Имя Виктора Никитина прежде всего известно читателям по его рассказам, в последние несколько лет рассыпанным по страницам провинциальных журналов и размещенным в интернетовском "Русском переплете". Опубликованные в московской литературной прессе и в журнале "Подъем" критико-публицистические отклики Никитина, вызванные изъянами и  успехами современной литературы, совершенно четко показывают приверженность их автора нравственно-художественной линии русского писательства.

Теперь же перед читателем роман Виктора Никитина, в котором тяга автора к традиции причудливо переплетена с невозможностью полнокровного присутствия традиционного человека в современном мире, в современном городе. Конечно же, во многом - это авторское чувствование, художественное высказывание, не претендующее на философскую полноту. Но все то живое, что пронизывает никитинские страницы, - теплота дыхания, жажда любви, не выговариваемое до конца страдание души, которая замкнута в себе самой и уже затем помещена в "клетку"  городского быта, - все это может быть понято как часть в значении целого. Важно уточнить: не та часть, которая самовластно взяла на себя функции полноты и целокупности, как это стало по подлому принято в нынешнем постмодернистском обществе, - но тот малый, единичный  духовный атом, в котором почти невзначай отразилось все затаенное несчастье современного человеческого сердца.

Художественное письмо этого первого романа Виктора Никитина обращает на себя внимание замечательной изобразительной точностью - будь  то психологические  детали ситуаций или характерные черты героев повествования, и плюс к тому - внезапным читательским осознанием: как же много нужно пережить душою, какой длинный отрезок экзистенциально-потаенной жизни должен быть у автора за плечами, чтобы рассказ об остановившемся времени обрел пространство и воздух. Еще раз оговоримся: это не полнота социальной картины, не природный простор и не воздух, который мы вдыхаем своими легкими. Речь идет о движении внутреннего мира в теснинах мира внешнего, и вся свобода, о которой здесь может зайти речь, - это свобода сердца и ума, свобода слезы и речи. И уже потому авторское письмо обретает столь разительную, по сравнению с прежними  рассказами Никитина, поэтическую составляющую, тот лиризм, который непременно найдешь в лучших произведениях традиционной русской литературы и которым в наибольшей степени выговаривается непостижимая русская душа.

Перед нами не роман в привычном значении этого слова. Здесь резко ослаблена фабульная нить, часто события то тянутся, то бегут одно за другим, но в целом никак нельзя сказать: вот с этого жизнь героев начала разворачиваться перед нами, и вот этим она завершилась. Тут по-другому. Такой душа главного героя была в начале романа, и вот такой она стала с его последними словами, которые закрывают это романное повествование об остановленном времени.

Реально действие начинается в советские 80-е годы, которые не названы прямо, однако по тексту в изобилии распределены приметы "внутренней датировки" - того "историко-культурного аккомпанемента, который. течет параллельно рассказу". Заключительные события, хронологически очерченные точно так же, происходят в 1990-х. Место действия . химерическая советская контора. Здесь люди производят некие штатные действия, что должны послужить необходимым винтиком в функционировании огромной производственной машины, но на деле являют собой образец отчаянной бессмыслицы и душевной пустоты. Это те бессмыслица и пустота, что выели изнутри советское общество, и когда своекорыстные руки словно толкнули его с обрыва, - привычный советский мир покатился в пропасть, оставляя за собой свежий кровавый след и искалеченные судьбы. Конечно, гибель человека внутри общества несоизмерима с гибелью людей при конце общества, каким бы жестоким и плохим оно ни было. Потому что конец мира - это историко-тектонический разлом, который втягивает в себя судьбы тысячами и без разбора. Но прежде, до катастрофы, из духовной почвы вымывался и выбирался грунт и ширилась пустота. Для того, чтобы однажды гигантская постройка превратилась в пыль и груду обломков, в которых перепутались высокие мечты, беззаветный труд, воинский подвиг и - духовное предательство,  ложь идеологии и циничная жадность, не знающая предела и сострадания.

Но в романе нет этих социологических характеристик, хотя штрихов, которые рисуют такой жизненный фон, черт - очень точных, проведенных твердой рукой и замечательно верных, - в нем великое множество.

В стиле этой вещи спрятана не одна примета, свойственная постмодернистской литературе. Тут и аллюзия, и игра словами, именами, лицами повествования, и вложенный романный текст, напоминающий то ли классический вестерн, то ли "мыльный" сюжет.И многое другое, подчеркнуто фантасмагоричное, чье присутствие на этих страницах перекраивает натуралистическую картину видимой жизни и остранняет ее, показывая гнетущую неслиянность "внутреннего человека" и его общественной роли, его "социального паспорта". Но тогда чем же отличается  предлагаемый читателю роман от залежей постмодернистских литературных опусов, что изданы к настоящему времени и еще долго будут занимать полки книжных магазинов и уличных лотков? Отличие в том, что в нашем случае автор любит и жалеет своих героев, а его ирония над выморочной жизнью социума неотделима от горечи. Подобных качеств не найти в постмодернистской литературе, она практически всегда проникнута авторским равнодушием к судьбам всех иных людей и личным душевным благополучием. Здесь же именно сердечные колебания отдаляют авторский рассказ от постмодернизма как явления в целом не творческого, но также - и не лирического хотя бы в деталях. Эти колебания, то горестные, то сдержанно-печальные, словно магнит отталкивают никитинское сочинение от постмодернизма и приближают его к сердцевине литературы, которая питается не только жизненным впечатлением, но и любовью к человеку и миру.

"Ах сердце! Бьешься ты в гнусное время, не живешь. Это тебя заставляют поверить, что ты живешь. Кардиограмму подсунут - пожалуйста, кривая нанесена. Вот же и четырнадцатый участок нормальный, и двадцать второй. Да только нет уже на самом деле никакой кривой. Упала кривая. Стала тонкой печальной линией, накладываемой на безысходный смех.."

Взрослая речь, сквозь которую пробивается острота чувствования, напоминающая детские впечатления и переживания, - примерно так можно определить речевую лирическую интонацию романа. И действительно, во всем этом длящемся, кажется,  фантазировании по любому поводу есть что-то детское. Малейшая зацепка мира внешнего словно освобождает затаенный внутренний мир, который готов развернуть "список" своих реакций на все, что извне касалось его прежде, сегодня и вчера. "Детское,  перенесенное во взрослое", - ему просторно во взрослом физическом и душевном теле, как будто маленькой стопе в обуви большого размера. И вот поэтому главный герой романа Гостев, образно говоря, никак не может соприкоснуться с миром всей своей кожей, а только - локтем, щекой, носом, коленкой. Он доверчиво ищет большой смысл в том, что содержит смысл малый, и отсюда проистекает жестоко ранящий сердце, почти механический "люфт" души в окружающем ее мировом пространстве.

  "К сожалению, мы живем в мире, где никто никому ничего не должен и поэтому многие поверхностные явления воспринимаются нами болезненно глубоко", - говорит Гостеву вкрадчиво-доверительный Шкловский, персонаж с явно демоническими повадками. В этих словах очень много правды, слишком много для того, чтобы человек мог жить с легким сердцем, надеясь на завтрашний день и желая любви в мире, который к любви, по меньшей мере, не расположен.

И вот глаз Гостева и душа его как будто ни на чем не могут остановиться - для созерцания и соучастия, главный герой романа  все время куда-то бежит, расширяя панораму и множа "объекты", практически уничтожая их видимую единственность. Более того, "он сам себе представлялся не вполне настоящим", и его мимолетные слова о книге, которую он читает на протяжении всей романной истории, удручающе разоблачительны: ".она перевешивает все реальные отношения. в которых для меня все же нет подлинности". Но наперекор нынешнему . умному, рассудительному, интересному, притягательному или же, напротив, глупому, черствому, бессмысленному, жестокому - из сердечной глубины изломанного существа Гостева вдруг вымолвится, словно мольба о любви и ласке, совсем детское, будто горячий выдох: ".бабушка, милая бабушка, я здесь, я живой".

И вот так три среза, три главных картины этого странного романа  вдруг встанут пред читателем.

 Мир, который не изменяется, - он словно застыл в момент, когда его строительство завершено, и кажется, что таким он был всегда. Люди живут в  этом мире, никак не соучаствуя в его мельчайших переменах, скорее - в его дрожании, которое подобно едва заметному дрожанию марева летним зноем.

Живая природа на страницах романа светла, прозрачна, натуральна в своем деятельном и самодостаточном существовании - когда быстрая, стремительная в изменениях, когда медлительная, томная, накрывающая собою всех и вся. Сравнительно с нею, непреодолимо мертва жизнь социальная и сутула в своей горькой невысказанности и безудержной рефлексии душевная жизнь героя. Слепящее солнце, остро вычерченный и яркий весенний день, зелень травы и листвы и удивительно много летнего жаркого света.

И наконец, то, о чем мы уже сказали, что нанизывает на трепещущую нервную нить все слова и картины романа, что пронзительно звучит, словно голос краткой, едва ли не мгновенной человеческой жизни:  Я здесь, я живой!

Эти три впечатления останутся в памяти читателя намного дольше, нежели конкретные романные сценки, замечательно точно и характерно выписанные, или признания автора, горькие и беспощадные прежде всего к самому себе, слетевшие с уст лирического героя, или ироническая парафраза на сюжет известной кинокартины 50-х годов, который так легко совпал с коллизиями нашего недавнего времени.

"Исчезнут, как птицы" - так называется роман. Однажды люди приходят в земной мир - и, кажется, совсем скоро уходят из него неведомо куда, но навсегда, чтобы уже не вернутся в эти пределы, божественно прекрасные и по-человечески жестокие. Жизнь  людская промелькнет, словно птица в небе, не дающаяся чужой руке, загадочная и трагичная, исчезающая вдали и словно сама себя провожающая взглядом.

А в воздухе прозвучит и затихнет детский голос, который повторяет и повторяет безутешные взрослые слова: " Я здесь.  Я . живой."

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

265448  2005-07-22 11:06:14 Ия - "...вдруг вымолвится, словно мольба о любви и ласке, совсем детское, будто горячий выдох: "бабушка, милая бабушка, я здесь, я живой". " И роман и критическая статья очень понравились. Любовь действительно "рукой водит". Этим чувством окрашен и рассказ Виктора Никитина "Дедя Федевкин". И не услышать этого не возможно.