Вопросы модернизации в поэме Н.В.Гоголя "Мертвые души"

 

(Работа эта изобилует курсивными вставками из бессмертного шедевра Гоголя, что может показаться на первый взгляд слабостью автора, к заслугам которого можно отнести тематическую выборку и расстановку этих фрагментов, а также добавление кратких комментариев).

 

Как ни назовите любое новое веянье, идущее от энергичного и свежего начальника, принявшего бразды правления в крепкие уверенные руки, румяного, полного чаяний и замыслов грандиозных, а все ж найдете ему множество колоритных подобий в славной истории дней минувших. Непременно встретишь нечто схожее во времена Петровы иль Николаевские, Павловские иль Александровские, Екатерининские иль Елизаветинские, а паче в советские или уж совсем в далекие, с трудом зримые чрез века. Тут случится упомянуть и всевозможные перевороты, реформирования и перестройки, неравную борьбу с пьянством и извечную борьбу с коррупцией, а также незабвенное ускорение, рационализацию и, разумеется, модернизацию и т.д. и т.п. И как только ни сопротивлялось все, что могло противиться новшествам, до какого отчаянья ни доводило, какой только праведный гнев ни возбуждало. Петр I, например, грозился повесить любого, кто украдет столько, чтобы можно было на эти деньги купить веревку, другой государь сетовал сыну о том, что видно только они двое во всей державе и не воруют. При всем том, Екатерина великая просила считать ее республиканкой, Павел любил говорить, что предпочел бы править двадцатью миллионами граждан, а не рабов, Александр Николаевич вовсе упразднил крепостное право, а Николай Александрович даже затеял конституцию. Благонамеренные прожекты эти самым подробным образом описаны литераторами, философами и историками, как и подобает поступать с задачами государственными и наиважнейшими для державного процветания. При внимательном, пытливом взгляде выяснится, что во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнуты и уничтожены как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги! Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями, но мимо его в глухой темноте текли люди. И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога? Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным огнем исчерчена сия летопись, что кричит в ней каждая буква, что отвсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки.

Примечательно, однако же, что всякий раз очередное благое начинание, казалось бы, должное быть непреходящей, неусыпной заботой наделенных властью сановников вспыхивает вдруг подобно метеору на полуночном небосводе, пронесется стремительно и погаснет, и лишь тьма вокруг покажется еще более непроглядною, нежели прежде... Мы вдруг, как ветер повеет, заведем общества благотворительные, поощрительные и невесть какие. Цель будет прекрасна, а при всем том ничего не выйдет. Может быть, это происходит оттого, что мы вдруг удовлетворяемся в самом начале и уже почитаем, что все сделано. Например, затеявши какое-нибудь благотворительное общество для бедных и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвального поступка задаем обед всем первым сановникам города, разумеется, на половину всех пожертвованных сумм; на остальные нанимается тут же для комитета великолепная квартира, с отоплением и сторожами, а затем и остается всей суммы для бедных пять рублей с полтиною, да и тут в распределении этой суммы еще не все члены согласны между собою, и всякий сует какую-нибудь свою куму.

Вновь и вновь наступаем мы на одни и те же грабли. И, кажется, ничего нет нового под солнцем. Что было, то и будет. Только, например, взрастишь, наконец, долгожданных добропорядочных граждан, ан глядишь, уж и народилось племя новое, молодое, незнакомое. И пошла заново канитель... Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: "Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!"

Широко известны подобные умельцы и в наши светлые дни. Все повторяется. И раньше, случалось, боролись тоже и с коррупцией. И преследовали за взятки и где-то не без успеха. Но ловкий чиновник во все времена умел подстроиться под очередную такую борьбу и извлечь свою выгоду. Как, например, небезызвестный литературный персонаж, прохвост и плут, предприимчивый и неунывающий Павел Иванович Чичиков. Когда начались строжайшие преследования всяких взяток, преследований он не испугался и обратил их тот же час в свою пользу, показав таким образом прямо русскую изобретательность, являющуюся только во время прижимок. Дело устроено было вот как: как только приходил проситель и засовывал руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные рекомендательные письма за подписью князя Хованского, как выражаются у нас на Руси: "Нет, нет, - говорил он с улыбкой, удерживая его руки, - вы думаете, что я... нет, нет. Это наш долг, наша обязанность без всяких возмездий мы должны сделать! С этой стороны уж будьте покойны: завтра же все будет сделано. Позвольте узнать вашу квартиру, вам и заботиться не нужно самим, все будет принесено к вам на дом". Очарованный проситель возвращался домой чуть не в восторге, думая: "Вот наконец человек, каких нужно побольше, это просто драгоценный алмаз!" Но ждет проситель день, другой, не приносят дела на дом, на третий тоже. Он в канцелярию, дело и не начиналось; он к драгоценному алмазу. "Ах, извините! - говорил Чичиков очень учтиво, схвативши его за обе руки, - у нас было столько дел; но завтра же все будет сделано завтра непременно, право, мне даже совестно!" И все это сопровождалось движениями обворожительными. Если при этом распахивалась как-нибудь пола халата, то рука в ту же минуту старалась дело поправить и придержать полу. Но ни завтра, ни послезавтра, ни на третий день не несут дела на дом. Проситель берется за ум: да полно, нет ли чего? Выведывает; говорят, нужно дать писарям. "Почему ж не дать? я готов четвертак, другой". - "Нет, не четвертак, а по беленькой". - "По беленькой писарям!" - вскрикивает проситель. "Да чего вы так горячитесь? - отвечают ему, - оно так и выйдет, писарям и достанется по четвертаку, а остальное пойдет к начальству". Бьет себя по лбу недогадливый проситель и бранит на чем свет стоит новый порядок вещей, преследование взяток и вежливые, облагороженные обращения чиновников. Прежде было знаешь по крайней мере, что делать: принес правителю дел красную, да и дело в шляпе, а теперь по беленькой, да еще неделю провозишься, пока догадаешься; черт бы побрал бескорыстие и чиновное благородство! Проситель, конечно, прав, но зато теперь нет взяточников: все правители дел честнейшие и благороднейшие люди, секретари только да писаря мошенники.

Но можно ли считать подобную историю типичной? Можно ли назвать Чичикова прототипом для всякого чиновника? Или это навет, преувеличение, очернительство, злая насмешка? Иные даже вознегодуют, особенно так называемые патриоты, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устраивая судьбу свою на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг клики: "Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом? Ведь это все, что ни описано здесь, это все наше - хорошо ли это? А что скажут иностранцы? Разве весело слышать дурное мнение о себе. Думают, разве это не больно? Думают, разве мы не патриоты?" И полетят в автора критические стрелы негодования.

Чтобы отвечать скромно на обвинение со стороны некоторых горячих патриотов, до времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное. Но нет, не патриотизм и не первое чувство суть причины обвинений, другое скрывается под ними. К чему таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святую правду? Вы боитесь глубоко устремленного взора, вы страшитесь сами устремить на что-нибудь глубокий взор, вы любите скользнуть по всему недумающими глазами. Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: "Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!" И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: "А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!" А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит вовнутрь собственной души сей тяжелый запрос: "А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" Да, как бы не так! А вот пройди в это время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин ни слишком большой, ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет под руку своего соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: "Смотри, смотри, вон Чичиков, Чичиков пошел!"

Справедливости ради, скажем, что порой, и правда, случается, придет действительно честный начальник, рьяный, беспощадный ко всякого рода нарушениям и козням, человек военный, строгий, враг взяточников и всего, что зовется неправдой. На другой же день пугнул он всех до одного, потребовал отчеты, увидел недочеты, на каждом шагу недостающие суммы, заметил в ту же минуту дома красивой гражданской архитектуры, и пошла переборка. Чиновники были отставлены от должности; дома гражданской архитектуры поступили в казну и обращены были на разные богоугодные заведения, все распушено было в пух. И грозен был сильно для всех неумолимый начальник. Но чрез несколько времени, посредством правдивой наружности и уменья подделаться во всему, втерлись к нему в милость другие чиновники, и генерал скоро очутился в руках еще больших мошенников, которых он вовсе не почитал такими; даже был доволен, что выбрал наконец людей как следует, и хвастался не в шутку тонким уменьем различать способности. Чиновники вдруг постигнули дух его и характер. Все, что ни было под начальством его, сделалось страшными гонителями неправды; везде, во всех делах они преследовали ее, как рыбак острогой преследует какую-нибудь мясистую белугу, и преследовали ее с таким успехом, что в скором времени у каждого очутилось по нескольку тысяч капиталу.

С полной ясностью теперь можем мы видеть, что всякая борьба с коррупцией ведет к поистине анафемским ухищрениям чиновников, к еще большему запутыванию дел, к увеличению сей славной армии слуг народных, к чему угодно, только не к искоренению взяточничества, наведению должного порядка в делопроизводстве и облегчению незавидной участи просителей.

Тут и до почти крамольных мыслей дойдешь, и закрадется вдруг сомнение: а не те ли чиновники затевают беспощадную непримиримую борьбу с коррупцией, кто, получив волею судеб важный пост и власть в свои руки, оказались до времени неучтенными в устоявшихся коррупционных отношениях? Ведь мимо них, прочь текут молочные реки; другие, а не они нежатся среди кисельных берегов; другие владеют сокровищами и великолепными дворцами, роскошными возлюбленными и шикарными яхтами. Кому не станет обидно? Кто не возмутится? Любой, чей срок не вечен, вознегодует. Но ведь и все мы на этом свете временщики...

Ведь почти любой чиновник (как и всякий почти человек) рассуждает следующим образом, и в рассуждении его видна некоторая сторона справедливости: Всё на свете обделывает свои дела. "Что кому требит, тот то и теребит",- говорит пословица. Ведь всякий из нас чем-нибудь попользуется: тот казенным лесом, тот экономическими суммами, тот крадет у детей своих ради какой-нибудь приезжей актрисы, тот у крестьян ради мебелей Гамбса или кареты. Что ж делать, если завелось так много всяких заманок на свете? И дорогие рестораны с сумасшедшими ценами, и маскарады, и гулянья, и плясанья с цыганками. Ведь трудно удержаться, если все со всех сторон делают то же, да и мода велит - изволь удержать себя! Ведь нельзя же всегда удерживать себя. Человек не Бог...

...Кто ж зевает теперь на должности? - все приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякий брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же другие благоденствуют, и почему должен я пропасть червем? И что я теперь? Куда я гожусь? какими глазами я стану смотреть теперь в глаза всякому почтенному отцу семейства? Как не чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю, и что скажут потом мои дети? Вот, скажут, отец, скотина, не оставил нам никакого состояния!

Как видим, нравственные страдания чиновника велики. Вопросы, терзающие его многообразны: Как не прослыть дураком? Как не дойти, ненароком, до преступной крайности и суда. Как соблюсти спокойствие душевное, сохранить добропорядочность и приличное упоминание в обществе? Но и при всем том не обидеть и себя, обеспечить свое потомство и вкусить мимолетные радости жизни?

Кто же он? Чиновник - стало быть, подлец? Почему ж подлец, зачем же быть так строгу к другим? Справедливее всего назвать его: хозяин, приобретатель. Приобретение - вина всего; из-за него произвелись дела, которым свет дает название не очень чистых.

Но позвольте, это уж верно тогда, в Николаевской России, в каком-нибудь темном, дремучем 1839 году! А наше время другое, совсем другое! Ведь сейчас все только и заняты приобретением! Как же может оно быть виною всего? Автомобили, квартиры, дачи, заводы, газеты, пароходы, еще автомобили, еще квартиры... Ух, как бы развернулся в наше счастливое время Павел Иванович! Ну, если не он сам, так его последователи, славные дельцы и комбинаторы, приобретатели всех мастей. Дай им Бог здоровья и процветания! За них уж будьте покойны. Не станут Чичиковы занимать свое время ничем, что не посулит им прибыли и приобретения. Ах, какая славная была и будет модернизация, например, таможни, если ратовать за нее станет все тот же незабвенный Павел Иванович! Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его.

Да, мои добрые читатели, вам бы не хотелось видеть обнаруженную человеческую бедность. Зачем, говорите вы, к чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без того случается нам часто видеть то, что вовсе не утешительно. Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательное. Пусть лучше позабудемся мы!

Забывайтесь, кто хочет, для этого служит телевизор. Иные же обязаны помнить, что как бы ни хотелось, но никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаньями нельзя искоренить неправды: она слишком уже глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными.

Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже мимо законного управленья образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия, все оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как <<ни>> ограничивай он в действиях дурных чиновников приставленьем в надзиратели других чиновников. Все будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народов, вооружался против << врагов? >>, так должен восстать против неправды.

Будет ли сие?