Валерий Куклин - ВЫРОДОК ИЛИ ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ, ПОХОЖАЯ НА СКАЗКУ

ОТ АВТОРА. Повесть была действительно написана в декабре 1978 года в течение двух недель нахождения моего в камере одного из московских СИЗО по делу об участии в самиздате. Мне в тот момент показалось интересным поиграть в сказку, как если бы она существовала в действительности, то есть приземлить чудеса, сделать волшебство бытовым, а свойства чудотворения сделать понятными обычному человеку. Был на Родине моей "застой", то есть период, когда мест работы в стране было много, зарплаты моим соотечественникам хватало на сносную жизнь, по улицам НЕ мотались вечно жующие, мышцатые парни в черных куртках с пистолетами под мышками, НЕ БЫЛО практически и проституток, НЕ дорожал хлеб, НЕ умирали в нищете участники Великой Отечественной войны и НЕ вещали с телеэкранов разом ставшие теперь государственной элитой воры и бандиты. Жизнь текла иначе, чем сейчас, чем-то лучше, чем-то хуже, спокойней. И проблемы, волновавшие в то время нас, были иными, сейчас кому-то кажущимися и потешными. Но они все-таки были, и переживали мы их основательно, со всей страстью наших не знакомых с демократическими преобразованиями пылких сердец. Нас можно было бы назвать идеалистами и советскими мечтателями, тютями и размазнями, беспочвенными романтиками, а то и модным ныне словом "халявщики, но... отказать нам в порядочности было нельзя. Нам - это всему советскому народу в целом.

Именно потому повесть, достаточно незаурядная для того времени, не находила своего издателя в течение тридцати лет. Советские издатели и редакторы видели в ней критику советского строя, а уже в постсоветское время оная стала почитаться ими же пропагандой именно социалистического образа жизни. Находили они порой и такие ассоциативные связи, которые мне, автору, казались высосанными ими из их же пальцев - не более. А когда дело доходило до определения жанра повести, то термин таинственная история, а не научно-фантастическая повесть, и уж тем более не роман в стиле фэнтэзи, вызывал у людей, ответственных за издание книг и публикацию журнальных вариантов, скрежет зубовный. Они смотрели на меня исподлобья и тупо бормотали: "Такого не бывает". Они были и остаются людьми своего времени, как и мои герои, которых теперь, спустя тридцать лет, я с удовольствием представляю читателю.

Именно сейчас, когда сердце тоскует по молодости, по тем годам, когда можно было запросто завалиться к другу в гости даже без бутылки вина в кармане, когда можно было дать взаймы червонец и забыть об этом, когда у нас и у наших детей было впереди будущее, а сейчас все это куда-то исчезло, превратилось в мечту и в фантастику, захотелось мне реанимировать завалявшуюся в моем архиве, порыжевшую от времени рукопись, повествующую все-таки о нас - о тех, кто жил в семидесятых годах 20 века на гигантской территории страны Советов, почитая себя дружной семьей народов. В те годы я мог себе позволить пофантазировать просто так... для собственного удовольствия... даже сидя в СИЗО в перерывах между допросами, которые офицеры КГБ СССР вели скучно и дотошно.

- Вот в чём смысл в жизни все-таки? Пятьсот лет живу...

- Четыреста восемьдесят три года, одиннадцать месяцев, двадцать семь дней живу - и никак не соображу... Сложная это штука - философия...

- С Гегелем обсуждали, с Кантом, с Ницше, Лейбницем... С Бакуниным, наконец!..

- Ну, что за язык!.. Что за язык!.. Как ляпнешь, так сразу всю обедню и испортишь!

- Слышишь? А, может, его совсем нет, смысла этого, а? И живем мы совсем ни к чему?

Профессия частного детектива - в стране якобы развитого социализма - явление невозможное. Поиск преступников при социализме -- забота государства, его священный долг. Потому-то меня удивило предложение Андрюшки Косых, который заявился ко мне домой однажды морозным вечером, даже не предупредив о визите, не дав приготовить на стол хотя бы любимой им жаренной картошки с луком, и купить водки. Так вот, явился он, снял шинель, офицерскую шапку, повесил все это на вешалку при входе, вытер сапоги о коврик сказал...

Впрочем, лучше все по порядку. Это только Гоголь умел так сразу: "К нам едет ревизор". У меня же все случилось более прозаическим путём.

С Андрюхой мы вместе учились ещё в школе, в городе Златоусте Челябинской области. Он был "домашником" а я - "инкубаторским", то есть детдомовским. Но мы не дрались, как все прочие, а дружили. И Андрюшка меня подкармливал. Потому что мама у него работала в заводской столовой при хлеборезке, и к концу смены всегда набирала полотняный мешочек крошек и обрезков, которые выносила через проходную, спрятав еду под кофтой, а то и вовсе укрепив под юбкой между ног. И Андрюха с ее разрешения выгребал уже дома из мешочка пару жменей ссохшегося хлеба, ссыпал в старую консервную банку и относил мне. А уж я делил полученное богатство с другими детдомовцами. Потому что время было послевоенное, мы росли, и чувство неистребимого голода постоянно преследовало нас, оставшись в памяти моей главным атрибутом детства.

По окончании средней школы пути-дороги наши разошлись. Андрюшка после армии был направлен по комсомольской путевке в Высшую школу милиции, стал сыщиком-профессионалом, а я, отслужив положенные три года в войсках связи, поступил в Московский государственный университет, окончил его, стал биологом, то бишь ученым - человеком, по мнению некогда мной и моими однокашниками любимого Жюля Верна, не от мира сего. Но дружеские отношения наши с Андреем Косых со сменой сфер интересов не изменились. Хотя в последующие годы жизнь нас то и дело разводила, оказались мы, в конце концов, москвичами, потому встречались, и перезванивались, и даже бывали друг у друга в гостях. Признаться надо, виделись мы не слишком часто: то я оказывался в командировке, то у него какой-нибудь преступник что-то натворит неординарное, - но помнили друг о друге, говорили друг о друге с любовью. Быт, словом, заел. Последние два раза встречались мы вообще только на днях рождения. А тут - на тебе: как в молодости, явился - не запылился, сам рад, и у меня от вида его светящейся от счастья морды рот сам в улыбке тянется.

Мне показался наигранным развязанный тон, с каким Андрей заявил после того, как разделся, вошел в зал и сел на диван:

- А не кажется ли тебе, Юрка, что ты слишком давно не был в отпуске? Я могу предложить тебе замечательное приключение!

Так как я считал себя человеком солидным (33 библейских года), весьма занятым (старший научный сотрудник номерного НИИ АН СССР) и уже вышедшим из возраста поклонников Александра Грина и Жюля Верна, то ответил энергичным движением головы из стороны в сторону.

- У тебя "трехлетка" подошла, как мне помнится? - спросил Андрей, словно и не понял этого международного жеста (кроме болгар, кажется). - Пора отправляться в длительный отпуск, а дурака валять тебе не хочется. Сочувствую... и предлагаю небольшое развлечение, - и добавил. - Криминального свойства... Разберешься на природе раскрытием одной малюсенькой тайны... - сложил вместе указательный и большой палец, оставив между ними едва заметный зазор. - Вот такой.

Мой научный руководитель членкор Академии Наук СССР, профессор биологического факультета МГУ имени Ломоносова и одновременно зам директора по науке в том самом НИИ, где я работаю, Андрей Павлович Карнаухов буквально накануне сообщил, что докторскую диссертацию мне разрешат защищать уже в этом году. Оказывается, один из перспективных ученых из Киева не дождался своей очереди в ВАК-е - и скоропостижно скончался, что позволяет теперь моему шефу совершить некий головокружительный трюк, благодаря которому осенью этого года я могу защититься, а он - получит нужное ему количество остепененных докторским званием учеников, которое позволит ему безбоязненно баллотироваться в действительные члены АН СССР едва только скончается престарелый ныне академик Кукушкин.

Шефов подводить нельзя, поэтому я повторил отрицательное качание головой.

Но Андрей, как и двадцать лет назад, предпочел переть нахрапом, потому никак не среагировал на мои гримасы:

- Поехать тебе надо на север, - заявил он. - Там есть один крохотный заповедник...

- Есть! - возразил он. - Я точно знаю, что есть, - и устроился в кресле поудобнее. -- "Кивач", условно говоря.[1] Так вот, как и во всяком ином заповеднике, там полно всяких птиц и зверушек, а также... местных жителей, браконьеров и туристов. Так ведь?

Я кивнул головой согласно - и это послужило Андрюхе поводом для следующей атаки:

- Ага! - закричал он, поднимая чашку с кофе вверх, словно провозглашая тост. - Я так и знал, что тебе моя идея понравится! - и тут же, не давая мне опомниться, зачастил. - Шикарный заповедник! Больше тысячи гектаров! Леса! Болота! Озера! Всякой твари - прямо кишит! Белые ночи! Рай для биолога.

Я демонстративно закрыл глаза и постарался не вслушиваться в слова, похожие на междометия.

Андрей же после более чем минутного трепа о красотах северного леса вдруг заговорил ясно и четко. Из его слов я понял, что где-то возле, условно говоря, водопада Кивач (почему условно говоря, выяснилось позже) пропало особо важное лицо в области изготовления каких-то сверхсекретных военного назначения машин и еще чего-то еще более опасного, тайного, неизвестного даже начальнику знаменитого МУРа, честь которого защищал Андрей Косых. Сверхсекретное лицо сие носило звание генеральское и пребывало в должности генерального конструктора какого-то особого чудо-оружия массового поражения, знало много секретов государственной важности, а потому посчитало себя вправе поохотиться в государственном заповеднике... и вдруг исчезло не только само по себе, но и с собакой, с охотничьим бельгийским ружьем ручной работы и с трехдневным запасом космического провианта в рюкзаке.

Следствие по поиску горе-охотника велось прокуратурой Министерства среднего машиностроения СССР, Комитетом госбезопасности СССР, Главной военной прокуратурой СССР, военной разведкой Министерства обороны СССР и, конечно же, сыщиками Московского уголовного розыска. О результатах расследования сыщики докладывали главе КГБ СССР Юрию Владимировичу Андропову лично, а тот - самому Леониду Ильичу Брежневу, первому руководителю страны Советов, то есть чуть ли не Богу. Вот до чего важна была для власти СССР сверхсекретная генеральская шишка, которая пропала внутри, условно говоря, заповедника "Кивач".

- Ну, пропал и пропал, да и черт с ним, с этим главным конструктором, - заявил вдруг Андрей. - Другого назначат. Я пока делом этим занимался, такое про генерала узнал, что сам, наверное, такого бы живым в землю закопал. Не в конструкторе том дело. Удивило меня вот что...

И он рассказал о том, как вдруг прокуратура Минсредмаша поспешила закрыла дело, а из КГБ последовал в МВД, в МО и в МУР приказ срочно передать все имеющиеся у них документы расследования в спецархив Кремля, а также уничтожить все какие-либо косвенные упоминания об этом случае в бумагах делопроизводителей. Но самое странное - это то, что сотрудники опергруппы МУРа, посланные в условно говоря "Кивач", вернулись оттуда...

- ... чуть тронутыми, - сказал Андрей. - Отчет о проделанной работе писать отказались. А три человека вообще подали рапорты об увольнении из органов.

Кофе уже остыл. Андрей отхлебнул из чашки и, сморщившись, отставил.

- В общих чертах, все, - ответил он. - Подробности в папке, - достал из портфеля скоросшиватель, протянул его мне. - Я скопировал часть материалов.

Во те и хрен! Получается, Андрей втягивает меня в противоправную аферу! Если в КГБ узнают, что у меня оказались на руках копии сверхсекретных документов государственной важности, не видать мне докторской диссертации, да и вообще не видать свободы в ближайшие лет так десять-пятнадцать. И я спросил:

- Ну... - протянул он, помахивая в воздухе пальцами и строя выражение задумчивости на лице. - Во-первых, ты - профессиональный ученый, мыслишь законченными категориями, не отказываясь от необычных ответов. Во-вторых, ты - такой молчун, что проболтаться не сможешь, если даже захочешь... Ну, а в третьих, ты мне - друг. Ведь не могу же я - юрист - заниматься делом, которого, с точки зрения законов СССР, не существует в природе. Только потому, что кто-то решил, что быть уголовного дела об исчезновении некого особо важного человека не должно. - Андрюха посмотрел на мое оторопелое лицо, сказал проникновенным голосом. - Тут нужно постороннее лицо, - а потом добавил то, с чего, собственно, и должен был начать. - Частный детектив, любитель. Либо ученый со странностями, современный Паганель. Вот я и решил, что это - ты.

Поза Андрюхи и выражение лица его при этом были беззаботными, а глаза глядели лукаво. Если это - провокация стукача из КГБ, то уж слишком хитроумная. Да и зачем меня провоцировать? Диссертацию я могу защитить и через пять лет, и через десять. Тема у меня оригинальная, мало на свете найдется настоящих спецов, способных заниматься ею. Да и не может быть друг детства стукачом либо провокатором. Иначе - и не друг он.

- Ты прав, дело не в генерале. С ребятами там приключилось...- объяснил Андрей уже серьезным голосом, - что-то странное... Вроде бы и ничего особенного... с одной стороны... А с другой... прямо не по себе становится...

По всему было видно, что, несмотря на предварительную подготовку к разговору со мной, он так и не смог до конца сформулировать суть тех причин, которые заставили его обратиться именно ко мне. Поэтому я уже не удивился, когда он решил все-таки ничего не объяснять, а сразу же взвалить ответственность за принятия окончательно решения на меня:

- Я все написал, - сказал он, протягивая мне совсем не толстую светло-коричневую картонную папку с болтающимися с боку ее некогда белыми, а теперь засаленными тесемками. - Ничего конкретного, сплошные сомнения, мои личные домыслы, субъективные, конечно, но все-таки, как мне кажется, не беспочвенные...

Я взял папку, положил на угол стола так, чтобы в случае неудачи переговоров незаметно отказаться от нее.

Глаза наши встретились... Хорошие глаза у Андрюхи, честные...

Нельзя не помочь. Друг все-таки... Хотя... времени придется убить немало. Хотя, как он сам говорит, интерес дело носит не научный, а правовой характер, мне совсем знакомый... Да и авантюра это, наконец!..

Но, едва моя рука стала сползать с папки, Андрюха всколыхнулся:

- Вот и хорошо! Ты почитай пока! А я приготовлю ужин!

Вот тут-то уж я возмутился! Чего не хватало, в самом деле! В кои разы школьный друг в гости пришел, а лезет на кухню! Ладно бы умел говорить что-нибудь путное. А то только картошку жарит, да котлеты из "Домовой кухни" разогревает "аналогичным способом". При этом нагло мнит себя Великим Кулинаром. Хорошо еще, что вчера я целый вечер лепил пельмени - есть, чем зажевать томящееся в холодильнике шампанское. Его я купил месяц тому назад для обещавшей забежать ко мне на часок Людмилки, но у той опять не ко времени заболела голова, я ей не поверил - она взъярилась и совершенно уж без всякой причины заявила, что не придет ко мне домой никогда. Вот и тухло шампанское в морозильнике

Сообщив Андрюхе о пельменях, я поспешил на кухню. Приятно все-таки угостить человека вкусно и сытно. А то этот одноклассник как приехал, так и заорал с порога:

- Только кофе! Есть не хочу! Никаких разносолов! Я - человек дела, а не раб желудка!

- Так я и знал, - скорчил рожу Андрей, входя вслед за мною на кухню. - Вечно у тебя пельмени. Как ни придешь - пельмени. Прямо помешался на своих пельменях. Хоть бы раз картошку поджарил...

Вот так он всегда. В прошлый раз, месяцев восемь тому назад, ему не понравился приготовленный мной как раз к его приходу узбекский плов, и он канючил жареную картошку. А у меня от подобной студенческой пищи изжога по утрам и настроение на неделю вперед портится. Все-таки пора написать прямо крупными буквами на фасадах всех домов: "Жаренная картошка -- пища бездельников!"

Пока я ставил воду на плиту, резал лук, искал перец, соль, лавровый лист, вынимал зелень из холодильника, Андрюха восседал на поставленном посреди кухни табурете и разглагольствовал:

- Редкий ты по нынешним временами мужик, Юрка: кандидат наук, обладатель немаленькой зарплаты, а в квартире, как в могиле - только необходимое. Сберкнижку толстишь что ли? Хотя откуда? Тебе и в голову не придет сберкнижку заиметь. Одним днем живешь. Женщина постоянная у тебя хоть есть? Черт тебя разберет с твоим спартанством! Вроде и чисто в квартире, а уюта никакого. Женился бы... хотя бы для развлечения. Валька моя тут про подругу свою мне все уши прожужжала... Слушай, может тебе случку организовать, а? В наши отделения из гостиниц с иностранцами таких красивых стерв приводят! Посмотришь - пуговицы из ширинки сами стреляют.

Я уже порядком поднаторел в выслушивании его пошлостей за четверть века дружбы, хотя до сих пор не пойму, как могли такого говоруна взять в милицию, да еще столичную, да еще по какой-то там нелепой комсомольской путевке. Правда, о работе своей Андрюха не рассказывал ничего стоящего, но зато если начинал болтать о том, что его вовсе не касается, то остановить его мог лишь сигнал воздушной тревоги или поцелуй жены. В последнем я не раз убеждался, попадая с ним в ту или иную компанию, где любителей послушать детективные истории из первых уст его участника бывало больше порой, нежели просто друзей, согласных лишь видеть Андрея и слышать его почти родное для меня дыхание.

- А если разобраться, то и квартира тебе другая не нужна, ты и в этой, как волк, один бродишь, - продолжал он. - Потому и жениться тебе надо на волчихе - чтобы вместе из окна выглядывать и зубы скалить на прохожих. Вот так вот, - он состроил зверское лицо и завыл по-собачьи. - У-у-у-у! - без волчьего, впрочем, подвыва.

Ссыпав добытые из морозильника пельмени в кипящий бульон, я вопросительно взглянул на Андрея.

- Ну, что вылупился? - возмутился он. - Я же сказал: сам все прочтешь. Будешь не меньше моего знать. И незамутненным сознанием.

Вопрос он понял (мы давно уже понимали друг друга без лишних слов, и трепался он просто так, от избытка чувств), но с ответом решил не торопиться.

- Понимаешь... - начал Андрюха с совсем уже ненужного слова, протягивая руку за бутылкой с "чертополохом" - жгуче-ядренным составом томатного цвета, схожим с аджикой. Пол-литровую бутылку этой специи привез из Средней Азии один из моих лаборантов, вот и пригодилась. - Не так уж здесь все просто, как может показаться на первый взгляд. Парней тех я знал. Нормальные были мильтоны, с массой недостатков, как все. Но после той командировки... создалось у меня впечатление, что я не знал их вовсе. Изменились они. И в лучшую сторону, кстати. Я там написал кое-что от себя, - кивнул в сторону папки. - Повторяться не стоит... Словом, прочтешь - сам поймешь, - и тут же перешел на воспоминания двадцатипятилетней давности, а также к сообщениям о том, кто из наших одноклассников кем стал, кто умер, а кто пропал из поля его зрения.

Пельмени сварились. Я высыпал их в тарелки, налил в пиалу "чертополоха" и разлил добытое из холодильника шампанское за неимением фужеров в граненые стаканы.

Он некоторое время смотрел на меня удивленно, а потом лицо его прояснилось:

- Постой! - воскликнул он. - Какое сегодня число? Шестое декабря? День прибытия твоего к нам в школу!

Андрюха не стал произносить обязательные в этом случае и такие лишние извинения, а просто опрокинул стакан в рот и, смачно крякнув, отправил туда же первый пельмень.

Через полчаса мы, что называется, "назюзюкались". Точнее, пьян был я, к спиртному, пусть даже шампанскому, не привыкший, а Андрей втолковывал мне нравоучения о вреде пьянства, как такового вообще, и для холостяков в частности. И ни слова о предложенном деле, приключения в котором я покуда не увидел. Но интерес к которому, как ни странно, во мне уже зрел.

Тищенко Николай Гаврилович 1941 года рождения, бывший капитан милиции, а теперь завхоз Третьяковской Государственной галереи, оказался человеком веселым, приветливым - и всего этого в нем было, по нынешнем временам, настолько не в меру, что я стал сомневаться в его умственной полноценности. Битый час он трепался с кем-то из своих подчиненных по телефону, пока я стоял за дверьми и слушал его разухабистый крик вперемежку с лошадиным ржанием и стуком кулака по столу.

- Вы ко мне? - спросил Тищенко, едва я, наконец, вошел в его уютный кабинетик, расположенный в красненьком домике, прикорнувшем у ворот рядом с галереей и смотрящим окнами на Лаврушенский переулок. - Чем обязан?

- В махинациях не участвую, - твердо, но улыбкой заявил Николай Гаврилович. Должно быть, должность завхоза успела показать ему тылы, раз так прямо с порога решил он меня отбрить такой странной фразой.

- Николай Гаврилович..., - начал я, по обыкновению растягивал гласные. Проклятая леность языка мешала мне вести беседы всегда, а уж с незнакомыми людьми особенно.

- Вы заходите, - прервал меня Тищенко. - Не дело это - стоять в дверях.

Но кабинетик его был слишком мал, чтобы вместить в него двух мужчин наших с ним габаритов. Я прижался к стене, вынул из портфеля скоросшиватель и, раскрыв его в нужном месте, показал на заглавие касающейся его бумаги.

- Вы из органов? - спросил Тищенко, лишь мельком взглянул на то место, где был мой палец.

Тищенко глубоко вздохнул, улыбаться перестал, и произнес тоном человека уставшего возражать, но убежденного в своей правоте:

Дальше продолжать беседу не имело смысла. Я услышал то, чего не было отраженно в переданном мне Андреем деле.

В характеристике, написанной Андрюхой на капитана Тищенко, сообщалось:

"Карьерист. Подлец. Груб в обращении с последствиями. Характер замкнутый, скверный. Недалек, потому подличает грубо. Любит сплетничать и хвалиться амурными победами. Пьет".

Кажется, большую часть этого перечня "достоинств" бывшего капитана милиции теперь можно перевести в форму прошедшего времени...

Из нечего, из звука, нечего ему не говорящего, явился он. Ощутил вдруг и плоть свою, и боль, и страх, и отчаяние... но не понял всего этого. Ибо ни о чем подобном еще не знал.

- Хе, - прозвучал ехидный голос. - Недурненького дурачка мы сотворили.

- Не каламбурь, - оборвал его другой голос, погуще. - Будь деликатней.

- Как назовем сие хомо? - вопросил первый голос.

Он слышал, но не разумел. Звуки жили сами по себе, проникали в уши, в тело, но он не осознавал их. Мозг его был ясен и чист. Мыслей не было совсем.

- Назову тебя, - начал голос густой, по-видимому, старший.

- Хе! - обрадовался ехидный. -- А про смысл бытия забыл!

- "Плодитесь и размножайтесь"! Конец цитаты.

Выродок осознал, что он НАГ, ГОЛОДЕН и ЗОЛ. Хотелось чего-нибудь МЯГКОГО.

Бревенчатые стены, стол, два стула, одежда у двери на вбитом в стену гвозде, на полу ведро с водой.

Оделся, достал из печи чугунок с кашей. Съел. Хорошо.

С Ильей Ильичом Поливановым 1937 года рождения, русским, майором, начальником оперативной следственной группы, я познакомился на дне рождения Андрея Косых, 18 февраля 1973 года.

- Послушай, - сказал бывший майор, садясь рядом со мной на диван с фужером вина в одной руке и с классическим бутербродом -- хлеб с маслом - в другой. - Ты ведь биолог?.. - и вдруг спросил несуразное. - Хорошая профессия?

- Я бы тоже хотел теперь стать биологом, - заявил он. - Если б лет двадцать скинуть...

И принялся излагать свое видение проблем современной науки. Как и всякий дилетант, он, начитавшись "Науки и жизни", изрядно идеализировал мое ремесло, судил о нем по научно-популярным брошюркам общества "Знание" и по детскому киножурналу "Хочу все знать". Еще, наверное, читал путевые заметки Даррелла, ибо говорил, что понимает и изнаночную сторону профессии биолога: надо лечить животных, убирать за ними, чистить вольеры и мыть их самих. Но он согласен и на мытье грязных задниц обезьян, лишь бы не возня с бумагами, от которых его просто тошнит.

Я не стал разубеждать Илью Ильича. Ибо, зачем майору знать, что у биолога бумаг не меньше милиционера: каждый опыт надо протоколировать, дублировать данные в разных журналах, не говоря уж о многочисленных инструкциях, которые надо соблюдать и регулярно давать отчеты, как ты их соблюдаешь.

- Да, - ответил я, когда майор спросил, люблю ли я свою профессию.

Подобная манера человека, стремящегося перескочить с одной темы разговора на другую, выдавала в нем следователя, который пытается раскусить подследственного со всех сторон, но никак не подтверждала того, что он способен концентрироваться на отдельно взятой проблеме и решать ее, как это следует делать ученому. То есть вместо того, чтобы выбрать приоритеты, упростить проблему, дабы решить ее и только ее, а потом из понимания частного иметь право говорить об общем, он поступает наоборот - усложняет элементарное, загружает побочной информацией свой мозг и ждет вдохновения. Так что профессию себе он выбрал правильную. Хотя боюсь, что показатель уровня раскрытия преступлений возглавляемого им отдела значительно снизился в сравнении с прошлыми годами.

А ведь когда-то на вопрос о причине своего равнодушия к службе, Илья Ильич, как отмечено в Андрюхиной папке, ответил:

- Что я, хуже других работаю? И сюсюкаться с подследственными не собираюсь. Виноват - и точка. А в сомнениях их, в душевных порывах пускай судьи разбираются - им за это деньги платят.

Впрочем, с мнением Андрея о хамстве Ильи Ильича можно и поспорить, но в личном деле отдела кадров на майора Поливанова лежало два выговора за "равнодушие и стремление поскорее закрыть дело".

- Вот из такого крохотного сперматозоида получились и мы с вами, - продолжал вещать Илья Ильич, показывая мне щель между пальцами в добрую половину сантиметра. - Со всеми нашими мыслями, чувствами... - подумал и добавил самого себя ошеломившую мысль. - А может быть и с судьбами...

Поймав взгляд следящего за нами из дальнего угла Андрюхи, я встал из-за стола и направился к нему. Илья Ильич продолжил свой монолог, обращаясь уже к кому-то другому.

- Понял теперь? - спросил Андрюха. - Совсем другим человеком стал.

Разбудил Выродка холод. По стыкам бревен - иней. В ведре поверх воды - лед. Каши нет.

- Есть хочу-у-у! - завыл он. И впервые услышал собственный голос.

Рубил дрова - поранил палец. Топил печь - опалил огнем волосы. Варил кашу - подгорела.

Повесть Юрия Олеши "Зависть" начинается с фразы: "Он пел по утрам в клозете..." Подобным же образом представил себя мне третий участник опергруппы - Сергей Михайлович Тряпкин, 1938 года рождения, русский, холост.

Дверь в коммунальную квартиру открыл мне не он, а его соседка - старушка если не преклонных, то значительных лет, и на мой вопрос:

- Тряпкин? - указала пальцем на туалетную дверь, сказала с усталой горечью в голосе:

- Поет, ирод бешенный. Каждое утро риголетит. Будто один в квартире живет. И сказать ничего нельзя - сам власть, того и гляди, посадит в тюрьму.

- Давно? - спросил я сочувственно, продолжая стоять в дверях перед широким коридором, уставленным пирамидами ненужных жильцам вещей: старых комодов, шкафов, сломанных велосипедов, швейных машинок, детских колясок и прочего хлама. Подвалов или сараев жителям этих квартир, по-видимому, не полагалось.

- Поет-то? С лета еще. Из командировки с Севера вернулся - и вот... - ткнула ладонью в сторону двери, откуда как раз грянул "Хаз-Булат удалой". - Пока Хаз-Булата не допоет, не выйдет... - и тут же попечалилась. - Раньше, бывало, и слова от него человеческого не услышишь. Как с работы придет - так скандалит. А теперь: "Тетя Таня, вам что-нибудь принести? Тетя Таня, вам что-нибудь подать?".. Чего это стал таким уважительным? Не натворил чего?

- И то правильно -- не говоришь... А вот меня сомнения брать стали. То в магазин для меня сбегает, то на обед пригласит, а то билет в кино купит. Вы, теть Тань, говорит, одна живете. Скучно вам, одиноко. И я соглашаюсь. Только воли, конечно, не даю. Стара, поди, женихаться-то, - повела плечами и стрельнула кокетливым взглядом. - Сорок пять лет, почитай, с его семьей лаялась. Сережки еще и на свете-то не было, когда у меня с его отцом первая ссора случилась. Так я, почитай, и отца его похоронила, и мать... Чего с сыном мириться-то? Сережка у меня в сорок втором году коробок спичек упер, негодник! Тогда спички, почитай, дороже водки были.

Из туалета донесся ниагароподобный шум спускаемой воды и бравурные звуки марша авиаторов, украденного советским евреем-композитором у немецких нацистов:

- Ой! Пойду я! - всполошилась бабка. - Не дай Бог, на глаза попадусь!.. Тем годом такую дулю мне под глаз посадил! Даже участковый не поверил, что его работа, - махнула рукой. - Да оно и правильно. Рука руку моет. Как же иначе?

Грохнуло трио дверей - и я очутился на лестничной клетке.

Утром во дворе не оказалось дров. Совсем. Будто вчера и не было набросанной валом огромной кучи напиленных, но не поколотых пока еще поленьев.

Сходил в лес, спилил березу, раскряжевал, там же наколол, связал дрова захваченной из дома веревкой, принес на спине вязанку домой.

Затопил печь, сварил кашу. Сыт, доволен. Лег спать...

Сергей Иванович Ильясов, двадцати восьми лет, бывший лейтенант милиции и нынешний фрезеровщик завода "Динамо", встретил меня настороженно, стоя в дверях и не впуская в дом.

- Я знаю, зачем вы пришли, - сказал он. - Но отвечать на ваши вопросы не буду. До свидания, - и постарался закрыть перед моим носом дверь.

Я успел просунуть в щель ногу, после чего тяжело вздохнул и постарался глазами поймать его взгляд. Что может бывший лейтенант милиции сделать против моего хамства, я не знал, но провокацию считал необходимой, ибо парень мне понравился.

Резко распахнул дверь, он подхватил меня подмышки и, преодолев силу инерции, вышвырнул мое не сопротивляющееся тело на лестничную площадку.

- Так-то, гражданин, - выдохнул Сергей Иванович. - А будешь рыпаться - морду набью.

В характеристике из милицейской школы о нем говорилось:

"Безынициативен, слабохарактерен, к работе в органах правопорядка малопригоден", - и так далее.

Причины, по которым он в органы все-таки попал, оказались так и не выясненными.

Кончилось пшено. Течет крыша. Голодно. Мокро. Хочется есть.

Характеристика на Смирнова Юлия Семеновича выглядела впечатляюще:

"Смел, решителен, самонадеян, при неудачах сердится, валит вину на других. При удачах норовит все заслуги коллектива присвоить себе, становится хвастливым и говорливым. От алкоголя мрачнеет, порой лезет в драку. Часто бывает бит. При этом патологически честен".

Столь откровенно негативные оценки личностей типичны для Андрюшки Косых. Я уверен, что заставь кто-то написать его характеристику на самого себя, Андрюха бы составил оную точно в таких же выражения: "... патологически честен, нагл, с друзьями хамовит..." - и так далее. Особенно поражает это "патологически честен". В чем патология-то?

Юлий Семенович был последним, пятым, членом столь большой опергруппы, назначенной кучей ведомств для розыска Юлия Борисовича Андреева[2] - Генерального конструктора чего-то там суперразрушительного и сверхубивательного. На личном счету тридцатишестилетнего майора Смирнова было: 12 задержаний преступников "в контакте", то есть один - на один, четыре правительственные награды (не юбилейные медали), два ранения и... полное отсутствие каких-либо друзей или родственников. Ко всему прочему, был он холост и в настоящий момент являлся старейшим по возрасту жителем заводского общежития автозавода имени Лихачева, в управлении которого он после ухода из органов стал работать старшим инспектором отдела кадров.

В один из выходных дней отправился я в эту самую общагу, расположенную в Бирюлево недалеко от знаменитого дендропарка, в котором я был лишь в студенческие годы, когда проходил практику по систематике высших растений.

Встретил там обстоятельного человека, сразу же отказавшегося сообщить мне какие-либо подробности о том, что он видел в, условно говоря, заповеднике "Кивач", но тут же предложившего мне выпить с ним вместе новомодного "Краснодарского чая", который он достал вовсе не по блату, а получил в подарок от бывшего в отпуске на Кубани соседа по этажу, дабы был повод по вечерам встречаться и "говорить просто так, о жизни". То же самое предложил Юлий Семенович и мне.

- Ведь на свете так много интересных людей, - объяснил Смирнов. - И они так мало общаются друг с другом.

Пили чай, я слушал его рассказы о рабочих завода имени Лихачева, о проблемах с кадрами, о нежелании молодежи заниматься общественной деятельностью, об истории завода, о том, что вот недавно они проводили на пенсию того самого Тулякова Петра Васильевича[3], который изготовил в одиночку все те снаряды для "Катюши", которые сделали первые залпы по немцам под Москвой. Очень серьезно говорил Юлий Семенович о падении трудовой дисциплины среди лимитчиков, которые "прут на завод только для того, чтобы попасть в Москву, а профессии учиться по-настоящему не хотят, лишь ищут москвичек, чтобы жениться на них и с завода сбежать". Тут же перешел к проблеме пьянства среди молодежи, сообщил о высоком проценте разводов и еще о куче всяких дел, пока я вдруг не понял, что означает выражение "человек на своем месте". Этот был на своем.

Шел из общежития на электричку, и думал: что бы там не говорили мои коллеги из НИИ, готовые делать, что угодно лишь бы ничего не делать (числиться в профкомах, парткомах, в депутатах, а народных заседателях, участвовать в культурно-массовых мероприятиях, сидеть сутками в курилках), но настоящая работа - самое приятное времяпровождение в этой жизни. Все остальное - побочно. Главное - интересное для себя дело найти.

Мешок - пробежка. Мешок - пробежка. Мешок - пробежка... Еще мешок... Еще... Еще...

Вечером - водка. Водка - хорошо. Вкусно. Но мало. Всегда не хватает.

Надоело мне это российское чинопочитание и вечное самодурство вельмож. Всяк дурак, достигши "чинов известных", норовит перекроить Вселенную под покрой собственного пиджака. Который, кстати, и не сам шил.

Когда я смотрю на начальника нашего отдела, доктора сельскохозяйственных наук Виталия Панкратьевича Ющенко, то сразу же в голове моей возникает словосочетание "пароксизм довольствия", вычитанный из книги братьев Стругацких "Понедельник начинается в субботу". Сия уверенная в своем праве помыкать мной лысая башка никак не могла взять в толк, что причины, по которым я собрался получить полагающийся мне по закону сразу за три прошедших года четырехмесячный отпуск, его не касаются. Он ярился и кричал, что я срываю ему график работы отдела на этот год, что лаборатория без меня не справится с проектом, который он подписал, поручившись своим партийным билетом. И еще он сказал, что если я все-таки поступлю по-своему, он сделает так, чтобы ни я не стал доктором наук, а мой научный руководитель - академиком.

Слушать подобный бред из уст собственного начальника всегда и грустно, и смешно. Потому что мой научный руководитель - членкор Карнаухов -- первый заместители директора нашего НИИ по науке, член корреспондент АН СССР, как я уже говорил, и не его карьера зависит от Ющенко, а наоборот - работа всей нашей лаборатории зависит от настроения нашего вздорного, хотя и чрезвычайно умного старика. Каранаухов же, кстати, сказал мне, узнав, что я собираюсь в отпуск:

- Молодец, Юрий Иванович. Берешься за ум. Молодость уходит, годы бегут, а ты все упираешься и упираешься в науку. Дергай-ка на пляж, погуляй с бабами. Женись, наконец. А как отдохнешь, так и приходи - будем готовить тебя к защите.

- Не понимаю, - говорил Виталий Панкратьевич, понемногу успокаиваясь, - не понимаю я вас, молодых людей, - (это я-то молод - в тридцать три года! Что ж тогда говорить о наших двадцатидвухлетних дипломированных специалистах?) - К чему брать весь отпуск сразу? Отгуляйте месячишко - и назад. Отпускные вам выдадут в качестве пособия. А то... вы сами понимаете... Мы ж без вас, Юрий Иванович... - развел руками, и тут же намекнул, что есть средства и посильнее гнева администрации. - К тому же министерская аттестация... Кто-то может сказать, будто бы вы недостаточно пригодны для должности завсектора.

Этот аргумент означал, что с меня могут снять заведование сектором стоимостью в двадцать пять рублей в месяц - сумму солидную, больше стоимости моей ежемесячной квартплаты, .

- Надо - слово хорошее, - согласился, наконец, он. - Если оно, конечно, не противоречит интересам производства. А ваше "надо" производству вредит. Не патриот вы, Юрий Иванович, не патриот нашего коллектива.

Жаль, что нельзя смазать по его морде. Не насмерть чтобы, не покалечить, а чтобы на всю жизнь запомнил. Потому что не о патриотизме пустозвон сей и словоблуд думал, а о том, чтобы я покорпел над его собственными опытами, пока он будет по всяким заседаниям и застольям раскатывать, с нужными людьми знакомиться, чего-то там проталкивать, кого-то куда-то устраивать, покупать, продавать одним словом. Ибо, как ученый, он - никакой, зато делец отменный. Он и звание свое доктора сельскохозяйственных наук, если говорить не хитроумным, а обычным языком, просто купил: достал членам ВАКа по огромному засоленному и прикопченному осетру да одно ведро на всех черной икры - они его хиленькую диссертацию, сморщив носы, и утвердили.

Мысль о мордобитии, должно быть, вполне отчетливо отпечаталась на моем лице, ибо начальник мой вдруг вздрогнул и окончательно сменил тон:

- Разве мы плохо работаем? Или вам чего-то не хватает, Юрий Иванович? Может, вам с мебелью помочь? У меня есть знакомый директор мебельного магазина. У вас ведь квартира спартанца. А он вам организует "Кристину". Хороший гарнитур. Гэдээроский.

И тогда он сменил "угол атаки" - стал говорить о путевке в хороший санаторий, потому что у него есть приятель в ЦК ВЦСПС, способный доставать "горящие путевки" в любой момент в любую точку Советского Союза.

- Я многое могу, - сказал он, наконец. Потому что все остальные аргументы у него вдруг кончились.

Я его понимал. Настоящих профессионалов в нашем НИИ, а уж тем более в нашем отделе, почти нет. Другое дело: администраторы, хозяйственники, лаборанты, обслуга, прислуга, родственники и знакомые с учеными степенями и без степеней, но, как правило, пустоголовые, - этих хоть косой коси. Припрется какая-ни-то комиссия, а Ющенке и показать-то ей без меня и нечего. Не первый год так живем.

- Жениться, - почему-то решил Ющенко (Я вспомнил висящую вот уж две недели напротив окон нашей лаборатории киноафишу: "Невеста с Севера". Неужели у него только такие ассоциации со словом Север? Любопытно). И лицо зава приобрело благостное выражение. - Оно и правильно. Холостой человек в вашем возрасте, Юрий Иванович, вызывает подозрение. Никакой перспективы административного роста у холостяка. А женишься - и сразу все будет в порядке. Потому что женатый человек - это надежно. И к тому же северные - бабы верные. Если еще и деревенская, то вдвойне верная, - заключил он.

Странно... Как он понимает удвоенную верность? Если есть удвоенная, то есть и половинная. Так что ли? Тогда висящий над зданием нашего института лозунг о верности партии и народу можно рассматривать, как способ деления верности: первую половину следует отдавать партии, а вторую - народу. Так что ли? Интересно будет посмотреть на лицо Ющенко, если задать ему такой вопрос. Но слишком много слов для этого надо произнести. И ради чего? Потешить свое самолюбие - и только...

- Да, - вдруг сказал он. - Раз уж вы собираетесь на Север, Юрий Иванович, то не могли бы вы оказать мне услугу? - судя по всему, деловая хватка и тут взяла у него верх над обидой. - Если вас не затруднит, конечно.

- Если вы будете недалеко от заповедника "Кивач", конечно... Только если вы будете там...

Это прозвучало для меня столь неожиданно, ибо я никому не говорил, куда я еду именно, и уж тем более в якобы заповедник "Кивач", как мы с Андреем зашифровали это место, и потому кивнул, сказав:

- Вот и хорошо! - обрадовался Ющенко. - Вот и здорово! Прямо великолепно! - и тут же перешел на деловой тон. - У меня будет к вам маленькое, несколько странноватое, но деликатное поручение. Вы ведь человек умный, поймете меня правильно. Правда? - и заглянул мне в глаза взглядом человека льстящего и знающего цену своей лести. - Нам надо много трудиться, чтобы раскрыть все тайны бытия, - зачем-то сказал он, и далее затянул такую ахинею, что я едва продрался сквозь мусор его слов и выражений, чтобы понять суть его, в общем-то, простенького поручения. Мне надо было попав в названный заповедник, пойти там в квартал 26, отыскать очень заметный в нем сосновый колок, на краю которого растет раскидистая старая сосна с дуплом на высоте метров двух от земли. Именно в это дупло меня и просят положить некий почтовый конверт, который Виталий Панкратьевич бросит сегодня же в мой почтовый ящик. Чтобы не беспокоить меня лишний раз перед отъездом, между прочим.

Я удивился... и согласился. Ибо и самому захотелось побывать в заповеднике, о котором что-то учил в Университете, но уже и забыл: что и зачем? Водопад там второй по величине в Европе, Онежское озеро рядом, два лесничества -- больше ничего не помню. Четыре месяца отпуска -- срок большой, можно побывать и там.

С визой Ющенко на приказе директора НИИ беготня моя по канцеляриям стала гораздо успешней. Все, от кого зависело выдать мне отпускные сейчас или через три-четыре месяца, кто соглашался взять на себя мои обязанности по содержанию подопытных животных и ответственность за противопожарный инвентарь, а также за сданные мною на хранение защитные комбинезоны и химические препараты, были в той или иной степени связаны с Виталием Пантратьевичем, порой даже зависимы от него, ибо все они, как оказалось, принимали от него услуги и старались оказывать услуги как ему, так и его протеже. То есть вся эта цепь людей науке ненужных, но едва ли не всемогущих в быту, оказалась задействована его визой так лихо, что уже спустя каких-нибудь пару часов я получил не в кассе, как обычные смертные, а из обриллиантненных рук всемогущей главбухши отпускные свои, все до одной копейки, хотя на двери бухгалтерии была пришпилена табличка: "Наличных денег в кассе нет".

Там же, у главбухши, я подмахнул бумажку о том, что меня в лаборатории на время отпуска заменит какой-то Подопригора.

- Молодой специалист, - объяснила главный бухгалтер. -- По распределению. Сам директор назначил.

С директорами не спорят по кадровым вопросам, потому я подписался в нужном месте -- и отправился в магазин. Надо было купить полагающиеся две бутылки водки, дабы выставить их вместе с кругом колбасы и булкой хлеба на стол перед сотрудниками лаборатории. Называется это мероприятие -- отходная, совершать его обязан каждый уходящий в отпуск советский человек.

Младший научный сотрудник соседней лаборатории Людмила Горюнова, почитавшаяся всем институтом моей невестой, но, самое главное, сама почитавшая себя таковою, хотя предложения о женитьбе я ей не делал - та самая, что строила мне глазки, но так и не решилась придти в гости, оставив меня однажды наедине с шампанским, столь урочно оказавшимся в холодильнике в день прибытия Андрюхи Косых, остановила мой благородный порыв как раз в тот момент, когда я возвращался из магазина с авоськой в руках. Людмилка встала перед дверями нашей лаборатории и метнула глазами молнию мне прямо в лицо.

- Так, - сказала она, скрестив руки на своей весьма объемистой и аппетитной груди с глубоким вырезом в такой полупрозрачной кофточке, что виден был цвет ее бюстгальтера (голубой, кстати). - Молчим, значит?

Я кивнул. Ибо о чем молчим - не знал, но о том, что я действительно молчу, знал совершенно точно.

- Значит, женимся? - ошарашила она меня самым неуместным перед отпуском вопросом.

Я заметил, что голос ее дрогнул, и мне стало жаль Людмилку, потому я брякнул и вовсе неумное:

- Никто? - взвилась она до крика и всплеснула руками. - Значит никто?! А я - просто так? Я, значит, дура?! Да?.. У меня уж... уж приглашения приготовлены... на свадьбу!.. А я... А ты... - и вдруг завыла дурным голосом. - Говорил, что любишь? Говорил?

Глагольные повторы роднили ее с Ющенко. Из них получился бы хороший дуэт. Но шторм в море успокаивают пятном масла или нефти, потому мне пришлось облапить ее и поцеловать под торжественный аккомпанемент тут же лязгнувших в авоське бутылок. .

- Отпусти! - кричала Людмилка сквозь стиснутые губы, упираясь руками в мою грудь. - Отпусти, говорю!.. Поезжай к своей...

Она бы сказала гадкое слово о женщине, которой нет, потому я прекратил этот крик плотным поцелуем. Людмилка обвисла телом и ответила на поцелуй томно, но без страсти...

Люблю ли я ее?.. Не знаю... Потому что стараюсь не думать об этом... Любовь - чувство сильное, а потому отвлекает от дел... Однако, оженит она меня... Ох, оженит! Хотя про любовь я ей не говорил.

- Значит, я -- с тобой? - спросила она, светя глазами мне в лицо, словно двумя фонариками.

- Надо, - сказал я, подразумевая, что ехать надо мне. И это было даже больше, чем следовало сказать. Ибо она тут же отозвалась:

- Эх, молодежь... Мне бы твоих пятьсот неполных лет...

- Так не годится, - заявила оказавшаяся в моей квартире Людмилка, когда увидела, что юный посыльный в форме железнодорожника принес билет на поезд и, получив рубль за услугу, позволил мне расписаться в какой-то бумажке. С этими словами она взяла у меня из рук билет и вернула его посыльному. - Пожалуйста, возьмите это назад. И закажите нам два билета на двадцать седьмое число, - протянула посыльному "четвертной". - Сдачи не надо.

Всякому хамству есть предел. Меня больше всего поразило то, что при стоимости плацкратного билета в неполных десять рублей, то есть за два билета в двадцатку, она дала посыльному "на чай" целых пять рублей - сумму, на которую мне в студенчестве приходилось жить добрых три недели. Я протянул руку, чтобы забрать "четвертной", но посыльный оказался проворней: сунул двадцатипятирублевку в карман и выскочил из моей квартиры со скоростью пули.

- Значит так, - сказала она, пренебрегая моим неудовольствием, ибо после нашего поцелуя на глазах всех курильщиков НИИ, собравшихся в коридоре, чувствовала себя хозяйкой положения и моей повелительницей. - Твоих отпускных нам на месяц на Севере вполне хватит, а мои оставим в бухгалтерии. Чтобы было на что нам жить после возвращения.

Жизнь с похмелья показалось Выродку омерзительной: грязные простыни на продавленном диване без матраса, стол без скатерти с пролитым по покарябанному лаку красным вином и присохшими к клеенке в этой луже дохлыми мухами, надкушенная корка хлеба, валяющаяся на заплеванном полу возле ножки стула. От подушки воняло блевотиной.

- ... твою мать!... - длинно и витиевато выругался он, рухнул на смятые простыни и затих...

В комнате было тихо. Лишь сверчок надоедливо трещал откуда-то из-за плинтуса.

- Мешает, - услышал смутно знакомый голос. - Сосредоточиться не дает.

- Эх, ты!.. Это ж - сверчок. Он поет! - Отозвался второй голос, столь же смутно знакомый. - Давай-ка я!

- Во глупость-то! - укоризненно произнес первый голос. - Поспешила, Балда Ивановна!

Он приподнялся с кровати и огляделся. В комнате никого не было. Даже сверчок затих в своей щели.

"Не иначе, как почудилось, - подумал Выродок. - Это ж надо так перебрать! Чертики мерещатся... Голубая горячка, стало быть... Или какая там?.. Желтая?... Забыл..."

На перронах Ярославском вокзале обычная для середины рабочего дня суматоха. Пригородные электрички визжали тормозами, с шипением распахивали зеленые двери и выплевывали на грязный, заваленный окурками и фольговыми обертками мороженого асфальт распаренных пассажиров. Те спешили к дворцеобразному зданию метро с дверями высокими, но неширокими, чтобы поскорее попасть в его прохладу, сунуть пятак в щель турникета и оказаться на лестницах-чудесницах, везущих их в подземные дворцы с богатой мозаикой на потолках и с мышцатыми скульптурами полуантичных героев производства, прижатых задницами к колоннам и стенам. Навстречу им перли, покидая душные и вонючие дворцы, другие люди, рвущиеся к вокзалам, стремящиеся убраться вон из опостылевшего им города. Они опускали мелочь в автоматы, брали выпавшие из железных ящиков билеты, спешили к электричкам, которые, едва прибыв сюда, тут же были готовы отправиться назад - в сторону Загорска, Щелково и Пирогово. Пассажиры поездов дальнего следования стояли в длинных очередях к одной-двум кассам, ибо остальные окна почему-то были постоянно закрыты, охраняя расставленные вокруг ног собственные чемоданы, узлы и тому подобные громоздкие вещи, а потом сидели в ожидании отходящих с первых двух платформ поездов на тех же самых вещах, привычно довольные, что вот-де им удалось-таки билеты купить, не переплатить, и места вроде попались хорошие, а то вот раньше, мол, году так в пятидесятом, приходилось вагоны брать с боем, а отцы и деды и вовсе ездили на крышах товарников... ну, и так далее...

На круглую блямбу репродуктора, пристроенного под лепным потолком подобием мухи-монстра, орущую невнятным женским голосом о том, какая электричка и какой поезд отправляется с какого пути, но чаще осыпающую пассажиров бранью инструкций и правил поведения в железнодорожном транспорте, внимания никто не обращал, словно не слышал.

Наш поезд притулился на первом, то есть дальнем от основного входа в метро, пути, возле метровской дыры в асфальте, похожей на жерло Ада, сиротливо поглядывая изрядно закопченными и давно немытыми окнами на бесконечный ряд еще более грязных, когда-то темно-коричневого, а теперь не поймешь какого цвета пакгаузов. У входа в седьмой вагон меня ждал Андрей Косых в одежде гражданской, но невзрачной, потому тоже фактически форме. Виду моей спутницы, одетой с особым студенческо-стройотрядовским шиком, то есть в брезентухе с кучей аляповатых синих, красных и желтых наклеек и в брюках, он явно обрадовался.

- Боже мой! Кого я вижу! - разразился Андрей восторженной брехаловкой, хотя до сих пор никогда не встречался с Людмилкой и не слышал о ней от меня. - Несказанно рад, даже счастлив видеть вас вместе, дети мои! И да пусть будет эта маленькая прогулка для вас предсвадебным путешествием! - после чего выхватил из рук Людмилки ее багаж и внес его внутрь вагона, не переставая при этом изрыгать нелепые восторги. - Это ж так замечательно, что наш молчун решил хоть на время оторваться от рутины научно-бесполезной деятельности, дабы влить свое тело в лоно природы, обитающей не в клетках НИИ, а на свободе, аки зверь дикий, "то ли буйвол, то ли бык, то ли тур". Как делали предки наши. Не забыв при этом...

- Забыв, забыв, - прервала его словоизвержение Людмилка. - Это я настояла. А то бы так и уехал один.

Она уселась на нижнее сидение купе и принялась нам указывать, куда и что положить, как расположить вещи, не забывая при этом самым беззастенчивым образом жаловаться на меня:

- Этот так называемый молодой ученый... туда поставь... посчитал возможным бросить меня в Москве одну... а это сюда... вот так... и не волноваться за него... нет, нет, не сюда, лучше туда... А сам он, видишь ли, едет на Север... Сумочку лучше сюда, под голову. Там деньги... Ну, естественно, пришлось провести разъяснительную работу... а это отсюда вынь и сюда переложи... И Юрий Иванович сделал мне предложение, между прочим.

Андрей разразился соответствующими поздравлениями. Людмилка разорделась, принялась строить глазки и даже, забыв, что она в брюках, задрала ногу на ногу.

- Ба-атюшки! - взвыл мой друг. - Мне же в управлении пора! Совещание в 11-30! Целую ручку девочкам, - потрепал Людмилку по голове и, бросив мне обычным голосом. - Пошли, - направился вон из купе.

По дороге от вагона до дыры в метро, я выслушал от Андрея инструкции:

- Придумал ты великолепно. Предсвадебное путешествие - это никого не удивит. Людмила твоя - прикрытие самое, что ни на есть надежное. Но чтобы ей - ни гу-гу, - усмехнулся при этом. - Кому я говорю?.. Да, вот еще... Ты ей не пренебрегай... В смысле, постарайся настроиться на одну с ней волну. А то сопишь, как сыч. А у нее гон.

- Иди ты! - сказал я, не объяснив, куда отправляю друга. Хоть рассказывай этому пустозвону, что гон бывает у самцов, у самок - течка.

Но Андрей и сам все понял правильно. Он подмигнул мне, хлопнул плечу, и исчез в толпе

- И надо было тебе "УДИВЛЕНИЕ" включать? Ведь по плану на очереди "БЛАГОРОДСТВО".

- Благородство - это устарелая методика. Теперь в державе русской благородство не в моде. "Удивление" надежней. Оно - как обухом по голове: или светом озарит, или совсем с ног свалит, мозги свернет набекрень.

- Кто не рискует, тот не выигрывает. Сейчас моя очередь верховодить. У тебя голос совещательный.

- Эх, молодежь, молодежь... Вам только волю дай - такого накуролесите!.. Чем он занимается?

Поезд покачивался мерно, немузыкально тарабаня колесами по стыкам рельсов. В купе вместе со мной и Людмилкой ехала немолодая чета. Он - мужик лет пятидесяти пяти с аккуратно подстриженной лопатообразной русой бородой, с чуть побитой сединой, стриженной под полубокс головой, в хорошо проглаженной, чистой, но явно долго ношенной рубахе и в суконных, неуместных в летнее время штанах, заправленных в хорошо начищенные ваксой кирзовые сапоги. На пиджаке, повешенном на крючок, я заметил привинченный к лацкану Орден Красной Звезды. Она - его возраста, но кажется едва ли не старущенцией, с белым осанистым лицом и с просветленными, словно списанными с иконы, голубыми глазами, в белым платочке, аккуратно укутывающем голову, с узелочком под подбородком, в темно-синем, усыпанным белыми точками платье с длинными рукавами - ни дать, ни взять, богомольная старушка с картин Нестерова. Возвращались они домой из Киева, где гостили две недели у старшего своего сына, уехавшего туда учиться в какой-то институт, да так на Украине и оставшегося.

- Хорошее место вы выбрали, - солидно сказал мужик, узнав о том, на какой станции нам сходить. - Лучшего во всем мире не найдешь. Видел я ваш хваленый юг. Народу - тьма! Солнца на всех не хватает, в очередь, чтобы позагорать, стоят. И деревья там все ненашенские, нерусские. Нам бы, русским, березоньку белую да ель лохматую, а у них все: кипарисы да пальмы, словно в Африке.

Жена его согласно кивала при этом, и поддакивала:

- И не говори... не по-нашему... Пальмы все да пальмы... И эти самые... не помню уж... Как пирамидки.

Людка внаглую захохотала, показывая на российские ивы, мелькающие за окном вагона. Но старики назвали ту иву корьятником, а я, зная, что это - ива ушастая, не влезал в спор, слушал их разговор и думал: а не дурак ли я, что бросил все дела, приобрел совсем не нужную мне сейчас невесту, попер с ней вместе к черту на рога, где даже ива зовется корьятником? Зачем? Того лишь ради, чтобы удовлетворить глупое свое любопытство в деле, которое не касается меня ни в какой мере?

- А ваш муж отчего все молчит и молчит? - осторожно поинтересовалась женщина у Людмилки. - Горе какое? Или мы не нравимся - такие вот, лапотники?

Молчание мое и впрямь стало выглядеть неприличным, потому я сказал:

- Вы не обижайтесь на него, - тут же влезла Людмилка. -- Он у меня особенный. В иной день и слова не скажет. А за сегодня, пока собирались, пока со всеми провожались, он и вообще недельный план выполнил. Даже - поверите? - дважды напомнил, чтобы я документы дома не оставила.

- Блажь, стало быть, - поняла женщина по-своему. - Бывает... - и с этого момента повела себя так, словно меня и вовсе нет в купе. - Не пьет? - спросила Людмилаку. - А то, если у мужика не одна блажь, а две, то это - уже и не семья. А одна - у каждого имеется.

- Что вы, - улыбнулась во все лицо Людмилка. - Он у меня водку на дух не переносит.

Мужчина огорченно крякнул и одарил меня не самым приятным из имеющихся у него в наличии взглядов.

- А вот мой грешен, - пожаловалась женщина. - Слышь-нет? - толкнула мужа в бок. - Любишь, говорю, выпить, Игнат?

- Перебрал он перед отъездом, - объяснилась женщина. - Перед сватьями неудобно получилось, перед невесткой. Вот я и напоминаю, чтобы он... того. Поостерегся.

Дальше пошел совсем уж женский разговор, мне неинтересный, потому я тоже встал с сидения и вышел из купе в коридор. Встал рядом с Игнатом, стал смотреть на мелькающие мимо окон московские пригороды и пролески. Проехали как раз станцию "Строитель".

- Чудны дела твои, Молчун, - тут же окрестил меня Игнат. - Вот и не видел тебя ни разу раньше, не разговаривал с тобой, а душу в тебе родную учуял. Хороший, думаю, ты человек. Хоть и молчишь. Другие молчунов не любят, боятся, что молчуны таят внутри себя что-то нехорошее, злобное. А по мне молчуны даже приятней.

Что на такие слова можно сказать? Только отмолчаться...

- Худо будет тебе с этой Людмилой, - вдруг продолжил Игнат. - Мы с Анной вот уже тридцать шесть лет живем вместе, а душою все никак не свыкнемся до конца. Зловредной порой бывает баба - не приведи Господи! Хуже всего, привычка у нее новая появилась: сначала брякнет, а уж потом подумает. А как сообразит, что глупость сморозила, то сразу в слезы, а не сообразит - еще хуже разобидит.

- Пирожки! Горячие пирожки! - прокричал появившийся в нашем конце вагона молодой мужчина в белом переднике поверх синей железнодорожной формы и с корзиной в руках. - Кому горячие пирожки?

- Точно горячие? - спросил Игнат, когда парень подошел. - И свежие?

- Откуда свежие? - ответил тот. - Вчера отоваривались.

- Вдруг кто и поверит, - объяснил простодушный офеня советского разлива, и пошел дальше вдоль ряда дверей, продолжая кричать. - Пирожки! Горячие пирожки!

Мимо окон проплыл лесной лужок с копной сена на нем.

- Там, куда ты едешь, Молчун, - сказал вдруг Игнат, - человек пропал. Московский. Большая, говорят, шишка! Вот у такой копешки пропал. Только шляпу и нашли.

Что это? Предупреждение? Или просто к слову пришлось?

- Я тебе для того о том говорю, - продолжил Игнат, словно отвечая на мой незаданный вопрос, - чтобы ты осторожней там был. Места наши нетронутые, посконные, кое-кому странными и удивительными покажутся... - подумал, что еще мне такого важного сказать, но решил иначе. - Пойдем в купе. Негоже баб надолго наедине оставлять. Не ровен час, лишнее друг другу сбрешут. Разбирайся потом.

Пустые бутылки из-под "Вермута" принимали только в обмен на бутылку водки, то есть стоящая три шестьдесят две горячительного равнялась тридцати одной пустой бутылке и гривеннику сдачи. Деньгами стеклотару в сельпо не отоваривали.

"Что ж, я из-за них теперь только водку пить должен? - удивился Выродок. - Для выполнения плана этим торгашам? А мой желудок водку не принимает"

Отошел от сельпо подальше, вывалил бутылки под деревом.

На душе полегчало. Но сердце тут же забило зябкой дрожью: чем время свободное от работы занять?

Игнат с женой помогли нам с Людмилкой выгрузиться из поезда, хотя мы могли справиться с этим и сами. Попутчикам предстояло сойти на следующей станции, а тут - повод еще раз пригласить нас в гости:

- Наскучит здесь, поезжайте к нам, - наперебой говорили они, подавая из вагона мне в руки мой рюкзак и Людмилкины чемодан с дорожной сумкой, плюс невесть откуда взявшуюся авоську с кругом украинской домашней колбасы, с салом и хлебом. - Ничего, у нас еще есть, - говорили они при этом. - Нас свояки загрузили. К тому ж мы - домой, а вам - на новом месте устраиваться. У нас - не Москва, в магазинах не закупишься, - и тут же опять о приглашении. - До нас тут недалеко. Каких-нибудь полста километров. Соседи, можно сказать.

- Обязательно заедем, - обещала безответственная Людмилка, успевшая за последние сутки чуть ли не влюбиться в Игнатову жену Анну Евлампьевну. - Мы вам предварительно телеграмму пришлем.

- Какая у нас телеграмма? Выедите - и мы уж знаем! У нас тут все друг про друга все знают.

Поезд, слава Богу, стоял на этой станции всего минуту, а то бы это прощание и выражение чувств затянулось до завтрашнего дня.

Женщины долго махали ладошками, крича неслышное друг другу сквозь лязг буферов и дребезжание вагонов, а мы с Игнатом молча смотрели на все это, понимая, что больше не увидимся. Потом сжали кулаки и поднесли к плечам, как в довоенные годы показывали наши отцы: "Рот фронт!" А также это знаки: "Но пассаран!" и "Венсеремос!" Когда-то мы с Андрюшкой ухаживали за дочерью одного испанского политэмигранта и прочитали много книг об Испании. А Игнат тот знак должен помнить по газетам и радио детских лет.

- Все в индейцев играете? - не удержалась от колкости Людмилка. - Права все-таки тетя Аня: мужики навсегда пацанами остаются.

Осмотрелась, проверила цепким глазом, цел ли багаж, глянула на крохотное здание станции с зашедшим туда угрюмого вида человеком в темно-синей фуражке с красным околышем, после обнаружила широкую тропу, ведущую от платформы в сторону леса, спросила. - Нам туда или туда?

Огромным и многообразным предстал мир перед Выродком. Бесчисленное число вопросов всплыло в сознании его.

Захотелось выразить вслух переполнявшие его ощущения и мысли, высказаться, чтобы все вокруг почувствовали, как прекрасен этот мир!

Захотелось познать смысл бытия и понять закономерности его развития...

"Исправлять ошибки надо аккуратно. Не оставлять клякс"

- Ох, не к добру... Получилось что-то, конечно... да только по старинке надежнее.

- Пусть хоть и дольше. Зато крепче запомнится.

- Ну, не скажи. Помнишь Сервантеса? Ты его - шпагой, он тебя - пиастром.

- Зато его Дон-Кихот - это символ, а твой Выродок...

- Это только начало. Выродок уже удивляется. Сам.

- Удивляться-то удивляется, да только не по-настоящему, а по пустякам...

- Да, расшумелись что-то мы... Мыслим одинаково, а слова теребим разные.

- Ох, уж эти мне пращуры!.. Все норовят свой гонор показать...

- Не обращай внимания. Что хочешь сотворить теперь?

Мир стал познаваем... и от понимания этого страшен...

Мир стал странен и необычен. Бессмысленным и непонятным стал факт бытия всего сущего вокруг, себя самого и самого мира...

Попытался воспринять сущность свою - и возникло ощущение ужаса перед открывшейся бездной...

Прислоненный к стене дома велосипед... Кривой руль... И дырявая рама... И седло, потертое на местах, где...

Все это было понятно и представляло сущность назначения своего...

Но два круглых обода с резиновым верхом... два металлических обода... два колеса-а-а...

Поселились мы "в домике Коровиных, что у дальней околицы села". Так его называли местные люди, добавляя при этом:

- На том месте в старину гульбища устраивали. На Ивана Купалу, на Масленицу. А Коровинскаий сруб наши мужики уж при отце царя Николашке сложили -- при Александре Александровиче. Так что новый еще дом, ни углы не просели, ни завалинка не запузатилась. И печь добротна, в зиму по два дня держит тепло после хорошей топки.

Дом тот стоял без хозяев лет так пять - старики умерли, а молодые задолго до этого перебрались в Ленинград на заработки, да так и остались там. Потому, еще сказали нам сельчане:

- Хозяева будут даже рады, что вы поживете под их родительским кровом, не дадите избе обветшать. А вот продавать не станут. Родительский кров все-таки.

Оказался дом и вправду хорош, добротен, за сто с гаком лет существования своего лишь огруз, осел, стал похож на старорусские крепости с картин Васнецова и раннего Рериха. Один ставень обвис да крыльцо выглядело неказисто. Внутри стояла печка, от нее шла дощатая перегородка, делящая трехоконный пятистенок на две половины: горницу и заднюю комнату. Вся утварь домашняя оказалась целой, все оставленное хозяевами добро оказалось на месте, вплоть до чугунной сковородки, забытой впопыхах на лавке. Только все это было покрыто пылью, словно серым инеем. Часть ее взвивалась при каждом нашем движении и зависала в воздухе, норовя попасть в глаза, в уши, в ноздри, отчего у нас с Людмилкой распухли носы от чихания. Нижний слой пыли, напротив, стал жирным, плотно прикипел к дереву, потому приходилось все в доме, вплоть до стен, скрести ножом и тереть мокрой тряпкой.

Как выдержала эту пытку Людмилка, не знаю уж. Моей заслуги в этом было меньше, ибо я все-таки выбегал на улицу за чистой водой и периодически выплескивал грязную за порушенный временем и непогодой плетень в неглубокую канаву, тянущуюся вдоль палисадников и улицы от самой церкви Николы Чудотворца, стоящей на бугру в одном конце села и до гущи лопухов за нашим домом - крайним.

А потом внутренность нашего дома (а если нашего, то и первого общего) прямо-таки засветилась в отблесках вечерней зари, обе комнаты приобрели такой умиротворенный лубочный вид, что в глубине сердца моего заплескалось умиление.

- С присыпочкой, - добавила она, смеясь голосом-колокольчиком. И показала, как сыплет мне на палец щепоть соли. - Эх, ты! Не хотел меня брать с собой. Так бы и сидел в этой грязи. - Вдруг быстро поцеловала меня в губы и тотчас отскочила назад.

Нежно так поцеловала, словно дыханием тронула. Но поцеловала...

Мне бы броситься к ней и схватить в охапку. А я оробел. Стал думать, что будь я здесь один, я бы не стал селиться в доме Коровиных. Поставил бы у ручья палатку, вырыл бы в стороне бочажок, печку бы малую сложил -- так бы и прожил, гуляя по окрестностям и выполняя просьбу Андрюшки Косых. Много ли надо человеку? В баньку бы по субботам люди добрые пустили, в сельмаге хлеба достаточно, а молоко можно и на колхозной ферме купить. Не иначе, как благодаря женщине, ее вечной неудовлетворенности и развивается человечество.

- Что хмуришься-то? - даже не обиделась Людмилка. - Иди, вещи принеси.

Я вспомнил, что рюкзак мой и ее чемодан с сумкой остались за калиткой. Здесь ведь не воруют.

Открыл дверь, прошел сквозь сени, толкнул дверь... и замер пораженный...

- Не похоже. Никого лишнего... ни звука, ни запаха.

- По-старому все. Как в лягушатнике. Померещилось тебе...

- Чует.. Мало ли что сослепу почуять можно. Давеча Илью Муромца почуял, а то авиабомбу фашистский стервятник сбросил. Вот если бы...

- Помолчи. Уважь старость. Две тысячи лет все-таки.

- А кто проверял? Мало ли что о себе сказать можно. Мне вот пятьсот... почти пятьсот лет. Да и то вы норовите меня за это носом в корыто ткнуть. А все потому, что знаете меня изначально. Каково мне верить, что тебе тысяча двести семнадцать лет, а не на какую-нибудь сотню лет ты меня старше?

- Вот это правильно! Много говорить вредно -- мысли путаются.

- Откуда? Все по-старому. Новых двое всего: мужик да баба. Отпускники. Целые сутки избу чужую скоблили. Даже поругаться не успели. Мужик этот...

- Откуда взял? Сыскные в одиночку рыскают, а этот с бабой. К тому ж... любовь у них.

- Не балабонь. Слушай, что старшие говорят. Проверь.

- Ох, пристали, как репьи к заднице! Только если все, как с генералом-конструктором получится!.. Тогда сами за все...

За спиной слышалось сопение недовольной моей задержкой Людмилки, а перед глазами, сразу за узкой лужайкой с вьющимся вдоль нее ручейком, вырастал, упираясь острыми кронами в чистое небо, бесстыдно-роскошный в своей девственной уютности еловый лет. Хотелось восторгнуться при виде его мощи, швырнуть шапку в бордовый закат, заорать во всю глотку что-нибудь дикое, бесшабашное!

Но шапки на голове не было, а сзади, внутри избы сопела Людмилка.

Скрипнул дернувшийся под порывом ветра колодезный журавль - и очарование нереальности, чувства восторга и чуда словно испарились.

Я медленно ступил на ступеньку вниз, на вторую, на третью... и пошел в сторону леса.

- Ты куда? - раздался испуганный Людмилкин крик.

- Не надо! - продолжала кричать Людмилка. - Не ходи! Я боюсь...

Но я уже перешагнул ручеек, пересек лужайку. На голову мою посыпались еловые хвоинки, под ногой слабо запружинили мелкий подрост и лесная прель.

"Ельник-кисличник, - автоматически определил я увиденный мною биогеоценоз. - По типологии академика Сукачева".

Голос Людмилки здесь не был слышен. В глубине леса раздавалось размеренное уханье совы, над головой моей гаснущее солнце почти закрывалось гущей еловых лап и редких, длинноствольных берез с черными наростами чаги на боках. Белая ночь в глубине леса была темной.

Зачем я шел? Куда?.. Шел потому, что давно не был в таком вот девственном ельнике, соскучился по по-настоящему живым деревьям, шел, чтобы поздороваться с настоящей, не городской жизнью, чтобы отдохнуть от дома Коровиных, спрятаться от глаз Людмилки, ждущих ответных чувств моих, которых не было... Или были? Нет, я не замечал их...

Выйдя на вдруг возникшую передо мной, казавшуюся глухой и мрачной поляну, присел на старый, опять-таки пенек не срубленного и не спиленного дерева, а настоящего ветролома с торчащей еще кое-где вверх гнилой щепой. Упавший ствол лежал тут же рядом, с осыпавшейся корой, покрытый опятами. Стал любоваться мельтешением лунных искорок в вечерней росе.

Такие я видел впервые. Луна ведь в белые ночи особенная. И везде разная. В Ленинграде она просто торчит посреди неба круглой серебряной блямбой, не светит, не греет, на Таймыре она все время следит за тобой, даже дарит тебе тень. На Чукотке в белые ночи луна слегка синеватая и словно думает про себя, тебя не замечая. А здесь она просвечивала сквозь кроны леса, будто и не луна это вовсе, а глаз Божий.

Лунная дорожка слишком скоро переместилась от одного края поляны к другому. Влага на кончиках травинок с той же скоростью становилась матовой, а потом, вспыхнув всеми цветами спектра, застывала сразу делающимися невидимыми, но почему-то осязаемыми без всякого прикосновения капельками, а потом и вовсе исчезала в околоземной тьме.

Мне почудилось, что на одной из травинок сидит маленькая человеческая фигурка. Я резко наклонился к ней - и фигурка, трепеща прозрачными крылышками, взвилась вверх, унеслась к луне по ее лучу.

"Стрекоза? - удивился я. - Откуда здесь стрекозы? Стрекозы живут рядом со стоячими мелкими водоемами с чистой водой".

"Ух! Ух! - прогрохотал над моей головой филин. Скрип деревьев и скрежет качающихся без помощи ветра стволов прошелся по спящему лесу. Все было так нереально и в то же время естественно, словно в фильме "Морозко". Только летом.

И, словно в подтверждение моему впечатлению, из мрака под самой могучей и самой роскошной елью выплыла на свет луны деревянная избушка, но, как оказалось, не на курьих ножках, а на деревянной подклети, похожей на сорочье гнездо. Сама же была изба неказиста, не высока и не низка, с дверью столь малой, что пройти в нее мне пришлось бы, согнувшись. Снаружи к избе была приставлена лестница о семи ступеньках.

"Заимка - не заимка, - подумал я. - Зачем охотнику строить заимку рядом с селом?" - и поднялся по лестнице к двери. Заглянул внутрь...

Помещение выглядело уютным. Основную часть ее занимала большая русская печь, гораздо большая, чем та, что стояла в доме Коровиных. В глотке печи пылал огонь, вырывающийся веером из-за чугунной заслонки; полыхал он так весело, что оранжево-красные блики скакали по избе, как солнечные зайчики от зеркалец в руках двух десятков ребятишек, сотворяя причудливые узоры на потолке и бревнах стен. В контурах отражений виделись мне и черти, и ящерицы, и змеи, и какие-то еще знакомые с детства фантастические фигуры.

С лежанки пялился черный кот таких крупных размеров, что захотелось назвать его Котом Тимофеевичем, а вовсе не модным ныне булгаковским Бегемотом. В правом дальнем углу мелькал голубой экран телевизора с заставкой "Ленинский университет для миллионов".

- Ноги вытер? - раздался из-за печи голос. Ни мужской, ни женский, так себе - дребежаще-ворчащий.

Я послушно шаркнул подошвами по рядну, лежащему на некрашеных и изрядно потертых половицах. Обошел печь, увидел за ней неопределенных лет женщину - от сорока пяти до шестидесяти пяти на вид, - сидящую в старинном уютном кресле-качалке с вязанием в руках, в черном чепце и с черной роскошной шалю на слегка сгорбленных плечах. Ни дать, ни взять - помолодевшая бабка с картины "Все в прошлом", что висит в Третьяковской галерее рядом с залом Поленова. Лицо холеное, слегка вытянутое - признак примеси в славянской крови чего-то там из Месопотамии, едва ли не от ассирийцев либо гискосов: полные губы, взгляд жесткий, волос черный с легкой проседью, густой, хорошо прочесан, но собран лишь в пучок на затылке, ниспадающий затем на плечи конским хвостом. Лишь изрядно длинный, слегка горбатый нос портил былую красавицу.

- Пришел, стало быть? - спросила она, словно знала меня всю свою жизнь, и мы с ней только вчера расстались

- Здравствуйте, - ответил я, решив быть вежливым.

- Не твое дело, - услышал в ответ. - Захочу - и заболею. Сам-то кем будешь? Случаем, не лекарь?

Я отрицательно мотнул головой. Мне почему-то в этот момент совсем расхотелось не только разговаривать с ней, но и вообще находиться в этом доме.

- Это хорошо, - кивнула она. - Я лекарей на дух не переношу. Даже не ем. Напридумали всякой химии-алхимии, людей порошками травят.

Только тут я понял, с кем имею дело. Местные жители успели рассказать Людмилке, а та передать мне, что недалеко от села в лесной избушке живет известная на весь Север знахарка, умеющая лечить людей и скот от любой хвори. Только при этом вредная бабка ставит условие: больной за две недели до прихода к ней не должен принимать никаких лекарств, выписанных врачами, а еще отказывалась лечить органы, тронутые ножом хирурга. Говорили люди также, что водится знахарка с нечистой силой, по ночам летает на помеле верхом, наводит порчу на расстоянии в пятьсот километров, а ученых из Академии наук превращает в камни и бросает в реку.

- Правильно, - произнесла вдруг хозяйка дома. - Обо мне так говорят, - воткнула спицы в клубок шерстяных ниток, спросила. - По какому делу сегодня пришел? Сам заболел или баба твоя?

Странные вопросы задает, однако... Словно мысли читает.

- Да какие у тебя мысли-то? - заявила тут она. - Не в конверте лежат, не зашифрованы - все на лице написаны.

Тут-то у меня язык и вовсе отнялся. Даже рот разинуть не смог. Стоял, хлопал глазами, а в голове зрела подлая мыслишка...

- А это уж тебе - шиш! - услышал тут же ответ. - Видала я ваши опыты, знаешь где?.. Словом, или говори, или прощай. Не ждала я тебя так скоро.

Ведунья встала, потянулась с эдакой охотой, со столь сладкой негой, что мне даже завидно стало, захотелось повторить, собезъянничать ее движение, а она вдруг так чувственно повела плечиком, бросила в мою сторону столь обещающий взгляд, что я чуть не бросился в объятия к ней, да напряг волю, закрыл глаза, отвернулся.

- Силен, - произнесла она не то с укором, не то поощряя. - Себя блюдешь. Редкий мужчина на такое способен. Старик говорил, что ты с чудью головной, да видать, еще и чистый.

- Почему же не ответила? - - заявила тут же. - Знала, что ты завтра придешь, а ты сегодня приперся. Отчего так? Не спится? В белые ночи со многими так.

Подошла к телевизору, выключила. Тотчас висящая на витом черном электрошнуре лампочка загорелась ярче, обнаружив электрическую сеть, протянутую по избе на фарфоровых изоляторах:, выключатель, три розетки пустых и одна занятая штепселем телевизора. Оранжевые блики от печи на потолке и стенах поблекли, лишь по углам трепыхались слабые желтые всполохи.

- Не люблю я этот ящик, - призналась хозяйка. -- Брешут, брешут... А так вот одной, бывало, скучно станет, вот и пялюсь на какое-нибудь фигурное катание. Мужички там статные, жилистые. Дергунчики, словом. Люблю таких. Но чтоб ягодицы мелкими были.

Стоял дурак-дураком, слушал бабский бред про мужские задницы, думал, что вот одна живет женщина в лесу, свихнулась, не говоря уж, что в старых сказках такие бабки гостей своих принимают иначе...

- А что? - пожала она плечами. - Можно и баньку истопить, и тебя накормить-напоить, спать уложить. Да только не сегодня. Через четыре минуты тебя твоя Людмилка ждать устанет. Бросится искать, да непременно заблудится. Места у нас тут дикие, чаща непролазная, болота, к тому... Иди уж лучше в село. Завтра договорим.

Махнула рукой эдак - словно пылинку со стола смахнула - и оказался я на той самой тропе, по которой давеча к лесу шел, да только теперь стоял к чаще задом, а к селу лицом. Глядь - и впрямь навстречу Людмилка бежит, растрепанная, в свете белой ночи по-особенному пригожая. Упала на грудь мне, прижалась.

- Сердце чего-то зашлось, - призналась. - Нет тебя и нет. А от леса, чую, так и тянет чем-то недобрым. Не ходи туда больше. Прошу тебя.

- До чего ж всегда заполошные эти молодайки. "Сердце зашлось"... "Чует" она. А чего зря чуять-то? Не случилось ведь ничего. Решили - завтра, значит, завтра. И этого обалдуя в лес поволокло. Чуть было не испортил...

- Да спи ты! Без тебя разберемся. Твоя мысль была - взбаламутить гостя раньше назначенного.

- Насчет бабки, что ль? Про ее телепатию? Это мы мигом... Забудет.

- Все-таки, если посмотреть на случившееся пошире и повнимательней...

- И ты не лезь! Моя очередь. Пятьсот лет третировали...

- Опять про эти пятьсот! Оскомина уж... Ай!.. Не кусай!.. Только не уши!..

Уши? При чем тут уши? Почему их кусают, а не кушают? Бывает холодец из свиных ушей. Да и так есть можно... если уши просто отварить... а потом макнуть в хрен!.. Но почему так сильно болит голова?

Вопросы теснились в голове Выродка, требовали... похмелья.

Но пить нельзя... Нельзя, но хочется... Хочется и нельзя...

Почему так? Почему то, что можно, того не хочется?

- Мне хочется, - пролепетал Выродок. -- Хочется, хочется... хочется.

- Вот тебе и бабушка да в Юрьев день! Слышит.

- Э-э-э!.. Старая твоя кастрюля на наших плечах! Это в ваши времена можно было какого-нибудь там Калиостро тяп-ляп соорудить, а сейчас дело делать надо чисто. Кто знает, что стерли там попутно, а чего не стерли? Вон - и похмелье взялось откуда-то. Осталось, стало быть, еще с прошлого месяца.

- Давай-ка у Егорихи бутылку добудем. А то малый совсем концы отдает. Живой все-таки. Жалко.

Людмилка меня не пилила за отлучку в лес. Невестам быть сварливыми не положено по статусу. Невесты должны быть всегда приветливыми. Даже ласковыми. С улыбками на устах. И речь должна быть у невесты певучей:

- Ты, главное, не расстраивайся, - журчал ее голосок. - Ну, почудилось тебе. С кем не бывает? Ляг и поспи.

Было похоже, что успокаивала Людмилка не меня, а себя.

- Ну, не спи, если не хочешь, - согласилась Людмилка, гладя меня по голове. Рука ее дрожала. - Я вот тоже однажды на даче ТАКОЕ увидела!.. А оказалась - старая груша... - и прыснула. - Дура я, да?

Поистине настроение дев меняется, как направление ветра накануне грозы.

Дикий вопль возмущения и необузданной ярости прозвучал за окном. Людмилка от страха сжалась вся, вцепилась мне в голову рукой так, что ногти ее словно пронзили мне череп. Крик из глубины села не смог заглушить дружного бреха проснувшихся дворовых и охотничьих собак, которых здесь в каждом дворе было по несколько, а то и по десятку:

- Нехристь! Окаянный! -- орала какая-то женщина. - Чтоб тебе повылазило! Чтоб она у тебя в глотке застряла! Чтоб тебя пронесло с нее - и вырвало! Чтоб ты споткнулся и разбил ее, родимую!..

- МОЛЧАТЬ! - прогремело над крышами разом притихшего села. - ХАЛЯВА!

Людмилка трясущейся рукой крестила окна, дверь, стены, меня...

- СПА-А-АТЬ! - вкрадчиво приказало небо. - Спать!... Спать... спать...

- Опять стирает. Сколько ж можно? Так ведь и уважать их перестанем.

- Ну, конечно, вы - старше, вам видней... Однако, я тоже, как говорится...

- Не мешай!.. Ай!.. Не кусайся! Больно же!.. ай!.. Было ж обещание!.. Ай!

- Тебя не кусать - тебя совсем сожрать надо. Зачем было Егориху обжуливать? Трудно было рубль с обеих сторон нарисовать?

- С обеих - это фальшивомонетчество. А с одной - мелкое жульничество.

- Говорили же тебе: не ешь прокуроров и уголовников!

Выродок тем временем нажрался сивухи и сладко спал, похрапывая и изредка отрыгивая зловоние алкогольного перегара. Выражение морды его было блаженным.

Господи, каких только эпитетов было достойно это сказочно-прекрасное утро! Солнце спешило до прибытия с Белого моря черных туч вылизать землю побыстрее и посуше, смахнуть с хвои влагу и пригреть крытые самым настоящим осиновым лемехом крыши старинных изб. На резных листьях растущих вдоль улицы берез было уж мало влаги, но оставшаяся, сбираясь в капли, сияла многоцветно на каждом зеленом с рубчатым краем листе и так блескуче, что в глазах зудело от яркоцветья.

Я ударил кулаком между створок окна - и те с треском распахнулись, впуская в избу кубометры чистейшего воздуха и света. Дышалось легко и свободно, слегка припахивало прелью прошлогодних трав, свежим ароматом полевых цветов и готовых к покосу лугов этого года.

- Закрой дверь... - попросила Людмилка сонным голосом. - Холодно.

Я перепрыгнул через подоконник, и шлепнулся босыми ногами прямо в лужу. Брызги ледяным веером расшвырнулись в стороны. Повернувшись лицом к дому, я осторожно закрыл окно, оставив распахнутыми ставни. В свежевымытых стеклах отразился лес, такой близкий, словно родной, и в то же время странный тем, что в него я за прошедшие сутки так и не выбрался. Провозился вчера с уборкой, а про то, что хотел осмотреть лес, забыл...

Вот туда я сейчас и побегу... И зарядку совершу, и любопытство удовлетворю...

Тропинка весело змеилась под ногами, мокрые кусты и палая хвоя холодили и почесывали босые ноги. Чудеснейшее ощущение контакта с чем-то незримым, живущим в лесу, и с чем-то уснувшим когда-то во мне и теперь просыпающимся, эдаким закодированном еще в ДНК ощущением единства себя со всем живым на свете - начиная от червяка и бабочки, кончая травоядным, хищником и всеядным, - разлилось по телу, и будто это не я, а кто-то другой бежал по поляне, дыша не только легкими, а еще и порами тела, выпивая утреннюю росу кожей, чувствуя себя равным с каждой травинкой, с каждой былинкой этого леса. Тропинка нырнула под полог роскошной ели и, вихляясь меж вылезших из-под земли извилистых корней, направилась в глубь чащи, чтобы как-то вдруг, неожиданно упереться в по-настоящему кажущуюся изумрудной от обилия сочной осоки, перемешанной с лучами солнца поляну.

На поляне стоял рубленный в лапу домик в старорусском стиле: с аккуратным резным конем на макушке, с выгнутыми курочками, с узорчатыми воротцами вокруг входной двери и со столь же витиевато вырезанными наличниками вокруг окон. Дом стоял почему-то на двух столбах, хотя мне подумалось, что должен он стоять на куче хвороста, похожей на сорочье гнездо, быть меньше и выглядеть неказистей. Между порожком дома и травой было метра два. Их соединяла лестница в семь ступеней. Почему я их сосчитал?..

А после мелькнула бесшабашная мыслишка подняться по лестнице и постучать в дверь. В конце концов, можно хозяев и не беспокоить, просто воспользоваться ею, чтобы оглядеть поляну сверху. Но, взойдя по лестнице, я все-таки толкнул дверь. Как-то само собой это получилось: решил постучать, но чуть тронул костяшками пальцев крепко сбитые и плотно подогнанные мощные доски - дверь и поплыла, открывая взору моему чистую светелку с большущей печью посередине. Вид портил лишь стоящий в дальнем правом углу телевизор, стыдливо прикрытый белой застиранной накладкой с вышитой на ней крестиком серой кошечкой, уютно устроившейся в желтом лукошке. Икон я тоже не заметил. Не было в избушке икон. В селе в каждом доме в красном углу были, а здесь - нет. Ни старых, писаных маслом на дереве, ни новых, отпечатанных на типографских станках, никаких.

Из-за печи раздался добродушный женский голос, говорящий слова вовсе не ласковые:

- Дверь закрой за собой - холод напустишь. Утро раннее, поди. А ты уж приперся.

Я послушно шевельнул ногой - и дверь легко, словно невесомая, запахнулась.

- Сюда иди, - продолжил тот же голос. - Чего зря стоять, раз в дом вошел?

Я сделал пару шагов внутрь комнаты, завернул за печь - и увидел даму средних лет с удивительно знакомым породистым лицом, одетую в сиреневую вязанную кофту и черную юбку, с ботами моды пятидесятых годов на ногах. Волосы ее были аккуратно сплетены в толстую косу и уложены вокруг головы, словно корона.

- Здравствуйте, - сказал я как можно вежливей, и представился. - Гурцев, - подумал, и добавил, - Юрий, - и, так как она мне руки не подала, вежливо поклонился.

Заходить в чужой дом и навязывать свою особу в собеседники, было не в моих правилах. Поэтому я чувствовал себя весьма неловко и даже был готов назваться и по отчеству.

- Завтракал? - спросила женщина вместо ответа. - Молочка парного будешь?

Она что - успела подоить корову в такую рань?.. И какое знакомое лицо!.. Где я видел его?.. В местном сельмаге? Или по пути со станции на тропинке встретили мы ее с Людмилкой?.. Смутное что-то вертится в голове - и не вспоминается...

- Да не морочь себе голову пустяками, - улыбнулась она по-доброму, как улыбаются бабушки внукам на новогодних картинках. - Видел - не видел... Пей молоко.

- Поешь хлеба, говорю, попей молока. Тесто нынче хорошо взошло. В ночь пекла. Ночной хлеб всегда вкуснее дневного. Мед вон стоит. Самая что ни на есть утренняя пища. Поешь, а потом и побеседуем. Не люблю пустобрюхих слушать. Голодный мужик только о еде да о бабах и думает, все остальное оставляет на потом.

Надо ли говорить, что помазанную медом краюху, отрезанную от огромного пышного каравая ржаного хлеба я поглотил, как кит библейский слопал несчастного Иова, почти не жуя, а темно-коричневый глиняный глечик с молоком опрокинул в себя одним махом. При этом чувствовал я себя печенью перед включенным рентгеновским аппаратом: "Мысли читает!"

- Ничего, - улыбнулась она (и я вновь обратил внимание на странное несоответствие ласковости ее улыбки и грубости слов). - Пожрал - задавай вопросы.

- Давай с середины. Конец сам приложится. А начало не важно никому.

Как это у нее получается -- мысли мои слышать?

- Само собой, - ответила женщина. - Никогда не задумывалась. Умею - и все.

- Устаю, хочешь спросить? Не замечала. Удобно - и все.

Удобно... Порой такого о себе услышишь! Это - когда говорят вслух. А что говорят про тебя молча?

- Привыкла, - поняла она вопрос. - К тому же интересно порой. В городе бываю когда - такого наслышишься!

Что ж такого особенного услышала она в городе?

- Полегче, полегче бы бабке с ним. Видит же старая, что не из тех он, кто забижает.

"Пускай даже и охальник, а вот, что чувствуете вы, когда мысли читаете? Я - про ваши ощущения".

- Когда мысли хорошие, - ответила она вслух, - так даже приятственность ощущаю. Душевную и во всем теле. А как что-нибудь такое... паскудное... убийство там задумают, предательство... или про войну когда политический комментатор говорит... словно внутри меня чешется что-то... скребет еще... в голове.

"Изменяется ли степень интенсивности чесания от степени тяжести преступлений? Если да, то в какой зависимости? В прямо пропорциональной?"

- Преступления все тяжкие. Легких преступлений не бывает. Тут уж ты либо совершил чего, либо не совершил. Только действуют преступления на людей по-разному. Так, к примеру, духовное убийство много опасней телесного. Ибо душа -- это и есть жизнь. Все прочее -- плоть, мертвечина. А вы, люди, этого не понимаете.

- Я-то? - вздернула правую бровь женщина. - Аль не узнал? Яга я. Бабушка Яга.

- Пусть просыпается. Какой дурак ее-то за язык тащил?

- Кто ж виноват, что сразу так - и Баба Яга проболтается, и Выродка... Бр-р-р!.. Что делать ?

- А ничего... Выродок этот... продублировался.

- Эй, вы что?.. За что?.. Больно же!.. Только не за уши!.. Что делать-то?

- Мы - люди, - повторил я вслух, удивляясь тому, что речь течет из меня так легко, как никогда раньше . - А вы - Яга. Бабушка Яга-Костяная нога... Шутка?

- Какие тут шутки? Все мы - из мяса да костей, прочих внутренностей -- лечимся мертвой водой. А живой водой лечим души. Врачевательница я, Егорий.

Стекла всех трех окон бабкиной светелки весело звенькнули, брызнули веером внутрь дома, рассыпались радужным бисером по полу, словно ковер лягушки-царевны на смотринах невест. В проломах застряли три ноздрястые, с длинными рылами, глазастые морды цвета, как мне показалось поначалу, хаки.

Левая морда, самая старая, с седыми, но изящными длинными ресницами на смеженных веках, мирно похрапывала, отчего бурелом волос белого цвета в ее носу то выгибался буграми вперед, то втягивался внутрь ритмично и спокойно - хоть такт замеряй.

Центральную голову можно было бы назвать и средневозрастной: рыло, хоть и морщинистое, но не так, чтобы очень, глаза желто-блеклые, но взгляд их не сильно колючий, в ресницах почти нет седых волос, правый клык, торчащий из-под верхней губы, обломан...

Третья голова - правая - выглядела на фоне первых двух прямо-таки юной и имела слабо-малахитовый оттенок кожи. Взгляд ее был шалый, с изрядной дуринкой, как у пьяного матроса после полугода болтанки в море при выходе на берег. В распахнутой пасти ее парил длинный розовый язык. Раздвоенный.

- Здорово, старая, - сказала Средняя голова, и продолжила грубо, но при этом незлобиво. - Чтоб тебе повылазило, сорока болтливая!

- Так ведь чист мужик, - заявила врачевательница. - Весь здесь - как на ладони. За все время ни о какой пакости не подумал. Турист.

Пришла и моя очередь лезть в бутылку. Сравнивать меня с туристами - толстозадыми зазнайками, без дела топчущими землю, - я не позволил. Я распахнул рот и... мысленно, не вслух... стебанул очередью фраз острых, соленных, перченных и фигуральных, какими пользовались мы в детдоме лишь в особых случаях..

Старшая открыла один глаз и глянула в мою сторону удивительно чистым оком.

Бабушка Яга укоризненно покачала головой и ответила предложением коротким, но гораздо ядренней моих слов, с переборами.

- Поговорили, - миролюбиво произнесла выхохотавшаяся голова. - Люб мне сей молодец. Ты, бабка, ответь, как на духу: веришь в чистоту помыслов Егория?

Прямо, как на партийном собрании. Сейчас от старухи потребуют, чтобы она поручилась за меня. Интересно, чем? На собрание походило это мероприятие еще и тем, что теперь ни Баба Яга, ни три разновозрастные крокодилоподобные башки на меня внимания не обращали, общались, по-видимому, мысленно, между собой, в мою сторону не смотрели. А у меня даже не было времени и сил удивиться этому внезапному оживлению сказки, ибо я уже догадывался, что в окнах избушки Бабы Яги торчат головы настоящего живого дракона. Как из мультика. На моих глазах решался вопрос не о том, бывают ли на самом деле Баба Яга и Змей Горыныч, а о том, быть ли мне на сей многогрешной земле в живых. И моего мнения по этому поводу никто не спрашивал.

- Полной чистоты, конечно, нет, - сказала вдруг Яга вслух. - Полностью чистым даже чистый спирт не бывает... Вот если бы он...

- Шельма старая! - рявкнула Младшая голова. - Не тяни кота за хвост. Сразу отвечай: да или нет? Шея затекла. Не могла окна шире и выше сделать.

- Так не для тебя окна прорубали, - огрызнулась Яга. - Шастаешь тут. Нет, чтобы дождаться...

- ГОВОРИ, - произнесла Старшая голова так мощно, так основательно, что все остальные слова и споры стали ненужными.

- Так я что? - сразу стушевалась бабушка. - Я завсегда отвечу. За свои слова, в смысле, - и выдохнула. - Чистый он

Со всех присутствующих словно тяжелый груз свалился.

- Ура-а! - заорала Младшая голова, и первой с хлопком, словно пробка из бутылки шампанского, вырвалась наружу.

За ней, с изрядным скрипом и скрежетом вылезла Старшая голова.

Средняя покрутилась, повертелась, да и выскользнула совсем без звука.

Утреннее солнышко залило горницу с разрушенными окнами ласковым и теплым светом. Осколки стекол на полу заиграли многоцветьем, словно жемчуг в ларце средней дочери купца из сказки об Аленьком цветочке.

- Айда на улицу, Егорий, - сказала бабушка усталым голосом. - Там и поговорим. Все приходится самой решать. Мужики пошли какие-то нынче... безответственные...

На лесной поляне я увидел бесконечно огромную тушу самого настоящего Змея Горыныча, представляющую собой нечто наскоро состряпанное театральным художником-бутафором из остатков театрального реквизита: хвост крокодилий, тело бегемотово, ноги куриные, крылья мышиные, шеи змеиные, но с панцирными пластинками и шипами на них, три морды разновозрастные, не поймешь на кого похожие, только отдаленно напоминающие крокодильи, - и все это в таких невообразимо огромных размерах, что поры в коже на грязно-белом брюхе его выглядели добротными отверстиями, позволяющими увидеть внутри них блеск каких-то желез. Кстати, поры эти дышали: слабый потный парок струился из них и колебался легким облаком над телом животного.

- Сам ты - животное, - обиделась Средняя голова. - Интеллигент несчастный.

"Наоборот - везунчик, - подумалось мне в ответ. - Где и у какого биолога была еще возможность наблюдать столь уникального представителя фауны Земли? Диссертацию о таком зрелище ни один Университет, ни один Ученый Совет, ни один ВАК не утвердит... Зато личные впечатления!.. Если еще удастся и произвести замеры, проследить за питанием рептилии, за характером поведения, за метаболизмом... "

- Кретин? - поделилась наблюдениями за мной Младшая голова со Старшей.

- СЫСКНОЙ, - категорически заявила Старшая.

Тут шея Младшей круто изогнулась, и зубы ее клацнули у едва успевшей увернуться от укуса шеи Старшей головы.

От вида этой сцены оторопь моя прошла, стало весело на душе, вновь накатило странное для меня желание говорить:

- Что за порядочки у вас? - заявил я наглым голосом. - Ссоритесь, деретесь, как дети. Не молодые, поди, а ведете себя, как соседки-сплетницы на свадьбе: кому молодая до брака дала, за что дала, как дала? Скажите лучше, что вам от меня надо?

- Как это - скажите? Это что - приказ? - оторопела Младшая голова. - Ну, ты и наглец!

- Да, акселератка, приказ. Ибо всякий приказ - это разновидность просьбы, выраженный наглым тоном всего лишь из смущения, - отбрил я Младшую без всякого страха в душе и удивляясь своему умению говорить софизмами. Ибо почему-то был твердо уверен, что вреда мне это чудо-юдо не принесет, а даже позабавит. - Наглецов и впрямь развелось! Глянь в зеркало - увидишь три штуки.

Шеи Горыныча взлетели вверх, гребни на шеях взъерошились, по телу прокатились разноцветные - сине-красно-зелено-желтые - волны, пасти широко раскрылись, три пары глаз загорелись кровожадным огнем... Еще мгновению - и они разорвут меня на три части...

"Блин! -- подумал я с восторгом. -- Какая громадина!"

Тотчас Старшрая голова смежила глаза, и рухнула на траву со стуком столь могучим, что земля под ногами моими затряслась. То есть Старшая башка устроилась спать на траве, Средняя застыла в небе, словно каланча, окаменела в зверском виде своем, а Младшая изогнула грациозно шею и, глядя на меня сверху и сбоку, сощурила один глаз, произнесла со смешком:

Ощущение было необычным: я оказался сразу в двух экземплярах и в двух разных местах одновременно. Это было не раздвоение личности, нет, это было нечто совсем иное: вот я стою на лесной поляне, веду беседу со Змеем Горынычем и с высунувшейся по пояс из окна избушки Бабой Ягой - и вот я подхожу к нашей с Людмилой, а когда-то коровинской избе, заглядываю в окно - и вижу разметавшуюся на старой деревянной полати, укрытой поверх старых заячьих зипунов белыми простынями из Людмилкиного баула, свою невесту. И там, и тут я - такой же настоящий, такой же мыслящий и такой же чувствующий, как и сутки назад был по пути в это зачарованное село и в этот волшебный лес. Даже лицо, отразившееся в найденном Людмилкой при уборке и повешенном мною на пока еще не побеленную печь старом зеркале, было именно моим, ничьим другим, хотя при этом я находился не возле деревенской избы, а на поляне, пялясь на существо явно нереальное, а нереальный мой двойник разглядывал вполне реальную, полураздетую мою невесту...

Длинный хвост змея круто изогнулся, словно плеть пастушеская, тонюсенький кончик его быстро приблизился к моему носу и легонько щелкнул по нему. От боли слезы брызнули из глаз, а второе Я мое прилипло всем лицом к окну, заглядывая под задранный едва ли не до пояса подол ночной рубашки моей Людмилки.

- И здесь ты настоящий, и там, - сказала бабушка по имени Яга. В голосе ее слышалось сочувствие. - Пойду я, - сказала, прячась в окне. - Нашкодили гости, а мне горницу убирай.

Головы, выржавшись, стали наблюдать за тем, как я, шлепнувшись на землю, обалдело вертел головой, стараясь вытрясти из головы одурь своего раздвоения...

Вот я - второй - поднялся по скособоченному с прогнившей ступенькой крыльцу, вошел в дом, вытер босые ноги о постеленный вчера вечером и все еще влажный половичок, открыл дверь, пересек сени, распахнул вторую дверь, оказался в избе и, неслышно пробежав горницу наискось, оказался возле Людмилки. Сел рядом на кровать, поправил простынь с какой-то старой попоной на ней, стал разглядывать девушку, чувствуя, как внутри него (меня) зреет огонь желания обладать женщиной, пусть даже против воли ее - и одновременно то же самое ощущал я, находясь в лесу, сидя на мокрой траве под сенью старых елей.

Людмилка почувствовала его (мой) взгляд, отвернулась. Ночнушка на ней при этом задралась еще выше, обнаружив спелое нежное бедро ее до самой талии. Во сне она шевельнула рукой - и простынь прикрыла невольное бесстыдство.

Мне бы, сидящему на траве перед хитро улыбающимися головами Горыныча, позлорадствовать над своим двойником, ан - нет, я вместе с ним смутился.

- Эх, молодость, молодость! - шумно вздохнула Средняя голова. - Все-то тебе в новинку. Но, ничего. Скоро привыкнешь.

- Выродок, - ответила Средняя голова. - Он у нас - брак, если говорить по-вашему. Результат неудачного эксперимента. Мясо да кости. Вот мы и вложили в него душу.

- Какую душу? -- не понял я, ибо до тех самых пор думал, что душа есть лишь метафизическая субстанция, всего лишь образное понятие, придуманное средневековыми теологами для объяснения некоторых поступков людей.

- Твою, - влезла в разговор Младшая голова. -- Твою душу, Егорий. Он -- это ты: и внешне, и внутренне.

Мне бы в тот момент оскорбиться, устроить скандал, потребовать уважать права человека, повести себя просто агрессивно, наконец, - и, глядишь, все бы разрешилось само собой: Выродок опять бы стал выродком, я бы вернулся к Людмилке. Но любопытство ученого взяло верх над рассудком. Я спросил о том, о чем в тот момент просто не имел права не спросить:

- Нет, односторонняя, - ответила Младшая голова. - У тебя работают два полушария мозга, у него - одно - на связи с тобой.

- НЕ ТАК! - решила высказаться тут и Старшая голова. - ОДНО ПОЛУШАРИЕ ТВОЕГО МОЗГА РАБОТАЕТ НА ТЕБЯ, ДРУГОЕ ДУБЛИРУЕТ ЕГО СОЗНАНИЕ. ОН ЖИВ, ПОКУДА ЖИВ ТЫ.

"Что они хотят делать со мной?" - подумалось мне совсем без страха.

- Это мы еще не решили, - ответила Средняя голова.

Людмилка в этот момент открыла глаза и увидела меня... мой дубликат... нет, все-таки Выродка с моим лицом и подобием моего тела...

- До-оброе у-утро, Юро-ок, - пропела она. - Како-ой я ви-идела сего-одня со-он!

Мозги мои перестали чесаться на второй день. В предшествующую ночь двойник мой перешел с печки, где я спал раньше, в постель к Людмилке, и спокойно, без всяких сомнений в своем праве поступать так, без лишних сантиментов провел с ней то мероприятие, которое в благопристойной литературе называется семейными обязанностями, а в малопристойной -- любовью, а мне со стороны показалось блудом.

Где-то внутри я надеялся, что пресловутая женская интуиция, обговоренная на все лады в благопристойных книгах, позволит Людмилке сорвать маску с самозванца, вынудит ее заявить, что любит она меня, только меня и никого, кроме меня на этом свете. Но ничего подобного не произошло - она сладко застонала и, прошептав нечто похожее на "Наконец-то..." - распахнула объятья...

"В конце концов, - решил я, почувствовав основательно болезненный укол ревности к самому себе, - человека характеризуют поступки, а не его слова о себе", - и постарался отвлечься от происходящего в крестьянской избе на топчане с разбросанными на нем старыми овчинными тулупами.

- Правильно, - согласилась Младшая голова. - Бабы мук сердечных наших не стоят, - чем вызвала возмущенное фырканье Яги.

Младшая относилась ко мне наиболее сочувственно среди всей этой сказочно-лесной шатии-братии, которой в этом лесу оказалось вдоволь. То ли потому, что мое пленение произошло по причине ее несдержанности и неопытности, то ли потому, что по возрасту она была самой молодой, а потому более близкой мне по духу. Я даже преисполнился благодарности к Младшей, как вдруг она продолжила:

- Эксперимент получится классический: Выродок теперь в твоей физической шкуре - раз, с твоими деньгами и документами - два, с твоей бабой - три.

"Пожалел волк кобылу - оставил хвост да гриву", - припомнилась поговорка. Но Средняя голова поправила:

- Тут, Егорий, не жалеть - тут поздравлять тебя надо. Тебя, дурья голова, от бабьей напасти спасли...

От всех этих слов голова у меня пошла кругом. Ибо слушать разом говорящие три головы было для меня еще сложно.

Дала бабка мне какого-то снадобья - я и уснул. А проснулся - в мозгах никакого чесания, никакого скреба, никакой тоски-кручины в душе, никаких сомнений. Хотя и настроение оказалось скверным настолько, что я молча, не раскрывая рта, разразился матом, чего не делал со времен детдомовских... Впрочем, нет... дважды матернулся в армии. Вслух... И еще продумал матерный образный, когда... ну, недавно, когда Яга влезла в мысли мои... без спросу.

- Растащило, - посочувствовала Младшая голова.

Старшая промолчала, но вздохнула. Громко так, печально, изрыгнув из ноздрей черную, дурно пахнущую тучу и совсем немножко пламени.

"Лучше б они меня слопали..." - подумал я, но Средняя голова возразила:

- Нельзя. Мы через тебя связь с Выродком держим. Так что терпи... - и добавила. - Веки вечные.

- Как это веки вечные? - поразился я. - Вправду, что ли?

- Если бы... - вздохнула Средняя. - Человек - тварь недолговечная. Привыкнешь, бывало к какому-нибудь молодцу... либо к девице красной... Только-только научишься душу человечью понимать - а они, глядь: голова побелела, лицо морщинами покрылось, руки трясутся, глаза слезятся... Моргнуть не успеешь - а они уж руки на груди сложили, не дышат. И пахнет от них, пахнет! Слово есть верное: смрад. Очень точное слово.

Потом, познакомившись с Горынычем поближе, я узнал достаточно хорошо об этой характерной способности Средней головы, которая однажды, кстати, потребовала называть ее Срединной, ибо в среднячках себя не числила: всякую мелочь, всякий пустяк, порой просто услышав брошенное мимоходом слово, она обсасывала со всех сторон, в том числе и совсем неожиданных, делая выводы порой ошеломляющие. Сейчас многое слышанное мною от нее забылось, а потому остается в душе только воспоминание об удивительном чувстве собственной оторопелости при выслушивании сентенций от существа столь древнего и столь многомудрого, что даже Младшая голова Горыныча по возрасту равна возрасту русской нации.

За два летних месяца я исследовал Змея вдоль и поперек, выслушал все три его четырехкамерных, то есть и не рептилиеподобных вовсе, сердца, сделал анализы кала, мочи, крови (оказалась красной, по составу близкой к крови млекопитающих, полной лейкоцитами и эритроцитами), провел многократное исследование срезов кожи, хитиновых покровов, потных выделений и прочие анализы. Необходимые для исследований приборы и химикаты Горыныч, увлекшийся такого рода самопознанием, воровал для меня во время своих еженощных полетов (борьба с мышечной дистрофией - гонки в стратосфере по четыре-пять сотен километров за один полет; и, что удивительно, радары его не улавливали).

Исследования мои Змею нравились. Всем трем головам. Горыныч с удовольствием подставлял свое многопудовое тело для срезов на анализы, внимательно следил за тем, чтобы ни одна пылинка не испортила чистоту эксперимента, ни один муравей, ни один эльф (то самое создание, похожее на стрекозу, которое я увидел в первое свое появление на поляне) не проник в нашу лабораторию под открытым небом, а точнее: под могучей старой елью, под кроной которой мы натянули на стройные колья брезентовый полог. Под сенью полога мы разместили три стола с мензурками, ретортами и прочим стеклом, три стула, кресло, алюминиевый умывальник с эмалированным тазиком, резиновые коврики и огромный 1887 года выпуска многократно крашенный, облупленный, а потому невесть какого цвета, пятнистый сейф, в котором хранились добытые Горынычем химикаты и пробы на анализы. Еще была у меня толстая, 96-страничная тетрадь - для записи результатов, разумеется.

Змей так увлекся исследованиями своей особы, что во время своих ранее просто развлекательных, а теперь ставших воровскими, полетов умудрялся "проникать" в библиотеки и таскать оттуда книги по медицине и по биологии, по биохимии и физиологии животных и человека, читал их, тут же обнаруживая в себе фантомные болезни, и тотчас требовал лечения, вступая со мной в споры жаркие, шумные, впервые, быть может, за целые столетия не возражая головами друг другу, а дискуссируя со мной сообща. Когда же Горыныч, обнаружив у себя бородавку и не убедив меня в раковом происхождении оной, занялся втихую самолечением, то... вдруг действительно заболел..

- БОЛИ-ИТ! - громыхала на весь лес Старшая голова, уложив нижнюю челюсть на стопку толстенных фолиантов и тоненьких брошюрок с логотипом Эскулапа -- обвивающей чашу змеей. Было ей, как я подсчитал, за три тысячи лет от роду, то есть появилась она на свет гораздо раньше Перикла и Марафонской битвы. Брови, ресницы, волосы в носу и в ушах имела она седые, исследованные мною многократно. Рыло было, в отличие от Младшей, морщинистое, с небольшим наростом слева от правой ноздри, который сам Горыныч почитал теперь раковой опухолью, а до этого признавал бородавкой и даже хотел выжечь ляписом, я же называл бугорок сей родинкой, которую травить химией нельзя, а лучше вообще не обращать на нее внимания. Голова эта была особенно увлечена медициной, потому втайне от меня все-таки занялась самолечением и теперь вот ныла. - БО-ОЛЬНО МНЕ!

- Ли-ихо, - вторила ей в тон голова Срединная.

- Хреновато, однако, - поддакивала невпопад башка Младшая, хотя ей-то по-настоящему, как и Срединной, не положено было страдать - головы ведь разные, потоки нервов, идущих от них мозгов, соединялись уже где-то между ключицами, устроенными весьма сложно и хитроумно, ибо мышцы от них шли вдобавок еще и напрямик, минуя лопатки,. Крыльям. А может связь телепатическая между башками настолько сильна, что они чувствуют боль одной, как общую? Это - еще одна тема для исследования Горыныча!

Но пока, глядя на распластавшегося почти на всю поляну Горыныча, больного настолько, что в прошедшую ночь он даже не летал по воровским своим делам, а только сделал круг над лесом и морем километров в полтораста, да и вернулся на поляну, я чувствовал одновременно и жалость к нему, и злорадство лекаря, убедившегося в своем могуществе при виде покаявшегося пациента. Ибо, ну, никак не мог поверить я, что существо столь огромное и к тому же разумное, может на самом деле заболеть от обожженной ляписом не то бородавки, не то родинки, и хныкать, как малый ребенок. Мне пришлось изрядно напрячь волю, чтобы не расхохотаться при звуках его стенаний, дабы выглядеть суровым, солидным и сочувственным, задать приличествующий моменту вопрос:

Одна лапа Горыныча показывала в район сердца, вторая - на желудок, третья - на Младшую голову. Бедняга едва удерживал равновесие, качаясь полутора тоннами своего веса на оставшейся правой задней ноге, которую мне не полагалось называть лапой -- это слово обижало Змея.

- Понятно, - сказал я. И три конечности Горыныча рухнули на задрожавшую от такого удара землю. Три морды расплылись в облегченно-блаженных улыбках. - Сразу в трех местах болит?

- АГА-А, - нагло заявила Старшая голова. - В ТРЕХ.

- Н... ну-у, не совсем в трех, - протянула чаще прочих смущающаяся Срединная.

- В трех - не в трех - какая разница? - ляпнула Младшая.

И все это они произнесли одновременно, из чего любой бы психиатр заявил, что трехголовый дракон с русским именем Змей Горыныч страдает растроением личности, а психоаналитик утвердился бы во мнении, что мой подопечный социально опасен и требует изоляции от общества. Мне же, понемногу привыкающему разбираться в этой сумятице слов и мнений, слышать три головы одновременно и понимать ими сказанное раздельно, стал ясен самый правильный из диагнозов:

- Все ясно. Родинка тут не при чем. Болезнь второкурсника.

- ЧЕГО?.. Какого такого второкурсника?.. Не ел я никого! - провопили головы слаженным ревом, ибо о том, что студенты-медики, начитавшись всякого рода учебников по медицинским наукам, точно также находят у себя массу симптомов самых различных болезней, они не подозревали.

- Эй, домовые! - крикнул я, хлопнув, как меня обучила бабушка Яга, в ладоши.

Передо мной тотчас возникли, словно из-под земли выросли, три кудлатых мужичка в желтых толстовках, подвязанных под обвислыми брюхами красно-зелеными кушаками, и в разноцветных - красных, желтых и зеленых - сбитых у всех на правый бок сапогах.

- Унесите это в ближайшую библиотеку, - приказал я, указывая на стопу книг под Старшей мордой и на разбросанные на траве медицинские и зоологические атласы и пособия.

Миг - и перед изумленно распахнутыми ртами Змея остались лишь пятна кое-где примятой травы. Ни одного бумажного листочка не оставили расторопные домовые.

- ХАМСТВО! - на редкость дружно среагировали головы.

И морды дружно оскаблились в мою сторону. А из избушки донесся голос Яги :

- Так его, сердечного! Ишь взял моду - болеть! - это она сказала о Горыныче, а потом уже обо мне ласково и с гордостью. - Одно слово - Егорий Победоносец! - ибо имя мое Юрий здесь не признавалось, звали все здесь меня по-старорусски: то Егорием, то Георгием.

Из всего сказанного видно, что к третьему месяцу проживания своего в этом странном плену стал я в лесу и на поляне человеком авторитетным, жителями здешними любим и уважаем. Те же самые домовые слушали меня не хуже, чем хозяйку избушки, порой даже позволяли себе дерзить Горынычу, обещали Змею пожаловаться на него мне, чем вызывали у дракона и ревность, и обиду, и... гордость за своего пленника, то есть за меня. Ибо, как Горыныч и сам не раз признавался, столь образованного и столь интересного собеседника, как я, у него за три тысячи лет существоаания никогда не было. Добрее встречались, веселее встречались, даже богатыри были настоящие у него в друзьях, цари-короли всякие, но...

- ... Но такого болвана, интересующегося не своей дальнейшей судьбой, а именно моей особой, не видел, - заявила Срединная голова, когда я в очередной раз выслушал историю одного из его бесконечных подвигов и, расспросив о подробностях, принялся записывать этот эпизод в специальную 300-страничную тетрадь, доставленного мне Змеем из славного города Парижа. - Все другие только о себе и говорили: "Жить хочу... Не убивай... Я хороший... У меня мама... У меня малые детки..." Один ты такой... малохольный

Может, он и прав. Малохольный, так малохольный. Некогда мне в чужих оценках моей личности разбираться. Отобрав с помощью домовых у Змея медицинские фолианты, я направился в избушку, где в отсутствии Яги писал летопись, составляемую мной из рассказов Змея и хозяйки дома, стоящего на действительно гигантских подобиях куриных ног, полной птичьих блох, не кусающих человека, но изрядно досаждающих своим мельтешением, желанием пробежаться по бумаге и утонуть в капле чернил, протянув перед смертью неровную линию от букв во все стороны, превращая рукопись мою в подобие арабского узора на среднеазиатских минаретах. Ибо писать мне в этом помещении дозволялось лишь чернилами, которые приготовлял Змей по какому-то средневековому рецепту из галл, собранных с орешника, и из прочей растительной ерунды. Он мог свистнуть где-нибудь в городе для меня шариковую ручку или пишущую машинку из какого-нибудь учреждения, как крал для себя медицинские книги, но не хотел делать этого. Принципиально. А что лежало в основе этого принципа, не объяснял. Впрочем, ученическую деревянную ручку с железным пером со звездочкой, какой мне довелось писать еще в школьные годы, принес.

- Гусей жалко, - объяснил Змей. - Совсем повывели их на Руси. Еще и чинить их перья надо часто. Даже умеючи. А железное - на века.

На века - не на века, а писало мое перо легко, чисто, не карябало бумагу, не цеплялось.

Внутри бабкиной избы изрядно попахивало курятником, приходилось порой по пять раз на день проветривать помещение и раз в сутки включать ультрафиолетовую лампу. Электричество подавалось в избушку от электролинии, которую провели в эту чащу по решению местного сельсовета, как с гордостью сообщила мне Яга, еще в 1927 году вместе с "лампочкой Ильича", которая в патроне под потолком торчала, но почти всегда была вывернута, ибо редко светила - бабулька укладывалась спать вслед за солнцем, и вставала вместе с ним, а в белые ночи и вовсе не спала, хозяйничала. Когда же смотрела телевизор, то ей мешал электрический свет. К тому же имелся в избе старинный кованный из чугуна светец со всегда недогоревшей лучиной. Свечей, стеариновых, магазинных, не то, что церковных да восковых, Яга не признавала, почитала их новомодной выдумкой людской, а потому глупостью. Ремонтировать, менять что-либо в избушке мне не позволялось, потому и работала из четырех лишь одна розетка.

- Вещи в доме сем наговоренные, - объяснила мне бабулька. -- А ты -- чужак, можешь невольно какую-нибудь Лихоманку занести, - и тут же объяснила, что Лихоманкой называет она не болезнь, а одну из служанок знаменитого Лиха Одноглазого, проказливого и бестолкового субъекта неопределенного пола с косматой головой и обутого в лапти, сплетенные на одну ногу -- то на левую, то на правую, таскающегося по миру в поисках лучшей доли, но из-за несуразности своей так нигде и не приживающегося, отчего и мстящего людям мелкими пакостями. В служанки к Лиху шли бабы бестолковые, ленивые, жадные и скандальные -- вот их-то и называла домовитая баба Яга Лихоманками, почитая их одинаковыми, на одно лицо, хотя признавала, что становились они таковыми по причинам разным: муж бросил, возлюбленный пренебрег и так далее.

Несмотря на все принятые мною меры дезинфекции (ультрафиолетовую лампу по моей просьбе спер в московской аптеке и принес сюда Горыныч), в сей многовековой хибаре водилось, повторяю, несметное количество куриных блох, которые лезли на свет и на тепло из многочисленных щелей с упорством немецко-фашистских оккупантов в 1941 году: их гробишь тысячами, а они все прут и прут. Так что шла у нас война на взаимное истребление. Но я был уверен, что когда-нибудь полчища блох все-таки иссякнут. А они думали, быть может, что все-таки изживут меня из принадлежавшего им по праву дома. Бабушка же с котом смотрели на нашу войну с легкими ухмылками старых мудрецов, следящих за возней детворы в песочнице. Им куриные блохи не досаждали.

Горыныч, домовые, сама избушка и сова в этой битве с насекомыми были на моей стороне. Я уж не знаю, где прятала изба свою куриную голову, но в минуты работы ультрафиолетовой лампы я слышал собственными ушами, как домик Яги довольно кудахтал, скрипел, переступая с лапы на лапу, а жившие внутри ее стен шишки веселились, старший же домовой Федор Иванович, забравшись на трубу, что-то шептал в нее, заглядывая внутрь прокопченного отверстия, и сам почесывался, пластая рот в блаженной улыбке. Жена ж его, домовиха Алевтина Кузьминична, выметая из избы сдохших блох, всякий раз оставляла на моем столе рядом с французской тетрадью розовый глазурованный пряник.

Вынув штепсель лампы из розетки после пятнадцатиминутной дезинфекции, я взял ручку, макнул перо в выдолбленную из орехового корня чернильницу, пододвинул к себе лист белой до синевы бумаги, стал писать:

"А города все отступали. Все глубже и глубже в леса уходили звери, спасаясь от досужих людей, все меньше оставалось места для житья незлобивому народу, называемому жестокими людьми "нечистью поганой", все труднее и труднее было им спрятаться от вездесущего и досужего людского глаза, глаза завистливого, цепкого, хваткого. Ибо глаз людской мог любого из "нечисти" мгновенно и оценить, и взвесить, и ярлык навесить, и разделить на сортименты, и упаковать, и сбагрить с глаз долой - уничтожить, словом..."

Отложив ручку, задумался над собою же написанным.

Змей Горыныч рассказывал мне, как в 18 веке некий профессор Санкт-Петербургского университета Иван-Иоганн Густавович Мюллер-Кривошлыков предложил ему (Горынычу то есть) каждый день по молодой цветущей крепостной крестьянке на съедение за то, чтобы Змей выставлял себя на русских ярмарках на всеобщее обозрение и тешил народ огнем и дымом из трех своих пастей.

- Ну, и как? - спросил я мысленно у Горыныча. - Позарился на молодых баб?

- Съесть надо было профессора, - грустно призналась Срединная голова. - Так в нем столько дерьма, что двух бочек вина не хватило бы запить дурной дух.

- Пошляк ты, змеиная твоя морда, - прокомментировал я ответ Горыныча, хотя в глубине души с решением Срединной согласился, профессора не пожалел. Да, признаться и не поверил ему: не мог поверить, что Горыныч людоед да душегуб -- не тот характер.

- Это как сказать, - вмешалась любящая влезать не касающиеся ее мысли Младшая голова. - Пакости делать каждый может, а вот добрые дела по плечу не всякому. Профессора того по пьяному делу в кабаке прищучили. Доброе дело сотворили тати, потому и не нашла их полиция.

Она всунула часть рыла в распахнутое окошко избушки, уложив нижнюю челюсть на ветхий подоконник, двигая лишь верхней, отчего голос ее изменился, зазвучал чавкающе. Если она устраивалась так, то означало это, что Младшая требует к себе внимания особого, и лучше мне отложить рукопись - все равно собьет с мысли и с настроя работать. Признаться, я даже обрадовался такому обороту дела, ибо болтливая Младшая голова знала массу интереснейших историй, которые умела рассказать с актерским мастерством и со смаком.

Но тут в другом окне, распахнув его ударом кулака и усевшись на подоконник так, чтобы одна нога его свесилась наружу, другая повисла над полом избушки, возник Кощей. Тот самый. Был он ростом невелик, но телом крепок, вовсе не худ, как показан в старом кинофильме, а плотненький такой, чернявенький, с пробором на круглой, как шар, голове, при чапаевских, то есть мелких, но изрядно ухоженных, требующих наусников на ночь, усах, весь какой-то сладенький, как облизанный леденец, с голосочком ласковеньким, взглядом медовым. Пальчики имел Бессмертный холеные, хотя и не длинные, мягкие, без мозолей. Не гад, словом, а гаденыш.

- Я смотрю на этот вопрос так, - заявил Кощей схода, перебив Младшую голову, ибо по старшинству своему имел на это полное право, а потому пользовался правом такого рода всегда, дабы выделиться, обратить на себя внимание, признать самому себе, что его "уважают". Очень он походил на одного из завлабов нашего НИИ в этом отношении. (Тот был готов, помнится, на публике собеседника с дерьмом смешать только для того, чтобы присутствующие восхитились умом его, талантом и прочими малозначащими достоинствами. Меня, человека в Москве малоразговорчивого, завлаб тот ненавидел люто только за то, что я никогда не спорил с ним, но и никогда не соглашался с его суждениями: ни на диспутах в области науки, ни в политических, ни в житейских спорах-разговорах. Мне даже казалось порой, что завлаб тот был стукачом от КГБ в нашем коллективе, но об этом я вслух не говорил, а он словно бы знал о моей догадке - и ненавидел меня с каждый днем все сильнее и сильнее). - Чем больше на земле вашего брата - человеков - родится, тем больше следует ждать нам от вас пакостей. Помню, были времена, когда вас всего-то было на земле не больше полумиллиона штук. В шкурах ходили, ели корешки да червей разных, изредка мышами да прочей гадостью пропитались. И то ужиться не могли ни с нами, ни друг с другом, воевали люто. Оттого и разбежались людишки из теплого климата по всему свету. Друг от друга, стало быть.

Далее он затянул свою любимую песню о том, что северная раса все норовит остальные народы освободить от них самих, подсунуть им свою будто бы цивилизацию, а для этого людей других рас режет, убивает, себя гробит ненужным человеку барахлом, сидением вместо движения...

- Оружия столько наделали, что землю нашу десятки раз можете напрочь уничтожить, - продолжал Кощей. - И бомбам какие ласковые имена даете: "Толстяк", "Малыш". Маленькие такие штучки отправили на самолете в подарок японским детишкам. Один взрыв - и город исчез, сотни тысяч детишек в пар превратились. Гуманно.

И тут же Кошей, по обычаю своему, сменил тему, стал утверждать, что точно такие же вот, как и нынешние американцы, русские первопроходцы были: отправились совсем еще недавно (на деле - полтысячи лет тому назад) в Сибирь народы тамошние покорять, да и заселили их земли,.

- С годами все солидно стало, пристойно, - закончил свой монолог Кощей. -- Сибирь стала зваться исконно русской. Сами же американцы вырезают целые страны, травят людей тысячами, сами же и печалуются о тех жертвах, благотворительные фонды создают, церкви им ненужные строят, кормят оцивилизованных собственными отбросами. Это называется: нести культуру отсталым народам... А тем, кому культура своя ценнее, тех - под нож. Мне раз пятнадцать пришлось быть казненным...

Младшая голова Горыныча аккуратно вылезла из окна и исчезла. Не любила она Кощеевой болтовни, путанной и не всегда достоверной. Но перечить старшему не смела. Не в обычае это у "нечисти" - перебивать старших, не оцивилизовались еще. Вот и мне, чтобы не показаться невежей, пришлось молчать и ждать, когда заткнется Кошей и уберется восвояси. Гаденыш же напротив решил поговорить:

- Вам, человекам, ранее мы не в диковинку были. Ибо и мы не сразу поняли, с какими чудовищами на одной планете живем: всякие торговые делишки с вами обделывали, на службе у ваших государей состояли. А вот только лет так с тысячу тому назад стали замечать: убывает число нашего брата, а поголовье вашего растет: и в Московитии, и в Европе, и в Америке. Тот же Государь Иван Васильевич по прозвищу Грозный человечьих душ около полутора тысяч невинных загубил, а заодно и наших душ сто пятнадцать. Дружка твоего - Горыныча - тоже хотел Государь извести: поначалу в Пыточном Приказе содержал, а потом пятнадцать бочек травленной мышьяком мальвазии в подарок прислал. Только Горынычу мышьяк - не отрава, даже не продристался. У него обмен веществ особый. Но деру Змей из Москвы дал, от греха подальше. А как смута на Руси началась, так нашему брату и вовсе житья не стало. Поляки придут - лютуют, княжья дружина прибудет - лютует, ополченцы придут - туда же: казнить, палить, вешать. Я давеча говорю одному дружиннику:

"Пошто грабишь? Сам ведь сдохнешь скоро - все награбленное в распыл уйдет. А мне пригодится. Ибо бессмертный я".

"Ах, ты - бессмертный?" - и как хрястнет меня мечом по башке - та и надвое.

Упал я, а он вскочил -- и мечом и так, и сяк, и эдак... Кусков на двадцать разрубил меня защитник Отечества. Сел рядом, передохнул, глянул - а я вновь живой.

"И впрямь бессмертный, - говорит. - Не пойдешь ли на службу к моему Государю? Жалованье невеликое, зато государева защита за любой разбой, за любой произвол. И бери себе все, что хочешь. Никто не осудит".

"Ну, погоди тогда, - говорит. - Не станешь нам служить, станешь врагам нашим помогать. А потому..."

"Не вечно же будешь ты возрождаться", - позвал дружинников - и понеслось! Часа три рубили они меня вдоль и поперек.

Терпел я, терпел. Пусть думаю, потешатся, успокоятся, задумаются. А потом вдруг, сам не заметил отчего, озлобился - и опалил их всех взглядом. Вот так...

При эти словах Кощей повернул голову в сторону печи - и там что-то грохнуло, звякнуло, задымилось. В избушке запахло паленным деревом и озоном. Кот, задрав хвост трубой, сиганул в окно с диким мявом.

- Барахлишко свое собрал, - продолжил Кощей. - Созвал шишков со всей округи (деревни на Руси в ту пору все сплошь стояли разоренные, обезлюдевшие, одни шишки в домах и оставались) - и отправились мы к Змею за советом: как дальше жить? Голов у него уже тогда три было: две умных, а одна - сам видишь...

Тут уж подслушивающей, оказывается, нас за окном Младшей голове стало не до чинопочитания.

- Поклеп! - взревела она. - Пакость чинишь, басурманин!

Но Кошей даже не повернул головы в сторону окна, не то, чтобы соизволить возразить. Продолжил:

- "Что делать, говорю, Горыныч? И до Руси эта самая государственность доползла. Ни в Азии-матушке, ни в Европе, ни на Руси нам места нет. Может, в Африку двинем? Как наши предки".

Но всякие там тролли, лешие, эльфы да домовые, прочая мелочевка так и загалдели:

- Не было такого, - опять подала голос Младшая голова. - Стали бы мы мелюзгу слушать.

- Слушали. В старину все иначе было: и старших слушали, и младших. Всем миром совет держали.

Меня так и подмывало съехидничать, сказать, что-то вроде: "Раньше и луна была лунявее, и земля землявее", но сдержался - не любил Кощей, когда его перебивали. Хотя, думается мне, врал почти всегда: брал я кровь его на анализы, слюну, кал с мочой -- все у него, как у человека, только у молодого и здорового, без патологий. Его бы на генотип проверить, да только я сам методик соответствующих исследований не знаю, аппаратуры в лесу должной нет. Но, судя по всему, от удара мечом он не защищен все-таки, если бы его и впрямь изрубили на куски, то вряд ли бы выжил. Не амеба же он все-таки. А вот в ДНК у него явно произошла какая-то мутация, не дает ему состариться - это точно. Находка для геронтологов.

Кощей, услышав мысли мои, обиделся. Перекинул вторую ногу за окно - и был таков. Шустрый старикашка. Раз я с ним наперегонки бросился бежать - так куда там: меня, стайера 1 разряда в университетские еще годы, да и сейчас еще находящегося в неплохой форме, - обогнал, как спринтер, еще на первой сотне метров, десять километров пробежал, костер соорудил, воду для чая вскипятил прежде, чем я до назначенного места добрался. Правда, съел Кощей потом все, что я в заплечной суме принес - и голодным остался. У него идеальный метаболизм - по нужде не ходит совсем, все съеденное его организмом усвояется, даже кости и перья. Феноменальный мужик! Наши вараны и коммодский дракон, например, перья не переваривают, потому в деле жратвы ему в подметки не годятся.

Исчез Кощей, а у меня настроение составлять хронологию тех, кого в старину звали нечистью, а сейчас персонажами фольклора, пропало. Подошел я к лежанке своей, устроенной заботливой Ягой для меня будто бы случайно, а на самом деле с умыслом - любила старая перед сном рассказывать о былом, лежа при этом на печи и прислушиваясь к скрипу сверчка в поддувале. Никогда нарочно не приглашала ночевать в избушку, но когда шел дождь с ветром, то есть ночевать под елью на лабораторном столе было глупо, искренне радовалась моему приходу, цыкала на ревнивого кота, прогоняла его с гостевой полати, сбивала перину на ней, подушку, старое, простреленное в двух местах байковое одеяло, оставленное как-то здесь туристами, стелила чистые простыни. Рассказывала попозже, после чая и вторичной обработки избушки ультрафиолетом, словно колыбельную пела, о прошлом своем истории ясные, чистые, как слезки младенца ...

Сел я на краешек лежанки, чтобы при первом же шуме вскочить, ибо не любила Яга, когда сидят на постели одетыми, прислушался...

Мозги мои уж давно не чесались, но все же я постоянно ощущал себя не самим собой, а раздвоившимся: вот я сижу на постели в избе бабушки Яги с хандрой в душе, прислушиваясь к негромкому бухтению за окном двух младших голов Змея Горыныча - и в то же самое время именно я, и ни кто иной, спешно собираю чемоданы в недавно еще заброшенном, но теперь уже обжитом Людмилой и мной (!) доме Коровиных, готовясь к отъезду из заповедника. Будучи одним и тем же человеком, я нахожусь в двух совершенно разных местах и чувствую боль в ноге, когда Выродок наступил на торчащий из половицы гвоздь, чувствую вкус съеденной им пищи, ощущаю все растущую любовь Людмилки ко мне... нет, не ко мне - к нему... Тьфу, ты!

Мой двойник, то есть я номер 2, такой же длинный, худой и лохматый, жилистый и курносый, с теми же родинками и шрамами на теле, как и у меня (на ноге моей образовалась та же ранка, что и у него, когда он наступил на гвоздь в деревенской хибаре, расположенной в добрых двух километрах от поляны с избушкой бабы Яги, где проживал теперь в плену я), с моими документами в рюкзаке, с моей манерой говорить, проснулся сегодня в таком же дурном настроении, как и я, вышел на крыльцо и оттуда оросил мочой двор, чего бы я никогда не сделал, ибо для меня любой дом и любой двор были священными - сказывалось детдомовское детство и тоска по своему личному углу. Я почувствовал неприязнь к двойнику, а ему именно в этот момент вдруг стало не по себе, захотелось в Москву, ибо жить в безделье в деревушке, для развлечения таскаться на речку каждое утро, чтобы выудить пару ершей да столько же плотвичек, дышать чистым воздухом и видеть лучащиеся светом счастливые глаза Людмилки надоело. Как надоело и смотреть старые советские фильмы в местном клубе, привозимые сюда вечно пьяным киномехаником, собирающим со зрителей десятикопеечные монеты за билеты на фильм "Два бойца" с выражением на лице графа, получающего оброк с крепостных. Выродку было скучно - и я это знал лучше всех. Ему хотелось красивой жизни - и это я тоже знал. Он решил действовать - и это было мне ведомо. Но КАК - не знали ни Выродок, ни я.

Словом, пока я, отделавшись от Кощея, размышлял о Яге, мой двойник помочился с крыльца и, постояв там в рассеянном раздумье, принял решение. Вернулся в дом, разбудил Людмилку, приказал ей поскорее собрать барахло в чемодан и сумку.

- До поезда осталось два часа, - сказал. - А у нас вещи по всему дому разбросаны. Живо.

- В чем дело, Юрок? - удивилась она, не поняв спросонья, что от нее требуют. - Какой поезд? Куда? - и потянулась сладко-сладко, глядя на Выродка с надеждой и призывно.

Слово "срочно" у нас в стране имеет особый смысл, чуть ли не подрастрельный. Услышав его, всякий советский человек движется втрое быстрее прежнего, но Людмилка лишь простонала лениво:

- Но мы сегодня хоте-ели... - и скорчила капризную мордочку.

- Хотели - да расхотели, - отрезал он (я). - Собирайся - или оставайся тут одна. Ждать не буду... - и принялся собирать свои рубашки, выстиранные и поглаженные Людмилкой, разложенные в ряд на одной из многочисленных полок, прибитых еще старыми хозяевами стенам этого дома.

Людмилка ситуацию просекла. Не стала хорохориться, обижаться, вскочила с постели и включилась в сборы, изредка бросая недоуменные взгляды в мою... тьфу-ты!.. в его сторону.

Через полчаса груженные рюкзаком, сумкой и чемоданом мы (все-таки мы, ибо плечи мои болели в этот момент от скрученных брезентовых лямок, а снимать рюкзак и заново одевать было Выродку некогда) двинулись по протоптанной тропе в сторону десятилетних посадок лиственницы, за которыми скрывалась железнодорожная станция. Людмилка делала вид, что обижается на меня (на него) и старательно молчала, хотя по лицу было видно, что хочет спросить о причине спешки. Зато я (нет, теперь уж все-таки он, ибо мне подобная болтливость несвойственна... то есть была раньше несвойственна, а сейчас... не уверен уже, ибо поговорить с жителями поляны с избой на куриных ногах я любил) не умолкал, как аспирант в курилке.

Три вопроса были выставлены им на обсуждение с Людмилкой; в кратком пересказе они выглядели так:

Первый... Коли уж Людмилке так хочется выйти поскорее за меня (за него) замуж, а мне (ему), как биологу, физиологического желание это понятно, то не отправиться ли нам (им) сразу же по приезду в Москву в ЗАГС?

Второй... Работа в НИИ с бесконечной возней вокруг подопытных животных приносит мало пользы, не пора ли использовать имеющееся лабораторное оборудование для создания чего-то более стоящего, такого, чем можно будет торговать на стороне и складывать выручку в семейный бюджет?

Третий... Всю свою сознательную жизнь Гурцев Александр Иванович отказывал себе в обычных человеческих удовольствиях. А потому не согласится ли Людмилка иметь оного Гурцева в качестве изменника супружескому долгу и пьяницы? Ибо только такому человеку открыты в нашей стране двери на всем пути восхождения по карьерной лестнице.

Признаться, от всего услышанного из уст своего двойника я обалдел. Я-номер-два был совсем не я-номер-один. Я не любил вкуса алкоголя, хотя и не отказывался в компании выпить, все время терзаясь при этом мыслью, что завтра будет болеть голова, а потом еще дня два-три я - не работник. Я имел женщин до Людмилки, но не в качестве по-настоящему любовниц, а в качестве случайных знакомых, которые, получив телесное удовольствие, тут же исчезали, понимая, что рассчитывать на брак со мной им не стоит, а саму Людмилку я не хотел делать своей не то, что женой, но даже любовницей только потому, что был твердо уверен в правоте поговорки: "Не люби, где живешь, не живи, где любишь". Да и не испытывал я к ней нежных чувств. Как, впрочем, не любил ее и Выродок. И Людмилка это знала, понимала, но...

- Я согласна, - сказала она. - Только постарайся не заразить меня сифилисом.

Эта реакция меня повергла почти что в шок. Потому я какое-то время не прислушивался к их ( к нашему?) разговору. Только внезапно сменившийся тон голоса невесты заставил меня придти в себя:

- Ю-урочка, - жалобно протянула Людмилка, - ты так переменился за это время, стал таким говорли-ивым. Это лю-юбовь, да?

- При чем тут любовь? - спросил он раздраженно. - Я о деле говорю.

- И я-а, - ответила она нежно. - Это ж раньше у тебя были при-инципы. Глу-упости всякие. А теперь все - пра-авильно. Я тебя люблю-у.

По-видимому, внутри каждой женщины живет своя Душечка. Раньше Людмилка утверждала, что ей во мне милы мои принципы, твердость убеждений и верность долгу ученого перед обществом. Теперь ей мои принципы казались глупостями только потому, что я в ее глазах резко изменил всему тому, что считал правильным и единственно верным. Получается: если завтра я решу стать преступником, а то, не дай Бог, и убийцей, она не только не помешает совершить мне преступление, но и поможет мне? То есть ему...

- Любит она, - проворчал Выродок. - На себя посмотри: совсем деревенской бабой стала. Чтобы в поезде полный марафет навела. И в Москве смотри: лучше раньше встань, да причепурься. Чтобы всегда классно выглядеть.

- Хорошо, - вздохнула Людмилка, ибо больше всего в жизни, как оказывается, она любила понежиться с утра в постели, покайфовать, но тут же вновь расцвела. - А когда я красивая, я тебе нравлюсь?

- Да я тебя любую знаю, - ответил он совсем неожиданно и для нее, и для меня. - Главное - чтобы ты другим нравилась.

- Потому что моя жена должна выглядеть всегда красивой. Если жена людям нравится, то и мужу все сходит с рук. Уразумела?

- Хорошо, - согласилась она, и посеменила по тропинке за Выродком следом.

Захотелось дать ей пинка от всей души, укорить, сказать что-то педагогически-правильное: нельзя, мол так унижаться женщине перед мужчиной, ты - советский человек, ты звучишь гордо. Но она шла по тропинке за Выродком под сенью остро пахнущих смолой лиственниц, а я сидел на краю своей постели в воняющем курятником домике на лесной поляне. Я слышал их, они меня - нет. Словно это я с ней - семья, а не она -- семья с ним. Ибо в их случае слышала его она, а он ее - нет.

Выродок с Людмилкой вышли из лиственичной лесопосадки к сложенному из железобетонных плит перрону, поднялись по деревянным ступеням, и тут же столкнулись с местными жительницами - пятидесятилетними доярками местного колхоза, забежавшими после утренней дойки в пристанционный буфет, где на разлив продали им по стакану портвейна "Три семерки", который там был дешевле Егоровного самогона. "Причастившись", бабы возвращались домой, ведя неспешный разговор о делах домашних, хозяйственных. Тут же посыпались ахи да вздохи, расспросы о причине столь внезапного отъезда дачников, рассказы о том, какие у них тут брусничные места, а брусника вот-вот поспеет...

Выродок оставил Людмилку с ними и помчался в кассу. Билеты на московский поезд были. Купил, вернулся к женщинам. Те все еще болтали. Речь уже шла о стихах местных поэтов, публикующих в районке труды свои о красотах местной природы. Потом завели почему-то разговор о весьма далеком отсюда водопаде Кивач, который расположен где-то неподалеку от Онежского озера и который, оказывается, до войны был куда больше, потому что во время сталинских преобразований природы его частично взорвали для удобства лесосплава...

- ...но и то не до конца. Водопад даже красивше стал, - утверждали уже изрядно захмелевшие, расквасившиеся на утреннем летнем солнышке доярки. -- Нас в прошлом догу возили туда на самолете. Ух, как жутко было! Вверх-вниз! Аж все кишочки выполоскали. А назад ничо летели: выпили хорошо -- и проспали все время. Потому как слет там был. Лучших доярок Севера.

Тут я вспомнил, что обещал своему начальнику смотаться в заповедник "Кивач" и опустить там письмо в дупло. Теперь Выродок встретит в Москве Ющенко -- и что ему скажет?

- Я уж слетал, - отозвалась Младшая голова. -- Бросил. А лесник взял.

- Пойдем, - коротко приказал Выродок Людмилке, взял рюкзак и чемодан, пошел по перрону, не оглядываясь.

Расцеловавшись с бабами, Людмилка подхватила свою сумку, помчалась следом.

- Ой, - сказала она, догнав Выродка и оставаясь за спиной его, принялась приноравливаться к его шагу. - Такие хорошие люди. Звали приехать на следующее лето. Я обещала.

- Угу... - отметил он. - Хочешь такой же быть: нечесаной, пахнущей коровьей мочой, портвейном. Печку хочешь топить всю зиму. Ну, ну... Оставайся тогда тут. Зачем тебе Москва?

- Ну, Юрочка, - вновь с жалобой прозвучал ее голос. - Ну, зачем ты так? Я же не нарочно. Я - чтобы хорошо попрощаться. По-душевному.

- По-душевному? - спросил он, не оборачиваясь. - А зачем тебе это? Что - увидишь их еще раз? Нет. Через месяц-другой и забудешь, что вообще встречалась с ними. Помнить надо только нужных людей. А эти... - сплюнул, - даже не материал. Только воздух портят.

Пока они молча стояли на перроне, ожидая поезда, я подумал о том, что сам я относился к Людмилке не то, что нежнее, но все-таки заботливей. Не любил, а ее интереса ко мне, за которым пряталась любовь, за которую ее ценил я и берег. Теперь вот понял, что той своей заботой лишь усиливал ее чувства, подавал женщине надежду. А Выродок на чувстве, взращенном мной, расселся по-хозяйски, попрал Людмилку - и невдомек ему, что хамством своим, унижениями он любовь будущей жены лишь портит, вгоняет в ее пока что еще чистую, свежую кровь грязь бацилл грядущей бабьей ненависти к подонку-мужу. Бедная Людмилка...

- Это ты потому так со мной говоришь, что я тебе не отказала, да? - внезапно спросила Людмилка.

И она прижалась всем телом к моей, то есть к его спине.

Поезд подошел к платформе с точностью курьерского. Стоять ему здесь было положено всего одну минуту. Потому у дверей плацкартных вагонов возникли пробки из невесть откуда взявшегося народа с полными грибов и ягод туесками, с баулами, чемоданами и рюкзаками. Все они отправлялись на базар в районный центр, все ехали без билетов, сунув по рублю проводникам. Лишь у дорогого купейного вагона номер 5 никого, кроме Выродка и Людмилки, не оказалось. Они чинно поднялись по ступенькам в тамбур, отдали билеты веснушчатой, грудастой проводнице с улыбкой во всю ширину круглого лица. Объемный бюст ее выпирал из-под черного лифчика и из-под бело-прозрачной, плохо проглаженной блузки

- Ой! - воскликнула девушка. - У вас седьмое купе!

- Старички там, - ответила проводница. - Двое. На нижних местах. Милые такие...

Старички в седьмом купе оказались действительно милыми - теми самыми дядей Игнатом и тетей Аней, как их по-родственному окрестила Людмилка по дороге со мной сюда. Были они по-прежнему чистенькими и аккуратными, с четырьмя большими новыми корзинами, набитыми доверху дарами Севера. Были там: банки с грибами солеными, банки с грибами маринованными, банки с грибами жаренными, туески с белыми грибами свежими, банки с прошлогодней засахаренной морошкой, банки, набитые засахаренной, давшей сок брусникой, а также с голубикой, с клюквой, были там даже свежие огурцы и два чудных черных каравая запашистого ржаного хлеба. Все это вместе с немалой величины куском соленого, завернутого в белую тряпицу сала было тотчас после восторгов по поводу неожиданной встречи выгружено на стол с предложением "отведать, что Бог послал". Пригласили и невесть зачем заглянувшую в купе проводницу. Девушка согласилась.

Женщины завели свой бесконечный разговор о ценах и о том, что где купить, чтобы потом продать, а мужчины вышли в коридор - и тут обнаружилось, что у дяди Игната запрятан в сапоге шкалик водки, а у Выродка за пазухой притулилась полулитровая бутылка самогона, купленного вчера у местной самогонщицы Егоровны. Выпили из горлышка сначала "казенку", потом также "из горла в три захода" уговорили и семидесятиградусный самогон. Стало мужикам уютнее. У меня же зажгло в животе. Пришлось пить молоко.

- А т... ты молоток! - завел Игнат речь по такому случаю. - Ей, ей молоток! Сначала, значит, пригляделся, дождался, пока мы выговоримся, а потом... - подумал, и согласился. - Это правильно. Это я уважаю. С кем попало пить не следует. Это правильно... Давай-ка я тебя поцелую.

Выродок не возражал. Мне же были противны и сивушный запах, и мокрые губы Игната. Я еще с детдомовских пор терпеть не мог никаких братских поцелуев. Являлись к нам всякие дядьки и тетки, сюсюкали, кочевряжась друг перед другом, говорили, что жалеют сирот, хотят нам помочь. Но мы-то видели, что приходят они не к нам, а к воспитуткам нашим, чтобы прижать их в темных углах, полапать, поцеловать по-настоящему, завалить втихаря на детской кровати. Или приходили к начальству с грозными бумагами, чтобы уйти затем с огромными авоськами, полными еды. При этом в кино, когда люди на экране целовались, киномеханникам было велено закрывать свет, идущий от проектора, ладонью, будто там и впрямь совершалось нечто постыдное. Эта двойная бухгалтерия, двойные стандарты и полное пренебрежение к чувствам и мыслям детей у одних из нас вызывало нездоровое любопытство и агрессию, у других, как и у меня, отторжение всего того, что признано обществом нормами поведения.

Я и замкнулся, молчуном стал, как мне кажется, только потому, что меня в тринадцать лет соблазнила воспитательница соседнего класса. Мы стали с ней любовниками на целый год, а она все время мне говорила: "Только не проговорись! Если узнают - убьют. Обоих". А потом она вышла замуж за нашего физика и стала приглашать меня к себе в дом, будто бы для углубленния моих знаний по английскому языку, но вскоре оказалась беременной, устроила мне скандал и прогнала с глаз долой. Я долго мучался мыслью, что рожденный ею мальчик - мой сын, но выдать нашу былую связь не мог, ибо понимал, что семью мне не прокормить в четырнадцать-то, пятнадцать лет. Потом встретил их гуляющими по улице: чернявый ребенок, весь в физика: черноволосый, кареглазый бутуз. Меня увидал, заулыбался, загулькал, стал ручки тянуть из коляски. А воспитутке все ни по чем. Спросила:

- Ты что к нам не заходишь? Вон и Аркашенька тебя ждет. Заходи.

Аркашенька же держал своими пухленькими ручками мои пальцы и пускал пузыри.

- Нет, - произнес я самую длинную в тот год свою тираду, - не приду. У вас, Мария Ильинична, своя жизнь, у меня своя. Побаловались - и будет.

Сейчас, глядя и ощущая этот противоестественный поцелуй двух мужчин губ в губы, я всей кожей своей вспомнил и ощутил то прикосновение голых грудей воспитутки, носящей крепдешиновое платье без лифчика, и ее жаркий поцелуй в мои губы после прощальных ее слов:

Физик вскоре получил в наследство дом в Свердловске, семья его уехала из Златоуста - и я больше никогда не встречал своей первой любовницы, но ощущение порочности нашей былой связи, неправильности того последнего поцелуя, в котором не было любви, а жила одна лишь похоть, осталось во мне грузом вины. Не перед физиком, нет - перед собой... перед Людмилкой... перед будущей женой... пусть даже не моей, а моего двойника... я был виновен.

Обо всем этом я успел продумать, пока длился этот железнодорожный пьяный поцелуй Игната с Выродком. Потом мужчины решили вернуться в купе.

Женщины оборвали разговор на полуслове, вытаращились на нас.

- Однако, вы быстро... - не договорила замечания своего первой пришедшая в себя проводница, и замолчала.

- Вот ведь ирод, - тут же завелась беззлобным, привычным к нотациям голосом тетя Аня. - И сам всю совесть пропил - и молодого с пути сбиваешь... - переключилась на меня, сменив тон на увещевательный. - А вы, Юрий Иванович, его не слушайте. От Игната путному ничему не научитесь. Только б и знал, что водку жрать. Где ж он ее припрятал? Я ж всего его оглядела перед дорогой. А он пронес! - и вновь к мужу. - Эх, Игнат, Игнат... И не стыдно? Людей бы постеснялся. Попил ты моей кровушки...

- Не твоей, - вполне серьезно возразил Игнат, снимая с плеч бренчащий еще и медалями, и двумя Орденами Славы краснозвездный свой пиджак, чтобы повесить его на крючок. - Самогон - он из картошки.

- Ну, я пошла сменщицу поднимать. Вижу, вы тут и без меня разберетесь.

Протиснулась в дверь мимо стоящего там Выродка - и пуговицы на ее блузке сами собой расстегнулись, оголив и без того открытую взору моего двойника грудь до самого лифчика. Девушка деланно смутилась, хихикнула и, прихватив пальцами лацканы блузки, пошла по коридору прочь.

- Стерва! - сказала без особой злобы Людмилка. - Она ведь нарочно это.. с пуговичками-то.

- А ты внимания не обращай, - посоветовала ей тетя Аня. - За всеми блядями не углядишь. Наша доля женская.

- Ну, вы, блин... - рассердился Игнат, - Как будто нас тут нет.

- Конечно, нет, - ответила тетя Аня. - У вас сейчас все мозги - там, с сиськами, - махнула в сторону стенки купе. - А у нас разговор женский. Не подслушивай. А то такое услышишь!

Людмилка посмеивалась вслед за ее словами, на Выродка же смотрела с опаской и удивлением. Она еще ни разу не видела меня пьяным.

Выродок по-хозяйски уселся за столиком и, наложив себе в маленькую тарелочку соленых грибов горкой, принялся есть их поданной ему тетей Аней вилкой, закусывая огромным ломтем хлеба. Остальные, положив из банки всего понемногу, завели неторопливый разговор.

Старики, оказывается, вновь ехали в гости, теперь уж на свадьбу племянницы - дочери младшей сестры Игната. О предстоящем празднике и личности невесты, а также жениха, которого старики, оказывается, знали основательно, и шла беседа. В промежутках между восторгами тети Ани о красоте невесты и ее хозяйских умениях, между историями о всевозможных свадьбах, на которых нашим попутчикам приходилось побывать раз двадцать, она словно вскользь посетовала на то, что их поезд с Курского вокзала отходит в семь вечера, потому придется старикам с утра и весь день таскаться без дела по Москве, а это и тяжело, и неинтересно, ибо настоящую Москву они видели еще до войны, а то, во что она превратилась теперь, стало и не Москвой вовсе, а одним большим и грязным магазином.

- Ничего, - сказал тут Игнат. - На вокзале пересидим. Там диваны деревянные. Можно и поспать по очереди.

- Чего ж на вокзале мучаться-то?.. У нас можно посидеть. В смысле, у Юрия. У него квартира хоть и полуторка, но большая - семнадцать и три десятых метра.

- Правда? - обрадовалась тетя Аня. - Вот спасибочки!.. Вы кушайте, кушайте... Мы вас и не стесним совсем. Нам даже стелить не надо. Мы к полу привыкшие.

- Ну, как можно? - смутилась Людмилка. - Скажете тоже: на полу. Зачем тогда в дом приглашать?

И вдруг Юрий (не я, ей-Богу, не я) наступил ей на ногу.

"На кой ляд мне они? - думал он. - И пахнет от них как-то совсем уж по-деревенски: чем-то застиранным, специфическим..."

- Вот ведь гнида! - вскричал тут я во всю глотку. Тотчас почувствовал, как мозги мои стали чесаться, и повторил голосом уже усталым, безысходным. - Га-а-ад!

Глава шестая. "КАК ТОЛЬКО МЫ ТЕБЯ РАНЬШЕ НЕ РАСКУСИЛИ?"

Кому легче от того, что кому-то что-то кажется?

- Ну, ты и фрукт! - произнесла все еще находящаяся во дворе Срединная голова Змея Горыныча как раз тогда, когда догадливый Выродок пришел к приготовившейся ко сну грудастой проводнице в купе и принялся там молча раздеваться. - Как только мы тебя сразу не раскусили?

Я сидел посреди избушки на, извините, пятой точке, тупо таращил глаза на сердитые головы, не имея в сознании в тот момент никаких мыслей кроме: "Вот ведь гнида!!"

- Будет Ваньку-то ломать, - откликнулась на мою мысль о Выродке Младшая башка, поудобнее устраиваясь подбородком своим на подоконнике. - Выходи на улицу - жрать тебя будем.

- Подавитесь, - огрызнулся я, постепенно приходя в себя.

- Дохнем? - тут же предложила Срединная, которая ленилась протискиваться в окошко и потому все еще находилась снаружи. - Заодно и поджарим.

Эта могла и пожар устроить. Потому вмешалась бабулька:

- Я тебе дохну!- закричала она. - Я тебе дохну, ящер бешенный. Пресмыкающееся! Рептилия! Переросток! - (слова ей ранее незнакомые, вычитала втихую от меня в медико-биологических книгах Змея, должно быть). - Я тебе все ребра переломаю! Ишь, взял моду - людей палить! Человек ныне - и тот почем зря людей не поджаривает. Только американцы во Вьетнаме. А тут ты, зверина дуроватая!

- Во-во, - ухмыльнулась Младшая. - Человек ныне костры не жжет, ведьм не сжигает. Он теперь губит всех подряд, стариков и младенцев цивилизованно: напалмом.

Все помнит, зараза! Рассказал на днях я Змею, как производимый в Советском Союзе желтый фосфор продавали в страны третьего мира, те, в свою очередь, перепродавали его в Италию. В Италии фосфор переливали в другие емкости и перепродавали уже в Соединенные Штаты Америки. А тамошние защитники общечеловеческих ценностей и демократических свобод делали из фосфора того напалм, чтобы поливать им живых вьетнамцев. При падении одной капли высококачественного напалма на человеческое тело, прожигается дыра до самой кости, а то и саму кость может насквозь прожечь. И при этом все участники этого процесса продажи и перепродажи напалма орут с высоких трибун о гуманизме и любви к ближнему своему.

- Тебе еще напалма не хватает, - решил я съехидничать, как всегда в разговоре с Горынычем не вслух, а пользуясь тем, что вся эта шатия-братия слышит мои мысли. -- Твой живой огонь в сравнении с напалмом -- игрушка детская, забава.

Срединная голова не выдержала обиды, влетела в окно, разбив в очередной раз стекло и покарябав левое ухо об остатки переплета:

- Ах, так! - заорала она, обращая почему-то гнев своей не на меня, а на Ягу. - Рептилия, значит? Это я - рептилия? Да, ты!.. Да, у меня!

- Пошел вон! - рявкнула бабулька. - Морда зеленая!

Срединная взревела дуроматом, и понесла околесицу. Обо мне она забыла. Младшая хитро сощурилась и стала смотреть на меня ласково, но плотоядно.

Я уже не однажды был свидетелем перебранки голов Горыныча с Ягой. Точнее, Срединной головы с бабулькой. Ибо Младшая была настроена к ней миролюбиво, Старшая в такого рода конфликтах не участвовала, то ли спала, то ли притворялась, что спит, лишь Срединная же все время искала поводов для спора, и находила их самым неожиданным образом. Сегодня ей оказалось достаточным услышать мою фразу о Выродке, как о гаде, и комментарий Младшей, а накануне ссорились они из-за тучи, закрывшей группу звезд в созвездии Лебедя; за день до этого лаялись из-за того, что вскопанный Змеем уголок поляны зарос мокрицей, а Горыныч не захотел тратить на дрянную траву пламени своих чудесных огнежелез, в то время как старухе было лень руками выбирать сорняки. Поводов для ссор, словом, хватало.

При всей своей домовитости и хозяйственности, при всех прочих хозяйственных достоинствах, Яга отличалась ужасно сварливым, неуступчивым нравом, упрямством в разного рода мелочах. Из-за того, к примеру, переступить ли избушке затекшими от долгого стояния ногами на месте или так и мучаться от неподвижности, она однажды продебатировала с котом более двенадцати часов, пока эта грызня не надоела Горынычу - и тот решил погонять огнем по лесу избушку вместе с хозяйкой и котом, летучими мышами, всякой нечистью, прячущейся в щелях, опалив тыл домика так, что мне пришлось потом кое-где заменить выгоревшую в стыках между бревен паклю. Хорошо еще, что в тот момент меня в избушке не оказалось, а то бы, как случилось с женой старшего шишка Алевтиной Кузьминичной, три дня бы не ел, держал бы холодные компрессы на голове.

- Ирод! Душегуб! - орала на Горыныча бабулька. - Скольких добрых молодцев загубил! Не зря, не зря тебя кровопийцей кличут в сказках!

Последними словами она особенно больно задела нежную душу Горыныча, который более всего на свете не любил историй о том, как его убивал простым копьем и тупым мечом то один, то другой богатырь, а второй по значению обидой почитал обвинение его в кровожадности. Он даже однажды нарисовал мне меч в натуральную величину, доказывая, что оный военный инструмент не в состоянии ничего разрезать, а служил воинам лишь для того, чтобы ломать и крушить человеческое тело, которое в сравнении с драконьим, одетым в панцирь хитиновый, походит на докторскую колбасу. Он даже сказал, что в старину люди после битв долго умирали от ран, редко будучи убитыми в самой битве. Мне порой казалось, что на самом деле Горыныч незлоблив по натуре своей, что он вообще никого и никогда не убил в своей жизни. Потому я и не удивился, что все три глотки Горыныча возопили в ответ на бабулькины обвинения:

- ЗА ЧТО ОБИДА? Сама ненормальная! Чтоб тебе сгореть в синем пламени. Как самогонщице!

- Накоси -- выкуси, - не осталась в долгу Яга. -- Я -- огнеупорная!

- Прекратите лаяться, - сказал я вслух голосом спокойным и даже торжественным. -- Надоели... - и в наступившей тишине продолжил. -- Ты, Змей, сожрать меня собрался? Ну, так лопай, - и пошел к двери.

- Заговорил... - простонала Срединная голова.

Я ткнул рукой в дверь, но та, обычно легко открывающаяся, оказалась подперта чем-то снаружи, даже не шелохнулась.

- И впрямь заговорил, - подтвердила оторопелым голосом слова Срединной Младшая.

- Пусти, - потребовал я, и ударил плечом в дверь. -- Пусти, тебе говорят! -- и ударил второй раз, хотя и после первого удара плечо заболело основательно.

- Георгий, дитятко! -- залепетала Младшая. -- Ужель поверил, сукин ты сын! Я ли тебя слопаю?.. Я ли проглочу?..

- Лучшего друга сожру? -- подхватила Младшая.

- И-эх! -- и вылетели из окон, как пробки из бутылок с шампанским.

Я бросился к проему -- и увидел, как Змей круто взмыл в небо, полыхая вокруг себя тремя потоками пламени, опалив верхушки трех высоких елей, а потом, троекратно матернувшись так, что от звука этого заложило у меня уши, сделал пируэт, и исчез за горизонтом.

Тут и бабулька подошла ко мне, стала сзади, приложилась лицом к плечу моему, сказала ласково:

- Заболел¸ чай? Шутки не понял. Ну, прости старых. Пошалить хотели, повеселить тебя.

- Комедию сыграли? -- спросил я мысленно, чувствуя и обиду и вину за случившуюся у Горыныча истерику.

- Какая уж тут комедия, - вздохнула бабулька. -- Привыкли мы к тебе, полюбили. Чистый ты такой, словно и не человек вовсе. Ты -- наш, совсем наш. Понимаешь? Сердцем мы к тебе прикипели. А ты: слопай меня. Разве ж так можно?

- Но он сказал... - начал я возражать, оборачиваясь лицом к ней.

- Мало ли что скажешь в запале, - перебила меня бабулька, отходя в сторону и говоря уже стоя ко мне спиной. -- Люди порой красного словца ради друг друга до стресса доводят... Правильно я это слово применила? -- (я кивнул). -- А у нас иначе. Мы стараемся помогать друг другу. Горынычу важно было отвлечь твое внимание от Выродка. Чтобы ты не сильно переживал. А оно -- видишь, как получилось?

- Как же так? Вы же со Змеем по два-три раза на дню ругаетесь. Какая это -- забота?

Бабушка прошла через избушку наискосок, села на свое любимое кресло, откинулась на спинку, и вдруг рассмеялась легко, беззаботно. А как высмеялась, объяснилась:

- Нас с Горынычем хлебом не корми -- дай поцапаться, это верно. Ругаемся, изголяемся друг над другом, всю пакость из души друг на друга вышвырнем, а там глядишь -- в сердце словно камень раскаленный сидит, кровь огнем клокочет... Как это называется? -- и сама ответила, блеснув знанием ученого слова. -- Хлорострелин... Нет, холестерин. Вот как! -- и тут же поправилась. -- Адреналин, - помолчала, глядя на меня с подозрением, убедилась, что не улыбаюсь, закончила с облегчением. -- Адреналин это называется. Ад-ре-на-лин.

- Милые ругаются -- только тешатся, - перевел я на общедоступный язык.

- Во-во, - согласилась Яга. -- Тем и тешимся, - отвалилась от спинки кресла вперед, продолжила уже молча, телепатически. -- Только вот пока нет здесь Горыныча, я тебе вот, что скажу... Не видел ты его в молодости, когда был он с одной головой. Какой был мужчина! Такой мужчина!

В тот же момент в избушке стало темно, во всех трех окнах возникли разновозрастные ноздрястые морды Горыныча.

- ДОБ-РО-Е-ВРЕ-МЯ-БЫ-ЛО! -- умильно протянул голос Старшей головы.

- Ах, ты, старая труха! Сковородка заплатанная!

- Не надо, - сказала она печальным голосом. -- У них -- любовь.

И в избушке наступила тишина. Не пел даже сверчок. Было темно и уютно.

Но вот две младших головы бесшумно и осторожно вывалились из окон, впустив свет в помещение, оставив лежать на подоконнике лишь Старшую. И я, ощутив себя лишним здесь, решил ретироваться, шагнул к двери.

- СТОЙ ЗДЕСЬ, - попросила Старшая голова. -- ОНА РАССКАЖЕТ.

Пришлось остаться в избушке, хотя думал я в тот момент не о любви старухи к Дракону, а о том, каково трем головам при одном теле делить любовь. Ибо любовь, твердо был уверен я, гнездится где-то в голове, а не в чреслах.

- Он прилетел к нам из страны, которую потом люди назовут Поднебесной империей, - начала свой рассказ Яга голосом грустным, певучим. -- У него были огромные миндалевидные глаза, изящные брови, благородный взгляд, чуть снисходительная улыбка... Я была тогда возлюбленной одного из римских императоров. Они в ту пору менялись часто, а до него из всех властителей Рима был интересен только диктатор Сулла -- тот тоже хотел через постель со мною стать бессмертным... М-да... О чем это я? Об императоре? Жутко шумный был человек. Воевал со всеми направо и налево: с врагами, с друзьями, с собственными консулами, звал себя властителем мира, при этом то торговался со своим ленивым, изнеженным народом за каждый листик в своем золотом венке на плешивой башке, а то вдруг разбрасывал в толпу золотые монеты горстями, надиктовал неглупые мемуары (так теперь это называется?) про войну свою в Галлии, а потом спутался с царицей-толстухой из Египта, стал в ее руках полнейшим ничтожеством...

- Да, так его и звали... Гай Юлий Цезарь, первый римский император, уничтоживший республику. Но убили его потом, без меня... А пока он еще не связался с Клеопатрой, жил со мной, и случилось явиться к нам во дворец крылатому жителю Поднебесной империи. Только Цезарь да я его и видели.

- Знакомься, Ягата, - сказал император, введя меня в тайную комнату, где обычно отдыхали всякие там послы иных держав и прочие просители. -- Это -- Дракон. Он умеет летать по небу, изрыгать огонь и совершать другие интересные военачальнику фокусы. Сейчас я занят -- галлы приехали с посольством, просят мира. Так что ты пока поразвлекай Дракона. И будь с ним повнимательней, поласковей. Он мне очень нужен.

Император был глуп и самонадеян, как, впрочем, и все мужчины. Он даже не заметил, что я уже полюбила Дракона, и была готова выполнять приказы не Цезаря, а вот этой морды, - заявила Яга, кивая в сторону лежащей на подоконнике с закрытыми глазами и кажущейся сладко спящей Старшей головы. -- И мне был уже нужен МОЙ ДРАКОН, а не Дракон армии императора.

Старшая голова при этих словах шумно вздохнула.

- Я сводила гостя в термы, накормила его, напоила неразбавленным вином, уложила в чистую постель, возлегла ним рядом...

Старшая голова вновь вздохнула, а голос старухи стал печальней вдвое:

- Он оказался не слишком уж и теплым, местами скользким. Крылья сложил вдоль тела плотно, уснул так крепко, что не проснулся даже от удара железного ножа, который я вонзила в него, пытаясь воткнуть лезвие между лопаток.

Голова недовольно засопела, именно потому, должно быть, бабулька поспешила сообщить другую подробность:

- Лишь утром он удостоил меня своего внимания -- и я уснула счастливой.

Сопение головы прекратилось, Яга продолжила уже спокойно:

- Целые сутки мы предавались утехам, не выходя из спальни. А потом, когда мне захотелось спать, я приказала... - веки Старшей головы дрогнули -- и Яга тут же поправилась, - попросила его улететь со мной высоко в горы. Навсегда.

- Я села на его пока что единственную шею, - продолжила Яга, - и мы умчались в Альпы. Люди в те времена там жили незлобливые и работящие. Приняли нас хорошо. Познакомили нас гномами, а те позволили нам жить в самой большой тамошней пещере.

Дыхание Старшей головы было ровным. По-видимому, Горыныч вспоминал те годы с умилением в душе. Яга же продолжила рассказ:

- Ну, а спустя лет триста-четыреста появилась у моего миленка вторая голова. Я как раз тогда новую ступу выстругала. Из ели двухсотлетней. Такая, знаешь, получилась замечательная ступа: и зерно толочь в ней удобно, и летать... М-да... Решила опробовать. Слетала в Скандинавию, потом в будущие русские, а тогда еще дикие земли... народ там жил странный по тем временам... не воевали почти, огораживались лишь от дикого зверя, а пришлых людей принимали, как друзей. Кабы не холода тамошние, завоевали бы их варвары. Ведь искони на Русь всякая нечисть именно с юга перла. Тогда могли греки придти, ан не пришли -- морозов испугались... Иудеи тоже ближе к теплым горам Кавказа жались, каганат какой-то там имели... Хазарили вдоль хребтов да Кумо-Манышской впадины, ни в горы, ни в леса не лезли... Славяне от них за валами прятались...... Змиевыми валы те звались... Булгаре Волгу от хазар цепями перекрыли, насмерть стояли... Да, о чем это я?.. О Змее.

Бабулька помолчала, то ли думая о чем-то о своем, то ли телепатически разговаривая с Горынычем. У меня же вертелся вопрос на языке:

- Люди сами соорудили, - ответила Яга. - Руками, без всякого волшебства¸- и вернулась к прерванной теме:

- Обернулась я месяцев в шесть. Глянула -- а у миленка моего вторая голова выросла. От тоски, должно быть, от кручины по мне.

- Ишь-ты, загордилась, - проворчала из-за стены Срединная. -- Меньше шляться по каганатам надо было.

Но Яга на комментарии Горыныча не отреагировала, продолжила свое:

- Какая моя -- вижу, конечно. Но и вторая недурна.

- Э-ТО-У-ЖЕ-НЕ-ИН-ТЕ-РЕ-СНО! -- заявила Старшая, распахнув глаза так широко, что верхние ресницы встали торчком, а зрачок принял размеры футбольного мяча.

- А мне кажется, что самое интересное только начинается, - заявила Срединная, появляясь в том самом окне, где давеча была Младшая. -- Ведь правда, Георгий?

Таким вариантом многогранного имени моего она называла меня, когда хотела подмаслиться.

Я кивнул. Ибо чего зря спорить? Никому нет дела сейчас до моего мнения, каждый старается высказаться, пусть даже чужими устами.

- Тяжкая жизнь с тех пор у нас началась, - продолжила бабулька. -- Тело одно, а голов две... Я в те годы не старая еще была, мне лет так... - Старшая голова хмыкнула, Яга смутилась. - Впрочем, это не важно... - прокашлялась и продолжила. - Знаешь, как это по молодости бывает? И тот нравится -- и этот пригож. Стоишь, как коза между двумя копешками сена... - морда Срединной головы растянулась в блаженной улыбке, а Старшая нахмурилась и прищурилась так, что веки едва не смежились совсем. -- Этот -- молоденький-то... совсем еще глупенький был. Все за мною следит, слюнки глотает. Я, как старший не видит, то подмигну мальцу, а то так, знаешь, по-особому попкой шевельну, то ножку приоткрою... Платья тогда носили длинные, от вида щиколотки женской мужики могли и в обморок упасть. Бывало, грудь бабья наружу вся, соски колом торчат -- а мужику все равно -- одно безразличие, а коленку, обтянутую платьем, чуть приподнимешь -- и у него все торчком... Словом, и мне весело -- и ему в радость... Мужиков-то дразнить я хорошо умела. В Греции когда еще жила, гетерой в Афинах и в Спарте служила... Но однажды старик мой заметил... Ну, как я глазки этому вон строю. Взревновал, искусал молодому шею, крыльями по воздуху ударил, взвился -- и... поминай, как звали. Напрочь исчез...

- Помолчал бы урод. Я из-за тебя целый год без мужика жила. Все тебя ждала окаянного.

- Год, - презрительно выпятила нижнюю губу Срединная голова. -- Кто любит по-настоящему, тот ждет целую вечность.

- Так ты что хочешь, чтобы я тебя ждала триста лет? -- возмутилась бабулька.

- ДА. Хочу, - одновременно ответили обе головы.

- Видал эгоиста? -- спросила у меня Яга, но тут же махнула рукой. -- А! Что с вами говорить. Мужичье.

После относительно долгого -- в шесть минут -- уговора продолжить рассказ Яга согласилась поведать мне историю второй встречи своей с Драконом.

- Лет триста потом не виделись, - сказала она со вздохом. - А встретились мы уже в Смирне. Есть городок такой в Малой Азии. Сейчас он зачуханный, грязный. А тогда почитался едва ли не самым главным градом в тех краях, самым большим и самым красивым. Красота -- она во всякое время своя. К примеру, лет шестьсот тому назад в Европе считали самыми красивыми женщинами самые толстые Такие, как я, не удосуживались взгляда правителей. А было правителей в то время там столько, сколько звезд на небе...

- ПРО МЕНЯ! -- велела тут Старшая голова, и бабулька тут же с готовностью вернулась к своему повествованию.

- Змей тогда у мага Артакопсеса жил. Звали того еще и по-другому... Как там? Забыла.... А, не важно, как еще звали. Маг он и есть маг, хоть Артакопсесом его зови, хоть Самихамопсисом. Тогда весь Восток магами был заполнен, как пункт приема стеклопосуды бутылками. Жулики все, конечно, проходимцы. Но тот, у которого Змей жил, был ничего... почти честный.

- Почти честных не бывает, - заметила Срединная голова. -- Это -- как почти родила. Жулик был он. Как и все маги. Только сам не знал об этом, верил во всякие глупости.

- Это для тебя глупости, - попечалилась бабулька. -- А мне каково было в колбе сидеть? -- и объяснила - В огромном таком каменном сарае меня в колбе держал другой восточный маг - Заихилия. Заманил туда меня тот Заихилия обманом. Обещал царицей Смирны наречь, а сам в колбе оставил да крышку сверху надел. Снизу печь целыми днями и ночами топил -- все хотел из меня вытопить эликсир бессмертия. Змеевик из медных труб от крышки шел --через него я и дышала. Всю насквозь высушил супостат. Ровно уголек стала... - посокрушалась о себе, пустив слезу.

- Словно балерина! -- хихикнула Срединная голова.

- НЕЧАЯННО, - признался Горыныч. -- Тесно было в сарае том. А мой Самихамопсис к Заихилие в гости пришел -- мной похвалиться. Вот я хвостом и задел по стене сарая, а заодно и по колбе.

- Крышка слетела -- я на волю и вырвалась. Гладь -- любезный мой! Я -- обниматься к нему. Заихилия орет: "Моя девка!" А Дракон: "Докажи". Маг за бумагами полез, а я на старшую шею вскочила, как в прошлый раз, когда мы от Юлия Цезаря бежали, да как закричу: "Давай отсюда! Назад, в Альпы!"

- Тут я ее и узнал, - сказала Срединная голова.

Старшая промолчала. Ей, должно быть, признаваться в том, что распознала она в высушенном угольке свою былую возлюбленную не сразу, было совестно.

- Тогда Срединная уже в сок мужской входить стала, а Старшая начала в средний возраст входить, - продолжила бабулька. -- Мы уж со Срединной и не перемигивались больше, а попросту, по-деловому обо всем договорились. Решили не в Альпы, где к тому времени всякие там готы-вестготы и прочие вояки бродили, а в Британию отправиться.

- Почему именно туда? -- спросил я мысленно. -- Русь ведь ближе была.

- Холодно было на будущей Руси, - ответила она. -- А Британия теплая. К тому же, по тем временам такая же дикость: остров почти неухоженный. Племена местные кельтами и прочими словами звались, остатки римлян с ними смешались, саксы еще не приперлись из Германии. Никаких тебе государственных учреждений, ни власти бумажной над человеком, никакой всеобщей воинской повинности. Вожди племен -- они вожди и есть. Пообещаешь не трогать его племя -- он и рад, покровителем называет, защитником рода. Еще и дары всякие носит. Не жизнь -- удовольствие. Поселились мы с Ягой рядом с баньшами да троллями в Уэльсе, курочек завели, поросят, дом рядом с пещерой построили -- чтобы гостей было где встречать, поле засеяли, зажили любо-дорого...

Тут я заметил примостившуюся снаружи у третьего окна, чтобы света в избушке не застить, Младшую голову. Ей тоже было интересно слушать историю бабульки. И выражение морды ее было мечтательно-умиленным.

- Сколько уж лет прошло, не помню, только норманны к нам пришли. Или саксы... Да, все они -- вояки -- на одно лицо: Вильгельмы Завоеватели, Чингиз-ханы, Батыи, Тамерланы, Гитлеры. Всем только б самим не работать, только чужое захватить, народ поубивать. Налетели на Уэльс, как саранча: поля выжгли, живность выели, дома разрушили, людей поубивали, на Дракошу облаву устроили, а меня решили по рукам пустить.

Я кашлянул в кулак, давая Яге понять, что такого рода интимные детали можно и не упоминать в рассказе, но она и ухом не повела, продолжила:

- Мне-то что? Мне не привыкать. Стерпела, пока получала удовольствие, а как рассердилась, то и поубивала с десяток.

- Как это? -- обалдел я. -- Женщина с десятком мужчин справилась?

- Эх, молодежь, - улыбнулась Яга. -- Любая баба при желании и с тридцатью скотами справится. Больно много в мужском теле точек особых... Сюда вот, - указала на мне, - ткну -- ты и завоешь от боли, сюда -- рука обвиснет... Сюда -- дышать перестанешь... А еще и глаза у мужиков есть... Сунешь палец в зрачок -- он и закрутился от боли, делай с ним, что хочешь. Десятый уж бежал от меня, когда я его догнала и мотыгой прямо по голове -- надвое расколола.

- Ну, да. Ну, да... - согласилась Яга. -- Дракоша тоже рассердился. Шум услышал, мой голос следом -- я что-то там кричала -- шухернул в конюшне, куда эти лиходеи его спящего заволокли, дохнул сразу двумя глотками -- все эти норманны (либо саксы) -- и в головешки. Я на него и напустилась: "Зачем тварь живую губишь? И так ведь живут всего-ничего, от силы полста лет". А он мне: "Ага! Тебе понравилось под ними быть? Небось, заранее знала, что они сюда придут? Маг твой, небось, все про будущее знал! Тебе сказал -- ты и приволокла меня в Британию. Для этого самого!" Я ему: "Совсем сдурел от ревности! Я ж -- старуха уже!" А он: "Все вы бабы такие. Всю Британию из-за этого можете предать!". Тут я как схватила метлу, как принялась его по наглым харям потчевать -- он и сгинул.

- За тридевять земель, в тридесятое царство-государство, - заунывно-торжественным голосом подтвердила Срединная.

- Вот-вот, - вздохнула Яга. -- Бросил в трудную минуту. Исчез. А куда отправился, где был следующие столетия, так до сих пор и не знаю.

Но бабулька на комментарий Змея -- ноль внимания. Продолжила:

- Разговоры ходили разные, но все так -- легенды: про всяких там Егориев Победоносцев рассказывали, про Бову-королевича, про прочих победителей гигантских многоголовых змей. Говорили, будто он и девятиголовым был, и двенадцатиголовым. Только вранье все это -- сам видишь. Только третьей головой и размножился.

- А это уже про меня! -- радостным голосом завопила влезшая в третье окно Младшая голова. Помещение наполнилось сумраком. Немного света проникало щели между головами и проемами окон. Отчего всякая нечисть, прячущая днем в избушке, а днем, как правило, спящая, но теперь проснувшаяся и прислушивающаяся к рассказу бабы Яги, зашевелилась, заворочалась, заскрипела и зашипела.

- Цыц! -- рявкнула на них бабулька -- и стало тихо. -- Расшумелись тут. Набрала вас сюда на свою голову... - помолчала, слушая, должно быть, мысли мелочи пузатой, улыбнулась ласково. -- Ладно, ладно, прощаю...

- Он что -- один на свете Дракон? -- спросил я. -- Может, были и двенадцатиголовые.

- Остальные драконы и драконихи в Поднебесной остались -- и все одноголовые, водяные. А Горыныч наш -- этот... как его?

- Не сразу... лет тогда много прошло, почти что с тысячу... Нет все-таки меньше... В Москве я тогда жила... лекарила себе помаленьку. Пожар незадолго до того был, татары приходили, царь Иван Васильевич из Москвы сбежал, татары полютовали, пограбили, но монашек в тот раз не тронули, даже Воскресенского монастыря не сожгли. А как ушли, так мне пришлось лечить уцелевших, врачевать пострадавших... Государь мне за это грамоту особую дал -- защиту от лютовства со стороны людишек православных. Чтобы никто меня ни-ни... Во всех смыслах. Уж очень в те времена любили люди баб на кострах жечь. В Европах побольше знахарок жгли, чем на Руси, но все равно ж с опаской лечить их приходилось... Хорошо потом жила, почти что незаметно... Лет полста прошло -- другой царь на трон воссел -- не сын Ивана Васильевича, а его дальний сродственник по жене покойного сына -- Борисом звали, Федоровичем. Болтали в народе, что Годунов этот -- крови татарской, хотел-де царство свое полякам подарить, всякий прочий вздор. А он был мужем вельми мудрым. Одна каверза была лишь в нем, не достойная Государя - не гневлив. Вот с того все напасти на род его и навалились. Ибо Государь должен народ в порядке держать, а не баловать его правами и прочими глупостями.

- Опять она про политику! -- простонала Младшая голова. -- Ты обо мне, обо мне давай!

- Царь тот города любил строить. Народ на строительство новых городов да крепостей из перенаселенных мест посылал с семьями и с инструментом всяким. Ну, а где народ на новое место приходит, там, как водится, и охота начинается. Бьют дичь почем зря. Народ, словом, - что с него взять?

- Прослышала я, что где-то в Диком поле новосельный народ русский обнаружил Змея трехголового. По небу, мол, летает, огнем изо ртов пышет, а вреда никому не причиняет. Мол, желающих убить гада, шкуру снять да царю преподнести армия целая объявилась, а хитроумная тварь у них из-под носа уходит.

- За что тварью-то зовешь? -- надула губы Младшая голова.

- Даже сети и капканы, рассказывали, не помогают, - проигнорировала замечание Змея баба Яга. -- Ловушки копали. Наживки меняли: то корову, то телку, то коня на съедение выделяли, а то и красну девицу норовили подсунуть, да непременно богато и красиво одетую, с косой в руку, с сурьмяными бровями, в кокошнике.

- Говорили разное, - скривила губы Яга. -- Потому, говорили, и не попался Змей, что невинных среди приманок не было.

- А вот и были! -- обиделась Младшая голова, но Старшая рявкнула:

- В те времена все земли, что ниже по рекам от лесов русских располагались и за городами, за засеками, звались Диким Полем. После татарского-то нашествия люди там почти и не водились. Даже Змиевы валы, что против хазар строили, оказались на землях Орды, которой ко времени Великой Смуты тоже не стало. Бесхозными стали земли -- только в памяти русских своими и оставались. Лишь по берегам рек селились всякие беглые -- звались казаками, внутрь степи ходили они редко, совсем неглубоко. А Трехголовый, сказывали, хоронился подальше от рек да шляхов.

- Не прятался я там -- жил, - возразила Младшая голова.

- Там жил, - согласилась бабулька, - а возле городов да в селах озоровал, - и пояснила мне. -- Внутрь городов не совался никогда. Там бы ему вломили?

- Мне? -- возмутилась почему-то Средняя голова, дотоле молчавшая.

И младшие головы смолкли. Бабулька, помолчав для солидности, продолжила:

- Вот я и подумала: не у моего ли Змея третья башка выросла? Сожитель мой тогдашний Кощей...

- Кощей? -- перебил теперь Ягу уже я. -- Он вправду бессмертный?

- Запойный он, - откликнулась Средняя голова. -- Горький пьяница.

- Ревнует дурачок, - и вновь продолжила свое повествование. -- Так вот... Кощей уж тогда любил закладывать за воротник, а как про Трехголового услышал, так и вовсе запил. Поверишь-нет, не только по царевым кабакам Москвы таскался, но даже по потаенным шинкам да трактирам ползал. Закон тогда жесткий был: чтобы от пьянства доход только в казну шел. А нарушителей -- в батоги, на дыбу! А Кощею -- что? Ему пытки всякие -- все равно, что, как сейчас говорят, санаторий. Протрезвеет в руках заплечных дел мастеров, сбежит из застенков -- и вновь надирается. За то и прозвали бессмертным. А так он -- как и мы: живет долго, много дольше обычного человека, а придет смерть -- примет и ее. Потому как смерть -- она всему венец: всем делам и заботам. После нее уж ничего не исправишь, не изменишь. Каким умер -- таким и в памяти людей останешься. Да еще и настолько, насколько заслужил. Иного забывают сразу, а другого помнят в веках...

- Обо мне! -- простонала Младшая голова. -- Обо мне расскажи.

- Ну, а что о тебе говорить? -- огрызнулась бабулька. -- Ты тогда совсем юный был. Щенок, можно сказать. Только что сопли не текли.

- За что?! -- возмутилась Младшая голова. -- Зачем насмехаешься? Не щенок я. И не сопливый!

На глазах Младшей выступили слезы. Старшие головы радостно загоготали:

Я понял, что еще мгновение и рассказ бабы Яги перерастет в семейный скандал, потому крикнул:

Бабулька вдруг сменила тон, обратилась к Младшей башке Горыныча ласково:

- Что обижаться-то? Что было, то было. Помнишь, как ты учился со мной перемигиваться? Чтобы старшие не заметили? И как ревновали они?... Было ведь? Было. Из песни слов не выкинешь. И молодость была у нас, и зрелость, и старость вот пришла... - и, убедившись, что головы успокоились, обратилась уже ко мне. -- Но прежде, чем встретиться со Змеем -- его уж тогда на Руси все Горынычем звали, - я с Кощеем по-хорошему рассталась. Наварила ему три бочонка медовухи, в избе нашей оставила -- в Кадашевской слободе мы жили, пожгли наш домик поляки потом, вместе со всем имуществом... Села на метлу -- и в Дикое Поле махнула.

- А там меня уж нет, - заявила Младшая голова.

- И вправду, его уже там не было, - согласилась бабулька. -- В Степи беспокойно стало -- ногайцы принялись озоровать, казаки взяли моду не с ними да татарами воевать, а против Руси разбойничать. Вот и улетел Горыныч аж в Мещерские края. Решил, что там поспокойней будет. Мне о том Водяной, что на порогах днепровских сидел, рассказал. По секрету.

- Га-га-га! -- расхохоталась Младшая голова. -- По секрету всему свету!

- Правду говорит, - вздохнула бабулька. -- Какой уж там секрет? Эта башка совсем молодой была, вот дурь в из нее и лезла. Горыныч в те годы уже по мещерским селам шастал, баб попригожее выискивал. Найдет -- и ну дым из пастей возле деревни пускать, грозить спалить всех напрочь. Домишки-то там сплошь деревянные, пылают весело, коли пожар. Люди -- в вой, милости требуют.

- Ага, - радостным голосом подтвердила Младшая голова. - Глупый народ. Кто ж хлеборобов губит? Я ж -- не вояка. Шуток не понимали. Дикари.

- Дикари -- не дикари, а по девке тебе в выкуп с каждого села отдавали, - заметила бабулька. -- Плакали, рыдали, а отдавали. И дева плакала навзрыд, а шла к тебе.

- Что ж, вот так вот: отдавали? -- удивился я. -- Без споров? Без драк?

- А как же иначе? -- ответила бабулька. -- Коли мир решил откупиться девою, значит, так тому и быть. Воля мира -- закон. Мир - он выше и царя, и президента и этого... как его? Генерального секретаря ЦК КПСС!

- Почему это? Боялись, -- ответила Бабя Яга. -- На то он и царь... Или Генеральный секретарь... Кто землей и людьми правит, тот самый страшный человек и есть, бояться его надо. Потому как он сам по себе и есть закон да порядок: что хочет, то и делает. А мир вслед за ним идет, глупости, сказанные царем, повторяет: сегодня -- одни, завтра -- другие, порой полностью противоположные, но всегда те, которые нынешнем у правителю приятны. Потому как мир -- он безголовый.

- Совсем. Каждый человек - вот взять тебя одного -- замечателен и прекрасен, а когда вместе с толпой он -- пусть даже ты -- уже зверь безголовый. Посему стоящий над безголовым этим зверем возница-царь -- зверь втрое дикий, страшный и опасный: от одного вида на царя колени у толпы подгибаются, по одному слову его толпы народа собираются в полки и идут на верную смерть и на покалечение, и идут не токмо на толпу, которую против них выставляет другой такой царь-король-президент, но и на усмирение, на смертоубийство людей своего же мира. Потому как толпа, порождающая из себя царей, дабы те цари корежили тело толпы, и есть истинный зверь апокалипсический, пожирающий и все вокруг, и самое себя.

- МУДРА-А, - с певучестью в голосе и одновременно с восторгом, протянула восхищенная Старшая голова.

- Ты вот хочешь, например, спокойно жить, никого не трогать, - решила дообъяснить мне суть роли личности в истории Срединная голова, - а царь тебе говорит: "Есть великое слово -- надо!" - и ты пакость делаешь.

- Это пока у тебя деток нет, - вздохнула бабулька. -- Пока только за себя одного отвечаешь. А другому и того не надо: живет в нем, к примеру, садист, либо растлитель, либо властолюбец, либо еще какой мерзавец. Прячется, прячется в его душе пакостник какой-нибудь, а вдруг власть ему дали -- крохотную порой, над каким-нибудь десятком людей. И какой в нем Зверь просыпается!

- Про меня, - прохныкала Младшая голова. -- Про меня продолжи!

- И впрямь... - спохватилась бабулька. -- Про тебя и забыли. Опять отвлеклась... - пересела на кресле поудобнее, продолжила. -- Я уж к тому времени не той стала, какой была раньше. Годы -- с одной стороны, с другой -- жизнь кипучая. Да и надоел, если признаться, мне Кощей. Пьянь -- она во всем пьянь. Не мужчина, словом. Захотелось чего-нибудь свеженького.

- Меня-а! --довольным рыком отозвалась Младшая голова.

- Все мы стали стареть, выглядели не такими красавцами, как раньше. Люди стали сторониться нас, бояться, нечистью прозвали, придумали сказки о наших злодеяниях... А тут хоть одна молодая да глупая морда.

Младшая голова обиженно фыркнула, обдав нас и стены домика брызгами слюны, вывалилась из окна, пустив в избушку и свет, и поток свежего лесного воздуха.

Я утерся рукавом, бабулька же добыла откуда-то из недр своего платья очень белый и очень чистый платочек, аккуратно обтерла руку, на которую попали брызги.

- Морда -- она морда и есть, - сказала со вздохом. -- Жениться надумал. Девку взял из села Козюлькино. Будто не мог села с более красивым названием найти. Но на вид -- хороша: без сурьмы, без помад, без всякой дряни на лице -- а выглядит прямо писанной красавицей. Смотрю на нее и думаю: "Лет на пять красоты твоей хватит, да и то, если есть будешь хорошо, жить в неге да в холе. А после куда твоя красота денется? Отвернется от тебя Горыныч - и останешься ты, дуреха, одна, опороченная". Сама я к тому времени уж не такой была, как она, конечно, кралей, да и не в соку уже, а так -- на бабьем исходе, когда баба -- ягодка опять. Подполнела, правда, слегка, но в те времена бабья мясистость за красоту признавалась, за смак.

- СМАК, - под твердила Старшая голова, а Срединная добавила:

- Ну, я ему все это и выдала: "Так, мол, и так, говорю, а, если разобраться, то брать тебе следует меня назад. Потому как невеста твоя недолговечна, скоро увянет, тебе обузой станет. Как стали обузой те дуры, которых ты раньше себе взял, а потом за собой таскал. Кормишь, поишь их, а пользы от них никакой, одни свары между ними, да неприятности".

- Да те, что при Горыныче были с тех пор, когда завел он моду каждые пять дней наново жениться. Посчитай, за десять лет сколько баб набралось! Гарем настоящий. И серьезные там были, и дуры молодые. Никто, правда, дольше пяти лет при Змее не жил, ибо, как только скукоживались, так сами и уходили. Порядок такой завели они в гареме. Сами. Но все равно -- расход: штук пятьдесять-семьдесят на одном дворе толклись. Всех корми, пои, одеждой, дровами обеспечивай. Змей на одном из притоков Волги для них целую деревню велел отстроить: дома вкруг стоят, а двор у всех общий. Ну, и городьба за огородами. Бабенки те сами на башнях в случае надобности стояли, из пищалей пуляли, защищали город свой. Ибо мужики из окружающих деревень да сел взяли за привычку к ним шастать по ночам, а Змей мог прознать -- и снять баб с довольствия, а то и прогнать взашей в мир. Кому ж охота до времени тяготы на себя взваливать, в срамные девки идти да в побирушки? Вот сами себя и охраняли.

- И вы стали любимой женой Горыныча? -- спросил я.

- Отчего же только любимой? - ответила она. -- Единственной.

-- Разогнала я всех, - ответила баба Яга, и далее поведала мне и вовсе неожиданное для советского человека. - Они и уходить-то не хотели, уродки паршивые. Сыто ели, сладко спали, сплетничали, Горыныч им скоморохов привозил. Чем не жизнь? Он ведь оброк, что с окрестных сел мещерских собирал, весь на этих курв изводил. Жили они если не княгинями-боярынями, то как столбовые дворянки, - это уж точно. Сплошной разор Горыныч терпел через них. Да и округа страдала. Так что прогнала я шалав -- и людям облегчение пришло.

- А никак. В та поры у старших сон был. У Змея так организм устроен: пока младшая колдобородит, старшая полуспит. Ну, чтобы, значит, молодой сам собой до всего доходил, на ошибках собственных учился, мудрел. В Альпах-то нынешняя Срединная голова была младшей, вот она нас и поссорила со Старшей. А была бы Старшая не в полусне, Змей бы меня еще тогда не отпустил. А Срединная юна была, владеть собой как следует не умела, еще и обложила меня в спину дуроматом -- вот и расстались мы на почти что тысячу лет.

- Так что стали вы жить вдвоем. Спокойно, безмятежно...

- Если бы, - вздохнула Яга. -- Тут Великая Смута началась. На доброго царя Бориса самозваный царевич Дмитрий из Польши войной на Московию пошлел, потом навалились король польский и король шведский. Только с Великой Степью в мире русичи и жили. На Мещеру нашу и без Горыныча навалились все, кому не лень, у кого оружие в руках. Сегодня одно войско с запада прет, завтра -- с юга другое, послезавтра с востока третье. Только с севера без войны шли, лишь на подмогу Москве. Вот я и бросила Горыныча, ушла на север, сюда, стало быть. Одна.

- Врет она, - донесся с наружной стороны избушки голос Младшей головы. -- Это я ее бросил.

Бабулька не вынесла обиды, соскочила с кресла, подбежала к окну и, высунувшись наружу по пояс, принялась осыпать Младшую голову Горыныча отборнейшими ругательствами.

Пришлось заткнуть уши. Ибо после каждой подобной перебранки Яге было стыдно за те слова, что я слышал от нее. Все-таки дама.

Поезд подходил к Москве. Мимо окон скользили постройки станции Ярославская-товарная. Люди толпились в коридоре вагона, толкая друг друга чемоданами, баулами, сумками и рюкзаками, словно боялись, что поезд будет стоять на перроне недолго, может увезти их назад. Пожилая толстомясая проводница -- сменщица, должно быть, той грудастой, что завлек5ла к себе в постель Выродка, - кричала от своей двери басом и с "оканьем":

- Кто не сдал белье? Если не сдадите белье, никого не выпущу! Двух комплектов не хватает!

Голос ее пронзал весь вагон, слышался даже сквозь переборки между купе. Какой-то мужчина откликнулся из дальнего конца:

- Передайте это ей! Думал, выходить буду -- и отдам!

Мимо дверей нашего купе... то есть того купе, где находился Выродок с Людмилкой и стариками-попутчиками, проплыл скомканный тюк грязного постельного белья.

-- Это только один комплект! - раздался спустя минуту вопль молодой проводницы. -- Где еще один? Сейчас вызову милицию! Сдайте белье.

- Там в восьмом купе мужик какой-то лежит. Спит, зараза.

Но ни толстухе, ни грудастой проводнице не хотелось продираться сквозь баррикаду громоздких вещей и распаренных тел. Они сдались:

- Посмотри, - попросила старшая усталым голосом вглубь вагона невесть у кого, - все хоть на месте?

- Да все на месте. А что пропил, того и не вернешь.

Очередь вторично рассмеялась, и принялась прессоваться в сторону передних дверей вагона.

Пока шла вся эта перебранка, Выродок, ухватив Людмилку за руку, сумел протиснуться вместе с ней сквозь череду пассажиров, оказался в переднем тамбуре едва ли не самым первым из желающих выйти. Отказавшись от возвращаемых им проводницей билетов, они вышли на перрон и скорым ходом направились в сторону вокзала. Дядя Игнат и тетя Аня остались внутри вагона.

При выходе из-под железного навеса, вытянувшегося над перроном от начала до конца поезда, Людмилка резким движением вырвала свою руку из ладони Выродка.

- Дальше иди сам... - сказала напряженным, полным ярости голосом. -- А я подожду стариков. Не знала я, что ты такой... - поискала нужное слово -- и нашла то же самое, что и я сказал когда-то о нем, - гнида.

Я сидел на теплой лежанке бабыягинской печи, свесив к выскобленному ножом полу ноги и уперев взгляд в один из множества "глазков" в доске, слыша краем уха, как с методичной настойчивость, словно просясь впустить его в избу, бьет дождь во вновь застекленные окна, вспоминая, как Выродок (а стало быть и я!) в ответ на слова Людмилки о гниде недобро улыбнулся, почувствовав лишь легкое презрение к ней, поднял с платформы опущенный на бетон чемодан, сбросил с плеча баул невесты, шевельнул плечами под рюкзаком и, не глянув более в ее сторону, направился ко входу в метро. Думал при этом он (я), что говорить ей с ним в такому тоне было необдуманно, а ему (мне) жениться на Людмлке вовсе не обязательно.

- Пережива-ает, - заметил кот по имени Тимофей Васильевич, обычно безразличный к моей особе и даже шипевший порой на меня, когда я пытался погладить его или почесать ему за ухом. Но бабуля еще вчера была в деревне, купила там трехлитровую банку сливок -- и кот подлизывался таким образом. Скотина этот жил при Яге лет семьсот, потому не просто понимал несколько языков, в том числе и половецкий, который следовало бы назвать старотюркским, но также знал почему-то иврит и арамейский, и древнеегипетский, и аккадский, на которых иногда позволял себе изъясняться вслух. Поговорить Тимофей Васильевич любил, болтал, как правило, вздор, цитируя покойных классиков, в том числе и древнегреческих, и латинских, невпопад, влезая в посторонние разговоры именно тогда, когда его мнения никто не спрашивал. На чистый русский язык он перешел, чтобы и я замолвил слово о сливках. Сказал -- и посмотрел мне в глаза своим бесстыжим взглядом вечного нахлебника и приживалы.

Бабулька, упершись взглядом в телевизор, где под красивую музыку плавали по льду фигуристы, на замечание кота не обратила внимания. Все-таки удивительно понятливая женщина. Всегда удивлялся ее умению быть неназойливой. Теперь, зная историю ее жизни, пусть и вкратце, но по существу, я уразумел и характер ее понятливости -- доброту.

Внутри избы стояла бесконечная и скучнейшая тишина. Сидящая на пристроенной мною под потолком жердочке сова внезапно встрепенулась, взмахнула крыльями, полыхнула кошачьими глазами своими в мою сторону -- и вновь затихла. Меня она любила, хоть и не говорила об этом, за сооруженную мной для нее специально жердочку была благодарна. Однажды даже подарила мне мышь-полевку, которую поймала во время своих еженощных полетов в лес.

Можно было бы позвать Горыныча, чтобы отвлек он меня от контакта с Выродком, сидящем в вагоне метро и разглядывающим с откровенным сладострастием ноги стоящей перед ним девушки в мини-юбке. Мысли его при этом были такие, что передавать их стыдно. Но если позовешь Змея, то он опять разобьет стекла, сунет мокрые рыла свои в избушку, с них натечет три лужи воды, а бабульке за ним убирай. Еще и начнет дракон скулить про свой застарелый ревматизм в левой передней... ноге, который отзывается болью на непогоду. Бабулька опять предложит помощь, скажет, что может вылечить сенной трухой его болячку -- и начнется перебранка, ибо болеть Горынычу нравилось, а вот лечиться - с некоторых пор нет.

- Пережива-ает, - повторил вслух наглый кот, спустившийся уже с лавки и почесываясь левым боком о бабулькину ногу.

- А ведь Егорий не виноват. Никто ему ничего не сказал.

Бабулька цыкнула, и кот, обиженно урча, не глядя в мою сторону, пошел, ступая величаво, словно сам соизволил покинуть бабулькину ногу, к печи. Лег у теплого кирпича возле наполовину прикрытого чугунной заслонкой поддувала, принялся жмуриться.

- Мне-то что, - думал кот при этом. -- Я свое слово сказал.

Выродок тем временем сунул палец под подол стоящей перед ним в проходе вагона метро девушки и слегка приподнял его.

- Вы что делаете? Кто вам позволил? -- и бросилась под скабрезно звучащий смех Выродка к двери. Двери вагона раскрылись -- и она выскочила на станцию.

"А трусики-то были белыми..." - подумал Выродок. В возмущенный гул голосов пассажиров он не вслушивался. Они были ему неинтересны.

Тимофей Васильевич медленно поднялся с пола, вытянулся вперед, сладострастно прогнулся, задрав хвост к потолку... и вдруг одним прыжком, похожим на полет, взвился вверх, и мягко присоседился рядом со мной на лежанке. Лег, по-собачьи вытянув вперед передние лапы и уложив на них свою величественно выглядевшую морду. Был он большой, пушистый, пах пыльной шерстью и мышами -- точно так же, как пах кот Мурзик, живущий в моей лаборатории. Мурзика мы не заводили -- кот сам пробрался к нам в институт, миновав всех охранников и все сигнализации. Его дважды выкидывали на улицу, но кот всегда возвращался. И облюбовал для постоянного проживания из всего одиннадцатиэтажного корпуса с коридорами в половину километра длиной именно нашу лабораторию, ютящуюся в трех комнатах и в том торце коридора, где за перегородкой жили подготавливаемые нами для опытов мыши и морские мыши. Ни тех, ни других лабораторный кот не ел, а Тимофей Васильевич не только охотился за местными мышами, но и сожрал ту, что подарила мне сова.

- Ска-аза-ать? -- спросил вслух кот через некоторое время.

Так как вопрос явно относился ко мне, я отрицательно покачал головой. В конце концов, если есть у кота желание выболтать что-то важное, пусть выскажется сам, не ставя меняв положение просителя.. К тому же у меня узнать что-либо новое об окружающих меня волшебниках не было никакого желания. Я и без этого был переполнен этого рода информацией. Одно то, что Горыныч мог не только пускать дым и огонь своими глотками, но и воду, не могло уместиться в моей голове, как разумная данность. Хотя мне рассказывали о том, что в жару именно Змей тушил лесные пожары, а зимой особо легко поджигал какие-нибудь деревья своим огнем, который люди звали шаровыми молниями. А главное, мне было стыдно за поведение Выродка, то есть за меня самого во втором моем обличье, и перед котом, и перед Горынычем, и перед Ягой, и перед всеми остальными жителями волшебного леса. Я хотел остаться один. Или умереть...

Тимофей Васильевич вновь влез в мою голову, продолжил уже мысленно:

- А я все-таки скажу, - -заявил он. - Я тебе скажу, что тот ты -- совсем не ты. То есть ты, но это как бы ты наоборот. Понимаешь теперь?

- Душа в Выродке твоя как бы вывернута наизнанку, - пояснил кот. - Что для тебя -- табу, для него -- норма, что для тебя плохо -- для него хорошо. Что для тебя непозволительно -- для него НАДО, ибо выгодно и полезно. Понял теперь?

Внешне я постарался не выразить своих чувств, но про себя поразился тому, во-первых, что до такой простой мысли я сам не дошел, во-вторых, тому, что это понял кот, а в-третьих, тому, что кот смог вот так вот, очень четко и очень точно выразить мысль, которую иной кандидат наук не смог бы сформулировать и за день: Выродок -- это анти-Я. Ибо по скотской части своей сущности все люди, должно быть, все-таки одинаковы, а разнимся мы лишь своим отношением к миру и к окружающим нас живым существам. Так вот... Выродок отличен от меня именно своим отношением к миру. Во всем.

- Правильно, - промурлыкал Тимофей Васильевич вслух, и не преминул добавить. -- С-шли-вки хочу.

Пришлось слезать с печи и идти в сени. Добро должно быть вознаграждено. Достал из погреба банку со сливками, вылил основательную толику в керамическую чашку древнеегипетской работы с черными и белыми человеческими и кошачьими фигурами на красных боках, вернул банку на место, внес чашку в дом, поставил у печи.

Кот спрыгнул на пол только после того, как я разогнулся и потянулся к лежанке опять. Но сразу к сливкам не пошел, потерся о мою ногу и сказал мысленно:

- Дуби-на. Душа, что вложена в Выродка, зеркальна по отношению к твоей душе.

И это был окончательный ответ на все те вопросы, на которые поручил мне ответить Андрей Косых...

Глава седьмая. "ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ СОВПАДЕНИЕ, НЕ ПРАВДА ЛИ?"

"Вы даете мне, - сказал Дух, - ощущение реальности"

Выродок с зеркально отображенной копией моей души вошел в мою полуторакомнатную хрущебу, полученную после десятилетнего стояния в очереди на жилье, как в собственный дом: и ключ подошел, и знал он заранее где и что лежит, и вещи разложил точно так, как это бы я сделал, и, достав из морозильника купленные мною накануне отъезда в заповедник полуфабрикатные котлеты, также, как это сделал бы и я впопыхах, не размораживая, бросил их на обильно политую растительным маслом сковородку, зажег газ, отправился в ванную. Делал он все это, повторяю, точно так же, как сделал бы это я, очутившись дома по возвращению из длительной командировки, то есть, если следовать логике кота, все эти действия не имели никакого отношения к душе -- они были явлениями сугубо животного свойства. Мне же представлялась возможность проследить за тем, что же в поступках моего двойника отличается от моих поступков и по каким параметрам -- и это отличие и будет оцениваться мною, как качественное свойство души. Это, как в физике: мы не знаем, что такое электричество, но судим о нем по его внешним проявлениям: напряжению, силе тока, изменению этих параметров в зависимости от сопротивления, индукционной способности и так далее. Я не знаю, что такое душа, и тем более, что такое копия души, но имею возможность оценивать ее проявления.

"Мне повезло, как ученому, - подумал я с удовлетворением. -- Душу нельзя ни взвесить, ни пощупать, ни лизнуть, ни рассмотреть. Это -- самое таинственное составляющее человека, да и вообще живого существа, ибо я абсолютно убежден, что душа есть у всего сущего на земле. Быть может, даже у почвы и у камня. И вот мне предоставлена возможность понять сущность собственной души через сравнение самого себя и Выродка".

- Пра-авильно, - прозвучал в моей голове голос Тимофея Васильевича. -- Умно рассудил.

- БОЛВАН, - точно таки же образом высказала свое мнение обо мне старшая голова Горыныча. Срединная промолчала, а Младшая высказалась и вовсе обидно:

Спал Выродок крепко, с полным выключением мыслей и чувств. Даже снов не снилось ему. Должно быть, уморился с дороги.

Мне же не спалось вовсе. Думал о Людмилке. Хорошая женщина, решительная. Никак не ожидал от нее такого поступка -- взять и бросить меня (Выродка) на перроне вокзала, обидевшись за стариков-попутчиков. А ведь так хотела замуж за меня (за него). В этом есть что-то героическое. Сама поставила себя перед выбором, сама решение приняла.

И вдруг подумалось: "А ведь любила, получается, она меня, а не его, - и тут же последовал вывод. -- Любовь -- свойство души, ее качественное составляющее".

- Спи, - велел мне голос бабульки, и я тотчас провалился в бездну.

Утром Выродок проснулся в обычный для меня час -- в шесть-тридцать, сделал зарядку (что случалось со мной крайне редко), сбегал в магазин на Полоцкой, открывающийся со времен существования тут Рабочего поселка в семь утра, закупился, принес две сетки с провизией домой, быстро начистил картошки, бросил ее в горячую воду, слегка подсолил, отправился к письменному столу моему. То есть все сделал так, как поступил бы и я.

Но он не стал разбирать добытую им из почтового ящика корреспонденцию, не стал и просматривать присланные мне Подопригорой из института результаты последних опытов, чтобы освежить их в памяти перед тем, как отправиться на работу. Он взял ручку, сел перед чистым листом бумаги и принялся рассуждать о совсем, на мой взгляд, несуразном:

"Без вычета подоходного налога, налога за бездетность и профсоюзных взносов я получаю, так сказать, грязными 3000 рублей в год. Это -- брутто. Плюс -- редкие премии и тринадцатая зарплата -- еще пятьсот-шестьсот. Но не гарантированных, то есть отложим эту сумму в сторону.

За свет и бытовые услуги уходит тоже около 150 рублей в год.

Пять рублей в день уходит у меня на умеренное питание -- всего за год это составляет 1825 рублей. Если не покупать, конечно, всяких там дефицитов, не баловаться икрой, ананасами и прочими деликатесами.

Не покупая излишков (машины, дачи, путевок в Сочи и так далее) надо тратить на одежду в год: пара брюк -- 100 рублей, костюм -- 200 рублей, трусы, майки, носки -- 100 рублей, пальто -- 150-200 рублей, плащ, шляпа, зонт -- еще 100 рублей. Всего по этому параграфу -- 1150 рублей.

На кино, театры, концерты -- 400 рублей в год. Да и то, если без буфета.

И обязательно надо покупать книги. При этом всегда переплачивать за хорошие, как, впрочем, и за все прочее качественное..."

- А я вот никогда не переплачивал, - сказал я вслух. -- Это свойство души?

Выродок же продолжал рассуждать, подсчитывать и записывать цифры:

"Сколько остается на книги? Из 3000 рублей минус 1825 на еду, минус 1150 на одежду, минус 400 рублей на искусство, минус 250 рублей на гостей... Сальдо, однако, с отрицательным результатом... не хватает 625 рублей в год, то есть 52 рублей в месяц. И это -- без машины, без дачи, без удовольствий.

- Чего это он? -- сказал я. -- Все так живут. Выкручиваются. Да и мне хватало. 250 рублей в месяц -- это хорошая зарплата. Большая часть людей работает за 120 рублей, а есть, кто и 70 рублей в месяц получает.

- Ты помолчи, послушай других, - сказала бабулька уже вслух. -- Выродки -- они мыслят иначе.

"Для более-менее сносной жизни в нашей стране, без покупок дефицита, без блата я должен получать, как минимум 502 рубля в месяц. А с учетом реального положения вещей, ежемесячный доход на человека должен составлять все 600 рублей. Только при таком доходе я могу быть спокойным за свой быт, за свое будущее, буду иметь право создать семью, породить детей, ответственно и качественно трудиться в своем долбанном НИИ.

Перспектив для продвижения по службе у меня немного: мой непосредственный начальник Виталий Панкратьевич Ющенко относительно молод, хоть и бездарен, как ученый, но имеет опыт борьбы за хлебное место, сидит на нем плотно, выше не выдвинут в виду глупости его, ниже не спустят. Пропустить меня выше себя он не позволит.

Есть у меня резон рассчитывать на удачу на современном этапе научно-технической революции и при нынешнем обилии выпускников ВУЗ-ов, рвущихся работать непосредственно в Москве? Будем откровенны место мое -- место рабочей лошадки в нашем институте, лошадки талантливой, работоспособной и удобной начальству тем, что работает лошадка в том числе и за них и на них".

"А ведь он правильно меня оценивает, - подумал я. -- Покладистый работник -- вот и весь я. Рабочая лошадка".

"Правильная самооценка. Но кто дал им право оценивать меня? Я не давал. И как жить дальше? Прозябать, как раньше? Остальные -- и глупее, и бестолковее меня -- будут жить на широкую ногу, живут так легально, открыто: получают 1200 рублей в год, а тратят 20-30 тысяч! Есть, говорят, и миллионеры. Правда, подпольные, но чем я хуже?"

- Я лучше! Тем и лучше, что я - не вор, а потому и не миллионер!

- Ты рассуждаешь, как христианин, а он -- Выродок. Улавливаешь разницу?

"Есть несколько вариантов поправить мое финансовое положение...

Первый. Подкопаться под начальство, выискать грешок какого-нибудь из них -- и сшантажировать. Или громогласно разоблачить. В зависимости от обстоятельств.

Второй: подхалимаж и активная общественная работа. Путь длинный, но верный.

Третий -- взятка. Но... взяткодатель всегда будет выше меня, всегда будет ждать продолжения получения посулов, всегда сможет и скинуть с должности, если ему не потрафлю".

"Ишь, как заговорил! -- восхитился я. -- Откуда и слова такие знает?"

- Он знает столько же, сколько и ты, - ответила мысленно Срединная голова. -- И чем будешь больше знать ты, он тоже будет знать больше. Но его знания тебе надо приобретать самостоятельно.

"Все эти варианты требуют больших затрат финансов и времени. И не очень эффективны, - продолжил Выродок. - Наискорейший и наиэффективнейший способ -- это кумовство и секс. Можно стать любовником моложавой пятидесятидевятилетней жены директора института академика Кукушкина либо жениться на какой-нибудь дочке какого-нибудь там секретаря парткома или члена ЦК..."

"Торговля душой и телом", - прокомментировал я.

- Помолчи, - оборвала меня бабулька. -- Дай послушать поганца. Это -- похлеще телевизора.

"Людмилка, прямо скажем, не в счет, - продолжал рассуждать Выродок. -- Мать у нее -- училка, отец -- какой-то не то слесарь, не то токарь, не то водопроводчик. Работяга, словом. Бесполезные мне люди... - я аж крякнул при этих словах, но под взглядом Бабы Яги, метнувшимся в мою сторону, промолчал. -- Сама она -- аспирантка. Сидит на ста рублях в месяц, пишет диссертацию. К тому же у нее, как оказалось, сильно развит комплекс порядочности. Плюс к этим недостаткам мое детдомовское прошлое -- и мы, женившись, завязнем в нищете, в пеленках-распашонках с чужого плеча и в ежевечерних сплетнях по поводу удач наших знакомых...

Значит, все-таки следует стать любовником мадам Кукушкиной? Так у нее есть, наверное, любовник. А драться из-за дряблого тела его увядающей доченьки с таким же подонком, как и я, - терять время и рисковать оглаской адюльтера. Да и кто такой наш Кукушкин? Директор одного из НИИ Академии Наук СССР, член всевозможных Президиумов, Комитетов, Комиссий, Редколлегий и чего-то там еще, постоянный участник всяких там Международных симпозиумов, занятый этой хренотенью настолько, что на науку ему не остается времени, а потому все знают, что он - фигура почетная, но липовая, а его ученики и протеже -- такие же никчемные людишки. Помрет академик -- им и крышка.

Второй зам его по науке -- академик Мороз -- другое дело. Работоспособность фантастическая, обычному человеку недоступная. Спит, говорят, не более четырех часов в сутки, всегда занят делом, имеет собственную лабораторию, пишет массу статей, публикует их. Сколько ни видел его в его кабинете, всегда перед ним стопка исписанной от руки бумаги. До сих пор пользуется обыкновенной чернильной ручкой и чернилами из пластмассовой чернильницы-непроливашки.

Замдиректора НИИ по хозчасти у нас -- тоже академик, фамилия у него старинная -- Калабыкин. На праздновании своего шестидесятипятилетия сей зам сообщил нам, что предки его пришли в Сибирь с самим Ермаком. У него в подчинении тоже есть лаборатория, но работает там не он, а его ученики. В публикациях же их всегда присутствует фамилия Калабыкина, в списках авторов тоже. И пишет тоже много. Но, судя по всему, не только в реферативные сборники, но и в КГБ".

Я, сидя в этот момент в лесу под навесом и елью, вспоминал академика Калабыкина, о котором не знал раньше, что тот - стукач КГБ, а вот теперь услышал, можно сказать от самого себя, - и тотчас понял: так оно и есть. Был Калабыкин маленького роста, волос на голове имел густой, крепкий, седой, в глаза бросались широкие, тоже седые, брови, тянущиеся ровной единой полосой поверх небесно-синих глаз. При малом росте он еще и сутулился, что делало его еще более незаметным среди нашего начальства, когда оно привычным строем шло по сцене к столу Президиума. И еще я вспомнил огромную кожаную папку с документами, которую Калабыкин вечно таскал с собой, даже когда оказывался на сцене. К нам в институт он попал не по конкурсу, а по направлению, а до этого работал в каком-то из знаменитых КБ под руководством, кажется, Королева в те еще годы, когда космосом и атомом руководил сам Берия. Так что с КГБ наш Калабыкин связан -- это точно.

Калабыкин был младшим из академиков, младшим, в смысле, по возрасту. Потому и дети у него были младше, чем у Кукушкина и Мороза, а также, следовательно и внуки.

"Дочь у Калабыкина есть, - продолжал рассуждать Юлик (так я решил пока что называть про себя Выродка, ибо после раздвоения своего он стал все-таки существом самостоятельным, я не контролировал его поступков вообще, а только ощущал их, при этом он не был плодом моего воображения и поступал так, что я не хотел нести ответственности за его поведение; потому я -- это я, а он -- это все-таки бывший когда телом и душой генералом Юлием Борисовичем Андреевым, за которого я хоть и переживаю, но не так сильно, как переживал бы за себя, или как, например, болел бы я за героя какой-нибудь там книги или какого-нибудь фильма). -- И не старая, моего возраста где-то. Дважды была замужем, говорят, в первый раз овдовела, а со вторым мужем случилось что-то такое... такое... Слухи всякие были, но я не прислушивался... Муж ее поссорился с кем-то... с чуть ли не министром внутренних дел Щелоковым, кажется, бросил семью, Москву, уехал в провинцию, стал там то ли следователем, то ли прокурором.

А вот почему детей у нее нет?... Без детей брак превращается в понятие технологически некачественное. А морда у нее, у Калабыкиной, то есть..."

"Да, мордочка у нее смазливая, - вспомнил-таки Юлий Борисович. - Телом в папашу пошла -- грузновата, конечно, а харя справная, ухоженная. Такая и рога будет ставить, еще и сифилисом наградит... И вообще... Если к деторождению не способна, то и рассуждать нечего...

Зальцман, Кац, Скрибичевский, Солтанов -- верхушка нашего научного айсберга... Нет, эти хоть чинами своими и кичатся, но вылезли наверх во времена Лысенко, были борцами с генетикой, с вейсманизмом-морганизмом... теперь уж не в фаворе... Помрут -- и все, кто рядом с ними, тут же уйдут в утиль. Обходить мастодонтов надо, не ругать их, но и не хвалить. Главное -- пережить их.

Вот как бы на семью академика Яблокова выйти! Правда, он нашему НИИ -- как кость в горле, но, будем откровенны, будущее -- за ним и за его ребятами..."

Сварив борщ (Выродок назвал его про себя почему-то овощным супом на мясном бульоне), Андрей Борисович сел за стол и, подняв ложку над тарелкой, вдруг вспомнил:

"А как там мой заместитель, новый эмэнэс? Подопригора, кажется..."

- Точно! -- сказал вслух. - Лабораторию мою молодому специалисту в подчинение передали. А он пока что в моей теме -- ни уха, ни рыла. Животных лишь бы не погубил... оборудование бы не испортил...

От мыслей таких на душе стало гадко. Вот бросил я дело десяти лет своей жизни на произвол судьбы, отдал его в руки какого-то там Подопригоры. И чего ради?

- Ради меня, - тут же ответила мысленно Младшая голова.

- Ради нас, - подтвердила бабулька, и продолжила. -- Ты говори, говори, Егорий. Твоя молчаливость -- она не от гордыни, она -- от боли внутренней. Ты, значит, о деле своем болеешь больше, чем о себе.

И бабулька заткнулась, а Юлик продолжил рассуждения свои:

"И откуда этого Подопригору принесло на мою голову? Не иначе, как чей-нибудь папочкин сынок. Других уж пять лет, как не шлют ко мне в замы -- знают, что по ошметкам моей будущей докторской можно десятку кандидатов защититься. Так кто ж его батя?... Смешная фамилия... Подопригора..."

Пока Юлик рылся в своей памяти, перебирая фамилии сотрудников АН СССР и смежных нашему научно-исследовательских институтов, я успел сказать бабульке:

"Замминистра такой есть, бывший первый секретарь какой-то сибирской области. Не велика фигура в аристократии СССР, но все же -- аристократ. Внук его и в Политбюро может прорваться. Если научится хорошо пить водку, конечно и... если фамилия будет у него не смешная, а... Гурцев, например. Надо спросить у моего мэнээса: есть у него сестра?"

"Есть, - вспомнил я первым. -- Где-то писали в газетах, что у сибирского Подопригоры есть дочь... Что-то там натворила... Милиционера, кажется, ударила... скандальное, словом, что-то..."

- Вот ведь люди: пакости запоминаете, а сделай она что-то хорошее -- и не вспомнил бы о ней.

"О хороших поступках начальства и потомства начальниковского люди не говорят, а о случившихся гадостях вспоминают годы и годы - согласился я. -- Властвующих над собой народ русский презирает, но одновременно и чтит".

- Это -- хорошая мысль, - отозвалась Младшая.

"Жалко, имени мэнэса не знаю, - думал между тем Юлик. -- Помню только в приказе напечатано было: "Подопригора О. Н." А замминистра как звать? -- порывшись в куче добытых из почтового ящика накопившихся там за время моего отсутствия газет, он обнаружил искомое. -- Гляди-ка: Подопригора Н.Н. Неужто и впрямь мой мэнээс -- его сынок? Вот уж подфартило, так подфартило!"

Жизнь в заповеднике оказалась не настолько уж нудной, как могло показаться на первый взгляд. Зануд здесь мало, болтовни о политике и модах не слышно совсем, у каждого свое дело, даже у меня -- фактически узника этого леса -- набралось обязанностей столько, что я не чувствовал себя здесь посторонним и нахлебником.

Баба Яга не только врачевала местный скот и людей, но и моталась по всему Русскому Северу, творя какие-то хитроумные дела, о которых рассказывала неохотно и не вполне откровенно. Как например, сообщила она однажды, в прошлом году колоссальную стаю леммингов, направившуюся на маленький городишко на Кольском полуострове, ей пришлось направить в расположенное в стороне от их обычного пути Лов-озеро. Город был спасен, но... Зверьки те оравой своей и гулом от топота миллионов ножек вспугнули какое-то лохматое тамошнее существо, которое местный журналист сфотографировал и тут же прозвал Снежным человеком. Все бы ничего -- посудачили бы ловозерцы -- и история бы забылась, да отослал корреспондент статейку свою в "Комсомолку" - и повалила в лесотундровую глухомань пишущая братия толпами. Мало -- сотрудники центральных да ленинградских газет, так еще и какие-то самозваные ученые приперлись, изучатели странных явлений, парапсихологи и прочая шантрапа. Все ехали зачем-то с ружьями, с палатками, с топорами. Два пожара устроили, едва тамошнее редколесье напрочь не сожгли, округу в голимую тундру чуть не превратили.

- Потому как дура я, - призналась мне баба Яга. -- Мне надо было сначала Лешего предупредить, что зверушки эти в его угодья повалят. Он-то по простоте своей душевной, думал, что леминги по прежней своей тропе побегут -- раз в десять лет в тундре такое случается. Все исконные-посконные уж привыкли к этой напасти, а пришлые люди по глупости своей на леминговом пути городок построили... А я, получается, людей спасла, свернула эту массу, да прямо на берлогу Лешего. Взревел от неожиданности Леший - и дал деру. А тут этот журналист, как на грех, попался. Вот уж истинная беда - журналисты. Таких, небось, не матери, а чернильницы рожают.

Сколько я потом не расспрашивал бабульку о ловозерском Лешем, так ничего и не узнал. Молчала Яга, как белорусский партизан на допросе в гестапо.

Не много рассказывал о своих еженощных путешествиях и Горыныч. Его вообще носило, как он сам выражался, за тридевять земель в тридесятое царство-государство почти каждую ночь, а бывало, что и по нескольку суток Змей отсутствовал. Порой, впрочем, Младшая голова проговаривалась. Сообщила, например, что в те пять дней, что отсутствовал Змей в заповеднике, побывал он аж в Африке, где у него была традиционная встреча с каким-то из негритянских королей. Небольшой такой самодержец -- миллионов так на пять голов верноподданных, и с родословной длиной так в пару тысячелетий. И всех пращуров того королька знал Горыныч лично, со всеми на второй год после каждого восшествия на престол встречался, являя себя потрясенной толпе, зажигал пламенем изо рта кучу хвороста, дабы подтвердить могущество потомка великого короля и его колдовскую силу, власть над самым настоящим драконом, а потом улетал восвояси.

- Нынче уж народ огнем не удивишь, - говорила Срединная голова. -- Нынче важна традиция. Последний король правил шестьдесят шесть лет, потому я у них за легенду уж почитался, оставшиеся в живых участники предыдущей коронации и те не помнили: вправду я изо рта огонь пускал или это легенда только. А тут я прилетел -- и все уверовали в божественное происхождение короля. А какое оно божественное? Это ж я его пращура в вожди произвел. Давным-давно, когда еще одноголовым был.

- Я! -- важно возразила Старшая голова. -- Я ПРОИЗВЕЛ.

- Ну, ты, - согласилась тут же Срединная. -- Конечно, ты. Как иначе?

- Ногу вылечил королевский пращур, правую заднюю, - рассказала Младшая голова. - Уж очень распухла. А он копье вынул, коры нажевал, к ране приложил -- в пять дней и прошло. Вот с тех пор и правят потомки его народом своим.

- А ты откуда знаешь? -- удивился я. -- Ведь тебя не было еще на свете тогда -- две тысячи-то лет тому назад.

Я не стал спорить и пытаться понять мыслящего порой совсем непривычными мне категориями Дракона. Ибо не специалист я во всяких там метафизиках. Тем более, что и окружающие Горыныча знакомые удивляли меня своей нелепостью еще более него. К примеру, старые знакомые его -- тайские короли -- были и остаются воистину неприкасаемыми у себя на родине. Никому из смертных не позволено прикасаться к ним. Было так и с представителями нынешней, правящей всего девятьсот лет Таиландом, королями, было и с королями прежних династий. И все две с половиной тысячи лет существования этого народа всегда случалось одно и то же событие в каждое правление того или иного короля: тонула в бангкокском пруду принцесса, а никто не приходил ей на помощь, ибо нельзя спасти особу королевской крови, не прикоснувшись к ней. Так и шли бедняжки на дно. А народ стоял на берегу и плакал.

- В это правление пока что не тонул никто, - говорила Срединная голова. -- Но годиков десять пройдет -- и обязательно потонет. Традиция.

А всего потонуло, подсчитал Змей, 213 принцесс, ибо были годы, когда короли правили совсем недолго, а когда случалось королю быть убитым или умереть до того, как принцесса потонула, то сановники сами сталкивали какую-нибудь из принцесс в воду. В случае отсутствия у короля дочери, топили ближайших его юных родственниц. Так утверждал Горыныч.

- Брехня это все, - решил я высказаться по этому поводу.

- Посмотрим, - ответила Младшая голова. --Время покажет, кто из нас прав. Не пройдет и двадцати лет, как тайская принцесса утонет.

И Баба Яга, и Горыныч, и прочая нечисть любили смотреть, как я заготавливаю дрова на зиму, вожусь с приборами в нашей лаборатории под елью, чиню избушку. Самим им и в голову не приходило поправить обвисший косяк, подтесать дверь так, чтобы она плотно закрывала вход, заменить протекающие водостоки, поправить наличники на окнах, ну и, разумеется, законопатить щели мхом. В результате последней процедуры по избе перестали гулять сквозняки, нос бабулькит перестал хлюпать, шишки (а их оказалось в доме сем видимо-невидимо) перестали чихать, привалили гурьбой и принялись благодарить меня за спасение от ревматизмов и простуд. Даже сова, слетев с жердочки, плюхнулась мне на плечо, чуть не сбив с ног, и ласково потерлась клювом за моим ухом, бормоча нечто невразумительное и нежное. Не доволен остался один лишь Тимофей Васильевич, который нагло заявил:

На что старший шишок из повалуши по-над клетью по имени Матюша ответил:

- А мы в холода будем двери-окна распахивать, и тараканов выморозим.

Наколотые дрова собрался я складывать в поленицу неподалеку от куриноногообразных столбов под избушкой с кучей хвороста вокруг них, чтобы зимой было недалеко бегать за ними. Но бабулька велела вносить дрова в избу. Показала куда - там был закуток с сосновой щепой на полу. Ну, я и решил наполнить закуток за один день. Напилил, наколол с половину куба дров, поленья веревкой связал, на плечо закинул, по лестнице наверх забрался, сгрузил дрова в закуток -- и назад. Двадцать ходок таких сделал, взмок весь, а глянул -- закуток-то по-прежнему пуст: кора одна да ошметки луба.

- Изба у нас особенная: внутри она больше, чем снаружи. Кабы ты ее изнутри стал конопатить, то и жизни бы не хватило. А ты снаружи все сделал. Молодец.

Изба и впрямь оказалась очень просторной. Кроме той комнаты, где жили Баба Яга, я, кот и сова, и которая звалась то светлицей, то горницей, было в доме этом и множество сеней, переходов, сусеков, амбаров, складов, повалуш, кладовок и вообще помещений с названиями мне незнакомыми. Одни помещения были заполнены какой-то рухлядью непонятного мне назначения, другие казались пустыми, хотя на самом деле прятались в них, как утверждал мой проводник Тимофей Васильевич, особого рода чудеса, третьи были и впрямь пустыми, но готовыми вместить в себя хоть товарный поезд любого товара. При каждом помещении проживал свой шишок, а то и по два, каждый домовой при моем посещении был польщен вниманием к своим богатствам, о которых мог сообщать мне с самым самодовольным видом хоть сутки подряд, не уставая. В результате я стал о жизни дома знать больше, чем узнал до этого обо всем прочем за всю свою прошедшую жизнь, потратил массу времени и забыл практически добрую половину той информации, что получил от домовых.

А еще я гулял по лесу, следил за тем, как растут травы на пробных площадках, которые выбрал в чаще, вел фенологические наблюдения за растительностью и за цветами на побережье, следил за популяциями крачек и прочих обитателей ближайшего к нам "птичьего базара", расположенного на гряде торчащих из воды скал. Забот, словом было много. Еще лезли все они мыслями своими в голову мою с сообщениями, с советами, с вопросами. Они -- это Бабушка Яга, Горынычевы три головы, кот с совой, домовые-шишки, почитавшие себя вправе после нашего знакомства общаться со мной запанибрата, а также гномы и тролли, сбежавшие в этот заповедник из Скандинавии, где их растревожили в прошлом еще веке горные инженеры и металлурги, устроившие карьеры и комбинаты по выплавке стали на ранее девственных горных кряжах. Были тут и кельтские баньши, существа недовольные всем, ворчливые, повелители всякого рода привидений, прибывших сюда из полностью разрушенных либо вывезенных в США старинных английских, уэльских, шотландских и ирландских замков. Был и призрак короля Сигизмунда Третьего Вазы -- короля Речи Посполитой, пытавшегося когда-то стать царем московским и не принятым после смерти землей за то, что обрек на мученическую смерть царя московского истинного - Василия Ивановича Шуйского, которого предали московские бояре, выдав полякам. Впрочем, Сиги, как звали короля уже после смерти, был не поляком, а шведом, избранным поляками на свой Престол, и был сей шведо-поляк не самым противным из призраков. Сиги просил меня взять его с собой в Москву, как только я соберусь смыться из заповедника. Очень уж хотелось ему посмотреть во что превратили русские свою столицу без него и без его потомков.

- Слышал я, у вас революция случилась, - говорил ядовитым голосом призрак польского короля. -- Чернь к власти пришла. Церквей вы порушили больше, чем смогли порушить православных храмов мои воины. Это -- от недомыслия русского. Католицизм -- вот истинная церковь. Будь русские не под Патриархом, а под Папой римским, революции бы не случилось. Уж тогда бы мы с вами вместе всю лютеранскую ересь -- к ногтю.

Я не спорил с королем. Не рассказывал ему о Тридцатилетней войне между католиками и протестантами, обезлюдевшей Европу, о серии государственных переворотов в католических странах, про Кромвеля, про Великую французскую революцию, унесшую добрую треть французов на тот свет. Не рассказал и о Гитлере, объединившем католическую и протестантскую Германии ради идеи уничтожить православие и коммунизм. Слишком много пришлось бы объяснять древнему королю, не знающему основ исторического материализма.

Да и времени не было, сил не хватало общаться со всеми ними. Горыныч, даже будучи в трех-четырех тысячах километрах от заповедника, влезал мне в сознание и заставлял беседовать с ним на темы самые неожиданные: о том, например, есть ли жизнь на Марсе. Я ответил, что тема эта -- сюжет для анекдотов у нас в стране, а также для журнала "Крокодил" и для шуток дурного пошиба. Но Младшая голова спросила:

- Почему? - и мне пришлось половину ночи отвечать ему на этот с виду простой, даже дурацкий вопрос.

И еще эта головная боль -- Выродок... Юлий Борисович Андреев... Юлик, сознание которого ни на секунду не покидало моей и без того перегруженной чужими и собственными проблемами головы...

"Олег?.. Онуфрий?.. Охрим? -- рассуждал Юлик, пытаясь догадаться, как звать юного Подопригору. -- Нет, Охрима с Онуфрием по должности вверх никто совать не станет. А папаша его должен с момента рождения ребенка думать о том, что чадо его в начальство полезет. Из всех имен мужских на "О" самым удобным для карьеры следует признать имя Олег. Кстати, и князь такой был в русской древности. Чего-то там завоевал... или, наоборот, не завоевал... С хазарскими евреями воевал... Да, еще... "принял он смерть от коня своего..."

Признаться, я тоже не очень-то и помнил историй о князе Олеге. Щит он, кажется, прибил к воротам Царь-града, нынешнего Стамбула. А зачем, почему? - забыл.

- Варягом Олег был, - подсказала мне Срединная голова. -- Наполовину. Папаша его Рюрик в охрану той части торгового пути, что по Днепру шла, был славянами нанят. А Рюрик власть в Киеве захватил -- и князем себя назвал, вместо прежнего просто вождя, русского. После на хазар пошел войной. Разбил иудеев, вернулся с добычей, женился на дочери старого князя -- вот Олег и стал Великим князем.

- Я ПОМОГ, - произнесла неспешно Старшая голова. -- ХАЗАР ПОЖЕГ, ВИЗАНТИЙЦЕВ ПОЖЕГ.

- Потому как порядок должен быть на торговых путях, - влезла со своими объяснениями и Младшая голова. -- А порядок быть может среди людей только при единовластии. Торговля тогда шла: из варяг -- в греки, и обратно.

"Вот ведь действительно: блат выше наркома, - продолжал рассуждать Юлик. -- Я десять лет ишачил в институте, пока мне доверили отдельную тему со своей лабораторией, которой руководит мой шеф только номинально, а фактически она -- моя... - и тут же сбился на обиду. -- Была моя. Теперь и тема, и лаборатория -- Подопригоры, вчерашнего студента, молодого специалиста. Может, они нарочно это сделали? Андрея Косых подговорили, чтобы он меня отправил в этот дурацкий заповедник, Людмилку в постель подсунули, а на мое место поставили Подопригору. Может, при таком папе он уже не временный, а постоянный руководитель темы, а я..."

Признаюсь, мне подобная мысль в голову не приходила.

"Нет, - решительно мотнул головой Юлик. -- У него нет всех материалов, чтобы все обдумать и понять ход моих мыслей по докторской теме. Часть документов здесь осталась, дома, часть Людмилка положила в свой сейф... Теперь понятно почему... Но последний журнал наблюдений все-таки остался у руководителя моего, у Карнаухова... точнее, у его секретаря".

С секретарем членкора Серегой Прохоровым мы были однокурсниками, однокашниками по Университету, вместе ездили в стройотряды и, хотя друзьями так и не стали, именно мне была доверена честь быть свидетелем на его свадьбе. Дочка Сереги Любочка меня обожала¸ а жена его Светлана то и дело знакомила со своими многочисленными подругами. Кстати, и с Людмилкой познакомила меня именно она. Людмилка тогда была молодым специалистом, попала к нам по распределению из Московского пединститута имени Ленина потому, что ее на распределении "купил" для нас именно Сергей Прохоров, подменивший моего шефа на распредкомиссии. И тут блат выше наркома.

"Да, таким, как Подопригора, не грех и нос утереть, - продолжал рассуждать Юлик от моего имени. -- Привыкли все на дармовщину иметь. Я после восьмилетки в вечернюю школу пошел, на производство одновременно, армию оттарабанил. В Универе жил на стипендию да на то, что сам заработал. Да и стипендию два раза отнимали за то, что общественной работой не занимался. Две сессии жил только на то, что по ночам у станка стоял фрезерного на заводе в Мытищах-- и получал зарплату по четвертому разряду. Ночь в цеху отстою -- день лекции прослушаю -- вечером посплю -- и опять на работу. Еще и на вокзалах, на речных складах подрабатывал. Красный диплом получил -- а в аспирантуру только случайно попал. Не перегрызлись бы в тот год между собой два высокопоставленных сыночка -- так и не попал бы. Два года на сто рублей в месяц существовал, два лета на шабашки ездил, чтобы накопить деньжат для банкета в честь Ученого Совета, хотя диссер кандидатский еще в первые полгода накатал такой, что по сию пору академики из него цитаты дергают. Какой бы из этих Подопригор такое вытянул?"

От слов таких о себе я почувствовал легкое смущение. Но ни головы Змея, ни бабулька, ни кот, никто другой на нескромность Юлика обо мне не среагировали. Мысли Выродка потекли в другом уж направлении:

"Значит, так... Если у моего Подопригоры есть сестра, пусть даже школьница или наоборот -- даже старше меня -- я на ней женюсь. Если замужем она -- разведу. Детей на свою фамилию переписывать не стану, а в остальном будет мне женой. Это -- дело решенное. Расколю папашу на звонок в Ученый совет -- и диссер мой пропустят без очереди. Стану доктором наук -- потребую собственную лабораторию по-настоящему, чтобы ни от кого не зависеть, пусть даже от самого Кукушкина. И займусь общественной работой. Сначала, конечно, в партию вступлю. Уже без помех пройду, без очередей. Потом стану парторгом института. Лабораторией заниматься будут те, кого к себе возьму -- ребят попокладистей, из провинции. Навру им с три короба -- и накатаем совместно монографию, чтобы баллотироваться в членкоры. Кукушкину ведь недолго еще воздух портить -- членкор нынешний -- мой шеф Карнаухов - сразу после смерти Кукушкина академиком станет, а я на его место пролезу. По общественной линии идти, как Велихов, тоже можно, но параллельно. Ну, и ребят за собой потащу. Чем мозги свои над научными проблемами парить, уж лучше я их в Президиумах буду проветривать, давать разуму отдых, перед телекамерами буду умничать, болтать о том, о сем -- все равно бараны-телезрители ничего не поймут..."

Так Юлик рассуждал, одновременно принимая в чрево свое свежеприготовленную, потом остывшую и ставшую в меру теплой пищу, не просыпая крошек на стол, не проливая из ложки ни капли, делая при каждом кусе обязательных 22 жевательных движения челюстями, дабы быть здоровым и сильным, готовым к подвигам во имя карьеры и улучшения собственного благосостояния.

Проснулся Выродок ровно в 16 часов ноль-нольминут. И тут же позвонил к Людмилке.

- Это ты? -- растерялась она. -- А тетя Аня с дядей Игнатом гулять пошли... У них поезд, оказывается, завтра отходит. Они с билетами запутались.

- Понятно, - оборвал Выродок, и продолжил столь же безапелляционным тоном. - Ты вот что. Ты мне нужна

- Нужна? -- неуверенно отозвалась она. -- Ты хочешь, чтобы мы?...

В голосе ее послышалась надежда и растерянность.

- При чем тут мы? Мне нужна справка. Этот Подопригора -- он кто?

- Ну, который вместо меня в лаборатории моей остался.

- Затем, - ответил он, радуясь неожиданному известию. -- Жениться на ней хочу. Вот зачем, - и положил трубку.

Далее последовали звонки по номерам внутреннего телефонного справочника моего НИИ. Беседы были скорые, короткие: вопрос -- ответ, вопрос-ответ: что вам известно об Ольге Подопригора, какие у нее привычки, что известно о ее личной жизни? Наконец дозвонился и до начальника отдела.

- Здорово, здорово, - послышался покровительственно-удовлетворенный голос Ющенко. -- В Москве уже? Вернулся? Это хорошо. Когда собираешься выходить на работу?

- Завтра, - ответил мой двойник. -- В восемь тридцать.

- Правильно, - послышалось в ответ. -- Полгода отдыхать -- это непрактично. Двух месяцев вполне хватит... Ты там не женился?

- Тоже правильно. Не та кандидатура. Людмилка -- баба хорошая, но тебе не такая нужна.

В трубке послышался довольный смешок Виталия Панкратьевича:

- Ну, ты уж не притворяйся. Между своими-то... Уже весь институт знает, что ты интересуешься Оленькой. Только об этом и говорят.

Взгляд Выродка упал на часы: пять-ноль-пять. То есть звонил он в НИИ только сорок минут, а характер его звонков оказался коллективом проанализирован и оценен. Много свободного времени, оказывается, у научных сотрудников!

В тысяче километрах от Москвы мне в лицо хлынула краска стыда.

- Сплетники, - бросил Юлик в трубку, а потом доложил. -- С вашим письмом все в порядке.

- Я знаю, - ответил Ющенко. -- Мне сообщили. Не посчитайте это действие за противоправное, но в том заповеднике я еще студентом заложил пробную площадь. Лесничий тамошний следит и мне докладывает письменно. А я ему плачу за это. Почте доверять нельзя, сами понимаете. Вот я и воспользовался оказией.

Странно, но мы с Выродком ему поверили. Объяснение было слишком простым, чтобы его придумывать. И весьма человеческим. Я даже вспомнил, что Ющенко наш и не биолог вовсе по образованию, а закончил он факультет древообработки Ленинградской лесохозяйственной академии, к нам попал, как протеже начальника первого отдела, то есть через КГБ. Об этом говорили часто, ехидничали даже: стукач -- и одновременно доставала, то есть мелкий жулик. Однажды на двери в его кабинет кто-то нарисовал фломастером козла с чертами лица Ющенко, с погонами капитана на плечах, жующего бумагу ртом, а задницей упершегося в длинный стол с продовольственным изобилием. Ниже рисунка тот остроумец написал: "В одну телегу впрячь чекистам можно козла и трепетную лань". Искали автора рисунка долго, но так и не нашли.

Подсчитав оставшуюся у него от моих отпускных наличность, Выродок быстро оделся, выбежал из дому, поймал такси и на нем рванул к центральному входу в метро "ВДНХ", где купил у какого-то кавказской внешности молодого человека огромный букет роз за сорок рублей, и помчался на том же такси к моему НИИ.

Над проходной светилось табло: 18-09. Выродок встал столбом напротив текущей вон из института толпы, не отвечая на улыбки и слова "Здравствуй!, "Привет!", на вопросы: "Ты что так быстро?", "На работу вышел?" - и так далее. Вглядывался в лица выходящих женщин.

Когда на лестнице появилась высокая и нескладная девушка лет двадцати двух в добротном и явно дорогом легком желто-голубом платье, сидящем на ней очень неуклюже, в желтых туфлях на невысоком каблуке и с белой сумочкой в руках, он сразу понял: "Подопригора", - и шагнул ей навстречу. Сунул розы прямо в испуганно прижавшиеся от его движения к груди руки.

Лицо девушки стало растерянным и беззащитным.

- Мне? -- спросила она, поднимая брови высоко-высоко. Глаза ее стали блестящими... пальцы затрепетали на стебельках цветов...

И Юлик тотчас заговорил. Господи, как он говорил! Это было драматическое действие для одного актера, написанное гением драматургии и исполненное величайшим лицедеем современности! Звучали слова его красиво, возносясь к высокой поэзии и опускаясь до прямой пошлости, на грани, как говорится, фола, но так, что даже мне было трудно не очароваться этим словесным потоком лжи о том, что он (я) влюбился в эту нескладеху в тот момент, когда будто бы увидел ее перед самым отъездом в отпуск, а теперь вот даже бросил все свои дела на Севере и примчался на всех парах в Москву, чтобы пасть у ее ног, и просить милости иль смерти. Он говорил это ТАК, что даже я на мгновение поверил, что видел ее в день получения отпускных и обмывания отпуска. Я даже попытался припомнить, в какой момент это могло случиться. Но тут Юлик заявил, что именно из-за любви своей к Ольге он порвал со своей невестой, то есть Людмилкой - и я понял, что ни одному слову этого прохвоста верить нельзя. Не видел он (я) Подопригоры в день ухода моего в отпуск, врал он про внезапно вспыхнувшую любовь.

Юлик стоял, опустившись на левое колено, опираясь им на ступеньку при входе в институт, напряженный, восторженный, похожий на артиста из какой-нибудь старой киноленты 1950-х годов, где герои изъяснялись пламенно и возвышенно не с женщинами даже, а с недоступными, как феи, дамами: он даже не отпускал из руки и без того прижатый к ее груди букет роз... А потом внезапно перешел с текста возвышенного, поэтичного на типовой бред коммунальных квартир и подворотен с упоминанием "стрел Амура", "стати грациозной, как у лани", сравнивая походку ее с полетом птицы, заявил о тощей шее, как о будто бы лебединой...

Скажи он подобное на какой-нибудь дружеской попойке, на вечеринке, произнеси он все это тоном шутливым, веселым, то и тогда окружающие их люди были бы слегка шокированы, не знали бы, как им реагировать на услышанное. А тут знающие меня много лет коллеги, все еще выходившие из института, хоть и не в такой большом числе, как вначале, останавливались, смотрели на нас (на него и на нее), слушали Юркин бред, удивлялись, что Молчун разговорился, да так нелепо. А она...

Она верила ему. Верила каждому слову. Ибо люди смотрели, оказывается, на Выродка с восторгом. Все эти кандидаты, доктора наук, все эти умники и умницы купились на чешую звонких фраз и тупых сравнений, как могли купиться и какие-нибудь колхозники с образованием в один букварь, выкуренным на перемене. Их молчаливый восторг был воспринят девушкой, как солидарность с просителем у нее руки и сердца, и Ольга на заключительный аккорд его речи в виде приглашения в ресторан ответила согласием.

- Хорошо, - сказала она, заливаясь краской смущения.

Толпа наших сослуживцев бурно зарукоплескала.

- Молодец Выродок, - умильно прокомментировал Тимофей Васильевич. -- Сразу быка за рога. Суворовским наскоком.

В такси по дороге в ресторан "Новоарбатский" Юлик не переставал нести ту же самую словесную околесицу, что в народе зовется "турусами на колесах", то и дело напоминая себе глупую сентенцию о том, что женщины любят ушами, плел о подвигах своих (моих), о драках в детстве и в юности, в которых непременно оказывался победителем, о своих творческих планах, о том, что хочет устроить ей рай непременно в шалаше, ибо средств на дворец не имеет, но верит, что она будет ему музой в науке, пройдет с ним через все невзгоды, через тернии, словом, к звездам.

Было смешно и странно слушать Юлика. Ведь такую же глупость мог бы и я болтать, если бы влюбился на самом деле. Но он болтал это не от любви -- вот, что беспокоило меня. Неужели она клюнет на этот дешевый фарс?

И Ольга клюнула. Она позволила ему обнять себя в машине одной рукой, тронуть за голую коленку рукой второй, встретиться глазами с ним и... соединиться губами. Нет, то был не страстный поцелуй, а всего лишь мимолетное прикосновение губ, после которого оба они отшатнулись, оба сделали вид, что смущены внезапным своим порывом, замолчали, надувшись, как индюки, одеревенев на добрых три минуты, пока такси подкатывало к стоянке у ресторана. Юлик расплатился с таксистом, вышел из машины, протянул руку, Ольга привычно оперлась на его ладонь и сделала шаг навстречу. Глаза ее лучились счастьем.

"Моя!" - удовлетворенно произнес Выродок про себя.

Вся эта кутерьма с ухаживанием за полуминистерской дочкой обошлась Юлику в 119 рублей 36 копеек, каковую сумму он аккуратно вписал в специально заведенную для этого дела тетрадь. Мне, признаться, приходно-расходную книгу заводить в голову не приходило. А вот он завел. Так и записал:

Расход - ресторан, цветы, такси -- 119 рублей, 36 копеек".

"Недорого, - решил он. -- Но если раз в месяц таскать ее в ресторан, то придется... оглядел квартиру, - продать книги".

От слов этих у меня сердце защемило. Библиотеку свою я собирал с детдомовских еще пор. Первые книги держал в тумбочке прикроватной в общей спальне, вызывая насмешки сотоварищей, потом в посылочных ящиках на чердаке учебного корпуса. Оставил уже шестьдесят три книги у одного из своих одноклассников дома, когда уходил в армию. Вернулся после демобилизации в Златоуст только из-за них, загрузил тома в два огромных фибровых чемодана, заплатил штраф проводнику вагона за перегруз, отправился в Москву за знаниями. Таскался по столице с этим грузом, как верблюд в караване, пока оформлял документы абитуриента МГУ и получал разрешение на поселение в общежитие в "высотке". Подбирал я библиотеку книга к книге, со вкусом, с любовью. Бывало, неделями не на что было есть, когда попадалась какая-нибудь интересная вещь -- Лесков, например, сытинского издания с неразрешенными для публикации в советское время повестями и рассказами. А тут - на тебе -- продать.

Четверть века собирал я эту библиотеку по крупицам. Купил раз восьмитомник Дарвина дореволюционный, так потом десять дней питался в университетской столовой только бесплатными чаем с хлебом, ибо ожидаемой мной дворнической зарплаты не получил -- оштрафовала меня в тот месяц горсанэпидстанция за то, что какой-то кремлевский хмырь, проносясь в спецмашине по Можайке на сумасшедшей скорости, узрел в окно, что снег на тротуаре убран нечисто. И хотя мел я участок только внутри двора, а тротуар снаружи убирает машина с щетками, эти сволочи решили оштрафовать именно меня. Именно в этот момент попался мне Дарвин. Добывал я свои книги в студенческие годы совсем невозможными ныне способами: совершал двойные, тройные, а то и пятерные обмены. По-настоящему ценные антикварные книги реставрировал, сначала оплачивая профессионалам эту работу, а потом уж и сам оборудовал в квартире небольшую мастерскую. Ибо простая переплетная мастерская старую книгу только испортит, запрессует в картон, в коленкоровую оболочку -- и книга пропала, ни один порядочный книжник и половину настоящей цены не даст за нее. А я наловчился переплетать так, что моих переплетах говорили профессионалы, как о произведениях искусства, жалели, что я занялся наукой, а не столь благородным и редким ремеслом.

Изредка, впрочем, попадались достойные моего внимания книги и в магазинах да ларьках. Но не в Москве -- там продавцы все более-менее ценное присваивали, а потом торговали ворованным из-под полы с наценками. А вот в каком-нибудь селе, в магазине, где книги вместе с водкой и консервами "Завтрак туриста" на одной полке стоят, можно было встретить порой и раритеты -- "Рубаи" Омара Хвйама в переводе Олега Румера купил, например, я сразу 12 штук, заплатив по десять копеек за каждую в одном из сел под Гусь-Хрустальным. Две подарил знатокам, одну оставил себе, а остальные обменял очень и даже очень хорошо. А переплачивать московским продавщицам -- нет уж, увольте...

- Ну, ты и жмот, - заметила Младшая голова. -- Человеку ведь жить надо.

"Я не люблю воров, - пришлось объяснять Змею. -- И потакать им не собираюсь".

И мне стало стыдно. Что такое книги? Товар. Лучше, хуже, но не живые. А тут -- самые настоящие живые существа, с чувствами и с душами, пусть необычные и кажущиеся порой нереальными, но настоящие друзья, бесценные.

"Леший с ними, с книгами! -- сказал я про себя. -- Других накуплю".

- Леший, говоришь? -- весело отозвалась Младшая голова. -- Хорошо. Пусть будет Леший.

"Что ты надумал?" -- спросил я, но Змей из моего сознания выпал, а сам я вступать в телепатический контакт с ним без его ведома еще не научился.

"Что он надумал?" -- повторил я вопрос, обращаясь невесть к кому.

- Кто? -- зевнул в ответ Тимофей Васильевич. Он вообще слишком много, на мой взгляд, спал, слишком много ел и чересчур часто в часы бодрствования лез в дела, которые его не касаются. Вот и сейчас спал или делал вид, что спит, а потом вдруг раз -- и ответил.

- Горыныч, - пришлось мне объяснять, ибо если на вопрос кота не ответишь, он обязательно обидится, уйдет внутрь лабиринта подсобных помещений избушки, и будет сидеть там молча сутки, а то и двое, лишь заскакивая в мои разговоры с Горынычем едкими замечаниями, мешая беседе. В состоянии подобной обиды и ревности Тимофей Васильевич мог и поцарапать какого-нибудь домового, сказать бабульке гадость. Словом, обиженный кот -- это катастрофа домашнего масштаба. Потому-то и пришлось не только объяснять, но и говорить вслух. -- Что надумал Горыныч?

"На то моих кошачьих мозгов не хватает, - ответил кот. -- Обратись к нему самому. У него три башки -- и вон какие здоровые. А у меня - ма-аленькая, пуши-истенькая".

Кот, как я уже говорил, относился ко мне странно. К домовым и гномам ревновал, но чаще показывал, что относится ко мне индеферентно, как к предмету неодушевленному: завела бабулька игрушку себе -- вот и живет в избушке, никуда от него (от меня то есть) не денешься; хотя без меня было лучше.

Тут мне в голову пришла интересная мысль. Я уставился вдаль, стал читать нараспев и вслух:

- И днем, и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом.

Тимофей Васильевич, знающий всего Пушкина наизусть, однажды даже схлестнувшийся со мной в споре о характере Татьяны Лариной, тут же растаял.

- Хочешь, - спросил он, - на разведку сбегаю? Горыныч ведь никуда не улетал. А я тут каждую тропинку знаю.

Хитрец, оказывается, не спал, все слышал, ему самому было интересно, что задумал Змей, но показать свой интерес казалось несолидным, потому он ждал моей просьбы -- вот, мол, послали, придется идти.

"Хочу, - согласился я, отвечая ему уже про себя. -- Сбегай, разведай, пожалуйста".

Кот, выгнув спину, поднялся с печной лежанки, потянулся, спрыгнул на пол, мягко прошел по половицам до двери, ткнул лапой в нее и исчез в притворе. Тихо исчез, как шпион в кино. Или как Винету -- вождь апачей, как Гойко Митич в роли последнего из могикан.

Я остался в избе один. Если не считать совсем не обращающей теперь на меня внимания совы. Та по своей дневной лености если и вела с кем беседы, то только с бабулькой, да и то о делах женских, мне непонятных, так что я порой почитал ее и вовсе за немыслящее существо.

Мой двойник тем временем распахнул двери всех шкафов в моей квартире, высыпал книги на пол и, сидя на стуле над ними, стал отбирать те, которые, с его точки зрения казались лишними. Я же, глядя на этот вандализм, лишь вздыхал, оценивая ущерб:

... "Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе покойного действительного Статского Советника, Ордена Святой Анны кавалера и Лейпцигского Ученого Собрания члена, Александра Петровича Сумарокова, издательства Н. Новикова" - уникальнейший раритет.

... Поляковское издание "Евгения Онегина" - с первой миниатюрой при книжке, она же - последнее прижизненное издание Александра Сергеевича -- не просто раритет - уникум.

... "Живописная Россия" под редакцией П. П. Семенова, тогда еще не Тянь-Шанского, но уже вице-председателя Императорского русского географического общества -- редкость.

.... Суворинские и Марксовские собрания сочинений западноевропейской классической литературы и философии.

... Печатниковский Гоголь -- мое любимейшее издание любимейшего писателя.

... Прижизненные К. Случевский, М. Волошин, В. Маяковский.

... "Инстинкты и нравы насекомых" Фабра 1899 и 1901 года изданий в двух томах в переводе Шевериной, с двумя тысячами гравюр на меди -- чудо из чудес, издание, имеющееся в хорошем состоянии и в полном комплекте только у меня, а в академических библиотеках Москвы лишь по одному: в АН СССР, в ВАСХНИЛе и в МГУ.

Шкафы пустели, стопки разложенных по полу книг росли. Мой двойник распевал себе под нос какой-то смутно знакомый мне шлягер, был счастлив...

Я знал, что сплю в избушке бабы Яги, но в то же время я сидел в тюремной камере смертников, одетый в приличествующую положению моему полосатую робу с красным пятном на спине в районе сердца, склонившись над маленьким столом, и при свете лампы, спрятанной под металлической сеткой под потолком, занимался самым нелепым для смертника делом -- писал сказку:

"Стоит Некто верхом на коне у камня у развилки трех дорог.

"Пойдешь налево -- коня потеряешь, но сам жив останешься;

Пойдешь направо -- сам погибнешь, но конь жив останется"

Постоял тот Некто, повздыхал, подумал... да и повернул коня назад.

- А ну вылазь! -- прозвучало в ушах. -- Разве ж так можно - по чужим снам шастать? У всего сущего на земле есть лишь одна отдушина для души, одно место успокоения истинного -- сон.

- Смертник то, - продолжила Младшая голова. -- Ждет приведения приговора в исполнение. А вместо просьбы о помиловании пишет историю своей жизни. И сказки... Великий человек. Но сам не понимает этого.

"Я не нарочно. Я просто спал. Не знаю, как это получилось".

В это время Юлик тоже спал, и видел во сне... Ольгу Подопригора, одетую в белое бальное платье, вкушающую нечто вкусное, щурящуюся из-под белого брезентового навеса на солнце. Перед глазами ее на изумрудной полянке носились две маленькие девочки в одинаковых белых платьицах и белых туфельках, с голубыми бантиками в белых кудряшках, а две панамки валялись в траве, не то брошенные шаловливыми ручками, не то потерянные. Картина была идилличная до неправдоподобия. Таких я видел в кино много раз.

"Отключи ты от меня Выродка, - попросил я Горыныча усталым голосом. -- Нельзя же за человеком круглые сутки подсматривать. В туалет он идет -- я слежу, с Людмилкой в постели барахтался -- я подглядывал. Ест, подавится -- я тут, как тут. Тошно же! Я -- биолог, а не шпион, не контрразведчик какой-нибудь. Мне совестно".

- Да, ему не позавидуешь, - печально промолвила Младшая.

- Мне наплевать, - заявила Срединная. -- В конце концов, не мною эта каша заварена.

- Я ПРОТИВ, - проревела Старшая. -- СЫСКНОЙ ОН!

- Ну и пусть бы даже был и сыскным, - примирительным голосом отозвалась Младшая. - Все равно он нам ничего плохого сделать не сможет. А мы с ним -- как ЦРУ или ГРУ какие-нибудь.

- ПОЖАЛЕЕШЬ, - заявила Старшая. -- ОХ, ПОЖАЛЕЕШЬ! НЕЛЬЗЯ ЛЮДЯМ ВЕРИТЬ.

- А мне наплевать, - влезла Срединная. -- Лишь бы было весело.

... я вдруг почувствовал, как это приятно -- не слышать чужих мыслей, не видеть чужих снов. И никаких внешних раздражителей. Покой и тишина.

Из-за стены избушки послышался голос Срединной головы:

- Тишина-тишиной, конечно. Но все равно: восемь часов в течение суток должен будешь слушать его. Согласно Трудового Кодекса страны, которой ты подданный.

- Гражданин, - поправил я. -- Гражданин СССР. Подданные -- у монархов.

- Все равно, - отреагировала голова. -- Восемь часов -- и ни минутой меньше.

- Хорошо, - согласился я, разродившись тирадой (даром, что говорить приходилось не вслух, а просто думать). -- Все равно экономия. В СССР рабочий день -- восемь часов и четырнадцать минут. При двух выходных. А когда я раньше работал в шестидневку, то рабочий день был у нас семь часов ровно.

- Балаболка, - заявила Младшая голова, а Срединная потребовала:

-- Выходи. Развел тут канитель. У нас профкома нет, сказано -- полетели, значит -- полетели.

- КУДА? -- задала резонный вопрос Старшая голова.

Вопрос был архиважный. Лететь мы, оказывается, могли не куда угодно, не только на всей планете Земля, но и в какое угодно время -- в прошлое, разумеется, ведь будущего времени еще не существует. Сам Змей говорил, что он забирался даже в Юрский период -- и тамошние папоротники ему не понравились -- горчат... то есть горчили. Что касается динозавров, то он заявил мне, что нынешние биологи ничего не знают об этих животных, мыслят тупо, утверждая, что те были холоднокровными. На дальнейшие же мои вопросы о тех, кого сам я также привык считать гигантскими рептилиями прошлого Земли, отвечать не стал.

Младшая голова скуксилась, Средняя покачала головой отрицательно, а Старшая объяснила:

Надо сказать, что я уже летал на срединной шее Горыныча по планете в настоящем времени. Путешествие не из приятных. Как ни плотно одевайся, а холод в верхних слоях атмосферы при стремительном полете пронзает насквозь, еще и воздух порой бывает разрежен. Всякий раз возвращался домой я зверски простуженным, с соплями, текущими в два ручья, с воспаленными и осипшим голосом. Бабулька ругала Змея за это, поила меня какими-то горчайшими травяными настоями, заставляла заедать это лечебное пойло какими-то не менее мерзкого вкуса облатками, укутывала в перину на гагачьем пуху и отправляла в гипнотический сон. Наутро просыпался я здоровым, хотя и слегка ослабшим, усаживался за стол, наедался до отвала кулебяками, печь которые была бабулька мастерицей, и, поспав еще пару часиков, оказывался вновь в норме. Путешествие же в прошлое, где я еще ни разу не был, казалось мне более интересным, чем разглядывание толп каких-нибудь там туристов в Мату-Пикчу, где мы со Змеем были в последний раз, или сбором трав в африканской саванне, куда нас отправила бабулька, заранее нарисовав в моем мысленном взоре череду всевозможных розоцветных, зонтичных, злаковых и орхидных растений, о существовании которых до той поры я не имел никакого представления.

Но во времени я еще не путешествовал. Увидеть взятие Зимнего дворца большевиками в ночь с 7 на 8 ноября нового стиля было бы, например, здорово.

- Глупо, - заявила Срединная голова. -- Все было не так, как ты это представляешь. Не как в кино. А зачем тебе разочаровываться, терять жизненные ориентиры?

"Ну, да, - подумал я. -- Город полон вооруженных людей. Еще долбанут из зенитки, шкуру попортят".

- Там узнаешь, - объяснила она. Я подождал продолжения -- не дождался, спросил:

Все дело в том, что грибы Горыныч любил и собирать, и есть. При чем жрал он их все подряд -- даже поганки и мухоморы. Но собирать грибы при его комплекции было сущим наказанием -- два десятка грибов соберет, а деревьев повалит не меньшее количество. Потому мои походы в лес и возвращение с парой лукошек, полных белыми или даже простыми волнушками либо сыроежками были для него всегда праздничными.

- Провокатор, - проворчала Срединная голова, относящаяся ко мне с наименьшей нелюбезностью.

- И как ты себе это представляешь? -- спросила Младшая.

И впрямь, как попасть в прошлое, если только не на крыльях фантазии? Оно ведь не только относительно времени настоящего сдвинуто, но и в пространстве смещено. Земля движется вокруг Солнца, то, в свою очередь, -- вокруг центра Галактики, Галактика -- вокруг чего-то там еще. Вернись ты даже на полчаса назад -- и то в открытом Космосе окажешься, где температура минус 273 градуса по Цельсию, давления никакого, то есть не успеешь замерзнуть, как тебя на клочки разорвет, или не успеешь взорваться, как превратишься в кусок льда.

- Мудрено речешь, - отозвалась Младшая голова, разрождаясь сентенцией. -- По науке ежели рассуждать -- то и яйца не снесешь, и из яйца не вылупишься.

Мелькнула мысль о встрече с Лениным... где-нибудь году так в 1913-ом... когда не был он так занят, как, например, в 1919 году... Но я тут же отринул ее... Ибо с иконами беседовать нельзя. Они в ответ молчат -- и не поймешь: слышат тебя либо думают о своем. Если же вдруг изрекают -- то не всегда в ответ на тобой спрошенное, но действительно для окружающего тебя общества важное. Но я-то, находясь в плену у Дракона и Бабы Яги, не являюсь даже частью человеческого сообщества, потому никто и никогда не услышит того, что мне рекла любая икона...

И вдруг в памяти моей мелькнуло хищное лицо великого советского актера Николая Черкасова, сыгравшего роль в зрелищном, но скучном фильме Эйзенштейна "Иван Грозный". И я понял:

- Перво-наперво хочу увидеть первопечатника нашего... Ивана Федорова.

- Добро сообразил, - согласилась Младшая голова. -- Топай во двор.

Выйдя из избушки, я увидел Змея, который свернулся в кольцо посреди поляны и пристально пялился в меня тремя парами своих огромных миндалевидных глаз.

- Становись в круг, - велела мне Срединная голова. -- Те времена -- моя молодость. Я тебя туда и спроважу.

Влез я по скользкому и крутому боку Горыныча на его хребет, уселся там верхом и уж оттуда пополз, отталкиваясь за спиной своей ладонями от хитиновых бляшек к Срединной шее, как это делал, когда мы с ним летали по белу свету.

- Тебе было сказано: внутрь, - заявила Срединная голова.

Я скатился внутрь телесного кольца, образованного сомкнувшимися головами с хвостом Горыныча. Встал там на ноги -- и вдруг ощутил, как тело Змея сжало меня, да так плотно, что стало трудно дышать, руки оказались плотно прижаты к боками, ноги слились, словно стали одной ногой оловянного солдатика из сказки Андерсена.

Но Змей вдруг стал вращаться вокруг меня так, что сам я стал словно осью колеса, а тело Горыныча -- ободом. Успел я заметить, что вращаемся мы против движения часовой стрелки, а потом были только гул в ушах, стремительное движение и...

Вдруг темень перед глазами, и то ли взлетели мы вдвоем, то ли зависли над чем-то невидимым... словно растаяли, как дым...

Внутри сна Выродка в это время Ольга превратилась в московский Кремль, который скалился в смехе, шевеля щербатыми и кроваво-красными зубами-зубцами крепостных стен. Здание Верховного Совета СССР казалось желтым языком с зеленым кончиком, в который был воткнут флагшток с со звездато-полосатым американским полотнищем и портретом дяди Сэма на нем.

Кручение прекратилось... Я стою на твердой земле, пошатываюсь... не вижу Змея рядом с собой, но ощущаю его присутствие, слышу телепатирующий голос Срединной головы:

- Прибыли, добрый молодец. Вот тебе и первопрестольная...

Оглянулся -- и обмер: длинная и узкая, вихлястая улица со слякотной, изъезженной тонкими колесами колеями дорогой, полной каких-то гнилых деревяшек, торчащих из грязи острыми обломанными концами вверх, словно пики. Заборы, заборы по сторонам со скрывающимися за ними и везде закрытыми воротами, с крышами домов, островерхими, крытыми то лемехом деревянным, то черной от перепрелости соломой, то березовой берестой. В небе хмарь с тусклым белесым пятном на месте солнца в зените. Вдоль заборов -- ноздрястый талый снег с пятнами копоти. Улица ползла вверх к виднеющимся вдали черно-красным кирпичным стенам, похожим на кремлевские. И еще где-то слева виднелись среди этой серой безысходности верхушки разноцветных куполов храма Василия Блаженного.

- Пока это -- не юродивого Василия храм, - подсказала мне Срединная голова, -- а просто "Покров на рву", сооруженный не так давно... И еще... Для всех окружающих здесь ты - невидим и нематериален. Ибо ты -- не житель данного времени, равно как и я -- не житель оного в данной ипостаси. Ты видишь их, они не видят тебя. Сквозь тебя может всякий пройти, даже не заметив этого. Так что постарайся поначалу не пугаться этого. Но идти старайся по сухому. Ибо следы мы оставляем.

- А ты? -- спросил я, оглянувшись вокруг себя. Нигде в грязи огромных следов Горыныча не наблюдалось.

- Нет. И говорить ни с кем из здешних ты не в состоянии. Твоя доля теперь -- только наблюдать, страдать вместе с теми, кому не в силах помочь. Видишь того вон инока?

Впереди меня шагах в пяти брел по улице вверх высокий, но изрядно сутулый мужчина в монашеской рясе, с тяжелым грузом, обернутым в рогожу, под мышкой.

- Петр Тимофеев то, - ответила Срединная голова, - первый помощник Федорова, главный специалист по выделке букв, верстке книг и переплетному делу. Иди за ним -- он тебя до мастерской первопечатника и доведет.

- А я в Водовзводную башню -- там Пыточный Приказ -- сбегаю. Полюбуюсь, как надо мной грешным в ту пору кат царский тешился. Нужен буду -- только позови. Найду хоть где. Места мне знакомые.

Уже на выходе на бугор посреди, как мне думается, нынешней улицы 25-летия Октября, дорогу нам с монахом внезапно преградила вывалившаяся с левого бока толпа. Люди что-то кричали, грозили кому-то, махали кулаками. Я смотрел на происходящее, как на немое кино, снятое в реальном времени и с одной точки.

Инок мой тоже остановился и, прислонившись боком к бревнам очередного забора, похожего скорее на маленькую крепостную стену, стал терпеливо ждать, когда эта демонстрация средневековых придурков пройдет мимо. Судя по выражению лица Петра Тимофеева, подобное поведение своих сограждан (то есть соподданных) его не удивляло, но ни интереса, ни уважения не вызывало. Вмешиваться в чужие дела он не желал.

Я спокойно прошел сквозь толпу одетых в овчину и лен людей, и вдруг нос к носу столкнулся с мосластым каурым конягой, который пронзил меня, не моргнув глазом, а тяжелый и грязный сафьяновый сапог и лыковый лапоть его седока прошли сквозь мои плечи. Впечатление от этой встречи было неуютным, но я тут же ощутил преимущество своего положения в этой толпе: появилась возможность увидеть настоящее средневековое зрелище с наивыгоднейшей для зрителя стороны -- оказавшись в самом центре действа...

Следом за конным стрельцом в одном сапоге и одном лапте двигались, с трудом передвигая тонущие в грязи ноги, шесть человек. Я обернулся, чтобы рассмотреть их и пропустить сквозь себя...

Лица их были совсем не славянские, длинные, взгляд у все одинаково отрешен. На всех одежда явно не русская, изрядно потрепанная, порванная, испачканная, в которой с трудом можно было угадать европейские камзолы, подобные тем, что были на плечах иностранцев во все том же фильме "Иван Грозный". Ткань их прилипала к сукровице, выступающей на телах несчастных в тех местах, куда попадали хлесткие плети верховых конвоя, веселящихся от дарованного им права бить не могущих дать им сдачи людей. К седлу одного из конных были привязаны изрядно облезшая, с вытекшими глазами собачья голова и короткая метла из ивовых прутьев.

"Опричник", - догадался я, вспомнив школьный учебник "Родная земля", по которому в детстве мы проходили историю России.

Пленные иностранцы медленно прошли сквозь меня, словно предоставляя мне возможность основательно разглядеть их.

Первым шел, припадая на кровоточащую, плохо перебинтованную ногу, высокого роста и богатырского сложения средних лет человек со слегка горбатым носом и впалыми щеками. Плечи его от ударов плетью вздрагивали всякий раз, а глаза сщуривались...

Следом, неуверенно ступая в грязные лужи, брел, плача, дрожа губами и трясясь головой, хилого сложения старик. Плети до него не доставали, но всякий удар по спине идущего впереди него богатыря вызывал на лице несчастного гримасу боли...

Среднего роста, некогда, по-видимому, очень тучный, а теперь резко исхудавший и ставший мелким, словно влезшим в чужую, висящую на нем складками шкуру, мужчина, упрямо наклонил вперед голову и, глядя исподлобья, яростно стискивал зубы под каждым ударом, плотно ставил босые ноги в стылую грязь.

Молодой рыцарь, а то, что он -- рыцарь, было видно всякому, одет был в остатки некогда богатого бархатного кафтана, плакал и, то и дело оборачиваясь к смеющимся опричникам, протягивал в их сторону руки, говоря что-то быстро и явно умоляюще. Лицом он походил на упрямого гордеца идущего перед ним, телом строен, светлые волосы всклокочены

Последним плелся, шатаясь и то и дело падая на правое колено, его ровесник -- молодой человек с выпученными из-под белесых ресниц ярко-голубыми глазами и с кровавой пеной вокруг рта...

Толпа злорадно ржала, скалила зубы, строила рожи, глумилась над пленными... Мне казалось, что я даже слышу ее нечеловеческий, звериный вой.

Далее сквозь меня проехали, переговариваясь и посмеиваясь над своими шутками несколько богато одетых верховых, у двоих из которых на головах были даже высокие бобровые шапки, и одеты они были в расшитые блескучими камнями тяжелые медвежьи шубы, пошитые шерстью внутрь. Судя по их лицам, настроение бояр было праздничным.

Толпа сомкнулась за верховыми, повалила следом.

Я бросился назад и, обогнав толпу, принялся вглядываться в довольные, веселые лица тех, кто мог быть и моим прямым предком. Хари, рыла, рожи, морды... ни одного нормального человеческого лица, как это всегда бывает в толпе. Книжника Петра Тимофеева среди них не было.

Я опять обогнал процессию, на этот раз всю, стал разглядывать людей внимательней, но тут один из бояр, ехавший дотоле сзади пленных и перебрасывающийся шутками с сотоварищами, дал коню своему щенкеля, обогнал пленных и, развернувшись, встал прямо внутри меня... Точнее я оказался внутри животного, глядя на происходящее из крупа. Лица боярина я не видел, но мне в тот момент показалось, что он пьян; от счастья, должно быть.

Будто что-то подсказало мне, что сейчас произойдет нечто постыдное, гадкое. Я схватил всадника за руку, но та прошла сквозь меня, и нагайка с вплетенным в кончик ее свинцом опустилась прямо на лицо первого пленника, располосовав его слева ото лба до правого угла губ. Глазница залилась кровью, и из нее вывалился сам глаз, повис на какой-то прозрачной жиле. Рыцарь пошатнулся, но не вскрикнул даже, а словно ожил, оставшийся глаз его загорелся огнем ненависти... Он сделал шаг вперед

Конь под всадником попятился, оступился, едва не сбросив седока, повернулся боком -- и пропустил процессию пленных мимо себя. Боярин ярился, бил коня плеткой, но тот лишь отфыркивался, мотал головой и не двигался до тех пор, пока мимо него не прошел последний пленный -- все тот же блондин, то и дело припадающий на правое колено. Теперь я заметил, что выражение лица у него было, как у пьяного, почти счастливое.

- Потерял Петра? -- услышал я голос Срединной головы. -- В Кремль иди. Он там.

Тимофеева я все-таки нашел. Не в Кремле, а на Красной площади, которая в те времена звалась Пожаром (об этом я тоже почему-то знал; помнил, должно быть, экскурсию по Москве в день своего прибытия в столицу). Я как раз пер сквозь торговые ряды, когда обнаружил Петра Тимофеева тычущим указательным пальцем в чей-то сбитень в глиняной чашке. Хозяйка сбитня бросала ему в лицо что-то гневно, резко. Петр покачал головой, недовольно поморщился и пошел вдоль ряда дальше.

Таким образом, он под комментарии неожиданно возникшего здесь Горыныча прошел вдоль торговых рядов до конца, а потом обошел с торца столы с зеленью, купил брюкву у сидящего в стороне на камнях явного нелегального торговца. Сунул покупку за пазуху, подтянул веревку на пузе и поплелся в сторону одной из маленьких церквушек, построенных возле тогда еще не втиснутой в подземелье Неглинки. Там на осклизлом берегу встретила Тимофеева какая-то черница, учтиво поздоровалась с поклоном, дала ему огромный каравай черного ржаного хлеба, завернутый в белую тряпицу. И только после этого Тимофеев пошел к мосту, ведущему через все ту же Неглинку к Фроловским воротам.

- Прогуляйся, - разрешил Горыныч. -- А я тут в одно место слетаю. Я мигом.

Внутри Кремля оказалось множество церквей, гораздо больше, чем их осталось в мое время. И грязи было много, хотя и были там деревянные тротуары, а ныне замощенная камнем Ивановская площадь оказалась замощена деревянными чурбанами, воткнутыми в землю и торчащими вверх торцами. Кое-где бревнышки те подгнили, люди проваливались в эти колдобины, но, судя по всему, были такого рода цивилизацией довольны. Некоторые, казалось, только для того сюда и пришли, чтобы погулять по этим странным для меня тротуарам.

Возле одной из церквушек с обычным здесь тыном из воткнутых в землю бревен Тимофеев остановился, что-то там поискал, несколько раз оглянулся -- и обнаружил неширокий в половину человеческого роста лаз, в который и протиснулся вместе со своим грузом. Я прошел сквозь бревна, и очутился вместе с монахом внутри небольшого и основательно вытоптанного двора с привязанной тут же возле сарая козой. Коза жевала жвачку и внимания на Петра не обращала.

Монах направился в сторону крохотного домика, похожего скорее на кузницу, чем на жилище. Дверь в домик была распахнута, внутри колебался красный свет открытого огня, а из покосившейся кирпичной трубы валил черный дым. Я подумал, что он идет туда, но Тимофеев на половине пути к кузнице резко свернул вправо -- и оказался перед вторым домиком, прячущимся за обвислыми ивами во дворе незаметной церквушки -- о трех окнах, неказистом видом и скособочившимся.

Внутри домка у каждого из распахнутых окон со вставленными в них какими-то пузырями (бычьими, должно быть) сидело за крохотными столами по одному бородатому мужику в армяках с не то ножами, не то со стамесками в руках. Склонились они над большими, склеенными из нескольких деревянных досок плитами, резали своим чудным инструментом поверх слабо различимых линий. На глазах моих из дерева вырастали зеркально отображенные контуры старинных букв и фантастические фигуры полулюдей-полуптиц, прочих сказочных животных, а на одной, уже готовой плате, стоящей возле стены, я обнаружил изображение знакомого мне Горыныча, но только о двух головах. В колеблющемся свете свечей и хмарного дня, едва проникающего в отверстия для окон, они словно шевелились, жили сами по себе, старались отсоединиться от материнской плоскости, покинуть своей деревянный плен, вырваться на свободу.

Резчики не обратили никакого внимания на появление в избе гостя, настолько были они заняты своим делом. Только тут я обратил внимание на то, что бородачи эти и сами при монашеских скуфейках. Они работали спокойно, целеустремленно, словно мир вокруг них существовал только для того, чтобы из-под их резцов выползали именно такого размера стружки, какие им были нужны -- и более ни для чего.

Петр Тимофеев терпеливо стоял возле двери, не мешая никому, ничего не говоря.

Я же подумал о том, что в наше время подобным образом не унижают даже университетские профессора своих студентов.

Наконец, один из резчиков -- худой и жилистый, с ярким веснушками на бледно-голубом лице -- оторвал голову от доски и посмотрел на Тимофеева. Лицо его, только что сосредоточенное и даже угрюмое, засветилось впервые здесь увиденной мною откровенной радостью, губы шевельнулись.

Резчик поднялся с корявого, но крепкого стула, за ним стали оборачиваться на гостя и вставать со своих мест остальные бородачи. Сразу стало ясно, что здесь собрались друзья и единомышленники, люди, которым есть много чего друг другу сказать и рассказать. Люди, которые жили вне того кровавого и жестокого мира, оставшегося за тыном этого двора и за кремлевской стеной.

Мне показалось, что я подглядываю за тем, что меня не касается, -- и сделал шаг назад, внутрь стены, отмечая в сознании своем еще одно качество, которым наделил меня Горыныч, пригласив в страшный 16 век, - остро чувствовать эмоции окружающих меня людей и тоску от невозможности разделить с ними горести и радость.

- Что случилось? -- спросила меня Срединная голова. -- Тебе что -- не понравился Федоров?

Разбудила меня сова. Вылетая на ночную охоту через распахнутую круглые сутки форточку, она прежде делала нечто вроде традиционного круга внутри избы, лишь потом ныряла в оконный проем. На этот раз она где-то в своем расчете траектории ошиблась -- и задела когтем самый кончик моего носа. Буркнув в качестве извинения нечто невразумительное, сова исчезла.

Я же проснулся от этого бухтения окончательно, и понял, что заснуть опять уже не смогу. Во-первых, потому, что действительно выспался, во-вторых, уж очень вдруг отчетливо ощутил себя тем самым Выродком, который состоял в моем обличье, но с зеркальным отображением моей бессмертной, как говорит Горыныч, души.

Юлик пялился в этот момент в отражение своей (то бишь моей) физиономии в зеркале -- и знал, что эта холодная, расчетливо оценивающая себя маска есть его (хотя на самом деле мое) лицо, которое собой довольно, и рассуждает вслух:

- ... ничего криминальносодержащегося в этом чертовом лесу нет. А ты, Андрюха, поступил нехорошо, украв документы из спецсейфа МУРа и растранжирив мое, драгоценное для советского общества время на занятие частным сыском - занятием, кстати, нелегальным.

Тут я разглядел и встревоженное лицо Андрея Косых в зеркале, укрепленного во внутренней стороне дверцы одежного шкафа. Мой друг сидел на диване не так, как сидят друзья в квартире друга. Тело его было напряжено. Левая рука непроизвольно сжималась в кулак.

- Я не думаю, что между нами могут быть продолжены какие-нибудь контакты в дальнейшем, - говорил Выродок от моего имени. -- Дружба -- дружбой, служба -- службой. Ты меня подставил. Ты всегда был домашником и всегда выезжал за счет того, что эксплуатировал детдомовцев. Ты и меня к себе приручил теми хлебными обрезками, чтобы я работал на тебя. Помнишь, как ты списывал у меня математику? -- (я не помнил). -- Больше я тебе -- не лошадь. И не перебегай мне дорогу. У меня есть компромат на тебя, серьезный компромат.

Андрей кивнул. Лицо его было пунцовым от гнева.

- Но я не дам ему хода, если ты будешь мне помогать, - продолжил Выродок. -- Мне нужны досье на всех моих нынешних руководителей. Ваша служба обязательно имеет их. Так вот, мне нужны копии всех компроматов на наших докторов наук и академиков.

- Это и есть "дружба -- дружбой"? -- скривил губы Андрей.

- У меня есть фотокопии ряда страниц того самого дела о пропаже генерального конструктора. Что, если я их покажу кому-нибудь в твоей конторе?

- Ты что? -- удивился Выродок. -- Ты знаешь, что с тобой за это будет? Тебя ж из органов, из партии вышвырнут, под суд отдадут. Еще и в тюрьму попадешь!

- Бог не выдаст - свинья не съест, - ответил Адрюха насмешливым голосом. -- Ты тоже за мной пойдешь. Паровозом.

- Но я -- не знал ничего. Я был тобой обманут, - закричал Выродок. -- Ты не посмеешь мне ломать карьеру! Тебе это так даром не пройдет!

Андрей поднялся с дивана, печально улыбнулся, сказал:

- Прости, Юрка. Я должен был предвидеть, что произойдет все именно так.

- Что за фиглярство? -- продолжил бушевать Выродок. -- Что ты собирался предвидеть? Да ты знаешь что я с тобой сделаю? Да ты знаешь, что я могу?

Андрей помолчал, дожидаясь, пока Выродок закончит длинную и довольно-таки бессмысленную в сути своей обвинительную речь, а потом объяснился:

- Вы очень изменились, Юрии Иванович. Совершенно. А я был так уверен в вас... Простите, - коротко поклонился, и вышел из зала моей квартиры в коридор.

Пока он там обувался, Выродок зашел на кухню, зажег газ и поставил чайник на огонь. Когда же Андрей заглянул к нему, чтобы попрощаться, Выродок внезапно перебил его и заявил бесцветным голосом:

- Советую вам, капитан Косых, прекратить заниматься этим делом. У меня намечена свадьба. Там будут люди приличные. И мне не нужно, чтобы вокруг меня вертелись всякие там лягавые. Если не послушаешься, то... - голос Выродка (и стало быть, мой) приобрел стальную окраску, - ... сам понимаешь. Я ни перед чем не остановлюсь. Подумай о близких.

- Вот даже до чего дошло? -- сказал он отчетливо и, как мне показалось в лесу, угрожающе. Круто развернулся, и исчез из кухни.

Самым страшным во всем этом ночном разговоре Выродка с Андрюхой было то, что говорил так с моим другом детства не только Выродок, но и я сам. То есть говорил рот Выродка, но внутри меня в этот момент совершалась некоторая метаморфоза, которая утверждала, что это я стал Выродком и говорю эти поганые слова капитану Косых, без подсказки со стороны.

Меня просто в пот бросило, когда я понял это.

Выродок между тем после ухода Андрея занялся подсчетами своих расходов...

Прошедший день обошелся ему (мне) в 93 рубля 18 копеек, то есть вместе с предыдущим днем из моего кармана улетучилось 221 рублей 60 копеек.

"Стало быть, средний расход на ухаживание за Подопригорой может обойтись мне в 110-120 рублей в сутки при зарплате десять рублей в сутки брутто, - размышлял он. - А это значит¸ что надо искать покупателя на книги из моей библиотеки. Завотделом нашего НИИ купил у меня только двухтомник "Мужчина и Женщина" Форреля за 70 рублей, остальные в институте никого не заинтересовали. Коллеги только покачали головами, заявив, что такие диковины, как у меня, их не интересуют, им бы Александра Дюма или что-нибудь из иностранной порнушки. Но в моей библиотеке порнографических журналов нет".

Вообще-то Виталий Панкратьевич мог у Выродка двухтомник и не покупать. Ющенко даже сам предложил Юлику занять у него рублей так пятьсот-тысячу. Без процентов. Хотя всем остальным работникам нашего НИИ завлаб оказывал эту услугу за 10 процентов ростовщических. Но тут он решил, наверное, что вложение в дело Выродка по охмуриванию дочери заместителя министра может принести опосредованные дивиденды и ему. Он даже стал объяснять Юлику, что его увлечение юной особой кажется ему естественным, но он знает, во сколько обходятся в наше время женщины, а потому считает своим долгом, в качестве дружеской услуги, разумеется, предложить некоторую сумму в долг...

Но Юлик его перебил, заявив, что вся эта книжная макулатура ему больше не нужна, а денег стоит больших. Потому за 10 процентов он сам готов нанять Ющенко в качестве реализатора моей библиотеки.

Тут завотделом заявил, что вот теперь-то он меня по-настоящему зауважал, а потому извиняется, что так долго почитал за простачка, не видел, что я все это время выжидал, присматривался -- и в результате вытащил счастливый билет.

- Подопригора -- птица высокого полета, - объяснил он. -- Пост замминистра -- это временное пристанище перед большим прыжком. Поверь мне.

- Ну, раз высокого полета, - заявил тут Выродок, - то мне нужен отпуск на недельку. Разумеется, с сохранением зарплаты.

- Разумеется, - разулыбался Ющенко, и согласился оказать услугу Выродку в качествен посредника при распродаже моей библиотеки.

А ведь когда я весной просил у него заслуженный отпуск, эта сволочь кабыздилась. Его ласка и заискивание перед Юликом -- главное доказательство успеха авантюры Выродка. Теперь, подсчитывая расходы, Выродок стал прикидывать ту сумму, которую он может содрать со своего будущего тестя на свадьбу, на подарки и прочий мусор.

"Надо узнать про партмаксимум, и из этого расчета потребовать число комнат в квартире, которую нам обязан подарить папашка, - рассуждал Юлий Борисович. - Разумеется, свадебное путешествие должен он оплатить... на Ривьеру... или в Майами".

Вспомнил Выродок и про будущую свою жену-нескладеху. Людмилке по внешним параметрам она уступала по всем статьям, но в главном -- в богатом папашке -- превосходила. К тому же была дурой, раз поверила в то, что мужик с моими внешними данными может влюбиться в нее...

"Значит, так, - рассуждал Юлик, - пора мне поплакаться Ольге о своей несправедливой доле, об обездоленном моем детстве -- это на глупых сучек действует расслабляющее. Они ведь не понимают, что детдом -- это учреждение, а учреждение быть добрым и ласковым не имеет права. Учреждение должно быть бесстрастным. Эту мысль надо преподнести, как внезапное озарение, чтобы тут же простить всех своих преподавателей и воспитателей за то, что они когда-то обижали меня... Как конкретно обижали? Вот тут надо что-то припомнить либо что-нибудь придумать...

Холодно, голодно было -- это понятно, ничего удивительного в этом нет, после войны всем несладко жилось на Руси. Здесь нужно обращать внимание девы не на экономические проблемы мои, не на животные потребности, а на неудовлетворенность духовную. Вот тогда можно не только тронуть ее сердечко, но и полонить его. Чувственные, так сказать, детали, до которых бабенки уж очень охочи, надо вбить в ее слабенькую головку, как чугунные гвозди. Вспомнить хотя бы из-за чего из первого моего детдома убегал Ярычев. Он ведь был значительно старше меня, понимал еще тогда то, что до меня только сейчас доходить стало... Это его, кажется, приговорили к стенке, а он вместо прошения о помиловании стал сказки писать -- те, что я подсмотрел в его сне. Так из-за чего он бежал?.."

Я-номер-один тоже задумался. И впрямь, бывший много старше меня Сашка Ярычев был в нашем детдоме фигурой значительной. Жаль, что потом пошел по тюрьмам да и не то сгинул где-то в недрах ИТК, не то и впрямь был расстрелян. А в детдоме он представлялся нам героем.

Разговоры всякие ходили о его побегах. То он на Северный полюс отправлялся... то в Корею, чтобы бить там американцев... Все это не подойдет для бесед с Ольгой. Не поймет Подопригора, зачем советскому человеку бежать в Корею. Молода она еще, не может помнить, как в СССР тогда рвались все помогать Ким Ер Сену воевать с американцами. Да я и сам не помню этого толком, не объясню ей всего правильно.

"Но случай, что будто юы Ярычев хотел взять с собой меня в побег, придумать нужно, - решил Выродок. - Ибо до сознания женщин легче доходит самая дурно выдуманная картинка, чем самая дельная мысль...

Если рассказать, как у нас уже во втором детдоме - в Златоустовском - директриса Биби Оразумбетовна простыни воровала и потом торговала ими на базаре, а мы спали на голых матрасах -- это внимание привлечет. Если добавить, что из-за этого некоторые дети писались, а я нет, - тем более. Биби эту потом поймали, судили и... назначили директором областного музея. Можно о том же Ярычеве вспомнить, рассказать, что большая часть наших ребят теперь по тюрьмам гуляет или в земле упокоились, а я вон такой герой -- ученым стал, науку двигаю... Ярычев талантлив был, сказки такие сочинял, что не нужно всей современной русской литературы... Но что Ольге до него? Ей важно осознавать, что в нее влюблен я --талантливый ученый и надежный спутник жизни в будущем.

Значит, расскажу о Ярычеве. Если не о себе буду брехать, то стану о других восторженно рассказывать -- и тотчас скромным стану выглядеть, а это на старушек и на молодых самочек сильно действует".

Надо спать, а сна не было. Только успел подумать о сне -- и тут же почувствовал, что не слышу мыслей своего двойника, и вновь думаю спокойно.

- Рано радуешься, - услышал грустный голос Младшей головы. -- Попроси старуху включить свет.

- Сама включу, - отозвалась бабулька, впервые пропустив мимо ушей "старуху", не устроив обычных ругани и скандала.

Она поворочалась на своей полати за занавеской, потом поднялась, оделась, вышла в центр горницы, оттуда шагнула к выключателю. Щелкнула им.

- Стекла только не бей, - предупредила Горыныча.

В проемы не ворвались, как поступали они по обыкновению, а протиснулись три ноздрястые головы Змея. Выражения морд было печальным.

Я слез с печи и вышел на середину комнаты. Следом за мной спрыгнул на пол и Тимофей Васильевич. Сел возле моей ноги.

- Судите, - сказал я. Ибо ясно было, что из разговора моего двойника в Москве с Андреем следует один вывод: я явился в заповедник в качестве шпиона и врага этих добрых и таких ставших мне близкими... существ. Проник, как враг, как иуда, а потому должен держать ответ...за то, что СЫСКНОЙ.

- Вовсе нет, - вздохнула в ответ на мои мысли Срединная голова. -- Ты тут не при чем... Когда-нибудь это должно было случиться... Мы так долго скрывались здесь ото всех, что... Словом, пришло время споткнуться -- и мы споткнулись...

- А ты... - подхватила Младшая голова, - ты за все это время даже не подумал о своем задании... Ни о чем плохом о нас не подумал ни разу... Телом тебя заслали сюда, а сердцем ты никогда не был против нас... Потому ты чист перед нами.

КАКОЙ ИЗ ТЕБЯ СЫСКНОЙ? -- высказалась и Старшая. - ТЫ -- НЕ ОТ МИРА ЛЮДСКОГО. ТАМ ТОЛЬКО ШПИОНЫ И УБИЙЦЫ СЛЫВУТ ГЕРОЯМИ. А ТЕБЕ ТОЛЬКО С НАМИ ДА С ДИКИМИ ЖИВОТНЫМИ РЯДОМ ЖИТЬ. ЧИСТЫЙ ТЫ ДУШОЙ. ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПО-НАСТОЯЩЕМУ НАШИМ СТАЛ. СВЕТЛЫЙ.

- Да, - согласилась Срединная голова. -- Наш ты. Нельзя тебе жить с людьми... а надо... Жалко расставаться.

- Съедите, что ли? -- попробовать пошутить я. -- Сырым? Или сначала поджарите?

- К людям тебе надо, - сказала Младшая голова. -- Учить их. Кому, как не тебе. К тому же, Выродок наш твое доброе имя измарает.

- Прости нас, пожалуйста, - заявила тут Срединная голова. И остальные тут же подхватили:

Младшая голова после короткой паузы продолжила:

- Не знали мы, что такие люди бывают. Все больше с императорами, боярами, сенаторами, президентами имели дело...

- А как звали тех?... Ну, эти самые... которые стегали пленных... -- совсем невпопад задал я вопрос, вспомнив страшную процессию посреди Москвы времен Ивана Грозного.

- Бояре там были: Малюта Скуратов, Шуринов, Яковлев, братья Грязновы, - ответила Срединная голова. - Который пленному маршалу глаз плеткой выбил -- Васька Грязнов.

- А те, кого в полон вели -- ливонские рыцари, - добавила свои пояснения Младшая. -- Христов Зибров, Фирстенберг, фон Гален, Филипп Бель и Вернер Бель. Тот, что оказался без глаза -- Филипп Бель, маршал. Лютый был вояка. Но гордый.

- Его тогда разбил князь Курбский, - вставила свое словно Срединная голова вновь. -- После князь Ивану-царю письмо послал, что дал он пленным слово свое-де княжеское, что насилья над пленными чиниться на Руси не будет, а знатные будут у царя московского в милости. А Государь Иван Васильевич наплевал на слово княжеское, велел казнить пленных на Болотной площади.

- Курбский -- это тот, что предал Родину, а потом с царем в переписке состоял?

- Он, - последовал краткий ответ невесть какой головы.

Наступила пауза. Долгая, томительная пауза, такая тяжелая, что даже кот не выдержал ее и сначала лег на пол, вытянув лапы перед собой, а потом резко вскочил и бросился одним прыжком под лавку с сидящей на ней и промолчавшей весь наш разговор бабулькой .

- Как же быть? -- выдавил я из себя, словно просыпаясь от дремы.

Снова пауза, снова замолчали мы, как не молчали никогда до этого.

- У меня документов нет, - вновь первым заговорил я. -- И мне не хочется покидать вас, - и, наконец, закончил эту чересчур уж огромную для тираду. -- Я не хочу молчать там.

- Ты сам все понимаешь, - вздохнула Срединная голова.

- Только не убивайте Выродка, - попросил я. -- Он же не виноват. Это все -- матрица.

- НА САМОМ ДЕЛЕ... МЫ НИКОГДА НИКОГО... - выдохнула Старшая голова. -- НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА... ТОЛЬКО ИНОГДА... КОГДА НЕТ ИНОГО ВЫХОДА... КАК ОДНАЖДЫ КАЩЕЙ... ОН ТЕБЕ РАССКАЗЫВАЛ...

- И я прокурора как-то еще... - призналась Младшая, - Случайно так... сам проглотился.

- А остальные погибли честно, в боях, - закончила Срединная.

Значит кровожадные истории Дракона и Бабы Яги о своих былых подвигах были подчас и побасенками, пересказом досужих выдумок людей о "нечисти поганой"? Они просто развлекали меня таким образом? И теперь оказались вынужденными признаться во лжи?..

После такого объяснения мне оставалось только сказать:

Обо всем (или почти обо всем, ибо о Змее, о бабульке, об эльфах, об ундинах, о русалках, о растительных дурдалах и редких диамеях - обитателях драгоценных камней, о гномах, о коте, о сове и прочих жителях заповедника я не сказал ни слова, обозвав всех жителей поляны одним полоумным стариком, живущим отшельником, ставящим в лесу дурацкие опыты над пришлыми людьми, но безопасным для общества) я рассказал Андрею Косых, к которому заявился сразу с вокзала, как только прибыл в Москву.

Андрюха в первый момент рассвирепел, увидев меня на лестничной площадке перед своей квартирой, закричал, чтобы ноги моей здесь не было, но я произнес наш старый, школьных пор еще, пароль:

- Константин Заслонов, - и он застыл, не веря своим глазам, ибо сим героем Отечественной войны мы в детстве бредили, почитали его и в последующие годы священным, равнозначным имени Ленина. А я продолжил.

Когда же, войдя в квартиру, я прямо с порога потребовал накормить меня с дороги хотя бы даже жаренной картошкой, он окончательно уверился в моем возвращении и потребовал отчета. Валентины дома не было -- и я обо всем случившимся со мной (за исключением того, о чем сказано выше) выложил Андрюхе, одновременно с этим черпая разогретую картошку вилкой прямо с чугунной сковородки, закусывая ее черным хлебом и запивая молоком прямо из пакета.

- Ты все-таки что-то скрываешь, - задумчиво произнес Андрей нимало не удивляясь моей внезапной говорливости. -- Но это и не важно пока.

- Важно, что сотрудники милиции могут оказаться дублями.

- Они -- оригиналы, - возразил я. -- Дубль был один -- и тот мой.

- Отчего же тогда они так кардинально изменились? -- не поверил Андрей.

- Единственным дублем был Выродок. А у твоих сослуживцев просто трансформировались души -- получились они зеркально отображенными, как... - оглянулся по сторонам в поисках сравнения, - ... как слепок вот с этой ложки, например, в гипсе. А потом этот отпечаток души уложился в этих сотрудников милиции вместо прежней души. Ибо закон сохранения массы и энергии непреложны, - глубокомысленно заявил напоследок, и вновь принялся за картошку.

- А куда делся Андреев этот -- генеральный конструктор? -- спросил Андрей, который не вполне четко уразумел суть произошедшего перевоплощения своих коллег в моем изложении. - Он же пропал. Исчез. Опергруппа поехала искать конструктора -- и заколдовалась.

Я удивился столь точному определению случившегося, высказанного Андреем по наитию, без наличия в его распоряжения достаточного количества информации, из которой бы следовал подобный вывод - заколдовалась. По-видимому, Андрей Косых и впрямь был гением сыска. Поэтому я поспешил увести его сознание от возможной догадки в сторону метафизических концепций:

- У Андреева изначально не было души, - и начал выдавать на гора информацию вторичного значения, чтобы полностью завуалировать в сознании друга мысль о возможном волшебстве. -- Андреев ведь был не настоящим конструктором, а назначенным. Так ведь? -- Андрей кивнул, что означало, что он знал эту информацию, а мне о ней не сообщил. - Настоящего генерального конструктора по фамилии Алексеев обманули интриганы Министерства среднего машиностроения. Они во время испытаний его изобретения на полигоне года два тому назад организовали катастрофу изобретенного им сверхсекретного агрегата. То есть случилась диверсия, а Госкомиссия признала ее аварией, вину за которую чиновники возложили на самого Алексеева. Отправили гения в отставку, а из ЦК на его место прислали сукина сына Андреева. Именно назначенный генеральным конструктором генерал Андреев и потерялся в заповеднике.

В последних словах скрывалась ложь, о которой знали мы оба: фальшивый генеральный конструктор пропал вовсе не в заповеднике "Кивач", а совсем в другом месте -- в том, где были мы с Людмилкой. Но изначально Андреем было предложено называть то таинственное место заповедником -- и потому эта маленькая ложь легко расшифровывалась нами, не требовала разъяснений, но оберегала тайну от чужих ушей. Упоминание ее тем более должно было отвлечь внимание моего друга от мысли о волшебстве.

Андрей, не обратив внимание на то, что мне известно имя сверхзасекреченного Алексеева, спросил о главном:

- Не знаю, - честно признался я. -- Старичок тот говорил, что составляющими градиентами каждой души являются его совесть, доброта, честность, способность любить, жертвовать, сопереживать. Всех этих качеств у Юлия Борисовича Андреева не было. Совсем. Нечего было отображать.

- А как он жил? -- спросил пораженный Андрей. -- Без души-то?

- А он и не жил, - ответил я. - Существовал: потреблял, перерабатывал и выделял фекалии. То есть существовал в качестве выродка-генерала еще до того, как стал просто выродком

- Но он же думал. У него семья была, дети. Он приказы подписывал, планерки проводил. Я просматривал стенограммы его совещаний -- он был хорошим администратором.

- Это -- метафизика. Литература, на крайний случай. А практически: был человек -- и нет человека.

- Появился другой человек, - возразил я. -- Выродок абсолютный.

- Выродок - это Юлий Борисович Андреев в качестве биомассы. Потом он стал существовать в качестве той же биомассы, но с зеркально отображенной моей душой внутри нее, - пришлось вторично и уже прямым текстом объяснять недоумку суть произошедших с предметом нашей беседы перемен. Картошка и молоко кончились, я попросил. -- Поставь-ка чайник на плиту, - и продолжил. -- Обрати внимание -- исчез человек без души, а появился человек с душой. В этом суть произошедших на планете перемен, а не в том, что некий сукин сын из ЦК освободил должность за столом с телефонами. Пропажа фальшивого генерального конструктора Андреева -- это не событие. А вот появление в нашем НИИ Выродка может оказаться и удачей для человечества, а может быть и его трагедией. Потому что душа -- вот основа индивидуума. От того, куда направит она все имеющиеся в ее распоряжении умственные и физические способности, и зависит то, во что превратится известный нам с тобой мир. Уяснил теперь?

Андрей, стоя у газовой плиты, на которой грелась вода в чайнике, смотрел на меня, как на душевнобольного, сбежавшего из клиники имени Кащенко, куда прячут несогласных с существованию в СССР советской власти. Глядя другу в глаза, я думал, что у него в голове вполне может мелькать мысль позвонить главному врачу этого медико-репрессивного учреждения и попросить у него совета, как поступить со мной.

- Ты стал много говорить, - сказал Косых задумчиво. -- Гораздо больше, чем раньше.

- Жизнь заставила, - попытался отшутиться я. Но Андрей шутить не собирался:

- И Выродок много говорит. А не оба ли вы -- копии настоящего Юрия Гурцева? Может, тебя тоже подменили? Или он -- это все-таки ты, и никакого двойника нет?

- Позвони ему -- можешь убедиться, что он сейчас дома, гладит брюки, - и, предваряя вопрос, объяснил. -- У нас с ним телепатическая связь, односторонняя: я его слышу, он меня -- нет. Гладит брючину и насвистывает мелодию из кинофильма "Я шагаю по Москве".

- Почему же вы так похожи? -- не унимался привыкший допрашивать подозреваемых Андрей. -- Как близнецы. Я видел фотографии и Алексеева, и Андреева. Юлию Борисовичу за пятьдесят, у него другой тип лица, чем у тебя. Твой двойник не может претендовать на место генерального конструктора. Кстати, после исчезновения Андреева по приказу Брежнева вернули на должность главного конструктора академика Алексеева. Ты знал об этом?

- Нет. Меня проблемы военных разработок не интересуют. Генеральные конструкторы тоже, - ответил я. - Мне важно знать, что Выродок -- физически абсолютно здоровый человек. И потому мы с ним не абсолютно одинаковы. У него все зубы, а у меня нет одного -- ты знаешь. Мне в детдоме выбил его Витька Пашкевич. Ты помнишь эту драку? -- Андрей кивнул. - У Выродка идеальные печень, селезенка и другие органы, а у меня шрам в желудке от вылеченной язвы, - продолжил я. -- Мы не совсем одинаковы и лицами, ибо зеркальное отображение при наличии асимметричности черт делает эту похожесть весьма условной. Но при беглом взгляде мы кажемся действительно похожими. Разные мы внутри. И, в первую очередь, душами.

- Душами -- это успокаивает, - задумчиво произнес Андрей. -- Если бы в Москве появился двойник не твой, а академика Андреева, дело бы приобрело совсем другой оборот...

Андрей посмотрел на меня, как на несмышленыша:

- Раз на место генерального конструктора особо секретного аппарата ставят человека из ЦК, а не кого-нибудь из заместителей Алексеева, то это значит, что разработка важнейшего для обороны страны проекта завершена, экспериментальная модель признана прошедшей испытания успешно, хотя и взорвалась. Осталось запускать ее в серию, - объяснил Андрей. - А с этим справится и простой администратор. Не инженер, а именно чиновник, партийный функционер Андреев. Подмена Юлия Борисовича иностранной разведкой на Выродка обошлась бы нашей стране в потерю десятков миллиардов долларов. Дублирование тебя оказалось же бесплатным.

Я вновь оторопел от столь беспощадной силы прагматической логики своего друга. Хотел спросить, отчего же чиновник должен быть человеком без души, но тут закипел чайник. Андрей принялся колдовать с заваркой и чашками, с ложками и сахарницей, доставать из висящего на стене белого ящика вазу с конфетами и печеньем, что-то мурлыча при этом себе под нос.

Выродок тем временем кончил гладить брюки, аккуратно, как никогда не делал я, повесил их на косяк двери, чтобы там они обвисли и остыли, подсохли, приняли форму окончательно, отключил утюг и, сняв со стола одеяло, на котором гладил, аккуратно сложил его, убрал в диван. После подошел к зеркалу и принялся внимательно разглядывать свое (и мое тоже) лицо. Нашел маленький угорек в левом уголке стыка губ, направился к шкафу за одеколоном, чтобы продезинфицировать то место, из которого ему следует выдавить крохотный белый прыщик, до которого мне лично не было никакого дела.

- И что ты предлагаешь? -- внезапно спросил Андрей, садясь напротив меня и ополаскивая кипятком наши чашки, сливая воду в чашку третью. -- Хочешь, чтобы я убедил администрацию твоего института, что ты -- настоящий Гурцев, а он -- теперь уже бывший генеральный конструктор Андреев?

- Не знаю, - честно признался я. -- Мне кажется, что ты сам до конца не уверен, что я -- это я.

Именно в этот момент Юлик выдавил столь неприятный ему угорь и тут же промокнул его смоченной одеколоном ваткой. Губу мою стало жечь -- и я, сморщившись, автоматически облизнул ее.

- Что сделал сейчас Выродок? -- спросил Андрей. -- Отвечай быстро.

- Угорь выдавил, - ответил я. - Под губой. У него -- слева, у меня -- справа.

- Правильно, - кивнул Андрей. -- У тебя был там белый прыщ, а теперь вместо него осталось красное пятнышко. Изменение произошло прямо у меня на глазах... - и после этого заявил вполне серьезно. - Теперь я тебе верю... - и принялся, как ни в чем не бывало, разливать чай по чашкам.

Андрей позвонил в МУР, сообщил какому-то полковнику, что он занят, чтобы его не разыскивали и не беспокоили сегодня, отключил телефон и проговорил со мной весь день, до самого возвращения Валентины с работы. Дети их были в пионерлагере, поэтому тоже не мешали.

А говорили мы обо всем подряд: о том, что материя первична, сознание вторично, а также о том, что от утверждения, будто мир, что вокруг нас, есть объективная реальность (по В. Ленину) легко дойти до объяснений реальности существования летающих тарелок, привидений и снежного человека. Мы выпили весь имеющийся у Андрея дома запас спиртного и съели все, что можно было добыть из холодильника, не закрывая по очереди ртов, а порой и прерывая друг друга, споря, переходя на крик. Это был хороший день, хоть и изрядно напряженный, вымотавший нас обоих до того, что прихода хозяйки дома мы едва не пропустили мимо своих не трезвых сознаний. Я лишь коротко кивнул Вале, заглянувшей на кухню, не поцеловав ее, как обычно, в щеку, а Андрей и вовсе без всяких церемоний развернул ее лицом к двери и попросил оставить нас наедине еще на пару часов. Валентина всегда была понятливой женщиной, потому не обиделась, спорить не стала, а просто ушла, крикнув из коридора, что отправляется к матери, будет ночевать там, но!... если чего нужно будет, Андрей знает, куда звонить. Мы оставили весь этот эпизод на задворках наших разумов и продолжили разговор.

Сумасшедшего деда-отшельника, изучающего души людей, материалист Андрей категорически отверг, как версию, которую я могу выдавать в Москве всем и каждому. Сказал, что его начальство в такую лапшу не поверит никогда. Он выдвинул свою теорию -- и с каждым произнесенным самим собой словом все крепче утверждался в ней: на настоящего фальшивого конструктора Юлия Борисовича Андреева, а также на опергруппу из Москвы и на меня воздействовали некие особого свойства лучи, испускаемые геологической радиоактивной аномалией, расположенной в районе именно заповедника "Кивач". В результате у суррогатного генконструктора Андреева не выдержало сердце - и Юлий Борисович умер, а у членов опергруппы только расстроилась психика. Я дольше всех пробыл в условно говоря заповеднике "Кивач" -- и аномалия каким-то странным образом сумела продублировать мою материальную субстанцию. Но, будучи не в состоянии дублировать некоторые качественные характеристики моего сознания, аномалия перенесла оные характеристики в наново созданный дубль Гурцева Юрия Ивановича, то бишь меня, с некоторым браком -- в зеркально отраженном виде. А про душу велел мне Андрей и вовсе молчать. Ибо материя первична, сознание вторично, а душа -- это вообще отвлеченное понятие, рожденное досужей фантазией политически незрелых индивидуумов.

- Еще инопланетян сюда приплети, - сказал я, выслушав его выкладки, - марсиан, войну миров, прочие чудеса в решете.

- Не исключено, - вполне серьезно заявил Андрей. -- Министерство обороны ведет исследования паранормальных явлений в природе.

- И ты, как добропорядочный гражданин, с этой своей бредовой идеей попрешься завтра к своему начальству? -- прямо спросил я.

Андрей встретился со мной глазами, и ответил:

- Нет. Я не идиот. И не предатель. Меня с этим сообщением в психушку посадят, а тебя просто убьют. На всякий случай. А туда, где ты был, пошлют дивизию десантников и кучу докторов всевозможных наук. И перевернут там все кверху дном... - после чего уперся мне в глаза своими бесстыжими зыркалками, и заявил. - Но ты что-то скрываешь от меня. Значит, там осталось то, что тебе дорого. А раз так, то я никому ничего не скажу.

Мы были основательно пьяны, но в этот момент он говорил, как совершенно трезвый человек.

- Но еще хуже, - продолжил он, - если там, - показал он пальцем в потолок, - решат, что это действительно пришествие космического разума. Инопланетяне -- это их мечта. Это -- новые технологии, это -- возможность владеть всем миром. Они просто мечтают, чтобы мы были не одни во Вселенной.

- При чем тут Политбюро? Они -- это власть. Любая власть. И в СССР, и в США, и в Германии, и где-нибудь в Береге Слоновой Кости. Везде. Власть -- она везде власть, даже на другой планете. И властям всегда надо воевать друг с другом.

- Ты сам -- власть, - напомнил я. -- Оплот закона и порядка.

Андрей поискал глазами последнюю из бутылок, увидел, что она пуста, печально вздохнул и лишь после всего этого объяснился:

- Власть -- это не существительное, не прилагательное, это качество, протяженное во времени. То есть процесс селекции из огромной человеческой массы крохотной элиты негодяев.

- Ты рассуждаешь, как настоящий биолог, - заявил я, и стукнул кулаком по столу. Пустые бутылки весело зазвенели. -- Ты рассуждаешь правильно.

- Я -- не биолог, - пьяно обиделся Андрей. -- Я -- мент! -- и тоже стукнул по столу.

- Ну, все, - понял я, увидев, как от удара его упала бутылка, покатилась к краю стола и там зависла, готовая упасть. -- Пора спать. А то посуду начнем бить. Ты это... Ты Валентине позвони. Чтобы не приходила сегодня. А завтра меня уже не будет.

- Ага. Сейчас. Разбежался, - ответил он. Взял в руки телефон, но звонить не стал, спросил. -- А куда ты пойдешь? У тебя ж теперь нет дома.

И впрямь... Я почему-то об этом не подумал. Мне стало так горько и одиноко от бездомности своей, что я готов был заплакать и завыть по-собачьи.

- Будешь жить на конспиративной квартире Министерства внутренних дел, - заявил он. -- Я оформлю тебя нашим тайным агентом, скрывающимся от мести преступников. На полгода.

- Что, по-твоему, мы с тобой за год с какими-то там инопланетянами не справимся? -- искренне удивился он.

Аргумент показался мне резонным. Я ответил, что справимся -- и тотчас обнаружил еще один шкалик водки, прячущийся за локтем Андрюхи. Мы его разлили по стаканам и выпили. За нашу Победу.

Признаться, так много водки, да плюс еще вина красного и вина белого, коньяка и самогона, выпил я в первый раз в своей тридцатитрехлетней жизни. А уж с Андреем не пил вообще никогда наедине. В Златоусте нам и трезвыми легко было друг с другом общаться, а в Москве выпивали мы лишь в общих компаниях, стараясь лишь делать вид, что опрокидываем в себя рюмки А тут -- словно прорвало нас вылакать все не выпитое ранее. Развезло меня так, что я уснул прямо за столом...

Выродок в это время встречался с Ольгой Подопригорой на выходе из метро "Крымский мост", а потом шел с ней вместе в кинотеатр "Фитиль", где показывали в сотый, должно быть, раз мою любимую польскую кинокомедию "Гангстеры и филантропы". Держались они друг с другом уже легко, свободно, без былой натянутости, речь Юлика лилась рекой, рук друг друга они не отпускали.

По пути он купил в киоске гвоздику за девяносто копеек и мороженное за тринадцать. В буфете купил бутылку лимонада на двоих и пару бутербродов с девятнадцатикопеечнной колбасой. Ольга от еды отказалась, и Юлик, сожрав оба бутерброда, запил их стаканом теплого лимонада.

Все это я смутно ощущал сквозь пьяный сон свой с полным безразличием к происходящим с Выродком и Ольгой, а также меняющимся на киноэкране событиям. Но когда Выродок под руку с Ольгой вышел из душного зала и побрел по Фрунзенской набережной в сторону министерства обороны, от вида мерцающей в свете фонарей черной воды Москвы-реки захотелось мне по малой нужде -- и я проснулся.

Спал я, оказывается, не за столом, а на простынях с подушкой под головой, на диване, раздетым до трусов и майки. В углу слабо светилось привидение Сиги , увязавшегося за мной, когда я уезжал из заповедника. Старый пьяница-король состояние мое понимал хорошо, потому молчал и лишь светился. Завидовал, должно быть, тварь бестелесная, моему скотско-пьяному состоянию. Когда же я вернулся из туалета, призрак, мерцая, переместился к дивану, спросил:

- Тяжко?.. Вот то-то и оно. И с ней плохо, и без нее нельзя. Это я -- про водку. Не нажрались бы вы, как свиньи, Андрей бы твой тебе так до сих пор и не доверял. А теперь -- на должностное преступление пойдет, а тебе поможет. Потому как пили вместе. Все у вас на Руси -- как у нас в Польше.

- Ну, да, - возразил я. -- У вас это когда было? Четыреста лет назад.

- Это не важно, - ответил покойный король Речи Посполитой. -- Люди всегда остаются людьми.

Я лег на диван -- и почувствовал, что сна нет, и долго не будет. А мучаться бессонницей в чужой квартире, в которой даже не знаешь, где книги лежат, чтобы было с чем ночь скоротать, - дело мучительное.

- Ничего страшного, - сказало мне привидение. -- Можно ведь не читать, а вспоминать. А то забудешь, например, о чем по-пьяному делу беседовал с властью. Хочешь вспомнить?

Призрак Его Величества Сигизмунда Третьего Вазы растаял, а потом медленно собрался вновь и, превратившись в бесформенное пятно, растекся им вдоль стены, став мутным, слабо поблескивающим киноэкраном. Внутри тумана сидело объемное изображение меня самого и сидящего за столом напротив Андрея. Я что-то говорил, друг мой лишь кивал в ответ. Потом заговорил Андрей -- и я услышал вовсе не такую уж и пьяную речь друга:

- Дело о пропаже генерального конструктора Андреева Юлия Борисовича официально закрыто. Всем уже ясно, что иностранные разведки самозванца не крали. А раз так, то и наплевать, где находится его тело. По-настоящему государство не ведет этого расследования. Его ведешь ты - Юрий Иванович Гурцев по собственному почину, как это делают частные детективы в американских книгах. А я тебя просто консультирую... И не хлопай глазами. Ты влез в это дело так, что уже не я владею большей частью информации, а ты. Я могу выпытать у тебя ее -- существует масса следовательских уловок для этого. Но не хочу. Могу сделать тебе укол спецпрепарата, расслабляющего твою волю, - и узнаю даже больше, чем ты думаешь, что знаешь. Но... Ты -- мой друг. Если ты не хочешь всего мне сообщать, значит считаешь, что так надо. То есть берешь руководство операции на себя. Я согласен.

Слушая этот монолог, доносящийся из субстанции Его Величества, я понял, что Андрей прав. Теперь я стал настоящим частным детективом, именно я веду следствие, а Гурцев -- мой подчиненный, сотрудник, так сказать, и к тому же юридический консультант и оперуполномоченный в одном лице. А это означает, что именно я должен сформулировать для самого себя конечную цель расследования, объяснить хотя бы самому себе, для чего я вернулся в Москву, не остался рядом с Горынычем. Ибо раз дело закрыто, то и опасности для моих друзей, скрывающихся якобы в заповеднике "Кивач", нет никакой.

- После потери души, - услышал я свой голос, льющийся с чудесного киноэкрана, - Андреева этого словно не стало. Остался лишь кусок жрущего все подряд и испражняющегося тела, биомасса в виде живой куклы ростом в 178 сантиметров и весом 86 килограмм.

- Потом в эту биомассу попала твоя душа -- и тело выросло на пять сантиметров? -- спросил Андрей. -- Похудело на семь килограмм? Помолодело на восемнадцать лет?

- Получается, что так, - ответило мое изображение. -- Хотя как это произошло, я не понимаю. Тут какие-то неизвестные мне технологии.

Да, в аналитическом уме и в профессиональной хватке Андрею Косых не откажешь. Прямо удивительно, что в школе его сознанию был недоступна логика простого дискриминанта. Я все контрольные по математике писал для него.

- Зачем? -- спросил он. -- Зачем было делать из биомассы твою копию? Не проще ли было бездушную материю просто уничтожить?

- Затем, что даже чиновник в сути своей -- человек, - объяснило мое изображение. -- Затем, что убивать человека -- убивать Вселенную, а потому грех. Затем, что всякое живое существо должно находиться на положенном ему эволюцией и историей развития человечества месте.

"Вот и ответ, почему я здесь, и почему мне надо вести расследование", - сообразил я, понимая одновременно, что я, кажется, проболтался: на моем месте должен находиться именно я, а не посланный вместо меня в Москву Выродок. То же самое должен был бы подумать и Андрей, но вдруг я услышал:

- Какую ерунду ты несешь! Прямо слушать тебя тошно... Человек! На своем месте! Да этот Андреев, который Выродком стал, самый настоящий уголовный преступник. Ты знаешь, как он карьеру начал?.. А я знаю. И как продолжал ее, знаю...

"Подробности неинтересны", - заявил Его Величество экран -- и изображение изменилось. Теперь мы с Андреем сидели уже не за столом, а на диване -- в разных концах и лицами друг к другу

- Душа настоящего Андреева умерла оттого, что встала перед разрешением непостижимой для ее сознания тайны колеса, - вещало мое изображение внутри короля.

- Тайны колеса, - повторило то, что я, лежащий на Адреевом диване и пялящийся в экран, никак не мог назвать мной, ибо в этот момент я и без того чувствовал в себе живущих самостоятельно две моих собственных ипостаси. Ибо Юлик нежно прощался с Ольгой Подопригорой возле элитного дома на Большой Бронной на глазах двух милиционеров. И второй Юлик -- из подсознания сидящего на экране-призраке меня -- что-то орал дикое и бестолковое двум моим лаборантам, грозя их убрать к такой-то матери. -- Никто не знает, кем и каким образом было изобретено первое колесо.

- Подумаешь, - ухмыльнулся детективный ас. -- Увидел катящееся с горы бревно -- убрал серединку -- получилась ось -- приделал наверх кузов -- получилась телега.

- Ошибка, - возразило мое изображение в тот момент, как мое второе я целовало Ольгу в губы, а второе я моего изображения молотило кулаком по столу в лаборатории научно-исследовательского института. -- Ось создавалась для уже существующих колес. Да еще для двух. Но даже для того, чтобы к колесу приделать ось, должна была произойти эволюция сознания большая, чем идея расщепления атома. Древние египтяне ранних династий могли рассчитывать движение звезд в небе с точностью до долей секунды, строили пирамиды, используя расчеты, которые ты не мог понять, живя в городе металлургов, ежедневно видя вокруг себя огромное число всякого рода машин. Но до нашествия гискосов египтяне не знали колеса. Они, как и ты в седьмом классе, не могли понять, отчего трение качения меньше трения скольжения...

Дальше речь пошла о том, что я и без призрака помнил: главная проблема в создании колеса есть создание идеального круга по внешнему диаметру, вторая -- облегчение массы оного за счет создания обода, спиц и втулки -- всего того, что появилось впервые не то в Месопотамии, не то у гискосов. Но идея колеса все-таки родилась еще раньше и невесть где. То есть во времена, когда человек был слишком занят добыванием пищи, не имел времени для обдумывания изобретений, облегчающих общественное производство...

- А ты болтливым стал, - заявило изображение Андрея после того, как мое изображение, сообщило о том, что гениальным изобретателем мог быть только очень молодой человек, а то и даже ребенок, ибо стариков тогда не было, а половозрелые человеческие особи все свободное от добычи еды и пожирания оной время должны были заниматься сексом, ибо человек - едва ли не единственное существо на земле, которое способно заниматься этим где попало, с кем попало, а главное - когда попало. -- Не пойму только: хорошо это или плохо?

Привидение внезапно растаяло, своего ответа я не услышал. Со стороны спальни вышел всклокоченный Андрей в майке и трусах.

- С кем ты это разговаривал? -- спросил он раздраженным спросонья голосом.

- Ни с кем, - ответил я сквозь зев. -- Это ты меня разбудил.

- Дурацкий дом, - проворчал Андрей. -- Соседи телевизор включат -- и все слышно... - и пошлепал босыми ногами к туалету.

- Сразу видно, что ты -- из Средневековья. В Новое время слово ценилось. Дал -- держи.

Через проходную меня в мой НИИ не пропустили -- охранница сказала, что я уже вошел сюда сегодня утром, карточка с сообщением об этом пробита, а выходил я, должно быть, по своим делам нелегально, то есть перелез через забор. Поэтому мне следует вернуться на рабочее место точно таким же образом.

- А то вы глупостями всякими в институте занимаетесь, а мне за вас могут и выговор вкатить, - добавила она.

Желтые лампочки на темно-синем с красной полосой пульте регистрации проникающих в НИИ и выползающих оттуда сотрудников и неопознанных объектов мигали за ее спиной, словно говоря: "Таков порядок, сам понимаешь, Юрий Иванович". Пульт сей звали мы все "кутузкой" за расцветку, схожую с милицейской машиной.

Пришлось лезть через забор, чего не делал я со студенческих пор, когда воровал яблоки в саду Ботанического сада возле ВДНХ.

Спрыгнул не ахти как -- сначала на ноги, а потом по инерции упал на четвереньки. Поднялся, оглянулся -- никому дела до враждебного объекта, попавшего на территорию сверхсекретного научно-исследовательского учреждения, нет. Отряхнул руки, пошел спокойным шагом в сторону здания собственно НИИ, где охраны в виде лиц человеческой наружности не было, а для проникновения внутрь серого стеклобетонного урода достаточно было и моего указательного пальца.

Встречаемые в коридоре люди на приветствия мои отвечали сухо, в глаза мне не смотрели. Некоторые просто отворачивались. В лифт со мной вообще никто не зашел, хотя перед дверями на первом этаже стояло человек пять. По-видимому, двойник мой успел насолить здесь едва ли не каждому.

Подойдя к двери лаборатории, я набрал код на электронном замке, вошел, удивился пустоте помещения, свернул в сторону своего кабинета, расположенного в левом ближнем углу. Там одел халат, шапочку и, сев за стол, стал перечитывать журнал наблюдений за подопытными животными. Таким образом я начинал свой рабочий день в течение последних восьми лет, и менять свои привычки не собирался. Закончив с чтением, я убедился, что лаборантов Выродок ругал не зря: бестолочи изрядно напортачили в отчетности. Тем не менее, все можно было исправить, привести норму и без ругани. Отложив журнал, направился через лабораторию в препараторскую.

Там на обитом оцинкованным железом столе лежала распластанная кромсангами мышь с наполовину выпотрошенными внутренностями, стоял вертикально воткнутый в деревянную окантовку стола скальпель.

Это уже было непорядком. Хороший скальпель сейчас найти трудно, а точить отдавать такие вещи надо мастерам под собственным присмотром. Иначе сопрут.

На ножке мертвого грызуна болталась бирка с номером "344". В клетке же с этим номером я обнаружил другую, здоровехонькую мышь с точно такой же биркой и точно такой же цифрой. А ведь это была контрольная мыль последней серии моих собственных опытов. То есть эксперименты последнего полугода следует переделывать...

Я резко развернулся, пошел прочь из препараторской с намерением найти ответственного за произошедшее безобразие лаборанта, дабы как следует наказать его за проявленную халатность, а заодно поставить на вид и дуре Подопригоре, допустившей подобное безобразие в доверенной ее заботам лаборатории. Кот наш, дотоле обожавший меня и без стеснения тершийся о мои ноги в самое порой неподходящее время, поднял хвост трубой и стремительным скачком покинул лабораторию. Я вышел следом.

В коридоре едва не столкнулся нос к носу с Ющенко.

- Юрий Иванович! -- воскликнул он радостно, словно мы с ним были закадычными друзьями и не виделись целую неделю. -- А ты, я вижу, не унываешь!

Я ухватил его за грудки, молча притянул к себе.

- Юрий Иванович? -- удивился он. -- Я тут не при чем? Это -- начальство.

Я ухватил пальцами его шею, словно проказливого щенка, и швырнул в сторону двери в лабораторию, оттуда направил тело Ющенко вправо. Попав в препараторскую, заведующий отделом все сразу понял.

- М-да... - сказал он, - Порядочки у вас... За такое полагается... - оглянулся на меня. -- Уголовное дело полагается за это, Юрий Иванович, - и прогладил сам себя по шее.

Я молчал, ожидая продолжения. Значило ли это, что заведующий отделом к случившемуся не имеет никакого отношения? Или все-таки тут причиной является просто-напросто халатность Выродка, Подопригоры и лаборантов?

- Да плюнь ты на это! -- вдруг заявил заметно повеселевший от моей нерешительности Ющенко. -- Возьми другую мышь, сунь в клетку -- и вся недолга. А эту выкинь в печку. Не у тебя первого такое случается, не у тебя последнего.

То есть мой непосредственный начальник точно объяснил мне, что произошло в моей лаборатории на самом деле. Рыбак рыбака видит издалека, как говорится. И хамство мое стерпел, и унижение перенес только потому, что оценил мой поступок, как свидетельство того, что у меня с Ольгой Подопригорой все на мази, брак наш теперь согласован в верхах, и быть со мной в ссоре ему не выгодно.

- А ты молодец, - продолжил он словно в поддержку своих мыслей. -- Грандиозные планы требуют и нестандартных решений, экстравагантных поступков. Жаль, что никто не видел, как ты меня за шиворот сюда тащил. Со стороны это выглядело наверняка великолепно! Но я расскажу ребятам, не беспокойся. Мне поверят.

С этими словами он шагнул к выходу так, что я уж не смог остановить его, и быстро ретировался.

Лаборатория оставалась по-прежнему пуста. Значит убирать в препараторской придется мне самому. Негоже ведь начинать рабочий день с беспорядка на рабочем месте. Я к такому не привык... Через полчаса и стол был вымыт, и мышь сожжена в муфельной печи, расположенной в вытяжном шкафе, и помещение проветрено. А лаборанты так и не появились.

Я собрал инструменты и вышел в коридор. Там было пусто. Курильщики и прочие бездельники не успели занять свой любимый треподром, некому было мешать мне разговорами и приставаниями рассказать, как я провел отпуск. Мне удалось быстро добраться до лестницы, спуститься по ней на второй этаж, где у нас находилась мастерская по заточке инструментов и по ремонту всякого лабораторного хлама. Внизу, прямо под этой мастерской находилась автомастерская -- и надо всем этим хозяйством властвовал замечательный мужик по фамилии Горемыкин -- прямой потомок того самого Горемыкина, что был в больших чинах при императоре Николае Втором. Сам начальник цеха не закончил даже средней школы, но звался мастером был золотые руки, умельцем от Бога, а потому был едва ли не выкраденным из смежного НИИ нашим академиком Морозом. В подчинении у Горемыкина было чуть более десятка людей, но зато все -- спецы, один к одному. Коля Складинов, к примеру, запойный, зато способный не только блоху подковать, но и при живой блохе на подковах тех написать непристойное выражение. А Виктор Ерофеев имел одних авторских свидетельств штук около трехсот и более десятка весьма серьезных изобретений. И остальные мастера не уступали им. Все ребята этого цеха мне очень нравились.

На втором этаже также находилась и дирекция института с кабинетами академика Кукушкина, всяких там его секретарей, референтов и помощников, а также его пяти замов со своим штатом псевдоученой прислуги во главе с моим бывшим однокурсником Сергеем Прохоровым. Расположились они в дальнем крыле здания, но Доска приказов, подписываемых ими, торчала прямо перед дверьми на лестницу. В нее я и уперся взглядом.

Приказом академика Мороза все четыре моих лаборанта были переведены в другие лаборатории под начало других научных руководителей. Согласно поданных ими заявлений...

Вторым приказом, подписанным членкором Карнауховым и академиком Калабыкиным, мне был вынесен строгий выговор за неумение работать с подчиненными.

Лозунг жуликов и прощелыг всех времен и всех народов

В мастерской Горемыкина меня всегда встречали с шутками, пропускали вне очереди на заточку инструментов, старались обязательно рассказать новый анекдот, даже всегда раскрывали окна специально для меня, ибо знали, что запаха табачного дыма я не переношу.

Но в этот раз мастера даже не поздоровались. Лишь трезвый Коля Складинов молча кивнул в сторону книги заказов и вернулся к разговору с Ерофеевым о том, как следует вулканизировать манжетку для вакуумного насоса, чтобы служила она дольше обычных десяти часов. Оба они при этом дымили своими злосчастными "беломоринами". Сам же Горемыкин, увидев меня еще на входе, молча ушел в свой кабинет, куда его раньше надо было буквально силой загонять.

Я занес в журнал список своих заявок, оставил инструмент на общей полке и покинул это некогда гостеприимное и теплое для души моей место с чувством побитой собаки, поджавшей хвост.

"Ладно, лаборанты, - думал я по дороге из мастерской назад в лабораторию. -- Они -- ребята молодые, горячие, легко бросаются из крайности в крайность. Вчера, когда у меня не было контакта с Выродком, он мог их обидеть, нахамить им, вот ребята и взбрыкнулись. Такое допустить можно. Но чтобы восстановить против себя целый институт! Тут должны быть какие-то важные причины. Неужели -- только зависть всему виной: оторвал себе, мол, выгодную партию? А кто им мешал начать ухаживать за Подопригорой в течение двух месяцев, пока меня в институте не было? Нет, тут что-то другое..."

Возле дверей лаборатории стоял, переминаясь с ноги на ногу седенький невеликого роста, но изрядно широкоплечий, слегка сутулый старичок со всклоченной седой шевелюрой, с картузом (именно картузом, а не кепкой и не шляпой) в руке, в зимнем полупально-москвичке с цигейковым воротником, в собранных в гармошку и заправленных внутрь стоптанных на правую сторону яловых, хорошей выделки сапог. Лицо у него было простое, из тех, которые называют неприметными или обыкновенными, отчего казавшееся смутно знакомым: курносый, глаза голубые, смотрят весело, брови аккуратные, щеки розовые. Все остальное занимала аккуратно подстриженная и расчесанная округлая борода цвета спелой пшеницы без следа седины. Старичок, увидев меня, разулыбался широко и открыто, искренне радуясь встрече.

- Егорий Иванович, - сказал он, переиначив мое имя на старорусское звучание. -- У меня к вам серьезный разговор. Не пригласите ли вы меня в кабинет?

Столь обычная для какого-нибудь сотрудника нашего НИИ или для проверяющего из министерства речь в устах этого старичка казалась ненормативной лексикой, но я сделал приглашающий знак и, набрав код, распахнул дверь лаборатории.

- Можно я сяду? -- спросил старичок, когда мы, пройдя сквозь лабораторию, вошли уже в кабинет. Было это нарушением режима контроля за посетителями секретной лаборатории, конечно, но после прочтения приказа о выговоре, подписанным самим Карнауховым, которого я и уважал, и почитал, стало мне на все строгости какого-то там начальника дурацкого первого отдела с вечно недовольной мордой и папкой под мышкой наплевать. Потому и отказывать в стуле пожилому человеку я не почел нужным, пригласил присесть.

- Жарко у вас, - заявил старичок со вздохом облегчения, распахивая пальто и обнаруживая под ним подвязанную ремешком на животе толстовку. Ни дать, ни взять -- персонаж Игоря Ильинского в спектакле "Власть тьмы" по Льву Толстому на сцене Малого театра, который я видел прошедшей зимой. -- Да, вы садитесь, Егорий Иванович. В ногах правды нет, - продолжил он уже на правах почти что хозяина.

- Спасибо, - почему-то смутился я, садясь на самый краешек своего стула за своим же столом. Кто он такой, я еще не знал, но старичок сей мог вполне быть вновь назначенным руководителем моей лаборатории. Почему бы и нет? Раз лаборанты от меня ушли, то и лаборатория может улетучиться... Странно только, что зовет он меня не Юрием, а Егорием, словно я опять в заповедном месте...

- Леший я, - разом опрокинул все мои предположения старичок.

- В каком смысле? -- не сразу понял я. -- Леший -- ваша фамилия? -- ибо знал по годам службы в армии сержанта по фамилии Лошак, который объяснял происхождение оной тем, что какая-то дура в ЗАГСе еще до войны записала в свидетельство о рождении его настоящую фамилию Лешак именно таким образом.

- В прямом, - ответил он. -- Весной, летом и осенью я -- Леший, зимой -- тоже Леший, но в течение двух предновогодних дней еще и Дед Мороз. А сейчас еще и связной по совместительству, - и добавил. - С известным вам населением.

И тут до меня дошло! Это был посланец Горыныча и бабушки Яги! Тот самый Леший, который, как мне говорили, жил в тамошнем лесу, но в летнюю пору был слишком занят уходом за лесом, чтобы приходить в гости к хозяйке избы на куриных ногах для того лишь, чтобы увидеть живого человека -- меня то бишь -- и поговорить о том, о сем.

- Вот поздней осенью, - говорила мне бабулька, - или зимой, быть может, и свидитесь. Очень занятый у нас Леший. Лесничие-то да лесники здешние только водку жрать горазды да взятки брать вместо лесорубочных билетов. А лес должен без их пригляда сам выживать. Вот на Лешего и вся надежда. Если бы не он, неизвестно что сделали бы местные поганцы с нашей поляной. А ведь она единственная осталась на всем белом свете такой, какой должна быть. У нас есть даже площадка для танцев эльфов. Другой такой уж во всем мире нет...

После чего и вспомнилось вот это самое лукавое лицо, но с бородой долгой и неухоженной, выглядывающее из-под треуха, пару раз замеченное мною в лесу, когда собирал я грибы для Горыныча. Тотчас припомнились рассказы домашников из нашего класса в городе Златоусте, которые летом бывали вместе с родителями в дальних башкирских лесах, где их заставляли плутать Лешие в чаще до изнеможения. И рассказ о Лоозеровском Лешем, принятом журналюгами за снежного человека, припомнился.

- Здравствуйте! -- обрадовался я. -- Как вы сюда попали?

Старичок, пока я наливал воду в чайник из-под крана и ставил его на электроплитку, прячущуюся внутри моего стола, поведал мне историю своего прибытия в столицу. Оказывается, после брошенных мною сгоряча еще в лесу слов: "Леший с ними, с книгами!" - Горыныч попросил Лешего на самом деле собрать по Москве все книги из моей библиотеки, не растеряв ни одной, переплачивая любые деньги. С тем поручением и отправил хранителя леса в Москву.

Леший выполнил наказ, переплатив всего лишь тысячу сто шесть рублей тем людям, которые купили мои книги у Выродка. Большинство новых владельцев, узнав, что я раздумал распродавать свою библиотеку, возвращали книги охотно, лишь двое никак не хотели расставаться с раритетами. Вот и пришлось Лешему напускать на них морок. Теперь будут две недели приходить в себя.

- Я твои книги, Егорий Иванович, на чердаке твоего дома держу. Большой чердак, все двери на замках, украсть чего-нибудь оттуда трудно. Да и заговоренные они. Ханыга какой мимо книг пройдет -- и не заметит, а тронет -- так сразу руки рожей покроются, да такой стойкой, что даже красная тряпица с мелом не помогут, а уж про лекарства нынешние и говорить не стоит.

- С лиходеями иначе нельзя. Вор -- он доброго слова не понимает, он тебя бояться должен, от страха дристать. Тогда будешь в безопасности. Если вора на колени не поставить, он на тебя сядет верхом.

- А деньги где взяли? -- продолжил я допрос, заваривая чай в настоящем фарфоровом чайнике Капчагайского завода, привезенного из Казахстана по моему заказу самим Карнауховым, съездившим однажды в Алма-Ату на международный симпозиум. -- Немалая все-таки сума.

- А у нас в лесу за века жизни столько всякого барахла завалялась, что вовек не растратишь. Сдал кое-что в ломбард -- вот и разбогател.

В лесу старик сей, помнится, был одет тоже не по сезону -- в овчинном тулупе среди лета ходил, в шапке. И в лаптях. Получается: на сокровищах сидит, а выглядит, как Плюшкин. Интересно, что сдал Леший в ломбард?

- Десяток дублонов испанских, - ответил старик на мой мысленный вопрос. - Их шведы еще за сто лет до царя Петра на русский Север привезли. Чтобы, значит, головы, сложить, а золото в земле оставить. А в ломбарде мне взамен бумажки ваши дали... - вынул из кармана горсть советских дензнаков с профилями Ленина разных цветов. -- На вот. Это тебе. А то Выродок твоими деньгами пользуется, а ты бедствуешь.

Сказать по правде, денег у меня и впрямь было не так уж много -- в утро, когда я ушел от Людмилки в лес, в кармане брюк завалялась сиреневая "четвертная" - на нее я и билет до Москвы взял, и жил до сего времени. То есть оставались в наличии лишь рубль с мелочью. Я взял предложенное не ломаясь.

- Горыныч переживает за тебя, - продолжил между тем Леший, пододвигая к себе чашку с налитым в нее до краев (дурацкая детдомовская привычка) чаем. -- Вы с ним договорились мысленной связи не держать, потому он попросил в случае чего, чтобы я поспособствовал.

Сахара он положил две ложки, размешал, стал пить с привсхлюпом. Я же молча рассматривал его. Лешему так шла в лесу его расхристанная нелепая овчинная хламида, долгая борода, босота и лукавый взгляд, что, мельком увидев в первый раз его, я не удивился его виду, а вот теперь, запертый в москвичке и в сапогах Леший казался мне почему-то похожим на незаслуженно обиженного ребенка.

- А что Москва? -- пожал он плечами. -- Город. В лесу дышится легче.

- Камень, - последовал ответ, - Железо, стекло. Обогревать дорого -- не натопишься. В лесу теплей.

- Да, - согласился я. -- В лесу теплей во всех отношениях.

- А в чем дело? -- встрепенулся Леший, и оставил недопитый чай в сторону.

- Это я сейчас! -- явно обрадовался он. -- Я мигом!

Вскочил со стула, и исчез. Точнее, прошел сквозь стену.

"Следить за словами надо, - укорил я себя мысленно. -- Старый человек. Мало ему забот, что Горыныч дал, так еще и я его нагружаю. Надо сегодня же с ним на Ярославский сходить, билет на поезд назад купить. Раз деньги есть. Сам-то он в толчее вокзальной с непривычки еще и в обморок брякнется".

Пододвинув к себе журнал наблюдений, я принялся его изучать -- и не заметил, как промелькнуло около часа...

- Плохо дело, - сказал он. -- Баба твоя таблеток наглоталась.

Я тяжело вздохнул. Жалко было женщину, не более того. Не любил, значит, я ее, коли не завопил от горя, не бросился вон из института. Лишь спросил:

- Сутки в реанимации пролежала, а потом перевели ее в общую палату- ответил Леший. -- Так люди говорят.

- Из-за него. Узнала про его новую кралю -- и за таблетки. Баба, одно слово.

- А ты, как думаешь? -- прозвучал у меня в голове голос Младшей головы.

"Нормальная житейская история, - попробовал я похорохориться. -- Такими дурами все московские больницы забиты".

- Не ерничай, - оборвала меня Срединная голова. -- Любовь -- это свято.

- МОЖНО, - проревел в голове моей голос Старшей головы. -- НУЖНО. ОБЯЗАТЕЛЬНО.

Спорить не имело смысла. Да мне и самому не хотелось, чтобы этот милый старикан оставил меня наедине со все более и более пригибающей к земле душевной болью.

В больницу нас с Лешим не пустили. Сказали в регистратуре, что прием посетителей в рабочие дни разрешен с четырех до шести дня, а в шестнадцатую палату, где лежит Людмилка, вход посетителям и вовсе запрещен -- там лежат выздоравливающие, нуждающиеся в покое, а также те, кому противопоказаны стрессы.

Мы долго упрашивали стоящую на посту в приемном покое толстую Цербершу в белом халате, умоляли ее войти в наше незавидное положение виновников трагедии, Леший даже выжал из небесно-голубых глаз своих скупую старческую слезу, но упрямая толстуха, лишь цыкнула на него, обозвала старым придурком, а мне вообще приказала убираться из больницы к такой-то матери, а не то вызовет она милицию -- и отправят меня, голубчика, туда, куда Макар коров не гонял. Вот так...

Точнее, таким обычным для Лешего способом проник внутрь больницы мой напарник, а мне пришлось лезть по пожарной лестнице до третьего этажа, а там с нее перебираться в распахнутую форточку первого от угла окна, оказавшегося окном женского туалета. Сидевшая там на унитазе женщина отнеслась к моему появлению спокойно. По-видимому, таким образом проникал внутрь больницы не я первый. Она лишь сказала:

Что я и сделал, опустившись лицом к подоконнику, затем пропустив внутрь туалета и тело, и ноги, встал на них и вышел в дверь. Оказавшись в коридоре, увидел, что тут немало людей, не одетых в больничные халаты и халаты медперсонала. Навстречу мне шел и Леший в белой накидке на плечах, волочащейся полами по полу. В руке он держал такую же хламиду, которую по его знаку одел и я. В таком виде мы отправились в палату номер шестнадцать.

Пахло лекарствами, грязным бельем и нестиранными простынями. На полу у одной из пяти кроватей блестела желтая лужа остро воняющей мочи. Людмилка лежала в левом дальнем углу на койке изрядно продавленной и покарябанной или исписанной чем-то черным поверх белой краски. Она смотрела на меня взглядом испуганным и ожидающим.

- Здравствуй, - сказал я, подойдя к ней. И тут же понял, что пришел неправильно -- без обычных для посетителей больниц гостинцев: без яблок там, без цветов, апельсинов.

Людмила отвернулась. То ли захотела создать впечатление непрощающей злодею невинности, как это делали киноактрисы 1930-х, то ли действительно расхотела меня видеть -- непонятно.

Леший уже приволок два стула, поставил их рядом с кроватью, сел сам, на второй толкнул меня -- я и шлепнулся.

- Передачу, понимаешь, забыли, - сказал он. -- Так бежали! Так бежали!

- Барышня, - тогда заявил старик, - кончай выпендриваться. Он к тебе по пожарной лестнице лез, а ты: не надо. Дай-ка, хоть посмотреть на тебя.

- Спасибо, - улыбнулась она ему одному. - Вы -- хороший.

- Да мы оба хорошие, - заявил в ответ на ее улыбку старикан. -- А он еще и молодой. Потому даже лучше.

Лицо Людмилы было изможденным, желто-сизым, глаза ввалились, волосы на голове были спутанными, губы сухими.

- Спасибо вам, дедушка, - сказала она, и пояснила. -- За лестницу.

- Нет, правда, - ответил он. -- Меня пропустили, а его нет. Вот он и полез. А там -- женская... как это по-нынешнему-то?

- Во. А то там внизу такая толстая стоит, ни за какие ковриги не пропускает.

- Она не ковриги, она рубль берет, - подала голос с соседней кровати немолодая уж женщина с перевязанной головой. -- За рубль сюда хоть бомбу проноси, а бесплатно и к умирающему с последним словом не пропустит. Сука она.

Леший аж окаменел от растерянности. В старые времена женщины, да еще горожанки, такими словами не пользовались.

Не знаю уж, что сказал Змей Лешему, но старик замолчал надолго.

- А я заплатил три рубля, - сказал я, - и прошел за стариком. А ему сказал, что лез по лестнице.

- Врешь, - улыбнулась впервые мне Людмилка. -- Я всегда знаю, когда ты врешь... - щеки ее порозовели, глаза стали теплее.

Тогда я понял, что дальше врать нельзя, и признался:

- Ты -- нет, - ответила она согласно. -- А он любит. Он просто предал любовь. Вот и все...

- Он, - повторила она. -- Второй ты. Я недавно догадалась.

"Вот так баба!" - восхитилась Младшая голова.

- Совсем свихнулась, - проворчала соседка с перевязанной головой, - Второй ты... Надо же! - и отвернулась от нас, перестала прислушиваться.

- Я знаю... ты поехал в лес... чтобы опыты делать... вне основной темы... что-то там про двойников... - ответила она. -- А он тебя обманул... - и добавила с печалью в голосе. -- И меня тоже.

- Глупость, - заявил я. -- Опыты на двойниках... Я же только с животными работаю.

Дверь палаты широко распахнулась -- и на пороге возник... я сам. То есть Выродок собственной персоной.

"Решающее сражение!" - прокомментировала Младшая голова.

- Кто такой? -- спросил двойник с порога у подавшейся к ней Людмилки, при этом даже не глядя на меня.

- Это... - ответила она, растерявшись много больше меня, хотя только что сказала такое, что можно было заподозревать, что к встрече подобной она готова. -- Это... как тебе сказать..

- Я -- это ты, - заявил тогда я, вставая со стула. А Леший обернулся к вошедшему и заявил в свою очередь:

Больные женщины, кто сидя, кто полулежа, вытаращились на нас с Юлием Борисовичем. Других посетителей в тот момент здесь не было. Та, что с перевязанной головой высказалась:

Юлик в два шага пересек палату, бросил увесистый пакет на тумбочку, стоящую у Людмилки в изголовье, сказал:

- Ты рубль бабке на входе заплатил? -- спросила в ответ Людмилка.

- Обойдется, - ответил он. -- Ей государство жалование платит. Сказал, что голову сверну.

- А он три рубля дал, - заявила тогда Людмилка.

- Три рубля? -- спросил. -- Зачем? Таких давить надо. Как гнид... - сфокусировал, наконец, взгляд, продолжил уже без агрессии в голосе. -- А ты и впрямь, как я. Похож. А ты что -- тоже ее... - хихикнул погано и сделал непристойный жест.

Тут я ему и врезал. Метил в скулу, но промахнулся. Очень уж ловко увернулся от моего хука мой двойник. Я такой реакцией никогда не обладал.

- Щ-щенок... - проговорил он с кривой усмешкой, и как-то лениво, совсем не драчливо шевельнул левой... именно левой! -- рукой...

Я пролетел через всю палату, и, потеряв в полете белый халат, упал в дверях прямо под ноги могучего сложения толстомордому мужчине в белом халате и со стетоскопом на груди.

- Это что такое?! -- закричал он высоким, пискливым, словно у ребенка, фальцетом. -- Драка? Посторонние в помещении?

Толстяк подхватил меня под мышки, одним движением поднял на ноги и швырнул спиной на стену.

Спина и скула и болели, но я кивнул согласно.

- Вы к кому пришли, молодой человек? -- закричал он, оборачиваясь уже к Выродку. -- К кому пришли, спрашиваю? -- заметил краем глаза слабую попытку Людмилки ответить вместо Юлика, запищал еще громче. -- А вас и не спрашивают. Из-за вас драка в палате? Я бы на вашем месте не себя, а вот этих двух субчиков отравил. Ишь, какую глупость удумала -- из-за двойняшек травиться! Нелюди они, нелюди, раз такую красу чуть до смерти не довели

Врач не знал сам, насколько он близок к определению сущности одного из двух обруганных им мужчин -- Выродок и впрямь являлся нелюдем, копией человека -- меня то есть.

Как раз в этот момент Горыныч вновь подключил сознание Юлика к моему.

"Двойник! -- суетно бились мысли Выродка. -- Абсолютная схожесть!... У меня что -- был брат?.. Это удача! Это решает все проблемы. Ольга -- моя, эта дура -- его!"

Я ожидал, что после этого решения Выродок угомонится и покинет палату, хотя что-то в интонации его мыслей мне показалось неестественным, лживым, словно он думал так, будто хотел скрыть свои мысли. Только разве возможно это? И откуда Выродок может знать, что мы подслушиваем его мысли? Нет... такого быть не может. Хотя бы потому, что не может быть никогда.

Тут Выродок внезапно сменил ход рассуждений, и завопил, тыча пальцем в мою сторону:

Но могучий, хотя и писклявый врач, решил по-своему. Он ухватил Выродка за шиворот, сказал:

- Пить меньше надо! -- и вышвырнул Юлика вон из палаты. Спустя пару секунд тем же образом покинул помещение и я. Леший на глазах опупевших больных прошел сквозь стену.

- Молодец! -- восхитилась Младшая голова. -- Не врач, а Илья Муромец!

- Ресторанный вышибала, - проворчала Серединная.

- Нехорошо получилось, - вздохнул Леший, глядя на нас. -- Больница -- это храм Асклепия, а мы такой тарарам устроили. Нехорошо.

Выродок глянул на старика диким взором, да как дал стрекача вдоль по коридору к выходу.

- ОН БИЛ ЛЕВОЙ. ЗНАЧИТ ОН -- ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕ СОВСЕМ ТЫ, ЕГОРИЙ.

На улице перед входом в больницу нас с Леюшим уже ждали милицейский патруль и мой двойник.

- Вот видите, - сказал Выродок, указывая на меня и на себя пальцем. -- Одно лицо. Он -- шпион. А старик -- его связной.

- Надо же! -- восхитилась Младшая голова. -- А ведь он прав.

Отделение милиции в Москве походило на все виденные мною в детдомовские бесшабашные времена отделения милиции Среднего и Южного Урала: окно с решеткой на голой и грязной стене, исцарапанный деревянный прилавок с выглядывающей из-за него милицейской фуражной, в правом дальнем углу -- "собачник" с двумя лавками и с сидящими там на полу разом ставшими невыразительными людьми. Именно отсюда -- от входной двери они и выглядят, и пахнут не как люди на воле, кажутся зверьми дикими. Но достаточно оказаться с ними рядом внутри "собачника", как оказываются они людьми интереснейшими, порой такими умницами, что в сравнении с ними любой милиционер тут же оценивается "лягавым". Я знал это по опыту, по двенадцати своим приводам в такие вот отделения, всегда беспричинным, всегда унизительным, всегда с мордобоями и ни разу, после выяснения ошибочности ареста, не услышавши от ментов извинений.

"Ничего не изменилось за двадцать с лишним лет", - подумал я с грустью.

Леший же рассматривал помещение с любопытством посетителя зоопарка, впервые увидевшего вольеры с хищниками.

- Неуютно-то как! -- произнес с недовольным голосом. - Разве в таком доме можно жить?

- Здесь не живут, - резко оборвала его синяя с красным околышем фуражка из-за прилавка. -- Здесь допрашивают.

- Ну, да, ну, да... - согласился старик. -- Работа у тебя такая. Половину жизни сидишь тут, допрашиваешь -- оттого и душа у тебя на манер этих стен: тусклая да грязная... - после чего заключил, глядя невинными глазами в ошарашено вылупившееся на него лицо вылезшего из-за прилавка капитана. -- Жалко тебя, убогого.

Мильтона в этом помещении жалели, должно быть, впервые. Не только этого, а всех, кто служил под этой крышей невесть сколько лет. Потому капитан не знал, как отвечать на услышанное им от старика хамство. Он лишь сердито фыркнул, словно морж, и потребовал:

По дороге в отделение я успел телепатически посоветоваться с Драконом, потому тут же пришел на выручку Лешему:

- Мои документы вон у того товарища, - и улыбнулся милой в сторону своего двойника. -- Он их взял -- и не отдает.

Выродок, сжав кулаки, бросился на меня, но два мильтона повисли на его плечах и прижали грудью к прилавку.

- Товарищ капитан! -- закричал Выродок. -- Вы видите? Он говорит, что он -- это я. Понимаете теперь?

Капитан сделал знак мильтонам -- и те в мгновение ока опростали карманы Выродка, выложив на прилавок и портмоне мое с документами, и кучу всякого барахла: зачем-то две расчески, одну массажную щетку, шестирублевый месячный общий проездной билет на автобус, трамвай и метро, кучу магазинных счетов, записную книжку, две авторучки, один автокарандаш и еще какую-то дрянь. Больше всего меня поразили магазинные счета. Я знал, что он ведет учет своих расходов, но до такой степени, чтобы считать копейки, потраченные на хлеб, соль да спички, опускаться, мне казалось, недостойно мужчины.

- А ты жлоб, я вижу, - ухмыльнулся капитан, и тут же велел мильтонам обшарить и нас с Лешим. У старика обнаружились три пачки десяток, одна пачка четвертных, а также квитанция из ломбарда, сообщающая, что оный гражданин без документов сдал государству на хранение золотые монеты зарубежного производства общим весом 134 с половиной грамма, у меня -- остатки тех денег, что дал мне Леший.

- Ну, ты, дед, и дае-ошь! -- покачал головой капитан. -- Такие деньжищи таскаешь, а документов нет.

Леший глянул на меня: выручай, мол, а то сейчас рассержусь да так колдану, что всем станет тошно.

- Старик деревенский, - объяснил я. -- Его там вся округа знает. Он до революции мельником был, вот золото на старость и приховал. А теперь решил в Москве потратить, - и тут же перевел разговор. - С него что взять? Не сегодня-завтра сам помрет, еще и отвечать придется. Вы лучше с этим аферистом разберитесь, - показал на Выродка. -- У него мой паспорт.

Капитан раскрыл документ и вопросительно глянул на меня:

- Гурцев Юрий Иванович, 1 июля 1940 года рождения, холост, военнообязанный, - стал перечислять я свои данные. -- Прописан в Москве по адресу... Паспорт выдан 16 июля 1956 года Златоустовским горотделом милиции. Последние отметки: Московский государственный университет, факультет биологии, потом НИИ имени... А еще я -- кандидат биологических наук, нахожусь в подчинении доктора биологических наук, подполковника КГБ СССР Ющенко. Номер его телефона...

Ф-фу! Это была самая большая речь в моей жизни! Даже на экзаменах в университете я не отвечал на заданные в билетах вопросы так много: просто писал ответы и тыкал пальцем в них перед носом экзаменаторов. Все знали о моей странности -- и это решение проблемы коммуникации действовало безотказно.

- Нет, вы видите? Вы видите?! -- вопил в течение всей моей речи Выродок. -- Он все обо мне знает! Дословно! Вон она -- американская разведка!

Капитан бросил паспорт на стол, и произнес то, что должен произносить всякий капитан милиции в минуту растерянности:

После этого перевел взгляд на Лешего и спросил:

- А ты, дед... ты чей сообщник? Этого? -- показал на меня.

- Понятно, - кивнул капитан. -- Егор, значит. А по паспорту он -- Юрий Иванович.

- Нет, ты не понимаешь, мил человек, - попытался объясниться с ним Леший. -- Юрий и Георгий -- это имя одно, потому как Победоносец он. Змея победил, деву спас. Ты что -- не знаешь?

Что ответил ему капитан, я не услышал, ибо как раз в этот момент мне завернули руки за спину так, что я оказался согнутым в три погибели, и в таком скоряченном виде был втолкнут мильтонами головой вперед внутрь "собачника" с такой силой, что перелетел кубарем через сидящих там на корточках дурно пахнущих и безразлично взирающих на происходящее людей.

"Боюсь, накостыляют они Лешему", - успел подумать при этом.

"Да не волнуйся ты за старика, - прозвучал в голове голос Младшей головы. -- У него в правом лапте лежит удостоверение участника Отечественной войны и орденская книжка на пять погремушек... Да он, в случае чего, и запросто сквозь стену пройдет. Лучше скажи, зачем ты это все затеял?"

"Ерунда, - ответил я. -- Я спровоцировал инцидент -- машина аппарата насилия по имени государство заработала. Теперь хочешь-не хочешь, они должны разбираться: кто из нас кто и почему?"

"Мальчишка" - грустным голосом прокомментировала Срединная голова.

Закон предпочел признать Гурцевым Юрием Ивановичем 1940 года рождения и прочая, прочая, прочая моего двойника. Всего лишь двое суток потребовалось капитану милиции Заворотнюку Александру Тарасовичу на то, чтобы именно Выродка признали мной, а меня -- самозванцем, использующим наше внешнее сходство для легализации в стране развитого социализма. Подтвердили мнение мильтона: Ольга Подопригора, Ющенко и еще пропасть людей мне полузнакомых, ибо, оказывается, я был чужим в нашем якобы высокоученом коллективе, не знал ни о ком ничего как следует, а мой двойник выдавал на гора порой такие детали их жизни, раскрывал такие тайны, что у слушателей глаза на лоб лезли, а реакция моих коллег убеждала в правдивости обнародованной Выродком информации не только Александра Тарасовича, но даже и меня. За несколько недель Выродок вызнал о моих коллегах больше, чем я мог узнать за десять лет.

Кроме того, в дело опознания наших особ влезло невероятно большое число всевозможных знаменитостей: от докторов наук и академиков, народных писателей и композиторов, заслуженных мастеров спорта СССР, депутатов всевозможных Верховных и областных, городских, районных Советов до сотрудников ЦК КПСС, КГБ, МВД и вообще непонятного назначения организаций с самой неожиданной аббревиатурой. К примеру, явился на мой допрос и директор НИИХУЯ, то есть научно-исследовательского института химических удобрений и ядохимикатов, который тоже успел за это время весьма близко познакомиться с Выродком. Настырный капитан Заворотнюк даже разыскал давнего моего одноклассника из числа домашников, ставшего теперь директором средней школы в Загорске, который на очной ставке упорно описывал наши общие с ним детские шалости, которых я не помнил, а потом заявил, что таких дураков, как я, он в жизни не встречал, а Юрка Гурцев был парнем головастым, лучшим в классе по математике. То есть он тоже признал в Выродке меня, а меня назвал самозванцем.

Леший смылся из каталажки сразу же -- и потому меня мильтоны слегка побили, дабы вызнать, куда старик мог деться. Я ответил:

- Уехал, должно быть. Домой. Он живет где-то на Таймыре. Его там каждая собака знает. Хотите найти - спросите дядю Пашу.

Но капитан посылать телеграмму в Ямало-Ненецкий национальный округ с просьбой разыскать ему некого престарелого дядю Пашу не стал. Ему достаточно оказалось звонка отца Ольги Подопригоры -- заместителя министра, кандидата в члены ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР и обладателя еще целого списка регалий, - который заявил, что его дочь лучше знает, кто Гурцев истинный, а кто фальшивый.

Утром третьего дня меня вывели из камеры и препроводили опять-таки в ту же комнату с решеткой на грязной стене и с замызганным прилавком, из-за которого торчала тулья милицейской фуражки.

- Итак, гражданин Неизвестный, - заявила мне тулья, - следствием установлено, что ты -- не Гурцев. Назови мне настоящую свою фамилию -- мы проверим -- и отпустим тебя. Никакого ущерба ни государству, ни личности ты не нанес, потому судить тебя не будем.

- Будешь выделываться, будет тебе хуже, - заявил Заворотнюк, вырастая из-за прилавка так, что походить стал на собственный бюст.

- В таком случае, гражданин Неизвестный, - объявил он торжественным голосом, - тебя препроводят в специализированное отделение милиции, где ты будешь содержаться в течение трех месяцев. Если за указанный срок ты не будешь никем опознан, а также отпечатков твоих пальцев не обнаружат ни в одном уголовном деле, то органы правопорядка снимут с себя всякую ответственность за идентификацию твоей личности -- и дело твое будет передано в органы государственной безопасности. Но... - ласково улыбнулся он, - мы тебя опознаем, обязательно опознаем. У нас много нераскрытых преступлений. Ты понял меня?

Чего было не понять? Конечно же найдут дело о серийном убийце каком-нибудь или серийном насильнике, подгонят все обвинения и описания преступника под меня -- и подведут под вышку. О таких случаях разговоры ходят по Москве не первый год.

- Хочу, - честно признался Заворотнюк. -- Хорошо бы своими руками.

- Но можно попробовать, - ответил на мою улыбку своей улыбкой капитан. -- У меня есть кент в расстрельной команде. Бутылку поставлю -- он и пистолет свой даст подержать.

- Зря шуткуешь, - сказал он. -- Твое дело -- безнадега.

- Потому что в бегах нынче находятся такие люди, что им ничего не стоит самому министру нашему заплатить, чтобы тебя идентифицировали как расхитителя миллионов. А по некоторым нераскрытым делам о хищении социалистической собственности одним расстрелом не отделаешься -- там и сотни расстрелов не хватит... - помолчал, и вдруг внезапно спросил. -- Так как тебя звать все-таки?

Спецотделение ГУВД находилось внутри одного из лесопарков Москвы. За бетонным забором с колючей проволокой громыхали электрички открытой линии метро, потому я быстро высчитал, что линия эта -- Щелковско-Филевская, а парк, стало быть, Измайловский.

Тут была сытная, хоть и невкусная, совсем уж однообразная кормежка, чистое белье на постели, у каждого зэка - отдельная комната-камера с частой решеткой на окне, с нарами, унитазом, умывальником и с вделанным в стену узким коричневого цвета столиком. Охраняли нас весьма благодушные вертухаи, ленивые настолько, что разрешали в единый на этаже общий душ ходить нам хоть и по одному, но без собственного сопровождения в те часы, когда начальства в отделении не было. Если бы еще и следователи молчали (а их ко мне приставили целых два экземпляра), то место это вполне могло бы сойти за дрянной санаторий. Но допросы, как правило перекрестные, выматывали. Порой не хватало сил даже на то, чтобы мысленно поболтать со Змеем -- доплетался до своей камеры и рушился в сон.

От сознания Выродка сразу после ареста Горыныч меня отключил, сказав:

- Ни к чему тебе про его пакости знать. У тебя своей беды -- не превозмочь. Людва -- она жестокая.

Я не понял, что означает слово "людва", но Младшая голова мне объяснила:

Так вот, людва милицйская мучила меня допросами ежедневно по восемь часов с тридцатиминутным перерывом. Горыныч внимательно вслушивался в задаваемые мне однообразные вопросы, изредка подсказывал ответы, но чаще молчал, будучи согласен со мной, лишь раз признавшись, что с удовольствием пожег бы пламенем это спецотделение, да только толку нет: расплодилась людва на земле, организовалась так, что сколько не уничтожай ее, а она самовозрождается.

- На месте этого спецотделения новое построят, - закончил он. -- На место головешек охранников да допросчиков твоих новых жестокосердцев наберут -- и все будет по-прежнему. Ничего не изменится. Зло уничтожать -- это все равно, что революции устраивать: на место одной сволочи сразу три новых мерзости усаживаются... - и тут же принялся делиться воспоминаниями, иллюстрирующими это утверждение.

Как-то ночью сквозь стену моей камеры пришел Леший. За время своей городской жизни он значительно поправился и запылился. Пожаловался на плохой воздух и излишнюю суету горожан, а потом сообщил, что Выродок успел за прошедшие дни войти в круг близких знакомых и друзей дома высокопоставленного отца своей безумно влюбленной в него невесты.

Ольга Подопригора оказалась не такой уж и избалованной папенькиной дочкой, как писали весной в газетах, а наоборот -- очень несчастной, одинокой девушкой, эдаким закомплексованным на своей невзрачности "гадком утенке". До нее как раз-таки папе и не было дела все время учебы ее в школе и в институте, а мама, известная вертихвостка, и вовсе жила в Москве все время нахождения мужа на периферии, оставив девочку на мужа, занимавшего в провинции солидные посты, а потому передоверившего воспитание ребенка наемным работницам. Ольга и в педагогический-то пошла по приказу папы, уверенного, что учитель -- это самая, что ни на есть женская специальность, а к нам в НИИ попала потому, что у нас для нее специально открыли одно аспирантское место. Училась заброшенная родителями девушка в институте добросовестно, оголтелую столичную молодежь стеснялась, ни с кем не встречалась, а вот зимой, незадолго до госэкзаменов попала под прицел глаз желающих остаться после института в Москве однокурсников, дала всем от ворот поворот -- и один из особо ретивых и чересчур обидчивых кандидатов в женихи через свою любовницу из журнала "Советская женщина" пустил "утку" в "Московском комсомольце", что Ольга Подопригора-де и комсомолка плохая, и общественной работой не занимается, как следует, и вообще непонятно, за что ее тянут на красный диплом, когда на курсе есть немало талантливых студентов, к которым преподаватели и профессура относится с предубеждением. Словом, газета вякнула, случился минискандал, шум начальство замяло, но Ольга не перенесла нервного потрясения и, побыв в психиатрической клинике имени Соловьева сорок пять дней, потеряла всякий интерес к жизни сроком... на полгода, то есть на время сдачи госэкзаменов, защиты диплома, отпуска по окончании института и работы в качестве моего заместителя до тех пор, пока не появился на ступенях перед НИИ мой дубликат и устроил представление, свидетелем которого я был сам.

Одновременно мой двойник стал любовником жен двух высокопоставленных особ из окружения самого Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Кроме этого, он сумел выторговать у руководства кремлевской обслуги в качестве приданного за Ольгой трехкомнатную квартиру в престижном доме на Кутузовском проспекте, а также дачу на Рублевском шоссе рядом с дачами членов Президиума Верховного Совета СССР стоимостью в сто тысяч рублей с условием передачи оной через год в собственность молодой четы Гурцевых.

- Зачем Юлику дача? -- удивился я. -- У меня работы в лаборатории -- по горло, некогда отдыхать.

- Это я ему подсказал, - признался Леший. -- Во сне. Без науки твоей человечество тысячи лет жило -- не страдало, а вот без огорода и без овощей так бы и вымерло.

- Доходное, - согласился тут же. -- А для Москвы -- и традиционное.

- Да, ну? -- удивился я. -- Москва -- город спекулянтов традиционно, логово воров, бандитов, чиновников. Какие тут огороды?

- Э, милый! -- протянул Леший. -- Не знаете вы¸ молодежь, настоящей Москвы. Только на памятники смотрите. А настоящая Москва -- она на земле стоит, из говна растет. И искони веков славилась, к примеру, ранними овощами, мусорщиками своими, зеленщиками, огородниками. А все эти мануфактуры, забастовки, демонстрации -- это так... пустяки.

Я уселся на нарах поудобнее и приготовился слушать...

- Мусорщики в старое время сами платили за мусор, - начал Леший. -- На улицах рухляди всякой, осколков да битья разного, как сейчас на Москве, не валялось -- выгодней было прохожему нагнуться да поднять камешек ли, кирпич, разбитую бутылку, чем перешагнуть через них. Дворники доходных домов за чистотой улиц следили ретиво, бывали драки среди них за то, кто поднимет упавшее с проезжей телеги вовсе и не добро, а какие-нибудь лохмотья или ржавое ведро...

Потому как раз в неделю проезжал по своему участку -- а весь город между мусорщиками был разделен по справедливости -- человек на телеге, собирал набравшееся у людей ненужное, оплачивал по тарифу, а после вез на мусорнические поля. Два таких поля было под Москвой: у Филей и у Коломенского, прямо на пойменных берегах. Сваливал там мусор в кучу. Огромные они были, порой выше трехэтажных домов. И участки у каждого мусорщика были большие, городу принадлежали, но за аренду мусорщики не платили, от податей да налогов прочих тоже были освобождены Государевым рескриптом.

- Как же так? -- удивился я. -- Все платили, а мусорщики нет?

- От мусора да гнилья всякого в городе болезни приключаются, эпидемии, - объяснил Леший. -- Потому важнее тех крох, что могут заплатить мусорщики в казну, было Москве да державе российской без затрат здоровье свое сберечь. Как только эту систему придумали, так в Москве не стало холеры. На Волге по пять раз в сто лет случалась сия лихоманка, а на Москве с пушкинской поры не было. Потому, как чистота. Вся грязь в Филях да Коломенском скапливалась, там и под приглядом была. Вонь стояла такая, что чужих людей там почти и не было. Ибо гнили тамошние кучи ровно по году. После мусорщик набирал артель из всякой пьяни да швали людской, которой платить можно было дешево, достаточно вина дешевого с хлебом дать -- и униженные сии горы мусора делили на мелкие кучи: камни отдельно, стекло отдельно, мелочь всякая -- пуговицы, пряжки, обломки цветного металла -- отдельно, черный металл -- отдельно, тряпье, годное для переработки в бумагу, - отдельно, гниль всякая -- опять-таки отдельно. Так порой до двадцати куч набиралось. И все это грузилось на подводы, отправлялось: в управу -- на мощение улиц камни бесплатно, как бы налог на землю; стекло -- в мастерские стеклодувные на переплавку уже за деньги от тамошнего мастера, часть вещей -- старьевщикам и антикварам за деньги такоже, цветной и черный металлы -- на заводы. Но все это только затраты самого мусорщика и окупало.

- Основной доход шел мусорщику от гнилья, - улыбнулся Леший.

- Гнилье за год перепревало, превращалось в перегной. Горячий, перебродивший он был особо ценен в конце зимы, когда сеяли в грядки, сооруженные из него, семена редиски и даже огурцов. С полей тех собирали раннюю редиску уже в начале марта и продавали через зеленщиков по всей Москве за гроши, но в таких количествах, что доходы мусорщиков становились едва ли не миллионными.

- Не хило, - согласился я. -- Умели предки работать. Только воняли эти миллионеры, небось!

- Ваши химзаводы воняют куда сильнее, - возразил Леший. -- Пользы от вашей химии меньше, а вреда больше: сколько зверья, птиц погубили и губите! А настоящие мусорщики и не воняли вовсе. Живая гниль -- она не прилипчивая.

- А куда они делись -- мусорщики-то? -- спросил я.

- Году в тысяча девятьсот двадцать девятом от Рождства Христова последний мусорщик перестал ездить по Москве. Хотя правительство советское льготы мусорщикам прежние полностью оставило, берегло их, как золотой запас. Но именно в тот год решили народные комиссары стольный град Москву из купеческой сделать пролетарской, стали заводы строить, фабрики, прочую ерунду -- метро, высотные дома, - и рабочую силу от мусорщиков да зеленщиков перетянули к себе. Брали ведь на строительство гигантов социалистического строительства шпану, самых отъявленных лодырей да негодяев, никчемных людишек да преступников. Не хватало строителям социализма рабочих рук. И оказалось, что за чистотой Москвы следить стало некому. Все обязанности эти взвалили на дворников. А те - сплошь татары, а татарам если нет левого дохода, то и при хорошем жаловании свет не мил. Грязной стала Москва. Снаружи еще ничего: асфальтом залили, поливают каждое утро, зимой снег сгребают да вывозят, а как во двор любой зайдешь -- везде помойка. Сами жители стали возле домов своих свинячить, да еще при этом жаловаться в Моссовет, что за ними плохо убирают. А, если по здравому разумению, то чисто не там, где каждый день моют да скребут, а где живут аккуратно да так, чтобы и самим было хорошо, и окружающим. Исчезли мусорщики -- исчезли тотчас и зеленщики -- исчезли ранние и дешевые овощи. Стала Москва походить на какой-нибудь там Париж. Ибо с исчезновением гильдии мусорщиков исчез и Третий Рим...

Признаться, от подобной лекции мне стало не по себе. Не из-за аполитичности ее, слыхал я и посерьезней критику нашего образа жизни, а от понимания того, что в самом факте исчезновения мусорщиков из Москвы было нечто символическое, дурное предзнаменование: загадили ведь наши люди не только столицу, но и все прочие города страны, села перестали быть красивыми, природу всю уничтожили. А чего ради? Зачем жить пакостно? Во имя чего? Если можно жить красиво и чисто, зачем жить в грязи и вони?

- Людва -- она такая, - откликнулся в моей голове голос Младшей головы. -- Ей только удовольствие сейчас словить, а что завтра будет -- там и трава не расти. Ленин ваш дураком был, раз думал облагодетельствовать миллионы голов сразу. Не можно быть счастливым миллионам. Кто-то кого-то из людвы обязательно должен жечь, пытать, кромсать, калечить...

Досказать свою мысль Горыныч не успел, ибо в коридоре за дверью послышались шаги. Леший словно растворился в спертом воздухе камеры, и почти тотчас на пороге возник коротконогий, кряжистый старший сержант милиции с усталым сорокапятилетним лицом и с основательными мешками почечника под непонятного цвета глазами.

- Ты вот что... - сказал он гулким басом. -- Ты сам с собой не говори. Так и свихнуться можно. У нас такое случается... - подумал и добавил. -- А то накажу.

Я промолчал. Говорить о собственном надзирателе мне не хотелось. Подумал о том, что Младшая голова по-своему права, оценивая Ленина недостаточно мудрым. Действительно, какое может равноправие в том же нашем НИИ? Сволочей да бездельников тамошних только сталинский ГУЛАГ заставит работать честно и для пользы державы. Ведь паразиты почти все! Лишь создают видимость деятельности. И вот основная мысль всей этой бестолочи: как хорошо жить при капитализме, при безработице и конкуренции, как можно будет, если свергнуть советскую власть, хорошо жрать, трахать только красивых баб и нихрена не делать. Каждый видит себя миллионером в мечтах. Никому и в голову не приходит, что для того, чтобы стать миллионером, надо уметь воровать, убивать и насиловать, что большие деньги текут в карманы только сквозь кровь людскую, что деньги большие надо уметь и уберечь, то есть содержать охрану, которая станет опять-таки убивать, убивать и убивать. Пытался я как-то объяснить это нашим завзятым курильщикам и болтунам -- подняли меня на смех. У каждого оказалось по родственнику-другому в Израиле, в США да в ФРГ, которые, по их словам, стали в "свободной стране" преуспевающими бизнесменами, миллионерами. На вопрос мой, отчего же сами израильтяне, американцы да немцы горбатятся на наших эмигрантов, никто не ответил. Сказали, что дурак я, раз такого сам не понимаю.

- Не тем голова твоя забита, - авторитетно заявила Срединная голова. -- Все это - суета. Мир так устроен, что есть мы, есть муравьи, есть бабочки, есть прочая живая тварь, есть людва. Муравьи могут драться между собой, но от этого не страдаем ни мы, ни вы, ни прочая тварь. Даже от битвы слонов могут пострадать от силы половина сотни дураков. Когда же спорит и дерется, воюет между собой людва -- страдают все: и мы, и животный мир, и растительный, равные с вами хозяева этой планеты, которая сама по себе живая, как живы на ней и вы, и мы, а в совокупности все живые и она с нами -- земля-кормилица...

Признаться, меня всегда удивляла эта способность всех трех голов Горыныча использовать семантику и набор слов современного русского языка. Казалось бы, должен он говорить по-старорусски, с оборотами, приличествующими протопопу Аввакуму, а то и автору "Слова о полку Игореве", но Змей легко оперирует и канцеляризмами сегодняшнего времени, и словами-перевертышами из иноземных языков, да и просто одесским да воровским сленгом столь легко и столь успешно, что создается впечатление всегда, что Горыныч и родился-то едва ли на двадцать лет раньше меня. Шпана, словом, бывшая, из беспризорников.

- Тысячелетия назад мы помогали вам, - продолжила между тем Срединная голова. - Мы научили вас пользоваться колесом и огнем. Мы следили за тем, как понемногу взрослеют цивилизации Китая, Египта, Индии и Месопотамии. Мы слушали откровения Сократа, шутки Диогена, споры даоистов и конфунцианцев -- и сами при этом учились мудрости у вас. Мы были поражены, когда в одном из древнегреческом храмов возник прообраз первой в истории человечества паровой машины, а Аристотель смог мыслью объять необъятное. Мы были уверены, что очень скоро появятся на земле водяные мельницы и плуг, людям перестанут быть необходимыми рабы в качестве домашних животных, наделенных речью, и нравственность, предсказанная Платоном, восторжествует хотя бы в одной стране...

- ГЛУПЫЕ НАДЕЖДЫ... - печально прокомментировала Старшая голова. -- ЛЮДВА ВСЕГДА СТРЕМИТСЯ ПАСТЬ НА ЧЕТВЕРЕНЬКИ И ЛИЗАТЬ ДЕРЬМО.

- Быстро, словно на дрожжах, вспух на краю Ойкумены Рим, - не обратив на замечание Старшей, продолжила Срединная голова. - Он разрушил все то здоровое и полезное для души человеческой, что рождали и лелеяли возникшие до Рима цивилизации. Как всякий примитивный организм, Рим поглотил более зрелые цивилизации, надругался надо всем, что делало человека отличным от животного, заставил все человечество впасть в скотство Лукулловых пиров и Нероновых забав, проказ Калигулы и ненасытной жадности Цезаря, превратил людей в людву. Рим породил римское право, в коем человек стал игрушкой судьбы и судейских пристрастий. Благодаря Риму и порожденному им праву бумаги и чернил повелевать судьбами и жизнями миллионов, людва постепенно забыла о своем желании стремиться к свету знаний и утверждению нравственности. Сначала римляне жгли, мучили и отдавали на съедение зверям христиан, потом, видоизменив идеологию христианства, наделили Библию такой же чернильно-бумажной душой -- и с помощью всего лишь книги стали пытать, мучить и жечь, истреблять целые народы. Мир впал в маразм. Людва забыла даже про украденный у этрусков римлянами бетон, не говоря уж о философии и литературе. Не варвары погубили Рим, а Рим обварварился с помощью римского права, свитков папируса и чернил. Людва отринула грамотность, возненавидели ученых и мудрых, провалилась в бездну Средневековья...

- ПОЛНО, - оборвала Старшая голова Срединную. -- ОН ПОНЯЛ И ТАК.

- Ну, и что? -- влезла в разговор старших Младшая. -- Повторение укрепляет знание, - и далее обратилась уже ко мне. - Ты, Егорий, должен понять, что это с помощью римского права люди научились быть не любопытными, возвели жестокость свою в основополагающий принцип совместного проживания в едином государственном организме. Именно на основе римского права зиждятся теперь все Конституции всех стран мира, именно ему благодаря почитается нормальным зариться на чужое, дозволяется меньшинству присваивать продукты труда большинства, утверждается стремление людвы к сибаритству и лени, к жажде владеть большим числом благ и удовольствий, чем человек в состоянии потребить. С каждым веком человечество все более оскотинивается, хотя и неумолчно твердит о всеобщем прогрессе. Ибо понимает людва прогресс лишь, как улучшение технологий, благодаря которым труд человеческий заменяется на труд механизмов, низводя человека в животное состояние. В вашем двадцатом веке вы ничего, к примеру, не изобрели по-настоящему революционного, вы лишь улучшили то, что породил внезапно вспыхнувший блеском разума девятнадцатый век: ядерную энергию, высшую математику, космические путешествия и прочее...

- Кто это -- мы? -- спросил я, ощущая себя полным ничтожеством от всего услышанного.

- А вы кто? -- воскликнул я, понимая, что повторяюсь, но не находя иных слов. - Кто вы? Природа? Дьявол? Бог? Отчего вас зовут люди нечистью? Что вы хотите он нас? От меня?! -- уже кричал напоследок.

Дверь камеры распахнулась, в проеме возник силуэт давешнего старшего сержанта милиции. Он занес что-то над собой и с силой опустил на мою голову.

Очнулся я лежащим на нарах. Потрогал голову -- обнаружил шишку. Шишка болела. Сел, оглядел себя. Одет, обут. Лишь гудит в башке...

- Иногда полезней слушать, чем спрашивать, - сочувственным голосом заявила Младшая голова.

Тут дверь вновь распахнулась. Там стоял кэгэбэшный капитан с кейсом в руке. Он молча вошел в камеру и, практически не глядя на меня, выложил из кейса на вделанный в стену рядом с нарами столик серый паспорт с гербом РСФСР и стопку каких-то бумажек с печатями -- документов, стало быть.

- Ознакомьтесь, - велел он мне бесцветным казенным голосом.

Документы были на имя Юрия Ивановича Гурцева 1940 года рождения, то есть мои документы, только абсолютно новые. Даже на дипломе МГУ, который лежал передо мной, не было круглой отметины от донышка чашки с кофе, которую мне поставил на нем все тот же друг детства Андрей Косых.

- Распишитесь, - сказал второе слово капитан КГБ СССР, и пододвинул ко мне вынутый из все того же кейса лист с перечнем врученных мне документов.

Капитан вернул список в кейс, захлопнул его, сказал целых два слова все тем же лишенным красок и эмоций голосом:

- Всего хорошего, - и вышел из камеры вон, оставив дверь открытой.

- Выходите, пожалуйста, - сказал кто-то снаружи.

Я вышел. Там меня ждал незнакомый мне паренек в форме ефрейтора милиции¸ который смотрел на меня с интересом и пытался скрыть улыбку.

И мы отправились в кабинет к следователю -- в тот самый, где я провел уже не один час допросов и увещеваний.

Но сейчас там сидел не один давешних Церберов, задававших одни и те же вопросы, а все тот же мертвоголосый капитан КГБ.

- Вам надлежит вернуться к своей деятельности незамедлительно, - произнес он самую, должно быть, большую в своей жизни речь все тем же безжизненным голосом и почти не шевеля губами. -- А проживать теперь будете по тому адресу, что стоит у вас в паспорте. Квартира идентична по планировке той, в которой вы жили раньше, вещи ваши перенесены и установлены там в том же порядке, как и на прошлом вашем местожительстве.

- К сожалению, - произнес он без всякого сожаления, - библиотека ваша воссоздана пока еще не полностью, но сотрудники Ленинки обещали сделать это в течение двух ближайших месяцев.

Шишка на голове Выродка болела точно также, как и на моей...

Если бы не ежевечерние беседы с Горынычем, я бы, возможно, быстро забыл и о своей поездке на Север, и о своих странных приключениях в таинственном лесу, и о милицейской каталажке с явившимся туда капитаном КГБ, и о том, что где-то есть какой-то странного происхождения человек, похожий на меня, как две капли воды, у которого возникла шишка на голове тотчас, как приложился к моей башке дубинкой милицейский старший сержант. А за Выродком бы просто наблюдал. Как в кино...

Шел Выродок как раз в этот момент по ковровой дорожке ЗАГСа навстречу толстой, с белыми кудрями до плеч красногубой матроне с алой лентой через плечо, да вдруг споткнулся о ворс ковра и чуть не рухнул мордой о стол, не поддержи его невеста. И тут-то на глазах присутствующего на церемонии всесоветского бомонда на аккуратно причесанном черепе ложного Юрия Ивановича Гурцева стала ни с того, ни с сего расти шишка. Скандала не случилось, но торжество бракосочетания оказалось смазанным. Я с помощью Горыныча вместе с Выродком видел, как гости переглядывались, не обращая внимание на чиновничье-показушный обряд регистрации с выспренной речью белокурой толстухи сорока лет, имеющей, как было нам известно, двух любовников, но пожелавшей молодым верности, спокойствия и счастья в браке. Все смотрели на кровоточащую шишку на черепе жениха и гадали: отчего это возникла она средь бела дня и на глазах толпы без видимой причины? Старший Подопригора был недоволен инцидентом, жена его - тем более, а приглашенные гости из ЦК втайне радовались случившемуся полуконфузу возможного правопреемника Брежнева. После началась обычная, малоинтересная пьянка, имитация первой брачной ночи и обсуждение подарков, число которых и стоимость жениху показалось малым.

Пока получившие квартиру и машину молодожены катались в послесвадебном путешествии по заграницам, я пропадал на работе, практически не выходя из лаборатории, прячась там от наших курильщиков, которые в одночасье возлюбили меня, то и дело норовя "поговорить по душам", разузнать о причинах случившихся со мной после отпуска метаморфоз. Лаборанты и младшие научные сотрудники, сбежавшие от Выродка, скоро вернулись ко мне, всех их радовала случившаяся со мной словоохотливость, помещение наше наполнилось гамом, шумом, шутками, весельем. Вновь на стенах лаборатории нашей повисли бумажные лоскуты с изречениями, сообщающими миру всякого рода незамысловатые формы поведения, типа: "Мойте руки перед едой, ноги перед сном, а чашки Петри после каждого анализа" (Не-Ленин)", и прочие благоглупости бывших кавээнщиков. Появилась и карикатура: клетка с лабораторной мышью при четырех ногах и с двумя слабо смахивающими на мою рожу головами. Из одной пасти вырывалось пламя, из другой сыпались розы. И надпись: над монстром: "Угадай: чья из трех голов умнее?".Стрелка со словом "Подсказка" указывала на рисунок пасущуюся на другом листе коровы в сапогах и с рюкзаком на спине. Словом, тратили люди время на глупости -- и радовались тому, что это разрешено.

Даже с механиками из мастерской Горемыкина я помирился, сообщив им, полученные с помощью Горыныча сведения о потерянной в веках технологии изготовления настоящего булата. Опять они стали затачивать мои ножи для микросрезов и скальпели без всякой очереди, как своему, а сам Горемыкин даже пригласил меня к себе домой "на чашечку чая", где я был представлен его жене -- очаровательной пухленькой даме пятидесяти двух лет, которая в молодости была чемпионкой СССР по плаванию, а во время Великой Отечественной войны участвовала в десантных операциях на территории противника, за что получила три боевых ордена, а один - из рук лично Председателя Верховного Совета СССР М. Калинина.

Оказалось, что говорить много, общаться с людьми безумно интересно. Ибо люди, что окружали меня, оказались замечательными, все, как один. Даже абсолютный чудак на букву "М" и мой непосредственный начальник Ющенко оказался интересным собеседником не только в деле поиска всякого рода барахла и льгот. Ющенко был, как я узнал по возвращению в НИИ, мастером спорта СССР по шахматам, участвовал во всевозможных соревнованиях и претендовал на звание гроссмейстера. Даже академик Кукушкин был не только чиновником от науки и бывшим большим ученым, но и замечательным рассказчиком анекдотов, который когда-то в юности баловался конферансом и выступал на всякого рода концертах художественной самодеятельности, в том числе даже перед самим Лениным. А академик Мороз, в свое время чуть не поплатившийся за свою поддержку сторонников генетики и морганизма, а потом все-таки отсидевший в лагере два из положенных ему десяти лет за критику советской власти, увлекался йогой, и утверждал, что именно благодаря этому увлечению чувствует он себя не только здоровым и сильным, но и вполне дееспособным мужчиной.

Не было теперь в институте только двух женщин: Людмилки Горюновой и Ольги Подопригоры. К телефону Людмилка не подходила, а идти к ней домой я не мог решиться. Может, именно поэтому и был занят на работе сверх меры, приходил в НИИ раньше всех, уходил позже всех, добирался до новой квартиры своей и рушился спать, чтобы, едва проснувшись, бежать в институт опять, не обращая внимания ни на ворчание вахтерш и охранниц на проходной, ни на наличие выходных дней, что не мог позволить себе выбрать времени для этого звонка. Развлекался я в эти дни лишь беседами с привидением бывшего польского короля да разговорами с Горынычем.

- Устал старик от города, - отвечала Младшая голова, которая на правах дежурной в эту эпоху и ответственной за все еще продолжающийся эксперимент со мной (хотя я так и не понял в чем состоит смысл оного, ибо изобретение Змеем моего второго "Я", оказавшегося моей духовной противоположностью, лично меня уже не забавляло -- и я категорически потребовал отключения сознания Выродка от моего). -- Выхлопными газами надышался. Столовской пищей желудок надорвал. Ноги перетрудил в подземных переходах. Нервы перепортил с вашей сферой услуг. Еще и с книжниками у памятника Ивану Федорову столкнулся, когда твои книжные раритеты у них искал. Жулики они все.

Я знал, что Леший потихоньку подсовывает чекистам те книги из моей библиотеки, которые эти тупорылые не могут найти. В настоящее время он раздумывал, отдавать им брошюрку со второй главой прижизненного пушкинского издания "Евгения Онегина" или самому принести ее ко мне в новую квартиру. Не доверял старик людям в форме, боялся, что стырят они понятный даже им раритет.

- И ты -- жулик, - заявила Младшая голова. -- Который уж день не звонишь Людмилке.

Незнакомый голос сообщил мне, что телефонный номер этот принадлежит уже другим лицам, а прежние хозяева квартиры куда-то переехали.

- Мы получили эту жилплощадь по закону, - добавила незнакомая дама. -- Согласно райисполкомовской очереди.

Едва опустил трубку, как передо мной возник Леший. Был он, как я подозреваю, здесь уже достаточно долго. Он вообще лабораторию мою любил больше, нежели квартиру, всегда старался застать меня здесь в тот момент, когда лаборантов и вообще посторонних людей в наших помещениях не было. И теперь тоже проявил себя не сразу, а после моего разговора с Горынычем и после моей беседы по телефону.

- Пойдем в сквер, - предложил он. -- А то все стены, стены кругом.

Это было не причудой, а потребностью Лешего -- слиться с каким-нибудь деревом и разговаривать со мной изнутри его. Я не стал спорить, отправился из лаборатории вон.

"Если они даже Людмилке сменили квартиру, то значит это, что государство со мной и с Выродком решило играть по-крупному. Жильем в стране победившего социализма так просто не разбрасываются. У настоящего генерального конструктора Алексеева, из-за которого начался весь этот сыр-бор, квартира всего лишь трехкомнатная, да и та не в Москве, а в городе Горьком. В Москве он по гостиницам отирается, как простой командировочный, а не гений мирового масштаба. Стало быть, в ситуации с возникновением Выродка обнаружили сидящие в Кремле монстры какой-то сокровенный смысл, который может усилить так называемую обороноспособность страны, то есть не только я с лже-Гуруцевым, но и ВСЕ, кто более-менее близок ко мне и Выродку, окажутся под "колпаком" не только закона, базирующегося на римском праве, но и под жестким давлением того произвола, который зовется государственной необходимостью".

Всю дорогу до проходной, которую Леший миновал, став невидимым, затем до автобусной остановки, а потом и до Бульварного кольца, мы переговаривались хоть и мысленно, но вяло,, по пустякам. Открыли сегодня новый гастроном напротив моей новой квартиры, там выкинули дефицитные колбасы, сыры и вино -- толпа собралась такая, что прислали конную милицию для наведения порядка. В соседнем доме свет три дня, как отключили, у людей холодильники потекли, а когда прибудут монтеры -- никто не знает. В доме на соседней улице прорвало канализацию еще вчера в полдень, а сантехники прибыли только сегодня вечером, поставили насос -- теперь дерьмом с мочой залита половина улицы. Леший рассказывал об этом, а я в ответ лишь хмыкал и ничему не удивлялся. Ибо сколько себя помню, всегда в СССР при продаже любого дефицита собиралась толпа и случалась драка, а то и поножовщина. Было бы удивительно, если бы в этот раз люди повели себя иначе. И никогда аварийные службы на памяти моей не прибывали на аварии вовремя. Даже пожарные.

Горыныч с королем Сигизмундом Третьим не вмешивались в эту беседу. Шведо-поляк в последние дни вообще стал слишком задумчивым, а если вдруг и начинал разговор, то всегда с вопроса о том, правду ли говорят по телевизору, что Варшава, которую он сделал столицей Речи Посполитой, перенеся Престол туда из Кракова, стала городом-красавцем, украшением Европы.

Я несколько раз заметил одних и тех же молодых мужчин с тяжелыми фигурами борцов, которые шли за нами. Выражения лиц их были безучастны, но глаза то и дело зыркали в мою сторону. Дважды я заметил, что они фотографируют мою особу, один раз они передали что-то маленькое -- возможно, фотопленку -- в окно подъехавшей "Волги-21" с залепленными грязью номерами. Я сказал о них Лешему.

- Они меня не видят, - отмахнулся старикан. -- Следят за тобой. Не обращай на этих олухов внимания.

Я уже мог телепатировать, и довольно неплохо, потому знал, что Леший действительно мог быть видимым для меня и казаться невидимым для окружающих, как это мог делать всякий опытный телепат или гипнотизер.

Пока мы добрались до Бульварного кольца -- любимой транспортной магистрали Лешего в Москве, - часы на столбе возле метро "Кропоткинская" показывали уже восемь часов одиннадцать минут. Как назло, именно в это время тут толклась орава детворы, которая галдела в предвкушении грозящего ей совместного путешествия по столице нашей Родины. Ибо прибыли они сюда из города Ижевска на поезде, чтобы с хода начать экскурсию, а лишь вечером их поселят в гостиницу. Теперь изрядно голодные и не отдохнувшие с дороги ребята ждали открытия музея изобразительных искусств имени А. Пушкина. Музей же открывался в 10-00, а столовок рядом с метро не наблюдалось. По этому и по другому поводам каждый из школьников считал своим долгом высказаться, да еще и не просто сказать, а прокричать свое мнение учителям своим о московской бестолочи. Словом, гвалт стоял такой, что хоть уши ватой затыкай -- все равно оглохнешь.

Я подошел к старшей здесь женщине и посоветовал ей отвести ребят на Ленивку -- тамошняя пельменная открывается с восьми. Но она лишь рявкнула в ответ что-то неразборчивое, но, судя по тону, нелицеприятное, и отвернулась от меня.

- Пойдем в другое место, - предложил Леший. -- Голова идет кругом от гама.

И мы спустились в метро, чтобы доехать до станции "Октябрьская-кольцевая" перейти на "Октябрьскую-радиальную", выйти наружу, там спуститься в подземный переход, и уж, выбравшись оттуда на Шаболовке, на трамвае доехали до сквера, расположенного напротив кинотеатра "Алмаз" и протянувшегося отсюда аж до Даниловского рынка. Это место любил Леший менее Бульварного кольца, но предпочел именно его, ибо по утрам оно долго оставалось безлюдным.

Сойдя с трамвая, Леший перебежал улицу, перескочил через чугунную ограду и тут же растворился в стволе старого, раскидистого ясеня. Я же пристроился на лавочке, стоящей рядом с этим деревом. Мордовороты с фотоаппаратами, сопровождаемые на этот раз новой "Волгой" ГАЗ-24, остановившейся на углу возле Донских бань, вышли из трамвая вслед за мной. Из "Волги" вышли похожие на них, как две капли воды, три человека в гражданском, и быстро рассыпались по всему пространству от Шаболовки до рынка. Просто удивительно, как много у нас в стране людей, не занятых созидательным трудом. Вон из "Копейки" кремового цвета вылезло еще четыре амбала с плечами, как одежные шкафы, с лицами, полными осознания своей мнимой значительности. Неужели у КГБ больше забот нет, чем следить за мной?

- Не обращай внимания на них, а слушай, - проворчала Младшая голова.

Я поудобнее устроился на скамейке и принялся слушать.

Оказывается, Леший занимался в свободное время самым, что ни на есть, шпионажем. Он рыскал в архивах всевозможных подразделений Министерства обороны СССР, а также МВД и КГБ, присутствовал в невидимом состоянии на заседаниях генералов и полковников, заглядывал в папки с документами, представленными на подпись лично Ю. В. Андропову, посетил психиатрическую клинику имени В. Гиляровского, и в результате узнал следующее...

Отпечатки моих и Выродка пальцев оказались не адекватными, а взаимно зеркально отображенными. Соседка Людмилки по больничной палате оказалась памятливой и почти дословно пересказала чинам из органов весь мой разговор с невестой Выродка, из которого высокие чины сделали вывод: Людмилка знает много больше, чем говорит вслух, но очень многие знания ее основаны на догадках, что делают даже полученные от нее сведения, не вполне достоверными. Тотчас были разысканы все личные дела тех сотрудников милиции, которые побывали в заповедном лесу с исчезнувшим недолговременным генеральным конструктором Юлием Борисовичем Андреевым. Умники из аналитического центра КГБ СССР вновь допросили милиционеров, использовав приглашенных гипнотизеров и вколов в вены им целый список психотропных средств, -- но узнали лишь, что с каждым из милиционеров я имел встречу и короткие беседы накануне своего отъезда в отпуск. После завершения этих допросов было решено всех этих офицеров отправить "на излечение" в психиатрические больницы Москвы: имени Кащенко, имени Гиляровского и даже в неврологическую клинику имени Соловьева.

Из суммы всех полученных сведений, сообщенных следователями на секретном совещании в большом доме на площади имени Ф. Дзержинского в присутствии самого Ю. Андропова, был сделан и озвучен руководителем группы аналитиков вывод: Гурцев Юрий Иванович 1940 года рождения является единственным лицом, которое вернулось из точки N, где пропал Андреев, психически здоровым, но раздвоенным физически. Это означает, что вышеназванная точка, в целях конспирации называемая "Заповедником "Кивач", способна дублировать людей и изменять их личности. Посему вышеназванное место N и прилегающие к нему территории следует признать зоной особого внимания органов защиты Отечества, ибо данное место может быть либо природной аномалией, либо местом проведения незаконного эксперимента, имеющего неясные для КГБ, а потому социально опасные для советского общества цели. Космическая разведка показала, что никаких лабораторий в том месте нет, радиация в норме. На заседании Политбюро ЦК КПСС, собранного сразу же после окончания совещания в КГБ, было решено организовать военную часть в районном центре N. Полковнику МВД, командующему названной частью, было велено организовать в течение месяца контроль за всеми перемещениями населения этого района и отслеживанием всех приезжающих и уезжающих.

Одновременно был проведен опрос всех лиц, которые в той или иной мере контактировали в течение последнего полугода со мной и с Выродком как на территории N, так и в Москве, а также в поездах, в которых я и он ездили в N и возвращались в Москву. Люди в гражданском сравнили данные, записанные в моем досье, хранящемся в первом отделе нашего НИИ у подполковника Цымбалова, с данными, поступившими из Златоуста и из МГУ, а также из воинской части, где я служил три года рядовым, - и лишь после этого и в КГБ, и в Политбюро пришли к однозначному выводу: я -- первый экземпляр Гурцева Юрия Ивановича, а Выродок -- экземпляр номер 2.

Все это они успели проделать и узнать как раз в те дни, когда я пребывал в камере микротюрьмы в Измайловском парке.

Лишь убедившись в том, что неизвестные обитатели "зоны N" "используют в темную" Гурцева Ю. И.,, то есть экспериментаторы не поставили ни меня, ни офицеров милиции в известность о характере эксперимента, было решено предоставить "Гурцеву номер 1" видимость свободы с приставлением к моей особе усиленной группы слежки из числа сотрудников КГБ. Лишь после этого они оформили дубликаты моих документов и выпустили Гурцева номер 1 из каталажки. Но одарили "хвостом", как называют эту ораву дармоедов с пудовыми кулаками, что сейчас пялится из-за деревьев и из-за кустов за тем, как я, вытянув ноги, сижу на скамеечке и щурюсь на солнце, не подозревая при этом, что на самом деле я слушаю рассказ Лешего.

Людмилке сии мудрецы из дома на Лубянке предложили голубые капитанские погоны и должность консультанта специально созданного в недрах КГБ отдела по изучению методов создания дублей людей. Одновременно с этим было проведено через Совет министров СССР постановление об исключении из лесопользования и переводе территорий "зоны N" в состав землепользования Министерства обороны СССР и оформления на его базе военного охотничьего хозяйства с одновременным категорическим запретом там всякой охотничьей деятельности.

Горыныч до сих пор молчал, но, услышав про охотничье хозяйство, решил вмешаться:

- На нас ополчилась вся государственная мощь державы, - заявила Младшая голова. -- Нам надо менять местожительство.

- Да, держава -- не богатырь, с державой нам не справиться, державу рушит только измена, - согласилась Срединная.

- А что Дух скажет? -- ибо так и не признал в привидении Сигизмунда короля польского.

- Ушел он, - отозвалась вместо шведо-поляка Младшая голова. -- На пересадке в метро столкнулся с польским туристом. Сейчас они уже вместе на Аэровокзале сидят, ждут автобуса на "Шереметьево". Турист оказался родом из Варшавы, пшекает по-польски и по-шведски, появлению призрака не удивляется.

- Король, -- объяснил Леший с легким пренебрежением в голосе. -- Что возьмешь с самодержца? Они все такие, - и добавил с особым торжеством в голосе новое для него слово, - бестактные.

- Уходить надо, - с печалью в голосе продолжила свое Младшая голова. -- Войско царское пламенем нашим и в старину-то не сжигалось, коли богатыри вида моего не ужасались. Порой били они нас всем гуртом, как кухарка котят. А уж ракеты современные, танки... против двигающегося железа мы бессильны.

- Ты, Егорий, прости нас, но мы должны покинуть тебя. Так уж получилось. Это -- ваш мир, мы в нем чужие.

- Почему чужие вы? -- спросил. -- Почему -- не мы? Почему вы сразу сдаетесь? Почему не хотите вступить с людьми в диалог? Мы же можем жить вместе!

- ... люди предавали дружбу нашу. Посылали нас против других людей. Использовали нас.

- И у нас не осталось веры в людей, - вздохнула Младшая голова.

- Мы ушли от вас, спрятались, - продолжила Срединная голова. -- Сделали так, чтобы люди не видели нас, не замечали.

- Это просто, - объяснила Младшая. -- Морок называется. - А Срединная добавила:

- Это -- как ваша политика: выглядеть не так, каким являешься на самом деле. Мы триста с лишним лет живем здесь, а люди нас не замечают. Потому что нет никому дела до нас.

- Мне подумалось... - раздумчиво произнесла она. -- Когда он появился... Этот самый -- ложный Генеральный конструктор... Такой спесивый, такой пустой... Любой местный тракторист-пьяница по духу выше него... Но Андреев - из самой Москвы... Он в Кремле работал... Его сам царь Брежнев знает лично... И все вокруг фальшивого конструктора носятся, все ему в рот заглядывают, слушают его болтовню, со всем им сказанным соглашаются... под ноги стелются... девок молодых к нему баню суют... И ведь знают, что говно он... полное говно... а заискивают...

- Вот и подумалось мне... Просто так, от обиды за род людской... Изменю-ка я его... всуну матрицу его души вместо самой Андреевской души...

- А души-то у Андреева и не оказалось, - заключила за Младшую Срединная голова. -- Получился Выродок.

- Выродок, - помолчала, и уже потом продолжила совсем другим тоном. -- А тут ты появился. Душа чистая, ясная. Вот удержу и не стало. Так захотелось второго такого же сделать. Я и всунул матрицу твоей души в ту пустоту, что осталась от Выродка.

Все это было мне и так понятно, все было повторением ранее сообщенного. Я не удивился. Просто почувствовал благодарность к Горынычу за столь теплые слова обо мне. Но сказал:

- Нет, - ответила Срединная голова. -- Ты -- Человек! Это и вправду звучит гордо. Только мало кто по-настоящему понимает это.

- Да, - впервые на моей памяти поддакнула Младшая голова Старшей. -- Он должен решать сам.

- Мы можем переселиться во вчерашний день, - продолжила Срединная голова. -- Сдвиг по фазе всего лишь на двадцать четыре чеса с секундами. Станем почти нематериальными, что затруднит наше общение между собой. Будем для кормления выбираться в ваше время где-нибудь в пустыне Гоби или в акватории Тихого океана. Большая потеря энергии... мы станем только перемещаться и жрать, жрать, жрать...

- Не пройдет и двухсот лет, как мы деградируем -- и станем, как твои сограждане, живущие по-настоящему лишь в очередях за тем, что им вовсе не нужно.

От всего услышанного мне стало не по себе. Хотел того Горыныч или нет, но он поставил меня перед дилеммой: спасать мир и человечество от истребления или нет? Именно так я понял слова Змея и согласное молчание слушающего нас Лешего.

Выродок и я -- одно целое. Мы -- материал для внимательного изучения нас учеными и военными. Они уже начали нас изучать. Мы просто не замечаем пока что этого. Потому что изучают не тела наши, а души. Сейчас где-нибудь в этом парке прячется какой-нибудь чекист и записывает на кинопленку все, что происходит вокруг меня. Вполне возможно, что стоит даже телевизионная аппаратура, которая передает всю полученную видеоинформацию обо мне в специальный центр, где аналитики изучают меня, как изучаю я сам своих подопытных животных в лаборатории. Где они? Где прячутся?

Мимо скамейки, на которой я сидел, прошел дурно пахнущий человек в изрядно замызганной, когда-то разноцветной, а теперь одинаково черно-серо-грязной одежде. Он держал авоську в руке, авоська была полна пустых бутылок из-под вина и пива. По-видимому, это был шаромыга, собирающий по утру в этом сквере урожай стеклотары, оставшийся после ночных гуляний молодежи. А может и переодетый в шаромыгу чекист?..

"Людва", - подумал я о нем, и далее потек мыслью. -- Как в американском кинофильме: герой должен спасти мир. Только вот вопрос: почему я?"

Головы молчали. Они слышали меня, конечно, но ждали не абстрактного вопроса, а ответа. А я вдруг решил, что все-таки прежде, чем давать ответ, надо узнать кое-о-чем еще:

- Ваше изобретение... Эта матрица... Их можно делать много? Они будут одинаковы?

- Ты правильно понял, - ответила Младшая голова. -- Они будут одинаковыми. При изменении души, изменяется и облик выродков. А их вокруг тебя -- миллионы. Хочешь -- будут миллионы Гурцевых. Потому что матрица души пока что одна на свете -- твоя.

- Или он убьет тебя, - ответила Младшая голова.

- Он слышал весь наш с тобой разговор, - объяснила Срединная голова. -- Ибо он и ты -- одно целое. Он также ответственен за принятие решения, как и ты. У вас равные права: у хорошего человека Гурцева Юрия Ивановича и его двойника Выродка. Дискриминации быть не должно, ибо всякая личность....

- Он уже принял решение? -- перебил я разглагольствования велеречивой башки.

- Он позвонил в гараж ЦК, вызвал служебную машину. Собирается ехать на площадь Дзержинского.

- Тогда... - сказал я, - ты можешь сделать так, чтобы я с ним поговорил?

В голове моей опять слегка затуманилось, но тут же прояснилось -- и я вновь почувствовал себя раздвоенным.

- Уходи! -- услышал я свой голос. -- Уходи. Ты мешаешь мне сконцентрироваться. Мне предстоит серьезный разговор.

- А может все-таки поговорим? -- предложил я Выродку.

- О чем? Как спасти эти чучела от деградации через двести лет? Не смеши меня. Мы поймали за хвост удачу. И я буду первым.

- Я их люблю, - признался я. -- Ты увидишь их -- и тоже полюбишь.

- Они переделали меня из значительного лица, члена ЦК и генерального конструктора, в полное ничтожество, в какого-то там кандидата наук, возящегося с воняющими дерьмом животными. Меня пророчили в академики, в лауреаты Нобелевской премии! А ты... Кто ты такой?.. Мне все надо начинать сначала! Но погоди! Если они узнают, что знаю я...

- Они тебя убьют, - влезла в наш разговор Младшая голова. -- Настоящий Генеральный конструктор Алексеев уже вернулся на свое место, а твое место, Андреев, в ЦК КПСС занято уже другим. Незаменимы только люди, а чиновники заменимы, как носки: чем новее -- тем лучше.

- Все равно. У меня уже сейчас есть все: и машина, и дача, и квартира, и даже персональный самолет, и молодая жена, и наложницы. У меня будет все, что я пожелаю!

- У тебя нет и не будет друзей, - возразил зачем-то я. -- За тобой круглые сутки будут следить, тебя будут охранять. Ты будешь жить в клетке.

- Меня от тебя тошнит! -- рассмеялся Выродок. -- Сейчас я выйду из квартиры. Спущусь в вестибюль. И как раз к этому моменту подъедет к дверям машина. Я сяду в нее -- и все будет так, как решил сделать я. А друзья... Ты же сам знаешь... Друзья покупаются. Будут деньги -- будут и друзья. Такие, каких я сам захочу: самые верные и самые преданные, самые любящие меня.

Выродок и впрямь уж был одет в парадный костюм с подобранным под тон его галстуком, поправил перед висящим в вестибюле его новой квартиры огромным в рост человека зеркалом в золотом багете прическу, и распахнул выходную дверь. Снаружи стоял спортивного вида парень лет двадцати пяти с невыразительным лицом и с крупными мышцами, выпирающими из рукавов темно-синего пиджака,. Парень тут же вытянулся во фрут, принялся пожирать преданным взглядом Выродка.

- Видишь? -- спросил двойник у меня с гордостью. -- Это -- еще цветочки, - и шагнул к лифту.

Молодой человек опередил его движение, нажал на кнопку вызова кабины.

- К тому же, - продолжил Выродок, - кто тебе сказал, что я буду делать в своей лаборатории именно Гитлеров? Я и Лениных не буду делать. И Львов Толстых. И Экклезиастов. Мне достаточно меня самого.

- Тебя? -- оторопел я от этой наглости. -- Ты хочешь сказать, что таких, как ты, будут миллионы?

- Почему, как я? -- ухмыльнулся Выродок. -- Как мы. Как ты да я. А если будешь артачиться, то только таких, как я. А тебя... Одним больше -- одним меньше... из миллионов-то. Пустяки.

- Ты хочешь создать миллионы себе подробных? -- поразилась Младшая голова. -- Зачем? Мир так прекрасен именно своим разнообразием.

- Дурак ты, монстр, - заявил Выродок, входя в лифт следом за мышцатым парнем. - Я создам свой собственный мир. И без всякой там генной инженерии, без дурацких затрат на кормление и выращивание подопытного материала. Были бы мясо и кости, требуха всякая, а в эту шкуру, в этот мешок, - продолжил, глядя на преданно взирающего на него парня, - воткнем мою душу. Только и всего.

- И тебе не стыдно? -- спросил я так, словно был учителем младших классов, беседующим с юным проказником.

- Гордо, - ухмыльнулся он, выходя вслед за парнем, который, шагнув первым из лифта, внимательно осмотрел помещение фойе и лишь после этого сделал приглашающий жест Выродку. -- Я -- первый, кто появился на свет именно таким образом. И потому все будущее человечество, вся высшая раса должна произойти от меня.

- Значит, - понял я. -- ты еще раньше знал, что ты -- это я?

- Конечно знал. Всегда знал. С того самого момента, когда ты валялся на лавке в доме Бабы Яги. Я слышал и ощущал тебя точно также, как ты слышал и ощущал меня. Только ты болтал обо всем этом со Змеем, а я молчал. Я прислушивался, узнавал точно то же, что и ты. Делал выводы. Свои. А ты, как думал? Это тебя Горыныч отключил от меня, когда тебя стала мучить так называемая совесть. А я был всегда при тебе: каждую минуту, каждую секунду. Я слышал даже то, о чем ты думал, как стыдился меня, как хотел меня убить. Мне вдвойне было приятней спать с Людмилкой при мысли, что тебе от нашего с ней контакта не по себе. Я и порвал-то с ней сразу по приезду в Москву только для того, чтобы ты помучился, чувствуя свою вину.

После этих слов Выродок приказал парню выйти на улицу и смотреть там в оба.

- Как только появится черная "Чайка", -велел он, - ты вернешься в вестибюль, и выведешь меня на крыльцо.

- Вот я сейчас приеду в Комитет -- и расскажу там все, что посчитаю нужным. Не все, конечно, а только ту часть правды, которая важна для меня. И они поверят. Потому что они знают только то, о чем тебе сообщил Леший. Они знают, что нас двое, и что мы с тобой -- одно целое. Они думают, что мы не знаем об этом, а теперь узнают, что я знаю все, а ты не знаешь ничего. Они захотят работать со мной. Я не скажу им про Змея и Лешего, про Бабу Ягу, мы просто начнем с тобой работать вместе. Так, чтобы никто ничего про заповедник не узнал. Я спасу твоих друзей. Но изобретением Младшей воспользуемся. Нам его на всю жизнь хватит. А звери эти пускай себе живут. Хоть двести лет. Эй, Горыныч, ты слышишь меня?

- Я для тебя, Змей, выгодней, чем этот дурак. Зачем тебе Юрка? Через него гэбисты выйдут на всю вашу компанию, а вместе мы будем существовать, как у Христа за пазухой. Нам не выгодно вас выдавать. Мы будем одной командой.

- А Егорий? -- спросила Младшая голова. -- Он ведь не сможет так. Он чистый.

- А дурак будет следить за нами -- и переживать, что все думают о нем: вот ведь какой гад! Потому что Юрке вашему не дано быть настоящим мужчиной. Надо не думать, надо брать! Вот, что такое настоящий Георгий -- Победитель Дракона!

На пороге вестибюля появился мышцатый парень, и с угодливой улыбкой на лице распахнул дверь. На улице перед крыльцом стояла черная "Чайка" с белыми занавесками на окнах.

- А теперь, Юрка, - сказал Выродок, - пошел вон! Надоел.

В голове тотчас прояснилось -- и вторая часть моего сознания, говорящая сама по себе, исчезла. Голос Срединной головы произнес с едва сдерживаемым восхищением:

- Ловок шельма! Значит, все это время не мы подслушивали его и подглядывали за ним, а он следил за нами? Это упрощает проблему. Ибо значит это, что это он начал войну.

- А вы что -- не знали об обратной связи? -- удивился я.

- Тебе же говорили не раз -- это эксперимент, - ответила Младшая голова. -- Значит, все в первый раз. Всех побочных эффектов не предусмотришь.

Я вспомнил пятиногого мышонка, родившегося в результате одного из моих позапрошлогодних экспериментов, - и согласился с замечанием Горыныча. Всех побочных эффектов в экспериментах над живой материей не предусмотришь. К примеру, дубли Выродка могут оказаться еще более способными к чтению мыслей на расстоянии, чем сам Выродок.

- Это точно, - прозвучал у меня в голове голос двойника. -- Потому в моем следующем эксперименте эту способность надо из копий вытравить. Чтение мыслей -- это оружие.

- Горыныч, - спросил я. -- Зачем ты опять подключил его ко мне?

- Это он сам, - растерянно произнесла Младшая голова.

- Конечно сам, - рассмеялся Выродок. -- Я много умею делать сам. Твоя блокировка, сознания Юрки, Змей, примитивна. Попробуй разрушить, к примеру, мою.

Я не видел моих собеседников, не слышал их, но каким-то особым чувством уловил, как сразу после этих слов схлестнулись три сознания Горыныча и сознание Выродка. Это была битва даже не сознаний, а инстинктов, ибо не интеллекты боролись между собой, а животные начала Выродка и Дракона. По крайней мере, именно так понял происходящее я.

И одновременно понял, что в этот момент я впервые за много дней могу мыслить абсолютно свободно, самостоятельно, бесконтрольно. То есть я -- Гурцев Юрий Иванович могу поразмыслить над тем, как мне поступить без подсказки, так, как может и должен поступить настоящий человек, настоящий ученый, стоящий перед альтернативой: спасти мир или послать все к чертям собачьим, оставить все, как есть...

Что-то мелькнуло в моем сознании... Какая-то мысль, какой-то простой и ясный ответ...

Нет, не в минуты битвы инстинктов, а за мгновение до нее... Если бы не случилось этой борьбы, я бы как-то поступил. Просто и честно. Как в детстве, когда все было ясно: наши - и чужие, красные -- и белые, советские -- и фашисты, детдомовские -- и домашники, дети -- и взрослые. Когда не было ни полутеней, ни смеси цветов, все было понятно: добро -- и зло, наше дело правое -- мы победим...

Инстинкты боролись так, что в сознании моем, находящемся на краю этой битвы, замельтешили обрывки чужих образов и мыслей: Гай Юлий Цезарь верхом на мосластом жеребце на дороге, выложенной большими плоскими камнями, я сам в шестом классе, слушающий нотацию нашей воспитательницы Тамары Григорьевны Кищик по поводу того, что рвать яблоки в частном саду нельзя, что государство нас кормит и поит бесплатно, выдает на новогодние и первомайские праздники по подарку, в котором всегда есть два яблока, а также целый год нам варят по два раза в неделю компот из сухофруктов. Потом я увидел настоящего богдыхана, ругающего какого-то китайского колдуна за то, что тот обучил водоплавающего китайского Дракона изрыгать из пасти огонь и летать по воздуху, как птица, и одновременно с этим я в пятнадцать лет получил в драке с домашниками удар ножом в грудь, но лезвие прошло косо, ребер не пробило, порезало лишь казенную рубашку, залило кровью бок.

Все эти образы мне мешали. Хотелось разобраться в том, что и как там сотворил китаец, понять причину гнева богдыхана, одновременно вспомнилось то, о чем и не вспоминал никогда: как наказали меня за испорченную рубашку после того, как я уже был заштопан в детдомовском изоляторе и выпущен из палаты в класс. Вся эта мешанина мыслей, чувств и образов мешала сосредоточиться и ответить на главный для меня сейчас вопрос: спасти мир или оставить все, как есть, чтобы все шло своим ходом, а я был не при чем...

- Обратная связь, - очень отчетливо прозвучала в моей голове давняя фраза моя, произнесенная не то моим, не то Выродка голосом.

И тотчас припомнилось давнее высказывание Горыныча:

И тогда вспомнил, как и почему понял я, ЧТО НАДО ДЕЛАТЬ, ЧТОБЫ СПАСТИ МИР.

В сознании моем послышался крик боли, вырвавшийся из горла Выродка, и тотчас возник встревоженный и одновременно усталый голос Младшей головы:

- Ты не прав, Егорий. Это -- не решение, это -- поражение. Ты не можешь так поступить.

- Могу, - ответил я. -- Людва не должна быть главней человека. Мы не имеем права быть одинаковыми. Это римское право, которое так не любишь ты, рассматривает всех людей так, словно мы все -- одно и то же. А мы -- разные! Если способ делать матрицы душ людей попадет в руки людвы, то она сделает мир подобным себе. Представь себе этот мир: армии беспринципных ученых, послушных полицейских, безликих политиков, бесталанных писателей, художников, музыкантов, композиторов, певцов, актеров. И все -- со званием великих. И вся людва будет искренне верить тому, что созданное ими -- великолепно! И все будут послушны!..

- Он едет по Садовому кольцу, - бесстрастным голосом произнесла Младшая голова. - Сейчас свернет в сторону центра, - а Срединная добавила сочувственно:

- Ты проиграл, Егорий. У Выродка был болевой шок, но он уже приходит в себя.

- Мы далеко от Москвы, - ответил Горыныч. -- Я просто не успею прилететь. А Леший и мухи не обидит.

Леший и впрямь сопел изнутри ясеня растерянно, не решаясь встревать в наш разговор.

Спорить с Горынычем я не видел смысла. Что толку объяснять ему, что в изобретении Младшей головы есть слабое место: душу можно поселить лишь в настоящее человеческое тело. Это -- проблема для Горыныча, для Бабы Яги, для Лешего, для прочих жителей заветной поляны в лесу, для которых всякая жизнь -- ценность, но не для людей, которые сами собой олицетворяют власть, а потому чужие жизни не ставят ни во что. Для государственных мужей и людва, и человеки -- все одно, для них мы -- материал, и более ничего. И всякий властьпридержащий ради приобретения в свое пользование изобретения Младшей головы искать бракованный материал, вроде Андреева, не будут, они просто возьмут любого из нас, назовут человеческим материалом -- и слепят из нас роты, дивизии, армии абсолютно идентичных друг другу выродков. По примеру Кампучии ли, Освенцима ли, лагерей ГУЛАГа -- не важно как, но проведут селекцию. Перед этим, правда, нас с Выродком исследуют, изучат, а то и препарируют, сумеют добраться до принципа дубляжа души и причин метаморфозы изменения внешнего вида после интродукции оной, разработают собственные технологии, сделают избранных бессмертными, меняющими тела, как туфли по сезону, а прочих -- подобиям, к примеру, Гитлера. Сначала так сделают наши правители -- в СССР, потом -- в США, потом в ЮАР, и Дале по цепочке... Ибо тайн в науке не бывает. Что известно сегодня здесь, то завтра уже будет известно там. И вовсе не шпионаж -- тому причина, а простая закономерность: наука оперирует едиными понятиями и едиными шаблонами, развиваться может лишь в геометрической прогрессии, то есть лавинообразно, периодически упираясь то в один обнаруженный на пути познания рубеж, то в другой, чтобы накопить массу заблуждений и способов преодоления препятствий, а потом прорвать преграду и затопить своими вопросами следующий простор.

Я не говорил всего этого Горынычу, я просто знал об этом.

Я принялся вслух объяснять Дракону, почему сегодня мир хоть стоит на пороге по-настоящему гигантских научных открытий, но не готов к обладанию новыми технологиями морально. Сам же при этом нащупал в кармане перочинный нож, осторожно раскрыл его и, говоря о том, что все настоящие открытия были сделаны людьми еще в 19 веке, а в двадцатом они только усовершенствовали их, устроив две мировые бойни, запустив в космос шпионов, взорвав атомные бомбы над Хиросимой и Нагасаки, вонзил острие себе во внутреннюю сторону запястья. Ладонь сразу стала мокрой и липкой.

- Если мы с Выродком умрем, - перебил я свои разглагольствования, - то можно будет современным ученым по нашим трупам разобраться: кто есть кто?

- Нет, - ответила Младшая голова, и тут же спохватилась. -- А при чем тут трупы? Ты думаешь, что они вас убьют? Они не станут делать этого. Это же понятно: физически вы идентичны, а душа нематериальна... то есть я хочу сказать, что слово душа -- это неправильное определение той субстанции, что обретает всякий человек еще в утробе матери, когда еще...

- ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? -- оборвала ее Старшая голова.

- Выродок уже добрался до площади Дзержинского? -- спросил я.

Карман наполнился кровью до бортика. Искусственная ткань плохо впитывала ее, потому липкая горячая жидкость полилась по ноге к носку и ботинку. Стало зябко, приятный холодок потек по позвоночнику легким ручейком...

Я повернулся к дереву со спрятавшимся в нем Лешим так, чтобы видным быть ему чистым боком, и слегка наклонился в противоположную сторону, чтобы вылить из кармана кровь.

"У меня осталось две минуты... - промелькнуло в сознании помимо воли. -- А может и того меньше".

- Выродок не успеет ничего сообщить им, Горыныч, - объяснил я всем трем головам сразу. - Он превратится в идиота, который станет пускать из носа пузыри и мочиться в штаны, - продолжил вялым языком, валясь боком на спинку скамейки. -- Я все-таки победил!

- Леший! Спасай! - Завопили головы. - ОН УБИЛ СЕБЯ.

- Поздно, Змей. И это замечательно, - отозвался я, с трудом раздвигая рот в улыбке. -- Замечательно, что уже поздно...

Выскочивший из ствола ясеня Леший схватил меня в охапку и прижал к своей груди, наполняя мое тело своей силой. Но это была чужая энергия... Волна приятного тепла облегла меня со всех сторон, но позвоночник уже застыл и не хотел шевелиться. Леший попытался вырвать руку мою из кармана, но нож воткнулся в ткань брюк и, застряв в ней, не отпускал руки.

- Егорий! Юрка! Не умирай! -- кричали у меня в ушах голоса голов Дракона и Лешего.

- Ну что вы, ребята... - отозвался я, чувствуя, что и мыслю уже из последних сил. -- Какая ерунда... Я -- всего лишь один из миллионов... людвы... Тех, кто испоганил этот мир...

- ГОВОРИ, - приказала Старшая голова голосом строгим и торжественным. -- ПОСЛЕДНЕЕ.

В этот момент я почувствовал, как сознание мое вновь подключилось к сознанию Выродка. Тот стоял на бордовой ковровой дорожке в узком, облицованном деревянными панелями коридоре с высоким потолком, опираясь протянутой вперед рукой о такого же дерева дверь с бронзовой ручкой, и с трудом удерживаясь на ногах.

Со стороны трамвайной остановки у кинотеатра "Алмаз" через улицу, блестя на утреннем солнце офицерскими погонами, звездами и пуговицами, бежал к скамейке, на которой я сидел, человек в форме. Знакомое лицо.

Форма была военной, два просвета на погонах голубые, звезда майорская.

- Андрей -- чекист? -- блеснула в голове догадка. -- Предал?

В это время к упавшему без сил в коридоре управления КГБ Выродку бежали с двух сторон люди...

- Добей меня, - попросил я Лешего. -- А то, чего доброго, Косых меня и спасет.

- Нет! -- кричал Андрей, перепрыгивая через чугунную оградку сквера. -- Нет! -- продолжил кричать, приближаясь ко мне. -- Нет!

В руке Лешего блеснул нож -- и это было последнее, что увидел я...

[1] Условно говоря . это потому, что географическое месторасположение того места, о котором пойдет речь в дальнейшем, должно остаться в тайне.

[2] Все совпадения имен, отчеств, фамилий с реальными лицами случайны

[3] Реальное лицо