило.

– Разумеется, происходящее они слушали в режиме онлайн.

– Кто – они?

– Пока мы можем назвать этих людей лишь так: они. Какие-то выводы делать ещё рано.

– Хорошо. Дальше.

– Они хотели создать иллюзию вашего грядущего спасения. Вы уже знали, что убит Михайлов. Нервы у всех были на пределе. А тут появление Тани, предупреждение о какой-то опасности для О. Д. Это в некоторой степени должно было вас не только мобилизовать, но и расслабить. И здесь ключевую нагрузку несли такие факторы, как ваше доверие к ней, и ещё, извините, ваша симпатия к ней. Всё вместе создавало необходимые предпосылки для успешного проведения операции. Было рассчитано, что О. Д. при появлении во дворе Таниной машины выскочит на крыльцо, и в этот момент Таня дистанционно взорвёт заминированную урну. Но!

– Подожди. Сделай паузу, – перебил я не без злорадства, откатился с креслом назад и водрузил ноги на стол. Бутылка опрокинулась, и Смирнов, демонстрируя профессионализм, подхватил её. Водка не успела пролиться. – Не сходятся концы с концами. А именно. Вот тот снайпер, которого вы так виртуозно сняли с крыши кофейни, а? Причём здесь он?

«Ну да, конечно, с него и надо было начинать», – подумал я.

Смирнов на два шага приблизился к моему столу. По его лицу было видно, что главное пока не сказано. Я понял, что озяб. Эти проклятые кондиционеры.

– Найди пульт и отрегулируй температуру. Вечно тут холодильник. Я пока вроде не труп, чтобы меня замораживать.

Пока Смирнов возится с пультом, я снимаю разорванную рубашку. Чем хороша моя жена, так это запасливостью. В служебном шкафу нахожу всё необходимое для того, чтобы заново выглядеть прилично.

– Так я тебя слушаю, Смирнов. Ты скоро лопнешь, если не выскажешься.

– Вы правы. Самое интересное впереди. Как раз по снайперу я и собирался доложить. Так вот. В этом сценарии главная роль отводилась именно ему, а не Тане с её урной. Они хотели избавиться от вас обоих. На Птичке был поставлен крест как провалившей дело. Танина влюблённость свидетельствовала о низком профессионализме агента. Был придуман иезуитский спектакль, исход которого в любом случае должен был привести к двум трупам. Самое интересное здесь то, что это был к тому же и показательный спектакль. Они хотели убрать вас громко, скандально, чтобы продемонстрировать свою силу. Это был акт устрашения для всех. А эпизод с Таней, и эта нелепица с урной, вносили элемент гротеска, я бы сказал. Они издевались над нами.

– Ближе к делу, чёрт возьми.

Он всегда был способным малым по части красноречия, подумал я, поглядывая на Смирнова. Его фамилия определена мною в числе прочих в избирательный список нашей команды. У этого парня может быть большое будущее. В политике подвешенный язык – это львиная доля успеха.

– Первый вариант. Таня взрывает урну вместе с О. Д., а потом сама погибает от выстрела киллера.

– Кстати. А откуда взялась эта урна? Я её раньше там не видел.

– Урна появилась, судя по всему, сегодня ночью. Кто-то пронёс её на территорию. Чужие люди пройти сюда не могли. Значит, этот «кто-то» в наших рядах.

– Этот вопрос дожмёте до конца. Дальше.

– Второй вариант. Таня не решается выполнить задание. В этом случае киллер убивает их обоих. Эти парни, замечу, тупо сработали. Заставив Таню кричать по телефону об опасности, они мобилизовали охрану О. Д. на прочёсывание близлежащих объектов. В результате этого, как вы уже знаете, и обнаружили засаду. Хотя, отдам должное, спрятался приятель умело. Нашли, что называется, в последнюю минуту, и то почти случайно. У меня в кофейне племяшка подрабатывает, она и сообщила мне о некоторых своих наблюдениях, когда увидела, как мы рыщем по округе.

– Всё. Заткнись, – я поднялся и прошёлся по ковру, массируя шею. Проклятый остеохондроз. – Зачем мне твоя племяшка, про которую ты рассказываешь не первый раз? А главного не говоришь. А главное, знаешь, в чём? В том, что я не жилец. Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, но…. Если там… где, как ты говоришь, сидят некие ОНИ, и принято решение о ликвидации моей персоны, то поверь, это будет сделано. Другого не дано.

Но мне-то что до этого, когда нет Тани, подумал я.

Лучшее лекарство от стресса – это ещё один стресс. Лучшее лекарство от боли – это ещё одна боль. Я не хочу больше пить из горлышка. Я наливаю водку в тонкий стакан, поглядывая на телохранителя, выпиваю до дна. Смотрю, как стекло стакана крошится в моём кулаке. А теперь я должен сесть за руль и никого не видеть. Большая скорость – это позитивный суррогат стресса. Смирнов что-то говорит, но я не оглядываюсь. Парни на крыльце расступаются. Я прохожу сквозь табачное облако, вытирая кровь с порезанных пальцев о свои светлые брюки Brioni, и не смотрю никому в глаза. Не хочу знать, что мне сочувствуют. Это хуже, чем равнодушие. Во всяком случае, в моей ситуации.

Считанные минуты, и джип летит по трассе, мимо наших с Таней лесополос, сквозь строй билбордов с её счастливыми глазами. «Таня, я люблю тебя! Депутат О. Д.», – кричит мелькающая километровыми столбами дорога. «Команда О. Д. – это порядок, сила, защита. Голосуй за команду О. Д.!» – натыкается взгляд на агитацию. Ещё не так недавно мы с пиар-группой обсуждали масштабную программу избирательной компании, отсматривали на мониторе компьютера подготовленные видео-ролики политрекламы.

Ползущий по железнодорожным путям поезд безнадёжно отстаёт от меня. Сумерки всё быстрее охватывают окрестности. В фиолетовой дрожи небес умирают отблески заката.

Сейчас, когда я усну за рулём в погоне за воспоминаниями и дерево на обочине оборвёт мою жизнь, что скажет душа Богу? Пожалуй, говорить будет уже поздно. Мне останется услышать приговор, который я заслужил. И я знаю, что это будет за приговор.

Я слушаю голос Тани и её стихи, которые накануне нашей последней встречи она записала на диск и подарила мне. Их она сочинила в предпоследнюю ночь своей жизни. Я включаю звук на полную громкость и слушаю голос Таниной души, и крепкий сон сковывает мои веки, и машина летит всё быстрее и быстрее:

Ангел смерти кружит уже рядом,

Ангел смерти стоит у ворот,

и открыты ворота ада,

куда дружно идёт народ.

Старики и старухи седые,

что сожгли в наслаждениях жизнь,

вдруг прозрели: Бог есть! Не слепые!

Бесполезно. Им с Богом не быть.

Их удел – навечно в геенне,

Там, где червь точит душу, сосёт,

И на Страшном Суде ответит

Каждый сам за себя. Даст отчёт.

И тогда зарыдают души,

Не желающие огня.

Они Бога при жизни не слушали.

Ждёт уже их к себе сатана.

Вот и я на очередь в бездну

Записалась, иду как в бреду.

И кричу, и смотрю на Землю:

Кайтесь, люди. Молитесь. Люблю.

Жизнь была для меня всегда милой.

Только больше нет меня здесь.

Только ветер шумит, могила –

Вот мой дом. Вот мой истинный крест.

И единственная отрада –

Если молится кто за меня.

Не забудьте же, помолитесь!

Меня звали Татьяной. Мертва.

июль 2014 г.

Copyright (c) "Русский переплет"