Дождь.

Фары
шарят
по стенам домов,
Словно ищут
какую пропажу.
Они золота
из закромов
Не жалеют на поиски даже.

Им не нужен
ночлег и постой,
Им не нужно
ни супа, ни хлеба.
Дождь
уносит
законный покой
Под бесцветною крышею неба.

Блики рыскают
по этажам,
Они возятся в сточных канавах,
Словно дождь,
не учел дележа,
И похитил Вселенскую славу.

И оставленный,
словно предмет,
Между поиском супа и хлеба,
Я смотрел
как отпущенный свет
Улетает по стенам на небо.

За Кенигсберг.

Но я все-таки жив,
А войне не осталось ни года.
Бог меня ни призвал,
Ни отверг.
Мои плечи под Курском
Заплавились в плечи народа,
И у нас впереди Кенигсберг.

Словно риф затверделый,
Вобравший, все страхи и беды.
Он нас должен разрезать,
Словно моря шальную волну.
Но мы вряд ли волна,
Мы железные плечи победы,
Нет, не крылья,
Мы плечи,
И тащим на свалку войну.

Я еще не убит
И дойду ль до Берлина,
Не знаю.
Моя память ушла
В мой когда-то раздавленный дом.
И я просто иду
В Кенигсберг,
Ни герой, ни хозяин,
Кто-то должен забрать
Из него металлический лом.

Я увижу опять
Эти гладкие твердые камни
И несчастных детей
Будет снова кормить кашевар,
Но я вновь не найду
Среди них свою бедную память,
Только этих детишек
Буду сильно к груди прижимать.

И на синее небо
Глядеть буду пристально, долго,
И мой пот, иль не пот
Или воск
Будет течь на глаза.
Будет течь на глаза
И я снова надвину пилотку,
Чтобы снова ╚отбой!╩
Попытаться себе приказать.

Тихо-тихо, ╚отбой╩
Скажет мне Кенигсбергское время,
Тихо-тихо, ручей
По-немецки мне будет журчать,
Но я сяду к костру
И прижмусь потеснее, со всеми
Чтобы в общее тело
Свою теплоту отдавать.

Я еще не убит,
И дойду ль до Берлина, не знаю.
Здесь, вокруг костерка
Весь мой смелый нехитрый расчет.
Но я все-таки жив,
Потому что сквозь сон повторяю,
Что моя теплота
До России однажды дойдет.

Ноябрь 41-го.

Хрустела жизнь под черной гусеницей
Уже полгода. Ни на волю, ни на суд,
Шли на Восток безжизненные лица,
Не понимая, что они еще идут.

Зима старалась, крыла как умела
Живучей памяти кровавые места
И мир от этого казался черно-белым.
Об автомат звенела пустота.

Пустой насмешкой он повис на шее.
Что толку? √ Все раздавлено на век.
О, как же хочется рванутся из траншеи:
Давись, скотина, я - не человек!

Держи затвор свинец холодной злобы,
Лишь ты один ее способен удержать.
Раздвиньтесь черно-белые сугробы┘
Еще я должен жить и отступать.

01.2003.

Отцу.

Мой чуждый мир меня калечил,
Но я упрямился и шел
И напрягались твои плечи,
И опускались тяжело.

Ты говорил тогда: - ╚Не стоит╩, -
Хотел от мира защитить,
Но тот большой железный поезд
Стучал одно: ╚Не быть, иль быть╩.

И вот, спустя большое время,
Истратив уйму лет и сил,
Я вспоминаю как деревья
Ты рисовать меня учил.

Я вспоминаю по крупицам,
С трудом, ведь ты давно ушел,
Как чьи-то маленькие лица
Ты выводил карандашом.

И вижу как легко и просто
Там, на конце карандаша
Ни поезд с тягостным вопросом,
А мчится вся твоя душа.

╚Прости, отец, что поздно понял,
Прости, ведь ты давно ушел┘╩
Но пусть ликуют колокольни,
Я у мольберта, я пришел.

Человек и ночь.

Разлетается брызгами в ночь
Череда фонарей по Москве.
Легковушки из города прочь
Километры считают во сне.

Им на смену молчанье шоссе
И реки убаюканный бег,
Чтоб по средней пустой полосе
В гости к ночи пришел человек.

Она ждет его ласковый шаг,
Она помнит его наизусть,
Нанося электрический лак,
На столбов тротуарную грусть.

Вереницы прогонит машин,
Им вдогонку припустит дождей,
Чтоб за смолкнувшим трепетом шин
Его шаг разузнать поскорей.

Он спешит ее темень украсть
У лазурью залитого дня,
Растворить горемычную страсть
В талом свете ночного огня.

Отмеряя шагами любовь,
Приближая глазами мечту,
И моста ее черную бровь
Он ласкает и неба звезду.

Ах, спасибо тебе, что ты есть,
За сияние глянца Луны,
За дыханья прохладного жесть,
За биение сердца струны.

И она уронила в ответ
Разноцветное платье окон,
И тушила прожекторный свет,
Прошептав: это сон, это сон.
И на гребне чудесного сна
Отыскали они света край,
Но в преддверии нового дня
Разбудил их залетный трамвай.

В предрассветных слезинках дождей
Растворится заплаканный лик.
Но в бушующем мире людей
Не утонит божественный миг.

Художникам.

Город
Стеной моторов
Режет
Шоссе и проспекты.
Норовом
Старый мой город
Скорее понравился бы ландскнехту.
Но, город!
У тебя есть сердце
На маленьком месте у Крымского моста,
Где взоры
В молчаньи своем наглядеться
Не могут
Как пламенно оно бьется.
И к этому месту люди,
Словно бы муравьи,
Спиной в килограммах груза
Несут килограммы любви.
Той, что с полотен глядит, как живая
Невозмутимо, не понимая,
Как чья-то рука,
На простую холстину
Ее положила с цветения луга.
И вот они рощи туманами стынут
И именно эти
Мне дороги лужи.
А юная роща
аряды полощет
В еще не нагретой июньской воде.
И вот он звенит
От росы колокольчик
В рассветной траве,
А быть может во мне?
А может во мне
Дождик моет овраги?
А может уходит за мной напрямик,
Подавшийся в летнюю ночь и в бродяги,
Мой самый заветный и чистый родник!?

Бьется, бьется!
Бейся вечно!
Родничком своим скользя
Бессловесное сердечко
Так, что не запеть нельзя.
Так, чтоб серый призрак будней
сдох,
И я сказать сумел:
- Сколько в жизни еще будет
Так, как я всегда хотел!
И натруженные спины
Не жалейте, муравьи.
Вы несите в мир картины,
Вы √ монахи, херувимы,
ромосомики Земли!
И тогда,
Когда на дело
Ваших душ я нагляжусь,
Может быть на свете белом
Сам
На что-нибудь сгожусь.

Больной ребенок.

Тот не обычный мир глядел размыто,
Руками бесконечно шевеля.
Быть может, в нем жила своя орбита,
Крутилась не в ту сторону Земля?

А он глядел с улыбкою на пальчик,
Сквозь медсестру, сквозь стену, сквозь урок.
И мать с надеждою ждала, что будет дальше,
Застегивая детский ремешок.

Но мир не спал, бурлил, сопротивлялся,
Что ему пальчик? √ Пальчик не причем,
Когда, прекрасным берегом казалось,
Заботливого доктора плечо.

И я смотрел, как странно он играет,
И думал, как бы мать не огорчить,
И как, порой, себя не понимаю,
Когда стараюсь миру угодить.

Ван Гог.

Щетинистой кистью
Он связывал мир
Как знающий дело хирург.
И каждый мазок
Его боль, его пир,
И в каждом он был демиург.
Быть может и сам он
Не знал ничего
О плачущем бытие.
Но дырки в душе
Подгоняли его
К разорванной кем-то черте.
Минута к минуте
Вязал и вязал,
Все толще мазки и плотней.
Но мир не терпел,
Он из рук ускользал,
Боялся, что будет больней.
Куда уж больнее,
Когда одинок.
Художник пытался догнать
Цветы и колосья,
Движение ног,
Чтоб в сердце им место отдать.
И вот они словно морские узлы
Разорванной кем-то черты,
Холсты и холсты,
Холсты и холсты √
Этапы смертельной борьбы.

12.04.

Вид на ночной метромост со стороны
Лужниковского бассейна.

Стена огромного бассейна
Как неприступная скала
Свисала в мир почти ничейный,
В котором ветви, снег и мгла
Хозяйничали вдоль дороги.
И только вечное метро
Имело свет судьбу и ноги,
Чтоб через ночь нести добро.
Но в мимолетном засветленьи,
Заслышав призрачный гудок,
Стена огромного бассейна
Похожей стала на чертог.
Гудок кричал как будто с неба,
Он словно ведал сквозь табло
Как, защищенное от бега,
Луны качалось серебро.

* * *

Квадрат окна как будто замер,
Я перед ним, он предо мной.
Я краски впитывал глазами,
Что жили за его спиной.

Деревья, руки растопырев,
Искали путь на небеса
И дом,
в том запредельном мире,
Вместо окон имел глаза.

Я видел розовые стены,
Зеленоватый ствол
и вновь
Глядел, глядел и видел вены
И в них ликующую кровь.

Глядел на уголок асфальта,
Как в бездну, в сочный чернозем.
И в окна, будто из базальта,
Глядел потусторонний дом.

И радость розового цвета
Тихонько шла на небеса,
Дом оставался без ответа,
Но, как и я, имел глаза.

Хмурое утро.

Время растянуто или просрочено.
В сером пространстве фасады равняются,
Белыми рамами в мир приколочены.
Солнышко тусклое к ним пробивается.

Глухо, натянуто стонут автобусы,
Словно зубною болью пронизаны.
Ветер печали кружится, и глобусы
Стали игрушками, и телевизоры.

Ветер печали
мне мир объясняет:
Клетку рубашек
многоэтажек,
С лавкой пустующей соединяет,
К ним приплюсует молчание чашек.

Ветер печали толкает, толкает
Баржу чужую
на старом рисунке,
Мимо заводов и фабрик родную
Тащит по паперти или Чугунке.

Ветер печали √ твердые ветви,
Черные строгие ветви бессрочья┘.
Ветви, да снег, да охотники Брейгеля,
Ветви, да небо √ ковчег заколоченный.

* * *

Малыш капризничал.
Он плакал.
И набок стул,
И ╚Нет, и все!╩.
Не в счет ╚нельзя╩,
Не в счет ╚бябяка╩.
Одно название √ дите.

От дел благих он отнял взрослых.
Как ели мудрые над ним
Они шептали суть вопроса,
Что был, не сложно разрешим.

Ребенок заперт.
Встали ели
У плотно затворенной двери,
И там, в пустом молчаньи речи
Они вздымали свои плечи.

Прошли минуты роковые,
Ушла гроза, настала тишь,
И вновь тревогою живые
Они шепнули: ╚Спит малыш╩.

Открыта дверь преосторожно.
Постель не тронута, окно,
Под ним ╚Неужто? Невозможно!╩
Сидит смиренное оно.

И вновь бессильны стали речи.
Блестит головка с кулачок,
И держат слабенькие плечи
Такой большой воротничок.

Под батареей на полу
Лежит покорная ему
Альбома чистая бумага.
Нашел-таки,
Где взял, бродяга!?

Патронами карандаши
Рассыпаны как после боя.
Малыш, дитя!
Да что с тобою?

Ни зла, ни страсти, ни обид.
Он беззащитен и открыт.

Вздохнул, и начал, наконец,
Ни мальчик, ни дитя, - творец.