Романы и повести
8 февраля 2019 года

Отец Антоний в плаще, надетом поверх старой залатанной рясы, не спеша шёл привычным путём. Огромная территория кладбища больше походила на нескончаемый лес. Он с удовольствием втягивал ноздрями свежий воздух.

Ему нравились и эта тишина, и осень… Ноги мягко проваливались в плотный слой сырых листьев. Тёмные силуэты деревьев дрожали от колебаний воздуха. Вместе с порывами ветра обрушивались брызги. Порою тучи рассеивались, и тогда бледное солнце мелькало перед глазами как-то неожиданно и странно.

Каждый раз, когда приходилось возвращаться после церковной службы домой, он использовал эту пешую прогулку для Богомыслия и молитвенного правила.

Сейчас душа священника звучала пасхальными песнопениями. Престольный праздник проводился по традиции пасхальным чином, в честь воспоминания обновления храма Воскресения Христова в Иерусалиме.

Кроме того, с утра отцу Антонию служащая передала записку. Кто-то просил о встрече возле мемориала погибшим советским воинам. Это по пути.

Уже издали он узнал этого человека. Агапов Анатолий Петрович. С ним отцу Антонию довелось познакомиться ровно год назад, на следующий день после престольного, в праздник Воздвижения Креста Господня. И точно так же моросил дождь. Тогда этот человек пришёл под конец службы и попросил у батюшки тайно исповедаться. Дождались, пока церковь опустеет. Исповедь длилась больше часа. Затем отец Антоний подвёл незнакомца к украшенному живыми цветами Кресту на центральном аналое. Мужчина помедлил. Священник с пониманием смотрел на него. Он знал, что для многих не церковных людей встать на колени в храме представляется делом постыдным. Но Агапов всё же положил земной поклон, как это недавно делали присутствующие.

Тогда-то батюшка помимо прочего и узнал подтверждение своим догадкам: он находится под наблюдением. Ну, а один из наблюдателей – этот самый, Агапов, что так внезапно объявился в жизни отца Антония.

Этот человек стал частым гостем в ваганьковском храме Воскресения Словущего. Приходил вроде бы вынужденно, в силу служебных обязанностей. На самом деле, и это было для отца Антония очевидно, Агапов не притворно сожалел о многом в своей жизни и всерьёз молился.

Сейчас Агапов в задумчивости сидел на поваленном недавним ураганом дереве, неподалёку от Мемориала, укрытый от посторонних глаз раскидистыми елями. Склонившись, он чертил прутиком по земле и курил. Он ещё не успел увидеть отца Антония.

Отца Антония устраивало оставаться подольше незамеченным – в этих местах его вполне могла караулить сейчас та, которую он называл Рыжая. Она, правда, чаще поджидала батюшку уже при выходе с территории кладбища, в уединённом уголке. Тем не менее, способна была объявиться и на людях, и чаще – как раз возле Мемориала, где наверняка можно было увидеть своего покровителя. Вопрос встречи с отцом Антонием был для неё важнее осторожности. В такие минуты она заставала священника на поминальной молитве.

Здесь, начиная с 1908 года, находилось уничтоженное в тридцатые годы коммунистами место захоронения знаменитого московского проповедника, настоятеля кремлёвского Архангельского собора – протоиерея Валентина Амфитеатрова.

Отец Антоний не уходил, пока не прочитывал текст Литии. Возле могилы легендарного проповедника он размышлял о гнусной природе большевизма. Он думал о том, что те, кто возвёл в ранг государственной политики борьбу с церковью, роют яму и себе, и государству. Эти люди поставили страну «вне Бога», а значит, запрограммировали государственный строй на гниение. И пройдёт не так много времени, размышлял отец Антоний, как весь этот колосс на глиняных ногах рухнет.

Священник был просто уверен в неминуемой катастрофе.

Вся библейская история указывает на то, что гнев Божий неотвратим там, где человек поворачивает против Творца. Вот и в СССР разве может быть иначе с теми, кто пошёл по пути уничтожения священства и преследования верующих, а атеистическую идеологию сделал фундаментом государственного строительства. Такие мысли были в голове протоиерея Антония Монастырского. И самое страшное, думал он, это то, что на смену старому растёт такое поколение, которое усилиями властей не знает Бога. Народ, отвернувшийся от Бога, это страшный народ. Как тут не вспомнить Евангельских «живых мертвецов».

Когда-то он имел смелость излагать подобные размышления Сталину. С вождём судьба свела отца Антония, ещё когда будущий служитель церкви был маленьким мальчиком. Необычная дружба длилась до кончины вождя. Но и его смерть не поставила точку. Казалось, Сталин и из гроба оказывал покровительство своему любимцу. В народе по сей день ходит легенда, что когда Хрущёв дал согласие на тайное уничтожение Монастырского, к Никите Сергеевичу в сонном видении явился покойный Иосиф Сталин и запретил это делать. А для острастки – придушил. Тот проснулся от спазмов в горле и, поговаривают, с посиневшей шеей. Политическая неприкасаемость Антония Монастырского как бы доказывала правдивость этой байки.

Отец Антоний Монастырский славился решительностью. Он позволял себе говорить с амвона обличающие богоборцев проповеди. Паства любила батюшку, но опасалась, как бы духовного отца не забрали. Приезжали к отцу Антонию репортёры – как свои, так и зарубежные. Горели интересом к прошлому, хотели знать подробности об отношениях со Сталиным. Но отец Антоний не желал говорить. Не открывал он и намерения написать автобиографический очерк, а может, даст Бог, и книгу. В этом труде ему хотелось рассказать не только о Сталине, но и, конечно, коснуться самого важного, по его мнению, вопроса – богоборческой природы большевизма…

Уединение нарушила Рыжая. Она стояла в терпеливом ожидании поодаль. Её присутствие нельзя было не заметить.

Это была умная и покладистая лисица. Откуда и каким удивительным образом она прижилась в некрополе, никто объяснить не мог. Предполагали, что на этой земле обитали её предки, и лисица приходит, чтобы почтить их память.

Когда-то отец Антоний помог ей выжить после огнестрельного ранения. Подстрелили её нетрезвые чекисты. Батюшка выхаживал страдалицу у себя дома.

Рыжая привязалась к новому другу и покидать его не хотела. Она чуяла в этом человеке умиротворение, и это ей напоминало лесную тишину. Она любила его молитвенные бдения. Когда он ночью, в блеске свечи, воздевал руки, когда говорил: «Слава Тебе, показавшему нам свет!», лисица плакала. Она не знала, что нужно ей делать в такие минуты, но слёзы подсказывали – делать ничего не нужно, остаётся лишь плакать. Почему – она не понимала, но ей было так хорошо, что даже исчезала тоска по детёнышам.

Их убили те самые люди, они хотели и её убить. Но она так быстро бежала... А потом всё померкло в её глазах. И она не знала ничего больше. А потом к ней пришла новая жизнь. В этой жизни она узнала, что такое любить человека.

Этот человек пообещал ей частые встречи после её выздоровления, и слово своё сдержал. Она непостижимым чутьём узнавала день и час, когда он появится на кладбищенской дороге, и, прячась в кустах, ждала его.

Он рассказывал ей свои новости, а она хрустела полученным из его рук яблоком. А потом тосковала при расставании. Никто не мог заподозрить её в сентиментальности. Но только не отец Антоний. Он понимал её так, как никто ещё не понимал её в этой жизни. И вот это понимание она больше всего ценила в нём. «Не грусти, – говорил он, прощаясь. – Ведь скоро мы снова увидимся».

Рыжая давно хотела как-то отблагодарить его. И сегодня как раз был такой день.

Она принесла отцу Антонию зайца. Заяц поглядывал на отца Антония с надеждой.

Отец Антоний покачал головой и сказал:

– Послушай, Рыжая, я тебе очень признателен. Но ведь он, также, как и мы с тобой, хочет жить. И прыгать в траве, и смотреть на солнце. А, Рыжая? Отпусти, пожалуйста. Это будет отличный подарок для меня.

Лисица выслушала отца Антония и разжала зубы.

Заяц взглянул с благодарностью на священника и удрал.

Отец Антоний погладил лисицу по голове, дал ей яблоко. Лисица скушала яблоко.

Ещё несколько секунд они общались на понятном им обоим языке.

– До завтра! – батюшка помахал ей рукой.

Но Рыжая вдруг насторожилась и прыгнула в сторону кустарника. Там кто-то мгновенно отозвался громкой бранью, затем раздался треск веток. Из гущи показался незнакомый человек в кожаной куртке. Царапая руки, он стал продираться сквозь колючки дикого шиповника, и, наконец, побежал прочь. Лисица погналась за ним и схватилась зубами за брюки. Потащила к отцу Антонию. Она чуяла особый запах чужака, это был запах смерти. Вот такой же запах исходил от тех, которые убили её лисят.

Она знала точно, что поймала врага, и с этим врагом надо расправиться.

Агапов был уже рядом со священником. На пойманного лисицей человека он не смотрел. И заговорил тоже не о нём.

– Отец Антоний, каюсь, я подглядел ваше свидание с лисой. Честно говоря, думал – истории о кормлении с руки животных существуют лишь в житиях. Но, оказывается, и в наше время случаются чудеса, – сказал Агапов и подошёл под благословение.

Отец Антоний сказал:

– Да, Рыжая – настоящий друг.

Он обратился к лисице:

– Отпусти его. Он ничего плохого нам не сделает. Он уже всё понял.

– А что же он понял? – сказал Агапов и взглянул искоса на человека.

Тот стоял в напряжении, опустив руки. И от того, что он был в напряжении, казалось, что он стоит по команде «смирно» и держит руки по швам. Он смотрел на лисицу. На его бледном, тщательно выбритом, худом лице угадывалось в искривлённых тонких губах выражение досады.

Лисица не хотела смотреть на врага. Ей было достаточно этого запаха.

– Товарищ Меркулов, ты зачем здесь? – сказал Агапов холодно, без выражения, и отвернулся от Меркулова.

Теперь Агапов стоял на широко расставленных ногах, задрав голову к небу, и подставлял щёки под холодную морось. Его лицо выражало удовольствие. Со стороны казалось, что он так поступает нарочно, показывает всем своим видом, что ему нет дела ни до Меркулова, ни до всего остального, что касается этого человека.

Меркулов вздохнул. Но Агапову показалось, что это усмешка.

Агапов взглянул поверх головы Меркулова в глубину лесной чащи и сказал, обращаясь к священнику:

– Из нашего отдела. Мой коллега.

Отец Антоний молчал.

Лисица потёрлась о его ноги и ушла.

– Я при исполнении, – сказал после паузы Меркулов.

В его голосе Агапову теперь почудилось извинение. «Ну и что с того, – подумал он, – трудно доверять таким людям».

– А, вот оно что. Тебе поручили подстраховать меня, – сказал Агапов.

– Так точно.

– Отец Антоний, – голос Агапова стал жёстким. Офицер как будто сердился. – Оказывается, мы с этим товарищем получили одинаковое задание.

– Убить меня, – сказал, наконец, отец Антоний.

Он был спокоен.

– Вы поняли, батюшка.

– Да, понял, – сказал священник.

«На всё воля Божья. Если Господь попускает чему-то быть, того и не миновать», – подумал он.

– Я хотел предупредить вас об опасности, и поэтому искал встречи с вами, – сказал Агапов так, как будто он оправдывался.

В его голосе слышалась неловкость человека, не успевшего сделать что-то важное.

Он стал говорить. Он говорил торопливо, и в этой торопливости угадывалось опасение быть прерванным.

– Да и как я могу поднять руку на человека, который уберёг мою семью от развода, – теперь Агапов обращался к Меркулову. Но тот отвернулся. – В конце концов, спас от запоев и депрессии. Открыл мне мир, в котором есть Бог. Меркулов, я хочу, чтобы ты понял, кто такой отец Антоний Монастырский. И что такое его молитва. Что скажешь, а?

Меркулов курил. Его руки дрожали. Его удивляло, что у него, уверенного в себе человека, профессионального разведчика, вдруг дрожат руки. Ему это было в себе неприятно. И ещё больше раздражало, что это могут заметить посторонние. Он взглянул, наконец, на отца Антония и сказал неожиданно для себя то, чего и не хотел вовсе говорить:

– Я, товарищ Монастырский… Я когда увидел вас с этой лисицей… Да что там…Стрелять в человека, которому дикие животные подчиняются, это не моё.

Он замолчал, недовольный этим, вырвавшимся, признанием. С раздражением затоптал папиросу, и тут же, не зная, что делать, закурил новую.

– Ладно-ладно... – сказал отец Антоний миролюбиво. – Хотел бы вас, друзься мои, позвать на чай, да вам неприятности служебные от того. Поэтому… Ступайте с Богом.

Визит отца Антония в райком партии

Секретарь, дама средних лет, в строгом деловом костюме, сидела за рабочим столом с прямой спиной. Белая блузка с отложным воротничком, пиджак, прямая юбка ниже колен, аккуратная причёска – всё в её тщательно продуманном облике соответствовало ответственной должности. В кабинете было солнечно, недавно вымытый райкомовской уборщицей пол блестел. Два шкафа, четыре крепких стула с кожаной обшивкой, малиновая ковровая дорожка отличались чистотой и должны были вызывать уважение у каждого входящего.

Секретарь гордилась своей работой, а также тем, что у неё на подоконнике стоят горшки с геранью. Цветы на рабочем месте, по её мнению, располагают к хорошему настроению. Как и чистота. А хорошее настроение – залог удачного дня. Но вот посетители... Они не всегда были ей приятны, особенно в грязной обуви. Её удручало, если на полу оставались пятна. Визитёров секретарь Петрова Елизавета Аркадьевна разделяла на благородных и неблагородных. Последняя категория как раз и вызывала у неё настороженность.

Сегодняшний гость не соответствовал представлениям Елизаветы Аркадьевны о человеческих достоинствах и недостоинствах. Потому что это был священник. Он сидел на стуле, руки он положил на колени, как школьник. Елизавету Аркадьевну поразило, что, оказывается, существуют до сих пор попы, которые не боятся разгуливать по городу (и тем более в помещении райкома партии!) в своём поповском облачении. Она так и доложила шефу – первому секретарю Богдану Сергеевичу Монастырскому:

– В приёмной – поп.

И многозначительно добавила:

– В поповской одежде!

– Скажите ему, что без предварительной записи не принимаю.

– Сказала. Но…

Елизавета Аркадьевна замялась.

– Что?

Она приблизилась вплотную к столу, но вслух говорить раздумала:

– Можно я напишу?

Богдан Сергеевич с интересом посмотрел на секретаршу. Он её знал много лет. Доверял как себе. Такое поведение было не привычно для опытной партийной работницы. Он молча ожидал, пока она писала карандашом на отрывном листе календаря: «Поп сказал, что он ваш родственник!!!» Три восклицательных знака показывали, какие сильные чувства пережила партийная дама от такой новости.

Богдан Сергеевич вырвал из календаря лист с восклицательными знаками, разорвал:

– Сожгите.

– Поняла, Богдан Сергеевич, – секретарь сжала в кулаке бумажки, закивала, и стали ещё лучше видны её красивые, тщательно выложенные вокруг головы косы.

– А ему велите уйти. Скажите, он ошибся.

– Конечно! – в голосе Елизаветы Аркадьевны звучало облегчение.

Она радовалась, что не придётся передавать тем людям, которым она обязана была доносить на Монастырского, такие неприятные вещи. Нет, она, конечно, поставит в известность «их» о визите попа, но и что из того. Мало ли кто обивает пороги высоких приёмных. Главное, встречи с Монастырским у попа не состоялось.

Но она ошиблась. Через минуту поп без приглашения вошёл в кабинет первого секретаря. Елизавета Аркадьевна хотела было встать на его пути, сделать строгую гримасу, заговорить железным голосом ... Она считала, что у неё – талант вызывать у неугодных посетителей замешательство. Но сейчас она испытала такое сильное удивление, что сама пришла в замешательство. Она увидела, что этот человек действительно внешне похож на её начальника – Монастырского Богдана Сергеевича. Она в недоумении переводила взгляд с одного на другого. Высокий лоб, благородные черты лица, выразительные красивые глаза, широкие кустистые брови… Яркая внешность. Неужели и правда родственник? Старший брат?! И это повергло секретаря в такой ужас, что она молча ушла.

Братья

Богдан Сергеевич поднялся. «Ну вот…» – подумал он. За этим «ну вот» стояло много чувств и мыслей, накопленных за последние десятки лет. И заключали в себе эти чувства и мысли одно: страх. Это был страх перед возможной встречей с тем, кто одним своим присуствием рядом с Богданом Сергеевичем мог перечеркнуть благополучную жизнь советского партийного руководителя. Двоюродный брат был старше его на семь лет. И хотя Богдан Сергеевич никогда его раньше не видел, но с первого же взгляда признал в этом священнике родную кровь. Внешнее сходство его опечалило.

– Что ты хочешь от меня? – сказал Богдан Сергеевич и отвёл взгляд.

Священник дружески улыбался. Открытое лицо, добрые глаза. Приятная внешность. Как у всех мужчин из рода Монастырских, подумал с тоской Богдан Сергеевич.

Богдану Сергеевичу не нравилось, что говорит с родным человеком холодным тоном. Ему было стыдновато за свою демонстративную отчуждённость. Он помнил рассказы отца о дяде Коле. О том, как красноармейцы убили его семью за веру в Бога, а двум мальчуганам-сыновьям посчастливилось избежать расправы. Эта история в ту пору получила огласку благодаря «сенсационному» (как писали в иностранной прессе) участию Сталина в жизни осиротевших братьев Монастырских – Богдана и Игоря. Мальчиков Сталин взял под своё покровительство. Один из них по окончании Отечественной войны стал священником. Последнее обстоятельство и встревожило Богдана Сергеевича. А вдруг кто-то наверху узнает о такой родственной связи? Шли годы. Никто вопросов Богдану Сергеевичу не задавал. Может, тень Сталина за спиной двоюродного брата мешала, а может, неукоризненный авторитет самого Богдана Сергеевича не позволял чинить ему неприятности… Но всё равно он жил в напряжённом ожидании, что рано или поздно двоюродный брат в поповской рясе объявится в его жизни. И вот, страшный сон сбылся.

– Здравствуй, Богдан, – сказал отец Антоний. – Давно я хотел тебя увидеть. Но встреч, скажу как есть, все эти годы не искал намеренно. Не хотел, чтобы из-за моего священнического сана у тебя возникли служебные неприятности.

– Однако, теперь ты почему-то…

Богдан Сергеевич не договорил. Он собирался сказать резкость, но под внимательным взглядом сочувствующих глаз стушевался.

– Да, Богдан, теперь я, к сожалению, вынужден быть в этом кабинете. У меня безвыходная ситуация. Меня недавно чуть не убили люди из органов. Спасибо, лисица спасла.

– Что?

– Да, была у меня одна знакомая лисица по имени Рыжая. Собой пожертвовала. Бросилась на убийцу. В горло вцепилась.

– А… – Богдан Сергеевич не знал, что сказать.

Он был в замешательстве.

Помедлив, предложил, наконец, посетителю сесть.

– Как же это? – сказал Богдан Сергеевич.

Он не знал, как себя вести. Ему не хотелось, чтобы кто-то узнал, что в его кабинете сидит поп, и они разговаривают. И самое неприятное, в который раз подумал Богдан Сергеевич, что этот поп и он, партийный руководитель, между собой внешне так схожи, что можно принять за братьев-близнецов. Вот и отец говорил, что с дядей Колей они были как братья-близнецы.

– Да так. У нас молебен шёл в церковном дворе, водосвятный. Людей было не так и много. И среди них стоял тот, с площади Дзержинского, которому приказали меня убить. Раньше я как-то уже сталкивался с ним… Однажды он с пистолетом в кустах меня подкараулил, да лисица, подружка моя славная, его поймала. За штаны притащила. Он тогда заметно растерялся. И даже извинялся. Я уже подумал, на том и закончится. Да ошибся… И вот, спустя время, на молебне… Когда я стал кропить людей святой водой, он и достал свой пистолет. А вот выстрелить в меня не успел. Тут же Агапов бросился, закрыл меня собой…. Погиб мгновенно. Да-а… За ним следом и я уже приготовился к подобной участи. И вдруг – Рыжая! Летит, сердечная, как птица, да мёртвой хваткой чекисту в горло. Он в неё и пальнул напоследок, перед тем как Богу душу отдать.

Священник замолчал.

– А кто этот, Агапов?

– Так… – священник перекрестился. – Царство ему небесное!

После паузы продолжил:

– Горло чекисту перегрызла.

– А сама что? Выжила?

– Нет. Куда там…

– А теперь что?

– А теперь вроде от меня отстали. Убивать, насколько понимаю, передумали. Один знающий человек шепнул: причиной тому – интерес зарубежной прессы к неудачному на меня покушению, да ещё с двумя трупами чекистов. Решили избавиться от меня иным путём. Собираются на Север отправить. Я потому и пришёл к тебе. Не за себя просить хочу (я-то – ладно), а за семью. Сыновья, жена... Чтобы их не трогали.

– Ну, может, эта информация ошибочная, и всё обойдётся.

– Да нет. Это всё именно так.

– Надо подумать…

– Думать особо и некогда.

– А что ты мне предлагаешь? Ты хочешь, чтобы я пожертвовал своими домочадцами, чтобы потом и меня отправили вслед за тобою куда-нибудь на Соловки?

– Да, да, понимаю… Брат... Прости… Просто я подумал, твой партийный авторитет высок, тебе опасаться нечего.

– Да не называй ты меня братом, не надо! – Бодан Сергеевич вдруг рассердился. От волнения у него перехватило голос. В этих стенах из уст священника – «брат»! – Ну какой я тебе брат. Впервые вижу.

Он поднялся. Священник тоже встал.

– В общем, так. Давай этот разговор закончим. И больше ко мне не приходи.

– Понимаю. Прости. До свидания тогда.

– Прощай.

– Храни тебя Бог. Я был рад тебя увидеть, Богдан. Живы будем – не забудем друг друга. А я со своей стороны, если что случится, всегда буду тебе рад помочь.

2 часть. Вера Монастырская

Дни лукавы…

Пролог

Вместе с ночью приходила смерть.

Засыпая, Вера вспоминала о том, что на свете существует помимо жизни ещё и смерть, и потом проваливалась в эту самую смерть.

А утром случалось воскресение тела и души, и возникала сквозь пелену рассветных брызг очередная встреча с новой жизнью.

В отличие от жизни смерть всегда была одинаковой – молчаливой, чёрной. Внутри неё не требовались ни глаза, ни уши. Там царили слепота и глухота. Если не считать миражей. «Каждую ночь у человека отнимается Жизнь и вместо неё приходит Смерть. Приходит, проникает в тело и душу, а потом уходит. Но ведь когда-то она придёт и – не уйдёт. Почему ни один человек в мире не умеет договариваться со Смертью?» – размышляла Вера.

Когда она вдумывалась в это самое вечное, мёртвое, холодное, в это самое «навсегда», ей становилось так страшно, её охватывал такой ужас… о, не было сил терпеть.

Не думать о смерти Вера не умела. Вопрос о ней был главным. В любое время жизни.

В детстве эти мысли приходили внезапно, когда Веру укладывали спать, а в квартире наступала тишина. Иногда из-за двери доносились шаги родителей, шёпот, но мысли о смерти очень быстро поглощали всё, всё, всё...

С годами страшные размышления перестали быть новостью. Она постоянно чувствовала близость своей второй половины. Да. Смерть – это наша родственница, размышляла она по ночам, ведь мы неизбежно идём к ней, ничто так неотвратимо, как эта встреча. Она привыкла к таким помыслам, как дерево – к листьям. И чувствовала шёпот смерти, как дерево чувствует шевеление птенцов в гнезде на своих ветвях.

Смятение

Богдан старше меня на несколько минут…

Хм…

Как это было?

Может, вот так:

...как только Богдан начал уходить навстречу голосу матери, туда – к свету, ветру, птицам, шуму водопадов, дыханию океанов, радости солнца, блеску звёзд, к своей будущей славе, всему тому, что уже подразумевалось и намечалось, – я опомнилась и погналась за ним.

Подумать только, я проспала самое важное!!! Я была так взбешена, что забыла про свои ожидания и надежды. В тот миг больше не интересовало, как я познакомлюсь с родителями, я ещё не знала, что буду разочарована многим в этой жизни, не только братом, но и своим именем: Вера… (Имена нам с братом придумывала верующая бабушка. Мой папа-коммунист счёл благоразумным не омрачать счастливую новость о появлении близнецов и смирился с решением своей матери. Что касается моей мамочки, то ей было всё равно.)

Однако, какая подлость: брат не разбудил меня. Я должна опередить его!

Я схватила его за ногу, но ничего, кроме того, что сделала хромым, не добилась.

С воплем досады я согласилась, наконец, выпрыгнуть в руки акушерки. Ах, как я была зла! Ах, как кричала от негодования! Слава и триумф, первенство всегда и во всём на всю последующую жизнь – вот что означала для меня возможность первой войти в мир. Вот он, вожделенный прообраз! Человек рождается один раз! От того, как он это сделает – с первой попытки или с препятствиями, первым или вторым, уверенно или боязливо, от этого будет зависеть качество дальнейшей жизни! Такую теорию я выпестовала в предвкушении внеутробного иномирия. Я пребывала в уверенности, что все дети рождаются на свет парами.

Брат по Божьей милости родился одарённым малым.

Когда видишь успех ближнего – твой собственный меркнет.

Он – вундеркинд. Музыкант! Поэт! Художник! Золотые руки!

Богдан любил проводить время за резьбой по дереву, учился в художественной и музыкальной школах, в Московской консерватории им П. И. Чайковского, по ночам писал стихи, а к двадцати пяти годам изготовил свою первую скрипку, отмеченную в числе лучших на Всесоюзном конкурсе скрипичных мастеров. Ах-ах!

Мой брат блистал, я – нет. Им с детства восхищались. Меня – не замечали. А что я? Я была полна горечи. Полынь произрастала внутри моей души так густо, её было так много, и всё кто-то ходил, ходил внутри тех зарослей, стенал так мрачно, наводил на мою душу тяжесть и думы смертные. И ящерицы струились холодом по моим жилам, и жар ненависти обжигал душу.

А мой брат жил со светлой душой, чистыми мыслями и поступал правильно, он вообще был именно таким человеком, каким мне самой хотелось быть.

Все его качества на самом деле должны были быть моими, в безумии думала я. Я видела, как он добр там, где я оказываюсь злой, как он великодушен там, где я проявляю мелочность, и я терялась, я просто не знала, куда деться мне от самой себя, и только одно кипело в тот миг – ненависть.

Когда ему дарили на день рождения игрушечный катер с мотором и брат шёл в ванную, и с восхищением глядел, как катер плавает в воде, я рыдала от злобы. Мне тоже что-то дарили на всякий случай, во избежание истерик, но всё равно то, что у брата, мне представлялось лучше. Я непременно хотела то, не своё. Мама, вернувшись из санатория, вручила нам с братом подарки. Брату – фильмоскоп с плёнками, мне – игрушечную швейную машинку. Я рыдала: мне тоже хотелось фильмоскоп.

Он первым научился кататься на коньках. Я с завистью смотрела ему в спину, он смеялся, и лёд сверкал под росчерком острых лезвий. И няня радостно махала ему рукой. И солнце холодно слепило мне глаза. А я стояла со своей злостью и только могла плакать.

Вот, вдруг вспомнила: той ночью, когда все уснули, я ведь выкинула в форточку эти самые, подаренные брату, ботинки с коньками.

И яд переполнял душу, и яд источал желание, это было желание смерти для моего брата. Но плакали неизвестные птицы, и опускались их белые крылья, и раскаяние наплывало на мою, напоённую ядом, душу, и я приходила в себя, и обнаруживала внутри себя опустошение. И я появлялась перед братом, я сжимала зубы, но бесполезно, моё лицо всё равно превращалось в слёзы. Я не могла ничего объяснить. Он утешал, я слышала его сочувствие и убегала с рыданиями.

Зависть отвоёвывала в моём сердце переулки и улицы, сооружала убежища, накрывала столы с угощеньями, с приправами ядовитыми, а зависть всё приплясывала, и зазывала жильцов новых бессовестных. Кто они были… С годами мне предстояло ещё узнать и их, и себя, и то неопределённое, тяжёлое, неизвестное и чужое, что росло в сердце.

«Зачем эта проклятая зависть-то укоренилась во мне? Ну, зачем?! Там, ещё в детстве?» – спрашивала я себя, и не могла, конечно, ответить. «Так же, как я появилась на свет, вот так же из меня родилась зависть!» – говорила я, и мои глаза заполнялись слезами. О какие муки – терпеть внутри себя эту лягушку. Я не хотела её! А она прижилась и внаглую управляет моими чувствами! О, как это страшно – быть вот в такой чужой власти. Кто-то жалит, и жалит сердце. Я не находила себе места.

Я выглядывала в окно, я шла в город, мои ноги наполнялись ритмом толпы бесконечной. Я становилась частью человечества. Вокруг меня кашляли и чихали, и люди шли в белых противогриппозных масках, и каждый болел своей какой-то болезнью. Все, все больны, думала я и смотрела в лица встречных, но люди глаза отводили, люди не хотели никого видеть. Всем было и без меня противно. Всем было и так очень трудно. Никто не давал ответа на мои молчаливые вопросы.

У людей болят головы, ноги. Люди опираются на палки, люди ходят с таблетками в горле, их везут белые машины с красными крестами. Эти машины гудят, они требуют, чтобы им не мешали приближать пациентов к смерти. Или к жизни? Да, конечно, к жизни, той самой жизни, которая когда-нибудь превратится в землю. Но почему меня никто не везёт – ни в морг, ни в реанимацию? Почему меня никто не лечит, и не вызывает ко мне «Скорую»? Ведь я так сильно больна. У меня так сильно болит сердце. Потому что там сидит жало. Это жалит меня страшная зависть.

«Но как странно, как, однако, даже совсем странно говорить об этом. Нет, чтобы говорить о чём-то более стоящем. Что есть зависть? Что есть неприязнь? Зачем о них, того они не стоят…», – шептал мне кто-то из оврагов горбатых, оттуда, где раздваивается и болит сердце, и разбивается на многие кусочки. И жалит, всё жалит кто-то, и я заболевала ещё сильнее, а шёпот был сладок, и сомнения колебали мою душу… И крутились, крутились многие змеи, и поили меня смертным соком, и убеждали в нелепости терзаний, и было так тяжко, так сладко.

И я убеждалась, что ничего не понимаю, ничего не знаю о себе, о том, что меня мучает, и что такое то, что есть внутри меня. Да и кто из нас, кто знает себя так, как хотелось бы?! Кто может сказать: я – это… Что бы ни было говорено о себе, всё будет ложь. Узнать себя невозможно? Или…? Всю жизнь я хотела разгадать, что есть во мне. И приходила неизбежно к пониманию тщетности усилий. Усилий, направленных на проникновение внутрь самой себя, к тому, казалось бы, ясному, чистому, но при ближайшем рассмотрении туманному, в котором можно разглядеть что угодно, но только не своё лицо. Что угодно всплывёт в той мути, то, что владеет моим «я», но где же само это «я». Как до него достучаться.

А кто вместо него, кто вынуждает меня жить так, как я не хочу, делать то, что мне противно, говорить то, от чего потом меня тошнит… Кто они, эти неясные и таинственные хозяева моей внутренней жизни, моего «я», подталкивающие выплёскивать из себя не желанные мною слова, чувства, мысли… И всё не то, всё не то в моём существовании…

Все эти долгие годы я видела: жизнь владык, что руководили моими выходками, существовала внутри меня – независимо от меня. То, что внутри меня, это оно заставляло завидовать, бесноваться, ревновать, ненавидеть, совершать многое из того, что мне на самом деле противно и что сейчас я вспоминаю с тоскою.

«Почему я стала другой, почему я, Вера, не такая, какой была задумана ещё до моего рождения, до того, когда ещё не знала своего имени, когда ещё не была Верой?!» – в отчаянии вновь и вновь восклицала я. Ведь где-то там, где меня ещё не было, там, в предначалии, я не могла быть задумана плохой, этого быть не может. Значит, я родилась хорошей. А потом?

О, нет. Я ничего не знала. И мне оставалось подчиниться этому, что жило во мне, и просто жить, жить...

Как я жила? Ну как может жить человек, который ничего не видит, ничего не знает, ничего не понимает, ничего не слышит. А главное, он при этом уверен, что видит, понимает, знает, слышит. Я торопилась, бежала, летела… Я всё боялась опоздать. Вот только куда, зачем…

Я была той речкой, которая мчится куда-то по камням, ей больно, а она мчится, мчится. И некому её остановить. И мусор падает с чужих ног в неё, и грязь пенится на тусклых волнах, и барахтаются, плачут непонятные мрачные птицы над нею, клювы у них огромные, острые, глаза у них красные, крылья тяжёлые, бьют птицы крыльями по водам, уносятся куда-то, наводят ужас глухой на всё живое…

А я всё бежала, бежала по острым камням, и не чувствовала, как больно израненным ногам. Мне было всё некогда, всё некогда. Мне некогда было поймать хотя бы одну из мыслей, что во множестве блуждали в голове, они стаями мышей бродили и рыли свои норы, и моя голова была полна этих грязных, гадких мышей. Мне некогда было понять одно из чувств, что кипели, кипели в душе, и заглянуть туда было страшно, там стенал ад, в том аду горела я сама, там было невыносимо от пламени, и неусыпаемый червь изводил мою душу в том страшном огне. А тем временем я просто, просто жила … Как живёт в отражении реки – высокое небо, а в том небе – случайное облако, уносимое рекою всё дальше, непонятно куда и зачем. Оно тает так же быстро, как и жизнь каждого, каждого….

«Вот так и наша жизнь, летит, как лист усталый, в мечтах о лучших днях, не ведая того, что так осталось мало, всего лишь миг, и вздох, и вот, последний шаг... и вот уже летят,

летят другие листья, им все равно, что там лежит в земле их брат, им хочется летать, все выше, выше, выше, ах, жизнь моя, где ты, где мой последний шаг...» – это строки из блокнота моего брата. Этот блокнот с десятком стихотворений я однажды украла у него и отослала в молодёжный журнал. Стихи опубликовали под моим именем. Богдан ничего не сказал мне на это.

С раннего детства мне и Богдану было привычным ощущать себя в окружении любящих родителей, нянек, бабушек, тётушек... Как хорошо было проснуться от того, что няня щекочет тебе пятки и шепчет какие-то добрые слова. А брат ещё спит, и на губах его улыбка от того, что теперь и ему няня щекочет пятки. И солнце яркое, горячее, близкое, летит, летит по нашим лицам сквозь белый тюль. И движутся светлые блики, и свежие, свежие розы из открытых окон зовут из палисадника к себе, где тропинки, где шуршание гравия под ногами, где стрекозы. И голос мамы где-то там, далеко: «Дети…!» И ветров шум в небесах, будто зовы ушедших в миры вечных страданий, в миры бесконечного покоя, среди них и мои предки… Кто вы, где вы, те, кто был до меня, в ком когда-то текла та кровь, которая потом стала моей кровью…

Вот флаги эпохи, вот крики вождей, вот пушки грохочут, вот песни детей… Кто там покрывает саваном грудь, кто там умирает, кто там – всё забудь. Забыты рыданья, забыта любовь, всё пеплом покрыто, а жизнь всё идёт…

Вот я смеюсь, а кто-то плачет, вот я и ещё кто-то ненавидим друг друга, а потом миримся, а потом снова ненавидим. Сколько людей вокруг, сколько ссор, сколько дружбы, сколько лицемерия и потом раскаяния… Почему я плохая сегодня, и хорошая вчера? Почему я злая утром, и добрая днём? Откуда это? Что я есть? Куда это всё потом исчезнет, когда закроются мои глаза?

Мы все каждую ночь закрываем глаза, и сон объединяет нас и мы становимся единым целым. Мы одинаково лежим, молчим, не видим вокруг тьмы, не слышим тишину, не чувствуем ночь. Нас так много, нас так много, нас – тьма, мы – сквозь все века – всюду мы. Вот снова мы растворились в том, что называется сон. И на всех стучит одно общее сердце. Но что за этим стоит, какие загадки, какие смыслы? И почему сон так похож на смерть? И что есть смерть, почему она есть, зачем она? А что есть рождение? Почему оно, зачем оно?

По вечерам, засыпая, я размышляла об этом, и мне становилось страшно от того, что там, до моего рождения, меня никто не знал, потому что я тогда не существовала, я была – кем? Я была смертью? Я была ничто, или нечто? Скорее – ничто? Или я была будущей жизнью? Тогда я сейчас – кто я сейчас, будущая смерть, это и есть я сейчас?! И вот, когда-то меня не было на этом свете, когда-то меня никто не знал, никто обо мне не думал, никто меня не любил, и я никого не любила. Но ведь и после меня, когда меня не станет, меня тоже никто не будет знать, и никто не будет меня видеть, и я никого не буду видеть и уже ничто не будет меня тревожить из того, что будет происходить на земле. И мне уже будет всё равно, помнят меня или нет. Или нет? Не всё равно? Меня не было, меня не станет, и что? И что?! Я никогда не буду? Навечно – нигде?! Навечно!!! В моём воображении возникала чёрная земля, внутри которой то, что когда-то называлось мною, и этому – что? Этому не будет конца? Дрожь бежала по моему телу.

Страшное, ужасное, холодное сковывало мою душу, я не хотела больше думать об этом, слёзы проступали на глазах, но я уже не знала этого, я спала. В одной со мной квартире спали родители, спал брат, спали няньки. Но мне уже не было дела до них. Мне снилась слава.

Однажды, в далёком детстве, папа привёл нас с Богданом на Красную площадь на поклонение красному богу по имени Ленин. Я со священным трепетом вошла в мрачное «святая святых», и увидела что-то страшное, что-то непостижимое в виде «вечно живого». Вот оно. Куколка гения. Призрак могущества. Вот он, вождь всех времён и поколений, вот он, предмет народного обожания. Как уютно он лежит в своей норке, и с какой жадностью люди льются к нему любопытными реками, обступают безумными хороводами. Они льнут к нему, своему идолу, приобщаются к его смертным токам, заражаются его мертвенной бесконечностью, упиваются его чёрной святостью, поклоняются его адскому бессмертию. И ему, главной персоне массовых игрищ, центральной забаве государственных маскарадов, в центре всенародных ураганов – быть там, внутри кокона смерти, совсем не страшно! Потому что с ним все эти люди, потому что он для них вечный, вечный! Вот она, слава! Слава убаюкивает и согревает, слава делает тебя сильным!!! Так шептались во мне чьи-то весёлые тени, обволакивали меня ядом. Я верила этим гусеницам, я слышала их завывание.

И тогда я решила – и слово это было горячо и наивно, страстно и бесповоротно – решила вот что: мне нужна слава! Вот достойная уважения цель жизни! Слава и только слава сможет спасти меня от этой страшной жизни, обещающей смерть по её завершении. Мне казалось, слава решит все проблемы, я буду счастливой… А дальше, говорила я себе, не важно… Я затыкала уши, надеясь таким способом не слышать внутри себя мыслей о смерти, и сердцем погружалась в мечты о славе.

Корни

Мои дедушки Революцию 1917 года встретили по-разному. Один, будучи зажиточным крестьянином, отнёсся к большевистским преобразованиям критически, другой, из бедняцкой семьи, – положительно. Один ушёл к белогвардейцам, другой воевал за красных. У обоих были красноречивые, говорящие о богатой религиозной истории дореволюционной Руси, фамилии. Дедушку по отцу звали Сергеем Поликарповичем Монастырским. А дедушку по матери – Иваном Николаевичем Боголюбовым.

Сергей Поликарпович Монастырский критично относился к собственной фамилии и любил рассказывать легенду, что на самом деле он – потомок настоящего декабриста, знаменитого Улыбышева, одного из участников нижегородского декабристского общества «Зелёная лампа». А фамилия Монастырский откуда взялась, это и для него загадка. Тут дед делал большие глаза и крестился сложенными в дулю пальцами. Вокруг смеялись, а моя боголюбивая бабушка в гневе выходила из комнаты, подальше и от мужа, и от прочих нехристей, как она называла мужниных друзей, любителей посудачить за самоваром воскресным вечером. Скорее всего, говорил Сергей Поликарпович, кто-то из предков получил эту антисоветскую фамилию при выпуске из духовной семинарии.

Вспоминать же о церковных корнях своей родословной дед не любил. Хотя в узком семейном кругу не отрицал, что «есть у нас среди родни свой поп». «Но с фамилией Монастырских это не связано». Дед говорил, что попа зовут Антоний и доводится он Сергею Поликарповичу племянником. Отношений с ним Сергей Поликарпович не поддерживал и разговоров об этом человеке в семье не поднимал. Жил Сергей Поликарпович так, как приказывала партия. А партия, известное дело, не была расположена к общению с церковными элементами.

Впрочем, сведения о таинственном племяннике деда нет-нет, да и просачивались. Это обычно случалось в семейном кругу, за праздничным столом, когда всем было тепло, уютно, пили чай, вспоминали жизнь… Так постепенно и сложилось общее родственное понимание жизненной истории о «попе Антоние», а также о его духовном покровителе схиархиепископе Антоние и их личной дружбе с самим Сталиным.

Сказ об Антоние

/записала подруга Веры Монастырской – Катя Небылица/

1.

Сегодня  Антон загружен делами. Уединился за ширмой на детской половине комнаты.

– Антон, а что ты там делаешь? – мама пытается заглянуть в детскую.

Бросившись к занавеске, Антон держит ее руками. Громко говорит:

– Мама, сюда нельзя. Идёт служба. Я – батюшка.

Подбегают другие дети. Шёпот, шорохи, мама что-то вполголоса объясняет.

Дети кричат:

– Мы тоже хотим в батюшку играть!

– Нет! У меня всерьез. А вы смеяться будете.

Слышны возня, хихиканье, спор, хныканье. Приближается стук бабушкиной палки.

Свистящий шёпот обещает новую игру. Радостный визг, прыжки, бабушкино кряхтенье (это означает, что кто-то повис на бабушкиной шее), чмоканья (это поцелуи в бабушкину щечку) и басистые смешки (это бабушка). Топот ног и шарканье тапочек всё тише, и вот уже на другой половине дома отдаленные взрывы детского хохота и повелительные возгласы взрослых. Антон прислушивается, бросает строгий взгляд на занавеску и возвращается к служебным обязанностям:

– Аминь.

На полу рассажены в рядок игрушки.

– Коля. Твоя очередь.

Накидывает на куклу салфетку, слушает, крестится, бормочет:

– Ох-ох, стыдно! Как плохо ты себя вёл. Чтобы в последний раз такое было!

Поет тоненьким голосом, ходит по кругу и покачивает кадилом, связанным бабушкой из пряжи от дырявых носков:

– Господи, помилуй… Господи, помилуй….

На Антона с иконы смотрит Бог.

Крестится, встает на колени и, склонившись до пола, шепчет:

– Прости, я маму не слушался.

Приподнявшись, встречается с проницательным взглядом Господа, зажмуривается и, уткнувшись лбом в коленки, продолжает:

– Сделай так, чтобы я слушался маму. И чтобы мама не сердилась, когда я ее не слушаюсь.

В субботний день мама вынимает из сундуков наглаженную чистую одежду, все, кроме папы («Папа всегда занят», – думает Антон), готовятся к поездке в монастырь. Неделю назад на воскресной Литургии было объявлено, что следующую субботнюю всенощную возглавит архиепископ Дмитрий. Тот самый! С ним познакомились в Крыму.

Как там, в Крыму, жилось, Антон знает из рассказов мамы. Папа об этом не любит говорить. Мама редко, всего, быть может, несколько раз, нарушала традицию и вместо привычных сказок рассказывала детям перед сном о том времени. У неё не получалось излагать подробно, да ей, видно, и не хотелось этих подробностей. Говорила она, прикрыв глаза, будто боялась увидеть наяву снова то, о чём вспоминала.

«Горе было. Голод. Всё отбирали. За одно лето вывезли с полуострова весь хлеб! Не помогло постановление об отмене продразвёрстки, и слово-то какое иудино выдумали. Если до двадцать первого года ещё хоть как-то жить можно было, то теперь конец всем пришёл. Людоедство начиналось. За краюшку хлеба убивали друг друга. Люди падали на дорогах и не вставали. Дети умирали. Папка ваш в коммунисты тогда записался, чтобы всех нас от голода спасти».

Мама молчит. Сёстры ждут. Антон и Игорь теребят маму. Они знают, что будет дальше, но не хотят, чтобы мама молчала. «А потом?», – спрашивает Антон. «Мама, говори!» – требует Игорь. «А что потом». Мама не хочет рассказывать самое страшное. Дети знают об этом. Об этом, страшном, родители могут говорить лишь, когда детей нет рядом. Но разве можно утаить. Да и сёстры помнят. Ползали и умирали на улицах истощённые дети. Молчали их обессиленные от голода родители, матери обнимали умерших детей, отцы обнимали матерей, и так умирали. Худые, костлявые лошади смотрели на людей человеческими глазами и валились на землю, и закрывали свои человеческие глаза. Никто тогда не мог жить. Могли только умирать.

«А потом, мои дорогие, была саранча!»

«А про саранчу расскажи, мама!» – требует Игорь. Он больше всего любит слушать про саранчу. Вот саранча летит, гудит, закрывает тучей небо. Вот уже поля, дороги, деревья, кусты – ничего не видно, всё будто собой накрыли живые, сотканные из саранчи, ковры. Кричат мужики, бегут, машут руками, воют бабы, визжат дети, бегут куда-то, хотят победить прожорливую предвестницу голода, проклятую саранчу. Но разве можно победить смерть. Ш-ш-ш, это смеётся, прыгает страшная, подлая саранча. О, какая огромная пасть. Какие длинные клыки. Нет, разве это саранча. Это настоящие летающие волки. Они съедают всё, что посеяно было руками крестьян, всё, что обещало людям не умереть от голода зимой. Но саранча смеётся над людьми. Она вообще такая, эта саранча, она любит смеяться над людьми. Она считает себя умнее людей. Поэтому и не боится их. Но зато люди знают особое слово против саранчи. Они знают, кого саранча боится.

«И КОГО?» – спрашивают в голос дети, у всех глаза широко открыты, ждут, затаив дыхание, продолжение этого чудного, жуткого и захватывающего рассказа.

«Боится того, кто владеет и небом, и землёй, и всей вселенной, того, кто повелевает ветрам и дождям, морям и солнцу. Того, кто создал всё вокруг, Творца этой жизни, Вездесущего Бога, в Троице единого. Не могли люди ничего поделать с саранчой, сколько крымских сёл подверглось ужасной напасти, сколько опустошения и горя. Наш архиепископ, владыка Димитрий посоветовал народу Божьему вопреки угрозам антихристовой власти взять в руки иконы Божьей Матери и выйти в поле с крестным ходом, совершить молебны! К тому времени уже большевики держали его под домашним арестом в Топловском монастыре, и не руководил он уже епархией, но его слово услышали во многих сёлах… Начались крестные ходы. И – нет саранчи…»

«Мама, а когда про нашего Антона?» – торопит Игорь.

Сёстры шикают на брата.

«Привела я вас на Рождество в Топловский храм, а тебя, Антон, семидневного, держу на руках, стою во дворе, а вы внутри храма. А мне на службу не положено. Это по уставу церковному так. Ждать надо матери после рождения ребёнка сорок дней, и лишь потом можно в церковных таинствах ей снова участвовать. А холодно стоять. Хоть и Крым, а ещё как зябко! Но стою, молюсь. Согреваю под платком малыша. И думаю о том, когда же и как покрестить новорождённого. Вижу, идёт в окружении людей сам архиепископ опальный. Возле меня остановился, расспросил, кто я, откуда, и говорит: «Через два дня приноси ребёнка, будем крестить». И покрестил нашего Антона. И сам ему имя дал. Я-то думала, Ильёй назовёт в честь Ильи Муромца, в чей день родился, а он иначе рассудил. Видишь, Антон, у тебя какой покровитель небесный. Отец всех русских монахов».

«Хочу быть монахом. Как Антоний Печерский», – говорит Антон.

+++

В храме мальчик видит перемену в лице мамы, она чему-то обрадовалась, склонила голову, сложила руки под благословение. «Антон, бери благословение!» – слышит мальчик. Владыка прижал к себе голову Антона. Голос у него добрый.

Антон оглядывается на маму. Мама подбадривающе кивает.

Владыка протягивает Антону книгу.

Евангелие! О таком подарке и мечтать не мог Антон!

Архиепископ скрывается в алтаре, Антон смотрит на маму. Замечает, как радостно её лицо. Ему хочется что-то сказать, передать свои чувства, но что сказать, как выразить то, что в душе? Он молчит.

Вечером, когда все в доме давно спят, мама рассказывает Антону о жизни в Крыму, о том, как пришлось с ним, годовалым, срочно покидать полуостров из-за гонений на верующих. Как владыка Димитрий взял над их семьёй опеку, ехали вместе с владыкой. А по Крыму громили монастыри, разоряли храмы.

2.

– Дядя, ты кто? Чекист?

– Я просто дядя, а ты?

– А я Антон Монастырский. Из Красного Восхода. Что за Карасевкой.

– Что-то не похож ты на местного.

– Да, мы не отсюда. Сначала в Крыму жили, потом под Киевом, теперь вот, поближе к бабушке перебрались. Это всё из-за революции.

– Вот как. Что ж один? От мамки, что ли, сбежал?

Антон сдвинул брови. Он же не маленький…

– Дядя. Я же не маленький. Мне уже десять лет! Ты лучше мне скажи правду. Ты комиссар ОГПУ, да?

– А ты почему так решил?

– Да сапоги у тебя до колен, и галифе, и шлем со звездой, и френч.

– Глянь, какой малец, это кто тебя военным премудростям обучил? Учителя?

– Батя.

– И что теперь?

– А вот что.

Антон оглянулся. Дорога перед сельсоветом дымилась от жары и пыли. Отдыхал под колесом грязной телеги кот. Лошадь вздрагивала от слепней и поводила ушами, будто прислушиваясь к храпу мужика. Мужик лежал внутри телеги и морщился во сне от мух. Из-за двери сельмага выглянуло лицо молодой женщины. Её глаза остановились на Антоне. Женщина махнула ему рукой и сказала строго: «Смотри мне!»

– Мамка твоя?

На вопрос мужчины мальчик не ответил, сказал:

– А вот что. Глянь.

И медленно перекрестился, не сводя с дяди глаз.

Мужчина молчал.

– Что ж ты стоишь, дядя?

– А что надо делать?

– Как что. Ты же красный. Арестуй меня. Видишь, я в Бога верю. Вот, смотри.

Антон подошёл ближе, и глядя снизу в глаза чекисту, снова перекрестился.

– Ты сказал, тебя Антон зовут?

– Да. Антон Монастырский.

– Антон. Ты мамку с батькой не любишь?

Антон нахмурился.

– Чего молчишь?

– Я тебе сейчас не о мамке.

– Так, Антон, послушай, за религиозную пропаганду не тебя ведь, а мамку арестуют. Вот чего ты добиться можешь.

– Почему?

– А потому. Тебя по малолетству не тронут, а вместо тебя мамку – по этапу в Сибирь. Вот такие дела. Ну, веруешь и веруй, а лезть-то на рожон зачем, а?

…«Рожон»… Мама тоже говорит так. И что это такое – «рожон?». Антон очнулся. Всё так же мерно колыхалась в такт поступи лошади белесая, без конца и края, степь. Лезли в нос поднимаемые с пылью травинки. Взлетали красивые бабочки, вспыхивали в лучах и исчезали где-то в солнечном свете.

– О, Слепец наш, – сказала над ухом Антона мать и чмокнула детскую макушку.

Она запела:

– Над степью небо серебрится,

мой сын-роднуля сладко спит.

А я ему налью водицы,

и буду петь, душа горит.

– Что, мать, душа всё поёт?

Антон выглянул из-под руки матери и посмотрел на слепого старца. По его щекам бежали слёзы.

– Антон твой, Дарья, будет радовать людей, – сказал старик.

– А что ж ты плачешь всё, дедушка Игнатий, – матушка положила деду в котомку угощения.

Слепец сказал:

– Вкусный ты, Дарья, хлебушек печёшь, такой духмяный. Смотри, Дарья, завтра гости придут, так ты им корову не отдавай.

Гости пришли на рассвете, с шумом, громко заговорили с порога, застучали в сенях ногами. Гавкал и рвался во дворе с цепи Агат, кукарекал возмущённый Орлан.

Антон проснулся и вспомнил слова Слепца, и как мама ждала вечера, чтобы рассказать об этой удивительной встрече папе. И когда, наконец, устроились всем семейством на печной лежанке, прижались шестеро друг к другу, мама поведала папе насчёт предсказанных старцем гостей.

– Не верю я в предсказания, – сказал папа. – Как вообще человек что-то может знать о будущем?

– А наш дед Игнатий особенный. Как что скажет, так и будет.

– Совпадение.

– Ну вот, посмотрим, исполнятся слова старца или нет.

– Посмотрим, посмотрим.

В голосе папы мальчику слышится улыбка. Папа добрый, думает Антон.

Где-то скреблись мыши, а то вдруг всхрапывала за окном Милка. И тогда папа сонно приподнимал с лежанки голову и говорил: «Чу!». Это смешило Антона. А папа добавлял уже в адрес жены: «Иди спать. Хватит уже под иконами стоять. Доверчивые вы, бабы, в сказки про Бога верите».

Антону непонятно, как можно такое говорить. Папа, Николай Поликарпович Монастырский, – знаменитость, участник Всесоюзного съезда безбожников в Москве. По возвращении из столицы в местном клубе выступал, рассказывал, кого видел. Заведующая школой, учительница Анастасия Семёновна Иванова головой качала, надо же, Горького с Маяковским лицом к лицу зрел. Неужели и они – безбожники?

«Да. Великие классики советской литературы – великие безбожники! Вот с кого пример надо брать! Маяковский так и сказал: «Раньше у нас по завершении дела говорили «с Богом», а мы теперь будем говорить «на Бога». Во как!» – вещал со сцены Николай Поликарпович Монастырский.

«А Максим Горький что, тоже ругался на Бога?» – спросила Анастасия Семёновна, женщина набожная и строгая нравом. Взгляд её был внимательный и скорбный.

Николай Поликарпович хмыкнул: «На Бога! Поняли?» Прищурился, засунул руку в карман, грудь выпятил. Это была любимая поза Николая Поликарповича, он хотел быть похожим на любимого вождя.

В клуб людей набилось – в проходах стоят, но тихо. Боятся высказываться. Николай Поликарпович понимает обстановку, чувствует себя героем.

«А Горький сказал: Библия – книга интересная, но всё в ней враки. И если и можно читать, то со специальным разъяснением по поводу всех моментов вранья. Так-то! А ещё предложил товарищ Горький сочинить на церковную музыку новые, не испорченные церковным мракобесием, тексты, в соответствии с моментом истории».

«А вы, Николай Поликарпович, тоже речь держали?»

«А то! Ещё как держал!»

«И всё против Бога?»

«Против таких, как вы, товарищ Иванова. А сказал то, что требовалось сказать. Что есть у нас по сей день несознательные элементы, которым религиозный опиум не даёт времени наводить порядок в школе. В классах грязно, дети из-за холода в шапках и варежках, печь топят не регулярно, то один раз в два дня, а то и реже. Стёкла выбиты. В вёдра с питьевой водой грязь сыпется. Ученики в одной компании с учителем курят. Домашних заданий не выполняют. На уроках шум, ругань. Питания горячего в школах нет. А школьного ячменя уворовали до семи центнеров».

«Требуется пояснение, Николай Поликарпович. То вы в газете «Красный колхозник» прочитали. А там писали не про нашу школу».

«Чу», – повторял про себя Антон. Как интересно. Скажешь слово, а за ним целый мир. Вот папа сказал «чу», а вот есть слово хорошее – чудеса. И разве не чудесно, висит за окном луна и все-все-все её видят. А потом вместо луны появится солнце, и где-то там, на солнце, взгляды людей будут встречаться друг с другом. Там, на солнечной планете, они не чужие и не враги друг другу. И даже красные и белые друг другу там – не враги. И верующие, и неверующие – они тоже друг другу на небе – не враги. И папа Антона там – совсем другой. Потому что солнце одно на всех, и луна тоже.

Антон высовывает голову из-под одеяла и зажмуривается от света. Солнце бьёт в глаза. В солнечных лучах фигуры гостей кажутся чёрными-пречёрными. Лиц не видно. Расхаживают по комнате, подходят к печи, там слышны перешёптывания и смешки.

«Дяди-дяденьки, где ваши валенки, квасом будем угощать, и на свадьбу приглашать!» Это Катюха. На сестёр шикают. Те щекочут брата, Игорь хохочет.

За столом сидят папа и мама, сложили на коленях руки. Папа, как увидел гостей, так стал таким задумчивым. И взгляд отстранённый. Смотрит на пришедших, будто это не они, а он гость в доме. И молчит. Мама закуталась в платок из козьей шерсти. Под платком у мамы большой живот. Мама ждёт малыша.

– Ничего такого у вас вроде нет для экспроприации, – сказал один из мужчин, оглянулся и увидел проснувшегося Антона.

– О, старый знакомый. Ну, здорово, что ли.

Мужчина широко улыбается. И протягивает Антону руку. Мальчик пожимает руку, смотрит в глаза человеку в военном френче и как тогда, возле сельсовета, крестится. Мужчина подмигнул мальчику, присел на корточки, сказал так, чтобы никто не услышал:

– На улицу выйдем, я тебе секрет открою.

За окошком видно, как по двору люди ходят. Вот один спугнул Мурзика, заглянул в комнату, распластал тёмные руки по освобождённому от кота подоконнику.

– Товарищ комиссар, разрешите доложить. Осмотр дворовой территории показал – имеются в хозяйстве корова, две лошади, куры. Будем забирать?

Комиссар взглянул на Антона.

– Что, Антон, скажешь?

Удивительно Антону – все на него смотрят, словно от ребёнка тут что-то зависит. Папа смотрит на Антона так пристально. Будто сказать что хочет.

Антон – не трус, и будет говорить правду.

– А то скажу. Нельзя нам без коровы. У нас дети малые. Детям молоко нужно. И скоро пятый родится. И ему тоже молоко будет нужно.

– Смелый, – сказал за окном чужой и хохотнул. Потянуло дымом. Это чужой закурил.

– Отой ди, Возницкий, не дыми сюда, беременная в доме, – сказал комиссар.

– Ты у нас, товарищ комиссар, известное дело, жалостливый. Да я не против. У меня самого жинка на сносях.

Голова исчезла. В окне стало видно, как собираются за изгородью сельчане, гомонят, посматривают во двор Монастырских.

Сегодня в селе ночь была беспокойной. Бригады ходили. Опустошали зажиточные семьи. Раскулачивали.

А Монастырским повезло, переговариваются соседи, уходят от Монастырских злодеи с пустыми руками, кормилицу-корову, вот удивительно, не тронули, и на подводу ничего не погрузили.

Выбежал на крыльцо Антон, стоит босой, рёбра под кожей ходят, трусы синие до колен. Отец выглянул, взглянул на сына, потрепал по голове, ушёл в избу.

– Эй, дядя, – зовёт Антон. – Ты что, забыл?

– А, да, – вернулся комиссар. – Я же тебе секрет сказать хотел.

Кивнул на крестик деревянный на груди мальчика:

– Не боишься носить?

– Нет.

– А я свой запрятал.

– Неужели и у тебя крест есть, неужели в Бога веришь? – спросил Антон.

– А куда деваться, ведь Бог есть, это и так понятно. Не было бы Бога, не было бы нас с тобой, и вообще ничего бы не было, ни планеты нашей. Ни этого солнца. Правда, я об этом никому не объявляю, да и крест, каюсь, не ношу. А мать-старуха меня за это пилит.

– А что за секрет ты мне сказать хотел?

– Так вот этот самый. Что я тоже в Бога верую.

– Так ты, значит, тайный христианин, – Антон кивнул в знак понимания. – В древние века много было тайных христиан. Я тебя никому не выдам. Даже под страхом казни.

– Ты, парень, молодец… Да, вот что… Если корову придут забирать...

Комиссар достал из кожаной сумки блокнот, написал химическим карандашом: «Корову, а также и всё прочее из дома Монастырских – не изымать. Воронин».

Вырвал лист.

– Держи охранную грамоту.

3.

Ночью по селу лаяли собаки, в окнах домов горели огни. В западной части, возле любимого детьми оврага и избушки слепого деда Игнатия, полыхал подожжённый крестьянами дом Петра Бояринова, одного из пяти членов колхозной партячейки. Ходили, уже давненько, слухи о нём, как о тайном осведомителе ОГПУ. «Сколько людей продал, сколько душ загубил», – судачил народ о Бояринове. А недавно кто-то донёс в областной центр на местного «скомороха», двадцатипятилетнего гармониста-частушечника Мальцова Ивана за его песенки: «Было жить на свете лучше нам при батюшке-царе. Кто же нам грехи отпустит, храмы рушат, всё в огне»… «Чем меньше коммунистов будет на селе, тем больше будет хлеба везде по всей стране». За антисоветскую пропаганду Мальцова расстреляли. Вывели гармониста ночью, не дали одеться, и в этом самом овраге, под боком у Бояринова, и расстреляли. Без суда, без следствия.

Говорят, Слепец Игнатий, любитель ночных молитв на краю оврага, прятался в кустах и слышал, как пел перед смертью Мальцов: «О, Господь мой, Матерь Божья, я иду к вам навсегда, жизнь моя была негожей, но помилуйте меня!» Слышал Слепец, как ругались палачи, и всё стреляли и стреляли в гармониста, а тот пел и пел… «Смерть мне в радость, смерть – отрада, к Богу я теперь иду, ничего мне здесь не надо, только Бога я люблю! Но прошу Тебя, о Боже, не забудь детей моих, и жену-вдову помилуй, вот о них Тебя прошу! Пусть всё будет у них сладко в этом горьком бытии, а когда придёт их время, с ними быть хочу в раю!»

Бояринов, как отметили в селе, глаза от людей прятал, на улицу в те дни не выходил, больным, вишь, сказался. Это он, гад, загубил Мальцова, решили мужики, это он осиротил девчушку с пацаньчиком. Матери с тех пор больше не пускали в овраг детвору, опустело любимое место для игр в войнушки.

И вот теперь метался Бояринов, причитала его родня перед горящей избой, а пожар не унять.

Не спали в ту ночь и в избе Монастырских. Да и как уснуть, если хозяина нет. Вечером, когда дети начали уже дремать и пел над окошком соловей, пришли к Николаю Поликарповичу хмурые, молчаливые дядьки, всё из местных, из бедняков, Коровин, Шестопалов, Криволапин и Брыдько. Дарья Андреевна задёрнула занавеску по центру хаты, затаилась на подушке. Молилась про себя. Антон тоже не мог спать. А мужики беседовали долго, звякали кружками, отец разливал самогонку. «По чуть-чуть. А то дело провалим. Огурцы, хлеб, ешьте». – «Хорошо живёшь, Монастырский. Тебя тоже не мешало бы раскулачить». – «Вон, половина села в кулаках. Сейчас нараскулачиваешься».

Ушли, наконец. Дарья приподняла голову, тихо. Да, точно. Раскулачивать пошли. Горе. Жалко народ. Ребятишек малых оставят без молока, без хлеба, сколько людей пострадает. Беда.

– Дети, ну-ка, лежите тихо. Видите, что в селе творится.

Детвора пошепталась, да и заснула. Антон лежит с открытыми глазами, прислушивается к ночным звукам. Ах, как сильно собаки лают, да как дружно, звонко. И коровы мычат, и лошади шумят. По всему селу трезвон. Что за ночь.

– Антон, ты почему не спишь?

– Мама, а я по бабушке с дедушкой соскучился. Съездим в гости?

– Съездим.

– А когда?

– Вот поспокойнее станет в селе, там и будет видно. Может, на Успение Божией Матери.

– А малыш скоро родится?

– Скоро, Антон.

– А когда?

– Бог даст, на Успение.

– Слава Богу.

– Да, Антон, слава Богу.

Папа вернулся домой под утро. Антон чутко спит, сразу и проснулся, как услышал шаги папы во дворе, да и Агат зашумел, обрадовался хозяину, слышно, как прыгает. Антон улыбается. Вот сейчас папа придёт, сядет рядом, погладит Антона по голове. Так и случилось. Папа подошёл к сундуку, сел на краешек, гладит Антона по голове: «Антон-Антон, опять с печи удрал, и что ты к этому сундуку прикипел…» Месяц ясный-ясный, такой красивый, прямо возле окошка стоит, светло в избе, всё хорошо видно. И маму видно на печи, рядом с Игорем, Катей и Машей, они посапывают сладко, уютно, а вот мама не спит, ждёт, когда папа придёт к ней, расскажет, где был, а месяц светит и светит, видно и Божницу, и, вот, папу рядом, он смотрит на Антона, будто плакать собрался.

– Папа, а у тебя лицо грустное, – говорит Антон, обнял папу, прижался.

– Да, не очень мне весело, Антон.

4.

Потянулся в Успенье народ по селу, с иконами, крестами, хоругвями. Идут крестным ходом. Впереди всех отец Олег, несёт вместе с дьяконом плащаницу Божией Матери.

Ночью к удивлению семьи священника, приходил к ним Николай Поликарпович Монастырский, руководитель местных безбожников. «Как бы убийства не вышло, вы бы остереглись!» Нет страха в душе священника.

«С нами Бог! Разумейте, языцы! – сказал отец Олег с амвона. – Пошли, сёстры, отцы, братья! Нам ли, христианам, бояться безбожников…»

Полетели в народ куски грязи, плевки, раздались насмешки. Комсомольцы воют, свистят, хохочут. Ну, чистые бесы. Вслед за красной молодёжью встретили богомольцев красноармейцы. Стоят поперёк пыльной улицы, в руках винтовки. Кто-то из них смотрит со злобой, а кто-то глаза прячет. Эх, что же вы, мужики, вместе с вами в одном селе росли, многие из вас и в церковь когда-то ходили, а теперь вместо креста святого – винтовки, вместо Бога – ненависть. Эх, мужики… Так думают крестоходцы, но не отступают.

«В Рождестве девство сохранила еси, во Успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася еси к животу, Мати суща Живота, и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша!» – возвысили голос певчие.

Падают под выстрелами люди.

Дарья родила сына ранним утром, в праздник Успения Божией Матери. Ещё петухи не пропели, а в доме Монастырских уже кричал новорождённый.

Ещё с ночи отец запер дверь, никому не разрешил выходить из дома. Знал, что в этот день готовится провокация против верующих. Должен сам был участвовать в этом деле, да воспротивился. «Ах, Дарьюшка!», – плачет возле постели жены, смотрит, как Дарья кормит новорождённого. Видит Антон в щёлочку между занавесками, как текут по щёкам папки слёзы. Жалко его. Щиплет у Антона в глазах. Вот, сейчас сам заплачет. И что же это с батей, почему плачет. Слышит Антон, рассказывает папка, – убивали сегодня людей церковных. Подошёл к отцу, тронул за колено:

– А отец Олег?

– Ранили его. А вашу Анастасию Семёновну убили.

Помолчал.

– Но это ещё не конец. На завтра дан приказ рушить храм.

Утром, ещё затемно, выскользнул Антон из дома. Привязал полотенцем на тело Евангелие, подаренное владыкой Димитрием. На дороге оглянулся на чьи-то шаги – младший брат догоняет. «Я тоже хочу туда, куда и ты!» – «Нельзя!» – «Ты сам говорил, будешь брать с собой ловить раков!» – «Так я ж не за раками, Игорь. У меня дело взрослое, очень важное и секретное. Ладно, пошли, что с тобой поделать, некогда разговаривать».

Быстро-быстро идут по тёмному селу, взявшись за руки. Антон «Господи, помилуй» шепчет. Игорь не молится, Игорь с папки пример берёт. Раз папка в Бога не верит, то, значит, и он, Игорь, будет так же делать. На небе луна яркая. Совсем Антону не страшно. Лают на мальчиков собаки из чужих дворов. Антон поторапливает Игоря. Надо успеть отца Олега предупредить. Надо спасти отца Олега. «А о чём ты хочешь предупредить? От чего спасти?» – спрашивает Игорь. Удивляется, что брат ночью к священнику путь держит. «Зачем попа спасать, Антон? Какая от него польза, только голову людям морочит, ведь Бога нет, так папка говорит».

– Что ты, Антон? – открыла дверь матушка Зинаида.

– Матушка, а как отец Олег? Что с ним?

– Лежит, поранили его сильно нехристи.

– Матушка, передайте отцу Олегу, сегодня придут сюда, чтобы…

Тяжёлая рука сзади сжала мальчику плечо, оглянулся Антон, так это же комиссар!

– Уходите, дети, скорее, – сказал комиссар.

И тут же выстрел, громкий, в ушах загудело. Вскрикнула, упала матушка Зинаида. Заструилась кровь по лицу. Заплакал Игорь, закричали в доме дети, послышался стон священника. Залаяли по селу собаки.

Кто-то засмеялся за спиной Антона. Возницкий, это он к ним в дом с обыском приходил. Направил на Антона с Игорем наган.

– Ишь, щенки. Жалость, комиссар, надо в постели с бабой оставлять …– говорит Возницкий, но – упал. Удивление на лице, глаза открыты, лежит неподвижно, не дышит. Спрятал комиссар наган, взял Игоря и Антона за руки, отвёл за угол.

– Бегите, живо!

Поднял комиссар раненную матушку, потащил в дом.

Бегут в темноте страшные люди, как много их, бегут молча, держат в руках винтовки. Плачет Игорь. Сжимает Антон кулаки, ползут по его щекам слёзы. Что же делать. Видит, вон, комиссар не пускает красноармейцев внутрь дома, загородил дверь, но стреляют в него, убили комиссара. Ворвались в дом. Стреляют, убивают. Бегают по двору страшные люди, бьют стёкла, поджигают дом, бегут к церкви, хотят залезть на колокольню, хотят колокол сбросить, хотят крест повалить, иконы потоптать, алтарь осквернить. «Игорь, в этих кустах будешь лежать, затаись, жди меня, я скоро, и чтобы тихо!» Побежал Антон к церкви, вот сейчас он никого не пустит туда. Но кто-то лежит у порога церкви, споткнулся Антон о лежащего человека. А тот вцепился в мальчика, не пускает, закрывает ему ладонью рот, что-то говорит. Так это же Слепец! Дед Игнатий!

Вой людской уходил за поля и леса, до самого неба летели тучи чёрного дыма. Громыхали, стреляли, жгли. Выгорела большая часть домов.

Спали Антон и Игорь дома у Слепца, дал старик мальчикам чай из сонной травы, а когда те проснулись, то узнали, что теперь они сироты. Никого злодеи не пощадили в доме Монастырских, ни детей, ни отца с матерью. Отца убили как врага Советской власти, за то, что отказался расстреливать богомольцев. Дарью Андреевну с детьми убили за сговор с верующими, а верующие – они и есть первые враги Советской власти. Ведь Бог для них важнее товарища Сталина и Советской Родины.

«Предаст же брат брата на смерть, и отец - сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Моё; претерпевший же до конца спасется», – читает вслух дед Игнатий.

5.

Ночью кто-то поскрёбся в дверь. Открыл дед Игнатий. Смотрит: на пороге стоит десятилетняя Ирина Мальцова, дочь расстрелянного баяниста.

– Что ты, Ирина, откуда взялась? Ты замёрзла, пошли чай горячий из трав пить.

– Дедушка Игнатий, мою мамочку и братика убили. Мне идти некуда. Ты добрый, мне про тебя мама рассказывала. Возьми меня к себе.

– Ишь. Ну прямо сказка тут у меня про козлят, осталось волка дождаться.

– Я, дедушка, в лес ходила по ягоды. Услышала выстрелы, и побежала к дому. Но из кустов вижу: наш дом окружили дядьки, а дом горит. Мама с братом во дворе лежат на земле. Я их видела. В пожаре всё потом сгорело. И они тоже чёрные, там лежат.

Собрался Слепец уходить далеко-далеко.

– Буду по свету белому бродить, Богу молиться, – сказал детям.

– А мы?

– А куда я без вас, со мной пойдёте, но лишь до Знаменки. К вашим бабушке с дедушкой заглянем. Там и оставлю вас. Вам учиться надо бы. Да на печке сидеть, молоко пить. А сам дальше пойду. По монастырям, по церквям, по лесам и равнинам. Широка Русь-матушка, не даст погибнуть.

– И я хочу, – сказал Антон.

– И я, – сказала Ирина.

– А я не хочу, – сказал Игорь.

– Знаю ваши настроения, ребятки, знаю. Но пусть будет всё так, как будет.

Вместо Знаменки встретили путников сожжённые избы. Пришлось идти до следующего села, до Краснофлотского. Бабы там рассказали, что знаменский народ против колхоза восстал. Не захотели своих коров и зерно отдавать, да и поубивали ночью местных коммунистов. А после этого в Знаменку солдат нагнали, собрали всех, и старых, и молодых, кого расстреляли на месте за сопротивление, а кого угнали неизвестно куда.

Догнал путников в дороге Бояринов. Лицом серый, глаза потухшие, в бороде мусор. Бормочет, бегает глазами по лицам детей, задерживает взгляд на старике. Смотрит умоляюще, трясёт руку старцу, гладит его по плечу заискивающе.

– Ушёл я из дома. Кто-то записки подбрасывает, убить грозятся. Может, без меня моей семье спокойнее там будет. А тебя, Игнатий, я искал. Видел, как ты уходил с детьми. Приметил, шёл, можно сказать, след в след. По пути встречных о вас спрашивал, а вас везде люди позапоминали, удивлялись, что такие дети малые по лесам-дорогам бродят, указывали, куда ушли. Я вам хочу отдать вот что…

Снял Бояринов с плеча холщовый мешок, тяжёлый с виду, пухлый. Наверное, в нём головы отрезанные лежат, подумал Антон и зажмурился.

– Золотые монеты здесь, дед, настоящие царские червонцы, есть и новые, серебряные рубли, тут немало, возьми, распорядись как хочешь. Помолись за меня, дед. А я дальше пойду. Мне надо быстро идти. Чую, смерть по пятам бежит.

Но не успел уйти Бояринов далеко. Через два дня из кустов подсекли его пулей, отомстили за своих.

Нашли его тело путники. Помолился Слепец, похоронил в овражке.

– Дед, а дед. А почему Сталин в Бога не верит? – спрашивает Антон у Слепца, когда они, попрощавшись с добрыми хозяевами и напутствуемые домашней краюхой хлеба, покинули очередную деревеньку. Идут по лесным тропкам, прячутся в деревьях и кустах, в траве густой от случайных путников, от ненужных глаз, от непрошенной опасности.

– А я Сталина люблю, он отец нам всем, он лучше всех, он друг детей, вот так! – перебивает Игорь и показывает брату язык.

– Отец нам всем, Игорь, это Бог, – строго говорит Антон.

– Сталин – враг Бога, я Сталина не люблю, – говорит Ирина.

– Вы, дети, ничего не знаете, – говорит Слепец.

Они идут медленно, не спеша. Поют птицы, солнышко пригревает сквозь листву.

Дед Игнатий продолжает:

– И я тоже, дети, ничего не знаю. Верит или не верит Сталин в Бога – не нашего ума дело. И смотреть надо не на чужие, а на свои грехи.

– Конечно, Сталин в Бога не верит, – убеждённо продолжает Антон. – Если бы он в Бога верил, то обязательно защитил бы нашу церковь, и не было бы столько горя для церквей и священников. Но мне вот что непонятно. Почему он так делает? Ведь он сам учился в духовной семинарии, мне мама об этом говорила. Священником собирался быть. А потом в революцию ударился. А, дедушка Игнатий, ну почему?

– Почему-почему. Потому что буква «у».

– А я, дедушка Игнатий, Сталину письмо напишу.

– Ну и зачем?

– Как зачем. Чтобы правды добиться.

– И что ты ему напишешь?

– А то. Что несправедливо всё это. Вот наша семья. Всех поубивали. За что?! За то, что в Бога верим! Как так можно?!

– Э, малыш. Разве можно на этой земле найти справедливость? Тут место скорбей и плача. Тут владения князя тьмы. А нам, христианам, терпеть надо, смиряться, и Бога не предавать. А воздаяние не здесь, а там, на небе, надо ждать. Сейчас, Антон, наш народ испытывает на себе гнев Божий за те грехи, за безбожие, в которые впал в последние времена. Отступил наш народ от Бога, забыл Его. Божьего Помазанника, нашего Царя-батюшку предал. Вот и попустил Господь испытание. Нынешняя коммунистическая власть – это не что иное, как бич Божий для народа-грешника. Вот в Библии в Ветхом Завете на каждом шагу читаем про гнев Божий, как наказывал наш Творец свой богоизбранный народ за постоянные предательства и отступления от воли Божией, в ту пору люди впадали в идолопоклонство, в язычество, и были за это наказываемы страшными бедствиями. Вот и на Руси нечто подобное произошло. Но за то, что новая власть гонения на церковь и служителей Божиих устроила, и народ массово стал в атеисты записываться, вот за это ещё больший гнев Божий уже разгорается. И пройдёт ещё несколько лет, и вот увидите, что будет.

– А что будет?! – в голос спросили дети.

– Война будет.

– Ух ты! – восхищённо воскликнул Игорь. – А скоро? Я пойду на войну товарища Сталина защищать!

– А потом? – спрашивает Ира.

– А потом будет победа за нами.

– А потом?! Что будет с коммунистами? Неужели Господь их тоже пожалеет? – спрашивает Антон. Больше всего ему хочется, чтобы покарал Бог коммунистов.

– А что потом. Не простоит эта власть, замешанная на крови и безбожии, и ста лет. Вам дано ещё увидеть её падение. Но то будет нескоро.

– Тогда нам нужно к Сталину идти, – убеждённо сказал Антон.

– Это ещё почему? – говорит дед Игнатий.

– Он же погибает. Его душа в аду будет гореть. Он ослеп. А разве может вождь народов быть слепым. Тогда и сам в яму упадёт, и народ за собой потащит.

– Какую яму? – спрашивает Ирина. Она с удивлением смотрит на Антона.

Антон сердится, ну почему они не могут понять очевидное.

– Ира, ты что, Евангелие не читала? Это же всё из Евангелия. Христос будто о Сталине сказал. Слепые вожди слепых.

– Если слепой ведёт слепого, то оба упадут в яму. Евангелие от Матфея, – сказал дед Игнатий.

– Да, да, – сказал Антон. – Нам нужно срочно идти к Сталину. Из-за него может весь народ погибнуть. У Сталина никого нет рядом, кто мог бы рассказать ему правду.

– Какую правду? – Ира опять удивляется.

Идти к Сталину. Да где такое видано, это глупо, это немыслимо, думает девочка.

– Правда, Ира, может быть одна. Так же как и Бог. Не может человек служить сразу двум господам. А Сталин заблудился. И если ему никто не откроет глаза, то он и свою душу загубит, и миллионы других.

– Дело не в Сталине, – сказал дед Игнатий. – А в идеологии. И если даже ты убедишь Сталина в чём-то, от этого в стране мало что изменится. Потому что сама по себе идеология этой власти – богоборческая. И этим всё сказано. Тем не менее, Антон, в твоих словах есть здравый смысл. И твоя идея мне по душе. Поэтому поддерживаю. И предлагаю держать путь на Киев.

– На Киев?! – в голос сказали дети.

– Да.

– Но ведь Сталин в Москве! – сказал Игорь.

– К Сталину, ребята, нам, простым смертным, просто так не попасть. Но я знаю человека, который сможет организовать нам встречу со Сталиным. И находится этот человек в Киеве. Когда-то, очень давно, он был наставником у сына грузинского сапожника, там, в Тифлисской семинарии. Джугашвили тогда называли Сосо. Но чтобы попасть в Киев, нужно нам пройти мытарства. И вот пройти эти мытарства нам поможет один интересный товарищ. К нему и пойдём.

– А как зовут того, кто учил Сталина? – спросил Антон.

– А зовут его владыка Антоний. Как тебя. Но раньше, до принятия схимы, имя его было Димитрий. И был он архиепископом Таврическим. В Крыму. Может, Антон, твоя мама его видела, когда вы в Крыму жили.

– Владыка Димитрий! Так он мой крестный отец! – закричал Антон. – Конечно, мама его видела, и я его видел, он мне Евангелие подарил. Вот же оно!

– О, дивны дела Твои, Господи, – дед Игнатий перекрестился.

– Я когда родился, то мама думала, что священник при крещении даст мне имя Илья, потому что я родился в день памяти Ильи Муромца. Но владыка Димитрий велел назвать меня Антонием. Мама удивлялась и говорила, что, может быть, в этом скрывается тайна и со временем она откроется.

– Так вот и открылась, – сказал дед Игнатий. – Это он тебе весточку из будущего передал. Чаю, будет с ним встреча.

Антон молчит, он потрясён. Сердце его переполнено радостью.

– Дедушка Игнатий, а про владыку и Сталина ещё расскажите, – просит Ира.

– Я не так и много знаю. Сказать могу то, что в народе слышно. Владыка Антоний из старинного княжеского рода Абашидзе. Человек бесстрашный. Мужественный. Незадолго до революции встречался с самим царём Николаем – в Ливадии. А когда в Крыму после революции началась смута, он, как правящий архиерей, объявил на полуострове дни всенародного покаяния. И тогда же обратился к народу. Это послание произвело на очень многих огромное впечатление, его переписывали от руки, передавали друг другу. Вот, мне одна старая монахиня дала как святыню. Сейчас…

– Дед, а дед, – Антон трогает старика за рукав. – А ведь ты не простой. Ты грамотный. Речь у тебя такая, как в книге. Ты что, специально прикидываешься таким вот простым, это для смирения, да? Ты, значит, юродствуешь вот так. Да, дедушка Игнатий? Ты, наверное, тоже из знатного рода, как и Абашидзе?

Старик улыбнулся:

– Как любила говорить моя покойная бабушка: всё может быть. Может, и гложет, а может, и поможет. Бывает, с коня сигают, а бывает, и на коне летают.

Он открыл псалтирь, достал заложенный внутри пожелтевший лист, стал читать:

– «Многими тяжкими грехами осквернился народ наш в недобрые годины мятежного лихолетия и смуты: бунт и измена, пролитие крови и братоубийство, безбожие и осатанение, богохульство и кощунство, разбой и лихоимство, зависть и хищение, блуд и растление, празднолюбие и празднословие. Осмердела земля наша, зачумлён воздух, омрачается свет солнечный гноем ран души нашей. Не по слабости только, но и по гибельному обольщению согрешил пред Богом народ наш, ибо открыл уши свои ложным и тлетворным учениям сынов тьмы, отвернулся от Бога и поклонился идолам… Люди русские, православные! Явите силу покаяния, возвеличьте Святую Русь делом, словом и мыслью, отвергните соблазны антихристовы…»

– Странно, что за это его не расстреляли, ему просто повезло, – сказал Игорь.

– Это, Игорь, называется по-другому. Это милость Божья, хранил Господь милосердный владыку. И по сей день хранит. И происходит это, как в народе говорят, не без участия самого Сталина. Сказывают, не один раз обращался бывший учитель к своему ученику, и письма ему писал. И вождь не отказывал. Даже если просил священников освободить, тоже помогал. Не раз арестовывали архиепископа, но вмешивался Сталин, запрещал трогать своего учителя. Вот такие дивные дела. Поэтому и направим стопы в Киев.

6.

– Товарищ секретарь. К вам просятся на приём странные люди.

– И в чём их странность? Надо выяснить, кто они, откуда, а потом ко мне с докладами входить.

– Трое из них дети, а старик без документов. Говорят, из Красного Восхода, который сожгли.

– Из Красного Восхода?

Секретарь обкома, Пономарёв Валерий Витальевич, поднялся и взглянул на вошедшую. Женщина стояла навытяжку, и было заметно, как испарина проступила на её лбу. Пономарёв понимал, что его «дура-секретарша», как он про себя называл свою подчинённую, испугалась – «а вдруг сделала-сказала что-то не так». Работать в обкоме партии – дело ответственное. За каждое неправильное слово можно быть строго наказанным или даже под статью угодить. Но сейчас Валерий Витальевич сам не знал, что делать или что говорить. Про сёла Красный Восход и Знаменку в области знали все. Но вслух не говорили о судьбе пропавших, убитых и сожжённых три года назад. Потому что их как бы теперь больше и не было. На месте страшных селений соорудили водохранилище, привезли для этого угрюмых людей в тюремных робах, а когда работы были закончены, трудников-арестантов тут же и расстреляли.

– Ты вот что, Надежда… А…

Он замолчал и вопросительно взглянул на секретаря. Она отвела взгляд, её лицо было красным.

– Тебе, кажется, жарко, а, Надежда? И что ж тебе так жарко, вон, за окном зима, а ты…Но да ладно, ладно.

Он хмыкнул в усы, и поймал себя на том, что подражает товарищу Сталину. Взглянул на портрет вождя на стене, расправил плечи. Вспомнил, что его делегировали в Москву на 17 съезд ВКП(б). Это была, конечно, честь. Но ходили смутные слухи вокруг предстоящего съезда, и что-то тревожное было во всей этой атмосфере, это чувствовал секретарь обкома. В политической жизни он был опытен и имел, как он думал о себе, чутьё. И вот теперь это чутьё не давало ему ощущения спокойствия от предстоящей поездки в Москву.

Он ещё раз хмыкнул:

– Значит, так, а пусть эти странные люди зайдут. А ты, Надежда, проверь ещё раз, все ли бумаги на мою командировку готовы. Ну, веди гостей.

– Гражданин начальник, помогите нам с документами, нам нужно попасть в Киев, по очень важному делу. Там у нас есть близкий человек.

– А что там у вас за человек в Киеве? – Валерий Витальевич с интересом разглядывал старика в лаптях, с котомкой.

Старик молчал.

– Ну? Что же ты молчишь, дед? Слушай, а у тебя в роду бурлаков не было случайно? Это не с твоего бати Репин бурлаков писал?

– У меня, гражданин начальник, в роду крестьяне, а в знакомых – монахи. И среди монахов есть такие, которые к самому царю вхожи.

– Чего-чего? Что плетёшь-то? Царя твоего давно расстреляли.

– Того – расстреляли. А новый царь жив. А то, что он царь, он сам так себя и называет. Об этом у его матери Екатерины можете спросить. Мать его спрашивает: «Как же тебя, сынок, величать теперь?» А он ей: «Царь я – всея Руси». А мать плачет: «О, сын мой, лучше бы ты священником стал». А говорит она так потому, что учился её сын в Тифлисской духовной семинарии. И мечтала она видеть в своём сыне служителя церкви. Да сын пошёл другой дорогой. Это о нём Ленин сказал: «Верной дорогой идёшь, товарищ!» Но хоть и направил стопы свои на иную стезю, а семинарию и учителя своего духовного до сих пор помнит. Вот к этому учителю-монаху нам и нужно попасть.

– О. Вон ты о чём.

Валерий Витальевич молча ходил по кабинету.

– А как звать твоего монаха? – сказал он и подумал, что уже знает, чьё имя сейчас услышит.

– Архиепископ Антоний, в мантии Димитрий, из княжеского рода Абашидзе.

Валерий Витальевич качнул головой, не удивился. Ну вот. Так он и знал.

– А ты знаешь, дед, повезло тебе. Потому что я уже много лет сам хочу увидеть этого монаха. И поклониться ему в ноги. Спас он моего отца. Отец мой служил на линкоре «Святой Пантелеимон», и вот… Однажды прибыл к ним простым корабельным священником этот самый, о котором ты сейчас говорил, архиепископ Димитрий. По собственному желанию он ушёл временно со своей высокой церковной работы, чтобы послужить Черноморскому флоту – на пользу Отечеству. Да-а… Было дело. Много мне батя про него рассказывал. Говорил, что это человек высокого духа. И он участвовал во всех походах флота. Пользовался среди матросов и офицеров огромным уважением. После прихода в Крым Красной Армии власть приговорила к расстрелу и Абашидзе, и других с этого броненосца, всех, кто не сумел или не захотел покинуть Крым. Должны были расстрелять и моего отца. Но произошло чудо. Сначала – с Абашидзе. Ему, как рассказывают в народе, жизнь сохранил сам Сталин. Отпустили в итоге Абашидзе! А потом случилось уже чудо и для других людей с этого броненосца. Остался жив мой отец, остались живы и те, кого вместе с ним и с Абашидзе намеревались расстрелять. Говорят, архиепископ за них просил своего ученика Джугашвили. В нашей семье почитают Абашидзе.

Он помолчал, раздумывая. Сказал после паузы:

– И теперь, как я понимаю, мне судьба даёт возможность его увидеть… Я помогу вам его увидеть. Вместе и двинемся в путь.

– Так я поэтому к тебе, начальник, и пришёл. Я знал твою историю. Монахиня мне одна рассказывала, что есть такой секретарь партии, отца которого Сталин помиловал по просьбе владыки Димитрия. Вот я и подумал, что ты хранишь в сердце добрую память об этом человеке. И не откажешь в помощи.

– Так и ты, учти, дед, за меня слово замолвишь, чтобы пустили меня к монаху, не посмотрели на мою партийность.

7.

– Товарищ Сталин. Всё подготовлено. Вот документы.

Сталин мельком взглянул на аккуратно разложенные бумаги, хмыкнул. Медленно прошёлся по кабинету, подошёл к окну. Вид открывался величественный. Больше всего Сталин любил смотреть не вниз, не туда, где можно было увидеть здания, людей, землю, а вверх, где сияло на синем небосклоне солнце, или просто слепил белый свет и кружили снежинки. Вот как сейчас. Сталин курил трубку и думал.

Он думал о том, что хочет обратно в юность, в духовную семинарию, которую когда-то так ненавидел за её железные порядки и палочную дисциплину, а теперь вспоминает без неприязни и почти с ностальгией.

Он думал о Боге. Да, не исключено, в иных мирах и высотах Кто-то есть. (Не зря всю жизнь мать об этом твердила. Мечтала видеть сына епископом. Расстраивалась, что сын не пошёл по церковной стезе.) И этот Кто-то всё видит и слышит. Но об этом, однако, то и дело забывалось. Или Бог прятался от вождя, или сам Сталин прятался, как когда-то в детстве. «Выходи, выходи, я тебя вижу. – А я тебя не вижу!» Так кричали друг другу дети. И так теперь Сталин кричит Богу в снах. Он, маленький мальчик, бегает с завязанными глазами по закрытому серому двору между высокими глухими стенами и кричит невидимому Богу: «А я Тебя не вижу!» И слышит в ответ: «А Я тебя вижу». И тогда ребёнок поднимает, наконец, голову, и видит синее небо. И на этом сон обрывался. Чтобы через месяц-два присниться вновь. И вот, это небо, именно небо, оно больше всего напоминало Сталину о Боге.

О том, что Бог есть, маленький Иосиф впервые задумался в раннем детстве, когда оказался при смерти в один из страшных дней очередного буйства пьяного отца. Иосиф помнит, как ввалился отец, зверь-зверем, в дом. Как кричала мать, когда отец бил её. Не пожалел и сына, кинувшегося под ноги зверю. Сын хотел защитить маму. На голову мальчика обрушились удары, он потерял сознание. Никто не надеялся, что после тяжёлой травмы головы ребёнок останется жить. «Если и выживет, то дурачком будет», – шептались соседки. Но набожная мать Иосифа горячо молилась у постели сына, и однажды упоминаемый в её молитвах Христос пришёл к умирающему ребёнку: «Живи, малыш. Но помни, не то важно, сколько лет проживёт человек на земле, а важно иное…» – «А что же важно?» – подумал мальчик.

На этот вопрос получил он ответ уже наяву, от матери: «Жизнь дана для того, чтобы подготовить душу к встрече с Богом».

Он всё стоял у окна и курил. За спиной было тихо.

– А что у нас там со священниками делается?

– Всё в порядке, товарищ Сталин. Уничтожено уже очень много.

– Да?

Он повернулся и взглянул на секретаря.

– А зачем?

– Э…

– Ну-ну. Говори.

– Согласно приказу, товарищ Сталин.

– Но зачем?

– Э…

– То-то. Ладно, не дрейфь. Не расстреляю. Хе.

– Спасибо, товарищ Сталин.

– Ты вот что. Попа хотелось бы услышать. Ну, ты понял, о ком я говорю?

Секретарь молчал. Этого покладистого и простоватого с виду мужика Сталин знал много лет и доверял ему. Верность он ценил. А этот со времён учёбы в духовной семинарии доказал Сталину свою преданность. Сталин помнил, как тот в годы юношеской дружбы говорил ему: «С тобой в огонь и в воду. Ты великий человек, я верю в тебя». «А в кого ты больше веришь, – смеялся Сосо, – в Бога или в меня, твоего товарища?» – «Конечно, в тебя!» – «О. За такой ответ я тебя обязательно возвеличу. Не завтра, конечно. Но придёт, вот увидишь, придёт мой час, когда я стану на очень долго в этой стране тем человеком, от шевеления мизинца которого будет зависеть жизнь каждого живого существа. Веришь?» – «Конечно. Ты – бог! Ты всё можешь!» – «Да. Ты первый, кто это понял, ты увидел во мне того, кто я есть. Я умею ценить преданность. И тебя – не забуду». И будущий вождь засмеялся. И товарищ его тогда так и не уразумел, всерьёз Сосо говорил, или в шутку…

– Итак, – повторил Сталин. – Так что же ты понял, о каком таком попе речь?

– Думаю, что…

– Нет. Меня не интересует, что ты думаешь. Мне нужно знать, понял ты или нет. Ну-ка… Впрочем, ладно. Организуешь, встречу. Смотри, чтобы никто не пронюхал.

Сталин знал, что его любимца секретаря за глаза именуют Ваней вместо Иванов. Да и сам вождь так мог обратиться к подчинённому. Ваню в свите Сталина побаивались. Ваня был к Сталину ближе, чем даже начальник охраны Карл Паукер. И это вождя устраивало. Зайти в кабинет к Сталину в обход Вани было невозможно. Многие распоряжения Сталин любил отдавать подчинённым именно через своего бывшего сокурсника по семинарии, а теперь его личного секретаря Иванова Егора Павловича.

То, что нынешний секретарь когда-то был лучшим другом юности и сокурсником вождя, не афишировалось. Имя, фамилию, отчество своему другу Сталин сам придумал, документы – тоже. Ваня отличался молчаливостью и преданностью вождю, его называли тенью Сталина. Семьи у Вани, как и тайных романтических связей, не было. Так ему велела совесть, ну, а совестью заведовал личный бог – Сталин.

Ване разрешено было не так и мало – работа на бога-вождя и, помимо сна и пищи, возможность отдыхать в загородном доме и ездить в гости. Жил обычно Ваня в одной из комнат Кремля, расположенных недалеко от кабинета Сталина и был под рукой у вождя. Право на поездки в гости к друзьям он не использовал, но мог позволить себе раз в год путешествие. Путешествие это было особой тайной не только Вани, но и Сталина. Ездили они вдвоём или к матери Сталина, или к их общему наставнику по духовной семинарии. Поездки было приказано сохранять в строгой тайне. Особенно от прессы. «Пресса – это путь в историю. А историю нужно строго дозировать», – говорил Сталин.

– А по съезду, кстати, вот что. Хочу, чтобы дети там были.

– Э…

– Знаешь, никто, наверное, не способен меня порою так растрогать, как ты. И как ты думаешь, почему?

– Не знаю, товарищ Сталин.

– Да глупость в твоих глазах, дружище, такая, знаешь ли, непроходимая русская глупость. Мужик русский, он ведь часто глуп. Вот как ты, глуп. Но русский мужик зато хитёр, а ты, к счастью, нет. Скорее бесхитростен. За это и ценю, можно сказать. Признайся, ну что ты подумал, когда я про детей сказал. Только честно.

– Не знаю, товарищ Сталин.

Сталин засмеялся.

– Ну, брат... А я тебе сам скажу, что ты подумал. А подумал ты, что товарищ Сталин решил на съезд детей созвать вместо взрослых. Потому что товарищу Сталину всё возможно. Даже самая нелепая идея может быть осуществлена, если она от товарища Сталина. А? Жду реакцию.

– Простите, товарищ Сталин. Как скажете, так и будет, товарищ Сталин.

– Ладно, к делу. Надо этот съезд разбавить детскими выступлениями. Песни, стихи о Родине. Понял? Всё же это не простой съезд, а это съезд победителей. Строители социализма, революционеры, подпольщики, храбрые солдаты гражданской войны. Их надо угостить светлым, добрым, тем, что называется детство, радость, счастье. Всё это будет в глазах искренних, радостных октябрят, пионеров и комсомольцев. В них – наше будущее. Они на съезде и будут символизировать это будущее. Повторяю, именно в детях – наше будущее. Дети – как предвестники обновления. Обновление, обновленцы, вот что нужно всем нам и в партии, и во всей стране. Вот как, если ты ещё не забыл, в церкви пытались обновленцы живую струю впустить, вот так и нам надо. Но если в церкви дело это заглохло, то у нас всё впереди. И пусть именно дети станут прообразом этого всеобщего грядущего обновления. Мы засиделись в старом, мы обросли хламом. И делегаты должны уйти со съезда в уверенности, что у этих ребятишек, так счастливо певших на съезде свои счастливые песни, будет не менее счастливое будущее. И это должно всех обнадёживать. Вот так… – Сталин помолчал. – А ещё хорошо бы какую-нибудь изюминку придумать... Чего молчишь? Жду вопроса.

– Какую изюминку, товарищ Сталин?

– Молодец, этот вопрос я и ждал. Что-нибудь неординарное. Чтобы растрогало. Удивило. Расположило. Но обязательно – из ряда вон. Крайне неожиданно, крайне удивительно. Нестандартно. Понял? Успех мероприятия обеспечен при наличии в нём изюминки.

– Понял, товарищ Сталин. Но…

– Никаких «но». Иди, подумай, а потом мне доложишь. Если что дельное надумаешь, то сделаем твою изюминку прелюдией, поставим в самом начале, а детей уже вторым эшелоном. Мда, «эшелоном»... Да не перепутай. Сначала – встреча с попом, потом уже дела партийные. В таком вот порядке.

8.

У владыки Антония день выдался непростой. Приехали гости.

Встреча получилась тёплой и дружественной. Владыка был растроган. Давно он вот так не вспоминал молодость в дружеском кругу за горячим чаем. Антон сидел рядом с крёстным и смотрел на Сталина. Вождь улыбался хитро, как казалось мальчику. Когда Сталин погладил Антона по голове, тот замер и перестал дышать. Ему стало страшно, но лишь на секунду, в отличие от секретаря обкома: Пономарёв Валерий Витальевич был так ошеломлён и напуган этой встречей со Сталиным, что не мог говорить. «Расстреляют меня, как пить дать, расстреляют», – только об этом и думал он. А когда Сталин спросил его имя, Пономарёв ощутил сердцебиение. «Или я сейчас умру, или чуть позже, но уже не своей смертью», – думал он. «Всё. Конец мне, как нежелательному свидетелю. И дёрнул меня чёрт сюда поехать», – он корил себя за малодушие, страх не исчезал.

– Пономарёв Валерий Витальевич? – повторил как-то нараспев Сталин. – Ну-ну. А что же ты, товарищ, по монахам ездишь? В Бога веруешь?

Владыка Антоний улыбнулся, взглянув на бледного Валерия Витальевича. Он понял мысли и чувства этого несчастного человека и жестом показал, чтобы тот ничего не говорил. Он сам рассказал Сталину то, что час назад секретарь обкома излагал ему в отношении своего отца.

– Поблагодарить он приехал. Хотел через меня передать вам, товарищ Сталин, горячие слова благодарности за то, что вы своим личным участием способствовали сохранению жизни его отца – матроса с броненосца «Святой Пантелеимон». Приговорён был вскоре после революции к расстрелу на территории Крымского полуострова.

– Ну что же. Благодарное сердце – это хорошее качество. За твою сердечную благодарность, товарищ Пономарёв, я тебя запомню. Но только вот что же ты благодарить приехал аж спустя много лет? Или лучше поздно, чем никогда? Да что же ты такой бледный. Ну? Того гляди, в обморок шлёпнешься, как барышня.

У Валерия Павловича тряслись руки, его бил озноб. Он хотел сказать что-то обычное в таких случаях, партийное, вежливое, открыл рот, и вдруг, неожиданно для себя, забормотал, как он потом рассказывал жене, «несусветные глупости»:

– Не велите казнить… велите миловать.

Он похолодел от ужаса. «Вот каким может быть человек в минуты трусости! Вот что бывает в минуты страха! А что же тогда говорить, если пытать начнут», – замелькали мысли в голове Валерия Павловича. Ноги его подломились, и он повалился на колени, лбом в пол. И застыл, не помня себя.

Сталин коротко засмеялся. Похлопал коммуниста по спине.

– Да ты забыл ещё назвать меня «царём-батюшкой».

Сталин перевёл взгляд на деда Игнатия, оглядел детей. Спросил у владыки:

– Ну, хорошо. А эти люди – кто такие?

– Этот, – отец Антоний кивнул на деда Игнатия, – мой давний друг, когда-то вместе проходили послушания в Лавре. Монах. Но вынужден скрывать свой монашеский чин. Время такое.

– Я ценю твою откровенность, владыка. Ты всегда меня этим радовал. Говоришь без оглядки на время и на авторитеты. В тебе сказывается отважный грузинский дух, вижу в тебе и благородство княжеского рода. А дети?

– Вот этот мальчик – мой крестник, зовут его Антон, с ним его брат Игорь, когда-то общались тесно с его семьёй в Крыму, в Топловском монастыре под Феодосией. А когда власть приказала мне покинуть полуостров, взял их с собой, голод тогда был в Крыму. Девочку зовут Ира, односельчанка.

Сталин задумался, разглядывая детей, остановил взгляд на Антоне. И вдруг спросил:

– Антон, а ты стихи умеешь читать?

– Умею, – сказал Антон.

– А ну-ка… Прочти из твоих любимых что-нибудь.

– А можно, я спою?

– Конечно.

Антон вышел из-за стола. Голос у Антона звонкий, поёт он красиво. К ним в дом соседи приходили слушать, как Антон петь умеет. От промелькнувшего воспоминания в глазах Антона стало горячо, влажно, сердце стукнуло под горло.

– Над полем птица вьётся низко,

в очах её – печаль и боль.

И к горлу слёзы – близко-близко,

меня ты, смертушка, не тронь.

Меня ты, бледная, не мучай,

я молод, свеж, я жить хочу,

но в поле ветер жарче, круче,

то пули жгут в глазах слезу.

Вставайте, молодцы лихие,

молитесь Богу, час настал,

сегодня мы идём в дорогу,

на смертный бой нас Бог призвал.

Мы будем биться за Отчизну,

За веру в Бога, за царя,

И станет тихо в поле чистом,

В земле сырой спят сыновья.

Сталин поднялся, подошёл к Антону, поднял его на руки. Посмотрел ему в глаза.

– Сынок. Кто тебя научил такой песне?

– Моя мама.

– А маму твою кто научил такой песне?

– А она сама. У меня мама очень любила сама песни придумывать. И петь их любила. Она по ночам, когда все уснут, сочиняла. Молилась много, и песни сочиняла.

– А где же твоя мама, сынок?

– Убили её.

– Кто?

– Коммунисты.

– За что?

– За то, что в Бога верила.

– У нас всех убили – и папку, и брата новорождённого, и сестёр! И всё – из-за Бога! – сказал из-за стола Игорь и замолчал.

Испугался. Подумал, что напрасно заговорил без разрешения.

Сталин ходил по келье, не отпускал с рук Антона, молчал. Поставил Антона перед иконой Божьей Матери. Взглянул на Антона:

– У нас скоро будет большой съезд. Споёшь перед съездом эту песню?

– Спою.

– Вот и хорошо. Молодец, Антон.

– У неё, – Антон показал на Иру, – коммунисты тоже всех расстреляли. Она, как и мы с Игорем, сиротой осталась.

– Вот что, дети. Заберу вас с собой в Москву. Будете ходить в школу, получите образование, помогу вам и с жильём… А ты, монах странствующий, может, тоже в Москву хочешь?

– Спаси вас Бог, товарищ Сталин. Я с вашего позволения здесь останусь. Буду возле владыки Антония век доживать да Богу молиться.

– А ты, товарищ Пономарёв, что пожелаешь?

Пономарёв вскочил из-за стола, отодвинул кружку с чаем, пригладил вспотевшей рукой волосы. Одёрнул френч. Он любил этот френч, и всегда в нём ходил. В этом френче он напоминал себе Сталина. Он суеверно думал, что одежда «как у вождя» несёт удачу. Он уже оправился от испуга и мог говорить обычным голосом:

– Желания партии – вот это и есть моя жизнь!

– Ну-ну. И какие у тебя партийные планы на ближайшее время?

– Я избран делегатом семнадцатого съезда.

– А, вот как. А семья у тебя есть?

– Так точно.

– И дети есть?

– Есть. Школу скоро закончат. Сын и дочь.

– Ну, так я тебе другое дам задание.

– Слушаюсь, товарищ Сталин!

– Поедешь делегатом не в Москву на съезд, а …– Сталин взглянул на Антона, тот посмотрел в глаза вождю. Сталин ему подмигнул и продолжил, – … а делегирую тебя с семьёй в санаторий. На Чёрное море. Куда хочешь, выбирай – Сочи, Крым…

– Крым, товарищ Сталин!

– Ваня, запиши координаты товарища Пономарёва. По возвращении в Москву организуешь для семьи Пономарёвых отдых в Крыму, в лучшем санатории. А тебе, товарищ Пономарёв, уже в ближайшие дни позвонят, скажут, что и как. Дорогу и отдых оплатит партия.

– Спасибо, товарищ Сталин!

– А сейчас оставьте нас с владыкой наедине на полчаса.

Полчаса затянулись на два часа. Сталин любил эти беседы с духоносным старцем, ждал их, как он сам для себя говорил, будто манны небесной. После исповеди душа его оттаивала, и на сердце приходил мир. Он слушал старца, тот говорил о Царстве Божием, а Сталин думал о неизбежности смерти. О том, что придётся держать ответ перед Господом. Сталин с детства знал от матери об этом, материнские наставления остались в глубине его сердца. В обществе владыки Антония Сталин вспоминал и свою мать. «После съезда поеду в Тбилиси. Обрадуется», – подумал о предстоящей встрече с больной матерью.

– Дорогой Иосиф, хотел бы сказать тебе вот что. Надо срочно прекратить эти страшные гонения на церковь. Надо открыть храмы. Выпустить священство из тюрем, вернуть из ссылок.

– Ох, владыка, не так всё просто. Ты каждую встречу мне говоришь об этом.

– Но, вижу, всё без толку. В стране происходят чудовищные вещи. Уничтожаются невинные граждане. Уничтожается цвет нашего общества, лучшие люди.

– Я тебе могу сказать пока вот что. Не сейчас, не завтра, но скоро, думаю, всё же мне удастся достичь перелома в этом вопросе. И так уже за эти годы кое-что сделано. Смогли пресечь в стране вакханалию с развратом и парадами голых, ввели уголовную ответственность за гомосексуализм. Да. Это, конечно, крайне мало. Не спорю. Но пойми, не так всё просто. Точечно, в отдельных случаях, могу помочь. Но сломать всю систему, которая не на одном моём мизинце держится, сам понимаешь, это дело не сиюминутное. Против нашей страны идёт диверсия. И началась она ещё до отречения царя Николая. С того времени, когда Ленин согласился стать агентом Германии. Эта диверсионная подрывная работа происходит повсюду. В том числе и в церкви. Мне некому доверять. Я окружён врагами. Но есть, к счастью, рядом со мной и патриоты России, как граф Игнатьев Алексей Алексеевич. Слышал, наверное, о нём. Это один из главных моих тайных советников. Вот истинный сын Отечества. Кстати, в своё время это он через свою агентурную сеть в Европе получил сведения о вербовке Германией Ленина, и именно от графа Игнатьева об этом узнал Николай Второй. Ну, это к слову. И, конечно, здорово выручает меня собственная личная разведка. Поверь, если я попытаюсь изменить всё одним махом, то как-нибудь однажды усну и не проснусь. Понимаешь? Только какие-то глобальные, страшные потрясения в стране смогут переломить ситуацию в церковном вопросе, когда для всех станет очевидно, что так продолжаться не может. Но лучше бы этих потрясений не было. И тем не менее, это, к сожалению, так. Как у нас говорят, мужик не перекрестится, пока гром не грянет. Наш народ спит. Ты же сам видишь. Люди в основной своей массе даже от Бога согласились отказаться, лишь бы их никто не трогал. Вот тебе и христианское государство, каким оно себя называло. Вот где причина того, почему смогли большевики сломать прежний строй. Бог попустил. За всеобщее Богоотступничество. И всё, что происходит сейчас, это уже Божья кара.

Владыка молчал. Он думал о том, что у них мысли сходятся. И это, конечно, отрадно. Но…

Сталин продолжал:

– Поверь, отец. Меня окружение ненавидит. Боится и ненавидит. Они творят в стране то, что от них требуют заграничные хозяева. Причём, делается так, что я о многом не знаю. За моей фальшивой подписью выходят тысячи подложных приказов. Доказать, что это фальшивка, невозможно. Всё делается с филигранным мастерством. Кто конкретно этим занимается, кто переводит стрелки в ту или иную сторону? Ничего не докажешь, концов не найти. Я бессилен проследить и остановить этот запущенный поток смерти, остановить этот маховик массовой рубки. Я оказался заложником. Ко мне не доходят тысячи писем и телеграмм, я не получаю от своих многочисленных лизоблюдов достоверной информации. Вот почему, напомню, я был вынужден создать свою тайную разведку. Но она, увы, лишь капля в море, и далеко не так сильна, чтобы я мог быть по-настоящему уверенным на этом посту. Мне создали ореол всемогущего властелина. А на самом деле я винтик в машине, а управляют этой машиной из-за рубежа. Рано или поздно они обязательно убьют меня. Это произойдёт тогда, когда я решусь на самые неудобные для них решения. А после моей смерти моё имя начнут топтать. Меня в глазах потомков сделают тираном. Они обесславят меня так, что следующие поколения будут называть меня самым ужасным человеком за всю историю России.

– Понимаю, Иосиф... Но горестно, страшно, ведь гибнут, и их всё больше, их уже многие тысячи, гибнут лучшие люди нашей страны. Верные сыны Христовы. Их семьи. Господи, помилуй… Но греет сердце надежда, что Господь смилуется. Христос сказал: «Создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её». И когда-то настанут иные времена, верю в это. А погибшие за Христа люди будут Церковью причислены к лику мучеников.

– Владыка, ты бередишь мои раны.

Сталин долго молчит. Он сидит, склонив низко голову, всем туловищем навалившись на стол, широко расставив локти по столу, стучит ложкой по дну пустого стакана.

Наконец, он поднялся. Постоял, размышляя, сказал неспешно:

– Буду делать то, что в моих силах.

– Смотри, не тяни. Бог поругаем не бывает. За смерти людей Божиих их мучители буду гореть вечно в аду. Если против Бога грешат правители, то Господь наказывает весь народ. На страну движется гнев Божий.

Перед самым началом съезда Ваня велел Антону, уже переодетому во всё новое, чистое, стоять у дверей перед выходом на сцену. С Антоном попросились быть рядом Ира и Игорь, они боялись оказаться одни, без Антона. Им тоже выдали хорошую, чистую одежду и обувь. Вскоре к детям подошёл улыбающийся Сталин, взял Антона за руку, и все пошли на сцену. Антон увидел, что большой великолепный, ярко освещённый, зал заполнен людьми. Делегаты поднялись и стали аплодировать вождю. Сталин громко сказал:

– Перед тем, как начнём работу над вторым пятилетним планом развития народного хозяйства, давайте окунёмся в мир детской чистоты и искренности. Пусть это пройдёт, как говорится, не для прессы, а для души. Вот сейчас этот мальчик споёт нам хорошую правдивую песню, а мы ему все потом дружно похлопаем. И кстати, как мне сказали, из Тулы рабочие гармонь привезли в подарок съезду. Это хорошо. Кто-то умеет на гармони играть?

– Я умею, меня папа научил, – сказал тихо за спиной вождя Игорь.

Сталин обернулся и снова заулыбался.

– Молодец, Игорь, помогай брату, бери гармонь, – сказал Сталин.

Игорю не привыкать. Дома они с отцом любили по очереди играть на гармони, а мама и Антон пели. Ваня вынес на сцену стул для Игоря. Мальчику дали в руки гармонь. Он заиграл, при звуках гармони ещё сильнее закипели воспоминания о погибших родителях, сестричках и братике, и слёзы потекли по щекам.

«…Вставайте, молодцы лихие,

молитесь Богу, час настал,

сегодня мы идём в дорогу,

на смертный бой нас Бог призвал.

Мы будем биться за Отчизну,

За веру в Бога, за царя,

И станет тихо в поле чистом,

В земле сырой спят сыновья», – последний куплет Антон пропел два раза, об этом его перед выходом на сцену попросил товарищ Сталин.

…Песня Антона под тульскую гармонь произвела на коммунистов впечатление. Антон это понял по тому молчанию, которое повисло в огромном зале. Сталин окинул взглядом людей, поднялся и первым захлопал. Весь зал встал, начались овации.

Сталин улыбнулся. Все тоже стали улыбаться и приветливо кивать Антону.

– Вот вам, дети, на память, идите-ка сюда, – Сталин вручил подарки – филателистические альбомы с надписью «Делегату XVII съезда ВКП(б)».

Сталин велел Ване накормить детей в кремлёвской столовой и провести экскурсию – показать им первый московский троллейбус ЛК-1«Подарок 17 съезду ВКП(б)».

Эпилог

«Сталин сдержал слово. Жизнь Игоря, Иры, Антона в дальнейшем шла под высоким покровительством. О их судьбе благодаря участию в 17-м съезде стало известно многим. Написали о них в газете. Товарищ Сталин дал поручение подыскать для детей хорошую семью, чтобы взяли на воспитание. Такие люди нашлись, бездетная пара, коммунисты. Их представили Иосифу Виссарионовичу. Игорь согласился на усыновление. Антон с Ирой, когда узнали, что им предлагают жить под одной крышей с атеистами, запротестовали. Товарищ Сталин простил такое поведение своим любимцам. Игоря увезли в новую семью, там и вырос, ничем его не обижали… Дети закончили в Москве школу. Было выделено государством каждому по трёхкомнатной квартире», – закончил рассказ Сергей Поликарпович .

Анна Владимировна, посвящённая в тайны семейной легенды Монастырских, считает, что в рассказе Сергея Поликарповича акценты расставлены не так, как следовало, поэтому продолжает повествование.

«Что касается Иры и Антона. По окончании школы они решили пожениться, но началась война. Отложили свадьбу до победы. Войну прошли с молитвой к Богу, рука об руку, дошли до Берлина. «Бог хранил нас!» – рассказывали они потом своим детям. На свадьбе у Монастырских летом 1945 года почётными гостями были Сталин и его секретарь Ваня. Связь со Сталиным у Антона сохранялась до самой кончины вождя – через Ваню. А к нему был у Антона выданный Сталиным специальный кремлёвский пропуск.

Игорь на войне тоже был рядом с Антоном. «Чтобы эту троицу никто не разлучал!» – распорядился товарищ Сталин.

Как-то накануне сражения Игорь сказал Антону:

– Мне приснилась смерть. Наверное, я погибну.

– Покайся, брат. А там – на всё воля Божья.

Смертельно раненого Игоря доставили в госпиталь. Антон просил врачей привести к брату священника. И – священника нашли! Чудо! Неизвестные люди привели батюшку, тот исповедал и причастил умирающего.

+++

После войны Антон Монастырский поступил в Московскую духовную академию. Принял священнический сан. В семье протоиерея Антония и матушки Ирины родилось девять сыновей. Шестеро были рукоположены в священники, а у троих жизнь пошла не по церковному пути. Один выбрал партийную деятельность, другой – бизнес, а один из сыновей стал бродячим бардом-поэтом. Немалую часть жизни семья отца Антония прожила в Заполярье, туда Монастырских отправила хрущёвская власть. На старости лет вернулся отец Антоний в Москву, к тому времени вдовец, принял монашеский постриг.

«Так и появился среди нашей родни свой монах», – перебивает жену Сергей Поликарпович и больше на эту тему не хочет говорить.

Молча слушает воспоминания своих родителей Богдан Сергеевич Монастырский. Ему есть что добавить, но зачем. Он так и не рассказал домочадцам, как однажды к нему в служебный кабинет приходил протоиерей Антоний Монастырский. Он пришёл искать поддержки. «За «одурманивание советских граждан» меня собираются с семьёй на Север отправить. В ссылку. Не за себя прошу, за детей с супругой. Хотя бы их не трогали». Богдан Сергеевич держал себя холодно, запретил искать встреч. Он сильно раздражился. Когда двоюродный брат ушёл, Богдан Сергеевич на вопросы подчинённых сказал, что не знает этого человека. О чём говорить со священником коммунисту. Зачем он приходил, не знает. Прогнал. Его объяснения удовлетворили окружающих, а значит и тех, кто числился в тайных осведомителях органов госбезопасности. Была хрущёвская тьма, закрепившаяся в истории под названием «оттепели». Снова шли гонения на церковь.

Хотел Богдан Сергеевич рассказать жене о встрече с родственником-священнослужителем, но раздумал. Мало ли. От греха подальше. Вот и сейчас, слушая рассказ отца о жизни племянника, Богдан Сергеевич укрепился в мысли, что всё сделал правильно.

В роду Монастырских эту историю передают из поколения в поколение. И, как это бывает, она обрастает новыми подробностями.

Конец сказа об Антоние

Сергей Поликарпович и Анна Владимировна Монастырские

Сергей Поликарпович Монастырский успел за свою жизнь многое благодаря хорошим отношениям с властью. Женился на Анне Владимировне Болезненной за год до начала революции. Воевал Сергей Поликарпович и во время Гражданской, и во время Великой Отечественной.

Вместе с идеей революции он принял, как потом говорила его верующая супруга, и дух безбожия.

И всё же что-то теплилось, видно, в его сердце, ибо был он тайным, хоть и пассивным, противником гонений на церковь.

Не терпел ложь, «имел совесть», и, как сам признавался, в этом он объективно видел пользу той церковной закваски, что получил в детстве от попа, главного деревенского учителя и духовного наставника сельчан. Вслух же, до конца своей жизни, Сергей Поликарпович называл себя атеистом. Партийный билет считал святыней. Говорил, что не верит в загробную жизнь. Всё это являлось причиной пламенных семейных дискуссий между ним и супругой. Особенно удручала мою бабушку невенчанность брака.

Анна Владимировна стремилась привить сыну любовь к молитве, но, как она потом не раз с горечью рассказывала нам, внукам, пример отца, влияние школы и в целом советского строя оказались сильнее. И к великой горести Анны Владимировны мой папа всё никак не желал принять идею Бога. Анна Владимировна по этому поводу имела великую скорбь на сердце, она говорила: «Наш край нижегородский – святое место. Сколько у нас великих святых. Батюшка Серафим Саровский за нас молится. А у нас в роду атеисты. Горе!»

Незадолго до кончины она предсказала последующим поколениям рода Монастырских в случае их безбожия «поганую жизнь» и, если не покаются, «дно адово».

Эти слова в устах моей бабушки прозвучали гневно и торжественно, как послание не только нашему роду, но и всем безбожникам необъятной страны Советов.

В те памятные дни, когда на бабушку снизошло гневное пророческое вдохновение, мы с Богданом, десятилетние отроки, гостили на школьных каникулах в Горьком у деда с бабой.

Мы устроились у её ног, – в ожидании, когда она будет читать нам обещанного Тома Сойера, а та, уже больная, немощная, сидя в кресле, говорила с мужем, молчаливым и нахмуренным. Он прохаживался по комнате, себя сдерживал.

(К старости он стал меньше препираться со своей супругой. Может, потому, что пришлось испытать силу её молитв. И от пьянства отучила, и от походов к девкам. Дед был активным поклонником противоположного пола, и это скрыть было сложно из-за его правдивости. После очередной измены он стоял на коленях перед женой и честно признавался в грехе, как на исповеди. Но что удивительно, «честная глупость», как характеризовали поведение деда его друзья, вопреки их прогнозам спасла брак Монастырских. Не будь тех покаянных минут, как утверждала сама Анна Владимировна, она бы разошлась с мужем. Виноватые глаза трогали её христианское сердце, и она прощала, вспоминая евангельскую заповедь прощать до семижды семидесяти раз. «Только ради Христа!» – говорила она и уходила в красный угол «отмаливать негодяя».)

«Безбожникам дорога – в ад. Чем краше – тут, тем горше – там, где червь неусыпаемый. И ты, Сергей, и дети наши, и внуки, всем уготована одна участь твоими безбожными усилиями. Как и весь этот строй, колосс на глиняных ногах. Любое дело, хоть малое, хоть большое, если без Бога – не устоит. Рухнет держава гнилая, не при нашей жизни, так при внуках. Господь ещё покажет свой гнев. И не смотри на меня, не смотри. А будет что, спрашиваешь? То и будет! Разврат, пьянство, пустота, блажь, взяточничество, карьеризм, зависть, алчность, злоба, накопительство. Вот куда ведёт твоих потомков безбожие, вот куда – тропинки. Потому человек без Бога превращается в скотину без тормозов. И что уже и сейчас видно на наших современных гражданах. Разуй глаза. Куда катимся. Святого нет у людей. Святое у них – жрать, спать, гулять, тибрить с работы, вся страна тибрит и тибрит, да на демонстрациях марширует. Вот так к сатане домаршируетесь. Ваши идеалы – на крови миллионов невинных людей. И это вам до лампочки Ильича. Молитесь на МарксаЛенинаСталина – троицу антисвятости».

«Ты вот что», – Сергей Поликарпович рассердился. «Маркс, Ленин, Сталин – это зачем сюда, вот это точно святое. И если есть рай, то эти великие люди обязательно будут в раю». Бабушка плюнула и принялась нам читать Тома Сойера. Было это в 1968 году, оставался год до смерти бабушки, и два года до смерти деда.

Благодаря бабушке мы с Богданом были в младенчестве без ведома наших родителей крещены.

Во время прогулок бабушка водила нас в церковь. А с нас взяла слово, что мы про это «никому не расскажем». И мы бабушку не «продали». Мы её любили, и не хотели ей неприятностей.

Но не только пьянки-гулянки значились за моим дедом Сергем Поликарповичем. Числился в его жизни грех такой величины, что чуть не привело к разводу с женой. С самого момента свадьбы не давал ему покоя тот факт, что родители молодой супруги живут независимой от государства церковной жизнью. Более того, отец Анны Владимировны – Владимир Петрович Болезненный – ну ладно, церковный староста, благочестивый христианин, это ещё куда ни шло, но он пошёл поперёк указаний партии, встал на защиту, вот блажь, – церковного имущества. Да как можно из-за таких глупостей вступать на путь государственной измены. И это в то время, когда голод в стране и надо выполнять призыв партии о конфискации церковных богатств в пользу голодающего Поволжья. Так размышлял Сергей Поликарпович, человек патриотически настроенный.

Владимир Петрович Болезненный – не из тех, кого запугать можно. Не устрашило Болезненного то, что приходского священника арестовали. Владимир Петрович на правах церковного старосты взялся самолично защищать церковь. И показал себя: когда местные активисты приходили сбивать с церковного купола крест, Владимир Петрович молился громко, неистово, призывал имя Божие и Царицу Небесную на помощь.

В течение недели оба коммуниста, приходившие сбить крест и свалить затем колокол, поочередно сорвались с церковного купола и разбились насмерть.

Сергей Поликарпович также, как и его однодумцы, был убеждён – это произошло по «вражеским молитвам» гражданина Болезненного. Свои соображения Сергей Поликарпович в гневе высказал вслух при стечении народа после гибели второго коммуниста. А крест на церковном куполе продолжал блестеть в солнечных лучах. Более того – в небесном пространстве произошло необъяснимое явление: радужное сияние в форме креста. А гражданин Болезненный указал на небо перстом и назвал этот, случайный по мысли местных атеистов природный катаклизм, подтверждением того, что Бог поругаем не бывает.

В голосе церковного старосты Сергею Поликарповиу почудилось злорадство, что привело Монастырского в ещё большую ярость. И хотя служебного расследования он не затевал, события получили огласку, попали в печать, и дело приняло трагический оборот. Отца Анна Владимировны выслали в заполярный край. А следом и его супругу, как жену врага народа.

Анна Владимировна тяжело переживала случившееся, ушла в опустевший родительский дом. Там полгода плакала и молилась. Муж приносил выдаваемые партийным работникам продукты. Отказаться от пайка ей было трудно, тут она не могла ничего с собой поделать. В ту пору повсеместного голода была она непраздной. Мальчик родился слабым, больным, прожил лишь две недели. Горе сблизило супругов. Муж ухаживал за тяжко хворавшей супругой. Привозил докторов, доставал лекарства. Жизнь болящей была, наконец, спасена. Анна Владимировна осталась с мужем, а спустя недолгое время вновь забеременела.

В 1933 году родители Анны Владимировны вернулись домой – за эти страшных десять лет они из крепких, здоровых людей превратились в инвалидов. Сергей Поликарпович общаться с «той стороной» отказался, поездки жены в деревню к опальным родителям не приветствовал. Семья Монастырских благодаря партийной карьере Сергея Поликарповича перебралась в центр, в Горький, который местное население по привычке продолжало именовать Нижним Новгородом.

Родители Анны Сергеевны не долго продержались после возвращения из ссылки в старом гнезде. Кто-то из злобствующих ночью поджёг дом четы Болезненных. (Говорили – в результате сговора мстительных родственников тех людей, которые десять лет назад сорвались с церковного купола во время снятия креста). Болезненные успели выскочить из пылающей избы. Благодарили Бога за своё спасение. Но куда деваться... Голодные, нищие, добрались не без скорбей и лишений в город к дочери за помощью. Зять встретил погорельцев настолько сурово, что Анна Владимировна, будучи снова непраздной (во чреве носила она моего отца Богдана Сергеевича), собрала вещи, и повела всех, родителей и троих детей, на вокзал за билетами – куда ехать, сама не ведала.

Сергей Поликарпович дома не был, когда случился побег супруги с детьми. Обнаружив своё внезапное одиночество, он выпил стакан самогонки и от избытка тоски стал звонить товарищу детства, высокопоставленному чину ОГПУ. Сергей Поликарпович хотел пожаловаться на судьбу, услышать совет и, быть может, получить помощь. Но честное слово, он не хотел ничего плохого! (В таких выражениях он будет потом объясняться с женой). Высокопоставленный товарищ детства растолковал звонок друга как просьбу наказать беглецов.

Жену с детьми Сергею Поликарповичу вернули, а вот её родителей – расстреляли. За «неприязненное отношение к Советской власти». Говорили, что когда чекисты взяли провинившихся под руки, то отец Анны Сергеевны оттолкнул от себя человека в форме. Это затем было зафиксировано в протоколе в качестве наглядного подтверждения антисоветских настроений обвиняемых. Записали также и ещё одно доказательство враждебного настроя к Советской власти: «Переглянулся с женой и вздохнул с большой скорбью».

Узнав о расстреле тестя с тёщей, Сергей Поликарпович, человек далеко не бессердечный, был искренне огорчён. Он не мог смотреть на убитую горем жену, запил и решил покончить с собой. Своё решение он осуществить пытался всерьёз и даже не один раз. Для этого он выходил на улицу и кричал, что идёт вешаться. Приходили соседи. Ждали. Потом связывали пьяного Сергея Поликарповича той самой верёвкой, из которой он пытался скрутить петлю.

Анна Владимировна год отпаивала едва не сошедшего с ума травяными чаями. Борьба за здоровье несчастного в какой-то степени смягчила её горе и не дала разорвать супружеские отношения. А вскоре одного за другим тиф забрал из жизни троих старших детей, оставив родителям Богдана, моего отца.

Мечта Анны Владимировны Монастырской (в девичестве – Болезненной)

/рассказ Кати Небылицы /

– Отче наш, иже еси на небесех…

– Отче-отче… Не надоело? Ложись. Ночь. Ни твоему «Отче» спать не даёшь, ни мне.

Анна прислушивается. За стеной шарканье, шаги, стук дверей…

Она возвращается к бормотанию.

Муж заглядывает в комнату:

– Анька. Одурела? Говорю, спи, ночь ещё.

Она задувает лампадку. Уходит к кровати и, не снимая байковый халат, ложится. Муж смотрит, как она укрывается, как подталкивает под бока одеяло.

– И чего я в тебе нашёл?

Она молчит.

– А то, может, пустишь к себе? Вдвоем-то получше… А?

Анна показывает из-под одеяла дулю.

– Вот-вот, я ж и говорю, ничего в тебе нет. А ты ещё спрашиваешь, почему молодых ищу, – говорит муж.

Она приподнимается на локоть, хочет что-то сказать. Вспоминает, что собралась причащаться. Укрывается с головой, бормочет: «Господи, помилуй».

– Прокурор тебя помилует, – говорит муж и уходит.

Она прислушивается.

Слышен скрип кровати – значит, он укладывается...

О, наконец-то послышался его храп.

Она зажигает свет. Встаёт на молитву.

После молитв достает из серванта бутыль. Липкой лентой приклеена бумажка. Корявым почерком: «Крещенская вода». Рядом нарисован крестик. Из холщового мешочка вынимает кропило. Кропит святой водой себя, комнату. Снимает тапочки, на цыпочках босиком крадётся в зал.  Кропит книжный шкаф.

– Молоко-о-о! – доносится с улицы.

Анна идёт в мужнину комнату. Закрывает форточку. Муж спит, накрыв голову подушкой.

Она бросает взгляд на часы. Пора выходить...

– Владимировна! Молоко-то, а? Утреннее, парное!

Анна кланяется в ответ, прикладывает палец к губам. Слышно, как шебуршит ветер в сухих листьях.

– Не, молчать нельзя, – говорит молочник. – Я так и молоко не продам, если молчком стоять. А ты почему ничего не покупаешь? Опять пост, что ли? Ваши посты церковные: сплошные убытки. Сергею хоть возьми, ему же в церкву не надо!

Она уходит. Голос за спиной всё тише.

Идёт мелкими старушечьими шажками, пришёптывает: «Господи, помилуй!»

В церкви сумрак. Шорохи, шелест. На скамьях вдоль стен несколько женщин молча ожидают начала службы. Мужчина в костюме быстрым шагом прошёл, приложился к иконам, поставил три толстых свечи, поклонился, так же быстро ушёл. Слышится перезвон, дьякон готовится кадить, сейчас выйдет. Молодая высокая девица в черном казённом фартуке ходит между подсвечниками, зажигает с вечера оставленные свечи. Зевает, крестит рот, поправляет съехавшую на глаза косынку. Собираются певчие. Юноша-чтец в центре храма разложил на аналое богослужебные книги, зажёг настольную лампу.

К группке исповедников направляется священник с Евангелием и медным крестом в руках.

Перешёптывания затихают.

– Согрешила многословием, осуждением, гордостью… – громко говорит старуха в наутюженной длинной юбке, волосы спрятаны под белой косынкой, на ногах носки толстые, шерстяные, и домашние тапочки с задниками, поверх тапочек блестящие калоши.

– Тугая на  уши, себя не слышу, – поясняет старуха

Анна старается не вникать. Но услышанное о чужих грехах мешает. Мысли тут как тут.

Борьба с помыслами – дело трудное. Только зазеваешься, как дурную мысль и проворонишь.

Со священником Анна говорит о наболевшем.

– Муж на партийных должностях был. Дома шкаф – в книгах Ленина, Маркса. Не могу его уговорить выкинуть.

– Помолитесь усердно – Бог вразумит.

– Мне бы и от вас совета какого, батюшка.

– Старайтесь покрывать всё любовью. Со смирением подобает относиться к немощам ближних.

Идёт ставить свечи. Размышляет. Озадачена. Конкретно о книгах духовник так ничего и не сказал.

После службы Анна Владимировная дожидается приятельницу:

– Наталья Ивановна, вместе пойдём домой?

За церковной оградой, перекрестившись, идут под руку, не спеша. Людей мало. Колокола отзвонили. Тихо. Две нищенки у ворот. Проезжая часть дороги пока без машин. Дворники в оранжевых фартуках метут листья.

На пустых перекрёстках женщины смотрят на светофор.

– Наталья Ивановна, что-то вас давно не вижу на службах. Домой по вечерам мне одной несподручно возвращаться.

– Да я, Анна Владимировна, по работе загружена.

– Что, в школах и по вечерам уроки идут?

– Тетради проверять надо.

– Вы вот человек грамотный, с образованием. Вас мой муж уважает. Он вас послушает, Наталья Ивановна.

– О чем вы, Анна Владимировна?

– Просьба. Загляните в гости. Минут на десять. Что ж мы вместе из церквы ходим, а у меня ни разу не были. Чая попьём. Да заодно проблему одну поможете решить. У меня муж не хочет от Ленина-Маркса избавиться. А книжек этих  – до потолка.  За всю жизнь накопил. На Ильича молится. Над кроватью – Ленин со Сталиным в рамах позолоченных.

– А вы, Анна Владимировна, тоже раньше коммунисткой были, пока не уверовали?

– Упаси Бог! Мама нас в благочестии растила, по псалтыри азбуку учили, в церковь родители брали с собой.

– А как же вас угораздило за коммуниста выйти?

– Так Господь рассудил. На всё Его воля.

– И что, муж разрешал вам в церковь ходить?

– А что ему. Ему было некогда. По партийным собраниям ездил до ночи, всю область исколесил. Он ведь у меня шишкой служил.

– Но он знал, что вы верующая?

– А куда ему деваться. Знал, конечно.

– И иконы в доме были?

– И иконы были, и лампадка. Всё, как положено. А вот сына, Богдана, приучить к церкви так и не удалось. Дурной пример отца-атеиста перевесил.

– Так что от меня требуется?

– Когда зайдёте – начните издалека, как здоровье, как дела, как живёте… Слово за слово. Оглядитесь: «О, сколько у вас книг. Да что же это за книги такие?». Приглядитесь, да и скажите ему: «Неужели вам не страшно?». Мой муж, конечно, заинтересуется, почему это ему должно быть страшно. А вы, человек образованный, дайте пояснение. Слышала, мол, по радио, учёные проводили исследования: нахождение в доме книг, подобных трудам Ленина, действует негативно на психику человека, а самое главное – угнетает половую систему. Энергетика плохая.

– Зачем такое говорить, Анна Владимировна, родненькая?!

– Муж мой всю жизнь погуливал. И по сей день как жеребец. Сколько с ним навидалась! Приходилось в своём доме с чужой бабы снимать.

– Анна Владимировна, это как бы не моё дело, а книги здесь при чём?

– Так он больше всего на свете боится потерять мужскую силу.

– Ой, шутите, наверное. Ему уже о-го сколько лет!

– И что с того. А ему хоть тресни. А если знающий человек скажет, что книги коммунистические могут лишить потенции – то, я уверена, испугается ещё как! Тут мы их и вынесем на свалку. Дышать легче станет.
 
– Неудобно мне в этом участвовать. Давайте, если батюшка благословит, тогда и поговорим. Возьмите сначала благословение.

– Какое ещё благословение! Батюшку дёргать, ишь чего выдумала!

– А вот мы уже и пришли. Ну, до свидания, Анна Владимировна.

– Так что, ничего и не решили?

Приятельница машет в знак прощания.

Дома всё так же, как и до ухода в церковь. Тихо. За перегородкой на половине мужа – храп.

Анна на своей половине читает благодарственные молитвы после Причастия.

За завтраком говорит:

– Сергей, ты вот что, ко мне больше в постель не лезь.

– Это ещё почему?

– Надо повенчаться сначала.

– Одной ногой в гробу, а она… Анька, ты в своём уме, курица безмозглая! Какое венчание ещё?!

– Поэтому и говорю. Пусть я курица, но или венчание организуем – или семейное ложе пойдёт на свалку. Не хотел ты, Сергей, многими десятилетиями по-божески жить, так хоть сейчас, в конце жизненного пути, одумайся. Как к Богу пойдём? Что скажем?

– Ну, какой Бог в гробу?

– Умрёшь, вспомнишь мои слова. Как душа прилетит к Богу, так и узнаешь, что почём. Тело твоё в гробу останется, а душу Бог в ад пошлёт, к блудникам. А я не хочу туда. Уже сколько твержу: в не венчанном браке – это равнозначно тому, что в блуде.

– Так ты, значит, действительно всерьёз. Ох, насмешила… Ну, повенчаемся, а потом что? Неужто изменится что-то? Какой смысл? А ежели тебя одной мне не хватает?

– Тьфу!... Пока не повенчаемся, в постель не пущу. Хватит, что по несколько раз с меня не слазил за ночь.

Муж смеётся. Уходит к телевизору.

Ночью скребётся.

– Нет! – говорит Анна.

– Открой. Напридумывала – ишь, на запоры позакрывалась. Или разлюбила, дура?

Она демонстративно подхрапывает. Муж чертыхается. Включает на полную телевизор. Анна затыкает уши ватой. Повторяет Иисусову молитву. Дремлет.

Через две недели муж даёт Анне согласие:

– Но чтобы ни один из наших коммунистов не узнал.

– А я думала, они перемёрли.

– Не важно. Чтобы никто не пронюхал.

На венчание он надел белую рубашку, парадный костюм с медалями. В церкви, как и пообещал старикам настоятель, – пусто. Дверь за ними на замок закрыли.

После венчания из церковного двора старики вышли под руку. Сергей ущипнул Анну:

– А теперь обещанная ночь молодожёнов!

Но вышло не так, как мечталось Сергею Поликарповичу. Вместо супружеского на больничном ложе он оказался. А случилось вот что.

Поругался Сергей Поликарпович с женой за праздничным ужином: на идеологической почве – из-за Ленина со Сталиным.

Анна потребовала убрать портреты партийных богов из мужниной спальни, и вдобавок очередной ультиматут выдвинула.

– Мы как никак – обвечанные! А это с атеистическим коммунизмом несовместимо. Иначе, – говорит, – никакой ночи молодожёнов.

– Ну, ты и язва, – возмутился Сергей Поликарпович. – Всё тебе мало. Прямо старуха из «разбитого корыта».

Так рассердился, ну прямо не знал, чем досадить. А тут под рукой керогаз горит. Керогаз хороший, Сергей Поликарпович в своё время с ним принципиально расставаться не пожелал, вопреки прогрессу и газификации страны. Для Сергея Поликарповича керогаз – это память о советском прошлом. Можно сказать, память о Сталине. Государственная реликвия семейного масштаба.

Так вот, эту самую реликвию он с пылу-жару в приступе гнева себе на голову и напялил. А ведь мог и жене! Но, получается, пожалел жену. А у самого, вон, волосы и уши обгорели.

Ходит жена к нему в больницу. И по два, и по три раза в день приходит. Сидит возле обмотанного бинтами жалостливая, притихшая такая. Виноватая. Сергей доволен. Вот знал бы раньше, как жену заставить себя любить, так и два керогаза на голову нацепил.

– А Бог где? – спрашивает врача Сергей.

–  Не обращайте внимания, –  пояснил врач Анне. –  Это от уколов. Мы ему морфий укололи.

–  А Бог ушёл уже что ли? –  в голосе больного удивление.

Забылся.

Анна прилегла рядышком на сдвинутых стульях. Размышляет. И чего это Сергей про Бога вдруг заговорил? Уж не знаменье ли ему было?

Жизнь в больнице интересная. Но тяжёлая. С одной стороны – люди друг другу рассказывают истории. Анекдотами обмениваются. Смеются. А с другой стороны – дух больничный, казённый, запахи неприятные, стоны. А то и мертвеца под простынёй на каталке через коридор прогонят. Сергей посматривает по сторонам, молчит. Мысли у него о своём. Случилось с ним такое …

Увидел отца с матерью. «Вы же умерли», –  удивляется Сергей. «А у Бога все живы». –  «Где же Он, Бог-то?» И сверху, слышит, Голос в ответ: «Сергей. Бог есть. Больше не греши».

«Дал Господь срок образумиться», – думает Анна.

Выписали Сергея.

Домой приехали, он первым делом на стул в прихожей сел для передышки, говорит жене:

– Слышь, Ань. Ты, может, собрала бы все эти собрания сочинений, да на мусорку. …

– Чего это вдруг? Иди хоть, приляг.

– И портреты вождей туда же.

– Да уже давеча всё сделано. Макулатурщиков вызвала, они и забрали.

Он пошёл, придерживаясь за стенку. Возле шкафов книжных остановился, сказал, разглядывая опустевшие полки:

– И поспрашивай у соседей, может, кому телек требуется, так пусть мой забирают.

– Уж не помирать ли ты собрался?

– Ага, как же. У меня жизнь только начинается!

Конец рассказа Кати Небылицы об Анне Монастырской

+ + +

Что касается бабушки и дедушки по материнской линии – сказать могу вот что.

С 1923 по 1933 годы Иван Николаевич Боголюбов десять лет отсидел в лагерях за то, что воевал на стороне белых. Елизавете Петровне за вину мужа тоже пришлось пробыть в ссылке десять лет. В 1933 году они вернулись в родной город, который для них по-прежнему оставался Нижним Новгородом, а новое название они не желали и слышать.

В 1934 году родилась Ольга – моя мать. А через три года, в тридцать седьмом, родителей по доносу соседей судила тройка НКВД. В доносе Боголюбовым припомнили также и их нелюбовь к советскому переименованию города. Судьба их была решена в течение трёх дней. Боголюбовых расстреляли, их жильё в качестве награды за бдительность передали в распоряжение доносчиков-соседей, а трёхлетнюю дочь врагов народа определили в детский дом.

Обитатели детского дома вне уроков проходили азбуку жизни. К шестнадцати годам моя мама научилась курить махорку, плясать с распущенными волосами, ходить на демонстрации в алой косынке, зажиматься с мальчиками. Это называлось «свобода, равенство, братство».

Поженились мои родители в 1957 году, Ольге Ивановне было 23 года, Богдану Сергеевичу – 24. Оба – выпускники пединститута иностранных языков. Через год на свет появились мы с братом.

Няни

Самыми яркими фигурами в нашем доме были для нас с Богданом, однако, не родители, а няни. (А для меня ещё и Катя. Но про Катю – это надо особо. Катя – это то, что помогало мне находить равновесие.)

Тётя Рита со смешной фамилией Небылица (родители называли её Ритольдой) и тётя Маша, или Мария Фёдоровна Твёрдая. Ритольда заведовала в доме, помимо обязанностей няни, ещё и кухней, а Мария Фёдоровна наряду с нашим воспитанием занималась уборкой квартиры и, при надобности, тоже кухней.

Я обожала общительную, жизнерадостную Ритольду, в ранней молодости работавшую официанткой в ресторане для высокопоставленных партийных работников. По общедоступной легенде там и приглядел её наш отец, позвал «к малым детям в повара и няньки», так и осталась у нас Ритольда на многие годы. Ритольда, казалось, не замечала, сколько нам лет, пять или уже в два раза больше. Она видела в нас равных ей самостоятельных людей, и могла позволять в нашем присутствии такие сказы и подтексты, какие взрослыми обычно замалчиваются при детях. Это меня восхищало.

Рядом с Ритольдой я испытывала особое чувство взрослости и любопытства, как будто мне разрешали засунуть голову в форточку чужого дома. Мне нравились её шутки, грубоватые песенки, бесхитростный характер. Это от неё я услышала и выучила кошмарную «Зиночку»: «Родила мама Зиночку, купила ей корзиночку, расти моя дочурка, подрастай». Правда, некоторые слова были непонятны. Однажды на крупном застолье в нашей семье меня, десятилетнюю девочку, попросили спеть какую-нибудь красивую песенку. Я спела про Зиночку от начала до конца. «Луна за тучи скрылася, когда она ложилася и закрывала карие глаза, там лопались гондончики, трещали панталончики, по ляжкам малофеечка текла!... Охотник ищет белочку, а мальчик ищет целочку, так вот зачем нас мама родила…». Толпа рыдала, топала ногами и кричала «бис!». «Далеко пойдёшь!» – утирал слёзы дяденька, которого все называли судьёй. Родители потом расспрашивали, кто научил меня неприличным песням, но я Ритольду не выдала.

Она читала нам много русских сказок. А «под сказочку» употребляла «кофий со сливкими». Она говорила: «кофий со сливкими». Иногда сливки подменялись коньяком. Но она всё равно это называла «сливкими». Богдан сказки слушал, а когда чтение перерастало в воспоминания няни о жизни, то брат уходил к другой няне, говорить о Боге. Уходила с ним и дочка Ритольды – моя лучшая подруга Катя Небылица. Мы с Ритольдой оставались на огромной роскошной кухне вдвоём. Рассказывала она о своих кавалерах, и о том, что всё ещё не против выйти замуж.

«Замуж, пожалуй, стоит. Но! – Ритольда поднимает палец. Смотрит мне в глаза, после паузы продолжает. – Но не знаю, смогу ли я терпеть мужика. А выйти замуж не сложно. Их вон сколько, только пожелай! Но потом ведь за ним, как за скотиной надо смотреть, столько сил и терпения тратить. Я недавно чуть не вышла замуж. Потом год отходила. Ему лет шестьдесят. Ухаживал за мной полгода. Рассказывал, как он пишет книги. Пишу, говорит…– Ритольда поднимает папиросу выше головы, несколько секунд молчит и потом говорит чужим голосом, передразнивая бывшего кавалера. – Про то, как сила чувств побеждает разум. Слышь?! – хохочет. – Потом он говорит: «Приходи ко мне ночевать». Так говорит, что вроде бы, мол, пора! Мол, ухаживал достаточно. Ладно, чёрт с тобой. У него однокомнатная квартирка. Денег-то у него много, я точно знаю, а вот живёт до чего скудно. На книжку откладывает. Куда? На еде – и то экономит, а желудок – больной. Взял бы путёвку, поехал в санаторий… Слышь? «Ты начинай теперь хозяйничать». Мне говорит… А мне непривычно – вставать каждое утро и завтрак ему преподносить. Ходил он по квартире в одних брюках, которые были поверх ремня в три раза закручены. Помню, мне от одного этого бежать захотелось. Но когда я зашла, уже перед сном, в комнату, а он… – Ритольда плюётся и хохочет. – А он лежит в чём мать родила на кровати, да вдобавок лицом вверх… И при свету! Господи, вот тут-то уж я и сбежала».

Ритольда смеётся:

«Вспомнила, слышь, ещё одного. Из моих ухажёров. Пыталась с ним жизнь начать совместную. Но! Как жить с чокнутым? Вот я зайду в комнату, встану у доски гладильной, утюгом мотаю, простыни складываю стопкой. Всё тихо, спокойно. А тут вдруг из шкафа кто-то дурным голосом. Я чуть не в обмороке. А этот чудило вылезает из шкафа. Рыгочет. Довольный. Или – лягу после обеда на кровать, только задремала, как мой любимый из-под кровати ка-ак прыгнет с каким-то козлиным блеянием. Я верещу от страха. А он, идиотище, от смеха – на четвереньках. Ну? Как тебе? Пришлось и этому – пинка под зад».

У Ритольды, недалеко от нашего Кутузовского проспекта, была комната в коммунальной квартире, на Первой Поклонной, в старом доме. Ходили разговоры, что приглядел Ритольду мой отец вовсе не в ресторане для партийной номенклатуры, а была она любовью моего отца с детских лет. Их семьи в Горьком соседствовали, а мать Ритольды на правах домработницы была вхожа в дом Сергея Поликарповича Монастырского, крупного партийного работника. Тогда маленький Богдан не представлял себе жизнь без весёлой девочки Риты с бантиком в кудряшках, и обещал «посадить Риту под замок в сарай», чтобы «спрятать от старости», а в будущем жениться на ней. Если верить народной молве, Катю мой папа зачал, будучи уже женатым на моей маме, родилась Катя примерно в то же время, что и мы с Богданом. Об этих слухах я знала из трёпа дворовых соседок, с любопытством они смотрели на нас троих – меня, Богдана и Катю во время прогулок с Ритольдой.

Переехав в Москву, отец нашёл жильё и для Ритольды. Она приводила к нам свою Катю. Мне нравилось с ней играть. Катя была большеглазой симпатичной девочкой, общительной и весёлой. Она с готовностью делилась с нами конфетами, мандаринами и игрушками, всем тем, что ей запихивал в карманы мой отец при встрече. Она всем прощала, всех жалела.

А потом состоялся разговор отца и матери, который и расставил всё по местам в моей голове. Это был тот разговор, который я хотела услышать.

Я жаждала узнать тайну Кати. Особенно с той минуты, как во дворе какая-то тётя стала шептать мне, семилетней, странные вещи. «Деточка, расскажи маме, чтобы гнала в шею эту Ритольду с её дочерью. Я своими глазами видела, как твой отец в подъезде целовался с Ритольдой! А её Катя! Она же копия твоего отца!» Маме я ничего не рассказала. Но услышанное распалило моё воображение. Это мне напомнило сказку про Золушку. Шли годы. Но я не забывала, что в нашей семье есть тайна. И её когда-то я обязательно разгадаю. Да и узнать чужую тайну в большой квартире, где есть особые места для подслушивания, это ведь не так и трудно.

Я всегда подслушивала. Не только про Катю. А вообще. Для меня в нашей квартире было два самых интересных занятия: подслушивать, когда родители дома, и – рыться в вещах взрослых, шкафах, тайниках, ящиках, диванах, сервантах, – когда взрослых нет дома. Я подставляла стул, залезала туда, где за шторами вдоль стены длинные, сделанные руками отца стеллажи. Здесь пахло жизнью моего отца. Я открывала коробки с охотничьими патронами, трогала весы для пороха, смотрела в бинокль. Каждый раз находилось для меня что-то новое. Потом шла в мир мамы. Ковыряла заграничную помаду. Примеряла прозрачное женское бельё. Открывала пахучие флаконы. Листала дамские журналы. Пробовала на язык валерьянку… Чудный мир взрослой жизни…

Я всё ждала, ведь рано или поздно родители обязательно должны поднять тему Кати. И вот. Я стою, прижавшись к стене. Я совсем близко к спальне родителей. Я замерла возле кадки с какими-то огромными африканскими листьями, они дышат мне в лицо своей Африкой. Я вдыхаю жар белых песков и чёрных людей. Я тоже чёрная. Чёрная тень прячет меня внутри своей тайны. Чёрная тень делает чёрной мою душу. Мой слух устремлён к звукам голосов. Я понимаю, что делаю плохо, и от того моей душе, на которую падает чёрная тень, неуютно. Я слышу, как чмокает в кадке земля. В этой земле сыро и много бриллиантов. Это вода. Когда-то я превращусь в эту землю. Я стану землёй. И небо будет украшать меня бриллиантами. Но я уже буду землёй. Я смотрю на землю и знаю, что на самом деле я вижу себя. Из моих глаз падают бриллианты. Я вижу, как их поглощает земля. Я становлюсь на колени, мои глаза рядом с тьмою, внутри тьмы – я. Мне хочется к родителям. Но им не до меня. Они заняты. Я слушаю их разговор, и мне становится весело.

Они не ссорились, и это меня изумило. Они обсуждали тему, надо ли моему отцу удочерять Катю. И при этом они не ссорились! Мама считала, что надо, потому что это «дважды два». «Как это так, родная дочь, и до сих пор ты её не оформил, как полагается, по-человечески». «Эта девочка похожа на тебя! Твоя кровь. Давно пора оформить отцовство. Давно пора сказать Кате, что ты её отец. И нашим детям – тоже», – говорила мама. «Но ты ведь понимаешь, что это невозможно. Меня выгонят из партии. И потом. Я не хочу травмировать детей», – говорил отец. «Глупости, дети обрадуются, они всё поймут, они уже вполне взрослые, – сказала мама. – А насчёт партии… Подумаешь, партия. Зато у девочки будет родной отец. И ей радость, и тебе приятно. И у нас всех совесть чиста, в конце концов». – «Может, и так. Но на моей партийной карьере будет поставлен крест. И вся моя жизнь рухнет. Ты будто сама не знаешь, что меня ждёт в этом случае». – «А я тебе говорю, плевать на карьеру. Зато у Кати будет будущее нормального человека. В конце концов, ты сможешь её взять в нашу семью. Если Ритольда захочет, конечно. Да и она… Кстати… Пусть обе у нас и живут». – «Ты, однако, архивеликодушна. Скажу, наконец. Давно хотел. Ты сама этот разговор пожелала. Поэтому вот что. Твоё великодушие может происходить из одного. Нет-нет. Я не могу тебя заподозрить в христианстве, где, по словам моей покойной матери, за ближнего душу отдают. Нет, этого я в тебе не вижу. Но вижу в тебе другое... – отец выдержал паузу. – «Я вижу в тебе РАВНОДУШИЕ. Это равнодушие – КО МНЕ. Тебе безразлично, кого я люблю. Тебя или – ЕЁ. Тогда ещё, когда перед свадьбой я тебе рассказал про Ритольду, уже тогда я всё понял. Тебе было всё равно. Ты спокойно согласилась на то, чтобы я женился на тебе, а не на Ритольде. И это при том, что ты уже знала, всё знала… Да. Ты не любила меня. Ты просто вышла замуж. Просто так. Ты человек без сердца. Ты живёшь в пустоте. Я даже не могу представить, умеешь ли ты думать. У тебя пустые глаза. У тебя нет лица. Ты …. Ты просто пустота!» – «А, оставь. Мне наплевать, что ты думаешь обо мне. А Катю, я уже сказала, мог бы и удочерить. Кстати. Если ты ещё перед свадьбой всё понял, что же решил-таки на мне, а не на Ритольде жениться? Почему из нас двоих выбрал не ту, которая тебя с детства любила, а меня? А я отвечу, я это хорошо понимаю, я вообще тебя хорошо понимаю. Ритольда была простой бабой без образования, обслуга. Она не блистала ни умом, ни манерами. В отличие от меня. Скажу без ложной скромности. Я блистала. И заметь, я всего добилась сама. И даже то, что выросла в детдоме, не помешало мне стать на ноги. И вот ты оказался перед выбором. Взять ту, простушку, или меня – с дипломом институтским, со знанием иностранных языков, умную, в конце концов! Не маловажны были и мои хорошие манеры, вкус к которым мне привили отнюдь не гувернантки, в детдоме вместо гувернанток тумаки и матюки, но я сама себе привила всё необходимое. Я не собиралась становиться кухаркой. Так что… Не стоит болтологией заниматься». – «Но всё же. Зачем же ты согласилась выйти за меня замуж?» – «Давай поставим точку. Я не собираюсь отчитываться ни в чём. Я давно поняла, что нельзя никому, даже мужу, открывать свою душу». – «У тебя нет души. Ты…» – «Давай поставим точку. А насчёт Кати подумай. По-моему, я тебе сказала здравую мысль».

Катя нам с Богданом – родная сестра! Я больше ничего не слышала. Мои ноги хотели танцевать и прыгать. Листья Африки качали мою голову, моя голова кружилась от радости. Я на цыпочках, босиком, с тапочками в руках, ушла. Я вырвалась в иное место, хорошо, когда в квартире много иных мест. Где можно скакать и корчить рожи, и смотреть на себя в зеркала, которых полно по всей квартире. И быть обезьяной из Африки, с дикими ужимками радости. Катя! У меня есть сестра! Катя и я! Мы – это родное, общее, близкое. Мы – счастье. Мы – дружба.

К Кате я была настолько привязана, что если не видела её больше двух дней, начинала просить Ритольду привести Катю, скучала и ждала. Я ей рассказывала всё, что меня волновало. И хорошее, и плохое. И это весёлое, добродушное создание готово было меня слушать, доверять, она понимала меня безоговорочно, сочувствовала мне, она всегда готова была меня пожалеть. Даже если я оказывалась очень плохой. Я рассказывала ей про свои дурные поступки и мысли. А она говорила, что это случайно, а на самом деле я – хороший человек, и всё у меня будет так, как надо. Она не умела рисоваться. Она всегда поражала меня своей искренностью. Она тоже мне открывала свою душу. Мы были будто одно целое. Вот какая она, Катя. И вот теперь, самое лучшее, что можно было придумать, случилось. Мы с Катей – родные!

Услышанную новость о родстве с Катей, несмотря на весь свой восторг, я решила сохранять в глубоком секрете. «Раз папа не хочет, чтобы люди об этом знали, то я не должна подводить его». Папа был для меня авторитетом, мне не хотелось стать причиной его неприятностей. Тем более, когда дело касается партийной работы. Слово «партия» в нашей семье благодаря папе стояло на почётной высоте. Это был священный зверь, которого следовало бояться, благоговеть и ходить перед ним низко согнувшись. От КПСС можно было ждать чего угодно, если его не почитать. От него зависело благополучие папы и всей нашей семьи. Это был источник почёта, денег и залог успешного будущего. Главное, надо было уметь держать язык за зубами и делать всё так, как требует партийная дисциплина. КПСС – это чистая совесть, чистые руки, чистая репутация. А значит, если КПСС узнает, что у папы есть внебрачный ребёнок, то папу внесут в чёрный список как предателя партийной чистоты и предадут проклятию. Проклятие от КПСС – это не только конец карьеры, но и конец всего. Свет померкнет в окне, солнце упадёт за горизонт, соседи отвернутся, товарищи исчезнут, друзья возненавидят. Тайну Кати я поклялась унести с собой в могилу.

Богдана привлекало общество кроткой, тихой тёти Маши. Мария Фёдоровна Твёрдая была хорошо воспитана, образована и начитана. Она знала на память немало из Пушкина. Но ещё больше из псалтири. Из-за проблем с позвоночником она ходила с низко опущенной головой. Казалось, что ей не хочется смотреть людям в глаза из-за какой-то своей внутренней тайны. Сердце Марии Фёдоровны действительно страдало. «Сын у неё в тюрьме. Вот мать, понятно, убивается», – шла молва.

«Влюбился мой Паша, когда ему было шестнадцать лет, в учительницу. Та его старше на десять лет. Были у них тайные отношения. Я об этом не знала», – этот рассказ мы слышали каждый год, когда собирались за столом в день рождения Марии Фёдоровны.

«В день своего восемнадцатилетия повинился он передо мною, собрал вещи и ушёл к той учительнице. Валентиной её звали. Оформил с ней отношения. Работал он трактористом. А потом кто-то шепнул ему, что жена погуливает. Сомнение закралось. Решил разыграть спектакль. Сказал ей, что в командировку посылают в другое хозяйство, передовой опыт перенимать. Вернётся, значит, через неделю. Сам переночевал у меня, а на следующую ночь пошёл, крадучись, к Валентине. Под окнами встал. Слушает. А там – любовник. Вошёл он в дом. А любовник-то оказался начальником милиции. Схватил пистолет и… Убил учительницу! А убийство повесили на Пашу. Милиционер тот потом напился как свинья, нагрянул в мою избу, запугивал, чтобы молчала. Да ещё похвастался своей смекалкой. Сказал, план был разработан. Он же милиционер с понятиями, знает, как вместо себя другого посадить. Если муж застукает, то надо сразу убивать бабу. Вот такая наука: супруг на почве ревности разделался с женой… Ну, а мой Паша, да что Паша, он ведь такой… Он ни слова в своё оправдание не сказал на суде...»

Мария Фёдоровна молчит долго-долго, возьмёт чашку, посмотрит на остывший чай, обратно на блюдце вернёт. Мы перестаём пить чай, и ждём, когда можно будет снова кушать пирожные. Она вздыхает, и начинает говорить дальше.

«Как ни приду к нему на свидание, а он просит в церковь записки носить об упокоении Валентины. Говорит, снится она ему, плохо ей».

После трагедии Мария Фёдоровна рассталась с работой сельской учительницы. Она приняла решение ехать в Москву. Перед дорогой пошла на местное кладбище, постояла у могилы умершего от фронтовых ран супруга, и покинула родные места. «К Монастырскому! Надеялась, что вспомнит меня!»

Конечно, отец вспомнил землячку. Как рассказывал потом – выйдя после работы на улицу, он заметил сгорбленную женщину в сером платке, в калошах поверх ботиков. Не сразу узнал в ней учительницу из родного села. Она стояла с опущенной головой, будто прощения просила, перед крыльцом. Мария Фёдоровна изложила свою историю без утайки. Не для того, чтобы справедливость найти. Просто иначе объяснить, что случилось в её жизни, только и можно, что правду рассказать. Попросила помочь устроиться ей на работу. Мой отец пригласил Марию Фёдоровну ехать с ним. Так появилась в нашем доме вторая няня. Стала жить у нас. Выделили ей угол. Нам с Богданом тогда ещё двух лет не было.

Спустя годы Марии Фёдоровне сообщили, что в тюрьме умер её сын. От туберкулёза.

Но сын был жив. Паша совершил побег из тюрьмы, ушёл от погони. Те, кто стрелял ему в спину, чтобы не навлекать на себя неприятностей, доложили начальству, что беглец был застрелен и утонул в реке. Паша после немалых приключений в стремлении уехать на край света затерялся в далёких северных краях, встретил добрую и верную девушку. Та поверила в легенду об утерянных документах и с помощью отца (по иронии судьбы – начальника городского отделения милиции) помогла своему будущему мужу с получением паспорта. Однажды Паша приехал к нам в гости в надежде увидеть свою мать. Он приехал со своим сынишкой Володей. Мария Фёдоровна, не раздумывая, собрала вещи, и поехала с ними в зимнюю сказку – в мир северного сияния, вкусных куропаток и красивых оленей, там и осталась. Но это всё потом….

+++

При себе Мария Фёдоровна Твёрдая имела чемоданчик, где лежали её главные сокровища – святые книги с иконами. По тем временам чемоданчик был на вес золота. Мария Фёдоровна обогащала нас знаниями о небожителях.

Марии Фёдоровне разрешалось начинать день с церковной службы. В храм тётя Маша обычно ходила по воскресным и праздничным дням. Из храма она приносила Кате, Богдану и мне пересказы церковных проповедей.

Слышу знакомый голос, няня держит вязаные чётки, сидит на маленькой скамейке. Мы, тринадцатилетние, рядом, молчим. За окном уже темно, в комнате сумрачно. Мы не зажигаем свет, нам хорошо. Шторы открыты, и в окнах стоит огромная яркая луна. В углу блестят игрушки на новогодней ёлке. Позавчера отпраздновали Новый 1971 год. Остаётся несколько дней до Рождества Христова. Но советские дети не знают такого праздника. Зато о Рождестве знает няня.

Она, как и Ритольда – Катина мама, говорила с нами на равных, но, в отличие от Ритольды, на иные темы. Жизнь Марии Фёдоровны была посвящена Богу. Она жила в Боге, и все её воздыхания были устремлены на небо. Именно к Богу она старалась направить наши мысли и чувства. Та предрождественская беседа запала в душу, до сих пор я слышу знакомый голос тёти Маши, интонации, слова... Катя и Богдан, как и я, так же внимательны.

Богдан задавал вопросы. Я искоса поглядывала на него. Мне было неприятно, что он и тут меня обходит. Когда у няни с Богданом завязывались заинтересованные диалоги, я чувствовала себя лишней. Я злилась и уходила, делая вид, что это скучно. Но я оставалась под дверью и продолжала слушать.

Вот и на этот раз, перед Рождеством, большую часть разговора я слушала за приоткрытой дверью, сидя на полу. В доме кроме нас никого не было. Мама снова в санатории, папа – в командировке.

– …наши проблемы все в том, что мы живем или будущим, или прошлым, и не видим радостей сегодняшнего дня, мы переживаем проблемы мирские, размышляем над тем, что нас толкнули в трамвае и мы ответили, и мы думаем о том, а зачем мы ответили, а если не ответили, то думаем, а зачем мы не ответили, но на самом деле все это пустота, суета. И мы живем этой суетой, поддаемся эмоциям, которые заслоняют от нас вечность, заслоняют Христа.

– А раньше людям никто не заслонял Христа, тётя Маша? – спросил Богдан.

– Всё это было и в прошлые века, так же шёл дождь, или так же засыхала земля, так же кто-то завидовал другому, и из-за этого возникали разногласия.

– Но почему так?

– Потому что суета правила и правит миром, суета правит людьми, а истина уходит мимо, жизнь проходит мимо, вот уже двадцать лет прошло, вот уже пятьдесят лет прошло, и ничего в ней не осталось такого, что мы сможем представить на суд Божий, что сможем сказать: вот, Господи, я был верен Тебе. Жизнь наша мгновенна, и она горит и сгорает как свеча. Но мы всё никак не можем опомниться, всё откладываем на потом то, что нам кажется не столь нужным сейчас. Пусть Господь и молитва подождут, а нам важнее предаваться своим радостям мирским, своей суете.

Няня молчит.

Богдан и Катя теребят её:

– Тётя Маша, не молчи. Говори, говори ещё!

– Мы не осознаём, что в мире совершилось величайшее событие, перевернувшее всё бытие человечества, это Рождество Христово. На землю пришёл Господь, и это не имеет временных границ и рамок. Это всё – сейчас, с нами. Но мы того не чувствуем, не ценим, не радуемся приближающемуся великому Празднику из Праздников. Мы живём своим, оно нам кажется важнее. А Господь ради каждого из нас принял на себя наши грехи, понёс их, быв распят, пострадал за нас. Но нам не до того. Мы не скорбим, и не плачем, не радуемся и не заботимся ни о чём, что имеет отношение к нашему Творцу, который ежедневно и ежеминутно печётся о нас.

Тётя Маша повышает голос. Я представляю тётю Машу над городом. Люди проснулись. Подняли головы. Смотрят на тётю Машу. Она говорит им строго, серьёзно – так, как учитель в школе ругает за пропущенные уроки.

– Многие и очень многие не могут найти двух часов в неделю, чтобы прийти в церковь, поклониться Богу, чтобы оторвать себя, наконец, от тех сластей и яств, и понести на какое-то время пост и покаяние ради Создателя своего. Для нас это второстепенное. Мы в мыслях как бы отмахиваемся от Господа, говорим ему: подожди, Боже, нам не до Тебя, у нас столько своих проблем, столько дел. И не потому ли мы болеем и отягощаемся всё большими проблемами и тяжестью душевной, что живём по сути без Бога, вне Бога. А кто-то лишь на словах признаёт Его, но не на деле.

– Тётя Маша, как всё хорошо вы говорите! – восклицает Катя.

– Почему детей не отягощают проблемы? Потому что всё возлагают на своих родителей, дети знают, что они – под защитой родителей. Но ведь и будучи взрослыми – люди всё равно остаются детьми. Мы – дети Божии, у нас есть Отец Небесный, но мы забыли  о Нём, мы забываем полагаться во всём на Него и просить Его помощи. Когда говорим: Боже, помоги, – одновременно полагаемся всё же на самих себя, это и есть маловерие. Оно пронизало нашу жизнь во всем.

– А от чего это самое маловерие? – спрашивает Богдан.

– Маловерие от того, что мы не знаем по-настоящему Бога. А тот, кто говорит, что знает, пусть сначала проверит, живёт ли он по заповедям Христа, хранит ли Ему верность, любит ли Его своими делами, своей жизнью, а не только словами и умом. Да, мы лишь умом молимся, просим, проговариваем молитву, но сердце остаётся занятым собственной житейской суетой. И отсюда та тяжесть постоянная, та забота сразу обо всём и ни о чем, она гложет и съедает. И всё время находится причина для тех или иных беспокойств. Но проходит время, и проходит оно стремительно, и спустя годы оказывается, что всё было пустым. И наши обиды, и наши стремления оказались на самом деле миражом. Мы прожили жизнь без Радости о Господе. Вот горькое осознание, вот истина.

– Но ведь человек должен бороться! – воскликнул Богдан.

– Да. Надо бороться. Пока ещё есть время. Есть сегодняшний день.

Праздник революции!

Шумно в доме. Праздник революции! 1974 год. Папа с мамой снуют по квартире, перекрикиваются между собой оживлённо. Непонятно, чем они заняты, но их силуэты то и дело мелькают в разных уголках квартиры. Вот проплыло куда-то кресло, вот запыхтел диван, его понадобилось вдруг двигать зачем-то. Оказывается, ищут мамину «брошку огромных денег». Под диваном её нет, но там находят пыль, и Мария Фёдоровна хватается за новую работу. Мама кричит, и все в квартире вздрагивают. Богдан выглядывает из своей комнаты, на лице у него остатки поэтического вдохновения. Мама снова кричит. И все облегчённо вздыхают: нашлась брошка. У меня в комнате включён магнитофон, гремит «Битлз». Мария Фёдоровна шевелит губами под «Битлз» и тряпка в её руках мелькает как смычок в руках дирижёра. Может показаться, что няня тихонько подпевает. Но это лишь мне так кажется. На самом деле Мария Фёдоровна шепчет иное. Если сейчас выключить магнитофон, то в комнате останется «Господи, помилуй мя…» Стёкла, серванты, посуда, паркет, мебель – всё давно чистое, но няня находит новые пятнышки и пылинки. Ритольда на кухне. Она озабочена, строга, сосредоточена на кастрюлях и сковородках, на пирогах и салатах. В такие пиковые часы у Ритольды вырастают крылья и много-много рук, и ей нет дела до всего остального в квартире, даже до нас с Богданом.

Мы ждём гостей. Любимое мною время, будет много людей, весёлых лиц, разговоры. Все будут смотреть на меня и моё новое, блестящее платье. У меня впервые открытый наряд, и я буду видеть интерес в глазах мужчин. Меня уже волнуют мужчины. Я знаю, что моя красота их тоже волнует. От этого я ощущаю какую-то ненормальную, дикую радость, я часто бегаю к зеркалу, любуюсь на себя.

Богдан не принимает участие в семейных хлопотах. Он, как всегда, задумчив, он любит уединение, и в его комнате особая таинственная атмосфера. Здесь мне хочется говорить шёпотом. Я вижу, как сосредоточенно он что-то пишет, не обращая внимания на мои шаги. Я хочу, чтобы он, наконец, обратил на меня внимание, и специально кашляю. Он смотрит на меня, потом встаёт и задёргивает шторы. Я больше не вижу своего отражения в стекле.

– Ты хочешь, чтобы я похвалил твоё нескромное платье? – говорит Богдан. – Но как можно хвалить то, что бесстыдно?

– О, Богдан. Ты как всегда. Скучно.

– Послушай, Вера. Нам с тобой через два года получать паспорт. Я, как и ты, тоже считаю себя взрослым. Но, извини, не настолько, чтобы…

Богдан замолчал. Ему трудно говорить на такие темы. Он не любит говорить об этом. Он знает, что со мной никогда и никто не вёл подобных бесед. В нашей семье все жили обособленно. Каждый – в своём отдельном мире, вход в который посторонним был воспрещён. Мама благодаря отцовскому статусу крупного партийного работника имела возможность не работать и вся её жизнь состояла из поездок в санатории. Папа тем более был для нас закрытым человеком, занятым, молчаливым, с утра и до позднего вечера на работе. А когда оба родителя оказывались на какое-то время одновременно дома, начинались званые обеды и ужины, чему я радовалась.

Я знала привычки папиных товарищей – Пётр Евгеньевич любит горячие блины, а Николай Петрович обожает холодное пиво. У Михаила Викторовича была страсть к конфетам, он и для нас с Богданом приносил красивые коробки, перевитые атласными ленточками. Андрей Анатольевич питал слабость к породистым собакам, иногда с ним приходила овчарка Гарри.

+++

Меня интересовало всё, что было связано с мужчинами – взгляды, рукопожатия, прикосновения. Мне нравилось играть в порочную роковую особу. Хотелось страсти, интриг, и, наконец, огромной, настоящей любви!!!

Я нарочно открывала свои мечты Богдану, знала – Богдан порицает подобное. Досаждать ему было для меня удовольствием. Вот и сейчас. Богдан ходил по комнате. Я наблюдала, как он хромает, и мне хотелось ему сказать что-то язвительное. «Ты – хромой неудачник, на тебя не смотрят девочки, вот ты и завидуешь мне. А я красива, я имею успех у мужчин. Тебя это коробит именно потому, что сам ни на что не годен. Вот и косишься на меня», – от таких несправедливых мыслей мне становилось неуютно, стыдно. «Я гадкая!» – думала я. Пропадало желание вслух сказать то, что просилось на язык. Мне становилось тоскливо. Я снова сердилась на брата. Он будил во мне совесть, и это меня злило.

– Вера, сядь, – Богдан указал на диван. – Сядь, наконец. Нам давно надо поговорить. Это серьёзно и важно.

– Ах-ах, можно подумать. Я наперёд знаю, что ты сейчас скажешь.

Я всё же устроилась на диване, но у меня была другая цель. Хотелось посмотреть на свои коленки, как они будут выглядывать из-под короткого платья. Я представила, сколько мужчин увидит меня в такой позе, и взглянула на часы на своём запястье. Уже скоро, скоро наступит мой час звёздный.

Я рассеянно слушала, как Богдан рассказывает мне об опасности свободных отношений с противоположным полом. Его речь производила на меня обратное действие. Предостережения подогревали жар моих желаний. Я с нетерпением ждала чего-то. Я чувствовала, что совсем скоро у меня начнётся иная, совсем новая, интересная жизнь. Меня мучило желание стать по-настоящему взрослой, самостоятельной в поступках, независимой в чувствах. Мне хотелось распоряжаться собой так, как я того хочу. Мне, наконец, хотелось делать всё наперекор брату. Меня бесило его пуританство.

– Ты ещё забыл сказать – береги честь смолоду, – сказала я.

Богдан не обратил внимания на мою насмешливую интонацию, и серьёзно сказал, взглянув в мои накрашенные глаза:

– Да. И это тоже.

– А зачем?

– Ты говоришь, зачем. А зачем, скажи мне, придуман стыд?

– А кем он придуман? И вообще, есть ли он. И нужен ли.

– Стыд придуман затем, чтобы сдерживать зло. Ибо порок – это зло. Если человек не потерял стыд – значит, он не потерял совесть. А если человек потерял совесть – то…

– То он потерял стыд. Ха-ха.

– А если человек потерял совесть, то это для него конец жизни. Человек без совести превращается в мертвеца.

– Не забудь свои афоризмы развесить на стенах.

Я ушла. Разговор с братом мне не понравился. Как всегда.

Но уже через считанные минуты я всё забыла. Началось главное. Хлопанье дверей, возгласы гостей, смех… Яркие губы, сдобные руки, открытые бюсты, всё вокруг наполнилось блеском драгоценных камней и золота, потекли благоухания французских духов.

Один из мужчин был не знаком мне. Он поглядывал в мою сторону. Это был необыкновенный взгляд, так мне казалось. В нём я разглядела независимость, любовь и верность. Я слышала, как мой отец сказал о нём:

– Знакомьтесь, это наш замечательный Виктор Константинович Шуев…

Кто он был, и почему один, и откуда мой отец его знает, я не вникала. Ничего не интересовало меня, это были ненужные детали. Главным было другое. Главным была истома, что разливалась по моим членам. Главным было чувство, что будоражило душу. Я радовалась красивым словам в мой адрес, и тогда щёки мои горели от удовольствия. Я стояла позади своих родителей в прихожей. Я старалась быть скромной и заставляла себя смотреть вниз, под ноги. Но мои глаза искали того, кто тоже искал меня.

Наконец, после целований-обниманий облако ароматов устремилось под обсуждение погоды и политических новостей к главному, туда, где в блеске искр хрустальной люстры пылал пуп жизни – он источал мясное, овощное, фруктовое, винное счастье. И пальцы уже сгибались в предвкушении вилок и рюмок, и животы млели.

Я успела протиснуться между чужими костюмами и платьями, и ухватить ту минуту, когда станет ясно, какой стул займёт Виктор Константинович.

– А меня зовут Витя, – услышала я его голос возле своей золотой серьги, когда моё короткое платьице улеглось наконец в необходимом для меня положении, открыв правильный вид коленок. Как чудесно они смотрелись. Я специально не придвигалась близко к столу, чтобы скатерть не закрывала этого захватывающего для постороннего взгляда пейзажа.

Меня удивило, что человек, которому на вид примерно столько же лет, как моему папе, называет себя Витей. В этом что-то есть. Это гораздо интереснее, чем стеснительные мальчики. Если немолодой дяденька называет себя «Витя», значит… Значит, несомненно он – знаменитый кинорежиссёр. Вон, у него какой яркий попугайский шарф в вороте пёстрой рубахи. И какой красивый замшевый пиджак кремового цвета. Так любят одеваться именно кинорежиссёры.

Витя оценил то, как я расположилась на стуле. Я знала, куда он смотрит. И мне это нравилось. Он сказал:

– А как вы относитесь к революции?

Я смотрела вдаль, и там, вдали, всё для меня было в тумане. В тумане плавали рыбы, у них были красные губы, они кушали много-много, они пили ещё больше. Они плыли и плыли. Они уплывали внутрь своего чрева, и там они жили, большие, толстые рыбы. Я не смотрела совсем на этого человека. Это было бы уже слишком, смотреть на него так близко. Уже было достаточно того, что я так ясно ощущала запах его волос и кожи. От него пахло весной и розами. От него веяло энергией веков и той радостью, какая захватывает на вершинах гор там, где высокое, высокое небо. Так мне казалось. Но революция… При чём тут революция… Меня удивил этот вопрос странный. И я снова подумала, что мой загадочный незнакомец – кинорежиссёр. Ведь только кинорежиссёры могут говорить такие странные, неуместные вещи, например, про революцию. Когда нужно говорить про небо. Но кинорежиссёрам всё можно. Ведь это особые, эксцентричные люди. Я преклонялась перед кинорежиссёрами и, конечно, не отказалась бы стать кинозвездой.

– Вам сколько лет, уже шестнадцать?

– Да. Уже шестнадцать, – соврала, и всё так же сидела я прямо, не поворачивала головы к тому, кто так меня интересовал. И всё так же по ту сторону стола смеялись рыбы. Они были раздуты от обилия пищи, и были совсем как жабы. И у них клокотало в горле. У них булькало в желудке. В них чавкало и пищало то, что трамбовалось во чреве.

Я ждала с нетерпением новых вопросов. Я уже была уверена, что Витя не простой кинорежиссёр, а очень-очень знаменитый кинорежиссёр. Мне на ум приходили фамилии тех, о ком приходилось читать в журнале «Советский экран». Это был мой любимый журнал из многих, что наша семья выписывала.

– Вы учитесь в десятом классе?

– Да, в десятом, – сказала я.

Это забавно, врать уверенным голосом, с уверенным лицом. И всё же, чёрт возьми, что-то неприятное от лжи оседает на душу. Что-то есть в этом, от чего хочется скрыться. Прямо сейчас, вон из-за этого стола. Чтобы не врать, чтобы не слышать этих странных интонаций. Не ощущать эту вкрадчивость. И не знать этого предчувствия чего-то мерзкого, будто червь заползает по скатерти. Вот сейчас он запрыгнет на мои колени. Вот сейчас он дотронется до моих пальцев, заглянет в моё сердце… Но мне так хотелось сниматься в кино.

– А в какой школе вы учитесь? Где-то здесь поблизости? Или…

Ну вот, теперь про школу, значит – точно, кинорежиссёр, он ищёт красивую девушку на кинопробы. И, несомненно, моя красота его сразила. Я – та, которую он давно искал по всей Москве, объездил много школ, и тут, случайно, он увидел то, что нужно. Радостные мысли теснились. Я была переполнена ожиданием славы. Но червь всё ближе. Его дыхание касалось сердца. И сердце уже болело от того дурмана, который так опьянял подозрительно сладко…

– Сегодня же праздник революции. А давайте, я вам покажу революцию. Хотите? Я вам покажу вулкан взрыва народных масс! Это должно понравиться. Энергия революционных стихий и вдохновений.

– Да, – сказала я, замирая.

Вот оно, начинается. Первая кинопроба! Мне хотят дать роль юной Крупской? А кинорежиссёр будет играть роль Ленина?!

– Но тогда мы сделаем так... Я выйду. А вы – за мной. Но, для конспирации (ведь конспирация – это неотъемлемый атрибут революции, не правда ли?), идти нам вместе не стоит. – Он слегка придвинулся и сказал мне на ухо, перейдя на «ты». – Выйдешь через минуту после меня. Я буду ждать тебя в прихожей.

Разве делают кинопробы в прихожей? И тут меня осенило. Он хочет меня увезти в студию, там заждались ту, которая станет звездой. Вот почему революция. Прорыв в мировом кино. Вот почему в прихожей. Он возьмёт меня за руку, мы исчезнем, и толпа в пьяном угаре ничего не заметит. А я буду на пути к славе.

И вот, когда я вышла в прихожую, я увидела… Что я увидела. Так вот что такое «энергия революционных стихий и вдохновений»! Такое я уже раньше наблюдала из окна школы. Во внутренний двор приходил дяденька дурацкий. Он стоял со спущенными штанами, и демонстрировал детям свои, как бы это сказать… свои очертания, и дети на переменах смотрели в окна, и смеялись, и показывали на дяденьку пальцем. А однажды дяденька попал в засаду, и его увезли в милицейской машине.

Когда я с ужасом скользнула взглядом по вздувшемуся огромному, так похожему на большую сарделю, то произошло извержение обещанного Витей вулкана. О… И вот это Витя дурацкий назвал революцией.

Я умчалась, зажав рот руками. О, теперь я никогда, никогда в жизни не буду есть сардели!!!! Я понеслась по квартире со скоростью страшной, высоко задирая ноги. Вот так когда-то мчалась ракета через три года после моего рождения. В той ракете сидел запущенный в космос Гагарин. «Будь готов! Всегда готов! Как Гагарин и Титов!». И стоял вокруг меня космос. В этом космосе было страшно. Страшно мерзко там было, очень! И меня качало ветрами, меня рвало всё быстрее куда-то. Но не к звёздам, где был Гагарин. Меня рвало на паркет, в унитазы, на мебель. Моё платье теперь не было чистым. И душа моя – тоже, тоже.

Потом, однажды в разговоре с Ритольдой я случайно рассказала про Витину революцию. Меня разбирал дикий хохот, когда я об этом говорила. Но Ритольда не смеялась. Она смотрела на меня широкими глазами и делала языком изумлённое «ц-ц-ц». Я взяла с неё честное слово, что она никому меня не выдаст. Но за спиной раздался голос Богдана:

– Я всё слышал. Ты говорила громко, и громко смеялась. Я хотел закрыть дверь, но не успел закрыть уши. А поэтому предупреждаю, что этого не оставлю. И мерзавца, если придёт к нам, вышвырну!

– Папа, а этот Виктор Константинович Шуев, он вообще кто? – спросила я однажды папу.

– Да ты знаешь, я не уверен точно, кто он… Мне его рекомендовал Николай Петрович. Мы были в одной компании на охоте. Там познакомились. Скажу по секрету, у меня есть подозрение, этот товарищ с площади Дзержинского. Но – тс-с… Это всего лишь гипотеза. С такими нужно держать ухо востро. И никогда не ссориться.

Папа ничего не знал про «революцию» и про клятву Богдана. И никто из нас не знал, что спустя годы история с Витей всем аукнется.

Через год, в семьдесят третьем, снова на 7 ноября, мы по традиции ждали гостей. Всё было, как обычно. Были супруги Беломедовы с дочерью Ниной. Был Пётр Евгеньевич, который любит горячие блины, и Николай Петрович, который обожает холодное пиво. Михаил Викторович по традиции принёс для каждого в нашей семье, включая Ритольду и тётю Машу, по коробке конфет. Андрей Анатольевич привёл овчарку. Дамы сверкали бриллиантами.

Хохмили, кушали, пили. Всё как обычно. Стучали вилки, звенели рюмки. Но самое главное было вот что. В числе гостей за столом сидел и Виктор Константинович Шуев.

Богдан в тот день задержался. У него плотный график даже по праздникам. Творческие встречи, поэтические и художественные общества…

Я сидела, затаившись в своей комнате. Я не шла к гостям, и всё думала, что же будет, когда Богдан придёт домой? Я надеялась, что ничего не будет. Ведь Богдана я поставила в известность, кто такой Витя, и брат должен понимать, что с КГБ лучше не связываться.

– Здравствуйте, – сказал Богдан и остановился.

Ему никто не ответил. Слишком много было еды и анекдотов. Было не до Богдана.

На цыпочках, сняв туфли, я подбежала к двери. Уткнулась в щёлочку. Мне видны были строгие глаза моего брата, он смотрел на жующего Витю.

Богдан громко сказал:

– Вы, Виктор Константинович, мерзавец.

И тут все сразу забыли про яства. И глаза у всех открылись.

– И вы знаете об этом. А мерзавцам в нашем доме не место. Очень прошу вас уйти отсюда раз и навсегда!

– Что случилось?! – в голос воскликнули мама и папа.

Они поднялись. Они не знали, что делать. Всё было так непонятно. И пышное с воланами платье как-то вдруг поникло на маме. И стало видно, что оно испорчено пятном свежим от соуса жирного. И папа всё шевелил губами. Он не знал, что надо со ртом теперь делать, когда вдруг еда стала ненужной, когда вот такое случилось. И гнусная водка гнусно смеялась в рюмке хрустальной. И в комнату заглядывала испуганная Ритольда в нелепом поварском колпачке белом, в нём она была похожа на фельдшера. Его Ритольде подарил папа, специально для праздничных застолий.

Но Виктору Константиновичу Шуеву было всё понятно. Он налил себе водки, опрокинул рюмку, подцепил вилкой огурчик. И все слушали, как звенел между зубов Вити огурец с перчинкой. Оглядел Витя стол с поросёнком, курицей, холодцом, икоркой красной и чёрной. Дотронулся пальцем до запотевшей во льду бутылки шампанского. Оглядел людей внимательно. А потом поднялся неспешно. Сложил салфетку накрахмаленную. И ушёл бесшумно, аккуратными шагами.

Он был вежлив. Правда, невзначай пнул овчарку Гарри, но ведь она лежала у него на дороге, там, в прихожей, в ожидании хозяина, Андрея Анатольевича. Как не пнуть, если на дороге. Мне было это хорошо видно. Я сильно тянула шею, я высунулась из-за двери, но никто не смотрел на моё красивое иностранное платье, все смотрели вслед Виктору Константиновичу. Никому не было до меня дела, и мне тоже не было до себя дело. Я вся была там, в спине дурацкой, превратившейся в дверь молчаливую. И Богдан поспешно её захлопнул, закрыл на все замки.

Но спина, уши, нос, ноги человека из КГБ, всё осталось на самом деле. Увяз в этой двери Витя дурацкий, не успел выйти, как дверь злая уже закрылась. И пришлось Вите стать дверью, чтобы спустя годы из неё воскреснуть страшными и даже роковыми неприятностями. И о своей обиде нам напомнить. Но пока мы того не знали. На прощанье он всем пожелал спокойной ночи. И протянул руку моему папе, когда тот поспешил за ним в прихожую с извинениями неловкими. И говорил папа виноватым голосом. И не мог унять дрожь внезапную. И губы у отца прыгали. И был он бледным, как Ленин в Мавзолее.

– Дети, что же вы мне сразу всё не рассказали? – говорил нам с братом отец растерянный, когда гости уехали, и когда Богдан рассказывал родителям про «революцию с вулканом» прошлогодние, а я рядом молчала, потупившись.

И молчала мама в кресле-качалке с сигаретой во рту, застрявшей вместо зубочистки, с глазами закрытыми. И горели за окном звёзды красные, говорили, что все люди друг другу – братья, и почему-то мало теперь в это верилось. Вспоминались мечты мои звёздные, как чуть было не стала я женой Ленина, и тогда мне снова хотелось смеяться диким хохотом.

А потом как-то на улице, рядом с домом, где мы жили, между магазинами и аптеками, между машинами и толпами, я увидела картину удивительную. Моя мама стояла в шубке норковой, волосы по плечам рассыпались. Она пела песню молчаливую, это было видно по её лицу печальному. Она, видно, забыла, что уже давно замужем. Ей казалось, что она всё так же молода. И весна в волосах мамы путалась, и зима по щекам таяла. И когда подошёл к ней Витя замечательный, моя мама схватила его за руки, целовала в губы прямо при всех и плакала, а потом лупила по лицу отчаянно. Я стояла посреди проспекта Кутузовского. Я забыла, зачем и куда вышла, что купить хотела, и сколько денег на это нужно мне. Всё вокруг меня исчезло. Только маму свою я видела, только её слышала, как рыдала она. И ушёл Виктор замечательный, на ходу рукою помахивая.

«Идти в школу без Кати я отказалась»

Когда я узнала, что скоро пойду в первый класс, обрадовалась. Но моя радость исчезла через минуту. Родители сказали, что буду я ходить в элитную школу для детей из высокопоставленных семей. Я вспомнила о Кате Небылице. Она – не из элитной семьи. Значит, Кати со мной рядом не будет. Идти в школу без Кати я наотрез отказалась.

– Вера. Это не проблема. Один мой звонок, и Катю зачислят с тобой в ту же школу в один класс.

Но воспротивилась Ритольда.

– Моя дочь не пойдёт в школу для воображуль из крутых семеек. Знаю их порядки. На Катю будут дразнить и смотреть как на второсортную.

После длительных уговоров родители от меня отступились, и 1 сентября 1966 года мы за руку с Катей пошли в ближайшую к дому Монастырских школу в сопровождении Ритольды. А в элитную школу поехал послушный воле родителей мой смиренный брат Богдан – на отцовской «Волге» вместе с Марией Фёдоровной и моей мамой. Папа был занят. Я была рада, что предстоящие десять лет учёбы не придётся слушать, как учителя захваливают моего талантливого брата. Наша школа оказалась с углублённым изучением английского языка. Это предопределило выбор моей будущей профессии.

3 часть. Катя Небылица

Дневник Кати

На обложке – рукой Кати: «Предисловие, написанное спустя тридцать лет».

«Как всегда по субботам, вернувшись вечером домой после церковной службы, я направилась в спальню вычитывать молитвенное правило. «Мама, где лежит тот календарь с Храмом Христа Спасителя на обложке?» – заглянул ко мне сын. Я принялась искать. И вот, помимо искомого в руках очутилась стопка пожелтевших 48-листовых тетрадей с пропечатанными на обороте: «9 коп» и «Ленинградская ордена Трудового Красного Знамени фабрика беловых товаров «Светоч».

С тех пор, когда в один прекрасный день звон церковных колоколов возвестил о начале для меня новой жизни, я с высоты молитвенного настроения с ужасом оглянулась на своё прошлое. И поняла: дороги назад нет. То, на чём была выстроена моя прежняя жизнь – бесконечные просматривания телевизионных развлечений, посиделки в кафешках, болтовня, обжорство, флирт, погоня за модными шмотками – всё это, прозрела я, путёвка в ад. Придя к такому выводу, я принялась карабкаться по церковным ступенькам навстречу совершенно иному бытию, о существовании которого ранее не задумывалась.

В этом бытии были не просто молитва и пост, как схематично представляют себе новоначальные церковную жизнь. Там присутствовало нечто загадочное, не поддающееся объяснению, то, что непостижимым образом начинало менять мой внутренний мир. Я не могла объяснить себе, что меня влечёт в храм. Мне хотелось валяться воскресным утром в уютной постели, как это было в прежней жизни, наслаждаться снами, но нечто властное, тревожащее сердце, вместе с врывающимися через форточку колокольными перезвонами городских церквей, вытягивало из постели. И вело туда, где уже не только тело, но и душа начинали воистину пробуждаться от многолетней спячки. «Побуду немножко и уйду», – говорила я себе, стоя в гуще людей, в начале службы. Но нечто более сильное, нежели моя воля, удерживало в церкви до конца службы. Выйдя на улицу, переполненная внутренними свежестью, тишиной, радостью, я приходила в себя и удивлялась, что смогла выстоять два часа.

Шли годы, и по мере воцерковления стала понимать, что суета этой временной жизни меня всё меньше интересует. Мир с его тленными вещами вносил в душу сумятицу, словно ветер пустыни – песок. И каждое новое присутствие в церкви, приобщение к Таинствам, преображало душу, насыщало тем божественным райским величием, которое открывало вдруг новое зрение. И через это новое зрение окружающие люди становились милыми сердцу, как самые родные из родных. И приходило не просто осознание, а ощущение того, насколько близок к каждому из нас Тот, Кто создал всё это великолепие, называемое жизнью. И как все мы, через Него, близки друг другу.

И вот тогда-то я и стала избавляться не только от хлама старых мыслей, но и вещей, тянущих к прошлому. В число запретных попали в том числе любовные романы, фильмы, развлекательные зрелища. И если ещё недавно я не представляла себе жизни без этих инструментов радости житейской, то теперь ни вкуса, ни желания к этому не было.

Были беспощадным образом сожжены сотни писем из переписки юности, в основном письма бывшего мужа. И многое другое. И лишь остались не тронутыми школьные дневники, в которых моя детская рука из года в год усердно описывала переживания и впечатления своей жизни.

И вот теперь я наткнулась на стопку этих дневников».

Тетрадь №2 (первая тетрадь утеряна)

ПОСТОРОННИМ НЕ ЧИТАТЬ!!!

1971 год 6 класс

24 августа вторник. 1971 год. 6 класс.

Мы уже в Москве. Позавчера приехали с моря. Тут погода мерзостная. Дожди. Пасмурно. Сейчас шесть утра. Почему я встала в такую рань? Из-за йогов. Дядя Богдан занимается йоговской зарядкой. Он уже все комплексы раздобыл. Когда мы были в Крыму, я как-то сказала: «Когда вырасту, тоже буду йогом». А дядя Богдан говорит: «Надо с детства заниматься». И я решила тоже, как дядя Богдан. Подъём – шесть часов утра. Зарядка йогов, закаливание, завтрак, и в школу. Дядя Богдан обещал меня будить по телефону. Но вчера не позвонил, и я проспала. И сегодня не позвонил, но я сама смогла проснуться. Дядя Богдан говорит, что через несколько дней обязательно начнёт меня будить.

Скоро в школу. Скорее бы! Сегодня буду готовиться к школе.

28 августа воскресенье. 1971 год. 6 класс.

Через два дня в школу. Охота уже до ужаса. Погода всё такая же. Дождь, дождь, дождь. Мы с Веркой гуляли. Мы с ней за лето здорово выросли! Видели некоторых из нашего класса. Таня Д. , может, и выросла, но мы намного выше её. Пацаны, каких я видела – Пшёнчиков, Грачёв – какие пигалицы были, такие и остались. А вот Крендюлька вымахал! Ещё длиннее стал. В общем, перемен! А я на этот год дала себе наподобие обязательства. Чтобы стараться получше учиться. Особенно по арифметике, ну и по английскому. И по музыке!!! В день по два часа.

31 августа вторник. 1971 год. 6 класс.

Завтра в школу!!! Ура-ура! Как я соскучилась!!! По урокам, правда, не очень. А по нашему классу, ребятам! Наша Нина В. ушла, теперь классная - Динушка. Она у нас классной была в 1-4 классах. Теперь снова. Вообще, не знаю… Я рада и… Ну, не знаю. Верке не нравится, что Динушка у нас классной.

У меня сейчас такое настроеньице! Приподнятое. Вера решила, что когда окончит десятилетку, пойдёт учиться на актрису. Или, если не поступит, в институт иностранных языков. А я не знаю. Мама говорит, что образование для женщины не обязательно. Главное, чтобы муж хороший попался. Он пусть и зарабатывает. Но я всё равно хочу в институт. Но вот какой?

2 сентября четверг. 1971 год. 6 класс.

У НАС В КЛАССЕ ЕСТЬ ПАЦАН ОДИН.

ПОНЯТНО, В ОБЩЕМ.

9 сентября суббота. 1971 год. 6 класс.

Я бросила музыкальную. Как сразу свободно стало! Хватит, отмучилась четыре года. Эх, жалко всё-таки. Четыре года насмарку. Во мне два чувства противоречат. И рада, и не рада. Конечно, хоть и маленький, но толк есть. Играть умею. Ноты знаю. Зато теперь я буду ходить на телестудию. Передача еженедельная о жизни школы. Мама говорит, что мне от этой телепередачи толку мало. Лишь бы выскочить, показаться всей Москве. Не так это! Не из-за этого! Я очень люблю выступать в разных спектаклях. Как и Верка тоже. А что. Может, мне тоже, как и Верке, на киноактрису пойти учиться?

Только что смотрела «Гусарская баллада». Что это за фильм!!! Эх, вот бы мне оказаться на месте Шурки! Я бы с превеликим удовольствием. Ну, законно! Эх, ну почему я девчонка, а не пацан?!

4 ноября четверг 1971 год. 6 класс.

Я не знаю, если опять не буду так долго писать, то… Тогда – всё! У меня, значит, нет силы воли. Теперь буду писать каждый день!

Начались каникулы. Сегодня был дружинный сбор, игры. Я взяла с собой фотоаппарат. Фотографировались с Веркой, с ребятами. Я надела Веркин широкий новый пояс и новые туфли. Хорошо было! После праздника я с Веркой на улице гуляла. Потом мы ко мне ходили. В шахматы играли. Я выиграла у Верки.

Теперь я хожу на волейбол. Мы сдавали нормативы. Тренер, Анатолий Савельевич, сказал, что я способная и он меня принимает. На волейболе очень здорово! А тренер-то у нас – во! Очень и очень хороший. Ещё я хожу на телестудию. Туда ходят ребята из нашего класса, человек пятнадцать. Мы выступаем по телеку, «Наш 6-б» называется передача. Один раз в месяц. А репетируем одну неделю в месяц. Я четверть закончила без троек.

5 ноября пятница. 1971 год 6 класс.

Скоро праздник, уже послезавтра! Здорово. Сегодня я ночевала у Верки. Это было дежурство моей мамы в их семье. А Ольга Ивановна в санатории за границей. Мы с Веркой отсыпались. Я проснулась в восемь. Верка – в десять. Мне сегодня к 18.30 на волейбол. Но к великому сожалению, я не пойду. Я с Верой еду во Дворец пионеров, там будет концерт, а после – вечер, игры, танцы. В школе давали пригласительные. Один билет на двоих.

7 ноября воскресенье 1971 год 6 класс.

Вчера я не писала. Некогда совсем было. Мы с дядей Богданом проявляли фотки. В его фотомастерской. Так интересно!

Сегодня праздник!

Уром (рано-рано, в шесть часов) встали – моя мама, дядя Богдан и я (Верка спать хотела, а Богдан картину рисовал, пейзаж, восход солнца надо было застать), и мы втроём поехали на Красную Площадь. Ехали на «Волге» дяди Богдана. И он сам был за рулём. На демонстрации было так здорово, особенно когда мимо трибуны проходили! Видели Брежнева. Я флажком махала. Флажок мне дядя Богдан дал. Я иду – и прямо на телевизионную камеру. Меня, наверное, сняли. Сегодня вечером посмотрим по телеку демонстрацию и парад. И будет праздничный стол.

9 ноября вторник 1971 год. 6 класс.

Завтра в школу. Так быстро каникулы прошли! Прямо ужас. Сегодня мы с Веркой, Богданом и дядей Богданом ездили гулять в парк Горького. Катались на каруселях. Накатались!

Сегодня у мамы снова дежурство у Монастырских. Я этому рада. Я люблю у них ночевать. У них уютно и много интересного. И вкусная еда. Ольга Ивановна всё ещё в санатории. Дядя Богдан сейчас сооружает подставки для лука. На стену мы с ним повесили полочки, на них поставили ванночки, в ванночках будет расти зелёный лук (в воде). Воду мы будем удобрять, у нас удобрения есть (порошок такой), так сказал дядя Богдан. Он любит что-нибудь придумывать, мне это очень нравится.

26 ноября пятница 1971 год 6 класс.

Что вчера было! Я же сейчас хожу на «телеку». Уже в понедельник (через два дня) выступаем (в свет идём!). Всего пять дней на репетицию. Так вот, я вчера говорила очень плохо. Мой главный недостаток – я очень спешу. Не говорю, а захлёбываюсь. Как пулемёт: «Та-та-татата!» В общем, дикция ужасная. Ну и вчера Мария Михайловна говорит, что если я буду так строчить, то она у меня слова заберёт. Я ещё больше стала волноваться и захлёбываться. Говорила без выражения. И под конец репетиции не соображала ни бум-бум. Еле досидела до конца. Только все ушли, я разревелась (как последняя, слабохарактерная нюня). Ну, Вера меня утешала, тыры-тыры. И вдруг – идёт Мария Михайловна. Ну!

– В чём дело? (это она)

– Да вот, расстроилась… Катя… (Вера)

– Ааа… Ну, ничего… (М. М.)

И она ушла. Ну хотя бы сказала что-нибудь, посочувствовала что ли. А то: «Ну, ничего». Может, я и не права. В общем, Вера меня хорошенько успокоила. Но я твёрдо решила, всё, ухожу из «телека». Нужен мне этот «6-б». Обойдусь без него, буду ходить на волейбол. Но Вера меня уговорила (вот – ДРУГ, настоящий ДРУГ), и я решила, что если я сегодня буду снова говорить плохо, то – уйду из телестудии. Но сегодня получилось всё наоборот. Я говорила как по маслу. Медленно. С выражением. Да и сама чувствую, что хорошо говорила. М. М. меня хвалила, называла «умничка» (её любимое словечко). Но я не хвастаюсь!

8 декабря среда 1971 год.

У нас в классе пацан новенький, Валя.

Недавно ходила к Вере на день рождения. Подарила ксилофон, набор открыток, козлика пушистого (маленький такой, а стоит аж полтора рубля!), и всё. Мне сегодня на волейбол. Я так обожаю волейбол! Ужас. Вообще, обожаю заниматься спортом, очень. Мы недавно в школе играли в баскетбол. 6-б с 5-а, и 6-б с 5-б. Я была капитаном. Продулись мы. Позорники! Но 5-б! Ну уж нет. Я один раз закинула им гол в первом тайме, и был счёт 2:0 в нашу пользу. Но, видите ли, Любовь Евгеньевна не засчитала. А вот нам когда забросили – засчитала. Несправедливо!

Сейчас, через 35 минут, будет художественный фильм «Доктор Ева», две серии. До пяти будет. Мы с Веркой дома одни (не считая няню Машу). Так что фильм посмотрим. Богдан на занятиях. Богдан всё время занят. Целыми днями с утра до вечера у него художка, музыка, скрипка, поэзия… А ведь ещё и школа. И он всё успевает, и учится на пятёрки. Не зря про него говорят – вундеркинд.

Дяде Богдану на днях исполнилось 38 лет. Мы (я и мама) подарили ему транзистор (он сказал, что это его долгожданная мечта). Кажется, название – «Мелодия». Мы с Веркой его уже крутили (тайком). Так интересно, во! Оказывается, есть, и даже много, любительские станции. «Молодёжь», «Кристалл», «Господин» и другие. Их так интересно слушать! Это мальчишки какие-то, девятый-десятый класс. Друг с дружкой болтают, разные новости.

18 декабря воскресенье 1971 год. 6 класс.

У нас на утреннике Дед Мороз будет – Коля Кулаков. А Снегурочкой – Вера. Скажу честно: я Верке завидую. Бе. Мне должно быть стыдно. Зависть – мерзкое чувство. Мне Коля Кулаков нравится, вот что.

28 декабря вторник 1971 год 6 класс

Сегодня последний день учёбы! Так здорово! Завтра – утренник, и каникулы! Гиб-гиб-урааа! Я так рада! Такое настроение у меня! Сейчас сижу и не знаю, что делать. Сегодня оценки говорили за вторую четверть. У меня без троек. И вот чудо, Динушка по поведению мне «примерное» выставила. Это мне-то – примерно??? Ну уж, не знаю, куда Д.П. смотрит. Я-то, коненчо, рада, даже очень. В первой четверти у меня «уд» было. И ещё, у меня – «4» по… русскому языку! Это же – смех. Позор. Это, это, не знаю как и назвать. Да-а, докатилась ты, Катя Небылица. Ладно, исправлю.

Совсем скоро мне исполнится 13 лет. День рождения! Я Веру и Богдана пригласила. Да, вот что портит моё изумительное настроение. ЁЛКА!!! Да-да, ёлка, у нас нет ещё ёлки. Новый год на носу. Мама обещает всё. Ну, если мама обещает купить, значит – ёлка будет. Мама, Вера и я в четверг едем во Дворец пионеров. Бал будет. По билетам пригласительным. Родители Веры не хотят, Богдан тоже не хочет. Марии Фёдоровне разрешили воздержаться. Она верующая. А у верующих сейчас Рождественский пост.

30 декабря четверг 1971 год. 6 класс.

Завтра – мой день рождения.

Вчера у нас был утренник. Я была… снегурочкой. Да-да. Веру заменяла. Она должна была быть снегурочкой. Не смогла. Ей – на телестудию. На утреннике – здорово. Дед Мороз – Кулаков. И ещё к нам на ёлку пришёл – Колов! Он раньше учился в нашем классе.

ВСЁ. ВСЁ. КОНЧЕНО. Ёлки нет, телевизора – тоже. Телевизор поломался. Мы его отдали в ремонт. Или сегодня, или завтра будет готов. Так что дело поправимо. Но если – завтра?! Ведь сегодня в 21.30 – новогодняя сказка «Зимняя ночь», Вера выступает! Не знаю, что делать.

Теперь, насчёт ёлки. Дело тоже поправимо. Мы насобираем еловых веток и украсим. Будет даже очень хорошо.

Сейчас скука стоит, не знаю – ЧТО ДЕЛАТЬ? Нечего. Уборку сделала, книгу – уже начиталась. Вот, пишу. Верка тренькает на пианино. Мама на кухне готовит. Верка полезла в холодильник. Её одолевает такая же скука. Сейчас блузку меряет (новую). Сейчас без двадцати пяти час.

Что делать?

На улице мороз. Не погуляешь.

4 января вторник 1972 год. 6 класс.

Уже 1972 год. Встретили мы хорошо. Обошлись без ёлки. Я насобирала веток ёлочных и в вазу. Игрушками украсили, да флажки. Хорошо получилось. А на день рождения мне столько подарков! Ужас! От мамы – платье и кулончик, от Верки – купальник (импортный), от Веркиных родителей – два платья, блузка, игра, домино, книга. От Марии Фёдоровны – леопардик (уже второй) и книга. Да, многовато подарочков. И все законные такие! Мама наполеончик сделала. Такая вкуснятина!!! А какие здоровские передачи по телеку были! Да и сейчас тоже здоровские. И ещё! Самое-самое. Дядя Богдан узнал, что у нас сломан телевизор. И…. Нам привезли новый телевизор «Таурас». Дядя Богдан сказал, что от какого-то фонда благотворительного. Выделили три телевизора для тех, кто нуждается. И дядя Богдан оформил на нас одну штуку. В общем, повезло!!! Экран!!! Огромный. 59 см. А у нашего, старого «Харькова» – 38 см. Только этот «Таурас» уже и барахлит. Яркость плохая. Завтра мастер придёт. Но всё равно, гарантийный ремонт.

Сегодня я отсыпалась. Подумать только, в 10.30 встала! Кошмар! Раньше, самое позднее, я вставала в 8.00. Спешу закончить. Через десять минут художественный фильм «Даки». Сейчас 21.15 вечера. Такие передачи по телеку! Прелесть.

6 января четверг 1972 год. 6 класс.

Я каждый день встаю около десяти или одиннадцати. Мне это уже надоело. Завела будильник на полдевятого, и под подушку. Не знаю, почему, но я звонка не слышала.

Вчера мастер приходил. Телевизор смотрел. А там всё нормально, только ограничитель яркости подкрутил.

Сейчас по телеку идёт спектакль «Буратино».

Я читаю такой детектив! Американский. Вот это да! Настоящий детектив. Называется «Самолёты падают в океан».

11 января вторник 1972 год. 6 класс.

Сегодня – в школу!

Встала без четверти семь.

Потом сделала зарядочку и умывание до пояса.

Завтракала я до полвосьмого. Потом надела форму, расчесалась. Шубу надела. И в школу. На улице мороз 25 (!).

Пришла в школу. Помоталась. Повидалась с нашими девчонками. Как непривычно. Будто первый раз пришла. Отвыкла от всех. С Веркой поболтала. В основном о ее выступлении. Она ведь уже два раза по телевизору выступала. Спектакль «Сказка зимней ночи». Молодец, Вера, хорошо!

Звонок! Политинформация. Но её всё равно не было. Просто болтали с Диной. О том, о сём. Обо всём. Болтали-болтали, и пять минут истекло.

Русский язык! Входит Алла Семёновна: «Встать! Здравствуйте, садитесь». «Повторим причастия. Что такое причастие? Учебники всем закрыть. Небылица!» Это – мне, я учебник раскрыла. Урок прошёл. Потом остальные уроки. И домой.

13 января четверг. 1972 год. 6 класс.

На геометрии, мы записывали теоремы. Ну и надо было писать: треугольник АВС накладываем на треугольник… В общем, муть! Ну, я придумала. Зачем писать так длинно?! Если можно сократить. И я написала: «Треугольники накладываем друг на друга». Быстро и удобно. А потом для страховки решила Д.П. спросить, можно ли так писать? Спросила. А она засмеялась, и класс как заржёт! Да ещё Д.П. говорит:

– Ты, Катя, всегда что-нибудь придумаешь.

15 января суббота 1972 год. 6 класс.

Я недавно с Веркой ходила в парикмахерскую Мы подстригались. А эта парикмахерша сделала мне «гаврош» (причёску). Мол, сказала, у тебя волосы хорошо лежат. А этот «гаврош» мне – ничего, идёт. Но, считай, что я не подстриглась. Чуб она откромсала, а волосы сзади висят (длиннющие). Мне мама взяла и отрезала эти «патлы». И сразу – другой вид.

4 февраля пятница 1972 год. 6 класс.

Я ЗАБОЛЕЛА!!! ДА-ДА, ЗА-БО-ЛЕ-ЛА!

Но – болезнь у меня необычная. В общем, говорю прямо и без обиняков. ТОЛЬКО СЕКРЕТНО.

Никому, кроме меня, не читать.

Я влюбилась. В Колю Кулакова. Ой! Что это за пацан! Я даже минуты не могу прожить без того, чтобы не созерцать на него. А какие у него глаза! Большие, красивые, а ресницы – длинные-предлинные! Сейчас сижу, пишу, а сама! Что со мной творится! Сегодня всю ботанику просидела, не слушала Анастасию Михайловну, думала о… в общем, о НЁМ (К.К.) А ОН сегодня проспал и пришёл только на четвёртый урок. А пока его не было, у меня настроения не было. Ну, мы в школе бесимся. Вчера – тоже. Я бы, наверное, всё время и смотрела на него. Раньше мне Грачёв нравился, но то – глупости. А вот – сейчас! Эх, Кулаков, Кулаков! Герой. Он переросток. Ну, говорит басом, сильный, шевелюра – во! Любого восьмиклассника за пояс заткнёт. Курит и пьёт (это, конечно, плоховато). Но всё равно! И ещё – он красивый. Эх, не могу жить без него!

+++

НАЧИНАЮ ПИСАТЬ В ДРУГОЙ ТЕТРАДИ

6-Й КЛАСС

ДНЕВНИК №3

ПОСТОРОННИМ НЕ ЧИТАТЬ!!!

7 марта вторник 1972 год. 6 класс

Ну вот, уже две толстых тетради исписала. А раньше, наверное, раз сто начинала писать и бросала. Всё лень. А вот в больнице, когда лежала, начала вести первый дневник…

Долгонько я не писала, ещё с 4 февраля! Новостей столько! Прямо за голову хватаюсь, в день, наверное, по двадцать приключений случается. Что ни день, то что-нибудь этакое неожиданное судьба преподнесёт. Даже не знаю, с чего начать писать. В общем, я 4 февраля написала, что в Кулакова (пусть будет – К.К.) – по уши. Значит, так. Насчёт К.К. – страдаю. Да-да! И вообще, со мной в последнее время что-то происходит. Я на свою внешность что-то сильно обращать внимание начала. И мы с Веркой, как бы выразиться, повзрослели, что ли (и так быстро! Не очень, но быстро). Всё о мальчишках болтаем. А так здорово! Мы с Верой, с Генкой Кокарейкиным и К.К. (КК. и Генка – друзья) так сблизились! Считай, что (почти) дружим. Даже гуляли! Ой, такой конфуз получился! В общем, мы договорились идти гулять (Оксана Пашкова, Вера, я, К. К. и Генка), а Генка, между прочим, питает особые симпатии к Оксане. Я – к К.К. Вера – к пацану из другой школы из 7 класса, Серёжка Фёдоров (они вместе в спектакле играли). А Кулаков – неизвестно (но к нам с Веркой он относится по-другому, чем к другим девочкам из нашего класса).

Мы договорились, что К.К. и Генка придут сразу к Верке, и я буду там, а потом – к Оксане. И гулять будем. И вот вечером мы с Веркой стали одеваться, и приходит с работы Веркин папа:

– Вы куда?

– Гулять.

– Никаких гуляний. На улице очень холодно. Мороз 30 градусов.

– Да ты что, папочка! – взмолилась Вера.

И я тоже говорю:

– Ну, пожалуйста! Мы оденемся потеплее!

(Мне дядя Богдан – ну, как родной отец. С детства в их доме расту, ведь моя мама у Монастырских с самого начала, как дети у них появились, стала работать. И я тоже здесь росла. У меня папы нет. И мама мне говорит: «Слушайся Богдана Сергеевича. Он наш благодетель. И только добра тебе желает. Если он что-то сказал, так и делай». Поэтому теперь, когда он не стал нас пускать на улицу, я знала – мама моя его поддержит, когда узнает. И спорить бесполезно).

– Я сказал «нет». Значит – нет! – строго сказал Богдан Сергеевич.

Мы – в слёзы.

– Ну, пожалуйста! Один разик!

Но дядя Богдан был неумолим. Мы, правда, надеялись, что Генка не найдёт Веркиной квартиры. Или не осмелится сюда прийти. (У Монастырских – особый дом, для элиты. На Кутузовском проспекте. Рядом с домом, где живёт сам Брежнев!!!) А то, что К.К. придёт гулять – у нас и мыслей не было. Ведь К.К. всё с большими девками гуляет (хотя он ровесник наш, ему – 13). Да и я ещё слышала, что Кулаков Генке говорил, что ему неохота гулять.

Но наши надежды не оправдались. Ровно в 19.00 – дзинь! – звонок в дверь. Мы рванулись к двери: на пороге стоял Генка. Но что ещё хуже, чуть поодаль: Кулаков!!! О, ужас! Почему – ужас? Да потому, что – это ведь счастье – погулять с К.К.! А нас не пускают… События разворачивались дальше.

Мы с Веркой переглянулись.

– Заходите, мальчики, – безнадёжно промямлила Верка.

Они ввалились. И… прихожая наполнилась ароматом…духов! Пацаны напижонились. У Кулакова пальто-макси (ниже колен), и шапочка-пирожок надвинута на самые глаза. Такая детина! На вид лет 16-18 можно дать, а то и 20! А Кокарейкин Генка – сопляк против него. Как слон и моська. Кокарейкин низенький (предпоследний по росту в классе), брюки – клеша! Пальтишко коротенькое, шапчонка (но Генка парень симпотный) на башке лихо заломлена. Кулаков на дверь навалился, а Генка – рядом. Картина: гора, детина, а рядом – дитё… Богдан не знал, что К.К. придёт. Вышел в прихожую и вылупился! Ну, мы с Веркой помчались в спальню к дяде Богдану.

– Папочка! Дядя Богдан! Миленький! Будь человеком! Можно гулять?

– Нет. Я уже сказал.

– Ну, пожалуйста. За нами мальчики зашли! – решили мы открыть, с кем собрались гулять.

– Какие?!

– Ну, знакомые!

А он сразу в прихожую попёрся. Приходит, и онемел: такая детина!

– Здравствуйте, ребятки!

– Здравствуйте! – пробасил К.С. и пропищал Генка.

– Гулять, значит? Так холодно ведь!

– Не! Мы не замёрзли!

– Ну, пожалуйста! Ведь не холодно! Мы не замёрзнем! – прогнусавили мы с Веркой.

– Нет-нет! Нельзя! А вы, ребята, заходите-ка лучше к нам! Поиграйтесь!

Вот дядя Богдан выдумал! Какой стыд! «Поиграйтесь»! Чудно! Как это он только сказал! Чтобы К.К., да и «играл» – здесь, в квартире у Монастырских?! Да и Генка тоже. Они ведь большие уже, да и я тоже.

Я ушла в спальню. Потому что начала уже плакать. Пацаны ушли. А мы!!! Такой скандал, в общем, был дома!

А мальчишки потом пошли к Оксане – а она в кино уехала!!! Они пошли к Поляковой. А она, что, дурочка, одна с пацанами гулять. Не пошла, в общем. Так получилось неудобно! Мы на другой день извинились перед ними. И на другой день пошли вечером гулять. Правда, я не хотела больше рисковать. А вдруг дядя Богдан не пустит. И предложила Верке у меня дома ждать пацанов. И пацаны прямо ко мне и пришли. И мы вчетвером отправились гулять, а после – к Оксане (она сначала в музыкалке была). Ничего погуляли, только холодно больно было.

Завтра 8 марта! Я маме подарок сделала. А мальчишки, гады, даже не поздравили нас. Ну, что, подарков и кафе вчера не было – то ладно, не разрешили. Ну, а хотя бы поздравили! А сегодня что было! Началось всё с первого урока ботаники (у нас всего три урока было), с записок. Мне Генка пишет: «Жаба + Катя = семья, дети». Дурак такой! А Жаба – это не настоящая жаба-лягушка. А пацан из Болгарии… У нас с Генкой зашёл разговор однажды. Ну, я говорю…

8 марта среда 1972 год. 6 класс.

Я вчера не дописала, кино смотрела, ну и… Пишу дальше.

…Ну, я говорю, что с пацаном одним из 4 класса из Болгарии переписываюсь. А он мне свою фотку прислал – урод такой! Не из красавцев, в общем. А Генка говорит: «Жаба, да?, а не пацан?»

И вот вчера пишет: «Жаба + Катя = семья, дети. Шутка».

Я пишу, что его, пацана этого из Болгарии, в глаза не видела. А Генка пишет: «Я знаю, Катька, ты его любишь!» А я отвечаю: «Мне совсем другой пацан нравится!»

И все эти переговоры (письменные) на ботанике были. А Анастасия ничего не видала! Да, такая скучища! Мы ведь уже ботанику закончили, предпоследний параграф. Ну, ладно.

Дальше пишу.

И вот, Верка с Генкой начала о чём-то болтать (они вместе за одной партой сидят). А потом Генка как заорёт шёпотом (!!!):

– Катька! Катька! Я знаю, ты Кулака (это у Кулакова прозвище такое) любишь!

А я так:

– Что?!

Вскоре – ззз! Звонок на перемену. Я сразу к Генке и Верке:

– Ты, Генка, что, спятил? Какой ещё Кулаков?

А Верка так подозрительно улыбается. Но я сразу всё поняла. Верку в сторону отозвала:

– Ты зачем Генке сказала, что я в Кулакова???

– Ой, знаешь! То-сё, – начала объяснять.

Ну, всё понятно! Какой ужас!

Мы с Веркой рванулись к Геше, пока не поздно, пока он К.К. не сказал.

Я ему (Генке) ору (и притом очень громко – от волнения):

– Слушай! Это всё брехня! Верка – брехушка! Понял? Это неправда.

А Верка рядом прыгает и смеётся.

– Видишь, Ген! Какие у неё чувства к Кулакову!

А я:

– В таком случае, Верка тоже в К.К.! Да-да! А я – нет!

– Я сейчас Коле скажу, что вы обе его любите! – и Генка убежал.

Мы бросились за ним, но он был уже в мужском туалете.

Прозвенел звонок – русский язык!

В класс вбежал Генка:

– А я сказал! А я сказал! Только я про Катьку скзаал, а про Верку – нет.

Верка засмеялась, а я бросилась дубасить Генку и Верку. В это время в класс вошёл К.К. Я сгорала (начала сгорать) от стыда (не очень). Генка заорал (на моё счастье, не очень громко):

– Коля! Коля! Катька тебя любит!

Глупец такой!

Я – возмущённо:

– Кулаков! Не слушай этого дурака! Что он брешет! Глупец!

К.К., шутя, схватил Гешу за шею и повалил:

– Конечно, брешет!

В класс вошла Любовь Гавриловна, мы немного утихли.

Я буду писать завтра, а сейчас иду смотреть художественный фильм «Поезд идёт на восток». У Верки и моей мамы из-за этого фильма вышел спор. Верка говорит, что это про войну. Мама говорит, что кинокомедия. Всё, пока.

9 марта четверг 1972 год. 6 класс.

Сейчас мы будем смотреть «Артлото» – моя любимая передача. Сегодня выступали по телеку, «Наш 6-б». Только что пришла. Сколько разных приключений было! Но об этом после. Надо всё по порядку. Вот чёрт! Опять нет времени нормально написать. Уже началось «Артлото». Ну что же, придётся снова отложить назавтра.

11 марта суббота 1972 год. 6 класс

Продолжаю дальше.

На уроке произошло нечто ужасное. Генка написал Кулакову такую записку: «Коленька! Я тебя люблю! Катя». От моего имени! Какой позор. На перемене Верка сообщила это «новость» мне (так как я ещё ничего не знала и не подозревала). Я была доканута (меня доконали до точки). В ярости я бросилась по коридорам, фойе, залам на поиски «виновного», а за мной – Верка.

Ничего не подозревающий Геночка преспокойно сидел за партой и скатывал по английскому. Я грозно надвинулась на него:

– А ну – иди сюда!

– Зачем?! – удивился Генка, ещё мало чего понимая.

– Хх! – хмыкнула я. – Зачем, главное! Иди-иди сюда! Быстро!

– Куда – сюда? Я и так здесь! – съехидничал он (правда, растерянно).

Я – бушевала. Бушевала мрачно и великолепно (так немного казалось мне). И всё же я была возмущена – очень сильно! Я долгонько препиралась с упрямцем Генкой, который упорно не хотел сдвигаться со своего места. Я то зло кричала (но не громко), то тихо и спокойно увещевала Гену, чтобы он вышел из класса. Вокруг нас крутились любопытные. (Ворона, Потапчук, и ещё кто-то. Они подавали разные реплики). Я начала закруглять наш разговор, который длился несколько минут.

– Не пойдёшь?

– Не-а! Давай здесь!

– Раз не пойдёшь, то я с тобой разговаривать не буду! – гордо и зло сказала я.

– И не надо, – нерешительно ответил Генка.

Я повернулась и пошла к Верке, которая, посмеиваясь, вертелась около доски. Мы вышли из класса и начали болтаться по школе. Перемена была большая, и мы могли спокойно обсудить события. В конце перемены я увидела Генку.

– Катька! Ну что ты мне хотела сказать? – направился он ко мне.

– Ничего!

– Ну – что? А? – настаивал Генка (любопытство взяло верх!).

Я отвела его в уголок:

– Слушай! Ты! Чего ты меня опозорил? Нужен мне твой… – подыскиваю слово, – …гавняный Кулаков! Зачем ты ему эту глупую записку написал?

– А…а…а это мне Верка посоветовала!

Верка, крутившаяся около нас, сразу (как напроказившая) исчезла.

– …и…и…и потом. И…потом мне ведь Верка сама сказала, что ты Колю любишщь!

– Да какой ещё «Коля»! – возмущённо, с жаром сказала я. – Мне совсем другой пацан нравится. Из 7 класса, учится в 1235-й школе! – брехала я. – В общем, чтобы сейчас же пошёл и сказал Кулакову, что мне на него на-пле-вать!

– Ага, ладно, – согласился усмирённый.

Я дождалась звонка и вошла в класс. Пока мы приветствовали нашу англичанку Валентину Юрьевну (почтительно стояли, выйдя из-за парт), Генка мне шепнул:

– Катька! Я сказал!

– Молодец! – шёпотом похвалила я его.

(Потом стало известно, что записку накатала Верка-сволочь, а Генка был её сообщником).

Дни идут дальше. И вот следующий день (9 марта) на телестудии было дело. (А надо сказать, что я так страдаю! Чуть чего, Кулаков – с Веркой (или с кем-нибудь из девчонок) начинает там, ну, что-нибудь. Я так ревную!)

Верка договорилась с Гешей, чтобы он зашёл за ней на телестудию, а потом они зайдут за мной. А сейчас Мэри Михайловна на 19 мая ставит спектакль. И в нём будут участвовать Верка, Кулаков, Гена, Ладоша, Бердников, Володя (пацан один, не из нашей школы) и Рита Дедова. Вообще-то Мэри М. хотела взять меня вместо Риты, но не взяла, чтобы «6-б» не растаскивать. И Вера шла не телестудию для того, чтобы сценарий отдать и для спектакля договориться. И вот без двадцати два Верка и Геша зашли за мной, и мы пошли на телестудию. По дороге поболтали, маленько побесились. Приходим на телестудию. Походили по ней. Потом К.К. пришёл. Он начал сценарий читать. Генка – рядом. Вера – рядом. Я также. А Верка по пьесе должна играть девочку Анку. Ну, К.К. начал смеяться:

– Анка-пулемётчица! А где твой Петька?

Верка говорит:

– А ты что, Чапаев?

Они смеются. Потом Генка забрал у Веры шарф (она на себя его накинула). И вот К.К. и Генка бегают с этим шарфом, а Вера то за ними, то они за ней. Конечно, в это время у меня настроеньице было не ахти какое! Я помрачнела, побледнела, порозовела, поскучнела. Весь мир стал не мил в моих глазах. Села за пару, и чуть не реву. На части разрываюсь! Не знаю, но, наверное, никто ещё не страдал так сильно, как я, в то злочастное время. Какие только мрачные мысли не были в моей голове, моей бедной головушке. И, конечно, на Кулакова и Кокарейкина – разозлилась так!

Потом прибежала Верка, села около меня. Чуть погодя припёрлись Генка и К.К. Я усердно рассматривала свои сапоги. Мальчишки крутились около нас. Генка начал приставать ко мне с разными глупостями.

– Отстань от меня! Понятно? – отрезала я.

Кулаков тоже начал чего-то там болтать. Не помню уже. Вообще, К.К. был тогда какой-то чересчур весёлый. Ей-богу, он тогда немного клюкнул! Но мне было уже абсолютно всё равно. Верка поднялась и отошла в сторону. К.К. пошёл по рядам и всех девчонок подёргал за волосы, бесился. (А это всё происходило в павильоне на телестудии перед трактом). Меня тоже дёрнул.

– Слушай, отстань! – взмолилась я.

К.К. встал за моей спиной. И вдруг на мою голову что-то посыпалось! Я начала стряхивать с волос – махорка, табак! Какой кошмар! Вскочив, я пару раз хорошенько треснула Кулакова. Конечно, я не молчала, а что-то говорила внушительное.

И вообще, не могу я понять К.К. Странный он! То он пристаёт и бесится с Веркой. А когда я начинаю болтать или беситься с Генкой, он становится какой-то серьёзный. Это заметила не только я. Оксана – тоже. Она говорит, что К.К., наверное, ревнует меня. Да!, не знаю!

На истории было однажды (на днях). Я написала записку Генке: «Приходи сегодня без пятнадцати два у аптеки, на телестудию. Ладно?» Ну, и передала Верке, чтобы она отдала эту записку Генке. (А как раз Мария Ивановна (директор) у нас была на уроке. Так, придёт на минуту, установит порядок и на минут двадцать в другой класс улетучивается. Красота! Не сильно, но всё же!... ) Верка взяла записку, прочитала и, прокашлявшись, на весь класс:

– Внимание! Назначается свидание…

– Верка! Ты что? Заткнись! Замолчи! Только прочти! Я тебя убью, тварь! – заорала я.

Верка, не взирая на мои мольбы, безжалостно продолжала:

– Итак, на-зна-ча-ет-ся сви-да…

Я не дала договорить. Подскочила и заткнула ей рот. Она начала мычать и мотать головой, щипая (причём – больно) меня за нос, руки, спину, живот, дёргать за волосы. В общем, оказывала сопротивление.

– Ну, шкура! Верка! Только скажи, только прочти! Я сразу скажу, что ты КОГО-ТО любишь! (глупая угроза, не правда ли? Но я в отчаянии пустилась на всё). И шёпотом добавила:

– Серёжу Фёдорова!

Мы были в классе в центре внимания. Многие смеялись, сыпались шутки и реплики. Верка же, услышав про С.Фёдорова, сразу утихла:

– Ладно, отпусти! Не прочту.

Я заняла своё прежнее место за партой. Верка отдала записку адресату (Геше). Кулаков, сидящий рядом, старался как можно больше вытянуться и прочитать.

– Дать? – ни с того, ни с сего спросила Верка у К.К.

– Ага! Дай! – обрадовался тот.

Вот так сюрприз! Я рванулась на место «катастрофы», но было уже поздно. Кулаков сначала улыбался, но когда прочёл записку – улыбки как не бывало. Я в это время от волнения полезла для чего-то в портфель, было немного стыдно и как-то не по себе.

– Успокоился? А? Ну, успокоился? – с «огромным любопытством» поинтересовалась я у Кулакова. Тот в это время отдал записку Грачёву, который тоже жаждал узнать тайну этого клочка бумаги.

– А кому это? – как-то слишком серьёзно спросил Кулаков.

– Не тебе, во всяком случае, – ответила я.

Потом, когда осталось пять минут до конца урока, пришла Машка, и урок покатился нормально.

Завтра напишу, как мы с трудов с Веркой сбежали.

13 марта понедельник 1972 год. 6 класс

Было это 11 марта, суббота. Последние два урока у нас – труды. На эти труды надо было принести материал для блузки. Мы с Веркой материала не принесли, и вообще к трудам не готовились. Первый урок (русский язык) прошёл гладко. А на втором уроке (геометрия) у меня созрела одна умная мысль. И я её решила изложить Вере в письменном виде. Раздобыв кусочек бумажки, я написала следующее: «В.! Давай с трудов смотаемся!» Кусочек этот бумажный был микроскопический, и, следовательно, я и написала по-микроскопически. Потом я дала знак Верке, чтобы она ловила это послание. Улучив подходящую минуту, когда Дина ругала Симерняка (а я спряталась за ним), я кинула этот бумажный комочек. Верка глазами проследила его полёт, запомнила место падения, а потом применила испытанный и очень распространённый приём. «Уронила» на пол ручку и полезла взять её. А сама начала искать тот самый «комочек». Но! Увы! Она его не нашла. Он был такой маленький, что Верка, наверное, его просто не увидела. Пришлось мне через некоторое время снова повторять эту опасную процедуру. Но результат снова оказался такой же. Тогда я, вырвав из тетради в пять раз больше клочок бумаги, написала то же, что писала в первых двух посланиях и кинула Верке. На этот раз – удалось. И вот, когда после третьего урока все собрались на труды, мы с Веркой начали колебаться. А может, не пойти, а? И, наконец, решили. И заманчивый побег состоялся.

Решили идти ко мне и побеситься. А Таньку Д. попросили, чтобы она сказала Ольге Михайловне, что мы ушли в больницу.

Дома у меня мы погуляли на славу. А Ольга Михайловна – ничего. И никто не узнал, и нам ничего не было.

В тот же день на телестудии что-то произошло! Только не со мной, а с Веркой. Конечно, я снова – «страдала». Но – ничего не поделаешь. Сейчас Вера ведь на спектакль (репетицию) ходит. И мальчишки ходят…

И вот, 1 марта Вера приходит на телестудию. Разделась и пошла в просмотровый кабинет. Заходит.

– Здрасьте!

– Привет! – пробасил К.К.

– При-и-ивет! – протянула Верка.

Мальчишки (их пять человек) засмеялись.

Вскоре пришла Мэри М.:

– Ну, ребятки! Давайте работать!

Сначала Мэри М. сделала небольшой докладик по поводу спектакля. А потом приступила к ролям.

– Ребята! Вы все, запомните, все – симпатизируете Анке. Все!

А Анка – это Вера. Порепетировав, Мэри М. дала ребятам перерыв. Верка побродила по телестудии. Потом пошла наверх. Вдруг видит, на третьем этаже рожа Генки мелькнула, а в зубах что-то беленькое и длинненькое. Папироса, значит. Верка рванулась сразу туда. Смотрит, а Кулаков и Генка как раз закуривать собираются.

– Вы, что?! Вы думаете, где курить-то собрались?! – возмутилась Вера.

– А что? – «искренне» удивился К.К.

– «Что» ! – передразнила Верка. – Это же телестудия.

– Ну и что? Никто же не узнает!

– Да ведь от вас потом нести за километр будет! И дымок сейчас здесь напустите! А он потом – сверху вниз!

– Да ладно тебе! Топай своей дорогой! … – сказал К.К.

А потом заискивающе добавил:

– Только, Верка, не говори никому, ладно?

– Сейчас скажу! Целый полк сюда приведу, донос на вас строчить буду! – шутя, крикнула уже снизу Верка.

Побродив чуть-чуть по телестудии, Верка решила поглазеть на «курильщиков».

Они были окутаны дымом и выпускали его струйками через нос и рот.

– Фу! – закашлялась Верка.

– Никому не сказала? – выпуская дым через нос (и, конечно, воображая), спросил Геша.

– Сказала! Сюда уже целый полк идёт! – Верка пошла вниз.

«Поймаем?» – «Поймаем!» – вдруг услышала она шёпот, а в следующую секунду ужасающий топот.

Верка с места взяла галоп, а потом – быструю рысь. К.К. и Геша – за ней, в окружную.

Верка вбежала в пустой просмотровый и спокойно уселась на стул. Вскоре в коридоре послышались голоса пацанов, и появилась рожа Генки:

– Кулак! Кулак! Давай сюда, она здесь!

Пока Кулаков подбегал и вбегал с Гешей в кабинет, Верка вооружилась стулом:

– Не подходь!

Не растерявшись, Генка потушил свет. Сразу стало темно. Верка начала визжать и размахивать стулом. Наконец, она кое-как пробралась к двери и выбежала на свет.

Поговорив о чём-то с К.К., Генка догнал Верку:

– Ладно, Вер! Мир!

Они взялись за руки и пошли, как два лучших друга по коридору. Вдруг сзади кто-то обхватил Верку и приподнял над полом. Верка задрыгала ногами и отчаянно завизжала. Вырвавшись, она несколько раз треснула К.К. (это он схватил её) и убежала.

15 марта среда 1972 год. 6 класс.

продолжение

Потом пришла Мэри и репетиция снова потекла своим чередом.

– Коля! Вот тебе сценарий. Отсюда и – вот до «галочки» перепиши свои слова, – дала Мэри Михайловна роль Кулакову.

– А мне?! – вылез Генка.

Кулаков наклонился и что-то шепнул ему.

– Что это тебе, Гена, сказал Коля? – улыбнулась Мэри.

– А он мне сказал: «Рука в гавне»!

(Генка, глупец такой! Хотя бы Кулакова не позорил!)

А Мэри Михайловна так посмотрела на всех, а потом:

– Ребята!... Ребятаа-а-аа!!!...Ха-ха-ха-ха-з-ха!!!....– залилась оглушительным смехом.

Кулаков, услышав ответ Геши, покраснел, открыл рот и… снова закрыл, и – замолчал. А потом:

– Генка – тварь! Я тебя потом… Ну, знаешь! Скот!

И пошёл ругаться на Генку:

– Идиот! Ну, погоди!

А потом заткнулся.

А в это время все ржали. Ладыжкин Олег своим идиотским смехом: «ХА-ХА! ХА-ХА-ХА!»

Верка чуть не сдохла от смеха. Да и все, не только Вера, все чуть со смеха не подохли. А у Мэри слёзы выступили на глазах, сама она покраснела, а по щекам – краска потекла (от глаз, глаза ведь у неё накрашены). Потом Мэри М. вышла, умылась, и снова пришла. А Кулаков с бедным Геной поговорил! Это точно – поговорили, по-свойски (но без физических приёмов).

Недавно, в воскресенье (14 марта), мы у Верки дома отмечали праздник. 8 марта. Были: Вера, Лена Ферауф, Таня Репина и Галка Мельникова. Сначала мы с Веркой в ожидании гостей крутили пластинки. А в это время в зале праздничный стол наполнялся разными яствами (моя мама и няня Маша всё делали). Около трёх – дин-дон!– звонок в дверь. Девчонки пришли. А Галка Мельникова – глаза накрасила! Ужас. Дядя Богдан сказал, чтобы она стёрла. Она сразу стёрла, конечно. Потом всех пригласили к столу. Мы все расселись (в том числе моя мама, няня Маша, дядя Богдан, и брат Верки – Богдан. Веркиной мамы не было, она где-то была на отдыхе в санатории). Начали раскладывать закуски. Дядя Богдан грохнул бутылкой шампанского, и у всех рюмки наполнились этой хорошей штукой.

16 марта четверг 1972 год. 6 класс

(продолжение)

«Хорошей» – потому что это Советское шампанское и вправду такое вкусное! Шик.

Мы подняли тост за «прекрасных дам» и опустошили рюмки. Я даже не поморщилась.

А надо сказать, что за весь этот вечер я столько болтала! Даже не знаю. Всё разными шутками сыпала. Везде всякие умные и неумные реплики вставляла. Все девки, как я что ни скажу, покатываются от смеха. Конечно, не так сильно я болтала, как клоун чтобы, но! И слава Богу, что хоть я Таню Репину рассмешила. А то она сначала сидела – как мумия. А потом уж начала улыбаться. Только вот что не очень хорошо было – это мамины взгляды. Да-да! Как я что-нибудь эдакое скажу, влезу где-нибудь, – мама в меня та-кой взгляд пустит! Прямо насквозь прошивает. А я под этим взглядом верчусь, прямо изнемогаю. Притихну на пять секунд, а потом снова болтать начинаю.

Мы ещё раз подняли один тост. А потом дядя Богдан вынул крымское вино (из Симферополя) – бутылку «Чёрный доктор»! Ну! Я сразу начала суетиться и беспокоиться насчёт этого вина. А мама пустила в меня взгляд (но не строгий на сей раз) и:

– Это вино можно пить только тем, кто уже совершеннолетний.

– Ничего! Я авансом выпью! – ответила я.

Все заржали.

Мама мне «Чёрного доктора» не дала. Только взрослым налили. Но я из рюмки тёти Маши незаметно отхлебнула (няня вообще не пила ни шампанское, ни вино). Такое вкусняцкое! Душистое! Прелесть вино. Потом мы пошли танцевать.

Дядя Богдан ушёл в спальню свою и больше из неё не появлялся (спал). Богдан тоже ушёл – работать над этюдом.

Мы потанцевали. Я чего-то болтаю.

– Катька! Ты клюкнула по-товарищески! – засмеялась Вера.

– Я?! Нет! Спорим?! – возмутилась я.

– Ну вот пройди по половице! – сказала Верка.

– Пожалуйста! Щас пройду! Таксь.. – я прошла, даже не зашатавшись.

Тут на столе я увидела целую рюмку шампанского. Ленка не выпила!

– Верка! Смотри, чтобы мама не шла!

Не успела Верка опомниться, как я кинула эту рюмку в рот и колбасой закусила.

– Катька! Ну, ты даёшь! Да! – «восхитилась» мною Верка.

Потом, когда все уже чуть-чуть снова проголодались, мама подала на стол блюдо котлет. Мы все заново объелись, и начали танцевать. Лена Ф., наверное, целый час играла на пианино, мы песни пели, потом танцевали, и мама под аккомпанемент Ленки разные песни пела. Мы бесились так! Я начала петь и играть песню «Червона рута». Притом, я так голосила! На высоких тонах. Все слушатели подыхали со смеху. Смешно, наверное, было. Потом я играла и голосила другие песни. С них зрители тоже смеялись, но «Червона рута» имела больший успех. И меня начали просить спеть ещё разик «Червону руту».

– Да ну! Вы смеяться будете, – не соглашалась я исполнить свой коронный номер.

– Нет-нет! Не будем! – заверили меня зрители.

– Ну – ладно!

Наконец, я взяла долгожданный аккорд и заголосила первый слог этой песни:

– Ты-ы-ы-ыыы признаа-а-аайся-яяя мэнии-иии!

Мама, Вера, Лена, Таня, Галя начали оглушительно ржать. Да мне и самой смешно стало. И голос мой стал немного дрожать. И вот, я закончила и уступила место за пианино Лене. Начались танцы. Потом – пирожные. Долгожданные пирожные и долгожданный торт «Сказка», их мы с Веркой купили в тот же день утром. Нажравшись, мы снова стали петь и беситься.

17 марта пятница 1972 год. 6 класс

(продолжение)

А потом начали играть в «чепуху». Каждый придумывает заранее тайное слово, а потом на вопрос ведущего называет это слово. И вот, мы отвечаем. Так смешно было!

Мама тоже с нами играла.

Например.

Я задаю вопрос Верке:

– Почему, когда ты спишь, у тебя вытягивается шея на три метра?

А у Верки было слово «деревянные идолы» (но я, как ведущая, этого, конечно, не знала).

И Верка отвечает:

– Потому что я храню тайну деревянных идолов.

Мы прямо катались (от смеха) с каждого ответа.

Я дальше задаю.

Вопрос маме:

– Почему, когда ты шьёшь, у тебя пальцы удлиняются в три раза?

А у мамы было слово «рыло».

Она отвечает:

– Потому что у меня такое рыло!

Вопрос Тане:

– Для чего ты ходишь по улице с вывороченными веками?

Ответ:

– Этого требует весенняя косметика (общий смех, как всегда).

Я задаю вопрос Тане Р.:

– Почему, когда ты совсем не красишь ни губы, ни брови, они у тебя – как накрашенные?

Ответ:

– Потому что у меня мышиные внутренности.

Потом было ещё много вопросов и ответов. Вот некоторые из них.

Вопрос (как раз меня спрашивали):

– Это правда, что ты бросила своего первого мужа?

Ответ:

– К сожалению – да… У меня был любовник. Косой Петька. (У меня было слово «косой Петька»).

Вопрос:

– Почему ты живёшь в Москве?

Ответ:

– Потому что у меня вялые уши.

Вопрос:

– Как ты съедаешь завтрак, обед?

Ответ:

– Я стараюсь кушать так, чтобы меня обтягивал халат.

И ещё было множество таких смешных вопросов и ответов, что мы валялись от смеха.

В девять часов гости ушли.

(Мы с мамой остались ночевать у Монастырских.)

И когда за гостями закрылась дверь – надо мной разразилась гроза!

Я грозу описывать не буду (не очень интересно). Скажу только, что выслушала сначала длинную лекцию от мамы, а потом – от дяди Богдана.

Суть этих лекций одна: что я себя вела не очень хорошо, много болтала, где нужно и не нужно влезала в разговор. Если бы не Верка, тогда не знаю, что со мной было бы ещё. А Вера за меня заступалась (молодец!). Говорила, что если бы не я – то было бы скучно. И что вообще я вела себя нормально.

Но… Если по правде, то я и сама чувствую, что уже чересчур… (и болтала, и бесилась – всё вместе).

23 марта четверг 1972 год. 6 класс

Ну, больше меня не ругали, и всё было тихо.

Я недавно хронометраж вести решила. Та! Два дня только и вела, терпения не хватило (в записной книжке писала каждую минуту дня, что делаю, и сколько времени ушло на каждое занятие).

Сейчас такое у нас в школе! Каждый день бесимся.

А недавно (вчера) было вот что.

Мы в тот день были дежурные по школе, а ответственные за дежурство – я и Вера. Уже конец третьей четверти, и у всех настроение – предвесенне-весёлое. На уроках все вертятся, не слушают учителя (а если слушают – то плохо), плохо готовят домашние уроки, а когда в окна светит яркое весеннее солнце, то счастливые обладатели зеркалец достают их и пускают по стенам солнечные зайчики. Всё это относится, конечно, и ко мне, и к Верке. Мы тоже рады, что завтра – последний день учёбы, а потом – семь дней гуляй и ничего из учёбы не делай! Красота. Ну, вот. На всех уроках мы переписываемся записочками с Веркой и с Генкой. Очень здорово и интересно. А Верка – сволочь (извиняюсь за выражение), такое учудила! Всё началось с геометрии. Мы сидели и бесились с Вороной Юркой (Мой сосед по парте. Над нами потешаются, гадство. У Юрки фамилия такая же идиотская, как у меня. У него – Ворона. У меня – Небылица. Да ещё Дина нас усадила за одну парту. Верка уверена, что она это сделала специально, для хохмы. Ну, не знаю. Но приятного из-за насмешек, скажу честно, мало.) Продолжаю. Мы с Юркой бесились. Потом я ещё болтала с Генкой, с Веркой. Это всё на геометрии. А потом (из-за чего – не помню) Верка, дав предварительно почитать Генке, отправляет мне записку: «Катя! Зачем ты от нас скрываешь? Ведь мы знаем, что у тебя сегодня свидание с Колей». Я прочитала. Верка и Генка ржут.

– Верка, ты – глупец! И Генка – тоже. Два глупца! – начала я выступать, большого значения я этой первой записке не придала.

Но потом последовали ещё разные записочки в том же роде. Я начала злиться и повернулась к ним спиной, не принимая больше никаких записок. Слышу, они начали действовать другим, ещё более ужасным, методом. Они начали всё излагать К.К.!!! Написали ему записку от моего имени. Он, конечно, понял, что она – поддельная. Потом орут ему (Геша орёт) шёпотом:

– Кулак, она хочет, чтобы ты сегодня на Арбат к ресторану «Прага» явился! Она так страдает! Она стесняется тебе признаться. Видишь, отвернулась.

И Верка что-то там болтает.

Ну, я сразу, как прозвенел звонок, вылетела пулей из класса.

У нас следующий – русский.

Я зашла в класс. Вижу – Верка топает и рот до ушей (правда, чуть-чуть виновато).

– Верка! Я с тобой не разговариваю! Всё! – а сама улыбаюсь.

Не хочу улыбаться – а рот сам растягивается. Ну, мы с Веркой по-го-во-ри-ли!

Да-а-а… По-го-во-ри-ли!

Конечно, не так, чтобы – сильно всерьёз. Немножко.

Звонок на урок. На русском Генка присылает мне записку:

«Катька! Не обижайся! Это всё Верка мне говорила».

На другой стороне этой записки я вывела: «ГЛУПЕЦ».

Генка посылает мне следующую записку:

«Это не я глупец, а Верка – глупчиха-тупчиха! Кать! Давай всё это завяжем и – забудем!»

Подумав, я отвечаю:

«У меня пока ещё склероза нет!»

Он в ответ пишет: «Давай – забудем, ну – как другу говорю, ладно?»

Я прочитала, и, не выдержав, улыбнулась (слово «друг» на меня и Гешу действует волшебно), и шёпотом сказала Генке:

– Попробую.

Через некоторое время я получила новое послание от Генки:

«Катька, а по правде – ты любишь Колю?»

Я чуть не растянула рот до ушей, но сдержалась. И вместо улыбки презрительно ухмыльнулась, и на другой стороне крупно вывела: «НЕТ».

Генка, прочитав мой ответ, настрочил ещё:

«А почему? Он ведь хороший парень».

Прозвенел звонок. Я ответила Геше в устном виде:

– Я ничего хорошего в нём не вижу. Я вижу – только мерзостное.

Следующий урок – литература.

На литературе сначала всё было ничего, мы разика два перекинулись записками. А потом – я вижу, Генка мне знаки подаёт. Хочет записку кинуть. А на нас как раз Любовь Гавриловна смотрит. Я так тихонечко головой мотаю – не надо мол! Но – всё напрасно. Генка, не видя взгляда Л. Гавриловны, запускает мне беленький комочек. Я смотрю так «спокойненько» на Любовь Гавриловну, она – на меня, и в это время!!!... Ко мне на парту плавно приземляется Генкина записка! Мне становится неловко, очень, очень неловко, и не знаю – что делать?

– Кокарейкин! – раздаётся грозный голос нашей учительницы.

Бедный Геша растерянно вскакивает.

– Иди ко мне!... С дневником.

Генка плетётся к учительскому столу и выслушивает лекцию. Мне как-то не по себе: вроде бы из-за меня Генка страдает. Я ужасно растерялась и не знаю, куда деваться. Наконец, Любовь Гавриловна приступает к крутым мерам: ставит Генке единицу в дневник и посылает его взять эту злополучную записку. Пока Генка плёлся ко мне, я догадалась развернуть записку и прочла следующее:

«Катька! Напиши мне что-нибудь, а то мне скучно».

Когда Генка протягивал мне руку за этой запиской, я быстро оторвала краешек со словами «а то мне скучно».

Любовь Гавриловна положила записку на стол, но не прочитала.

После звонка пришла Дина Петровна.

Любовь Гавриловна выложила ей это происшествие (причём, улыбаясь), а потом сказала (уже добрым и елейным голоском):

–Хоть чужие записки читать и некрасиво, но я прочту. Раз ты, Гена, принёс мне записку, то я её прочту сейчас.

Она развернула этот комочек и, улыбаясь, про себя прочитала.

Все зашумели:

– Прочитайте!

– Нет, зачем же! Эту записку Гена дал мне, а не вам.

А после, когда мы все выстроились на отчётную линейку (наш класс ведь дежурный по школе), пришла Любовь Гавриловна к нам и говорит Генке:

– Ты в этой записке всего пять слов написал, а ошибок допустил четыре.

Все засмеялись.

А потом Любовь Гавриловна говорит (уже мне):

– Ты, Катя, больше не принимай таких записок – с ошибками.

+++

Сегодня у нас Дины П. не было. Она на время каникул сегодня утром улетела в отпуск. Так здорово! Алгебры не было. А на пении ЧТО мы вытворяли! Все попересаживались. А на доске было написано: …Глинка (и годы жизни, не помню - когда). Мы взяли с Веркой и «исправили». И получилось:

«И.М.Глинка (1972 – 3875 г.г.)»

Для смеха!

И ещё Верка написала:

«Родился, жил, учился, трудился, женился, умер».

Все смеются.

И вот – звонок. Заходит Валентина Григорьевна:

– Ребята! Сегодня мы повторим произведения композитора Глинки. Сначала расскажите мне о его жизни.

Женька Григорьева тянет руку.

– Ну, иди – Григорьева.

Женька, улыбаясь, посмотрела на доску и начала:

– Композитор Глинка родился в 1972 году, умер – в 3875 году.

Класс – грохнул.

Валентина Григорьевна сразу увидела на доске «подмену» – и написала дату жизни правильно.

Григорьева больше ничего не знала о Глинке, и ей пришлось сесть на место.

А мне ужасно хотелось отвечать и я стала тянуть руку (хотя ничего не знала).

– Ну, Катя, давай, рассказывай, – сказала В.Г. (а она такая добрячка!).

И я, подумав, начала:

– Глинка родился в таком-то году, в семье необеспеченных родителей. Когда мальчику было десять лет, умер его отец, оставив шесть детей и мать…

Верка покатилась со смеху («Что она рассказывает?!»)

А я начала рассказывать о жизни Никитина, автора учебника «Геометрия». У нас КВН был, и я на нём рассказывала о Никитине. И вот, теперь, я переделывала, как говорится, жизнь Глинки:

– Они жили очень бедно. А иногда даже не имели и куска хлеба.

Верка каталась от хохота, потом она сказала о моей «шутке» Кулакову, а Кулаков – окружающим. «Окружающие» начали тоже смеяться.

Наша училка ходила по классу и улыбалась, но ни одного раза не остановила меня.

Я продолжала:

– Матери приходилось стирать и шить бельё для…для разных домов, семей… Вот. Потом, ещё… Они жили очень бедно. А мальчику очень хотелось учиться. Наконец, ему удалось поступить в музучилище.

Все ржут.

– Или… Или – нет, не так. Мальчик очень любил музыку, братья его тоже любили музыку и были одарёнными детьми.

– А у него… у него…ха-ха…хи-хи… не было… братьев! – ржёт-заливается Верка.

Мне и самой смешно, но меня увлекла фантазия и я продолжаю дальше:

– Глинка сам выучивается музыке и начинает… Начинает заниматься частными уроками. Потом он… придумывает разные мелодии и песенки. Наконец, им заинтересовался крупный и видный музыкант. Этот музыкант назначает ему встречу, приглашает Глинку к себе домой и выслушивает его произведения. Он поражается его талантливости! И берёт юного Глинку к себе в ученики. Глинка поражает всех своими успехами. И вскоре Глинка пишет свою знаменитую оперу «Иван Сусанин».

– «Руслан и Людмила»! – подсказывает Верка.

– Ещё – «Руслан и Людмила», – повторяю я. – В опере «Иван Сусанин» Глинка красочно передаёт разные оттенки. Содержание в том, что… что к Ивану Сусанину, проживающему в городе… нет-нет, в деревне, приходят поляки и приказывают показать дорогу в Москву, – я напрягаю память, говорю то, что ещё помню с уроков музлитературы. – Иван Сусанин соглашается и заводит солдат в лес, где они его убивают и сами тонут в болоте. Вот.

Все ржут.

– Что примечательного в этой опере, Катя? – спрашивает В.Г.

– Здесь… здесь… ария жены. Нет, сестры. То есть – дочери этого Ивана Сусанина.

– Так, дальше…

– Глинка умер в… году, – продолжаю я. – Он погиб на дуэли!

Весь класс хохочет.

– Нет, то есть. Глинка умер, умер от… туберкулёза!

Все катаются от смеха.

– Так, хорошо! Кто дополнит? – В.Г. тоже смеётся.

За мою «фантазию» наша училка поставила мне за четверть по пению – 5!

25 марта суббота 1972 год. 6 класс.

У нас начались уже каникулы – сегодня первый день. Так здорово!

Утром в 8.15 меня начала дёргать мама. Она изливала на меня потоки ласки (примерно так: моя кошечка, собачка, кудлатик. Чесала меня за ушком, целовала и т.п.). Я сначала два раза брыкнулась, так как мне в это время снился очень интересный сон про К.К. Но потом сон начала от меня отступать, и я приоткрыла один глаз, широко зевая. Потом я полезла на маму: положила свою голову ей на колени и начала ворчать и мурлыкать, зачем она меня разбудила. Мама со мной немного ещё «поигралась», а потом говорит:

– Это я вспомнила. Лилия Фёдоровна (наша соседка, Лилия Фёдоровна Парусова, в медучилище преподаёт, это она нас постоянно одаривает пригласительными на танцевальные вечера для студентов медчулищиа) мне рассказала. У них в медучилище кот появился. Большой-большой, а добродушный какой! И видать, старый уже. Только и делает, что спит. Заходит Лилия Фёдоровна как-то в учительскую, кот этот лежит на мягком стуле и спит. А к нему если подойдёшь, скажешь «Киса, киса», спросишь что-нибудь, то кот этот продолжает спать и отвечает «мрр-мяууу… мрр-мяууу». И вот Лилия Фёдоровна подошла: «Ну, – говорит, – киса, как живёшь?» А кот отвечает «мрр-мяууу» и спать продолжает. Лилия Фёдоровна ушла проводить лекции. Через три часа заходит в учительскую, видит – лежит этот кот на том же стуле и продолжает спать. Преподаватели говорят, что всю свою жизнь провёл он в детском саду. Там раньше жил. И, наверное, дети с ним разговаривали. Он привык и отвечает».

Потом я повалялась немного, начала вставать. В часиков 8.45 села есть. Потом книжку почитала, побродила, полентяйничала. А примерно около десяти начали мы с мамой уборку делать. В 10.45 фильм смотрели. Называется «Именем революции». Хороший фильм, про детей. После фильма уборку продолжили. Потом я в магазин сходила. После магазина обедали и КВН по телеку смотрели. А мама ушла на работу к Монастырским. После КВН я читала книжку. Пришла почта. Мне письмо из ГДР! Ура! Села ответ писать. После ходила отправляла письмо. Заходила к Верке – письмо ей и маме показала, мама там уборку делала в это время, и переводнушками с Верой поделилась. А после – в магазин, хлеб купила и домой пошла. Дома фильм «Большие перегоны» посмотрела. Молока топлёного с калачом поела. И вот – сижу, пишу.

26 марта воскресенье 1972 г. 6 класс

Утром я старалась проснуться пораньше. Проснулась в 8.30. Пораньше потому, что в 10.15 – мультик, а в 10.30 – х/ф для детей «Снежная королева». И вот, настал долгожданный час и на экране нашего «Таураса» появилось: «Художественный фильм - детям. «ЛЕНФИЛЬМ». Автор сценария, режиссёр…»

Я поудобнее устроилась на диване (разлеглась) и начала смотреть. Мама не смотрела. Вдруг – звонок! Кто бы это мог быть? Открываю день и…остол-бе-ва-ю! На пороге – орава незнакомых парней. Я, кажется, потеряла голос сначала. Потом вижу: оказывается, лица знакомые есть – Юрка Ворона (мой сосед по парте) и Вовка Щепин (а остальные - две незнакомых детины). Всё это разглядывание длилось примерно полторы-две секунды. Тут подошла мама.

– Вам чего, мальчики? – с грозным видом сказала она.

– Нам…да…– замялись они.

– А? Что вы хотите? – продолжала грозно вопрошать мама.

А ещё до её появления пацаны сказали мне, можно ли у нас телек посмотреть – фильм «Снежную королеву». Мальчишки, застеснявшись, начали уходить. Юрка первым рванулся вниз. Но мама исправила дело:

– Мальчики! Да вы заходите! (это я успела ей шепнуть, что они просят кино у нас посмотреть).

Пацаны вернулись. Только Юрка В. не вернулся (он был уже на первом этаже). Мальчишки сняли ботинки…

27 марта понедельник 1972 год. 6 класс

…и прошли в зал. Были они без пальто, в одних костюмах.

– Как раз к началу успели, – обрадовался Вовка.

Я для чего-то сходила на кухню, потом пришла снова в зал и села на диван. Пацаны сгрудились посреди зала, ставили стулья.

– Мальчики, садитесь на диван! – сказала я.

Два пацана (или лучше – две детины) сели на диван, Вовка сел на стул за столом. Около меня сидел чёрненький, высокий парень (его звали Витя, как позже узнала я).

– Мы не соревнования приехали сюда (в наш спортзал), бокс. И вот – время свободное осталось, – смущённо улыбнувшись, сказал мне этот Витя.

Второй парень, беленький и курчавый, говорил мало. Мы вообще все тоже говорили немного. Эти мальчишки из 8 класса. Вовка – самый маленький (по росту и по годам – ему 14, а этим парням – по 15-16).

Мы кино смотрели хорошо. В конце фильма пацаны ушли (на соревнование), предварительно сказав «до свидания».

Да-а, культурные мальчики.

30 февраля четверг 1972 год. 6 класс

Через три дня – в школу. Я уже соскучилась.

Я вчера и позавчера фотки печатала у дяди Богдана в его домашней фотолаборатории. Уже закончила.

А позавчера, когда попечатала немного, захотелось увеличить фотку! Я ведь пока работаю без фотоувеличителя – а так, копирую плёнку. И фотографии маленькие-маленькие получаются (6см х 6см). А дядя Богдан говорит, что когда я научучь делать хорошо маленькие фотки, вот тогда он научит меня и с фотоувеличителем работать. Но я решила научиться сама! Никто мне не мешал (дядя Богдан был на работе, Верка валялась в своей комнате, книгу читала, Богда тоже своими делами занимался). И вот я обследовала весь фотоувеличитель – откручивала, раскручивала, закручивала. Сама подобрала объектив. Потом разыскала паспорт этого фотоувеличителя – «Нева 3м» и всё прочитала. Инструкцию тоже всю выучила. В общем, научилась увеличивать сама!!! Правда, я ещё не увеличивала, времени не было. Да и взбучка небольшая мне от дяди Богдана потом была. Он, оказывается, обнаружил в этом увеличителе сдвиги какие-то, ну, и было мне: что я трогаю то, что нельзя. Так ведь на самом деле «сдвиги» – это ерунда. Просто дядя Богдан понял, что я полазила без спросу, вот и было мне.

Вчера ко мне приходили пацаны – Колька Гладков и Эдик Юдицкас (из нашего класса). Это наши умнейшие из класса. Первые в физике, математике, геометрии, алгебре – в общем, первые в тех предметах, где думать надо.

Они приходили ко мне за негативом (то есть, плёнкой), чтобы увеличить фотографии. Всего две фотки, там, где я класс фотографировала (на вечере 23 февраля).

1 апреля 1972 год. 6 класс

Сижу, скучаю. На улице – ветрище! Солнце яркое, а ветер холодный. Погода – дрянь. Верка гулять не идёт.

Я вот только что книжку читала – «Поднятая целина», Шолохов.

Потом надоело читать.

Да-а, скучновато.

Я вот ещё не написала одну вещь. Всё хотела написать, да некогда.

Я ведь в этом учебном году (в начале) спортом занималась. Сначала ходила в чужую школу на волейбол. У нас там такой тренер был! – люкс. Мне он несколько раз говорил, что я – способная. А потом однажды мы с Веркой засиделись в передевалке, и уже пацаны заниматься идут. А потом мы пошли в зал. Стоим, смотрим, как мальчишки занимаются. Анатолий (тренер) подходит к нам:

– Вам чего?

Мы начали с ним болтать о чём-то, не помню уж. А потом зашёл у нас разговор о спорте.

Я и говорю:

– Анатолий Савельич. Не нравится мне волейбол. Вы не знаете, когда будет спортзал наш доремонтирован?

– Я не знаю. Говорят, к январю. А зачем тебе наш спортзал? Ты на какую секцию хочешь?

– Не знаю. На лёгкую атлетику. Или – может, на гимнастику.

– Так запишись во Дворец пионеров и…

– Нет! Это – нет. Во Дворец пионеров ездить надо. А меня мама не пускает.

Болтали мы. Болтали. А потом я говорю, мол, Анатолий Савельич, «напишите моей маме записку?»

Он сначала возникла что-то там, а потом я его убедила, что без его записки не смогу вообще заниматься любимым спортом.

Его записка – это ВЕЩЬ! Она, как говорится, перевернёт мою судьбу.

Он согласился. Неси, говорит, бумагу.

Пошли мы с Веркой, а где бумагу взять?

Я вижу, уборщица полы моет, а в урне – каких только бумаг нету!

Выбрала я лист белый побольше (правда, мятый немного) и – несу.

Анатолий Савельич сначала не хотел писать на таком мятом листе, но мы с Веркой и тут его уговорили. Он начал строчить.

Мы с Веркой ждали. Наконец – готово!

Я взяла эту записку, поблагодарила (в это время я была – выше, чем на седьмом небе), мы с Веркой пошли в раздевалку и тут же прочли написанное:

«Уважаемая Маргарита Сергеевна!

Я, тренер Вашей дочери, очень Вас прошу разрешить Вашей дочери ездить во Дворец пионеров для посещения секции по лёгкой атлетике. Ваша дочь очень способная для данного вида спорта. Занятия во Дворце пионеров проводятся днём во второй половине. 1/II/1972».

И его подпись.

В тот же день я эту записку не решилась отдавать, а перевела через зелёную копирку весь этот текст на гладкий и нормальный лист бумаги. Не перевела я только слова «во второй половине дня» (а вдруг из-за этих слов мне мама не разрешит ездить во Дворец пионеров?)

На другой день я, наконец, отдала эту записку маме.

Она никакого сопротивления не оказала. И даже, кажется, обрадовалась. Её сломили, наверное, слова «Ваша дочь очень способная по данному виду спорта».

В общем, согласие мамы получено.

Я два раза ездила во Дворец пионеров, всё сделала, что надо, и вот – первое занятие. Радости мне оно не принесло. Бегали мы там без перерыва двадцать минут!!! А потом были ужасные, мучительные упражнения. Например: пятьдесят раз присесть, сто раз прыгать, кто больше и выше в минуту около шведской стенки и так далее. Конечно, это увлекательно, может, но я ведь без подготовки!!! Сердце, когда мы бегали и ползали, выпрыгивало из меня.

Как раз на другой день мне надо было идти к моему участковому врачу. Я пошла с мамой. Врач послушала меня и – о, ужас! – ей не понравилось моё сердечко, и она (все кары на мою бедную голову!!!)… она… запретила мне в этом учебном году вообще заниматься спортом (кроме школьной физкультуры и утренней зарядки).

В общем, меня убили и раздавили!, как клопа.

10 апреля понедельник 1972 года. 6 класс.

Уже прошли весенние каникулы. Скоро – летние.

Такие дела творятся! Я достала книгу «Анжелика»!!! У меня, правда, первая часть только. (Авторы – супруги Анн и Серж Голон). Та самая «Анжелика», по которой поставлен художественный фильм «Анжелика и король» – до 16 лет.

1 мая понедельник 1972 год. 6 класс.

Уже первое мая! Да-а, быстро.

Я здесь долгонько не писала. Но зато мы с Веркой такой (!) дневник вели в общей записной книжке!!! Шик. Жаль только, что «вели» в прошедшем времени. Это всё Верка, видите ли – ей надоело! А мне лично - нет, законный такой дневник, весёлый. Мы с Веркой всё больше друг о друге писали. Наверное, не будем больше.

Я там писала про «Анжелику». Так вот. Прочла я эту книгу. Ну и книженция! Первый раз такую прочла. Интересная до чего! А в конце я даже не выдержала и – э-хе-хе – заревела!!! Первый раз в жизни над книжкой плакала (вернее, над героем книжки - Жоффреем де Пейраком, на суде когда. Теперь можно понять, ЧТО ЭТО ЗА КНИГА!!! Это самая интересная книга (пока) из всех, что я читала. Я как прочла, так как будто повзрослела. Даже расставаться с ней неохота. Сейчас Верка читает эту книгу. Я «Анжелику» в школе на всех переменах и почти на всех уроках читала, не могла оторваться. Ну и, конечно, весь класс знал, ЧТО я читаю. Класс – что! А вот учителя узнали! Валька (бывшая пионервожатая) один раз подходит ко мне: «Катя, а что ты читаешь?» Ну и пошло. Учителя вообще-то ничего, смеялись, удивлялись. Мама через учителей тоже узнала. Я думала, мне будет капут, но – ничего, разрешила. Наверное, потому что сама не читала.

Недавно, 28 апреля, мама, Верка и я ездили на вечер во Дворец пионеров. Вечер этот был для медучилища и какого-то техникума. У нас в доме живёт преподаватель медицинского училища – Лилия Фёдоровна Парусова, и она подарила моей маме три пригласительных билета на этот вечер. Сначала была торжественная часть, на которой в президиуме на сцене сидела Лилия Фёдоровна, ей вручили почётную грамоту. Затем – концерт. А уж затем – самое главное: ТАНЦЫ!!! Мама сказала, что на танцы не пойдёт и будет нас ждать в фойе. Конечно, я и не думала, чтобы меня (соплюшку, как говорит моя мама, но я этого не говорю) кто-нибудь пригласил на танец. Я вначале танцевала с Веркой. А потом! Объявили танго, приглашают девушки. И вдруг ко мне подходит какой-то невысокий (симпотный также) тип:

– Можно вас?

– Да.

И мы танцевали танго. Потом этот «симпотный невысокий тип» отвёл меня на место. А Верка вылупилась на меня! Улыбается!

Следующий танец – шейк. Я ещё не пришла в себя, как вдруг ко мне подходит какая-то прыщавая детина (я до сих пор вспоминаю о ней с содроганием), не красавец, между прочем. В общем, урод. И говорит:

– Вас можно?

– Можно, – не раздумывая, отвечаю я.

Мы пошли танцевать. Потом эта детина, как подобает по правилам этикета, отвела меня на место, но на этом дело не закончилось.

– Девушка, приходите к нам на вечер в техникум, 30 апреля, – уставился он на меня.

– А во сколько? – я в это время была не я. Как будто во мне появилась другая Катя, ну, я, Катя – но не теперешняя, а из своего будущего.

Я, если по правде, то по-моему держала себя ничего.

Как и подобает «девушке».

Но всё тело принадлежало не мне, я была в каком-то тумане и даже не соображала, что я отвечаю, как будто за меня говорил кто-то другой. Может быть, я и кокетничала, фиг его знает! Я же говорю, что Я была не Я. В общем, эта уродливая противная дылда пригласила меня ещё на танго (ха-ха-ха, это было зрелище, Тарапунька и Штепсель), а потом дылда попросила меня обязательно приходить к ним на вечер («Я вас буду ждать!») и куда-то смылась, предварительно сказав «до свидания». Мне эта детина была чем-то противна (тем более, что у неё в пасти было вставлено два железных зуба, фу!). (Я, конечно, ни в какой техникум на вечер не ходила.)

А когда мы приехали домой, то нас с мамой встретил…малюсенький котёнок. Бабушка-соседка принесла. Теперь ОНО живёт у нас. Мы его так любим!

А вчера у нас в школе был вечер, с пятых по восьмые классы (Позор! А где же девятые, десятые? Для них – отдельно!)

Ну, первый танец! Музыка, музыка… (Пластинки). А никто не танцует. Тут я проявила свою, как говорится, инициативу. Приглашаю Надежду Ивановну (Пионервожатая. Верки сначала не было). И пошла выкручивать с ней на середине зала шейк по-модному. Все уставились на нас. А попозже осмелели, и пошли все танцевать. А ещё попозже мальчишки приглашали меня и других. Конечно, вчерашний вечер по сравнению с ТЕМ – дрянь. Ну, хоть такой.

10 мая среда 1972 год. 6 класс

Товарищи! Такая новость! Ур-р-ря! А-а-а! Я ЕДУ В ЛАГЕРЬ! МОЯ МЕЧТА! О-оо! КАК Я СЧАСТЛИВА….

В общем, дядя Богдан достал путёвки. Верка и Богдан отказались, а точнее – их мама отказалась, сказала, что берёт Верку и Богдана с собой. Поедут в Сочи. Дядя Богдан сказал, что с ними ехать не может, работает.

А я еду в Геленджик! Ох, как я рада. Но!!! Тихо, спокойно, спокойно. Не будем впадать в истерику.

13 мая суббота 1972 год. 6 класс

Ну вот, заканчиваю ещё один, третий дневник (тетрадь закончилась). Четвёртый дневник буду вести уже в пионерском лагере.

Ура!

Только такая гадость – надо разные анализы сдавать. Ну, ничего! Переживу.

И ещё: я на К.К. поставила крест. Вот.

И ещё! О!!! Всё счастье на мою бедную голову валится! (Тьфу-тьфу через левое плечо, чтобы не сглазить!!!) Я в Геленджик еду вместе с Генкой! УРА!!!

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ДНЕВНИКА

ДНЕВНИК №4

ПОСТОРОННИМ НЕ ЧИТАТЬ!

Конец 6 класса - 7 класс

21 мая воскресенье 1972 год. 6 класс

Я еду в лагерь или 26, или 28 мая. Хотя бы 26-го!!! Мы с мамой всё для меня готовим (для лагеря, в путь), вещички разные. Накупили столько! Уж-жяс! Анализы все (самое гадкое дело!) – я уже, слава Богу, сдала и ответы получила. Ответы отличные: глистов нет, палочек дизентерии, паратифа и ещё чего-то – не обнаружено (тьфу!).

23 мая вторник 1972 год. 6 класс

Уже точно известно: я еду в Геленджик, на Чёрное море, 26-го мая! Поездом «Москва – Новороссийск», вагон №2. В общем, очень здорово! Через два дня в путь-дорожку!!! Ох, как я рада!

В школе такая муть! Учиться неохота!!!

А сегодня на русском языке – что было! У нас же сейчас вместо нашей постоянной учительницы по русскому яз. – другая, Вингерша (так как первая ушла в отпуск). Да-а, Вингерша. Одно это слово наводит какой-то ужас. Конечно, не такой и УЖАС. А просто – эта училка ужасно строгая, немного ехидная, а также – ужасно придирчивая, нервная, ворчливая. Вот такая. И ещё – злопамятная. Ей уже за 50. Около шестидесяти. Но зато у Вингерши русский на пятёрочку знать будешь. А я у неё в первый урок, когда она пришла к нам, заработала троечку. «Для знакомства» – как выразилась Вингерша. Зовут её Вингершой потому, что фамилия у неё – Вингер. Вингер + ша = Вингерша. Ну, вот. Сегодня, с самого начала урока, она проверяла домашнее задание (упражнение). Вызвали Симерняка. Он начал что-то болтать по поводу частиц, и неправильно. Я сижу, вижу – человек в беде. Сказала одно слово, надо же выручать. Симерняк повторил это слово.

– Вы, ребята, думаете – я глухая? Нет, хе-хе, наоборот! Слышу я очень хорошо. Вот сейчас Симерняку подсказали, он повторил. А какой толк? И хорошей оценки парню не будет. Если надо, я сама подскажу, сама. А чужие подсказки – только вред вашим друзьям

Вингерша входила в азарт, а я сидела ни жива, ни мертва.

Да ещё Юрка Ворона под боком что-то противно прокаркал:

– Ты, Небылица!

– Вот пусть Симерняк и благодарит теперь друзей своих за «неуд»… Садись, Симерняк, – прервала Вингерша невразумительное лепетание первого.

– Ворона, пожалуйста!

Около меня вскочил Ворона и начал отвечать. А отвечает он очень противно. Стоит как-то вечно скособочившись, будто упадёт сейчас, и говорит какие-то дурацкие, глупые фразы, и всё какими-то отрывками-урывками.

Вдруг Вингерша «взвилась на дыбы» – конечно, не очень сильно. И так, сердито, прокаркала:

– И вот снова Небылица! Снова Небылица! Второму парню даёшь подсказки, когда я только что говорила – я подскажу сама, а за ваши подсказки я буду отвечающему ставить «неуд»…

Пока всё это она болтала, меня бросило в какую-то страшную дрожь. Я потеряла над собой контроль. В эту минуту я была способна на любое. Не понимая, что делаю, я быстро встала. Во мне забурлило страшное негодование и ненависть к Вингерше. А та продолжала без остановки трепаться. И вот, когда она заткнулась, чтобы набрать побольше воздуха в лёгкие, я СВЕРКНУЛА ОЧАМИ, и глядя прямо в глаза Вингерше, твёрдо и дерзко (как потом сказала Верка) отрезала:

– СЕЙЧАС Я НИКОМУ НЕ ПОДСКАЗЫВАЛА! (делая ударение на каждое слово).

Мы ещё чуть-чуть гавкнулись с Вингершей, потом она разрешила мне сесть, предварительно сказав «бесстыдница».

Правда, чуть позже, на этом же уроке, Вингерша покрутилась около меня, положила руку мне на плечо и уже добрым голосом поговорила немного со мной на тему о подсказках, называя меня по имени.

26 мая пятница 1972 год.

Ну, вот я и в поезде.

Лежу на верхней полке и пишу. Сейчас мы должны уже кушать. Мы – это наш второй вагон. Ну, наш второй вагон должны вот-вот повести в ресторан ужинать. Я проголодалась изрядно уже.

Сегодня, странно, ночь я спала спокойно. Перед отъездом я никогда не могу спать спокойно, потому что «возбуждаюсь». А сегодня – нет! День прошёл сегодня тоже спокойно. В три часа дня пришла с работы (от Монастырских) мама, мы начали собираться. А я вырядилась так!!! Сначала даже стеснялась показаться на улицу. Пижонкой стала. Брюки, берет голубой, бело-голубые лайковые перчатки (болгарские, девочка, с которой переписываемся, прислала), плащ зелёно-голубой (очень мне идёт) и сумка на длинной ручке (мне её дала соседка, Лилия Фёдоровна Парусова, которая в медучилище преподаёт). В общем, франт.

27 мая суббота 1972 год. 7 класс.

Приехали мы (мама и я) на вокзал. Через некоторое время – посадка. Тут вижу, о! Дядя Богдан, Верка, Богдан и Мария Фёдоровна бегут по перрону. Приехали меня провожать! Я ужасно обрадовалась. А моя мама сказала «ёшкин кот». Это она так хохмит. Я по её лицу увидела, что и она рада. А до этого была грустнявая.

Я попала в купе с Олей (она в шестой перешла), дочкой секретаря горкома партии, с девочкой Наташей (ей семь лет) и с Анной Михайловной (она едет с учащимися кулинарного училища).

Вот, едем. Мне даже как-то грустно стало. К маме захотелось.

Но что это за «нюни»?! «К маме»! Не успела уехать, как уже «к маме»!

+++

Сейчас обстановка совсем другая. Мне очень и очень весело. И ни за кем больше не скучаю. И ещё – я подружилась и перезнакомилась уже со всеми. В общем, здорово!

28 июня среда 1972 год. 7 класс

Я не писала почти всю смену. Недели две осталось до той минуты, когда за мной приедут мама, дядя Богдан и Верка.

Здесь (я имею в виду – в лагере) до чего же законно!

Начну с самого начала.

Приехала я в лагерь, перезнакомилась со всеми, конечно.

3 июля понедельник 1972 год. 7 класс

У меня такая новость!

За мной приехали мама, дядя Богдан и Богдан – и-и-и!!! За-би-ра-ют!!!

ЗДОРОВО!!!

А Верка в лагере Артек до конца лета.

1 августа вторник 1972 год. 7 класс

Да уж, не очень-то – «здорово»!

Ишь, обрадовалась, что из лагеря уезжает раньше времени (я ведь в лагере так скучала по маме, ну сил не было, так скучала, а потом у меня вдобавок начался насморк, и я маме стала писать письма, что хочу домой и что у меня насморк, вот меня раньше времени и забрали. А ещё мы в лагере ночью с девчонками и пацанами убежали на море. И нас вожатые искали, и нашли, когда мы уже стояли на пирсе. Вот было приключение. Но вожатые нас пожалели, хотя и поругали, но никому не рассказали из начальства, даже моей маме ничего не сказали).

Так вот. Как я теперь скучаю по лагерю! Эх… Да-а-а, собиралась писать, описывать всё в лагере, и вот – даже за ручку не бралась. А теперь уже не напишешь всё, лень.

В лагере у меня столько знакомых! Уйма. И чего только со мной не приключалось там.

Сейчас мы в Крыму, под Ялтой, на даче дяди Богдана. Купаемся каждый день в море. Дача от моря очень близко. Тут просто супер!

Я, наверное, в Москве заведу себе тетрадь и напишу-опишу в ней всё, что со было в лагере, как я «отдыхала».

Мы три дня назад приехали с Азовского моря. Отдыхали там диким, палаточным образом. Три недели. Загорели. Здорово.

Тут, в Мисхоре, встретились со старыми знакомыми девчонками. Живут рядом с дачей дяди Богдана. В прежние разы с ними ещё познакомились, когда тут отдыхали. Маринка, Алка, Ирка, Лариска… Все выросли, повзрослели. Болтали позавчера, сидели на скамеечке. Так разговоры у них только о мальчишках. Темы будто бы интересней нет, чем о них распыляться.

«Вот, он на меня так взглянул», «Ой, девочки! Что было у меня! Юрка!...», «Я себе такого кадра завела!», «Ах-ах…» и т.д.

Стоп! Стой-стой, золотце Катя, а ты?...

Да, конечно, я такая же, и разговоры у меня такие же, как у Маринок, Ларисок, Ирок и всех тринадатилетних-четырнадцатилетних девчонок

А вот то, что все эти Маринки да Алки выпендриваются друг перед другом – это точно. Кто лучше опишет какое-нибудь приключение со своим или не своим «кадром», у кого наряды лучше да красивее, кто культурнее… Хотя бы эта Марина Пыхтина (с ней я переписываюсь уже два года): ставит из себя бог знает что. Мол, какая она красивая (далеко не так), да культурная, мнит о себе, что за ней все пацаны бегают.

В этом году видела я их (этих девчонок мисхорских) всего один раз (больше и видеть не хочу), и гуляла с ними один раз.

2 августа среда 1972 год. 7 класс

Та! Наши московские девчонки в сто раз лучше.

Я вчера почти весь день провалялась в постели – приболела. Что-то не то съела – и вот!

Сегодня едем в Ялту. Мне купят зимнее пальто! Ура-ура и ещё раз ура!

Я уже соскучилась по Москве, по школе.

Внимание! Мне угрожает опасность! Сейчас мама и дядя Богдан разбушевались, что меня не возьмут в Ялту. «Ещё нервничать из-за тебя, хамьё!» (Это мамины слова).

А всё из-за короткого инцидента.

В общем, я немного нагрубила маме – не сдержалась. Ну и вот… Эх…

10 августа четверг 1972 год. 7 класс

Мы в Ялту всё же поехали, правда – на два дня позже.

Жили там в гостинице. Ездили в Артек, к Верке, проведали.

Сегодня уже вернулись.

Вообще, с тех пор, как я писала, много изменилось всего! Пальто мне не купили (вследствие того, что мама пробила тревогу: мы очень сильно транжирим деньги. За это лето истратили как никогда. И сейчас денег у нас осталось далеко не много. Поэтому мы теперь будем экономить. Пальто мне купим в Москве… Ох-хо-хо…).

Сейчас вечер, начало десятого. Мы в Ялте отдохнули очень хорошо. Купались. Подзагорели немного. Я привезла из Ялты подарки (дядя Богдан купил): пояс и берет. Мне всегда от дяди Богдана во время поездок что-нибудь перепадает. Конечно, новых вещей у меня в достатке, но я не отказываюсь.

15 августа едем в Москву. УРА!!!

12 августа суббота 1972 год. 7 класс

Мы с Богданом в кино ходили, х/ф под названием «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» производство США, две серии. Причём, фильм для взрослых. Нас свободно пропустили.

Вечером мы с Богданом пошли гулять по Мисхору. Пришли в кафе и угощались (по дороге мы встретили гуляющих маму и дядю Богдана, которые пожертвовали нам три рубля). Пили чёрный кофе и прохладные напитки. Кушали свежие воздушные «бушетки» и румяные пирожки. В общем, здорово мы там посидели, послушали музыку (на втором этаже играл оркестр), потом снова пошли гулять и бродили до десяти часов вечера. Здорово погуляли.

23 августа среда 1972 год. 7 класс

Вот мы и в Москве.

Погода здесь, конечно, дрянь. Небо серое и моросит дождь.

Я уже с Веркой встречалась. Она повзрослела, похорошела. Личико у Верки округлело… Выложили мы друг другу всё-всё, накопившееся за лето. Болтали о том, о сём. Однако же у Верки там в Артеке и дела были! Закадрила… Я уж и писать не буду. Всё держится в строгой тайне.

У меня в этом году обновок столько будет. Купят мне пальто, сапоги, юбку, шапку шить будем. А ещё от Верки столько тряпья (у неё излишки). Я всё же очень рада! Раньше вот я на тряпки никакого внимания не обращала. Лишь бы гулять, бегать с пацанами, по заборчикам да крышам шастать. А тряпки.. Ээээ!... А ТЕПЕРЬ?! Что ты! Прифрантилась. Пижонишься, Катя!... А что?!… Мда… Скоро в школу.

Сегодня Верка вот что рассказывает:

«Иду с Богданом по улице. Тихо-мирно. Вдруг – видим: Генка Кокарейкин и Юрка Ворона. На велике. И Ворона, значит, на нас пальцем указывает…

Я ему и говорю:

– Ты что пальцем тычешь? Нехорошо-не-хо-ро-шооо…

А они что-то там начали гнусавить.

– Слушайте, – неожиданно полубасом сказал Генка. – А где Катька? Она ведь приехала?

– Да, – я взглянула на этого шпеньдика Генку, который тоже заметно повзрослел и обзавёлся болоньевым модным плащом. – Катя дома.

– А-а-а, – протянули мальчики.

– Гена! Чего ты в лагерь не поехал? – поинтересовалась я.

– А я здесь был, на московских просторах.

И пока мы шли с Богданом до дома, мальчишки всё крутились около нас, и Генка объяснял, почему он не поехал в Геленджик».

Я, конечно, посмеялась над этой маленькой историей, и всё же… И всё же… в душе остался приятный осадок.

Да! Совсем забыла! Такая новость! Я буду поступать в художественную школу!

УРА! УРА! УРА!

3 сентября воскресенье 1972 год. 7 класс

Мы с Веркой провели сегодня воскресенье – что надо! Закон-ненько.

Опишу всё по порядку:

+++

Всё утро мне снился очень интересный и весёлый сон (прямо кинокомедия) про школу, про какие-то мои приключения, и всё время снятся мне в разных вариантах – Генка Кокарейкин и Юрка Ворона. Потом я стала постепенно просыпаться и, наконец, окончательно проснулась. Лежу и смотрю в одну точку (куда именно – не помню, кажется, в стол), и тем временем мой мозг усиленно работает: вспоминаю свой весёлый сон. Потом мне надоело вспоминать (всё равно кроме Генки Вороны никого не вспомнила). Я потянулась и посмотрела на час: 9.15. Дома – тишина-а… Верка, наверное, дрыхнет. Мамуля – на кухне. Богдан – не знаю. Может, стихи пишет. Он по утрам любит стихи писать. А дядя Богдан ещё вечером уехал на охоту. Ольга Ивановна ещё из санатория не вернулась. Я полежала немного, помыслила обо всём и тут вспомнила про «Графа Монте-Кристо». (Я давно мечтала заиметь книгу «Граф Монте-Кристо». Розовая мечта моего голубого детства. И вот вчера я случайно раздобыла эту книженцию). Я сразу же вскочила со своего диванчика, взяла «Графа» и начала читать. Так почитала до десяти. Прибегает из своей спальни Верка, одетая, умытая:

– Слушай, Катька! Поехали в кино!

Вот так заявочка! Верка даёт! Она обычно по воскресеньям до двенадцати дрыхает (я – наоборот). А тут…

– Ты что?! Я ещё толком не проснулась, видишь, в себя прихожу…

– Что?! Вот это да-а! Шкура! Когда не надо – в семь вскакивает. А когда надо – дрыхнет полдня. Ну, слушай, поехали! На одиннадцать!

– Ты что! Ведь уже десять минут одиннадцатого.

– Ну и что с этого! Успеем.

– Ну да. Я покамесь встану, пока оденусь, пока…

– Тогда на час! – прервала меня Верка.

– А какое кино? – я начала сдаваться.

– Фильмик – во! «Ну, погоди»!

– Да-аа? – это название окончательно сломило меня, да ещё Верка сказала, что идёт два часа.

– Подожди… – я пошла к маме на кухню.

– Мамочка!!! – ласково сказала я. – Можно, я на час поеду в кино. С Верой. «Ну, погоди!» называется.

– А билеты?

– А мы там прямо и купим.

– Ну-у… смотрите… Сколько там время?

– Пол-одиннадцатого, мамочка.

– Ого! Ничего себе!

– Верка!

– Ну?

– Я – еду! Хе-хе!

– Уря!

Утро началось прекрасно. Да и погодка – что надо. Солнце.

5 сентября вторник 1972 год. 7 класс

Вышли мы с Веркой на улицу в 12.30. Подходим к остановке и видим: стоит автобус, набитый людьми. Мы, разумеется, в эту кашу не полезли, а стали думать: как быть? (На метро ехать – нельзя, мама не разрешает. Боится, что мы там потеряемся друг от друга, или под поезд упадём, или нас дверями защемит в толкучке, или на эскалатаре ногу зажмёт. В общем, мама категорически против, чтобы мы ездили на метро). Уже полпервого, в час – кино… И тут появилась гениальная мысль (у кого именно – не помню; кажется, мы подумали об этом одновременно). На такси! Я ещё немного поколебалась, но Верка меня успокоила. У меня и у неё по рублю. Дорога будет стоить копеек сорок, билеты копеек тридцать. И в кино успеем, и заодно прокатимся с ветерком! Ээ-эх!

И вот – мы сидим в такси! Одни, без взрослых – и с учёным, «взрослым» видом поглядываем в окно. И тут я подумала, а потом эту опасную мысль выложила Верке.

– Верка! Слушай! Ведь шофёрам надо на «чай» давать! А? А вдруг он нам не даст сдачи? – зашептала я на ухо Вере.

Мы начали советоваться, и у меня созрел план.

Такси плавно подкатило к кинотеатру «Октябрь». Счётчик показывал 43 коп. Я открыла сумочку, порылась в ней, потом, приподняв немного брови, посмотрела на усатого шофёра:

– А у вас с десяти рублей будет сдача? (Я не сомневалась, что у него с десяти рублей сдачи не будет. Тогда я дам ему свой единственный рублик. И так как я заговорила о сдаче, шофёр вынужден будет дать сдачу с рубля).

Шофёр порылся в кармане, вытащил смятые рубли, трёшки и отсчитал ровно девять рублей.

– Вот, девушка, возьмите!

Я растерялась, что-то пробормотала под нос, порылась в сумке.

– Ах, да! – воскликнула я. – Вера! Что же ты говорила, ведь рубль есть!

И уже обращаясь к шофёру:

– Возьмите, пожалуйста, я рубль дам вам лучше.

– А-а-а. Давайте.

Он засунул рубль в карман и включил зажигание.

Я и Верка вылезли из машины.

Ээх!

У, шофёр, гад. Целых шестьдесят копеек заграбастал. Мы с Веркой в кондитерской бы пожрали лучше.

9 сентября суббота 1972 год. 7 класс

(продолжение)

Стоим с Веркой в очереди за билетами. И вдруг я слышу испуганный голос Веры:

– Катька! Слушай! Я, кажется, забыла рубль дома!

– Что-о-о?!

Я полностью обыскала Верку. НЕТУ! Потом, на всякий случай, обыскали меня. Всё равно – нету! Э-эээх! Прощай, «гульба»! Что без денег сделаешь? Правда, у меня мелочь осталась, но что это за мелочь – всего семь копеек!

И тут Верку осенила мысль.

14 сентября четверг 1972 год. 7 класс

Ёлки-палки! Оо!... Я всё же К.К. не разлюбила! Нет, нет! С НИМ не кончено. Я его по-прежнему люблю. Эх, К.К., К.К.!

Продолжение.

Мы с Веркой поехали к её лагерной подружке Любке. Приехали. Познакомились. Любка – девка, во! Что надо. Сидели у неё, болтали о том, о сём. Потом по городу пошлялись, в кондитерской были. Любка познакомила нас со своими кадрами. У неё этих кадров навалом, до фига. Эх, гадство! Вообще, завал территории.

После мы с Веркой ещё у Любки посидели, потанцевали. Я у Любки книгу раздобыла, которую сейчас читаю. Эх, книга – что надо. Дюма. «Три мушкетёра». А я Любке дала «Анжелику» (хоть она и не моя, но ничего, Любке – можно).

Верка говорит, что Любка выложила ей большие восторги по поводу моей личности. В общем, я ей понравилась. Что значит, мы взаимны.

Вот так мы и провели это воскресенье.

+++

Я сегодня иду по улице вечером, полвосьмого, от Верки. Недалеко от меня огромная группа парней. Слышу – бас К.К. (Эх! Любовь моя! СЕРДЦЕ РВЁТСЯ!) Говорит что-то. Вдруг слышу, тот же бас говорит:

– Подождите.

Я чувствую, что за мной кто-то едет на велике. Сердце моё рвётся вверх, дыхание учащается. Неужели К.К.?!

Да, точно. Коля подъезжает и едет около меня:

– Катька!

Моё сердце стучит на всю Москву.

Кулаков продолжает:

– Слушай, что нам по геометрии задали?

– Не знаю, – выдавливаю я. Лишь бы что-нибудь сказать. – Кажется, три задачи.

– Да?! Это номера 735, 737 и 740? – совершенно точно называет К.К. номера.

– Д-д-а…

– Аа… ладно-оо… – К.К. едет ещё некоторое время около меня, потом заворачивает к парням, которые ожидают его.

Я иду, не чувствуя ног. Звёзды заговорщицки подмигивают мне.

«Коля! Коленька»! – шепчут мои губы.

«О, если бы ты знал, как я тебя люблю! Оо! Ко-оленька-а-а! Любовь моя!»

Я ничего не вижу и не слышу вокруг. Только в ушах ещё звучит милый бас К.К.

ООО! К.К.!!!

16 сентября суббота 1972 год. 7 класс

Завтра – соревнования. Я бо-бо-боюсь! Собственно говоря, чего бояться! И всё равно боюсь. В общем, завтра все, кто бежит на соревнованиях (семь человек), собираются около школы в девять часов утра. Бегать будем на стадионе. На триста метров забег. Будут школы города.

18 сентября понедельник 1972 год. 7 класс

Мы с Веркой сегодня были в кино: х/ф «Ромео и Джульетта».

ООО!!! Что это за фильм!!!!!

Я не могу передать всех своих чувств!

Я хочу плакать! Плакать! И печаль… О! Ромео! Джульетта!

«Как сладки любовные утехи, не играйте в эти игры, дети!»

Ах, что со мной??!!!! Не могу понять! Я хочу любить! Плакать! Танцевать! Я хочу любить!!! Ну, почему, почему я не дружу с пацаном?! Ах, если бы меня полюбил Коля!!! Ах, как я хочу плакать!!! Не могу, не могу, не могу… Что со мной?! Я хочу быть на месте Джульетты!!!

20 сентября среда 1972 год. 7 класс

Я здесь распылялась. И всё же…

ВСЁ КОНЧЕНО. ВСЁ!!!

К.К. не любит меня! Не любит!

Он любит Верку. ДА.

3 октября вторник 1972 год. 7 класс

Да, это, кажется, так. Эх, жалко. Моё сердце страдает.

Всё же гад, Кулаков, растравил моё сердце. Ээ-эх…

+++

Мы с Веркой сейчас с Крейдичем воюем. Этот Крендюля гавно порядочное. Серьёзно-серьёзно. Лезет всё время. То толкнёт, то ещё чего-нибудь. Верка мне рассказала, что недавно он подсел к ней на уроке (меня в тот день не было в школе), и начал с парты выталкивать.

Сегодня пацаны его побить решили, а он удрал. Наверное, завтра будут бить.

Сегодня на уроке физики он нас с Веркой вывел. Начал харкаться. Ну, ПАРАЗИТ ДЕБИЛЬНЫЙ.

Мы сначала всё терпели (то есть щипали, пинали его и т.д), а потом моё терпенье оглушительно лопнуло. Да-да, оглушитлеьно. Под видом учебника. Я взяла этот учебник и – ХРЯСЬ! Крендюлю по башке.

Наша физичка – зырк! (Физичка новая. Невзрачная дамочка лет 30-35. Деревяшка. Бубнит всё монотонно. Как выразился К.К. – гавнистая.)

Итак, она зыркнула и произнесла:

– Кто это сделал?

Я, под стать ей, невозмутимо встала:

– Я.

– Кого?

– Вот, его, – я кивнула головой. – Крейдича.

– За что?... Крейдич, встань.

Наша физичка была по-прежнему невозмутима. Меня же начала бить нервная дрожь.

– Он плевался. Какими-то огрызками.

– Он?! Плевался?! – маска нашей физички приняла удивлённое выражение. – Крейдич! Ты – верблюд?

– Да не-е… Я…

– Нет, ты – верблюд?

– Ххм, – Крендюля усмехнулся. – Нет.

– А что же ты – ПЛЕВАЛСЯ?

Все смеялись.

Вообще-то физича (Наталья Васильевна) – ничего.

– Так. Давай дневник, – Н.В. приняла решительные меры.

– А ты, – она обратилась ко мне. – Впредь этого не делай. Это не метод.

– А что?! Надоедает же… Пол-урока сидит и…

– Так скажи мне. Садись.

21 октября суббота 1972 год. 7 класс

Сейчас 22.30. Я иду спать уже.

Эх, какой сегодня был законный день.

И вообще, за последнее время счастье мне вдруг улыбнулось.

Во-первых: с К.К. всё пока очень здорово. Друзья.

Во-вторых. Меня знает Игнатьев. И вообще стали происходить странные вещи (звонки, похищение книг).

В-третьих. Хожу на телестудию, был крупный разговор с М. М.

В-четвёртых. Мне пацаны дали фотки. И сегодня в школе было «гуд».

На истории меня вызвали, а я не знаю. Но всё же выкрутилась на «4». Причём, такое выделывала у доски, что класс катался со смеху, вследствие чего я стала героем дня.

НО Я НЕ ФИГЛЯР! Просто мы бесились.

И ещё – я сегодня в школу «Вегу» взяла, вследствие чего было много всяких штук.

Я спешу спать.

Завтра всё объясню.

30 октября понедельник 1972 год. 7 класс.

Да, я, наверное, накаркала. Недавно моё «счастье» рухнуло. Из-за Дины. Всё случилось так.

Звонок. Алгебра. В класс вошла Динушка, и наша физичка зачем-то припёрлась.

Все встали.

Внимание Дины сразу привлекла доска. Школьная.

– А это кто сделал?

Было заметно, что Дина Петровна не в духе.

Надо сказать, что на перемене я в школьной доске, в центре, на уровне моего роста, обнаружила дырку. Она меня заинтересовала. И я запихнула в эту дырку тряпку.

Очень смешно получилось: доска, а посредине – тряпка.

И вот Дина решила сорвать зло на этом безобидном и даже удобном сооружении.

– Кто дежурный?!

– Мы…

Как назло, дежурные Монастырская и Симирняк. Главное – Верка! Я её подведу.

– Во-от! Давайте дневники! Будете мне…

– Дина Петровна, – я прервала Дину, взволнованно и решительно вскочила. – Дина Петровна! Они не виноваты. Это – я.

– Что-что? – Динушка уставилась на меня.

– Это я тряпку засунула. Не они.

– Ах, ты?! Давай дневник!

Дина Петровна подошла ко мне.

Я начала злиться. С вызовом достала дневник:

– Возь-ми-те!

– Ишь! Это, видите ли, она сделала! Я тебе сейчас и запишу в дневничок…

– А что я сделала?! Что тут такого?! – я разозлилась до ужаса. – Я же созналась! – вырвалось у меня.

Конечно, этого не надо было говорить. Дина прицепилась к этой фразе и начала читать мораль. Да-а, Дина очень удачно срывает своё зло. Скотина.

– Она – созналась! – с пафосом и злорадством воскликнула Динушка. – Совершила геройский поступок! А что теперь – давай все сядем на голову Дине Петровне, а потом – просить прощения или сознаваться?! А-а? По контрольной вон двойку получила, а здесь – герой! Созналась!

Да. Этот печальный факт имеет место в моей жизни. Я получила «пару» по алгебре. Правда, на моё счастье, Дина в журнал не поставила.

Но ошибка пустяковая. Рассуждала-то я правильно, и задачу сама решала.

И вот, Дина переключилась на эту несчастную двойку.

– Контрольную на «два» написала! Всё сидела, вертелась. Без Веры Монастырской не могла решить.

Тут я взбесилась.

– А между прочим, задачу я решала – САМА.

– Встань! – побагровела Дина Петровна. – Хочешь, чтоб я тебя выгнала?! Ты без Веры – НИЧТО!

У меня от обиды сдавило горло, и я заорала на весь класс:

– НЕ-Е-ЕТ!!!

– ВО-ОН!!! – в ответ заорала Дина. – Я тебя вышвырну за шкирку! Быстро! И на мои уроки чтобы больше не приходила!

Когда я очутилась за дверью, я заревела. Не выдержала. Обидно было до ужаса. «Ты без Веры – НИЧТО». Какая, всё же, Дина – сволочь.

Потом обида поутихла. Я стала трезво рассуждать. Что теперь делать?

Я советовалась с Верой и Богданом.

Решили следующее.

Когда на следующий день Дина зашла в класс и сказала «Садитесь», я не села.

Я начала…

– Дина Петровна! Извините меня за грубо…

– Катя, уходи! Быстро! Это одна начинает хамить, другая, а потом весь класс. Живее, уходи…

И я во второй раз очутилась за дверью. Но теперь я не ревела. Мне было обидно и больно.

Но за меня был весь класс. Все подавали сочувственные советы. Также и К.К.

Вспомнила. Когда я гавкалась с Д.П., физичка – улыбалась! ЗДОРОВО!

Итак, я и эту алгебру прошлялась по школе.

Моя голова была наполнена всякими ужасно-фантастическими мстительными планами. Я ходила, обдумывая всевозможные бунты.

В ИТОГЕ: некрасивый, унизительный, постыдный финал.

Но зато – умный.

То есть – я убежала с поля боя. Мы с Веркой посоветовались и решили: хоть Дина и оскорбила меня, я тоже ей нагрубила изрядно. Всё же Д.П. – учитель. Я не сдержалась. Динушка – подавно. И вообще, она ведь ждёт ребёнка. И у неё уже большой живот.

В общем, после уроков я вторично извинялась перед Д.П.

Очень стыдно и противно, мерзко.

По поводу случившегося. Есть один вывод. Этот случай подтвердил мои давние наблюдения. Учители пресмыкаются перед Верой. Всё из-за её отца. Вера нормально учится. Но, как говорит моя мама, звёзд с неба не хватает. Однако, все учителя ей завышают оценки.

2 ноября – во Дворце пионеров вечер. Для студентов медучилища и горного техникума. Как и тогда. И снова нам повезло. Благодаря соседке тёте Лиле у нас есть пригласительные. Едем втроём. Мама, я и Верка. Здорово! А 4 ноября – в школе вечер. Здорово!

КОНЕЦ ДНЕВНИКА №4

ДНЕВНИК №5

7 КЛАСС

2 ноября четверг 1972 год. 7 класс

Сегодня, буквально через четыре часа, едем уже во Дворец пионеров, на вечер!

Как я рада!!! Жду не дождусь!!!

+++

У нас в классе сегодня ЧП. На зоологии Альбина выгнала Кулакова с урока – бесился с Крейдичем.

И вот, после уроков, Кулаков подходит к Альбине Андреевне, схватил её за рукав и замахнулся:

– Ты меня чего выгнала?! А?!

Подумать только, Альбинушку – лучшую училку в школе – на «ты», да ещё ТАК грубо!

А Кулаков продолжал в том же духе и ужасно грубо:

– СВИНЬЯ!

Какой ужас! Кулаков назвал Альбинушку – свиньёй! Это уже слишком.

А Альбина посмотрела на Кулакова, круто повернулась и пошла прочь, перед этим бросив одно-единственное маленькое словечко (то ли вопрос, то ли восклицание):

– Что?!

– Жаловаться, небось, побежала? – снова на «ты» говорит Кулаков.

– «Жаловаться» я ни к кому не пойду, – спокойно отрезала А.А.

+++

Мне очень жаль Альбину. За что Кулаков так обидел и оскорбил её?! Я даже не пишу как обычно – «К.К».

Нет. «К.К.» – это для меня что-то священное. Чистое, прекрасное. Да, я люблю именно К.К., а не Кулакова. Кулаков – грубый, блатной мужик. А К.К. – нежный, очень хороший мальчик.

+++

Эх, ну вот зачем я его полюбила? Только мучаюсь. Я знаю, что Кулакову нравится Верка никто не нравится или кто-то, может, и нравится. Но всё равно, где-то в глубине души горит маленький огонёк, надежда. Да, я надеюсь. На что?! Всё бесполезно.

9 ноября четверг 1972 год. 7 класс

Уже прошли праздники. Прошли вечера.

Второго мы были во Дворце пионеров. Сначала – концерт, потом – танцы. Во Дворце пионеров очень хороший оркестр, электронные гитары. Плохо только одно – там, где мы были, – маленький зал, тесно.

Мне Верка говорит:

– Я буду не я, если тебя не пригласят.

– Да ну, глупости, – я это сказала совсем и не от души, потому что я сама надеялась, что меня хоть какой-нибудь завалященький пригласит. Очень хотела. Но ведь и Верку наверняка должны пригласить. Вон, какая она красивая.

И правда, меня один, уже в самом конце вечера, пригласил – на танго. Хороший парень, симпотный.

А потом на танго Верку тоже один верзила пригласил.

Четвёртого у нас в школе тоже были танцы, играли в «почту».

Мне записка пришла на английском языке: «You laike me?»

Не знаю, от кого.

Оркестр был у нас солдатский, называется «Сияние» (из какой-то воинской части). Играли здорово, только никто не приглашал.

Нам надоело, и мы с Веркой пошли в соседнюю школу. Там хоть потанцевать нормально можно. А то у нас учителя рядком сели и глазеют. А в соседней школе в танцевальном зале полутемно и – народа!!! Как во Дворце пионеров.

Мы уже под конец пришли. Стоим. Потом танцевали с девчонками из восьмого класса (Тася Зайкина, Верка Попова, Людка Сугробова и другие). А потом подходят к нам с Веркой Игуров и Жухрай, глазеют. Вообще-то – надоедает.

А пятого я и Верка поехали во Дворец пионеров по пригласительному билету. Богдан тоже поехал, но ему не понравилось, и он уехал.

А Верка опоздала на вечер, она ведь по телеку выступала, в спектакле «Знамя десятой бригады».

Сначала нам не понравилось (там вообще-то все примерно седьмой, восьмой, девятый класс). Из нашей школы ребята тоже были.

А потом на танго нас пригласили. Верку такой чёрненький (она с ним в прошлом году танцевала, он из восьмого класса). А меня пригласил – Волков! Из нашей школы, из восьмого класса. Подумать только, Волков!!! Этот робкий и одновременно – не робкий мальчик. Робкий он потому, что на танцах он ещё, кажется, никого не приглашал. А не робкий он на улице, со своими дружками. Я, кажется, уже писала, что с его стороны заметила к моей особе внимание.

Ну, потанцевали, стоим – отдыхаем.

Снова – танго. Смотрю – передо мной выросла упитанная фигурка мальчика-«быка». Стоит и зырит на меня. Я так растерянно:

– Что?!

А он:

– Можно вас?

Я даже не думая, пошла (сильно растерялась). Танцует он уродски. Весь раскорячился, как «ведмедь». Я еле конца танго дождалась. Смотрю, все наши девки ржут!

Я подхожу к ним, и начали вместе ржать. Потом они мне объяснили, это – Медников из другой школы, из 8 класса. Кретинчик-жирюга. И что это меня всё жирюги приглашают?! В лагере два жирных привязались, здесь – тоже. А в это время этот Медников сияет и показывает на меня своим дружкам. Мы с Веркой побыстрее переметнулись в другой конец зала, к Наташе Гордеевой. Стоим – подыхаем от смеха. В это время объявляют «дамское танго», приглашают девушки. И тут мы с Веркой решили пригласить (я ещё ни разу в жизни не приглашала). Наметили двух парнишек. Я – чёрненького, Верка – беленького. Тут беленького пригласила какая-то девчонка. А я пошла приглашать того кадра. Иду через весь зал, коленки дрожат (не сильно, даже вообще не дрожали. Это я для красного словца. На самом деле, у меня было абсолютное спокойствие). Итак, я подошла.

– Можно Вас?

Он утвердительно кивнул, и мы пошли.

Потанцевали. Он отвёл меня за локоть на место, к Верке.

А потом, на танго, к нам идут два паренька. А я не видела, и куда-то отошла. Так что тот, розовенький, посмотрел жалобно, и обратно пошёл. А второй, морда бульдога, глаза узкие, пригласил Верку. Они потанцевали. Но – урод! Ужас. Главное, только они вышли танцевать, этот «босс» облапил Верку, положил ей на плечо голову и – замер. Тьфу! Как мерзко. Танцевать собрался. А Верка, молодчина, не растерялась и говорит ему на ухо:

– Я так не танцую.

Так что пришлось этому «бульдогу» изменить позу свою и танцевать как все.

Ну, мы потом смеялись.

А на предпоследнее танго меня пригласил очень красивый мальчик. Волосы жёлтые, глаза голубые-голубые. Клеша! Настоящий кадр. А Верку снова, во второй раз, пригласил тот «бульдог», но она ему отказала (и правильно сделала):

– Извините, я не хочу.

Вчера в ДП снова был вечер. Но мы билетов не достали. А как я хотела!!!

Завтра в школу. Я всё же рада. А то мне уже это одиночество наскучило. И уже К.К. охота увидеть. Да, Альбина ведь всем учителям рассказала про «свинью». Кулакова вызывали на педсовет.

А агличанка тройку мне не поставила, «четыре» вывела. Но зато наш Феликс, гад, по пению вывел мне «3». Ну и ну, первая тройка в четверти и в жизни.

11 ноября суббота 1972 год. 7 класс

Завтра буду отсыпаться. Сейчас уже по-о-оздно! Спать охота. В школу уже ходим. К. К. видела.

А Грачёв подстригся. Теперь его голова – как яйцо. И вообще у него – «рязанская ряха».

Я сегодня всё время сталкивалась в школе с Волковым, как назло.

18 ноября суббота 1972 год. 7 класс

За эти дни столько произошло! Так всё хорошо было, и – вот.

В общем, я с К.К. поссорилась, на пении.

+++

Сидим мы, Грачёв и К.К. начали болтать с нами. А потом – началось. Кулаков в детство ударился. В общем, начал болтать всякую мерзость. Он это умеет. Хочет показать своё знание во всём. Сидит и орёт на весь класс:

– Катька! А ты знаешь…

(Стал орать «девчонки, покажите влагалище», «откройте влагалище», мерзость, фу, подонок).

Я и писать не буду, противно

А потом и говорит:

– Ну, я вас опозорил! Хе-хе!

– Ты – нас? – мы с Веркой клокотали от гнева.

Я и ору ему (именно – ору, от злости. Не могла говорить спокойно. Подонок).

– Да ты не нас, а себя, себя о-по-зо-рил! А нам, знаешь, – я сглотнула слюну, – это как-то РАКОМ! – и я провела ребром ладони по шее, давая ясно понять, что нам всё равно.

А они, говны, начали ТАК ржать! И Ворона ещё что-то подвизгивает им.

– «Раком»! «Раком», главное! – Кулаков прямо «умирал» от смеха.

Ах, как смешно! А мне всё равно, что они думают. Мы с Веркой наедине часто это словечко применяем. Ну, я здесь и сорвалась.

В общем, после этого – бойкот. Пусть теперь попросит что-нибудь! Нет, какой он гад, лицемер.

Когда ему надо что-нибудь – такой хороший. А здесь – подонок, хамелеон.

Сегодня уже пытался подлизываться. Сидит на зоологии:

– Катька! Верка!

Наверное, пол-урока орал. Все оборачиваются, а я сижу и с Веркой разговариваю. После на других уроках тоже всё пытался с нами заговорить. Но мы с Веркой непроницаемы. Главное, сидим, разговариваем, и он везде всовывается. Верка уже не выдержала:

– Слушай, что ты лезешь везде? Не с тобой разговариваем!

К.К. начал что-то возникать.

– Ладно, заткнись! – это уже я, в самой грубой форме. – И не суйся везде.

Мы ему наговорили всего.

Но не доходит, не доходит до него.

Даже жалко его. Ничего. Вспомни, какие гадости нам говорил. Пусть теперь кричит, сколько хочет и «Катька», и «Верка». Подонок.

21 ноября вторник 1972 год. 7 класс

В общем, я с К.К. помирилась.

+++

А вот с дядей Богданом у меня грандиозный скандал вышел.

Потом напишу. Сейчас лень.

23 ноября четверг 1972 год. 7 класс

Сначала пишу про К.К.

Мне Лилия Фёдоровна (соседка) подарила фотку Ромео и Джульетты, тех самых (из фильма).

И вот. Приношу я эту фотку в понедельник в школу.

Сидим на английском, девчонки смотрят, и, разумеется, завидуют. Я-то, конечно, принесла не из-за того, чтобы мне – завидовали. А просто так… Ро-ме-о! Поэзия… Эх, гадство!... Да, мы ведь потому так свободно себя на английском вели, что Татьяна не пришла. Свобода действий целых 45 минут. Повезло.

Тут Кулаков подходит ко мне и таким подлизывающим тоном:

– Катька! Дай посмотреть!

Но я не поддалась на провокацию, помня наш с Веркой уговор: с Кулаковым – ни слова!

Да, не поддалась, и даже нарочно отвернулась, «заинтересованно» спрашивая у Оксанки:

– Оксана, ты по черчению сделала?

Но К.К. продолжал ныть (именно – «ныть»).

– Ну, Катька… Кать… Да-ай!

– А знаешь, я с тобой не раз-го-ва-ри-ваю, – холодным тоном сказала я. - И вообще, ко мне больше не обращайся!

– У, жадина! – басом сказал К.К.

– Да, жадина! Для тебя – жадина.

Тут Кулаков, сволочь, пульнул в меня из пистолета водой. Прямо в шею.

– Пятилетний, – презрительно процедила я, вытирая рукой такую противную и холодную воду.

Буквально через минуту К.К. снова подошёл:

– Ну, Катька! Дай посмотреть! Пожалуйста…

– Я, может, и дала бы тебе… Но вот после пения того… Помнишь?

– Аа…– заулыбался К.К. – Что не следует говорить.

– Вот именно. Знаешь, ты тогда был ужасно противный. Ну, вот – к чему? К чему ты всё это говорил?

– Да ну, Кать… Я же – пошутил!– Ничего себе – ШУТОЧКИ! – возмутилась я. – Наболтал там всего. А теперь – пошутил.

– Ну… – замялся Кулаков. – Катька, дай, пожалуйста! Что это там?

– Дай мне слово, что больше никогда не будешь болтать на пении вот такие гадости.

Тут, разумеется, К.К. вторично замялся. Ещё бы. Все девки зырят. Слушают…

– Хорошо. Не буду больше. На пении…

– Нет. Не только не пении. ВЕЗДЕ!... Усёк?

– Ладно…

И тут он расселся передо мной, и мы весь урок болтали. Обо всём на свете (о фильмах, о книгах и т. д.). Да, тогда К.К. был очень хороший. Он последние дни всё время такой ходит. Прямо как порядочный. В отряд «Дзержинский» записался.

Итак, у меня с К.К. – мир.

+++

А теперь насчёт дяди Богдана.

Здесь гораздо всё сложнее. И виновата моя невыдержанность и моя глупость.

Всё получилось так.

Я была вместе с мамой, как обычно, у Монастырских дома. Мама готовила на кухне, посуду мыла, ну, как всегда, её работа. Мария Михайловна в тот день была в церкви. Она в церковь каждый день ходит. По дому у Монастырских всё сделает, и в церковь. Верки дома не было. Они с Богданом и их мамой ушли в музыкальную, Богдан участвовал в академическом концерте, а после концерта мама повела их в ресторан (отмечать).

Я смотрела кино. Фильм такой был – что я чуть не заревела. Серьёзно. А тут дядя Богдан с работы приезжает и сразу ко мне подскакивает (по-моему, у него в тот вечер настроение было не очень):

– Спать! Спать! Уже десять часов бьёт.

– Ну, дядя Богдан! Ещё одну минуту. Ну, подождите!

Дядя Богдан рванул штепсель. Телевизор затих.

– У!!! – у меня в горле стоял комок обиды и горечи.

И вообще – было ужасно обидно. Ну вот что меня считают маленькой?! Прикажут – выполняй. И ты бессилен. Именно – бессилен. Как будто мне семь лет. (И мама ещё – всегда на стороне дяди Богдана. Почему это она решила, что я обязана слушаться дядю Богдана? С какой стати. Ну, да, он наш благодетель, и, можно сказать, кормилец, так мама говорит, – да, я согласна. Но с другой стороны. Он ведь вовсе не мой папа. Не знаю, кто мой папа и куда он делся. Мама не говорит.)

Я пулей вылетела из комнаты, ибо слёзы хлынули из глаз. И вот тут я не выдержала. Хлопнув дверью, я зарыдала:

– Идиот.

+++

На моё несчастье – ДЯДЯ БОГДАН УСЛЫШАЛ!

О, Боже!

Мне была трёпка. Причём – порядочная.

Причём, когда дядя Богдан меня бил, я ревела из-за него, из-за того, что у меня вырвался этот проклятый «идиот».

Правда, на утро я извинилась, но всё равно…

Эх…

26 ноября воскресенье 1972 год. 7 класс

За эти дни произошло ужасно много.

У нас в школе организовывается оперотряд – оперативный отряд – оперативники.

И у этого отряда много выгодных сторон. Надо дежурить на улице с 19.30 до 21.30 (после девяти всех гнать домой и следить за порядком), также – характеристика будет хорошая, и вообще – шик!

Мы с Веркой записались.

Позавчера было первое дежурство.

Мы с Веркой в первом отделении, командир которого – Кулаков.

И вот, 24-го ноября мы пошли дежурить, с красными повязками на рукавах.

2 декабря среда 1972 год. 7 класс

В 19.30 всё наше отделение встретилось около школы, а после мы разошлись. К нам с Веркой прицепилась ещё Анька Санина.

Ну, идём.

Тут мимо автобус едет, солдатский. Какой-то солдатик весёлый вылазит и начинает интересоваться, зачем вы, девушки, эти штучки надели красненькие (повязки то есть). Ну, чуть-чуть поболтали с ним, идём дальше. Заходим в молочный, а там тоже солдаты, три штуки. Ну, и, разумеется, прицепились:
– О! Дружинники! Заберите нас!

– Ага… Сейчас… – усмехнулись мы.

– Девушки! А как вас зовут? – спрашивает какой-то белобрысенький.

Мы растерялись. Ну вот, что ему скажешь?!

– По-всякому! – засмеялась я.

У нас даже настроение от этих стычек ещё лучше стало. Подходим мы к горке. Так, знаете – внушительно. В медленном темпе, с красными повязками. (Как полицаи Гестапо, ха-ха-ха!)

Вся горка (а народа на ней – тьма), вся горка, значит, всё внимание – на нас.

«О, дружинники!», «Оперативники!» «Эй, вы, дружина!» – так далее.

Мы подошли, стоим. Как говорится, «следим за порядком».

И тут к нам подскакивают какие-то парни:

– О, оперативники! Здрасте! Здрасте!

И тут у нас завязался разговор. Потом два парня куда-то отсеялись, и с нам болтают два юноши.

– Давайте знакомиться! Витя! … Саша!

Мы пожали друг другу руки.

– Вера… Катя…

А Анька весь разговор молчала, как мумия.

В общем, эти из 10-а, из чужой школы. Витя Самойлов и Саша Кашлев. Они…

13 декабря 1972 года. 7 класс

…они тоже оперативники. Витя – начальник штаба. Саша – заместитель. Мы с ними болтали довольно долго… Довольно долго! А я, сразу же скажу, влюбилась в Сашу. Какой он красивый! Ёлки-палки… Не могу и объяснить. У него взгляд какой-то особый… Потом зашёл у нас разговор о телефоне.

– У меня 4-82, – это Саша.

А у Вити нет телефончика.

Надо сказать, что Саша почти всё время смотрел на меня. Может, поэтому я влюбилась в него? Да нет, не только.

– А какой у тебя телефон? – посмотрел на меня Саша.

Но я в это время разговаривала с Витей и не слышала. Ответила за меня Верка.

– А знаешь, посмотри в справочнике номер… (она назвала должность своего отца), только два звоночка.

О, гадство! Не могу писать. Ну, я люблю его!

(К Кулакову полное равнодушие).

Я уж и не помню, о чём болтали. Об оперативниках… В общем, обо всём.

– Ну ладно, мы пойдём. Дежурить, как говориться. До свидания, – стали мы прощатьися с ними.

Они захотели пойти с нами. Мда…

Но потом они стали болтать с какими-то парнями, а мы ушли. Разумеется, море чувств, и т.д.

Да, забыла. Они пригласили нас к себе в два часа дня в школу. На оперативное собрание.

На другой день было следующее.

Вечером мы пошли гулять снова (НАДЕЯСЬ!), и, разумеется, без Саниной.

Подходим к горке (мы снова надели повязки).

И тут к нам несколько парней подбегают.

– О! Оперативники! Здрасте!

Но мы из них никого не знаем.

Потом двое куда-то отсеялись. А другой говорит:

– Я тоже оперативник. Комиссар. Дайте знакомиться. Вася!

И этот Вася подал руку Верке.

– Вера.

И только он протягивает руку мне, как подлетает раскрасневшийся Саша (Кашлев):

– А это Катя! … Катя!

Такой радостный. Гадство.

Ну, и снова мы поболтали. Но – меньше. Они нас ещё к себе в школу на танцы приглашали. Мы с Верой потом ушли (из-за меня). Я всё тяну Верку – «пойдём, пойдём».

А Саша, главное:

– Ну что вы так быстро!

Итак, мы ушли.

Погуляли.

А горка прямо притягивает.

23 декабря суббота 1972 год. 7 класс

(продолжение)

Ну, мы снова идём.

Подошли к нашим девчонкам (знакомым). Стоим, разговариваем.

А Верка всё тянет меня на горку. Пойдём, да пойдём кататься. А я не хочу. Стесняюсь. Из-за Саши Кашлева и Витьки Самойлова. Ещё подумают, что из-за них пришли. Стою, спиной к горке. А Вера ушла кататься с Риткой Леденцовой. Вдруг подлетает ко мне парень какой-то:

– Здрасте! Оперативничек, да?

– Да, оперативничек.

– А я - генерал!

Тут я вспомнила. Ещё когда мы с Сашей и Витей разговаривали, он всё крутился около нас и кричал: «А я – генерал». Та, малявка, из восьмого класса.

Ну, мы с ним поболтали (просто так). Надо заметить, что все эти парни очень пустые, в том числе и Кашлев с Самойловым. Они на всю школу известны, бабники. Только с девчонками и ходят. Так что лучше не водить с ними знакомство. И всё равно: меня этот Саша заворожил. Конечно, это не настоящая любовь (это – разумеется), а просто – увлечение.

Ладно. Дальше.

Подошла Верка и такие фары на меня: мол, Катька, даёт!

А я говорю:

– Пошли, Вер.

Я жестоко разочаровалась. Да, эти мальчики – просто пустые бабники.

– Катя! Катя!... – вдруг закричал с горки Саша.

Мы шли не оборачиваясь.

– Эй, Катя! Оперотряд! Катя!

Я обернулась.

Саша махал рукой:

– Давайте сюда, на горку! Покатаемся!

– Не-ет. Мы – домой. До свидания!

– Пока! – разочарованно протянул Кашлев.

У меня на душе стало немного светлее. Но, наверное, я родилась несчастливой. Короткий миг счастья, и неделя горечи.

Мда… «Горечь, горечь. Вечный привкус».

Мы потом были на слёте оперативников из трёх окрестных школ. Видели их. Но Кашлев какой-то дурак, как будто не видел. А Самойлов подходил один раз, уже после слёта. Как раз я разговаривала с одной оперативницей, а Самойлов подошёл к Верке:

– Ну, ты поверила, что я в десятом классе? (а Верка тогда вечером спорила и не верила, что они в десятом классе).

– А я так знаю, что ты в десятом.

Они чуть поболтали ещё.

Мы с Верой пошли домой.

После этого мы видели у нас в школе (на соревнованиях) Самойлова и Ваську Соболева. Они – как будто и не знают нас. Так, только изредка мы перебрасывались словечками. И всё. ВСЁ. Один раз мы видели Самойлова и Кашлева с какими-то девчонками.

ЗА ЧТО?! ЗА ЧТО такое несчастье?!

Они же первые полезли знакомиться. Сволочи, только сердце растравили. Мы то поднимались на облака счастья, то падали в бездну разочарования и горечи. Но самое худшее было впереди.

Мы с Веркой решили, что с этими бабниками никаких связей.

Но чуть позже…

Мы с красными повязками шли мимо аптеки. Дежурили.

Вдруг нам навстречу из магазина вышли Саша и Васька. Завернули к нам. У меня ёкнуло сердце. Неужели?! Неужели:!

– Здрасте!!! Что, дежурите?

– Да вот, приходится.

Мы с ними поговорили маленько. Не помню уже всё. Вся ещё рассказывал, как он в комсомол вступал:

– Ну, захожу я туда. «Здрасте!» – говорю. А сам думаю, как бы выкрутиться. Я не учил ничего. Эти централизмы разные… А мне вопрос, значит: что, мол, куришь? «Хм», – заулыбался Вася. И говорю, «Плиску», значит, курю. А они мне: а пьёшь? «Что вы, что вы! Я не пью!»

Мы засмеялись.

А Саша был какой-то другой. Всё смотрел куда-то вдаль. Он без Самойлова меняется, что ли? Тут они закурили, и Вася продолжает:

– Стою я, думаю, всё! Завалился, думаю! И вдруг… – многозначительная пауза со многозначительным взглядом. – И вдруг говорит кто-то из них: «Товарищи, есть предложение. Принять!» – с пафосом воскликнул Вася

Мы рассмеялись. Потом ещё поболтали чуть и разошлись.

24 декабря вторник 1972 год. 7 класс

(продолжение)

После этого мы не видели их довольно долго. В душе у меня осталась какая-то смутная тоска. И вот однажды, после небольшого перерыва, мы с Верой снова надели красыне повязки и вышли на улицу. Я и не надеялась увидеть их. Но ещё издали, подходя к горке, мне почудилась знакомая фигура Саши.

– Верка! Он! – прошептала я, сжав руку Верки.

– Нет, Катька. Нет! Нет! – почти закричала радостно Верка. – Говори «нет». А то будешь думать, что он, а это – не он! – улыбалась она.

– Да-да-да… Это не он, не он, – машинально повторяла я.

А внутри всё пело, я была уже твёрдо уверена, что это Саша.

Мы подходили всё ближе к горке, Вера замедлила шаг:

– Кажется… кажется – они! – с надеждой смотрели мы на горк.

– Э-эй! Оперативнички! – это кричал с горки Самойлов, улыбаясь во весь рот.

В это время к нам подскочил Саша:

– Здрасте! Что, дежурите?

Вообще-то, надоедает, они как увидят нас, всё время спрашивают – «что, дежурите?»

Саша уселся перед нами на заборчике:

– Значит, дежурите?

– Да, вот… дежурим.

Тут подбежал Самойлов и тоже уселся на заборчике.

– При вас курить можно? – спросил Саша.

– Курите.

Мы с ними разговаривали довольно долго. Больше-то говорили они (в частности – Витька), рассказывали о своей школе, о классе. Всё больше шуточки. Они вообще – комики. Саша – не очень, всё – Самойлов. Скажет что-нибудь – и всегда смешное.

А потом, смотрим, идёт Ворона. Мы с Верой переглянулсь: мда, это совсем некстати. А Ворона, оказывается, знает Самойлова (вместе ходили на бокс). Подходит к нам:

– Здорово!

Как раз Витька рассказывал об их дойче – Борис, учитель по немецкому. Услышав это «здорово», Самойлов поперхнулся и покосился на Ворону. Потом хотел было продолжать, но Ворона начал наглеть (это точно!). Он уселся около Самойлова на заборчик.

– Слушай! Ты здесь не садись, – по-товарищески подмигнул Витька – Вороне. – Не садись… – продолжал он многозначительно.

– А что?! – Юрка поспешно вскочил.

– Понимаешь, в чём дело, – медленно, с паузами говорил Самойлов. – Здесь – гвоздь! Понимаешь – гвоздь! И вообще, здесь грязно, – уже быстро, как будто отрубил, закончил Самойлов.

Все это было ужасно смешно, и мы там подыхали от смеха.

Вскоре Ворона куда-то исчез, предварительно пробормотав:

– Ну, ладно. Я пошёл – дежурить. Пока.

Вскоре мы тоже стали прощаться (у меня зубы выбивали марш):

– Ну, ладно. Мы пойдём. До свидания… До свидания…

– А нам по пути. Идёмте вместе, – заспешил Самойлов.

И мы пошли. Это был самый счастливый момент в этот вечер. Мы шли медленно, разговаривали о всяких пустяках.

Саша ни с того ни с сего подставил Самойлову подножку (он шёл около него), потом – Верке, а потом – мне, и перешёл на мою сторону. Всё это сопровождалось шуточками. Теперь мы с Верой шли в середине, а Самойлов и Саша – по бокам. Мы вышли на центральную улицу, завернули.

– А вы где живёте? – поинтересовался Самойлов.

– Я – та-ам, – махнула рукой Вера.

– А твой дом где? – посмотрел на меня Самойлов.

– А вот. Мы же стоим около него.

– Да? Саша, разойдёмся? – многозначительно подмигнул Витя.

Они засмеялись. Мы шли дальше.

– Саша. А ты где живёшь? – посмотрела я на него.

– А во-он мой дом.

Мы ещё поболтали немного о наших домах.

– Вот она, Сашкина квартира, – указал Самойлов на первый этаж дома.

– Слушай, в вашем доме должна жить наша дойчиха, – воскликнула Вера. – Знаешь, белокурая такая.

– А… знаю-знаю. Мы с Самойловым у неё чай пили, – засмеялся Саша.

Я посмотрела на его окна:

– Значит, вот это – твоя квартира?

– Да.

– Во-он, ещё такая люстра на длинной палочке висит.

– Её как раз бабушка заслонила, – заметил Самойлов.

Мы с Веркой грохнули. Ну и ну!

Вдруг ни с того ни с сего Саша заторопился домой.

– Я боюсь, что вареники остынут. Бабушка готовила, – сказал Саша.

Мы с Веркой были ошарашены. Ха-ха-ха!

– В-в-в-варе-ники? – еле выговорила Верка

– А-а-а… с чем? Варе-ники?! – тоже еле выговорила я.

– С чем? С картошкой.

– Да?! Везёт! Мои любимые.

Ну и Саша! Вот это колхоз!!! Опозорился, к чёрту.

Самойлов тоже смеялся.

Мы прошли ещё целую улицу. Поболтали. Около спортзала (как раз около моего дома) решили разойтись.

Я подошла к своему подъезду и оглянулась. Саша уже тоже дома. А Самойлову и Вере ещё далеко, им по пути. Они шли по дороге и разговаривали.

+++

На другой день вечером мы гуляли до девяти, но их не встретили. В мрачном настроении разошлись.

Надо заметить, что в тот день, перед гуляньем, я позвонила Саше. Просто хотела услышать его голос.

– 4-82, – с волнением назвала я номер его телефона.

– Алло! – раздался в трубке бас.

– Позовите Сашу.

– Это я.

– Скажи, что нам по химии задали?

– По химии? – басом усмехнулся Саша. – А завтра нет химии.

–Ну, зато потом будет. Скажи, что ты… – возмутилась я.

– А… ну ладно, – смеющимся голосом сказал Саша. – Сейчас, посмотрю… Так… Так… Ага, вот: употребление питьевого спирта.

–Да?! Спасибо. До свидания!

– Э-э-э! Погоди-погоди! – заволновался Саша. – А кто это?

– Ну как кто?! – я немного замялась. – Какая разница!

– Ну кто?

– Кто-кто! Ученик, – сказала я.

– Аа… Ученик, – с иронией заметил Саша. – А случайно, ученик не из английской школы?

«Всё, узнал», – мелькнуло в голове.

– Какое это имеет значение?

– Это… Катя, кажется?

– Какая ещё Катя? – смутилась я. – До свидания.

– До свидания, – многозначительно сказал его бас.

+++

И вот, мы в полном мраке разошлись. Но только Верка подошла к дому, как увидела ИХ.

– Вера! – позвал Самойлов.

Верка оглянулась.

– А-а… Здрасте.

– Здра-асте, – откусил здоровый кусок булки и, давясь, прожевал Самойлов.

Верка чуть не засмеялась.

Саша толкнул в бок Самойлова:

– Что, дома не мог пожрать?

– Я…я… – Самойлов проглотил кусок и виновато посмотрел на Верку. – Мне гад, Саня, дома поесть не дал. А я с самого утра, бедненький, не ел! – жалобно закончил он.

Вера засмеялась.

– А мне сегодня кто-то звонил! – многозначительно посмотрел Саша на Верку.

(А я ведь звонила от Верки. Мы там вдвоём бесились).

– Ну и что? – равнодушно пожала плечами Верка.

– Как это – что? И кажется, ученик английской школы.

– Ну и что?! – ещё равнодушнее взглянула на него Верка. – Мне-то что! Чего ты докладываешь?

– И, кажется, Катя! – сказал Саша ещё многозначительнее.

– «Катя»! – «искренне» удивилась Верка. – Она никак не могла звонить тебе, так как она весь день была у меня.

– Значит, это вы звонили. Вдвоём.

– Мы никому не звонили.

– Я же говорил – что не они! – толкнул Самойлов Сашу. – Это кто-то из наших. – Да-а?! – растерянно взглянул на него Саша. – Ну-у…

– А мы с Катей только что разошлись, – сказала Вера.

– Мм… – разочарованно протянул Саша. – Жа-аль.

– Ладно, до свидания, – заторопилась Вера. – Я – домой.

– Мы тебя проводим, – быстро сказал Витя.

И они пошли в подъезда. Там ещё болтали, наверное, минут тридцать. А потом разошлись.

Я, конечно, горько жалела, но… ничего не поделаешь. Такова судьба.

28 декабря четверг 1972 год. 7 класс

На другой день мы снова пошли гулять.

Идём к горке.

– Ээ-х, никого… – прошептала я.

И вдруг впереди мы увидели Сашу.

– Он! – в голос, радостно воскликнули мы.

– А где же Самойлов? – жалобно прошептала Вера.

–Здрасте! – чуть улыбнувшись, Саша остановился. – Самойлова не видали? – как будто читая наши мысли, спросил он.

– Нет, не видали.

Мы поболтали немного об оперотряде. И вдруг буквально в двадцати шагах я увидела… маму!!! (Слава Богу, она не видела нас с Сашей). Мама шла с сумкой из магазина.

– Вера, пойдём, – быстро дёрнула я Верку.

Голос стал не мой, и Верка удивлённо посмотрела на меня.

– Ну, пока, – сказала я уже Саше.

– Пока, – он был тоже чуть удивлён.

Мы пошли.

– Скорее, – процедила я.

– А что? Что такое?

– Там моя мама!

– О! Какой ужас!

Мы скрылись за углом.

Представляю, что было бы, если б мама увидела нас с Сашей.

Стоит её дочка-«соплюшка» с этаким детиной и разговаривает.

Я вовремя очухалась.

После этого всё рухнуло.

Мы потом шли по улице, а вдали шли Самойлов и Кашлев. Они даже не подошли.

Как обидно! Я потом дома даже заплакала.

Мы после этого вторично поклялись не иметь никаких связей с этими гадами.

Но через несколько дней в субботу я пошла гулять с Анькой Саниной и Оксаной Пашковой. Вера не пошла, так как у них были гости.

И вот, когда мы уже собрались домой, я увидела на горке Самойлова и Кашлева. Я плюнула на всё и побежала к Верке. Она, услышав про них, сразу же оделась, и мы на всех парах почесали к горке.

Эх! Бедные, наивные девочки. Они ещё на что-то надеялись!

Мы поравнялись с горкой.

– Оперативнички английской школы, пр-ривее-ет! – это кричал Саша, сидевший на краю горки.

– Здорово! – улыбнулись мы.

В это время мимо пробежал Самойлов, он гнался за кем-то и весело смеялся. Он даже не посмотрел в нашу сторону. У меня больно защемило сердце. Теперь-то уж всё кончено.

На другой день видела Васю. Он поздоровался со мной (у меня на душе немного светлее стало).

А ещё через день наступило удивительное спокойствие.

+++

У меня большое событие: я вступила в комсомол!

Капитально!

Правда, вступила я 11 декабря, когда мне ещё не было четырнадцати, но ничего.

Я сегодня в школу не пошла. Лень. Высыпалась.

А в 12 часов мы с мамой поехали в Детский мир. Купили мне платье (подарок ко дню рождения).

Сейчас пришла, пообедала. Сижу. И вдруг – дзз! Телефон.

Поднимаю трубку.

– Алло.

– Катю можно?

– Это я.

– Ты пойдёшь сегодня к школе в 17.30? На оперотряд?

– Да, пойду.

– А чего ты в школе не была?

– Просто так. Высыпалась.

– Аа… Ну… Пока.

Это говорил, кажется, Ворона.

30 декабря суббота 1972 г. 7 класс

Ну, Катька, ничего… ничего. Ну, вот подумай: что случилось? Ничего. Просто это в тебе заговорили глупая зависть и ревность. Да-да, именно – зависть. Неужели ты не понимаешь, что ты – завидуешь?

… Вообще-то, не совсем…

Обидно. Да! Обидно. Очень обидно. Ужасно. Э-эх… Я сейчас зареву.

Нет! Ты что, Катенька? Да из-за кого? Стоит ли? А? Ну вот подумай, стоит ли?

О, Господи! Какая я несчастная!

Слушай, подумай, из-за кого ты нервы портишь?! Из-за каких-то рахитов! А на неё плюнь! И имей своё мнение. И не смотри ни на кого! Не подражай. Будь сама собой. Не надо! Катька, не плачь! Ты слышишь?! Зачем ты ревёшь?! Подумай, как прекрасен мир! А это – мелочи. Ну-ну, успокойся.

Как всё ужасно. Вчера было всё хорошо, а сегодня… О!

Вспомни, что тебе говорили в лагере. Вспомни вчерашний вечер в ДП. Ну, прекрати! Смейся! Плюнь! Неужели ты забыла, что все, все – подлецы. Так что же ты хочешь?

Господи… У всех есть свои невзгоды.

Будет. Пройдёт.

31 декабря воскресенье 1972 год. 7 класс

То, что я здесь писала вчера, это… лучше не затрагивать. Как говорится, душевная невзгода на личной почве.

+++

Дядя Богдан со мной не разговаривал целый месяц. Всё из-за того «идиота». Вчера я специально пораньше проснулась, и перед завтраком пришла к дяде Богдану в его домашний кабинет (мама была на кухне), и поговорила с ним об этом конфликте. И в итоге: мы с дядей Богданом помирились.

В день моего рождения у меня было настроение ужасное. Да, я несчастливая. Невезучая.

Отмечали у Верки дома. Так дядя Богдан попросил сделать. Сказал, мы давно друг другу стали родными людьми, и предложил вместе праздновать. Я была этому рада.

В голове только и вертится то, что случилось (не хочу об этом писать), из-за чего я так расстроилась. Скажу лишь, что эта история касается пацанов, а также свою неприятную роль сыграла Верка.

Эх, Катька, ну плюнь же на всё.

Легко сказать… Так обидно.

+++

Заканчиваю ещё одну тетрадь.

Дневник №6

7-й класс. 1973 год.

4 января четверг 1973 год. 7 класс

Новый год мы с мамой встретили нормально. Вместе с Монастырскими. Было весело. Из ружья стреляли. Мне Вера подарила фонарик-лампу настольную (капитально!), а от родителей Верки мне – лыжи (тоже капитально).

1 января мы с Веркой поехали во Дворец пионеров на вечер. Новогодний бал.

Заиграла музыка. Шейк. Мы потанцевали. Потом было танго, вальс, и снова шейк. А вокруг народа! Тьма. Танцуем мы с Верой шейк, а около нас – какой-то невысокий солдатик (но выше меня), и какой-то низкорослый юноша в розовой рубашке. Солдатик смотрит на меня и улыбается. Это ещё ничего. Солдатик хоть симпотный. Но тот, низкорослый, довольно гадкий, начал мне подмигивать. Следующий танец было то же самое. И вообще они всё время около нас крутились. И тут объявили дамское танго.

– Я пойду, приглашу кого-нибудь, – решила Верка.

– Ну, давай… Действуй, – улыбнулась я.

Сама же я приглашать никого не собиралась. Танец в самом разгаре. Вера пошла и пригласила какого-то высокого уродца, на нём был надет пиджак, потом рубашка, а из-под расстёгнутого ворота ещё выглядывала какая-то пушистая футболка. Сам он какой-то красный, но, как это ни странно, в лице проглядывает симпатия.

Потанцевали они этот танец, он проводил Веру.

– Ты знаешь, я его даже не разглядела. Ничего, как будто, а? – посмотрела на меня Вера.

– Истинный урод, – засмеялась я.

– Да? А, ладно. Я пригласила первого попавшегося. Но слушай, он танцует так… – засмеялась он. – Дрожит всем телом, как псих.

Вдруг пришла Снегурочка и объявила, чтобы все прошли в соседний зал, то есть туда, где будут показывать сказку. Фи-и! Все завыли.

Ну, пришлось подчиниться.

Мы заняли места. Огляделись. Смотрим, а неподалёку от нас сидят три парня, и среди них тот, которого Верка приглашала. Мда-а… А они тоже поглядывают в нашу сторону.

Началась сказка. Называется «Красная шапочка». Нам с Веркой это, конечно, не на руку. Танцы-то будут до 00.00. А мы не можем так поздно. А ещё эта сказка. Чёрт возьми!

Мы до конца не досидели, а пошли по Дворцу пионеров бродить.

Потом видим: все уже выходят из зала, сказка закончилась. Наконец-то!

Но уже поздно, начало одиннадцатого.

Снова заиграла музыка. «Семь-сорок»! Вот здорово!

После начался шейк, и вдруг оборвался.

– Извините, но ещё не закончилась сказка. Пройдите в этот зал, – сказал в микрофон парень из оркестра.

Все были поражены. Что-о?! Какая ещё сказка?! Мы с Веркой чуть не сели. Вот это номер! Заглянув в зал, где должна были идти эта сказочка, мы увидели, что она идёт полным ходом, а в зале сидит всего человек пятнадцать.

Никто из молодёжи из танцевального зала не уходил, все ждали конца этого спектакля. Наконец, в 22.30 он закончился. Оркестр заиграл шейк. И снова около нас эти двое: солдатик (а он был, дурак, в военной форме) и тот, второй. И снова (о, Боже!) солдатик улыбается, а тот подмигивает. Но я больше на них не смотрела. А они всё время около нас околачивались. На следующее танго Верку вдруг приглашает тот рахит, которого давеча она приглашала.

Уже было без четверти одиннадцать, надо было идти домой. А как не хотелось!!!

Пришлось. Вечер мне понравился, но не понравился из-за того, что мы уехали раньше времени.

Я всю дорогу боялась. Да-да, именно – боялась. Из-за мамы. Я прямо чувствовала, что мама что-нибудь мне подстроит. Но больше всего у меня портилось настроение из-за того, что мамуля будет волноваться.

И вот, когда автобус остановился. И двери со скрежетом раскрылись, я увидела на остановке… маму!!! О, Боже!!! Какой ужас! Сердце моё тоскливо завыло и замерло в предчувствии грозы. Ах, как я тогда хотела быть в мягкой постели и не ездить ни в какой ДП, чтобы потом не быть в таком ужасном положении.

Мы с Веркой вышли из автобуса.

– Мамочка, зачем ты здесь?! – я посмотрела на маму (внутри был страх).

– Так! Идём! Дома будем разговаривать, – решительно сказала мама.

Правда, мы разговаривали не только дома, но и по дороге. Произошёл крупный разговорчик. Я тщетно доказывала маме, что это ведь праздник и почему бы не сходить мне на ёлку?

– Ишь! Соплюшка! Сейчас все дети спят, а она выдумала по танцулькам бегать.

– Ну, мамочка, там был спектакль-сказка…

– Не ври мне! – перебивала меня мама. – Не ври хоть сейчас! Какая ещё сказка?!

– Ну правда же! Правда! «Красная шапочка» называется. А на танцах я вообще почти не была, я уехала раньше времени.

– Ты больше ни разу не пойдёшь ни на какие представления вечером! Всё. Только днём. Ни на какие балы, никаких оперотрядов! Гулять будешь только днём. Все дети спят, а она…

– Да мне уже четырнадцать лет!!! – разозлилась я. – Какое я – дитё? Дети! Дети! Один раз поехала в праздник, и то уже. Да я и так сейчас жалею, что поехала, там было совсем не интересно.

– Потому что там – для взрослых. Катя, Катя… Я тебя уверяю, ты очень рано стала интересоваться танцами, мальчишками. Ты катишься не в ту сторону. Ты именно – катишься. Катишься в другую сторону.

– Да нет же! – с отчаянием воскликнула я. – Никуда я не качусь. Никакие мальчики меня не интересуют. А-ай, мама, раз ты так говоришь, – значит, ты совершенно меня не знаешь!

– Я не знаю?! Эге, – усмехнулась мама. – Я-ТО ТЕБЯ ПРЕКРАСНО ЗНАЮ.

Так вот закончились мои «танцы».

А я и правда жалею. Зачем я поехала?

Завтра я и Верка едем во Дворец пионеров на 19.00 на вечер. Мне этот билет Юрка Ворона достал. Мы с Веркой поедем вдвоём на один билет.

6 января суббота 1973 год. 7 класс

Ездили с Веркой в ДП 5 января. Мне понравилось. Концерт – очень хороший. А на танцах мы побыли очень мало, минут двадцать всего. Жаль.

Сегодня у меня и Верки были билеты в ДП, на 20.00. Но я решила никуда не ехать, по следующим причинам:

А) слишком поздно, опять до полуночи

Б) не хочу, чтобы мама снова волновалась

С) и вообще, уже надоело!

Ишь, каждый вечер зачастила.

+++

Весь день я была спокойной. Со спокойным сердцем мыла полы (суббота ведь), телек смотрела… Но дёрнул меня чёрт включить пластинки! Я когда слушаю эту музыку (сердцехватающую), сразу же хочу на вечер.

Мда. Потанцевать бы!

Ну, слушаю эту музыку. И внутри всё начинает переворачиваться. И тут звонит Верка. Этот звонок меня сразу же вернул на землю, и я вспомнила, что сегодня Верка с девчонками (Танькой З., Светкой и другими) едет во Дворец пионеров на вечер.

– Эх, Вер… – вздохнула я по телефону, слушая музыку (причём, модную). – Ну, значит, едешь?

– Да… Хе-хе!

Вера была полна сил, бодрости и излучающей энергии.

Она была полностью счастлива.

А я – нет. Мне чего-то не хватало. Какого-то твёрдого решения, что ли? Вот, решила вечер дома провести. Но… Мама вечером уедет в кино с соседкой Лилией Фёдоровной. Вера с девчонками – на вечер. Все едут, одна я буду, как дура, дома сидеть, в тихой, уютненькой квартирке. А я не хочу – в ти-хень-кой!

Да-да, моё сердце не выдержало. Сегодня ТАМ будут танцевать, а я…

Ну вот, и снова – танцы!

Но ведь сейчас каникулы?!

– Верка, послушай, а если я поеду с вами? – посмотрела я на телефонную трубку.

– Ну что ты!!! Мы и так едем по двое на один билет, – вздохнула с сочувствием трубка.

Я тоже вздохнула.

– А у тебя, может, есть какой-нибудь плохонький билетик, чтоб подделать? А? – спросила Вера.

– Не-ет. Был, но уже не-ет. Послушай, я придумала! – обрадовалась я. – Слушай, я поеду сейчас туда, во Дворец пионеров, заранее. Там ещё билеты не проверяют. Пройду и…

– Вот-вот!!! Точно. Значит, так, к шести жди нас во Дворце пионеров у входа. Погуляешь там пока…

+++

Я сразу же приступила к действию. Быстро оделась, надушилась (краситься не стала, так как я вообще не люблю краситься и никогда этим не пользуюсь). Взяла с собою деньжонок из тех, что мне мама оставляла на мороженое и карманные расходы.

И вот, после поездки на автобусе, я подхожу ко Дворцу пионеров. Яркая батарея лампочек «С Новым годом!» хитро подмигивает. Открыв дверь, я вижу дежурных. Пацаны с красными повязками.

– Ты на вечер? – посмотрел на меня один из них. – Билет!

– Не-ет, нет. Я не на вечер…

– А куда?

– На секцию, – уверенно бросила я и для твёрдости повторила. – На секцию.

Сказав это, я спокойно пошла в раздевалку.

До вечера еще полтора часа.

Это время я провела вполне нормально: почитала книжку (догадалась захватить), побывала везде.

К 18.00 начали собираться «ребятишки».

7 января воскресенье 1973 год. 7 класс

(продолжение)

Среди них было достаточно знакомых. Наконец, Вера и девчонки появились на горизонте.

– Ну, Катя!!! Прошла всё же! Мо-ло-дец! – засмеялась Верка.

Переодевшись, мы очутились в танцевальном зале, залитом неярким бархатным светом прожекторов. В центре зала стояла огромная, нарядная ёлка, позади неё – какой-то таинственный дворец из картона и фанеры, а перед этим дворцом – «детишки», так сказать. Их было очень много. Во дворце этом показывали сказу, а все смотрели её и смеялись. Нам пришлось подчиниться большинству, и мы тоже стали смотреть и смеяться.

В 19.00 сказка закончилась, и оркестр заиграл шейк. Начался вечер.

Было довольно скучно и грустно, так как никто не приглашал. Мы встретили того «бульдога»-ненца, который ещё на 7 ноября на вечере пригласил Веру. Он нас тоже узнал, заулыбался сразу же.

А потом объявили:

– Приглашают девушки.

Мне надоело стоять, и я решила пригласить (хотя делать это не перевариваю).

Вера тоже надумала пойти по тому же пути. Но не успела: того, кого собралась приглашать, уже «увели».

Ну, а я подошла к такому блондинчику:

– Вас можно?

Мы потанцевали.

+++

Вечер подходил к концу. Вдруг я увидела модненького парнишку (чуть выше меня). Он стоял и, сдвинув брови, усиленно смотрел на меня. Мне стало не по себе.

– Слушай, Вер. Какой-то псих меня гипнотизирует, – сказала я Верке.

– Вон тот, в беленькой курточке?

Вера безошибочно определила «гипнотизёра».

На следующее танго он меня пригласил.

Мы пошли танцевать.

– С вами можно познакомиться? – баском спросил этот юноша. – Меня зовут Николай, а вас?

У меня внутри всё перевернулось. Ну, думаю, шустрый парнишка.

– Катя.

– Очень приятно. А вы – местная?

– Я?! Да нет. Я с Кутузовского.

– Проспекта. А если точнее – с Поклонной.

– А я, знаете, сюда на соревнования приехал, я не из Москвы.

– Так вы из Ленинграда?

– Нет. С Казахстана. Город Шевченко. Это на Каспийском море.

Мы поговорили маленько.

– Вы знаете, мы уже восьмого уезжаем. Послезавтра. Вы бы не могли мне завтра Москву показать? – уже в конце танца спросил он меня.

– Н-ну… я не знаю…– я немного замялась.

– А вы завтра свободны?

Тут танец закончился. Он отвёл меня на место и стоит рядом.

– Внимание! Все танцуют последнее танго! – объявила Снегурочка, и оркестр заиграл «Не умирай любовь».

Он меня снова пригласил.

10 января среда 1973 год. 7 класс

(продолжение)

– Вы бы не могли мне завтра Москву показать? – спросил меня этот Витя ещё раз.

– Могла бы, – усмехнулась я.

– Я буду очень благодарен. Во сколько вам удобно завтра?

– И утром, и днём…

– Значит, вы свободны?

– Да… У нас же каникулы.

– Ну, а где мы можем встретиться? – продолжал настырно спрашивать этот Витя, меня это раздражало.

– Не знаю.

Тут, наконец, танго закончилось, и я пошла с девчонками танцевать шейк.

Надо сказать, что новый мой знакомый понравился мне не очень. Какой-то он рахитичный и вообще – противозный. Танго танцует как-то по-уродски. В общем, мне он не понравился.