(по страницам книги А. Солженицына "Россия в обвале") *

Л. Леонов .

________________________________

* А. Солженицын. Россия в обвале. М.: "Русский путь", 1998.

Вот уже почти пять лет Александр Солженицын живет в России. Громкое имя прежнего изгнанника теперь, в рамках российской культуры 90-х, звучит привычно, и голос писателя теперь, кажется, уже не покрывает иных голосов, рассуждающих о нынешней России, о наследии прошлых десятилетий, о картинах возможного нашего будущего. Возвратившись на родину, Солженицын не примкнул ни к одной из борющихся за народные умы сторон, и его сегодняшняя позиция отличается какой-то странной, на первый взгляд, особостью. В 1998 году писатель опубликовал свою последнюю по времени книгу, посвященную российской жизни уходящего десятилетия: "Россия в обвале". В авторском предисловии он пишет, что сбылись самые худшие его опасения, высказанные в широко известной работе 1990 года "Как нам обустроить Россию" - страна погибает "под развалинами коммунизма"; прежнее ликование народное сменил горестный стон: "Россия расплющена".

Кажется, что все предостережения Солженицына начала 1990-х оправдались, а потому всякое его слово о нашем будущем во многом верно, ибо произносится устами не суетными и продиктовано страдательным движением писательского сердца. Как в народной речи - "сердце-вещун". Но что-то мешает со всей открытостью внимать его страстному голосу. Так и видится слушатель, подошедший к воображаемой трибуне Солженицына, первоначально откликнувшийся солидарно, затем только кивающий головой. Глядь - махнувший рукой, как-то заскучавший, потом отвернувшийся - и вот уже его фигура со спины удаляется, а там и вовсе - скрылась. Мало слушателей остается у этой писательской трибуны, все более - благополучной интеллигентской внешности, а лица их, как ни странно, давно знакомы, иные примелькались за последние годы до стертости.

Но почему же так случилось: прихлынул к пророку людской вал, в каждом была боль, оскорбленность, трепет надежды, - и вот волна откатилась, ушла, только несколько раковин оставила на мелком песке текущего дня... Чтобы понять этот странный излом людской любви, а потом отчуждения - перелистаем страницы солженицынской "России в обвале", там непременно сокрыт ответ на наш недоуменный вопрос. Наше движение по книге будет неторопливым и может наскучить читателю, но лишь так, выявляя черту за чертой авторского облика, мы сможем понять, какова реальная дистанция между писателем и нами, что, быть может, нас сближает, а что - разводит непримиримо.

Книга открывается потоком коротких цитат, выборок из читательских писем, записок, устных вопрошаний. Искусно сведенные рукою автора воедино, они являют собой народный стон, вопль погибающей страны. Сознание цепляет почти тонущее в сонме жалоб, горечи и гнева томление по действию: "народ истосковался по общему делу..." Общее дело - ключевое для России сочетание. Из каких только исторических ям ни выбиралась наша родина, когда народом "общее дело" было осмыслено сообразно сложившейся реальности и ответственности - как перед прошлым, так и перед будущим. Такое было возможно лишь с сознанием непрерывности российского исторического пути. И хотя новое часто открещивалось от старого, устремляясь в перспективное будущее, с течением лет прежний разрыв рубцевался - и обнажался сокровенный смысл давней, казалось бы, бессмысленной и кровавой бури.

И вот здесь же, в подборке писем и высказываний, горькое признание встретившейся автору на красноярской барахолке пожилой женщины-"челнока": "Я - учительница, мне стыдно, а вынуждена вот так зарабатывать". И - реакция писателя: "Это - России должно быть стыдно". Знаменательные авторские слова - именно России должно быть стыдно, не власти, не правительству: безмерному смыслу "Россия" инкриминируется жестокость и подлость временщиков (хотя бы даже потому, что институт президентской власти подразумевает регулярную сменяемость носителей властных полномочий, их конкретную временность).

Так легко бросить в лицо родине обвинение, посчитать на ее теле родимые пятна, взвесить ее черты эстетическим безменом и счесть ее облик - "уродиной". Удивительная дистанцированность позиции и непререкаемая судейскость голоса, как не о родном говорящего! Вот уж, поистине, "и увидел наготу отца своего, и, выйдя, рассказал двум братьям своим". Такая интонация судии, очевидно наработанная в предшествующие десятилетия изгнаннического жительства, будет проявляться в книге постоянно.

Считая все годы коммунистического правления в России однозначным злом, историческим вывертом, своего рода геополитическим анчаром с ядерными плодами, автор сетует, что в 1991 году новая власть не запретила и не распустила компартию. Он не обращает внимания на многочисленность ее сторонников, пусть в тот момент подавленно молчащих, - на огромную прокоммунистически ориентированную часть народа тогда еще нерасчлененной страны, но, подразумевая цели державостроительные у внезапно пришедших во власть деятелей "революции с лицом Ростроповича", из соображений "народолюбия" считает запрет компартии с многомиллионным лицом делом не только нравственным, но и политически взвешенным. К чему бы привел в последующем конфликт между полностью "оторвавшейся" властью и загнанными в подполье коммунистами, в своем большинстве честными и самоотверженными людьми, привыкшими за годы советской власти себя не щадить ради общего дела, - одному Богу известно.

Одновременно, "расставаясь с большевизмом", полагает Солженицын, нужно было заявить о неверности искусственных "ленинско-сталинско-хрущевских" границ между республиками, что создало бы фундамент для многолетних политических переговоров, но к "немедленным физическим действиям вовне", по его мнению, такой шаг совсем не вынуждал. Можно не сомневаться, что политическая амбициозность республиканских руководителей в ситуации единственности исторически упомянутых границ, пусть по советским меркам и произвольно начертанных, привела бы к многочисленным антагонистическим тяжбам, в том числе - и с военным соприкосновением и усугублением обстановки в пограничных областях. Плохи и неверны нынешние границы, но было бы многажды хуже, если б их траектория в момент взрыва Союза считалась дискуссионной.

Солженицын порицает "главарей августовского переворота" за предательство надежд "аплодирующей массы", резко и верно описывает безответственность дорвавшихся до власти вождей, их жадность и цинизм, равнодушие к жизни российских народов и демонстративную беспринципность. Появилось множество новоявленных демократов, оттеснивших первородство прежних борцов с коммунистическим режимом, и это автора печалит. Он видит корневое отличие прежних подвижников от новых ораторов, выдает первым своего рода индульгенцию на прощение возможных нынешних грехов, числит именно их подлинными борцами за демократию в лоне отчества - заметим, с неявным, подразумеваемым девизом: "отечество ниже демократии". Но притом - с железной логикой вослед необходимости принести в жертву отечество как черт из щели возникает карамазовское "все позволено!". Чему тут удивляться, попирается мощнейший архетип в угоду умственным построениям, а они, в свою очередь, жестко отметаются нарастающим валом биологизма. Впрочем, автор такую следственную цепь будто не замечает, но со старательной непредвзятостью отдельно стоящего наблюдателя фиксирует задним числом: "результата работы переметчиков (т.е. демократов последней "линьки", - В.Л.) скоро оказался зримо провальным". А незримо? - Скорее всего, успешным... Что толку разглядывать внешнюю канву деятельности подобных людей - их тайная внутренняя линия является основной. Коварный ли это план разрушения страны, личное ли обогащение, неважно: речь о том, что народ видит камуфлированную под государственную работу систему больших и малых частных гешефтов; одному лишь наблюдателю, прежде отличавшемуся отменной зоркостью и резкостью суждений, это невдомек.

Так, о Гайдаре он пишет, что тот не испытывает смущения от явного провала всех своих экономических прогнозов и обещаний. А собственно, почему Егор Тимурович должен смущаться - главную задачу свою он выполнил успешно: в стране сложилась новая расстановка сил, вспух спекулятивный капитал, возникли почти даровые для получателей за границей экспортные потоки из России, появились многочисленные центры влияния зарубежья в российской экономике, произошло перераспределение денежной массы - фальшивые авизо в период возникновения РКЦ и неразбериха с платежными документами в Центробанке инициированы вполне искусственно, порою даже властно, - так к чему же рассматривать косметические, лживые по сути речи Гайдара, набившие оскомину, рассуждать о них, словно пережевывая сухую труху? В этом же ряду и " преступная глупость" Чубайса, который с гордостью вещал, что "такого темпа приватизации еще не видел мир!" О какой глупости речь? Операция "чековая приватизация" оказалась осуществлением тотального и за бесценок перехода крупнейших объектов госсобственности в немногочисленные будущие олигархические руки. Конкретные данные приведены в докладной записке бывшего главы Госкомимущества В.П. Полеванова Председателю Правительства, - Солженицын далее ссылается на нее, цитирует ряд фактов, но совершенно не говорит о том, что приватизация включала в себя (как важнейшую составную часть!) продуманную кампанию по дезинформации населения.

Истомившийся в информационном тумане читатель ждет точного слова и взгляда, а получает вместо этого невразумительную сентенцию о расчлененных российских военных заводах, которые объединяли в совместные предприятия с "любознательными" иностранными фирмами: "К каким последствиям для российской обороны этот процесс ведет - легко сообразить". Да, конечно, сообразить легко, но где же авторский анализ происходящего, персонификация заинтересованных стран, специализация фирм, сравнительная оценка конкурентоспособности наших изделий и зарубежных? Так важно получить все из авторских, облеченных доверием уст, но, - увы.... И возвращается к читателю-вопрошателю цитируемая автором страшная мысль, что не раз ему "приходилось слышать убедительную аргументацию", что "все, сделанное под видом "рыночных реформ", отнюдь не было результатом поразительного недомыслия, но - хорошо продуманной системой обогащения отдельных лиц". Вот уж, действительно, секрет Полишенеля! А о геополитическом интересе стран-соперниц России к нашим недрам, высоким технологиям, энергетике - ни полслова. Корректность, обходительность по отношению к Западу, несколько разбавляемая русскими пословицами и механически переносимыми в литературный язык русскими просторечными словами, меняется на пламенность и жесткую определенность, буде коснется автор коммунистов и советского прошлого или же в сердцах заявит: "немощнее нас не вообразить народа". А ведь народ - он разный по составу своему, по времени созревания людей, его не надо ругать, как и не надо благостно захваливать. В отношении к собственному народу, кажется, должно быть, что-то похожее на отношение к родной реке и косогору, дубраве или степи. Гневливость и досада здесь не уместны. Помните - "народ безмолвствует", но внутренне - определяется и, дай срок - будет слово, появится дело.

Время от времени все же демонстрируя по отношению к Западу свое строгое, порой почти инспекторское отношение, Солженицын, тем не менее, повернут лицом именно в ту сторону. Это проявляется исподволь, оговорками, вскользь брошенными фразами, почти обиходной логикой. Дрейф российской внешней политики в сторону Запада мягко подается почти как единственно верный, Азия и Восток вызывают немногословное отчуждение. О сдаче в конце 80-х советских позиций в Восточной Европе автор пишет: "вынужденные отпускать на волю страны Восточной Европы", Горбачев и Шеварднадзе приняли только устные заверения западных партнеров, "не озаботившись" подкрепить их письменным договором. Отметим, что "вынужденность" эта (во многом мнимая, в действительности проводился курс на взлом советской безопасности в Европе) выводится писателем исключительно из психологической зависимости Горбачева от западных похвал. Время показало полную ангажированность бывшего последнего генсека КПСС западным истеблишментом, и в России сегодня Горбачев - одна из наиболее презираемых в народе фигур (не случайно в поездке по Сибири Михаил Сергеевич получил на одной из встреч с избирателями пощечину от какого-то смельчака). Психологический настрой, сложившийся по отношению к Горбачеву на российских просторах, остается за пределами солженицынских рассуждений, хотя писательский слух, столь чуткий к народному ропоту и уже зафиксировавший его на первых страницах книги, должен бы его улавливать. Избирательность солженицынского слуха, очевидно, коренное и важнейшее его свойство, которое позволяет писателю балансировать на линии, разделяющей людей, говорящих без усилия "эта страна", и людей, готовых жизнь положить за свою родину.

Солженицын пишет об антирусской деятельности радиостанции "Свобода", что кажется объективным видением и взвешенным суждением, но почему-то авторские филиппики выглядят общим местом. Лет 8 назад поэт-эмигрант Юрий Кублановский опубликовал в журнале "Москва" статью о подрывной работе русской службы радиостанции "Свобода". В те годы Солженицын запрещал в России печатать свою публицистику, в том числе и собственные, упоминаемые здесь письма к президентам Рейгану и Бушу о вещании пресловутой "Свободы". Потому трудно отделаться от ощущения демонстрации автором своей позиции, утратившей остроту и содержательность, но - сохранившей определенную эмблематичность. Время от времени она преодолевается здравым взглядом, жестким примером. Тогда читатель чувствует благодарность к писателю, но, как, порою, кажется, тот уже заранее взвешивает ее на каких-то внутренних весах, расчетливо создавая некую интонационную смесь из узнавания и внушения.

Вот, к примеру, очень уместное упоминание о том, что по жесткому требованию МВФ Россия сняла таможенные пошлины на вывоз своих невозобновляемых ресурсов - нефти и газа; бюджетные потери при том огромны и не сопоставимы с величиной кредита, выпрашиваемого правительством у западных финансовых институтов. Очевидно, что подобные решения способствуют наполнению вполне определенных частных карманов. Внутри страны - это экспортеры и чиновники-лоббисты, причем самого высокого ранга. Однако детализацией вопроса "в чьих интересах?" автор не занимается принципиально. Не раз на протяжении двухсотстраничной книги будет появляться обозначение той или иной политико-экономической коллизии, но практически ни одна из них не будет аналитически просвечена и не получит своего подчеркнуто конкретного места в системной картине кризиса, сотрясающего Россию.

Солженицын может прекрасно сказать: "За несколько коротких дней 1991 года обессмыслены несколько веков русской истории. За два-три августовских дня смазаны и смыты два столетия русских жертв и усилий..." А затем будет повторять, как заклинание, свою давнюю, еще времен "Архипелага..." мысль: "создание единой советской нации" было мифом". С этим трудно согласиться. Было множество перекосов и склеек кровью, но отчего же советской "дружбе народов" отказывать в какой бы то ни было состоятельности? В годы Великой Отечественной войны сверилось реальное с "мифическим", и - как жестоки были их несовпадения, так и совпадения были подлинны, высоки и самоотверженны. И совсем ни к чему в последующем расхождении теории и действительности видеть начала неизбежного со временем национального раскола, достаточно спроецировать политическую волю и смысл на преодоление конфликтов в рамках единого государства. Но нет, еще в 1974 году, по признанию писателя, в работе "Раскаяние и самоограничение" он призывал дать "всем окраинным и заокраинным народам подлинную волю самим решать свою судьбу". И, ссылаясь на себя давнего, нынешний автор не испытывает ни сожаления, ни раскаяния. Так чем же сегодняшнему Солженицыну может не понравиться решение, скажем, Тувы или Дагестана, Якутии или Осетии отделиться от России? Стоит только подтолкнуть этот процесс, и закон отделения окраин не будет иметь предела.

Удивительно, что подобные роковые для России замечания слетают с пера человека, сетующего об утратах прежних русских завоеваний. Создается впечатление, что духовное лицо писателя странным образом асимметрично: одна половина его повернута к русскому человеку, другая - к солнцезакатному западу, а черты этих профилей разительно не похожи друг на друга. Один профиль - уронит горькую частицу правды. Другой - оснастит ее набором всевозможных полезных советов, даже действий, сиюминутно-целесообразных, газетно-сердобольных. А ведь так уже было лет десять назад, и теперь ясно - Россия в те годы попалась на популистский крючок.

Солженицын гневно недоумевает: к чему Россия провозглашает свою ответственность за происходящее в СНГ? Разделились - и теперь каждый сам за себя ответчик, - вполне, кстати, западная атомизация, деление общей ответственности (или доминирующей) на ряд малых и частных, вполне герметичных подведомственных зон. Верно, при нынешнем руководстве России подобные декларации имеют малый вес. Однако их фразеология, возможно, в будущем подкрепленная политической волей новых российских правителей, составит определенное смысловое поле, которое не нужно будет выстраивать заново, а достаточно лишь последовательно привести его в соответствие с реальностью. И тогда современное негерметичное положение России в СНГ будет намного уместней, чем гипотетическое изоляционистское. Уже теперь можно было бы поддерживать российские интересы в СНГ путем взвешенной промышленно-интеграционной политики, ставя ее в зависимость от наших энергетических поставок. Одно это давало бы импульс стяжке в сфере экономики. А православную Грузию и монофизитско-христианскую и во многом прорусскую Армению Солженицын готов окончательно списать со счета российских интересов исходя только лишь из очевидных геополитических резонов, как-то поспешно забывая о родстве культур - главного сращивающего народы вещества.

Особый, причем резко негативный акцент Солженицын ставит на евразийстве. Упоминая об истоках этой системы взглядов на геополитическое положение и перспективы развития России, он роняет: в 20-х годах "сменовеховцы" и "евразийцы" русской эмиграции, отвергая западные ценности, "искали прислониться к большевизму. Это было - упадочное желание, проявление духовной слабости. Так оно и сегодня: упадок мужества, упадок веры в силы русского народа; у других - прикрытая форма желательного им восстановления СССР". Что касается "евразийцев", то, пожалуй, они не к большевизму хотели прислониться, а к родине, которая, при всех большевистских гримасах, сохраняла в себе лицо России. А вот в романе Солженицына "В круге первом" главный герой стремится "прислониться" к Западу, его ужасает советская действительность, и он хочет, чтобы - в пределе! - Запад "укоротил" СССР. Нежелание повернуться лицом к Азии (как минимум в качестве противовеса давлению Запада на Россию), острое неприятие азиатского мира - как эта авторская реакция психологически сходна с западными умонастроениями! Уместно вспомнить мудрость русского святого, военачальника и государственного деятеля князя Александра Невского, в условиях агрессивного давления западного мира пошедшего на союз с азиатской Ордой, отличавшейся куда большей веротерпимостью и невмешательством в русский жизненный уклад сравнительно с европейскими цивилизаторами... Поворот к Азии совсем не означает сдачи российских позиций и утерю исторического своеобразия в "бурно растущем мусульманском большинстве". Вот только не нужно сдавать свои государственные интересы в буферных зонах типа Таджикистана, в той же Армении, да и радарные российские станции в ныне недружелюбной шеварднадзевской Грузии сохранить стоит непременно. Со всем этим Солженицын не согласен, его предложения диаметрально противоположны, а "главный наш моральный долг", считает автор, - вызволять к себе из чужеродной среды отделившегося "азиатского подбрюшья" и из азиатского плена наших русских людей. Все прочее - имперские замашки, дурная привычка, оставшаяся от советского прошлого. В результате мы с неотвратимостью получаем нечто похожее на взаимоотношения с Чечней: сдали на государственном уровне, а теперь спасаем из плена да из заложников русских ребят, женщин, детей... А безнаказанные чеченские "робингуды" в сознании своей силы берут в рабы новых... При внятной политической воле российского руководства было бы невозможно как попирание прав русской диаспоры в отделившихся республиках, так и воинственная демонстрация мускулов геополитическими карликами.

Азия готова сотрудничать с Россией - издавна прорусски настроенная Индия, Иран, Ирак, Корея (как Северная, так и Южная), Китай, Монголия - с каждым торгово-экономическим партнером можно определить взаимовыгодные точки соприкосновения и расширять контакты, углублять связи. Российский рынок огромен, и с его поворотом в сторону Азии отношения России с Евросоюзом определенно улучшатся: западный монополизм (с его привычкой выкручивать руки робко заглядывающим в глаза просителям) сменит интонацию общения, поскольку станет очевидной возможность азиатской инициативы в российском экономическом пространстве.

Из всего азиатского мира Солженицын как возможного нашего партнера выделяет лишь Японию. Однако вот незадача - дружеским объятиям мешает отсутствие мирного договора между странами еще со времен Второй Мировой войны и - "курильский вопрос". Автор без обиняков называет нежелание России возвратить Южные Курилы Японии "упорной тупостью властей". Тут он не прав: власти давно бы отдали, но, во-первых, нарушили бы при том Конституцию, посягнув на неделимость территории России, а, во-вторых, резонанс в народе был бы тогда уж и вовсе непредсказуемым. Солженицын лукаво не видит разницы в отдаче земель бывшим советским республикам и в передаче островов вполне суверенному и сильному восточному соседу (уважительно говоря, что Япония - это целый отдельный мир; опуская одновременно такое существенное обстоятельство, как латентное сохранение в прежних соцреспубликах элементов долгого совместного житья с русскими). Ссылаясь на историческое прошлое, он говорит, что ранее Россия на Курилы не претендовала, - по умолчанию лишая положительного смысла геополитические завоевания СССР во Второй Мировой войне, однако отмечая, что Советский Союз нанес Западу плохо смываемые обиды - оккупировал Восточную Европу, а у Японии аннексировал Южно-Курильскую гряду островов, нарушив советско-японский пятилетний договор о нейтралитете, вступив в войну и победив - в совокупности серьезно ущемив японскую национальную честь. Для Японии Курилы есть вопрос государственного престижа, но разве для России это не так? Случись подобная передача территорий, прецедент получил бы международную значимость, а после без промедления последуют Псков, Калининградский анклав, довоенные финские земли вдоль российской границы от Балтийского до Баренцева морей... Уступив требованиям Японии, считает автор, ослабленная Россия получит в том регионе доброго соседа. Но в политике у слабых фигур сильных друзей нет, искушенному ли Солженицыну этого не знать? За истекшее десятилетие сколько было сделано уступок самого разного толка Западу, однако дружественность его подкреплена лишь словами, кстати, вполне лицемерными.

Огромный и стремительно развивающийся Китай писателя пугает: плохо освоенные и малонаселенные просторы Сибири манят как возможным жизненным пространством, так и богатством недр, и Китай, вынужденный ограничивать демографический рост собственного населения, исключительно заинтересован в своем присутствии на этих землях. Но хоть и худое, но государство у нас есть, существуют ограничительные меры, административные рычаги, которыми можно воспрепятствовать миграционному китайскому потоку. Приоритетным же в сотрудничестве России и Китая сделать торговлю ресурсами, металлургию, совместное освоение космоса, а не только военное сотрудничество, которое, по мнению Солженицына, не имеет большого будущего, так как военные расходы Китая резко возрастают и скоро российское вооружение потеряет спрос. Оставим такую оценку российского оружия на совести автора, последние достижения в самолетостроении, в противоракетных зенитных комплексах, в танковых разработках говорят сами за себя. Тем более, что некоторые возможности новых "военных изделий" были продемонстрированы на полигонах с освещением в СМИ. Перспективы этой сферы сотрудничества, видимо, будут со временем только возрастать. К тому же у России и Китая часто совпадают интересы в сдерживании западного политического своеволия. Кажется, в последнее время шаг за шагом встречное российско-китайское движение расширяется и приобретает хоть и робкую, но целенаправленность. Но про то Солженицын молчит.

Не раз на протяжении книги автор упоминает Российский парламент, и практически всегда оценки писателя нелицеприятны. Оскорбленно Солженицын рассказывает о невнимании Государственной Думы к его докладу о катастрофическом положении страны - невнимании, на его взгляд, почти демонстративном. Пожалуй, это преувеличение, поскольку в течение долгих лет Солженицын , очевидно, привык к роли пророка, каждое слово которого напряженно ловит благодарный слушатель. К тому же писатель, вернувшийся в Россию после двадцатилетнего отсутствия, полагал, что его незашоренное видение является уже неким изначальным свидетельством верности не только поразивших его картин, но и выводов, к которым они подвигают и которые Солженицын огласил в Госдуме. Словно нет в Отечестве проницательных аналитиков, как будто не звучат голоса иных русских писателей, пригубивших вместе со всем народом горечи из рук строителей "новой России". По сути, к Солженицыну в довольно мягкой форме повернулась изнанкой ситуация октября 1993 года. Плохой ли, хороший - Верховный Совет был расстрелян в центре Москвы из танков и крупнокалиберных пулеметов, была устроена бойня в Останкино, глухо пробивались свидетельства о массовых расстрелах защитников Белого Дома на Краснопресненском стадионе... Народ ждал, как отзовется прославленный печальник о России минувшей на кровь, залившую московские мостовые, а патриарх нашей свободной мысли осторожно пустился в общие рассуждения об историческом феномене Вандеи. Помнится, в те дни известные писатели-эмигранты Андрей Синявский и Владимир Максимов, такие разные по своим литературным и личным пристрастиям, забыв мгновенно долголетнюю и ожесточенную распрю, опубликовали совместную гневную статью-манифест, без экивоков определившую политическое и нравственное место ельцинской власти. Теперь Солженицын рисует трагические картины перед народными избранниками, ругает принятую у нас избирательную систему, но ведь поле власти и поле экономики сегодняшнего дня вычерчивалось семь лет назад исполнителями, и посейчас мелькающими на властном Олимпе; Конституция, навязанная в 1993-м стране, благословляла именно нынешнюю процедуру избрания депутатов. Народ равнодушен, по мнению писателя, к коллизиям в парламентских залах, и необходимо искать иную, более подходящую форму представительства. Но почему мы не слышали авторской позиции по поводу неорганичности скалькированной с западного оригинала российской парламентской системы в момент ее прививки нашему государственному организму?

Из множества партий и движений, представленных в Госдуме, Солженицын с симпатией упоминает лишь "Выбор России" в беспроигрышной ситуации их протеста против депутатских льгот. Отвлекаясь от мотива, от полноты всей деятельности этой целиком западно-лоббистской политической структуры во главе с Гайдаром, которому в истории России никогда уже не отмыться от грязи, связанной с его действиями в правительстве, Солженицын помещает "Выбор России" в положительный контекст, тем самым смягчая негативный облик "ортодоксальных демократов", исподволь вытягивая их из зоны ответственности за политико-экономический произвол, творимый в России в течение уже почти десяти лет. Примечательно, что по истечении целой эпохи со времени горбачевской перестройки, вновь муссируется вопрос о привилегиях, теперь уже депутатских, а совсем не министерских, президентских или каких бы то ни было еще. Газетные языки, кажется, протерли до дыр уши потенциальному электорату, но Солженицын, словно пришелец, которому все в диковинку и впервые, обстоятельно негодует по поводу депутатской синекуры. И сколь ясна теперь ангажированность давнишней демократической борьбы за равноправный быт в условиях социалистического общества, столь обоснованно и недоверие к похожим построениям сегодня, от какой бы политической фигуры они ни исходили. Равно как и упрек в малой интенсивности работы по утверждению новых законов - хотя вряд ли найдется в мире другая страна, где законотворчество так изобильно, а процедура принятия законодательных актов до такой степени провокационно понуждаема к авралу.

Панацеей от парламентского "безобразия" автор считает систему народного представительства, в основании которой лежит местное самоуправление, земство. Но, оставляя в стороне проблему целостной системы государственной власти в стране, крайне неосмотрительно говорить о местном самоуправлении выделенно, изолированно. Земское устроение на местах подразумевает существование жесткой властной сети, стягивающей все территории в одно целое. Поступательность в разработке этих проблем и в принятии результирующих решений - пагубна, с неотвратимостью Россия соскользнет в конфедерализм.

Состояние главной власти в стране, президентской, Солженицын живописует без прикрас, фиксируя ее преимущественный признак - самодостаточность, из которого, словно метастазы, происходят все ее остальные черты - цинизм, продажность, неукорененность... Это - дневная личина власти, тогда как ее ночная ипостась - олигархический банковский капитал, амбициозный, но скрыто неуверенный в будущем. Что уж требовать от него внимания к чисто русским бедам, если, судя по ряду высказываний в интервью израильским СМИ Б. Березовского и В. Гусинского, статьям в "Новом русском слове" Л. Радзиховского, недавнему открытому "Письму олигархам" Э. Тополя, растиражированному отечественной прессой, - финансовая власть в России принадлежит в громадной степени капиталу сугубо еврейскому, то есть этническому. Веками сформированная еврейская "двойная лояльность" никак не пересекается с собственно русскими ментальными, демографическими и социальными проблемами, и потому стучаться в эти двери бессмысленно, поскольку сочетания "национальная идея" и "сбережение народа" в таком контексте будут дискусионны и, в конечном счете, намеренно размыты. Об этнической доминанте российского капитала Солженицын не упоминает вовсе, что странно - последнее десятилетие Россию просто изнуряет болезнь этницизма. Оставлять подобные смысловые пустоты можно лишь в том случае, если русско-еврейский вопрос намеренно выводится за рамки системы власти и капитала и переносится в чисто житейскую плоскость. Лишенный объема и сведенный к схеме, он становится еще одной русской головной болью и упреком. Солженицын в своей книге укрепляет эту зону молчания, и уже потому его инвективы воспринимаются как полуправда.

Вместе с тем, о тяжкой доле русского населения, оставшегося в "отмежеванных" республиках, писатель размышляет с состраданием к их так внезапно сложившейся участи. Черта за чертой - возникает под пером Солженицына полная отчаяния и безысходности картина русского существования в сопредельных с Россией "скоропровозглашенных" государствах Азии и Кавказа. Миллионы судеб предоставленных самим себе русских людей оказываются щепками в половодье титульного этнического давления, и что еще ужаснее - в психологической атмосфере взаимной отъединенности, разобщенности почти фатальной, необъяснимой. Справедливо замечает писатель: "мы утеряли чувство единого народа", но - не в результате физически прочерченных границ, а как духовную близость соплеменнику по крови и культуре. И неприязнь к беженцам из стран СНГ, часто оборачивающаяся враждебностью и нежеланием жить рядом во многих русских селах и малых городках, по мнению Солженицына, есть "самый грозный признак падения нашего народа".

Но на фоне вынужденного русского переселения в отчие земли в Россию втекает бурный, неконтролируемый поток мигрантов кавказской и азиатской принадлежности. Как правило, мотивы их движения в глубь России из мест собственного исторического проживания своекорыстны, такие этнические группы внутренне сплоченны и финансово состоятельны. Их перемещения на российских землях и освоение экономических пустот сродни колонизации. Писатель отчетливо видит ненормальность складывающейся ситуации, необходимость ее правового регулирования в интересах российских территорий, подвергающихся подобному этническому наплыву, с одобрением отзывается о решении ставропольской краевой думы ввести визовый режим, квотирование въезда для таких иностранцев, а для ранее "принятых установить семилетний ценз оседлости прежде удовлетворения их претензий на земельные участки и долю в приватизации". Однако Главное Правовое Управление при российском Президенте на этот оборонительный закон наложило вето, что, скорее всего, резко прибавило уверенности в своих силах и в собственной безнаказанности пришельцам, все более вольготно чувствующим себя в "стране больших возможностей". Деятельность центральной власти в вопросах миграционной политики вполне избирательна: свои - как чужие, чужие - как свои. Негодование здесь Солженицына вполне оправданно. Но читатель ждет выявления мотива такого совсем не безвольного, но целенаправленного поведения власть предержащих, однако дальше фиксации солидарного и узнаваемого чувства писатель не идет. Нарисована картина, взвешены и выплеснуты эмоции, но вопроса "почему так?" или "в чьих интересах?" уста писателя не произносят. Его смысловая фигура оказывается одетой в русские одежды, но лицо - затемнено, и выражение глаз сокрыто.

Еще в своей работе 1990 года "Как нам обустроить Россию?" Солженицын показал себя горячим сторонником объединения трех славянских народов - русского, украинского, белорусского - в границах одного, общего государства. Теперь подробно и внятно он описывает приметы украинского национализма, не без поддержки с Запада набирающего силу на Украине, как и в азиатских республиках подминающего под себя всякое проявление русскости в политике, культуре, истории и быту. Переписывается наново украинская история - с должными акцентами. Возникают всевозможные антирусские союзы - хотя бы даже и прочеченские в период боевых действий в Чечне, формируются военизированные отряды резко националистического толка УНСО - с откровенной программой силового захвата власти.. . Что существенно, автором оговаривается заинтересованность Соединенных Штатов во взаимном столкновении Украины и России. Но есть в описываемых обстоятельствах один спорный аспект: напористость украинской власти во взаимоотношениях с Россией сочетается с вялостью и уступчивостью российской дипломатии в пользу Украины, что происходит на фоне националистической накачки политической атмосферы державной Украины - и Солженицын, высказываясь в пользу более твердой отечественной политики, не замечает, что принципиальная жесткость российско-украинской инициативы при нынешнем внутренне коллаборационистском руководстве России может привести лишь к одному - к возникновению взаимных конфликтов постепенно все более горячего характера. Сдача своих позиций Россией по требованию или в результате постоянного давления Украины - позорна, однако жесткость и непримиримость в отношениях двух государств - гибельны. Российско-украинская государственная сцепка сегодня сохраняется, как ни странно, благодаря предательской мягкости нашего руководства, из-за чего государственные потери России страшны по своим масштабам. Но стоит верить в медленное прорастание подлинной отечественной государственности, для которой рыхлые отношения полудружбы-полувражды Украины и России в настоящий момент станут впоследствии лишь палой листвой, а не почвой, политой общей кровью.

Размышляя о триединых славянских народах в СНГ, Солженицын признается, что он является убежденным противником "панславизма", считая, что неустанное попечение России о судьбе славян западных подорвет ее силы. Однако совсем не обязательно реанимировать прошлый опыт присоединения Польши к России, или волевым усилием стягивать под свое крыло Чехию или Болгарию. В этом чрезвычайно сложном вопросе главным взаимопритягивающим чувством должно быть единство православной веры, во вторую очередь - экономическое партнерство и, наконец, система принятия общих конфедеративных решений, направленных вовне, в пространство Запада и Востока, заселенное иными, неславянскими народами. В этом случае все участники славянского союза обретут не только взаимное согласие, уверенность в собственной безопасности и глубоко интегрированную, независимую от мировых финансовых потрясений экономику, что даст столь драгоценное в современных условиях ощущение стабильности и внутренней свободы. Главным будет понимание того, что образован некий цивилизационный остров, обладающий разными степенями центростремительного притяжения. Если нет совпадения в вере, есть общее в этнических корнях, если и то, и другое ослаблено - существует заинтересованность в гибком сцеплении национальных экономик. Но на самых предварительных этапах чрезвычайную роль играют общекультурные символы. И потому, когда Солженицын, ссылаясь на прежний негативный опыт панславянского объединения, указывает на единственность автономного существования восточных славян, на полноправность и состоятельность только такого малого союза - это означает, что Россия должна ужаться почти до семейных границ и жить сугубо своей частной жизнью, отказаться от метафизического смысла своего присутствия в мире и, заученно повторяя азбуку рационализма, сказать себе: да, лишь хлебом единым жив человек. Но это уже будет не Россия, а какая-то иная страна.

Добавим, что притом о геополитических зонах российского влияния в Европе писатель не говорит ни полслова, тогда как в рамках никак не складывающейся оси Россия-Украина черноморское присутствие России и связанные с этим проблемы накаляют авторский голос, наполняют его узнаваемой конкретикой трудных переговоров о статусе Крыма. В июне 19 9 9 года жизнь продемонстрировала свои доводы против европейского изоляционизма России и политического отчуждения западных славян от восточных. Примером тому служит отказ Болгарии предоставить воздушный коридор российским транспортным самолетам, перебрасывавшим наших десантников-миротворцев в югославскую Приштину: братья-болгары робко ждали разрешения НАТО. Хотя, что ж - писатель уже упомянул о неблагодарности Болгарии, а в отношении Югославии вполне мог бы сказать, что и делать России там нечего, солидаризуясь в этом вопросе с демонстративными русофобами НТВ.

Рассматривая события в Чечне и их предысторию, Солженицын приводит многочисленные случаи издевательств над русским населением, с 1991 года приобретающих массовый характер. Упрекая в расчетливом молчании "знатных российских "правозащитников", писатель прямо называет существо происходящего в Чечне: этническая чистка русских. Он описывает внешне противоречивые действия центральной власти в этих местах, показывает совершенно алогичное перекачивание денежных средств и энергоресурсов в мятежный регион, констатирует хаотизм и отсутствие видимой последовательности в ведении боевых действий федеральными войсками против чеченских вооруженных формирований. Писатель видит чрезвычайную заслугу генерала Лебедя в прекращении чеченской войны путем подписания позорных для России хасавюртских соглашений. Он признает капитуляционный характер этого документа для российской стороны, но считает, что худой мир лучше еще более худой войны (тогда как, скажем, в отношении Брестского мира позиция автора отличается исключительным ригоризмом). Но почему же Солженицын не пытается разобраться в причинах внезапно назначаемых перемирий - как раз в те моменты, когда загнанные российской армией в безлюдные районы и почти деморализованные чеченские боевики уже готовы были прекратить свое существование как регулярные соединения. А в результате такой благоприятной для них передышки заново собирались в боевой кулак - и ожесточенноть схватки возобновлялась с новой силой... Провокационный характер действий Лебедя, украшенных патриотической риторикой, вызывает одобрение автора, не замечающего полную несамостоятельность политической инициативы бывшего десантного генерала и одновременно - его амбициозность, вполне уживающуюся с кормлением на олигархических пастбищах новой России. А передача российской властью на ранней стадии существования самопровозглашенной Чеченской республики в ее пользу "обильного вооружения всех родов, включая и авиацию" именуется писателем как "первая загадка" в череде последующих решений Кремля, вызывающих оторопь и возмущение. Вновь Солженицын, прорисовав умело и избирательно антураж геополитической ситуации, заключает картину экспрессивно-эмоциональными мазками. Внутренней логики происходящего он сознательно не касается, более того, констатируя внешнее безволие, отсутствие достоинства у центральной власти, он не задается даже вопросом - как же при такой инертности, неспособности принимать решения и воплощать их в жизнь сегодняшняя российская власть еще существует, и довольно комфортно, в условиях, которые она периодически корректирует под собственные нужды? В чем основа ее длящегося разрушительного присутствия в жизни России, и каков главный, скрытый от посторонних глаз, мотивационный механизм ее действий? На самом деле, он, видимо, такой же, как у пресловутых младореформаторов: зависимость от теневой силы и примат собственной частной жизни.

Неоднократно в течение ряда лет Солженицын высказывался в печати о взвешенном отношении к землепользованию в России - и в практическом, хозяйственном смысле, и в юридическом, организационном и правовом. Резко отзываясь о сегодняшней аграрной политике государства, показывая ее родство с беспощадными методами коллективизации, когда крестьянин понимался не как хозяин, субъект, а как некое средство для достижения продекларированной цели, - писатель упоминает также о хрущевском "укрупнении" колхозов, а затем - о брежневской ликвидации "неперспективных деревень". Любопытно, что, порицая в целом подобную партийную инициативу, Солженицын даже мельком не называет авторов позднесоциалистических "отголосков коллективизации". А ведь в последнем случае - это академик Т. Заславская, громко и "демократически" отметившаяся в годы перестройки, наряду с иными сходными академическими фигурами экономистов-реорганизаторов, вроде Аганбегяна и Л. Абалкина. В самом начале книги автор обобщающе зафиксировал приход в новый российский проправительственный истеблишмент целого отряда деятелей прежней, советской закваски, из числа, что называется, "первых учеников" в идеологическом классе, охарактеризовав их как "переметчиков". Но имена не звучали, а ведь есть среди них и такие, что регулярно высвечиваются на нынешнем российском политическом небосклоне, вновь пытаясь нас в чем-то убедить, - уж как минимум - в собственных благих побуждениях. Имя академика Т. Заславской - одно из многих, но его неупоминание в контексте конкретных разрушительных управленческих решений - знаменательно, подобное умолчание в книге имеет системный характер, а для Солженицына оказывается отличительной чертой его человеческой и авторской повадки. Как видится, побудительный смысл ее в том, чтобы развенчать, испепелить дотла всякий положительный штрих или цивилизационное достижение советской государственной системы. Маргинально пометив в книге тот или иной политический типаж, автор отвлекается от персоналий, что позволяет ему в других описываемых обстоятельствах использовать ранее неназванное имя словно бы впервые. Если речь идет о пороках коммунистической эпохи или о сфере сегодняшней жизни , в которой заметно влияние коммунистов, а имярек выступает в роли объективного критика, положительное использование его имени солидарно с точкой зрения писателя не вносит противоречий в авторское повествование. Ибо главное - "завалить" идеологически "Совдепию", создать впечатление сплошной черной исторической дыры, в которую Россия была погружена три четверти века. Никакие упоминания о катастрофизме августовского государственного переворота не покрывают внутреннего ликования Солженицына от погружения советской цивилизации в воды времени на исходе лета 1991 года.

Как-то неловко читать сокрушенные строки писателя о российской армии. Ведь во многом она - наследница советских вооруженных сил. Офицерский корпус, особенно высшего звена, уж точно воспитан на традициях советской армии, для которой понимание отечества как сверхдержавы было априорным. Солженицын в прежние годы не раз обращался к Соединенным Штатам с требованием "дожать Советы!", подчеркивал мессианскую ответственность Америки за руководство миром. Теперь он сетует, что США зарятся на российскую нефть, печалуется о нашей армии. Преданная многократно в чеченскую войну, оплеванная в СМИ, обворованная и разоренная, с дедовщиной и чудовищной солдатской смертностью вне зон боевых действий, наша армия все-таки живет и, если необходимо, сражается во имя России, во имя великой Державы. Солженицын, однако, считает последний символ ложным и все более повествует о вещах малых, материальных, бытовых, напрочь отвлекая их от высокого, погружая читателя в череду отчаянных, надрывающих сердце подробностей. Но ведь не секрет, что армию скрепляет не полевая кухня, а сокровенный смысл воинского назначения: это последний бастион, который держится, когда все иные укрепления пали. Именно этот дух и этот смысл стремится отнять у российской армии Солженицын, говоря об искусственности значения России как "Великой Державы".

Тяжелое впечатление оставляет замечание писателя о Стратегических Ядерных Силах, которые через несколько лет, по его словам, "доржавеют и перестанут существовать". Истоки создания в СССР атомной бомбы были показаны во второй половине 60-х в солженицынском "Круге первом" как событие исключительно зловещее, как угроза миру в планетарном масштабе. Наличие ядерных сил допускалось автором только у США. Реально же в 1 955 году планом Пентагона под названием "Бойлер" намечалась атомная бомбардировка советских городов, и лишь узнав о готовности ответного удара, Пентагон отменил операцию. Возник биполярный мир, который Солженицына не устраивал. Со второй половины 80-х, как известно, советский центр силы стал стремительно рассыпаться, но запас прочности был таков, что и сейчас ядерный потенциал России оберегает ее от прямого нападения проамериканских сил НАТО. Расчетливым и наигранным выглядит записное сожаление автора книги - о малом финансировании Стратегических Ядерных Сил, об утрате во многом боеготовности нашей армии, о хрупких, недокормленных и не доросших призывниках, о бессмысленном "выдувании" престижа Великой Страны. В бытность Советского Союза Солженицын выбрал для себя роль "пораженца" - в том же смысле, что и большевики в период Первой Мировой войны. Эта роль въелась в его сознание намертво, и никакой фразеологический грим, равно как и память о прошлом, не позволят отменить тот давний образ, ту разрушительную старательность, теперь утратившую явное звучание и спрятанную в подтекст.

Предваряя книгу вступительным словом, Солженицын уведомлял читателя: главная его задача - собрать воедино множество разрозненных деталей, преодолеть "вихри жизни", размывающие целостную картину происходящего с Россией в течение последних десяти лет. "Но кому-то надо собраться... высказать и слитно все". Тогда вполне естественно ожидание панорамы событий, их творцов и просто вовлеченных в водоворот времени людей во всей объективной полноте, в которой, разумеется, одно отчетливо выделено, а другое только названо, - и это никоим образом не должно вызвать у читателя желания бросить автору упрек в предвзятости. Но лишь в том случае, если явно отсутствуют вопросы, спровоцированные представленной писателем картиной: а где же здесь вот то? А почему предпочтение отдано этому?

Солженицын совсем не говорит об оппозиции, словно бы ее нет вовсе, а существуют лишь разрозненные толпы людей, внутренне не сплоченные, озабоченные исключительно куском хлеба, не размышляющие о возможном будущем страны и не готовые организованно выступить с конструктивными требованиями к власти. Они окружают писателя и горько выговаривают свою боль, отчаяние, безысходность. Во многом так оно и есть, но скорее - это некий раствор, в котором внимательный глаз обнаружит твердые образования. Исполненные воли, ясного понимания действительности, решимости идти выбранным путем. Автор время от времени раздраженно поминает реваншистов-коммунистов, беря их как эмблему зла, совсем не вникая в политические, организационные и экономические тонкости программы и структуры самой крупной партии российского парламента. Он не упоминает о генерале Рохлине, об Аграрной партии, о других самых различных оппозиционных течениях. Однако и демократический блок партий не разбирается писателем подробно, что, кажется, вполне оправдывает некую округленность характеристики оппозиции. Но такая логика подачи материала отличается внутренним лукавством. Либеральное крыло парламента в сознании народа выглядит как вполне однородная сила, когда решается вопрос: быть реформам (причем в их первичном, прогайдаровском понимании) в России или нет? Такие ли реформы необходимо продолжать, или их курс пагубен для страны? Согласный либеральный вопль покрывает внутрипартийную грызню, сопровождающую раздел прав на долю в возможном политико-экономическом гешефте, каким может быть распыление России как единого государственного образования. Усталый, изнуренный борьбой за выживание народ видит образ сытого либерального барина, воспринимает его как мировоззренческое целое - и отодвигает от себя как нечто агрессивное, изначально враждебное чаемой органике народной жизни. Не то с оппозицией. Она чрезвычайно неоднородна в своем составе, в ней есть партийные группы, выражающие интересы вполне конкретных слоев населения, причем, что существенно, - более никто другой их интересов в парламенте или в политической жизни страны не представляет. Упомянем уже названные Движение в поддержку армии, Аграрную партию, опять же - КПРФ, Конгресс русских общин. Эти разнотональные голоса на парламентском уровне власти формируют в концентрированном виде тот горестный "белый шум" истерзанной России, который был представлен Солженицыным на первых страницах его книги потоком гневных и просящих реплик, слетающих с народных уст. Писатель фиксирует те горькие слова, но исподволь ведет читателя к мысли: более никого, кто бы услышал их и загорелся действием - нет. Путь мятежа Солженицын отвергает, остается только медленное движение вперед на парламентском поле.

Совершенно напрасно писатель репродуцирует расхожее представление о Госдуме как о политическом балагане - такой облик Думы умело и последовательно в течение ряда лет формировался в общественном сознании ангажированными властью и капиталом отечественными СМИ. Вот только один из множества примеров кропотливой и продуктивной работы комиссий Государственной Думы - комиссии С. Говорухина, исследовавшей проблему геноцида русского населения в Чечне, представившей парламентскому кворуму доказательные материалы и впоследствии оказавшейся в центре заговора молчания, организованного прессой. Общественный резонанс был тогда оперативно погашен. И теперь, встречая у Солженицына сочетание "этническая чистка", применяемое писателем к чеченскому разбою, читатель воспринимает его словно бы из первых рук. Не подозревая о сложившейся системе умолчаний и подмен.

Информационные источники .

Обратим внимание на современные периодические издания, цитируемые писателем в своей книге. Их не так много, поэтому приведем полный список: "Общая газета", "Экспресс-хроника", "Аргументы и факты", "Financial Times", "Независимая газета", "Известия", "Советская Россия", "Иностранец", журналы "Знамя", "Время и мы".

Негатив представлен антирусскими публикациями в газете "Иностранец", израильском журнале "Время и мы", московском журнале "Знамя", а также - прокоммунистическими материалами газеты "Советская Россия". Отметим малотиражность антирусских изданий сравнительно с "Советской Россией" (300 тысяч экземпляров) и то, что первые выживают за счет спонсорской поддержки, поступающей, как правило, из состоятельных, но немногочисленных заинтересованных источников, тогда как вторая держится на самоокупаемости и финансовой помощи огромного количества людей и организаций, чьи имена газета публикует под рубрикой "Помощь друзей". Как видим, баланс внутри негативной части изданий автором соблюден вполне искусственно: на легкую чашку весов нажали пальцем, в результате, наряду с очевидным русофобством, якобы равновесно представлена "красная ностальгия".

В качестве объективного источника информации Солженицын чаще всего использует "Общую газету", возглавляемую Е. Яковлевым, в свое время пополнявшим литературную "лениниану", а позже, в годы перестройки, старательно разрушавшим "тоталитарные устои" коммунистической государственности. "Переметчик" - так характеризует Солженицын людей с подобной биографией. Надо полагать, руководимое Е. Яковлевым издание отражает все извивы текущей идейной ориентации своего главного редактора, являясь либеральным изданием, по определению работающим в зоне полуправды.

"Financial Times" представлена автором как внешний, независимый от внутрироссийской конъюнктуры источник. Однако существует также и общемировая система интересов и давлений, и в ее рамках газета совершенно очевидно выполняет свою роль. В нашем случае речь идет о публикации данных, отражающих раздел собственности общероссийского значения отечественными олигархами. Информация ошеломляет: 50% экономики России в руках "Семибанкирщины", - но при этом полностью отсутствуют какие бы то ни было сведения о долях иностранного участия и степени давления на российскую экономику внешнего капитала. Подобную статистику можно найти на страницах оппозиционной прессы - той же "Советской России" или газеты "Завтра". Впрочем, Солженицын столь педантично в проблему не углубляется, но в одном ряду с видимо объективной "Financial Times" помещает аналитическое резюме "Независимой газеты": "По самым новейшим данным - 15% крупных кампаний и банков контролируют 70% экономики страны". Помещенная текстуально вблизи ссылки на международный финансовый вестник, "Независимая газета" для читателя со всей очевидностью также становится неангажированным источником информации, хотя на деле является собственностью известного олигарха Бориса Березовского. Его имя Солженицын приводит в пределах одного страничного разворота вполне дистанцированно от цитаты из "Независимой газеты", содержание которой, сочетаясь с именем Березовского как владельца этого издания, приобретает характер публичного заявления о намерениях.

Газета "Известия" в первой половине 1980-х с успехом исполняла роль информационно-пропагандистского рупора Егора Гайдара, печатая разного рода "убедительные" политико-экономические заключения и прогнозы целой шеренги либеральных экономистов-проектантов. Впоследствии в этом акционированном информационно-издательском предприятии произошло перераспределение долей собственности, новый владелец не поладил с прежним редакционным коллективом, появились иные назначенцы. Теперь "Известия" - зеркало интересов другого олигарха - В. Потанина, чья деловая сцепка с одиозным А. Чубайсом многократно комментировалась отечественной прессой, скорее, правда, на бульварном, а не аналитическом уровне. Ссылаясь на данные такой газеты, всегда стоит иметь в виду их тенденциозную неполноту , что непременно должно компенсироваться восстановлением ближайшего информационного поля, прополотого редакцией по воле и для пользы "хозяина".

"Аргументы и факты" - газета либерального толка, часто склоняющаяся к бульварщине, с успехом применяя уже порядком стертую манеру бабелевский подачи материала: звезды и сифилис в пределах одной фразы. Не вдаваясь в существо бабелевской поэтики, газета пользуется этим старым приемом для слома иерархии ценностей: эстетической, нравственной, трудовой. Одновременно информация нарезается узкими полосками, которые взаимно скручиваются, переплетаются, увязываются в разномастные информационные букеты и так подаются читателю. Притом утрачиваются прозрачность картины и внятная логика ее построения, властвует факт, сведенный к величине охотничьей дроби. Объективность, казалось бы, заявленная в самом названии газеты, оказывается мнимой.

По всей вероятности, должна вызывать симпатии Солженицына правозащитная газета "Экспрес-хроника". В течение многих лет на ее страницах можно было найти краткие, насыщенные событиями сообщения о подавлении свобод на территории Советского Союза, а также - аналитические и манифестальные статьи диссидентов - как правило, интонационно прозападные. Поэтому неудивительно, что наряду со статистикой преследования русских в Чечне, опубликованной в газете в середине 1992 года (по признанию писателя, это было первое сообщение такого рода в московской прессе, хотя этническая чистка началась значительно ранее), в материалах "Экспресс-хроники" конца 1997 года естественно присутствует статья Л. Левинсона "На Святой Руси секса нет". Ее автор призывает к "сознательной сексуальной раскрепощенности, неотрывной от политической, экономической и идеологической свободы", вальяжно ссылаясь: "...Мария, как гласит церковное предание, родила Иисуса в 15 лет", - выливает поток оскорблений на Московскую Патриархию, глумится над Православием. Что существенно - этот материал синхронен работе писателя над книгой "Россия в обвале", более того - Л. Левинсон - один из пресловутых "обвальщиков", разрушающих нравственно-религиозную основу народного русского сознания. Газета, продуманно публикующая подобное, судя по всему, не разделяет печали писателя о сокрушенной России и потому должна считаться антагонистом Солженицына, вызывая ссылки на себя очевидно негативного толка. Реально все совершенно не так.

Разумеется, писатель вправе пользоваться любыми источниками информации, которые покажутся ему объективными, пусть даже и в чрезвычайно узких тематических рамках, - то есть локально и разово. Но такой информационный поиск подразумевает отсутствие табуированных зон и имен, в противном случае ссылочный аппарат составляется на основе внутренней=идейной и внешней=житейской близости исследователя и информатора (в данном случае те или иные СМИ). Только этим можно объяснить игнорирование Солженицыным многочисленных публикаций, насыщенных фактами и аналитикой, в журналах "Наш современник", "Москва", газетах "Советская Россия", "Завтра" и иных, менее известных, а порою и более близких к центру событий. Равно как и выбор писателем в качестве информационных опор "Общей газеты", "Экспресс-хроники", "Известий", "Независимой газеты" и созвучных им либеральных изданий. В очередной раз отчетливо дает о себе знать своего рода "идейное косоглазие" Солженицына: смотреть вроде бы глаза в глаза на Россию, но исподволь коситься на Запад.

Русское и имперское .

Вернемся, однако, к страницам книги. Говоря о современном жительстве русских с народами иных национальностей на всей необъятной территории Российской империи, писатель находит удивительную по точности характеристику: "... русские в России стали народом объемлющим, как бы протканной основой многонационального ковра, - не частое этническое явление. Это обернулось для русских бременем или роком - сквозь всю российскую историю". Но одновременно Солженицын именно как проявление рока воспринимает попытки примерить роль имперской нации на русских в течение многих прошедших веков. Он сравнивает - по внешнему сходству такого определения - русских с англичанами, и, не находя совпадений, делает вывод об искусственности, насильственной прививке русским имперского сознания. "Имперское сознание",- замечает Солженицын, - бывало у высшего чиновничества (разнонационального), у кого-то из дворянской верхушки, далеко не у всех, у кого-то из буржуазных кругов, окрепших к ХХ веку. Но не у народной массы, и благо. Имперское сознание деформирует сознание национальное не к пользе для него, наносит ущерб внутреннему развитию". Но, между тем, Россия фактически была империей, русские являлись государствообразующей нацией. Просторы от Карпат до Сахалина воспринимались русскими как земля Отечества. Конечно, имперская английская спесь была абсолютно не приложима к русской повадке, но понимание того, что на русских плечах лежит ответственность за российские земли, не нуждалось в излишних доказательствах. В городах оно было несравненно шире распространено, чем на селе, а в прошлые века считалось куда более бесспорным, чем в начале ХХ века. И вполне понятно, почему рухнула Империя в 1917 году, когда царецентристское осмысление России распылилось, - носители его, "государевы люди", уже не составляли критического большинства госаппарата, высшее чиновничество утратило прежде незыблемые внутренние обязательства перед монархом и Державой, а простой народ внешне совсем незаметно попятился к удельной психологии почти 800-летней давности. Солженицын (правда, совсем по другому поводу) цитирует генерала Деникина: "темный народ не понимал задачу национальной, государственной самозащиты", - то, что при отступлении 1915 года звучало: "до нас, саратовских, немец не дойдет". Хотя много лет до того были и Ермак Тимофеевич, и Семен Дежнев, и братья Лаптевы, и, между прочим, нерусский Витус Беринг, которые со своими сподвижниками "приращивали" новые земли к России, делая ее евразийской империей. Имперскость России - есть феномен, выпадающий из типологического ряда исторических империй. Также и русские не сочетаются с англичанами, турками, испанцами, португальцами в пределах устоявшегося понятия "имперский народ", но являют собой феномен как этнический, так и метафизический, содержащий внутри себя не только тяжкое бремя, но и ошеломляющие возможности. Как замечал Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев), с Россией всегда было то, что о ней думали. Сегодняшняя Россия полна смятенного маловерия в Бога и в себя, именно в такой последовательности. Обезбоженная вера в себя иссякла в начале 90-х, показав, что атеистическая самость ошеломляюще конечна: "красная империя" рухнула в одночасье. Теперь происходит медленное собирание и трудная кристаллизация православной веры, той единственной основы, на которой может появиться уверенность в своих силах. Только так, принимая Россию как Дом Пресвятой Богородицы, сформируется жизнеспособная мысль о России-государстве. В противном случае история может получить либо рассыпающиеся как песок множественные земли, либо русское этноцентрическое государство с языческим акцентом, и тогда Евразия содрогнется и падет на колени. Но подобный жизненный план - это мистическая и потому безвозвратная смерть России.

Солженицын, рассматривая нынешнее российское федеративное устройство, отмечает, что сегодня "малой нации жить отдельным государством становится почти невозможно", что в "сохранившемся корпусе России... ни одна нация реально не может... прожить без единства с русским народом". Попутно писатель приводит очень уместное наблюдение о несовпадающем развитии в ХХ веке национальностей и государственностей: национальные самосознания все более детализируются в своем численном и ментальном измерении, а государственности все более укрупняются. В этих обстоятельствах исключительно повышается роль русского народа как единой информационно-культурной кровеносной системы огромной страны и как твердой, "костной" формирующей основы полиэтнического государства. Эта очевидная теоретическая посылка ужасающе не совпадает с действительным положением русского населения в национальных автономиях, где все права граждан имеют жесткий перекос в пользу "титульной" нации. Кроме того, "привилегии по национальному признаку, на которых построена наша Федерация, - есть одновременно дискриминация русских областей", - заключает Солженицын. Была в Уголовном кодексе РФ прежде статья 74, запрещавшая не только всякую дискриминацию, но и привилегии по расовому, национальному либо религиозному признаку, однако вскоре после выступления Солженицына в феврале 1995 года на кремлевском совещании по местному самоуправлению, где он указал на правовую недопустимость сложившихся национальных акцентов, "неловкая статья" была изъята из кодекса. Отдадим должное определенности и публичности солженицынского слова, но в который раз возникает уже почти риторический вопрос: почему писатель приводит динамику фактов, но совсем не склонен рассматривать субъективность складывающегося положения вещей, его конструирование и авторство... Не высвечивая нити волевого управления, не понимая, где находятся руки, которые умело и уверено манипулируют этими нитями, не представляя лицо и ум, что диктуют свою волю тем рукам, мы так и будем задним числом фиксировать события, сетовать на иллюзорность правового поля, строить замки на песке. Вместе с тем, было бы опрометчиво искать "лекарство от черной действительности" лишь в конспирологии - науке о заговорах: это избавляет от личной и национальной ответственности. Внешнему источнику зла и его вживленным проводникам должны противостоять высокие смыслы и здоровые силы национального организма, которые, разумеется, состоят из конкретных людей, их слов и поступков. Каждый гражданин страны ответствен за будущее России, но русский ответствен более чем кто-либо иной, его чувство долга впрямую проистекает из понимания им себя как личностного атома русской культуры и русской истории. Точны и удивительно современны слова П.Б. Струве, процитированные Солженицыным: "Русская интеллигенция обесцвечивает себя в "российскую"... безнадежно и бесплодно прикрывает свое национальное лицо", а "его нельзя прикрыть". "Национальность есть нечто гораздо более несомненное (чем раса, цвет кожи) и в то же время тонкое". "Не пристало нам хитрить ( с русским национальным чувством) и прятать наше лицо... Я, и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства... Чем ясней это будет понято... тем меньше в будущем предстоит недоразумений".(1909 год.) Здесь уточнена впрямую не названная последовательность: во-первых, русское, во-вторых, российское. Вытравливая первое, будет неумолимой эрозии подвергнуто второе. Так, в советское время выхолащивалось, как правило, все акцентно-русское в культуре и быту, начиная с 20-х годов, - писатель говорит об этом резко, перечисляя один за другим антирусские девизы, факты преследований целых слоев населения, действия по уничтожению Русской Православной Церкви. Лишь в преддверии и во время Отечественной войны (которую, кстати, Солженицын именует Второй Мировой войной, что снимает реально бывшую чрезвычайно значимой для русского сознания адресацию - Отечественная война) вновь появились воззвания к "русскому патриотизму" и сочетание "великий русский народ". В хрущевское время этот словарный состав был выведен из активного словоупотребления, попутно возобновились гонения на Церковь. Брежневские годы были ознаменованы иными способами наступления на "русском фронте": подковерная борьба во властных структурах, локализованные в академической среде и жестко микшируемые филологические споры о русскости, знаковое снятие главного редактора литературного журнала "Молодая гвардия" за "славянофильство"... Своего рода "сигналом к атаке" послужила в 1972 году опубликованная в "Литературной газете" статья "Против антиисторизма" А.Н. Яковлева, бывшего в то время "и.о. заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС", но скромно подписавшегося "доктор исторических наук". В статье подвергался идеологическому разносу журнал "Молодая гвардия" за приверженность патриархальным настроениям и шире - как скрытый проводник идей пробуждающегося русского национализма. Солженицын упоминает лишь мельком этот последний симптоматичный штрих начала 70-х, опуская название статьи ("Против антиисторизма"), а фамилию автора отмечая лишь в сноске. Между тем, речь идет о широко известном "архитекторе перестройки" академике А.Н. Яковлеве, который ныне является адептом российской социал-демократии. Все государствообразующие решения конца 80-х - начала 90-х годов несут на себе отпечаток прямого или косвенного влияния этого человека, к которому даже такой притемненный политик как генерал Лебедь публично обращался с вопросом: сколько же у Вас лиц, Александр Николаевич? "Троянский конь" новой российской демократии, А.Н. Яковлев трудноотделим от "священных коров" нашего сегодняшнего общества - свободы слова, борьбы с тоталитаризмом, либеральной экономической доктрины. Солженицын не может не понимать, что все вместе они - это имя и демократические символы-тотемы - составляют единое смысловое и хронистическое поле: подвергнешь диффамации имя - начнут сыпаться принятые из коварных рук истины. Глухо упоминая авторство той давней зловещей статьи, Солженицын вновь разрушает читательское доверие, интонационно формируемое на протяжении всей книги, позволяя упрекнуть себя в расчетливом умолчании, в полуискренности.

Довольно бегло и эмоционально скупо, в основном фиксационно, повествовательно Солженицын касается важнейшей и неразрешимой в течение уже почти полутора веков проблемы - духовной позиции русской интеллигенции. В данном случае речь идет о рубежных 1960-х годах и далее, до наших дней. Еще памятен революционный энтузиазм советских интеллигентов в 20-30-ые годы; "всем сердечным порывом привязаны к коммунизму" эти люди - "и вдруг куда все делось ? " Резко интернационалистская пропаганда первых десятилетий коммунистического режима в конце 30-х-40-х годов впервые дала заметный интонационный сбой: был востребован русский патриотизм, русская культурная доминанта. Затем пропагандистские весы качнулись в обратную сторону, однако, едва зримое тогда расслоение интеллигенции на две неслиянные, словно масло и вода, части - произошло.

В последующее время каждый из этих двух духовных слоев все более самоопределялся. О первом слое, о космополитической интеллигенции, сменившей пролетарский интернационализм на вненациональный либерализм, Солженицын составляет миниатюрный очерк и дает ему мягко-бесстрастное название "Отворот культурного круга". О втором слое интеллигенции, проруссском, писатель говорит довольно хлестко, хотя, возможно, не более категорично, чем о первом. Но, по видимости, третейская и объективная, позиция Солженицына - по сути, оказывается предвзятой. По мнению автора книги, у "демократов" и "патриотов" есть одна общая линия, которая может их объединить: совместная борьба "против живучего, изворотливого коммунизма и комсомольства". Изъян состоит в том, что объединяться предлагается не на основе чего-либо, утверждая и защищая от внешних нападок эту основу, - но "против врага", одной своей частью проникшего во властные и финансовые поры государственного организма, а другой - в сознание множества людей, составляющих державообразующий хребет России, русский народ. На деле же, разрушительная, вероломная и хваткая часть помянутого составного фантомного врага уже дано мутировала и теперь носит демократические одежды, тогда как многочисленная рать рядовых коммунистов явно не заслуживает упрека в большевистской внеэтичности и отсутствии корней. Это те люди, что трудились в оборонно-промышленном комплексе, служили в Советской Армии, понимая себя защитниками Отечества, поднимали сельское хозяйство и летали в космос. Их затаенное чувство причастности к родной земле было отворено в упомянутые 40-е годы и впоследствии не угасло, то тихо тлея, то видимо разгораясь. Прикрепленность к земле предков, к родине как раз и составила ту почву, на которой произошло единение "патриотов" и коммунистов, наперекор давней братоубийственной розни, обоюдно пролитой крови. Такую точку соприкосновения ранее взаимно отчужденных людей Солженицын не берет в расчет, порицает сложившийся идейный союз и высказывается в пользу иного: "патриоты" и "демократическая сторона" могли бы послужить России на ниве общей борьбы с преступной красной иллюзией.

Л. Бородин, теперешний главный редактор журнала "Москва", в недавнем прошлом отбывал срок в советском лагере по политической статье. В те годы "Москву" возглавлял М. Алексеев - писатель и влиятельный литературный чиновник. Однажды Бородин заметил, что в давние годы Алексеев не пустил бы его, политзэка, даже на порог своего кабинета. Теперь же часто они выступают заодно, объединенные главным - любовью к России и сердечной болью за ее унижение.

Если посмотреть на личное прошлое и на современную риторику членов демократических партий, то можно увидеть, что во многом числе они являются детьми и внуками "пламенных революционеров", истово служивших коммунистическому интернационалу, или гимнослагателей советской эпохи, представителей агитпропа. Сменив идеологические одежды, неизменным в своих убеждениях они оставили главное: Россия - только средство для достижения умозрительной цели, будь то красный идеал или же мифологема рынка. Изрядное количество двурушников, "переметчиков" пополнило ряды "демократов новой волны". Современный российский политический бомонд , антирусские СМИ - вот место их теперешнего делового обитания. Неудивительно поэтому, что время от времени возникают уголовные дела, связанные с финансовой деятельностью прежних адептов демократии - С. Станкевича, А. Собчака, или публично разрабатывается версия государственной измены бывшего генерала КГБ О. Калугина - на рубеже 90-х, если читатель помнит, он провозглашался на митингах "совестью России" наряду с академиком Сахаровым (20 августа 1999 года по главному, первому телеканалу России был показан документальный фильм, согласно которому генерал О. Калугин - суперагент Центрального Разведывательного управления США).

Как видим, в стране сложились вполне определенные политические реалии. Демократический блок партий не скрывает своей прозападной ориентации и представляет себе Россию в виде геополитического конструктора, позволяющего собрать ту или иную модель государства и экономики. Для них историческим провалом является не только советский период, но и все прошлое России с незапамятных времен. С той или иной степенью соответствия их можно определить как "либерал-большевиков".

Прокоммунистический блок выступает за постепенное реформирование государства как в отношении к советской модели, так и применительно к современной, экономически и политически искореженной России, все более сползающей в нестабильность и непредсказуемость. Мерность развития, обратная связь реальности и прогнозирования, социально ориентированная экономика при мощном оборонно-промышленном комплексе и боеспособной армии - приоритеты платформы этой группы партий. Им свойственно бережное отношение к национальным особенностям России и лояльное, в отличие от либералов и большевиков первой половины ХХ века, отношение к Православию (часто лишь декларативное и всегда - невоцерковленное). Назовем их "национал-большевиками", по крайней мере, так их именуют за глаза демократически настроенные граждане еще середины 80-х годов.

И, наконец, так называемые "патриоты", все еще достаточно разрозненные, размежеванные в различных немногочисленных по составу партиях, но в совокупности составляющие весомую часть населения России. Их идеал - национально ориентированная экономика, сильное государство, воцерковленность семьи и школы, преемственность истории и культуры России.

Существуют и другие общественно-политические силы, однако они, как правило, при ближайшем рассмотрении оказываются производными обозначенных трех идеологических групп.

Даже на первый взгляд видно, что "национал-большевики" и "патриоты" по ряду позиций близки друг другу, чего не скажешь о предлагаемой Солженицыным связке - "либерал-большевики" и "патриоты" против коммунистов. Напротив, кроме навязываемой писателем единой и умозрительной цели, никакого совпадения, но сильнейший антагонизм, почти онтологический... Причина лежит на поверхности: сегодняшние "национал-большевики" видят и ценят национальные приоритеты (также, кстати сказать, как и патриоты, которые не кинулись "заваливать" коммунистический режим, потому что внутри него вызревала, как зерно или дитя, Россия завтрашнего дня), а большевизм их носит преимущественно титульно-исторический характер. "Либерал-большевикам", на фоне их демократической риторики, пришелся впору ленинский погромный слоган: "... до основанья, а затем...", их способность к циничным решениям имеет прямые исторические аналогии, и потому под комфортным либеральным платьем скрыт беспощадный чекист или продотрядовец, отбирающий последнее, т.е. очевидный большевик.

В какой-то степени Солженицын подтверждает это, цитируя А. Каценелинбойгена, опубликовавшего в 1987 году в журнале "Время и мы" среди прочих такую сентенцию: "...русофилы сегодня... сила в стране, угроза которой недооценивается"; в борьбе с этой опасностью "наиболее оптимальной выглядела бы консолидация (прогрессистов, демократов) с партийным аппаратом, КГБ и хозяйственным аппаратом".

Российская история последних пятидесяти лет впрямую обусловлена размежеванием ВКП (б)-КПСС по национальному, русскому вопросу. Внутрипартийная борьба в конце 80-х вышла на люди, а демократический переворот 1991 года - лишь внешняя сторона победы космополитического крыла компартии, гласно назвавшего себя демократическим движением, но реально продолжавшего традиции ленинского большевизма. Имея это в виду, скажем: в существующую триаду "демократы"-коммунисты-"патриоты" Солженицын вводит прямые подмены смыслов, ложное целеуказание, а желание автора быть над схваткой "демократов" и "патриотов" в завуалированной форме сохраняет приверженность писателя "общечеловеческим ценностям", тем самым, которыми так ловко манипулируют российские либералы, уже целое десятилетие разрушая страну.

Заключительная часть книги Солженицына обозначена вопросом, ключевым для каждого русского человека - "Быть ли нам, русским?" Автор многими штрихами создает образ русскости, включающей в себя национальный характер, чувство патриотизма, православную веру, принципы жизнеустройства, а также - отмечает эволюционные изменения в облике и человеческих свойствах русского народа, случившиеся за последний век. Очень много верного и болевого сосредоточено на этих страницах, начиная уже с заглавия-лейтмотива. Но, как и в предшествующих рассуждениях и расстановках реалий, Солженицын часто ошарашивает читателя произвольностью своих оценок и рекомендаций, порою - умолканием на полуслове там, где сама логика авторских построений требует завершенности.

Вызывает недоумение первый же теоретический посыл писателя - собственное определение патриотизма с противительной оговоркой: "...но со служением (родине) не угодливым, не поддержкою несправедливых притязаний. А откровенным в оценке ее пороков, грехов и в раскаянии за них". В начале этой работы уже говорилось о спутывании Солженицыным автономных смыслов правительства, государства - и родины, отечества. При таком, намеренном, сплетении двух в одно становится неуловимой историософская канва пути России и прогнозирование ее будущего. Само же сочетание "угодливое служение родине", на наш взгляд, есть этический фантом и фразеологический монстр, возникающий в результате подобной подмены понятий. То же можно сказать и в отношении "раскаяния за грехи своей родины". Дело в том, что Солженицын использует сугубо светский оборот извинения за себя или за кого-то, близкого говорящему, в ситуации насквозь мистической, сквозящей из христианского "раскаяния" и сакрального древнего "родина". Слегка драпируя эту свою чрезвычайно важную манипуляцию, писатель порицает П. Вяземского, когда-то пустившего в речевой оборот эпитет "квасной" применительно к патриотизму, окарикатурив тем самым "бесхитростную, пропитанную бытом любовь простонародья к своей стране". Тем не менее, очевидно: Солженицын проговаривает собственную любовь к Отечеству как весьма вдумчивое, почти рациональное чувство, его любовь - себе на уме, а это, как ни крути, - признак расчетливого сердца ( то он "родину" так развернет, то эдак, то снизу заглянет, то сверху бросит оценочный взгляд).

Вот писатель приводит удивительное по точности замечание офицера на встрече в Ярославле: "Новая Россия не поставила себя как родину", - и проходит мимо кардинального смысла, таящегося здесь: "новая Россия" не поставила себя как родину и тем самым оказалась неорганична этому понятию, Родине нужно преодолеть "новую Россию", чтобы стать самозначащей, ей необходимо от "новой России" выздороветь. Между тем, в сравнении с несуществующим "новороссийским" патриотизмом, уже ушедший в прошлое "советский патриотизм" существовал. В скрытой, не артикулируемой форме в нем жил, как в скорлупе, патриотизм подлинно российский, который не умер сегодня. В пиковые минуты он прорывает маскировочные "новорусские" сети и заставляет цепенеть антагонистов России. Так было с марш-броском российских миротворцев в Югославии, и прежде - когда во время чеченской войны, несмотря на лишения и потери, наша армия готова была раздавить чеченские, антирусские по идеологии, бандитские вооруженные формирования - но оказалась предана Кремлем (в мотивации кремлевского отступничества, наряду с политической и экономической подоплекой, явно высвечивался страх перед крепнущей в боях русскостью солдат).

Говоря о "русском патриотизме чистом, любовном, строительном", Солженицын отказывает во внутренней состоятельности тому русскому патриотизму, который "заключает малодушный союз со своими уничтожителями-коммунистами". Следуя авторской логике, советский патриотизм не содержал в себе русского национального начала, все русские патриоты в годы Великой Отечественной войны были беспартийными, даже более того - антикоммунистами, тогда как коммунисты, израненные на фронтах и во множестве погибшие, русскими патриотами не являлись. Кажущаяся невозможной, такая модель "любви к родине" обретает черты реальности, если она высказана с позиции генерала Власова или притемненного Народно-Трудового Союза (Так, на страницах журнала НТС "Посев", вперемежку со статьями, насыщенными русско-патриотической фразеологией, очень естественно читаются рассуждения в духе жанра либерала Бориса Немцова и уважительные их комментарии со стороны редакции, - как говорится, чужие здесь не ходят... Несмотря на перестроечные попытки обелить Власова, придать его имени положительное звучание, нарицательное определение "власовец" сохранило, тем не менее, прежнюю негативную окраску). И Власов, и НТС - отчетливо маргинальные исторические явления, тогда как "советизм" - понятие магистральное, по содержанию совсем не однозначное. Но, по Солженицыну, оно наполнено почти исключительно злом. В соответствии с этим постулатом, писатель мерой вещей полагает отношение к коммунизму, а самих коммунистов лишает всякой способности к эволюции, за исключением одного пути - в сторону антикоммунизма. Хотя и здесь за автором остается право поименовать "эволюционера" - "переметчиком". Таким образом, лучший выход для коммунистов - исчезнуть, как идеологически, так, судя по всему, и физически. Русский патриотизм восстановит тогда свою девственную чистоту, "любовную, строительную", освободившись от пятнающих его примесей - как красных, коммунистических, так и черных, националистических. Солженицын фактически предлагает читателю все внимание сосредоточить на русско-патриотической версии "борьбы за чистоту идеи". Вместо того чтобы ратовать за объединение всех сил, сохраняющих хоть каплю любви и преданности своей стране, несмотря на пестроту партийных разногласий, - писатель вводит сортировочные принципы, автоматически увеличивающие рознь.

Отдадим должное: Солженицын горячо говорит о выветривании всего русского, о том, что существуют "немалые силы - и внутри страны, и вне ее", направленные "к тому, чтобы нас, русских, обезличить". Уже привычно избегая персонификации таинственных "немалых сил", писатель делает справедливый акцент на духовной анемии нынешних русских людей, лишенных взаимной сцепки и осознания своего места в стране. "Наше национальное сознание впало в летаргию". "Мы в национальном обмороке", отнимающем "у нас и жизненную силу, и даже инстинкт самосохранения". Кажется, верные слова, их горькая категоричность обоснована и эмоционально созвучна переживаниям многих и многих. Однако тут вновь сказывается присущая Солженицыну полемическая склонность "округлять до целого". (Советский Союз, по-солженицынски, - исключительно "империя зла", коммунисты - онтологические "убийцы", 74 советских года в истории России - перманентно длящаяся катастрофа...) Писатель не пытается даже примерить к нынешнему государству замечательную формулу канцлера А.М. Горчакова "Россия сосредоточивается". А ведь видимый идейный хаос скрывает под собой интенсивный поиск духовного стержня - центра русского единения. Наиважнейший вопрос, который при этом должен быть решен - форма и содержание преемственности России по отношению к Советскому Союзу, взятые в узловых точках 1917 и 1991 годов. Как только в русском сознании восстановится целостность исторического пути России, сразу же начнется процесс словно магнитного соединения в одно целое разрозненных, взаимно отчужденных людей на всем огромном российском пространстве. Заметим, не только русских, но всех народов, у которых не забыт опыт совместного проживания с русскими - как в рамках соответствующих поселений, так и в пределах национального анклава. Разумеется, велика опасность исчерпания предела прочности российского государства, неудержимости разрушительных процессов в экономике и политике. Именно об этом ведет речь Солженицын, совершенно не озвучивая хотя и отдельные, но совсем не единичные положительные примеры экономического выживания, человеческой солидарности, национального бодрствования.

Справедливо упоминая об "искусственном вытворении советской культуры - взамен и в эрзац русской", писатель придает черты тотальной разрушительности сложному и неоднозначному процессу духовной советизации. В глубине советской культуры, пользуясь ее формальными приемами, дышала культура русская, и облик свой национальный притом не теряла.

Конечно, взаимоотношения идеологически сконструированной и самобытной культур не были идиллическими, но не стоит делать вид, что не существовало оживления, подлинного одухотворения советской культуры - дыханием русской. Очевидный тому пример - "Василий Теркин" А. Твардовского, стихи А. Фатьянова, ставшие народными песнями, "деревенская проза", русскость которой вполне наглядна. Русская культура в советских реалиях находила свое - зерна подлинности, интуитивно соизмеряла шаг в строю с полузабытой общинностью прежней жизни. И теперь советский духовный опыт, при всем его внешнем атеистическом оформлении , обладает нравственной и эстетической составляющей, чрезвычайно значимой для русской культуры. Инстанция, которая соединяет советское и русское - государственничество, имперскость. Через нее, видимо, пройдет луч восстановления (ныне еще только чаемой) непрерывности исторического пути России. Также и человек, вчера "русско-советский", сегодня - "русско-ново-российский", не сможет уйти от преемственности внутри своей семьи, рода, генеалогического древа. Именно эти две координаты - имперскость и родословность - вывели сегодня из зоны мнимости в реальную плоскость множество культурных творений советской эпохи.

Точно так же Солженицын обвиняет советскую культуру в выхолащивании русского языка: ныне "в русском народе и даже оставшемся тонком культурном слое его до поразительного предела утеряно ощущение и понимание собственного языка. За употребление сочных и объемных русских слов из живого запаса XIX века я получал упреки в "новаторстве", в "экспериментаторстве" не просто от рядовых читателей, но и от русских критиков, и даже деревенского происхождения: они уже не узнают народных слов!" Странно, что Солженицын видит в советской культуре субъективного виновника объективно происходящего процесса. Писателю ли не знать, что активный словарный запас языка постоянно меняется. Что-то уходит как архаика, другое появляется как языковое заимствование, третье вводится как соответствующее новой реалии, четвертое обретает черты нормативности, придя из арготической сферы, пятое приживается на время как неологизм... Язык живет, в том числе и вводя из пассивного словаря в активный устаревшие слова. Последним же пытается заняться и Солженицын, подкрепляя собственную языковую инициативу набором волевых аргументов, фактическим отрицанием изменчивости живого русского языка, введением идеологического "субъекта вины".

К сожалению, утрата диалектных и просторечных слов действительно происходит, преимущественно - из-за урбанизации народной жизни. Это общемировое явление, хотя даже в нынешнем, уязвимом, речевом и письменном своем выражении Россия поистине является языковым заповедником.

Очерк русского характера .

Прекрасно пишет Солженицын о национальном начале, которое в народе не должно плотно застить глаза, ибо выше есть абсолютная мерка - мерка Неба. Это замечание весьма своевременно, поскольку предпринимаются попытки придать доминирующее значение языческому прошлому русского народа, представить Православие - религией русской ущербности и пораженчества. Солженицынское Небо просвечено христианским светом, в давние века развеявшим тотемистский, языческий морок на Руси, прояснившим лучшие качества душевного строя восточных славян и, надо полагать, окончательно переместившим славянский пантеон языческих богов из сакральной сферы - в этнокультурную. Одновременно писатель защищает право нации на свой язык и собственное достоинство. Кто только из кликушествующих либералов словесно не вытирал ноги о национальное достоинство русских, мотивируя такую личную позицию то существованием ГУЛАГа, то революцией 1917 года, то русским пьянством, то неосвоенностью, неприбранностью российских пространств... Всякий раз логика причинности подменялась логикой горла оратора, так что к концу 90-х в тех или иных кругах тема русского национального достоинства стала считаться дурным тоном. Защита писателем этого органического права русского народа найдет отклик во многих сердцах, так же, как и призыв Солженицына не смиряться, в ожидании спасительного для России Чуда. "Все мы - и есть Россия. Мы ее - такою сделали, нам ее - и вытягивать... мы должны найти в себе силы и умение сопротивляться распаду уже сейчас, и чем напорней разрушают нашу жизнь - тем напорней бы и сопротивляться". Здесь весьма значимо объединительное "мы": каков бы ни был враг, внешний и скрытый внутренний, если сильно чувство локтя и чувство "общей спины", если чувство единения сильней стремления обособиться - тогда вся штурмовая работа неприятеля, разбивающего крепостные стены, и его потаенное рытье "кротовьих нор" окажутся тщетными. "Ощутить каждому, что ты - не щепка, что ты можешь повлиять на идущее: когда - через бесстрашие, когда - через выдержку". "Действуй там, где живешь, где работаешь! Терпеливо, трудолюбиво, в пределах, где еще движутся твои руки". "Дух - способен изменить направление любого наигибельного процесса". И, наконец, утверждение, делающее писателю честь: "...наш Дух - еще жив! - и - в стержне своем - еще чист!" Философски значимо (существующее уже почти полтора века, но, по странности, всякий раз воспринимающееся как новое) приводимое Солженицыным определение своего рода метафизической основы русского народа: не наличная праведность жизни, но жажда праведности. Обозначаемое писателем среди разнообразных свойств русского характера в прошлом, это качество духовной конституции русского человека оказалось, пожалуй, скрепляющим стержнем всех иных его душевных черт и житейских повадок.

Время выветривало русскую самобытность, особенно разрушителен был "западный ветер": "Россия оказалась - и Западу долго этого допустить было невозможно" - "целый мир, единый по своему началу", "живущий собственной самобытной органической жизнью". (Тютчев.) Сначала Раскол, потом реформы Петра, далее западничество правящего российского слоя привели русского человека, уже во многом духовно растерянного, к "красной смуте" 1917 года. А затем, как пишет Солженицын, "большевики-то быстро взяли русский характер в железо и направили работать на себя". Абсолютизируя злонамеренность и неизменяемость коммунистической власти, писатель считает, что "советский режим способствовал подъему и успеху худших личностей". Сходные утверждения автора уже прокомментированы выше, здесь же нам важно последующее признание Солженицына: "добрая основа еще во стольких людях сохранилась", "наш народ еще не был необратимо подорван, иначе, откуда взялись бы титанические силы на советско-германскую войну?" Дальнейшее время, хрущевское и брежневское, отмечено, по мнению писателя, "прозябанием народа", "дремливой и как будто даже уютной покорностью". Рыночный угар застал русского человека врасплох: "...самые смирные, трудолюбивые, доверчивые - оказались самыми неподготовленными к этому мощному дыханию Распада. И остаточному, еще не вовсе погубленному народному характеру, - чем загородиться от этого Распада? Какими остатками великодушия? Живого сочувствия к чужой беде... готовности идти на помощь? . .. А главное, главное - как от этого разлагающего, наглого, всепобедительного тлетворства защитить детей?" "...откуда выросло из нас это жестокое, зверское племя, эти алчные "грязнохваты" ...с таким смаком и шиком разжиревшие на народной беде? Ведь еще губительнее нашей нужды - это повальное бесчестие, торжествующая развратная пошлость, просочившая новые верхи общества и изрыгаемая на нас изо всех телевизионных ящиков".

Кричащую картину расслоения русского характера Солженицын создает почти исключительно контрастными мазками. Едва ли не единственным полутоном, реалистически теплым и естественно напоминающим о традиции, оказывается авторское описание учителей, которые без всякой государственной поддержки, на свой страх и риск преподают ученикам историю Отечества в православном освещении, привлекают работы выдающихся русских историков прошлого века. Такое духовное стояние подлинно патриотической интеллигенции трудно переоценить. Сильнейшая волна выхолащивания русского смысла, русской позиции, русской духовности сегодня накатывается на юное поколение. В школьные программы официально вписываются как основные - учебники, дающие заведомо ложное представление о культурно-историческом прошлом России. Как в фокусе, в нашей школе сконцентрирована та без преувеличения яростная работа по распылению русского сознания, что идет на всех уровнях отечественной мысли, во всех уголках страны.

Перо Солженицына во многом представляет учительство лишь как остров национального сопротивления, как бастион, который окружила и постоянно штурмует многочисленная и многоликая вражеская сила. Но стойкость и неподкупность имеют физический смертный предел, оборона не может длиться бесконечно. Поэтому особую значимость приобретает постепенно самоопределяющийся русский капитал, кстати сказать, для Солженицына он - фигура умолчания. Порождение чудовищного российского рынка, он еще плохо связан с обороняющимися защитниками твердыни и искушаем вседозволенностью. Но все более крепнет в русских предпринимателях понимание: они работники на своей земле, другой родной земли у них не будет, во всех иных местах они - чужаки. Конечно, не стоит переоценивать их строительную силу и корпоративную этику, но нужно ясно понять: в этом, сильно загрязненном духовно, классе людей заложена перспектива возможного будущего процветания России. Сегодня к ним привита западная мораль, формальная, не перегруженная нравственным началом; в противоположность ей из пещер подсознания выглядывает языческий русский зверь, не терпящий никаких внутренних запретов. И где-то в самой глубине их существа скрывается крошечная душа-христианка, способная к росту и одухотворению падшего человека. К этому необходимо добавить чувство собственного рода, включающее в себя и родной язык, и детские впечатления, и память о ближайшем прошлом родины-державы, и простор родной земли, и укорененность в ней Православия... Фон родового невероятно силен в своем воздействии на человека, и, надо полагать, вразумление, просветление сердца в русском капитале рано или поздно возобладают. Уже теперь мы видим - налаженное производство, сплоченная артель, неустанный и приносящий отдачу крестьянский труд и параллельно - жертвование на восстановление монастырей и храмов, поддержка детских домов и школ, финансирование выпуска книг, театральных постановок... Эти акции еще не стали постоянством, этот созидательный труд еще не повсеместен, но множество добрых исключений из плохого правила уже есть, движение началось - пусть медленно, но ведь и путь не близкий.

С течением времени, особенно в ХХ веке, русский характер стал терять свою целостность, утрачивать лучшие черты, - констатирует Солженицын. Многие потери действительно деформировали традиционный русский духовный облик. Однако видеть лишь одну деградацию, скольжение в пропасть национального небытия, - значит, видеть мало, хотя бы взор и туманила искренняя слеза печали. Уже в течение многих веков в русском культурном пространстве происходит борьба между приоритетами собственно западными и органически русскими. В наши дни эта схватка вышла на поверхность бытия, окрасилась реалистически конкретными тонами, обрела почти бытовую узнаваемость. У Солженицына очень четко проведена разграничительная линия между насильничеством и покорной жертвенностью, обозначено некорыстное служение духовным ценностям, но очевидная интонация авторского описания надрывна, проникнута катастрофизмом, несмотря на редкие всплески надежды, кажущиеся всего лишь примечанием к основному тексту. Не замечая динамики внутреннего развития русского предпринимательства, Солженицын теряет все более видимую связь между духовным стоянием подвижников и преобразованием "русского рыночного хама" в самобытного русского "миллионщика" и купца: при этом перемалывается западничество, и шаг за шагом возникает укорененность в родной земле.

Оглядываясь на Запад, писатель настаивает: "По высокой требовательности наступающего электронно-информационного века нам - чтобы что-то значить среди других народов - надо суметь перестроить характер свой к ожидаемой высокой интенсивности XXI столетия". В такой рекомендации звучат отголоски евгеники - науки об улучшении человеческой породы в пределах этноса: изменить национальный характер - ни много, ни мало. Мобилизация оборонного пояса, интенсификация науки, оперативность внедрения в народное хозяйство новых технологий - вот возможный русский ответ наступающему веку. И главный ответ, но скорее - себе и Небу - одухотворение России, воцерковление гражданина. Вновь, совершенно неожиданно, читатель получает от Солженицына ложное целеуказание, причем в момент, казалось бы, солидарного размышления и печали о русском упадке. Эмоциональный порыв покрывает собой почти незаметный укол в нервный узел.

Похожую оговорку можно встретить в авторском очерке православной церковности в нынешнее смутное время. Определенно защищая от нападок отечественную Православную Церковь, в том числе от обвинений в "непростимом "сергианстве", посылаемых со стороны Православной Церкви Зарубежья, Солженицын говорит о многих сегодняшних трудностях нашей Церкви, ссылается при этом на положительный опыт католичества, протестантства, ислама - "все они социально активны, и в этом естественно (выделено мной. - В.Л.) проявляется связь народа со своей религией". Симптоматично желание автора перенести на православную почву наработанные формы существования в социуме иных конфессий (слава Богу, хоть христосодержащих религий!). Во всех прежних собственных отсылках к исламу Солженицын демонстрировал почти категоричную неблизость - информационную или психологическую - русской ментальности мусульманству . Но вдруг, в столь тонкой и неподражательной сфере, какой, несомненно, является мистическая и религиозная жизнь каждого народа, звучит редуцированное: ислам нам пример. Социальная моторность протестантизма явно существует в ущерб его духовно-сакральной составляющей, тем не менее, и - протестантизм нам пример. Католичество, не испытавшее и малой толики гонений, выпавших на долю Православия, да к тому же на протяжении многих веков стремившееся подавить "православных схизматиков", окатоличить восточных славян ; католичество, погруженное в систему реалий западного общества потребления, - совершенно естественно озабочено своей социальной активностью, поскольку вынуждено подстраиваться под уже существующие общественные институты. Для западного человека воздух напитан философским утверждением "Бог умер!", и католичество пытается говорить с ним на привычном для него языке социальной опеки, сближаясь в этом с протестантством. Но и здесь мы слышим: католичество нам пример. Не говоря уже о том, что для западных церквей нравоучительность по отношению к Православию наработана веками, читатель, интонационно подготовленный авторским голосом, получает сходное утверждение из рук, по видимости, убежденного адепта православного мирочувствия Солженицына. Да, социальная активность Православия возможна, но лишь в тех формах, что уже были опробованы жизнью в старой России: дома призрения, больницы, церковно-приходские школы... Новое воплощение прежнего опыта, очевидно, будет обладать чертами современными, но органично возникшими в российском общественном и культурном пространстве, отнюдь не заемными.

Сочувственно, одобрительно пишет Солженицын о "думающих, ищущих епископах, священниках", замечая, что "церковные формы не могут коснеть вторую тысячу лет, они сами просятся к развитию, к утончению в подвижной, бурной эпохе". Ни словом автор не обмолвливается о реальных уклонениях, о раскольнической деятельности, о персоналиях, лишь резонерски роняя опасение о "самозакрытии, цепенении Церкви". Мягкая повествовательность Солженицына при описании тех или иных нововведений, предлагаемых в качестве средства оживления церковного организма, соседствуют с лексической определенностью в упоминаниях о консервативном, "окаменело ортодоксальном" крыле духовенства.

Многие "настойчиво-реформаторские" идеи по существу направлены на повышение чувства комфортности прихожанина, присутствующего на богослужении. Внутренний личный труд православного христианина не берется в расчет, поскольку основной вектор изменений - в сторону "новоначальных" христиан. В этом ряду предложений мы найдем и перевод богослужения на современный русский язык (так понятней), и сокращенную литургию для детей (малыши устают), и повышенное внимание к общей исповеди, в ущерб личной (большое количество прихожан), и налаживание приходских паломнических связей с католическими монастырями при скромных контактах с православными жемчужинами монастырской духовности (выбрано такое направление общинной жизни, христианско-экуменическое)... Фоном же оказывается уклонение в католичество, а то и совместное служение литургии с инославными священниками. Огромное количество иереев-раскольников неустанно расшатывает православную догматику и церковную иерархию. Скандальное имя исторгнутого из сана священника и отлученного от Православной церкви Глеба Якунина достаточно долго было у всех на слуху. А между тем, еще в советские годы в публицистике Солженицына Г. Якунин фигурировал исключительно в положительном контексте как правозащитник и борец с "церковной окаменелостью". Согласен ли сегодня писатель хотя бы со своими прежними характеристиками этого человека, ведь то давнее время хранит истоки сегодняшней не только раскольнической, но во многом и внехристианской деятельности Якунина? Видимо, не в правилах Солженицына пересматривать свои прошлые шаги и позиции. (В отличие, скажем, от известного диссидента Владимира Максимова, горько признававшегося в 90-х годах, что если бы он только знал, к какому результату приведут написанные и изданные им антисоветские книги, - он никогда бы их не писал!)

До странности дистанцированное и оценочное отношение писателя к Православной Церкви, при словесной заботе о ней, переходят порой в судейское порицание. Болезненны взаимоотношения православной церковной иерархии со Старообрядческой Церковью, тяжелая память о прошлых гонениях на старообрядцев мешает взаимному примирению. Вполне понятно искреннее желание мира в нашем общем православном доме. Но дико в устах мирянина, который считает себя православным прихожанином, звучат советы своей Церкви покаяться в жестоком преследовании старообрядцев, укротить "гордыню" и "признать ту древнюю тяжбу надуманной". По речевой интонации подобные сентенции могут исходить лишь от пророка, который право на такое слово получил мистически, от Бога. Как видно, жесты и риторика мирского пророка, сложившиеся в течение прошлых десятилетий в человеческой повадке Солженицына, механически прилагаются им не только к современному российскому обществу (в картине разрухи которого, кстати сказать, можно найти отпечатки и солженицынских пальцев), но и к Православной Церкви в целом: что это, как не полное забвение собственного места в храме...

Признавая, что "сегодняшней разгромленной, раздавленной, ошеломленной и развращаемой России... вне духовной укрепы от Православия... на ноги не встать", Солженицын тут же стремится отделить от Православия имперскость: не соединяет их воедино с целью создания внутренне гибкой и одухотворенной, многосложной в конфессиональном и правовом отношении государственной формы, но настаивает на Православии, а имперскость тихо выветривает. "Если в предстоящие десятилетия мы будем еще, еще терять и объем населения, и территории, и даже государственность - то одно нетленное и останется у нас: православная вера и источаемое из нее высокое мирочувствие". Заметим, со своей стороны, что если на территории России внешний агрессор станет применять принцип ковровой бомбардировки, как в Югославии, где НАТОвскими бомбежками уничтожено множество православных святынь и верующих прихожан, - благостные упования писателя покажутся слишком оптимистичными.

Вспомним все те самоумаления, которые Солженицын рекомендует России, оглянувшись тут же на уже произошедшее.

Горбачев разрушил социалистический лагерь государств в Европе, отказался от Прибалтики; Ельцин отсек азиатские республики, Украину и Белоруссию; Солженицын рекомендует отказаться от Курильской гряды, Чечни, и, видимо, Ингушетии (чеченцы и ингуши - один народ) - это умаление территорий.

Отказ от военного присутствия в важных для России геополитических зонах, минимизация торговли вооружением, неучастие в оборонительных союзах на Кавказе и в Азии, во внешней политике сброс роли великой державы; отказ на многонациональной и многоконфессиональной территории единого государства от исторически обусловленной имперскости - это солженицынское умаление государственности.

Отказ от бережного отношения к церковной традиции и литургическому канону в пользу внешнего оживления церковной жизни; судейское личное отношение к священноначалию, публично оглашаемое и не осознаваемое как греховность; приложение социальной доктрины католичества и протестантизма к православному жизнеустройству; церковный модернизм - это солженицынское умаление Православия.

Что останется в сухом осадке после выполнения всех этих рекомендаций, да и останется ли в перспективе хоть что-то?..

Обращаясь к повседневной жизни людей на таком огромном и разнообразном пространстве российских земель, Солженицын замечает, что осязаемая малая реальность больше зависит не от общегосударственных событий, а от местного самоуправления. Делая отсылку к положительному опыту Запада, где "именно так и регулируется жизнь... где каждый имеет возможность участвовать в решениях, определяющих его существование", писатель венчает этот пример утверждением: "И только такой порядок есть демократия". Здесь же, по своему обыкновению, автор принимается перемывать кости прежнему общественному институту - Советам депутатов. Уже полдесятилетия Советы существуют только лишь как воспоминание, но покоя ожесточенному уму все нет: сожженный в Белом Доме прах ворошится, попирается ногами, обессмысливается. "Искаженная копия дореволюционного земства", Советы были в свое время созданы исключительно для политической цели, а совсем не как орган гражданского представительства, пишет Солженицын. Со временем Советы стали исполнять лишь декоративную роль при властной партийной вертикали, подчиняясь

также и собственно "советским" центральным органам, не обладая, таким образом, и малой долей местной самостоятельности. Все верно, но ведь можно было в 1991 году делегировать Советам полномочия, не ломая их как общественное и административное образование, не реанимируя поспешно в 1993 году прежние формы (что само по себе не плохо, однако, не надо забывать: все изменения проводились силовым путем, напоминая, казалось бы, противное нынешнему переустройство власти в 1917 году). Отчего же Советы вдруг стали клинически плохи, - они стали мешать президентской власти, и тогда на них навесили всех собак... Но полноценного местного самоуправления, со своим бюджетом, со своими отчислениями в местных налогах как не было, так и нет. Зато появилось право на культурные автономии, никогда не бывавшее прежде в такой, неконтролирующей национальный эгоизм, степени. Была погашена скрепляющая доминанта русской культуры - и пространство культурное стало неумолимо рваться. Исчезла мощная централизующая земли идеология - и хозяйственная деятельность в регионах приобрела явную, порой демонстративную, склонность к экономической автономии, в особенности, если подразумевалось владение богатыми земными недрами. Отсутствие безусловных скреп, соединяющих страну из самоуправленческих территориальных частиц в одно мощное целое, есть главная опасность, подстерегающая нас на "земском" пути. Напротив, выборность губернаторов (по мнению Солженицына, этот шаг скорее отрицательный, ведущий к сепаратизму областей и краев) не только умаляет центральную власть, но и определенно мешает ей делать со страной все, что заблагорассудится или что нашептали "друг Билл", "друг Гельмут", "друг Рю"... Выборный губернаторский корпус выглядит не больнее президентской администрации, одновременно являя собой кадровый резерв власти, параллельный скудному отряду выдвиженцев, подбираемых исключительно по принципу личной преданности главе государства или в соответствии со столь любимой президентом системой "сдержек и противовесов". Солженицын в губернаторской выборности видит средство временного оживления жизни в областях, но реально это есть устойчивость, укорененность - ведь руководитель практически всегда избирается из людей местных. Исключение составляет ситуация с губернаторами-"варягами", претерпевшими от кремлевской власти. Руцкой, Лебедь - при всех различиях в профессиональных и личностных характеристиках этих фигур, все они оппозиционны по отношению к президентскому окружению, их избранием на пост губернатора народ в регионах сказал свое антиельцинское слово.

О жизненно-необходимой финансовой независимости российского местного самоуправления Солженицын судит исходя из все той же, милой его сердцу, западной модели, будь то швейцарские кантоны или малые города Соединенных Штатов: "...налоги, собираемые с местного имущества, местных предприятий, промыслов, местной торговли, развлекательных заведений, туризма - должны все оставаться для использования местного... И еще: налоги с залежей местного значения - камни, глины, водяные источники, - однако... недра и леса общегосударственного значения ...принадлежат только всему государству в целом!" Кажется, все правильно, виден общегосударственный подход, а также пристальное внимание к местным нуждам. Вот только реальная жизнь, действительный облик сегодняшней российской экономики остались за скобками - они мешают стройным теоретическим выкладкам автора, а потому подразумевается, что их стоит учитывать только как поправку при практическом освоении проверенной всем миром схемы.

На самом деле налоги федерального значения собрать сегодня довольно трудно - среди естественных монополий (с большой долей государственного участия в управлении) можно выделить, пожалуй , только три: "Газпром", "ЕЭС России", "Российские железные дороги". Налоговая база этих плательщиков огромна, но не настолько, чтобы отчисления в федеральный бюджет покрыли отсутствие или, точнее, переадресацию налогов местного значения. Совсем недавно дефицит бюджета страны казалось невозможным даже сократить, теперь же - срезали расходные статьи и увеличили собираемость налогов, на слуху новое слово - профицит, то есть превышение доходов над расходами. Откуда же возникли финансовые резервы? Сузился протекционизм, лоббирование интересов налогоплательщика, как раньше сказали бы - кумовство. Тут и предприятия топливно-энергетического комплекса, которые вкупе с обслуживающими их банками составили герметичные финансово-промышленные группы; СМИ, получающие баснословные доходы от рекламы, но одновременно оплачивающие - как, например, НТВ - радиосигнал по государственным, а не коммерческим расценкам; банковская система в целом, как выверенный механизм корыстного манипулирования денежными потоками и как сеть юридически верных схем ухода от налогов - и многое, многое другое... Сегодняшние зримые федеральные налогоплательщики, тем не менее, никак не могут закрыть брешь экономических нужд государства, поскольку - и это основная причина - промышленность лежит в разрухе, опутана сетью неплатежей и посредников, подорвана наплывом импорта (как, например, в бытовой электронике, в авиационном моторостроении) и отсутствием госзаказа. Резкое перераспределение налоговых отчислений в пользу местного самоуправления, как это предлагает Солженицын, сметет единую государственную экономику, приведет к конфедерализации экономической, причем одномоментно, еще до возникновения даже мысли о политическом обособлении, но очевидно подтолкнув к ней горячие головы. Центральная власть, погрязшая в паутине личных интересов, цепляется за местные налоги скорее из чувства самосохранения, нежели из соображений общегосударственного процветания: рухнут федеральные структуры, армия выйдет из подчинения, и тогда пример Горбачева, расщепившего великую страну и ныне рекламирующего пиццу, покажется образом благополучной старости.

Исторически оправданной формой местного самоуправления в России Солженицын считает земство. Приводя множество достоинств такого устройства местной власти и ее договорного взаимодействия с центральными государственными органами и с их представительством на местах; особо оговаривая порядок принятия решений, выборную систему, возможность разрешать национальные трения по справедливости и мирно, - Солженицын готов перенести полувековой предреволюционный земский опыт в современные обстоятельства, почти не оглядываясь на их уродливость. Разве уживется теплота и порядочность с нарциссизмом и своекорыстием? А ведь именно так будет сочетаться возможное земство с реальной федеральной властью.

Надо сказать, что и в годы расцвета земского управления в России его отношения с центром не были безоблачными, а во многом оказывались определенно конкурентными. Наличие полнокровной местной финансовой системы прибавляло уверенности земскому руководству, позволяло ощутить свои мускулы, порождало чувство независимости от столицы, несмотря на комплекс договорных обязательств. И это притом, что выборность, ротационность местного самоуправления совмещалась тогда с незыблемостью и исторической протяженностью династической царской власти, что подкреплялось к тому же и сакральным значением монарха - "помазанник Божий". Не было экологических кризисов и техногенных катастроф, единой энергетической системы страны и гипермонополий, ядерного щита и оборонно-промышленного комплекса... Сегодняшняя Россия отличается от себя самой вековой давности неустранимой системностью государственной жизни. Но теперь власть в стране дробится на временные отрезки президентского легитимного существования, эту власть невозможно одернуть, когда она зарывается, и самое главное - нынешняя власть не любит свою страну. Если царь Николай II в анкетном листе написал о себе "Хозяин Земли Русской", то всенародно избранный президент, очевидно, считает себя "Барином Российской территории".

Сто лет назад выборы местной власти уравновешивала незыблемость центра, монархического по смыслу. Сегодня Россия болеет тотальной выборностью. Есть в этом непросчитываемый элемент катастрофизма, обусловленный особенностями русского сознания и огромностью российских пространств. К тому же, есть все основания предполагать, что психологически народ страны просто устал от парламентаризма, и стабильность власти во многом видит в ее относительно протяженном несменяемом существовании, - по крайней мере, в главном звене.

Так что же, опустить руки и ждать, пока центр не определится в главном - какой институт власти наиболее органичен для российских условий? Совсем нет, обустройство регионального, областного, городского дома наилучшим образом - это то, что каждый может увидеть, во что поверить и к чему приложить свои руки. Речь совсем не о душевной вялости и дряблости народных мышц, а о том, что, закладывая на уровне проекта структуру земских органов местного самоуправления, нужно помнить: восстанавливая свое экономическое здоровье, регион неуклонно будет наращивать и свои политические амбиции, а власть центра - постепенно терять собственное значение. Затем последует образование всероссийского земского союза, однозначно противопоставляющего свою волю Кремлю. В сходной ситуации 1910-х годов главная российская власть была подорвана этим жестким и постоянным нажимом (при всем том, что именно земские организации, в противоположность государственным, наладили бесперебойное снабжение воюющей русской армии амуницией, боеприпасами, оружием, продовольствием), к 1917 году полностью дискредитирована и, наконец, после Февраля уступила свое место в управлении страной лидерам земского движения. Достаточно сказать, что первым премьером Временного правительства стал князь Г.Е. Львов, руководитель "Земгора" - союза земского и городского самоуправления. Дальнейшее известно - дестабилизация внутренней жизни страны и перехват руля власти большевиками.

Чему же учит этот печальный исторический пример? В первую очередь тому, что земство должно знать свое место, не стремиться в кремлевские коридоры с амбициозными планами устройства страны в целом. Это гибельный путь. Российская задача - синхронность в усилении областей, с одной стороны, и - непременно - центра, с другой. Плодотворность взаимодействия может гарантироваться лишь одним: никто из этих двоих сильных не станет доказывать второй стороне, что родину он любит больше. Только совместное движение, только уважительность во взаимоотношениях. Сегодня подобное невозможно: главная власть государства не просто больна, она - гангренозна. Введение в таких обстоятельствах земского варианта самоуправления повторит закат старой России в 1917 году. Ссылки на дестабилизирующий фактор Первой Мировой войны неубедительны: в настоящий момент Россия обложена НАТОвскими войсками, подожжена кавказским сепаратизмом, удушается агрессивными азиатскими исламистскими соседями - степень политической нестабильности окраин страны чрезвычайно велика.

Тогда как логика рассуждений Солженицына противоположна: делегируя в местную власть лучших, можно постепенно построить пирамиду государственного управления исключительно из достойных людей - так, считает писатель, страна может выйти из нынешнего системного кризиса. Возразить трудно, да и не хочется: дело-то предлагается хорошее. Вот только почему-то оно похоже на компьютерную игру с ограниченным числом степеней свободы, в отличие от жизни и истории, где процесс творения реальности беспредельно свободен, а явления, по преимуществу, феноменальны, а не типологичны.

Но в одном Солженицын прав, безусловно: "Только мы сами... должны своими силами подняться из гибельного прозябания. Изменить - само поведение наше: усталое безразличие к своей судьбе". И еще: "Не нынешнему государству служить, а - Отечеству. Отечество - это то, что произвело всех нас. Оно - повыше, повыше всяческих преходящих конституций". Во многом противореча самому себе, наконец-то автор роняет это, стягивающее времена, земли, враждующие партии воедино, рубцующее исторические разрывы - драгоценное слово Отечество. Важно, что Солженицын завершает свою книгу этим понятием, звучащим как данность и как задача. Не обольстимся, оно - лишь камертон, которым писатель настраивает сердце читателя для того, чтобы сыграть затем чужую мелодию, но вспомним - совсем недавно русское сердце просто стремилось вырезать и выбросить за ненадобностью. Достойно благодарности уже то, что сердечный зов узнан и ему послан знакомый сигнал.

В книге Солженицына важна, разумеется, не собственно риторика на русскую тему, но то, как писатель говорит о русском, его интонация, порой - воспламененность, сострадательность. Также и о Православии, о примате духа над материей автор отзывается определенно и утвердительно. К сожалению, неизменно солженицынская апологетика сращивается с бесцеремонной судейщиной, с личной дистанцированностью писателя от органики народного существования, с неответственностью за собственные рекомендации.

Писатель недрогнувшей рукой разрывает "связь времен", сожалея и признаваясь в любви к старой России и заходясь в ненависти к России советской. В сегодняшней воспаленно-больной "новой России" его положение - межеумочное, поскольку прошлое не составляет для Солженицына единый базальт прожитого, а представляется нагромождением осколков - подобно раздробленным ледяным полям во время ледохода. Впрочем, ледоход слишком тотальный для Солженицына образ исторического движения, слишком близкий к реальному прохождению России сквозь толщу времени. Писателю ближе ручьи, течения, водяные рукава и протоки: они графичны, они укладываются в схему. И в том - главный опознавательный признак солженицынского зрения и слуха, и как следствие - закон модуляции его голоса.

Солженицын не прислушивается к глубинному русскому бытию, ограничиваясь исследованием его внешней оболочки - зримой правды и очевидной неправды жизни. Явным примером такой авторской глухоты оказываются предлагаемые им языковые прибавления, собственные словарные конструкции. Сколь насильствен был советский "новояз" (в оруэлловском понимании термина), столь же самоволен и демонстративен в своих правах солженицынский "старояз", монтируемый, словно механический протектор, в живую ткань современного русского языка. Слух писателя как будто не воспринимает скрежета собственной письменной речи - построенная рационально правильно, она заведомо хороша для сочинителя, избравшего своим основанием расчет. Это затаенное в душе писателя качество высушивает корни его духа, склоняет к метафизической близорукости, замыкает нравственное чувство в тесном пространстве рассудочности.

И кажется: не было недавнего возвращения изгнанника на Родину, голос его по-прежнему доносится из далекого Вермонта. Не произошло долгожданного "облекания" писателя Россией. Но словно каменный остров, "обтекает" Россия неподвижную угловатую фигуру Солженицына, огибает своим бытийным потоком, живым и неделимым от начала времен до часа обетованного...

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

227772  2001-03-26 21:47:28 -

227773  2001-03-26 21:48:46 - "Вот уже почти пять лет Александр Солженицын живет в России. Громкое имя прежнего изгнанника теперь, в рамках российской культуры 90-х, звучит привычно, и голос писателя теперь, кажется, уже не покрывает иных голосов, рассуждающих о нынешней России, о наследии прошлых десятилетий, о картинах возможного нашего будущего. Возвратившись на родину, Солженицын не примкнул ни к одной из борющихся за народные умы сторон, и его сегодняшняя позиция отличается какой-то странной, на первый взгляд, особостью. В 1998 году писатель опубликовал свою последнюю по времени книгу, посвященную российской жизни уходящего десятилетия: "Россия в обвале". В авторском предисловии он пишет, что сбылись самые худшие его опасения, высказанные в широко известной работе 1990 года "Как нам обустроить Россию" - страна погибает "под развалинами коммунизма"; прежнее ликование народное сменил горестный стон: "Россия расплющена". <P> Кажется, что все предостережения Солженицына начала 1990-х оправдались, а потому всякое его слово о нашем будущем во многом верно, ибо произносится устами не суетными и продиктовано страдательным движением писательского сердца. Как в народной речи - "сердце-вещун". Но что-то мешает со всей открытостью внимать его страстному голосу..."