Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

И далось мне праздновать Рождество на этом проклятом Бали. Как будто в Москве не мог себе грязи найти. Вот уж точно: черт меня стерег. Только сумасшедшему могло такое въехать в голову: Рождество на Бали. Православное Рождество! Да еще с этой телкой. Где я ее только подцепил? Или это она меня подцепила? Ну, ее-то понять можно - завидное знакомство: журналист, золотое перо... Ну, хорошо, пусть желтоватое. Но лауреат каких-то там премий. Знаменитость. Пусть и скандальная. Зато гонорары, какие другим и не снились. Это, наверное, и было главной причиной ее настырности. "Обещал? - заглядывала она мне в глаза, - ведь обещал?" Ну, мало что и кому я обещал. Ну, обещал. Что с того? Но не тут-то было. От нее оказалось не так-то просто отвязаться. Она донимала меня телефонными звонками, визитами в редакцию. Ну, что с ней было делать? Она чуть у меня под дверью не ночевала (когда не ночевала в моей постели). В общем, эта сучка вцепилась в меня мертвой хваткой. Так, пока в самолет не сели, она зубы и не разжала. Хотя ей и пришлось дополнительных часов двадцать держать челюсть в напряжении - нас промурыжили в аэропорту чуть ли не лишние сутки. Часов пять мы просидели в ресторане, потом гуляли по морозцу, потом опять сидели с коньяком, а потом я сказал: "Все! Не летим! Хрен с ним, с Бали. А Рождество и сюда придет. Мы его и здесь распрекрасно встретим. Я еду домой!"

Ну, прилетели мы на Бали. Отель четыре звезды. Правда, в Европе на такой и три постеснялись бы повесить. Местные обезьяны по коврам гостиничным ходят, как дикари по джунглям - словно подкрадываются. Их и не слышно. Хорошо б еще и не видно. Завтрак в постель подают. Обед - из двадцати блюд. Вечером - культурная программа: стриптизерки тебе такое покажут, какого еще и не видел. Только моя-то телка - черт, все запомнить не могу, как ее зовут: то ли Дина, то ли Тина - все меня норовит в номер затащить и там стриптиз для одного устроить. И хотя я наперед знаю, что ничего нового там я уже не увижу, особо не возражаю. Единственно против чего я возражаю категорически, так это против моногамии. Вот на это она точно может не рассчитывать. Не дождется. Как это там один английский поэт сказал? Есть у меня любимая, которая верна мне уже неделю, правда, неделю назад она со мной изменила сразу двум или трем.

Вот и я моей Тине, или Дине, дал понять, что вечно этот стриптиз для одного продолжаться не может. И если мы не предпримем в этом направлении каких-либо действий, то она потом этот Бали будет вспоминать, как самые черные дни в своей жизни. Ну, а черт меня продолжал стеречь: познакомился я с такой же, как и мы, парочкой, ищущей развлечений. Он - какой-то там торговец бензином, она... черт ее знает, кто она. Телка с ногами и с такими лельками, что я, как увидел, так и заторчал. Ну, я ему подмигнул, говорю, давай, мол, чейндж устроим. А то совсем уж скука одолела. Третий день уже на этом Бали, а так и не оттянулись как следует. Он оказался парень сговорчивый. Договорились мы на следующий день взять яхту и вчетвером так слегка у бережка пройтись. Для начала. Эх, если бы я знал, что черт меня стережет! Эта-то яхта и стала последним звеном в цепочке, которая одним своим концом в Москве была, в той забегаловке, где меня эта Тина, или Дина, заарканила, а другим... Другой ее конец, свесившись с этой самой проклятой яхты, болтался в Яванском море.

Взяли мы с собой шампанское - по семьдесят долларов бутылка! - и отправились на эту яхту. Солнце светило, как сумасшедшее. Мы отчалили от берега, а поскольку тут же образовался штиль, принялись дрейфовать по течению. Хотя там и течения-то никакого не было. Так, стояли себе под парусом, который висел, как юзанный кондом.

Я тут же лег на палубе рядом с подружкой этого бензинового магната - меня ее грудь словно магнитом притягивала, а он принялся с канатами возиться - что-то там закреплять, что-то откреплять. Моя Тина - или Дина, - видать почуяла, куда ветер дует, и рядом с ним пристроилась. За веревочку какую-то дергает, ему помогает. Вот и додергалась, сучка.

Говорят, такое на море случается: вдруг налетает ветер, а потом все опять затихает. Вот такой порыв и надул парус да так дернул нашу яхту куда-то вбок, что я словно бильярдный шар полетел. Только не в лузу, а прямехонько за борт. Пытался я, правда, пресечь свой полет в самом его начале, но единственное, за что мне удалось ухватиться, так это за бюстгальтер лежавшей рядом со мной девицы. Но проку от него, что утопающему от соломинки. Этот бюстгальтер с нее снялся, как шелуха с банана. Так он и остался у меня в руке. А девица только вскрикнула - не от бесчестия, а от неожиданности - и осталась со своими шикарными лельками, которые я так вблизи и не разглядел. А я с этим ее бюстгальтером - плюх в воду. Яхта, как сумасшедшая, мимо пронеслась. Просто Летучий Голландец какой-то. Только я ее и видел. А меня волна какая-то подхватила и понесла совсем в другую сторону. Я еще минуту-другую пытался бороться, а потом хлебнул огурца, еще одного, потом запсиховал, руками стал бить по воде, как гребным винтом, потом у меня в глазах белый свет помутился - и все...

Очнулся я уже на бережку. Лежу себе на песочке, солнце печет, в руке у меня бюстгальтер, на заднице - плавки, на плавках поясочек, на нем в чехольчике мой мобильник да еще на руке хронометр швейцарский, который никакой воды не боится, в темноте светится да еще и - кнопочку нажми - сам время тебе скажет, если глаза с похмелья глаза не продрать. Не богато для потерпевшего кораблекрушение. Робинзон херов.

Ну, я головой потряс, соображаю, что к чему, подвожу итоги. С одной стороны, не поглотила меня стихия морская - выбросила живым и невредимым на берег. Это, конечно, плюс. Но с другой стороны... А вот что с другой стороны, я как раз и собирался выяснить - куда эта трахнутая стихия меня выкинула, населена ли эта земля, а если населена, то не каннибалами ли. И не закончится ли жизнь одного из лучших журналистов России, чудесным образом спасенного из пучины морской, в утробе какого-нибудь аборигена, который как раз сейчас затаился в кустах и изготовился к прыжку.

Пошел я по козлиным следам, и хотя, конечно, следопыт я никакой, даже мне что-то странное увиделось в этих ровных отпечатках раздвоенных копыток. Уж больно они были какие-то нарочитые, искусственные что ли, будто их кто специально тут для меня отпечатывал. Если бы я был охотник или абориген, то, наверное, сразу бы понял, что что-то здесь не так. Это уже потом - и очень скоро - я сообразил, что козлы так не ходят. Вернее, именно козлы так и ходят. Только у козлов этих по две ноги. Вот так.

Ну, иду я по этим следам, солнце припекает, в голове у меня туман. Вдруг вижу - полянка. Словно джунгли эти отступили от берега и образовали площадку. Травка на полянке какая-то пожухлая. А чуть в глубине, поближе к зарослям, вижу, ручеек течет. Ну, я к нему. На колени встал, руками воду зачерпнул - напиться. Только не понравилась мне что-то эта вода. Словно из болота протухшего брал начало этот ручеек. Сплюнул я солоноватую, пахнущую мочой жидкость. И тут же услышал чей-то голос. Тоненький такой, словно детский:

- Неужели тебе не нравится тебе моя водичка?

Обернулся - и правда: стоит передо мной мальчонка, ну, лет десяти-одиннадцати, не больше. Я поначалу даже подумал, что у меня крыша от всех этих приключений съехала и мне уже голоса всякие слышатся и видения видятся. Я головой потряс, но мальчонка не пропал. На месте остался - стоит, улыбается. "Да нет, - говорит, - я не мираж. Настоящий я. Вот потрогать можешь".

Я к нему и в самом деле руку было протянул, но тут же отдернул ее назад, словно меня током шибануло. И хотя я человек закаленный и ко всяким гнусностям привычный, тут я что-то струхнул. Я ведь во всяких переделках бывал. И на места антитеррористических операций выезжал, и на последствия кровавых разборок всякой московской шушеры, и в моргах был частым гостем - профессиональный журналистский интерес. И напугать меня не очень просто. И голов отпиленных я насмотрелся, и пистонов хоровых свидетелем (не участником - до этого я еще не опустился) бывал. Но тут...

Мальчонка этот при ближайшем рассмотрении оказался не совсем чтобы человеческим мальчонкой. Хотя одет был вполне по-человечески - детские штанишки коротенькие на лямочках, бобочка светленькая. Вот только в такую жару он был без шапочки и босиком. Шапочка скрыла бы рожки, которые торчали над его курчавыми волосами где-то недалеко от ушек, а вот надеть обувку на эти ножки было бы затруднительно, потому что заканчивались они копытцами - теми самыми, следочки которых и привели меня на эту чертову полянку.

- Ой, какой же ты пугливый, - сказал мальчонка. Назвать его иначе у меня язык не поворачивался, потому что во всем остальном он был симпатичный мальчишка, хотя и было в его мордочке что паскудненькое, что-то вызывающее брезгливость. То ли носик был слишком уж приплюснут и приближался к форме свиного пятачка, то ли глазки были слишком уж хитроватые для десятилетнего в остальном личика. Глазки и в самом деле были примечательные. Пронзительные, умненькие, нагловатые, проницательные. И не переберешь всех эпитетов, что пришли мне на ум, когда я разглядывал эту мордашку. Лучше бы мне ее в жизни не видеть! - Не бойся, ничего страшнее смерти в вашей жизни не случается. А смерть тебе сейчас, ну никак не грозит.

- Спасибо, утешил.

В том, что я его сразу же назвал на "ты", не было ничего противоестественного, но вот в том, что он, едва меня увидев, принялся мне тыкать, я почувствовал этакое неадекватное восприятие действительности с его стороны: кто он и кто я. Ну, да учить его правилам вежливости, я не собирался. Не до этого мне было.

- Знаю, знаю, что тебя тревожит, - лукаво улыбаясь, сказал мальчишка. Хотя, какой он, к черту, мальчишка?! Я уже понял, с кем имею дело. И не только по внешним признакам - рога да копыта, в конце концов, могли ведь быть просто маскарадными забавами. Во-первых, он говорил со мной по-русски. А с каких чертей тут в Яванском море кто-то будет говорить по-русски, если только сам не принадлежит к рогатому племени? Во-вторых, то, что он говорил и как говорил, не оставляло никаких сомнений в его происхождении и сущности. - Но не могу сказать, что сочувствую тебе. На всех вас сочувствия не напасешься.

- Плевал я на твое сочувствие, - сказал я. - Обойдусь как-нибудь.

- Ой ли? - совсем не по-детски сказал бесенок. - Посмотрим, посмотрим. Тебя, кажется, мучит жажда? Но из этого ручейка ты вряд ли напьешься. Эта водичка не только пахнет мочой. Она ее еще и содержит. Не скажу, что в слишком больших количествах, но процентов десять жидкости, выделенной человеческими почками, ты здесь обнаружишь. Остальные компоненты тебя интересуют?

- Ну, ты меня насмешил, - сказал он, глядя мне прямо в глаза. Говорил он, давясь от смеха и брызгая слюной. У меня сложилось такое впечатление, что маленький гаденыш делал это намеренно, потому что, когда капли попадали мне на лицо, он заливался еще сильнее. - Намеренно, намеренно, - проговорил он, читая мои мысли и чуть не сгибаясь пополам. Я попытался было воспользоваться этой его беззащитной позой, но подзатыльник, который я ему влепил, так отбил мне ладонь, что я запрыгал на одной ноге, тряся кистью. А он и не почувствовал моего удара, то есть не претерпел от него никакого физического ущерба. Он посмотрел на меня и даже не стал комментировать мою неудачу - настолько все было очевидно без всяких слов и ему, и - главное - мне. "С этим мальчишкой шутки плохи", - сказал я себе и зарекся давать ему затрещины, лелея, однако, в глубине души надежду проучить маленького поганца каким-либо другим способом. - Ладно, ладно, - примирительно сказал мальчишка, - давай лучше дружить.

В его устах это слово прозвучало так, что мне сразу стало не по себе. Мне показалось, он издевательски произнес его "дрю-южить", противно растягивая первую гласную. Было совершенно ясно, что его понимание дружбы сильно отличается от общепринятого. Впрочем, он еще не знал, что думаю об этом явлении я.

- Что мне твоя дружба? Наше знакомство будет скоротечным. Я здесь задерживаться не собираюсь.

- Ты так думаешь, - даже не спросил, а сказал бесенок, метнув на меня исподлобья хитроватый взгляд.

- У тебя есть на этот счет другие соображения? - спросил я, почувствовав вдруг необъяснимое волнение.

- Не будем заглядывать вперед, - сказал он. - А от дружбы никогда не отказывайся, тем более, если тебе ее предлагают так искренно и бескорыстно, как это делаю я.

- Ладно, - ответил я. - Ты мне будешь как бы старшим братом. ОК?

- Ну, вот и договорились, - сказал бесенок. Странно, но именно в этот момент я почувствовал, что жажда перестала меня мучить, сухость во рту исчезла, а чувство голода отошло куда-то на второй план. В тот момент я даже не связал эти ощущения с моим лицемерным согласием. Просто вдруг в один миг забыл и о жажде, и о голоде. - Будем считать, что ты у меня в гостях. А как гостеприимный хозяин я должен показать тебе свои владения.

- Вот что я тебе хочу сказать для начала, чтобы сразу же рассеять иллюзии и все поставить на свои места, - начал он. - Это не необитаемый остров, как ты уже успел убедиться, познакомившись с его населением. - Бесенок кивнул, как бы представляясь. - Это не остров в обычном понимании. Это нечто иное. Попасть сюда непросто. А выбраться отсюда еще труднее. Это просто невозможно. Я не хочу быть голословным, ты скоро сам в этом убедишься.

- Пойдем со мной, - сказал и тут же дал мне повод убедиться в том, что верить ни одному его слову нельзя. - Прыгай на другую сторону, - сказал он, указывая мне на ручеек, из которого я, как братец Иванушка, совсем недавно пытался испить водицы. Он сделал приглашающий жест рукой, и только я было собрался последовать его приглашению, как он за мой спиной сделал прыжок, словно танцор завис на секунду в воздухе, вытянув одну ногу и согнув в колене другую, а перед тем как приземлиться, согнутую ногу выкинул вперед, чтобы дать мне пинка по тому самому месту, по которому не получилось у меня. Я, конечно, не видел этого прыжка, потому что проделал он его у меня за спиной. Я только почувствовал довольно сильный удар копытом по заднице. Но говорю я о его проделке с такой уверенностью, потому что проклятый бесенок, проблеяв "Квиты! Квиты!", несколько раз продемонстрировал мне свой па, заливаясь при этом смехом. - Все-все, - выдавил он из себя, наконец. - Квиты. Больше не буду. Просто удержаться никак невозможно было.

- Правда, больше не буду, - повторил он, глядя на меня своими невинными глазами. - Я тебе покажу свои владения. Они не очень велики, но, с другой стороны, и не очень малы, потому что с каждым днем увеличиваются. Хоть маленький кусочек да прирастает. И я тебе скажу, за последние сто лет не было ни дня, чтобы мои владения не приросли. Ты не смотри, что вид у меня, по вашим меркам, довольно юный. Мы растем медленно. Период так называемого детства у нас продолжается не одну сотню лет, а это значит, что я тебе не то, что в отцы, я тебе мог бы в пра-пра-прадеды сгодиться. - Он снова залился счастливым смехом. - Как тебе такой родственничек? Ну, да ладно. Речь не о том. Я тебе хотел рассказать о месте, куда ты попал. Как бы это сделать, чтоб тебе понятней было? Ну, про четвертое измерение ты, конечно, слышал, хотя вряд ли имеешь представление о том, что это такое. Вот представь себе ваших русских матрешек. Сначала маленькая, потом побольше, потом еще больше, еще, а в конце - самая большая. А теперь представь себе, что на эту самую большую ты надеваешь еще одну, но не больше, а меньше предыдущей. Что, трудно такое представить? Напряги воображение. Вот это-то и есть четвертое измерение. Здесь преломляется пространство, позволяя сделать меньшим то, что, согласно привычной логике, должно быть большим. Я вижу, твое гуманитарное образование не позволяет тебе заглянуть в иные миры. Тогда прими это как данность. Так вот, в одно из таких преломлений пространства ты и попал. Это нечто вроде вашего Бермудского треугольника. Только там все выдумали твои собратья по желтому перу, а здесь все всамделишнее. Этакая четырехмерная заплатка на вашем трехмерном мире. Считай, что тебе повезло: она, конечно, крохотная, по сравнению с размерами Земли, и попасть на нее у тебя был один шанс из миллиона - но ты попал. К сожалению, на всю Землю мы пока еще не успели надеть матрешку размером поменьше. Но это только пока. Я тебе уже говорил, что мои владения прирастают.

- Так вот, - продолжал бесенок, - этот кусочек земли - заплатка в виде четвертого измерения на вашем трехмерном пространстве. Тебе это понятно? Ты выпал из привычного тебе мира. Здесь действуют другие законы, а творю их я. Я говорю как о законах физических, так и нравственных, то есть законах взаимодействия между личностями. Вы называете их то уголовными, то этическими. А я говорю "законы нравственные", только имей в виду, что если тебе покажется, будто мои законы безнравственны, это не будет значить ровным счетом ничего, поскольку нравственные категории суть понятия субъективные, к тому же так или иначе, какими бы они тебе ни казались, принадлежат они нравственной сфере, и этим все сказано и с этим спорить тебе будет трудно. Впрочем, спорить со мной вообще трудно. Не правда ли?

Он повернулся ко мне, и лицо его озарилось невинной улыбкой. Я предпочел оставить без ответа его риторический вопрос. А про себя подумал: "Подожди, сучонок. Еще не вечер". Он еще раз повернулся ко мне, и по его хитроватому взгляду я понял, что мои мысли не остались для него тайной.

И в это время зазвонил мой мобильник. Да что там зазвонил! Затрещал так, будто меня вызывали все мои знакомые шлюхи сразу. "Ага, - злорадно подумал я. - Значит, твое четвертое измерение лежит не так уж далеко от нашего трехмерного мира". Я вытащил свой мобильничек из чехла - он не только трезвонил, как оглашенный, он еще и мигал всеми своими диодами сразу. Я приложил его к уху - из трубки доносился такой треск, что моя барабанная перепонка, наверно, заходила ходуном, как диффузор хорошего динамика. Но и у хорошего динамика есть предельная нагрузка. Что уж говорить о моем ухе. Я стоял, как идиот, с трубкой в руке и, по всей видимости, с таким недоуменным выражением на лице, что мой приятель, который, судя по всему, рассмеяться и без того был готов, просто покатился со смеху. Он упал на спину, принялся кататься по травке и перебирать в воздухе ногами. А мобильник в моей руке продолжал верещать.

- Ой, не могу! Ой-ой! Ты подумал, тебе звонят? Ха-ха-ха! Вот это звоночек. Только совсем не оттуда. Ой, не могу. Это со свалки звонят. Вон видишь, холмик перед тобой - это радиоактивные отходы, как вы их называете. Вот они-то и завели твой телефончик. Ой, давно я так не смеялся!

- Ну и сукин же ты сын, - сказал я этому гаденышу с невинными глазами, который был тут как тут. Он и не запыхался ничуть, хотя преодолел за то же время те метров триста-четыреста, которые отделяли нас от поганого места.

- Ну, подумаешь, хватанул ты несколько рентген. Что за беда? Все равно эта штука тебе больше не пригодится. - Он взглядом указал на то место, которое я продолжал прикрывать двумя руками.

- Как это не пригодится?! - вскочил я на ноги. - Ты что несешь, недоумок?!

- Вот то и несу. Не думаю, что ты найдешь здесь применение своей затычке. Ну, разве что польстишься на одну козочку-мутантку, которая пасется тут неподалеку. Ее родители щипали травку близ того места, с которого ты только что позорно бежал. А потому козочка родилась с некоторыми дефектами. У нее задница и та штука, которая может тебя заинтересовать, находятся на шее, чуть ниже мордочки. Такая, понимаешь, загогулина. - Он снова рассмеялся.

- Ладно, ладно, - опять перешел он на примирительный тон. - Больше не буду. Ты мой гость, и с этого момента я стану по-настоящему гостеприимным хозяином. Не только на словах.

Бесенок лег на пожухлую травку, на которой оказалась неизвестно откуда взявшаяся подстилка, взял в рот былинку и принялся разглагольствовать. Именно "разглагольствовать", потому что охарактеризовать иначе его болтовню было бы погрешить против истины, к которой я с детства был неравнодушен. С другой стороны, под многим из того, что он говорил, готов был подписаться без всякого принуждения. Вот только поддакивать мне ему не хотелось. Уж больно это было унизительно.

- Ты мне почему-то симпатичен. Не знаю, может быть, это родство душ? А? - он приподнял голову, чтобы хитровато заглянуть мне в глаза. - Не очень приятно говорить симпатичному тебе человеку вещи, которые могут расстроить его, но я знаю твое пристрастие к истине, а потому говорю с тобой абсолютно откровенно. Так вот, ваша цивилизация погибнет, а моя будет прирастать. Даже если вы поднимите свое здравоохранение на небывало высокий уровень и будете жить по сто лет. Простой счет. Если в ваших семьях рождается по одному ребенку, то вы обречены. Посчитай сам: двести мужчин и женщин, или сто супружеских пар, оставят после себя только сто детей, которые уже образуют уже лишь пятьдесят супружеских пар, чье потомство, когда до него дойдет черед, сможет образовать лишь двадцать пять супружеских пар. А еще через два-три поколения останется одна семья, чей единственный ребенок уже не сможет найти себе пары. Я уже слышу брачный рев, которым он безуспешно будет оглашать безлюдную пустыню. Свои вожделения он, конечно, удовлетворить сможет, но потомства от него не дождешься. Впрочем, это только статистическая сторона. Есть и другие факторы, которые работают на то, чтобы ваша территория уменьшалась, а моя увеличивалась. У тебя еще будет время понять, что я имею в виду, и убедиться в правоте моих слов.

- А ты считаешь, что ты умеешь это делать? - спросил бесенок, снова приподнявшись на локте и заглядывая мне в глаза.

Бесенок никак не препятствовал моим изысканиям. Он всюду следовал за мной (Словно других дел у него не было. "А дело мое, - сказал он мне некоторое время спустя, - не нуждается в моих неусыпных заботах. Оно делается вашими трудами. И потом, не так уж часто бывают у меня дорогие гости, чье внимание для меня большая честь".) и давал пояснения всему, что я видел. Объяснял происхождение грязноватого песочка под ногами. Рассказывал, почему джунгли непроходимы. Советовал мне не сбивать без толку ноги, меряя бесконечную ленту прибрежной полосы. Он был сама любезность. Вот только все, что он говорил, было против меня.

Парниковый эффект в трехмерном мире странным образом воздействовал на заросли, тянувшиеся вдоль прибрежной полосы: они мутировали, листья покрывались каким-то ядовитым налетом, из стволов сочился сок, по запаху напоминавший ауру, в которой жили и которую носили вокруг себя не мывшиеся годами бомжи, а по цвету... Глядя на этот цвет, с уверенностью можно было сказать, что янтаря из этих выделений не образуется никогда.

Вероятно, жизнь его здесь была скучновата, потому что он не отходил от меня ни на шаг и при каждом удобном случае (а все мое пребывание в его владениях было таким сплошным удобным случаем) начинал свои проповеди. Я слушал, иногда возражал, но большей частью помалкивал. Речь бесенка, когда он разматывал свои истории, становилась совсем не похожей на ту формально-вежливую шелуху, которая сыпалась с его языка, если он обращался непосредственно ко мне. Странно, но вскоре я перестал закипать, слыша его снисходительные замечания и реплики, становясь объектом его запанибратской манеры обращения. Я просто смирился с неизбежным и отринул заблуждения первых часов знакомства: если поначалу его тыканье и могло показаться всего лишь следствием детского мировоззрения, в котором еще не находится места для различий между "ты" и "вы", то вскоре становилось ясно, что в его "ты" больше от уничижительно-барского, чем от дружеского, каковым исполнено обращение с приятелями, по отношению к которым "вы" звучало бы не менее бессмысленно, чем по отношению к пеньку или козлу. Я, однако, делал вид, что всего лишь признаю его право говорить со мной на равных.

- Я давно и с любопытством наблюдаю за вашим миром и, пожалуй, мог бы даже написать книгу под названием "Бихевиористика двуногих". Я не собираюсь давать оценки этим качествам, но вашему роду в первую очередь присущи эгоизм, жадность, корысть. Пойми меня правильно, я же не говорю, что корысть - это плохо. Я просто констатирую, что вы корыстны. Или вот способность любить. Ах, любовь, любовь! Я столько слышал об этой вашей любви, хотя истинных ее примеров почти не знаю. Вот, кстати, пришел мне на память один редкий случай истинной любви. Хочешь послушать? Ну, слушай, - сказал он, так и не дождавшись моего согласия.

С ним носились как с писаной торбой. Ты знаешь, что такое писаная торба? Ах, да, ты же журналист, должен знать. Так вот, его любили, и он отвечал близким взаимностью. Во всем мире не было других таких любящих сердец. Если он болел, - а ведь все дети болеют, - родители не знали покоя. Они не отходили от его постели, поминутно трогали его горячий лобик, ставили ему компрессы и не скупились на лучших врачей. А когда он выздоравливал, в доме словно восходило солнце. Все лица светились улыбками. Все были счастливы, все любили друг друга. Казалось, так будет продолжаться вечно.

Но вот в один прекрасный день родители сказали ему, что у него скоро появится братик. Сначала он будет совсем маленький и беспомощный, но со временем научится ходить, говорить и станет такой же красивый и умный, как его старший брат. Старшему к тому времени исполнилось уже десять лет, но он все еще был совсем ребенок. Может быть, это была оборотная сторона родительской любви. Может быть, у него было такое счастливое детство, что он не спешил с ним расставаться.

Но вот настал день, и его мать увезли из дома, а когда она появилась похудевшая и с синяками под глазами, вместе с ней в доме обосновался новый жилец - орущий красноватый комочек. Старший брат смотрел на него и никак не мог и не хотел поверить в то, что и он когда-то был таким же. Он даже подбегал к зеркалу и, разглядывая себя, пытался представить, как он мог выглядеть, когда был таким. Но представить это он никак не мог. Он понял, что его просто обманывают. Он никогда не был таким маленьким и отвратительным. Он, сколько он себя помнил, всегда был ангелочком - русоволосым ангелочком с большими глазами и гладкой бледноватой кожей: ничего общего с маленьким безволосым краснокожим уродцем, который вот так в один день отнял у него всю родительскую любовь.

Как он страдал от того, что родители просто перестали его замечать. Отец останавливался на секунду, чтобы потрепать его по головке и нестись по своим делам, которые непременно оказывались каким-то образом связаны с маленьким. Ангелочек прибегал к матери, а та, второпях улыбнувшись ему, говорила, что ей нужно кормить маленького. Он уходил в свою комнату и горько там плакал, но на людях не подавал и вида, что страдает. Один раз мать сказала ему: "Кажется, у тебя красные глаза", - и заторопилась на кухню, где на огне стояла какая-то кашка для маленького.

Время шло, но мало что менялось в их доме, центром притяжения в котором стал маленький. Ему уже исполнился год, но он был все таким же противным - орал во все горло, когда ему хотелось есть или влажная пленка досаждала его нежной попке. Ангелочку даже казалось, что теперь родители стали уделять маленькому еще больше внимания, чем в первые дни. А ему доставались совсем крохи.

Он никогда в жизни не слышал слова "ненависть" - он узнал о существовании этого чувства на собственном опыте. Ненависть зрела в нем целый год, и теперь словно шип сидела в его маленьком сердце. Он отдал бы все на свете только бы вернуться в те прекрасные дни, когда они жили втроем, когда вся родительская любовь принадлежала ему. Неужели никак нельзя снова оказаться там?..

Однажды, когда родителям нужно было уйти из дома по каким-то срочным делам, он остался с маленьким. Такое уже случалось несколько раз - его оставляли в доме за старшего. Ненадолго. Всего на пятнадцать-двадцать минут. Отец в таких случаях говорил ему об ответственности, о том, что ему пора становиться мужчиной, а он... чувствовал себя самым несчастным из смертных.

А ты мне говоришь о любви, - сказал после некоторой паузы бесенок, обращаясь теперь непосредственно ко мне, хотя я на протяжении всего его рассказа не проронил ни слова. - Вот что такое настоящая любовь! Многие ли из вашего племени способны на такое высокое чувство? - он хитровато поглядывал на меня. - Ты знаешь что-либо подобное?

- Иди ты к черту! - сказал я. Он только заливисто рассмеялся в ответ.

- Дрю-южба - это великое чувство, - с пафосом сказал я.

- Все бы тебе иронизировать, друг мой. Ах, ты не знаешь, какие высоты духа способен демонстрировать человек.

- О, я знаю этот дух, - в тон ему постарался ответить я. - От этого духа хочется зажать нос и бежать, бежать. Я встречал таких людей. Этот дух у них так крепок, что в нем не живут даже вши.

- Ладно, ладно, - сказал он. - Будет тебе. Ты лучше послушай, что я тебе расскажу. Когда мне стала известна эта история о человеческой дружбе, на глазах у меня - ты не поверишь - появились слезы. Ты видел когда-нибудь плачущего беса? Жаль, что тебя в тот момент не было рядом со мной. Ты получил бы неизгладимые впечатления. И мог бы рассказать об этом другим, тем, что считают нас бесчувственными. - Маленький негодяй поглядывал на меня краем глаза, словно, желая понять, какое впечатление производит на меня его словоблудие. Я изобразил безразличное выражение на лице - мне все равно, что он там рассказывает.

- Они знали друг друга с самого детства, потому что дружили и их родители, - начал он свой рассказ. - Конечно, дружба родителей не могла идти ни в какое сравнение с дружбой детей, которых было буквально не разлить водой. Им было скучно друг без друга. Друг без друга они не находили себе места. Может быть, дело было в привычке - ведь они знали друг друга с пеленок. Но, с другой стороны, знакомство такого рода еще не гарантирует ни дружбы, ни даже простой привязанности. Я тебе скажу, мне известно несколько пар близнецов, которые ненавидят друг друга так, что фибры их душ не знают другого занятия, а с утра до ночи переполнены свойственным им чувством. А вот эти двое, в отличие от многих близнецов, питали друг к другу самые нежные чувства.

Конечно, когда у них стали появляться девушки, отношения их изменились. Нет, духовная близость осталась, просто чуть меньше времени стали они проводить друг с другом, просто появились новые темы, о которых раньше они предпочитали не говорить, просто они сами стали немного другими. Но дружба, их великая дружба осталась. Приятели их так и называли: "Не-разольешь-водой". Так оно в конечном счете и оказалось.

Они были на пороге зрелости и собирались жениться, потому что каждый уже нашел себе девушку по душе. Не удивительно, что это случилось у них почти в одно время - ведь они были так похожи друг на друга. Перед таким ответственным шагом, как женитьба, они решили устроить себе небольшой мальчишечник - недельный круиз по Средиземному морю. Так они намеревались подвести итоги первого этапа своей жизни. Первые три дня прошли прекрасно. Они проводили время на палубе, в ресторане, в своей каюте за бутылочкой вина. Жизнь улыбалась им, а они... они даже не говорили друг другу о том, что и дальше будут идти по жизни рука об руку. Это было ясно и так. А искренность и прочность их дружеских чувств скоро подверглась испытанию, которое они с честью выдержали. Впрочем, достоверно известно, что этот тест на дружбу прошел только один из них, потому что...

Потому что на четвертый день их путешествия случился шторм, и судно стало тонуть. Это было так неожиданно, что, конечно, ни владельцы, ни команда даже и предположить такое не могли, а потому спасательных шлюпок на судне было в два раза меньше, чем требовалось. Люди метались по палубам. Часть из них даже не успела выйти из своих кают и, наверное, отправилась в мир иной, так и не поняв, что происходит. Но наши друзья, к счастью или несчастью, не спали. Они успели выскочить на палубу. Почти все шлюпки уже были спущены на воду, но особой давки не было, потому что большинство пассажиров мирно спало в своих каютах. Но тем не менее было ясно, что для всех мест не хватит. И вдруг они услышали крик офицера: "Быстро, сюда! Здесь есть еще одно место. Но только одно".

Они бросились к спускаемой на воду шлюпке. Он бежал, как стрела, и думал, что если утонет он, то эта утрата будет слишком, невыносимо тяжела для его друга, а потому он должен успеть первым. Он не может допустить, чтобы на долю его друга достались такие страдания. Вероятно, точно так же думал и его друг, потому что и он бежал со скоростью, которой могли бы позавидовать мировые рекордсмены. Но тот, о котором веду речь я, успел первым. Правда, ему пришлось слегка оттолкнуть друга, перед тем как прыгнуть в уже начавшую спускаться шлюпку. На сердце у него была ночь, потому что он знал: своего друга он никогда больше не увидит. Но с другой стороны, он знал и другое: он сделал для своего друга все, что было в его силах, он выполнил долг дружбы - взял на себя самую тяжелую ношу, и когда придет его час, ему будет, чем оправдаться перед Господом.

Вряд ли ты найдешь где-нибудь другой такой пример беззаветной дружбы. И бескорыстия. Впрочем, о бескорыстии я тебе расскажу в другой раз, - сказал он и притворно вытер кулачком слезу, якобы покатившуюся у него по щеке.

Прошел еще день. А, может быть, и два - от моего хронометра в четвертом измерении было не больше прока, чем от слухового аппарата в немом кино. Время тянулось медленно и бессмысленно. Единственным моим занятием на этой чертовой заплатке было лежать и слушать истории маленького мерзавца.

- Так я хотел рассказать тебе о бескорыстии, - сказал он вдруг. - Хотя, ты знаешь, случаев истинного бескорыстия до смешного мало. И я даже не знаю, в какой мере тот случай, о котором я намереваюсь тебе рассказать, относится к таковым. И все же вот он. Слушай, мой любезный друг, - этот мерзавец с его панибратством был просто невыносим.

- Жил был грешник. Не думаю, что он был более грешен, чем миллионы других. Просто он в один не самый прекрасный для него день почувствовал, что грехи тяготят его. И решил он искупить их. Был он человек небедный, и это, кстати, тоже тяготило его, потому что, как известно, труды праведные и палаты каменные две вещи не очень совместные. Для богатого человека естественно, решил он, проявлять милосердие к слабым мира сего. Вот и занялся он благотворительностью. Почти все, что приносили ему его заводы, раздавал он неимущим, оставляя себе ровно столько, сколько нужно было на пропитание и на то, чтобы заводы его продолжали работать и приносить доход, который он снова и снова раздавал бедным, ничего не требуя взамен.

Шло время. Он обращал свои молитвы к Господу, вопрошая, искупил ли он свои прежние грехи, заслужил ли он своим бескорыстием место в царствие небесном. Лишь однажды снизошел до него Господь, чтобы сказать ему гневно: "Ты смеешь говорить мне о бескорыстии!? Да ведь ты не отдал ни одного гроша, чтобы не подумать при этом о месте в Царствие Моем. Теперь ты еще более грешен, чем в те дни, когда жил лишь заботами об умножении неправедного богатства своего".

Расстроился грешник. Столько сил и средств отдал он во искупление своих грехов, а, оказывается, все зря. И тогда сказал он себе: "Я великий грешник. Мне не искупить грехов своих никогда. Что же толку тогда заботиться мне о своей душе. Душа моя пропащая. Не буду больше думать о ней. Пусть погибает. Если не Бог, так пусть дьявол забирает ее. Но я от своего не отступлю и докажу, что могу быть бескорыстным".

Он продолжал раздавать свое имущество, но уже не обращался к Богу с молитвами и ничего не просил взамен. Он был теперь с дьяволом, потому что отдал душу ему, моему коллеге, - от него, кстати, я и узнал эту историю. Шло время, и чем больше он отдалялся от Господа, тем сильнее сгибался его дух. И вот однажды в час безысходного отчаяния он решился снова обратиться к Нему. "Господи, я был бескорыстен. Я забыл о своей душе, забыл о Тебе, я помнил только о страждущих, которым посвятил свою жизнь. Неужели этим я не заслужил Твоего прощения. Неужели не найдется для меня места в царствие Твоем?" Молчанием ответил ему Господь.

А знаешь, что ему сказал мой коллега, который, как ты уже догадался, был тут как тут? Он сказал: "Неужели ты еще не понял, что воистину бескорыстен может быть только тот, кто со мной?"

Я надеюсь, тебе понятна парадоксальная мораль этой истории. Если нет, я мог бы пояснить. Впрочем, не знаю, к чему я тебе рассказываю все это, если ты, кажется, уже лишился способности понимать человеческие речи. Я хоть и ношу экстравагантную обувку, - он выставил вперед свою козлиную ножку - да говорю все же человеческим языком. А ты молчишь да молчишь. Словечка из тебя не вытянешь.

- А тебе и не нужно, чтобы я говорил, - ответил я.

- Это нужно тебе, - сказал он. - А то ведь вы привыкли там жить одними чувствами. Но нужно и разум иногда включать, тренировать мозги. Нельзя все время жить чувствами, - на его лице появилась лукавая улыбка. - Вот как живет автор этого опуса, например:

- Пощади мои уши, - закричал я, поднимая камушек и делая замах. Он пригнулся в наигранном испуге.

- Старик Державин нас заметил - и в гроб... - сказал он и рассмеялся переливчатым детским смехом. - Ладно, ладно, молчу, молчу. Пойдем-ка, мой друг, прогуляемся по моим владениям, а то мы что-то засиделись на одном месте.

Я без особого желания, но все же пошел за ним. Хотя подвохов от него можно было ждать в любую минуту, сидя на одном месте я вообще не имел никаких шансов выбраться отсюда. Сначала он шел по песочку, а потом вдруг резко свернул в ядовито-зеленые заросли. Как он ориентировался в своих владениях, оставалось для меня загадкой - что прибрежная полоса, что ядовитые джунгли повсюду были уныло однообразными. Однако он уверенно раздвинул ветви каких-то пальмовых кустов и даже не обернулся, чтобы пригласить меня идти за ним - он был уверен, что я тоже раздвину веточки и последую в гущу этих невиданных растений. Он был прав. Меня вели за ним и любопытство, и надежда.

Я не знаю, сколько мы шли по узенькому зеленому коридору - десять или тридцать минут. Я не знаю, какое звериное или бесовское чутье вело его, но по прошествии этих десяти или тридцати минут мы вышли на довольно просторную полянку, со всех сторон окруженную непроходимыми джунглями. Как только мы оказались в этом замкнутом пространстве, я потерял ориентацию: коридорчик, по которому мы шли, сомкнулся. Ничто здесь не указывало на направление, откуда мы появились. Впрочем, по большому счету мне было совершенно безразлично, где находиться - то ли на берегу моря, то ли на этой дурацкой полянке, потому что ни там, ни здесь не было никакого намека на возможность выхода в реальный мир. Вот только какое-то мое внутреннее чувство отдавало предпочтение берегу, хотя я уже знал, что никакие корабли не могут появиться на том горизонте.

- Осторожнее! Не наступи! - услышал я высокий голосок моего хозяина и, взглянув под ноги, подпрыгнул метра на три. Полянка кишела какими-то гадами. Услужливо возникший из небытия пенек подставился мне под ноги, и я приземлился на него.

- Опять ты за свои идиотские шутки! - закричал я во весь голос.

- Ну, что ты так кипятишься? Они не сделают тебе ничего плохого. И потом, ты же получил от меня персональную подставку. - Он сделал щелчок пальцами, и метрах в двух от моего появился еще один пенек, на который бесенок уселся, не забыв предварительно провести ослепительно белым платочком - я так и не заметил, когда он появился в его руке - по поверхности, словно стряхивая пыль. - Я не случайно привел тебя сюда, на мою полянку-террариум. Ведь я начал тебе говорить о том, что нельзя все время жить чувствами, нужно чаще опираться на разум. А это значит, что мы поговорим с тобой о мудрости. Но разве можно говорить о мудрости, в отсутствии такого благородного животного, как этот гад? - огромный питон, извиваясь кольцами, подполз к бесенку и положил голову ему на колено. - Так вот, о мудрости, которой так богато ваше племя. Вы демонстрируете ее на каждом шагу, каждый день. Поэтому за примерами далеко ходить не нужно. Но ведь мы с тобой говорим только о выдающихся проявлениях тех или иных качеств, а выдающиеся случаи мудрости - феномен довольно редкий, хотя... Очень кстати пришел мне на память совсем недавний случай.

"Бабувизм - это значит дешевый квас плюс катетеризация всего населения земли", - сообщал плакат, цитирующий мудреца. Или: "Из всех на вкус для нас нежнейшим является одно". Он светочем своего гения озарил все уголки, все задворки человеческой деятельности. Ничто не ускользнуло от его проницательного взгляда. Не обошел он и такой важнейшей сферы, как здравоохранение. Все больницы были украшены его бессмертным изречением: "Мочиться, мочиться и мочиться!"

Еще одна великая мудрость, которой не уставали восхищаться соотечественники гласила: "Мы гладили по головкам, тогда как нужно было бить по головкам". Пожалуй, эта сентенция наиболее отвечала настроениям в обществе, а потому и была самой популярной.

Восторженные соотечественники гения только и говорили: "Лишь матерый человечище способен был додуматься до этого. Как нам повезло, что он осенил нас своей мудростью!"

Время шло. Гениальность великого мудреца стала аксиомой, и если лозунги годами не обновлялись и становились несколько примелькавшимися, то законопослушное население объясняло это ленью и нерасторопностью властей. Однако чем дальше, тем сильнее становилось недовольство того самого населения, о котором пекся в свое время великий мудрец. Наконец, какой-то журналистский враль доискался, что после смерти великого гения было сделано вскрытие его черепной коробки, когда и выяснилось: мозга у него не было, а вместо него висели две горошины - одна маленькая, а другая еще меньше. Власти немедленно приказали отпиленную макушку водворить на место а результаты вскрытия засекретили. Но все тайное, как известно, становится явным. И вот, когда этот самый враль-журналюга объявил о результатах своих изысканий, население стало сильно сомневаться в мудрости изречений, которые вдалбливались им в головы с детства. И в самом деле, если у человека вместо мозга две горошины, то невозможно себе представить, чтобы эти горошины были неиссякаемым источником мудрости. Кроме того, выяснилось: бабувизм - это вовсе не то, что все думали, а катетеризация не имеет никакого отношения к выпивке. И тогда было решено считать все недавно популярные изречения порождением перевернутого сознания и ложного восприятия реальности. А коли так, то и мудрые сентенции было решено переиначить - поставить их с головы на ноги. Новые мудрецы вернули все на свое место, и теперь прозревшее население, читая новые призывы и лозунги, стало чувствовать себя причастным к истине. "Не мочиться, не мочиться и не мочиться!" - призывает плакат со стены пивоваренного завода. Перед мэрией водрузили щит с метровыми буквами: "Из всех на вкус для нас нежнейшим является два". А больничные учреждения украсились лаконичными изречениями: "Бабувизм - это значит дорогой квас плюс декатетеризация всего населения земли". И наконец: "Мы били по головкам, тогда как нужно было гладить по головкам". И хотя последняя сентенция была абсолютно не в духе национальных традиций и новых идеологических установок, именно ее усиленно насаждали, дабы искоренить память о прошлых заблуждениях.

Теперь ты понимаешь, что я просто должен был привести тебя на мою змеиную полянку - ведь любое иное место для этого рассказа было бы неадекватным. "Будьте мудры, как змии", - так, кажется сказано в вашей настольной книге.

- Ты вполне мог бы поведать мне эту историю и на берегу, - мрачно сказал я.

- Ни в коем случае, - ответил маленький мерзавец. - Там ты бы не смог в полной мере оценить великую мудрость, свойственную людям. - Он окинул меня взглядом. - Я, кажется, понимаю, что тебя здесь не устраивает. Ты пребываешь в заблуждении, будто с берега тебе легче будет выбраться отсюда. А тебе не приходило в голову, что та песчаная полоса - всего лишь берег внутреннего водоема? - он расхохотался. - Ну, да ладно, если тебе там больше нравится, пойдем обратно. Говоря откровенно, мне и самому иногда становится не по себе в компании всех этих гадов, хотя они, конечно, такие милашки.

Он отпихнул улегшегося у его ног удава, встал и уверенно направился в сторону зарослей (которые, впрочем, были повсюду), раздвинул ветви и исчез в образовавшемся проходе. Я поспешил следом. Через десять или тридцать минут мы снова были в более привычной для меня обстановке - на песчаном бережку. Мой бесенок остановился, повернулся ко мне. На лице его появилась грустноватая мина, которая могло быть предвестником очередной пакости.

- Друг мой, - сказал он голосом, соответствующим напущенному им на себя деловитому выражению, - к великому моему сожалению, я вынужден оставить тебя. Срочные дела требуют моего присутствия в других местах.

- О, человеческая неблагодарность! - произнес он таким трагическим голосом, словно обращался со сцены к переполненному залу. - Может быть, я тебе еще поведаю об этом людском качестве, если застану тебя в живых по возвращении сюда.

- Скатертью дорожка, - буркнул я, и фигурка моего знакомца исчезла прямо у меня на глазах.

- Кстати, насчет бумаги. Тут был такой случай - двое друзей решили пошутить над третьим. Заказали на бумажной фабрике рулончик специальной туалетной бумаги - сверху вроде бумага, а изнутри скотч. Провели они как-то вечер в возлияниях и, уходя, подсунули приятелю этот рулончик. Тот утром с тяжелого похмелья не разобрал и подтерся этой штукой. Представляешь? - голограмма залилась переливчатым смехом. - Этот рулончик совершенно случайно оказался в моей коллекции. Если понадобится, можешь воспользоваться. - Гаденыш снова исчез, оставив меня один на один с моими тяжкими мыслями. Мне было вовсе не весело.

Не знаю, сколько прошло - час, день или неделя, но только я по истечении этого неопределенного промежутка времени превратился в полную развалину. Я себя не узнавал. Я даже думать стал иначе. Появилась в мыслях моих какая-то униженно-заискивающая тенденция, не свойственная мне ранее, - я готов был молиться о возвращении моего бесенка, потому что без него мне приходил здесь полный дефолт: язык лежал во рту выкинутой на берег и засыхающей рыбиной, живот обтягивал позвоночник, позволяя ознакомиться со всеми анатомическими подробностями последнего, а голова гудела, словно меня сутки продержали в дискотеке, оставив включенной всю громкоговорящую аппаратуру. Я лежал на грязном песочке и призывал моего мучителя.

- Вот теперь, я чувствую, ты готов выслушать мой рассказ о благодарности, - услышал я его голосок и повернул голову. Он сидел рядом со мной на песочке, но под ним было что-то вроде топчана, на котором лежала ярко-красная подстилка. Странно, но его присутствие пока не принесло мне облегчения. Еле ворочая языком, я спросил:

- Тебя долго не было?

- Я не знаю, что такое "долго". Я не знаю, что такое "недолго". Меня не было ровно столько, сколько не было. Ты скучал без меня? - на его хитрющей физиономией играла гаденькая улыбка. - Ладно, ладно, не буду, не буду, - продолжил он своим обычным примирительным тоном. - Так о чем я собирался тебе рассказать? Кажется, о благодарности, да?

- Ну, так слушай, - начал он уже другим тоном. - Эта история приключилась с одним спортсменом. Парашютистом. Возжелал человек парить в воздухе, как птица. Только вот искусственные крылья не так хороши, как данные Богом. До поры до времени все у него шло прекрасно, но... Если ты идешь против природы, то будь готов ко всяким неожиданностям.

У его парашюта запутались стропы, и наш спортсмен полетел вниз. Наверно, он все же падал не камнем, потому что тогда этой истории просто не было бы. Но падал он достаточно быстро, чтобы почувствовать, что земля твердая. Его привезли в больницу - мешок костей. Шансов было мало. Но ему повезло. Во-первых, он был молод и жаждал жизни, а во-вторых, в этой клинике работал профессор, мировое светило. Профессор собрал незадачливого парашютиста по косточке, склеил, соединил, вернул к жизни. Целый год наш спортсмен был закован в странное подобие гипса, который был больше похож на яичную скорлупу, потому что обнимал спортсмена целиком и обеспечивал жизнедеятельность восстанавливающегося организма.

Прошел год, и спортсмен сделал первый самостоятельный шаг. Через месяц он уже мог ходить без костылей. Он был счастлив и исполнен благодарности к своему спасителю. А профессор, хотя и был маститым ученым с мировым именем, гордился этой своей работой, потому что воистину вернул молодого человека с того света, как вы называете ту область, что лежит за пределами вашего знания. Профессор чувствовал себя если не Богом, то уж, по крайней мере, неким новым Пигмалионом, которому дано лепить новую жизнь. А уж богом-то профессор явно не был, потому что в свои пятьдесят с небольшим лет был не вполне здоров. Болезнь эта лежала вне области его научных интересов, а потому пожелание "помоги себе сам" для данного случая никак не подходило. О болезни этой знала лишь его молодая жена да его приятель-врач, к которому профессор безрезультатно обращался за помощью. Трудно сказать, кому больше досаждала эта болезнь - профессору или его жене. Профессор целыми днями был занят, и ему некогда было думать о своем недомогании, а вот жена, чья нерастраченная энергия, накапливалась день ото дня, отягощая ее душу и тело, явно страдала от недостатка мужского внимания.

В один из визитов домой к профессору, бывший парашютист не застал своего спасителя дома - того срочно вызвали в клинику. Дома была жена. Ее грустный вид огорчил нашего парашютиста. Ему-то всегда казалось, что этот дом дышит счастьем. Он стал почтительно выспрашивать у молодой красивой женщины, в чем причина ее печали. Сначала она отмалчивалась, а потом разрыдалась на его плече и рассказала о злосчастной семейной тайне.

- Вы, люди, умеете быть благодарными.

- Так ты скучал без меня? - повторил он свой вопрос.

- Нужен ты мне больно, - мрачно ответил я.

- Эх, - сказал он, - сколько волка ни корми... Знаешь, я ведь не закончил свои дела и заглянул сюда, только чтобы проведать тебя, - здесь он гнусно захихикал. - А теперь отправляюсь дальше.

- Постой, - непроизвольно вырвалось у меня. Он поднялся и стал делать вид, что, перед тем как отправиться в путь, отряхивает от песка свои коротенькие штанишки. - Постой, ты не можешь так вот бросить меня здесь! - Я был унижен и раздавлен окончательно. Я расписался в собственной беспомощности и в зависимости от этого маленького мерзавца. - Не уходи, - сказал я, ненавидя себя еще больше.

- Это что-то новенькое, - сказал он. Его ирония так резко контрастировала с этими короткими штанишками и невинным личиком! - Ну, если ты просишь... Я даже не буду настаивать, чтобы ты попросил как следует, через "пожалуйста". Мои дела подождут. Ведь у меня впереди вечность. Давай поболтаем, если ты так хочешь.

- Я вовсе не говорил... - начал было я и осекся. А мой мучитель искоса кинул на меня взгляд и сказал:

- Я так и думал. Так вот, пожалуй, после истории о человеческой благодарности самое время рассказать историю о человеческой верности. Мне кажется, что два эти понятия ходят рядом. Хотя, может быть, я и ошибаюсь. Ведь испытанию верностью подвергаются одни, а благодарность - удел других. С другой стороны, хранить верность можно и из чувства благодарности. Но, как я уже тебе неоднократно говорил, я не судья человеческим поступкам, я только их бесстрастный собиратель.

Итак, мой друг, история, которую я хочу тебе рассказать, заслуживает того, чтобы о ней помнили. Потому что примеров подобной самозабвенной верности наберется не так уж много. Что там твоя Джульетта или Пенелопа! Да сама Сольвейг с ее сорокалетним ожиданием любимого была бы повержена в прах, услышь она историю моей героини. А история верности, как ты, наверное, догадываешься, это в первую очередь история любви. Не знаю, знакомо ли тебе это чувство. - Он вопросительно поглядел на меня.

- Уж не ждешь ли ты от меня исповедальных откровений? - риторически спросил я. - Мы же здесь слушаем твои истории, а не мои.

- Да-да, конечно, я только хотел понять, в какой степени ты можешь воспринимать то, что я рассказываю. Ведь ничто не учит жизни так, как собственный опыт. Итак, все начинается с любви. Вероятно, любовь - прекрасное чувство. Не берусь об этом судить, так как никогда не испытывал его. К счастью или несчастью, но нам этого не дано. А влюбленные - они как дети. И вот об этом я могу судить со знанием дела, потому что сам еще почти ребенок. Ты, надеюсь, не будешь возражать против этого? У тебя, кажется, до сих пор в качестве свидетельства этого непреложного факта сохранился синяк на мягком месте. Ну, да это к делу отношения не имеет. Я говорил о влюбленных. Мальчик и девочка. Они дружили с самого детства, а когда подросли, им неожиданно открылись друг в друге те стороны, на которые они раньше не обращали внимания, потому что и сторон-то этих не было. Прежде они были равны - бегали ли они наперегонки, или ссорились из-за игрушки. И вдруг это равенство исчезло, потому что он понял - она слабее его, а она осознала - одерживать верх над ним можно, не прибегая к силе. В этот день, наверное, и началась их любовь. Впрочем, до настоящей чувственной любви им еще предстояло пройти некоторый путь. И они прошли его. Тот день, когда они познали друг друга, был лучшим в их жизни. Они поняли, что нет большего счастья, чем быть вместе и любить друг друга. Они не были искушены в любви - ведь это был их первый опыт. Но он был так внимателен, а она - так податлива в его руках, что им удалось слиться воедино, в одно живое существо.

Так могло продолжаться вечно. Если бы не некоторые обстоятельства человеческой жизни, которые вызвали к жизни поговорку: "Человек предполагает, а Бог располагает". Ему предстояла долгая поездка в дальние страны. Прощаясь со своей возлюбленной, он целовал ее руки, лицо и более интимные места, клялся ей в вечной любви, обещал вернуться и заклинал дождаться его, хранить ему верность. Она отвечала ему, что об этом не стоит и говорить. Она будет верна ему каждый день, она будет ждать его каждый день, будет думать о нем каждый день.

Он уехал с тяжестью на сердце. Нет, он не сомневался в верности своей подруги, просто ему было так трудно расставаться с ней. Она махнула ему рукой из окна, и он исчез за поворотом. Если бы он жил в Средние Века, возможно, ему пришла бы в голову мысль о поясе невинности, но он отказался бы от нее не только потому, что этот поясок зарекомендовал себя как не очень надежное и гигиенически далеко небезупречное средство, а потому, что не мог не верить в искренность своей возлюбленной (опережая события, могу тебе сообщить, - сказал бесенок, поворачивая ко мне голову, - что он не обманулся в этом ее чувстве). Итак, он исчез за поворотом, чтобы вернуться ровно через полтора года - ему удалось закончить свои дела раньше намеченного срока. Он возвращался в родной город, его сердце рвалось из груди. Сейчас он увидит свою возлюбленную. И они снова будут счастливы. Долгожданный миг! Он поднимается по лестнице, входит в ее жилище и останавливается... Из ее спальни доносятся звуки страсти - те самые стоны, которые она издавала, когда он прикасался к ней. Он пинком ноги распахивает дверь и видит свою возлюбленную в объятиях другого...

"Так-то ты ждешь меня!" - говорит он голосом полным негодования, горечи и презрения, поворачивается и уходит. Море отчаяния готово поглотить его. Он спускается по лестнице и слышит следом за собой стук каблучков - это она догоняет его, останавливает, обнимает, целует. Говорит: "Я так ждала тебя, возлюбленный мой! Куда же ты уходишь от меня?!"

Он не верит своим ушам, обвиняет ее в лживости и неверности, она недоумевает и говорит, что, как и клялась ему, ни на день о нем не забывала. Он с сардоническим хохотом указывает ей на мужчину, который только что был в ее спальне, а теперь спешит прочь мимо них. Она в полном недоумении и просит только об одном: во имя их прежней любви не уходить от нее вот так, дать ей возможность объясниться. Он, скрепя сердце, соглашается, хотя очевидность ситуации не оставляет ему никаких шансов на сомнение. Он возвращается в ее покои, и она, едва сдерживая слезы, рассказывает ему, как провела эти полтора года. Ведь она обещала ему, что будет каждый день вспоминать о нем - разве у нее было для этого какое-либо иное средство, кроме того, которому они научились вместе? И она находила тех, кто готов был ласкать ее так, как делал это он (а в желающих она не испытывала недостатка, потому что была красива). И получая эти ласки, она произносила его имя, вспоминала его объятия, его слова любви. Его образ возникал перед ней, когда она стонала под ласками других мужчин. Не было дня, чтобы у нее не возникло желания вспомнить о нем. И она вспоминала, вспоминала. "В чем же я провинилась перед тобой, возлюбленный мой?" - сказала она закончив свой рассказ и протягивая к нему руки.

Я не знаю, что ответил ее друг, - сказал бесенок, - да это и не интересует меня, потому что лежит за рамками того клинического случая верности, о котором я хотел тебе рассказать. Надеюсь, ты по достоинству оценил эту маленькую историю. - Бесенок лежал на подстилке в своей излюбленной позе - на спине, закинув одну согнутую в колене ногу на другую.

- Я и без тебя знаю, что род человеческий далек от совершенства, - мрачно сказал я. - Твои перевертыши ничего не добавляют к моему знанию. Я, слава Богу, никогда шор не носил. Кое-что повидал в этой жизни.

- Мне кажется, ты пребываешь в заблуждении относительно меня. Я уже говорил тебе, что не даю никаких оценок. Я лишь констатирую явления. Совершенство или несовершенство - это вне моей компетенции. Я тебе рассказал историю о верности. Если же тебе кажется, что это, напротив, история о неверности, - Бог тебе судья. А мое дело тут сторона. Мое дело - коллекционировать то, что, на мой взгляд, может быть любопытно.

- Я не так наивен, чтобы поверить этому, - буркнул я, боясь своими словами спровоцировать его уход. "Если он опять отправится по своим надуманным делам, я здесь загнусь без пищи и воды. И дел у него никаких нет и быть не может, он уходит специально, чтобы мучить меня", - говорил я себе или ему, потому что он смотрел на меня взглядом, который не оставлял сомнения: для него в моей душе нет тайников.

- А знаешь, я думаю, что после истории о чувствах самое время рассказать историю, в которой преобладало бы рациональное зерно. Она, эта историйка, по-моему довольно занимательна и поучительна. Вполне возможно, что она тебе знакома.

Это история о молодом короле, или о ревнителе справедливости, которой одной и молился новый правитель. Нужно сказать, что на трон он взошел не то чтобы не легитимно, но в связи с отречением батюшки, который сходил утром в баньку, выпил там пивка, потом приказал выпороть всех, кто попадется под руку, потом впал в тоску, вызвал к себе сынка и сказал, чтобы тот на следующий день приступал к исполнению королевских обязанностей, потому что ему, мол, надоело все до невозможности - и судить, и пороть, и миловать.

Трудность была еще и в том, что сынок у короля был не то чтобы незаконнорожденный, а не родной, приемный, потому что в законном браке рождались у короля одни дочки. Вот он и воспитал себе преемника, которого подбирал долго, приглядываясь сначала к ближнему окружению, потом к дальнему, потом даже к дворне, а в конечном счете взял себе сынка просто с улицы - ничем, решил, не хуже будет, чем ближние или дальние. Так оно и оказалось.

И вот молодой король (впрочем, молодым его называли не потому, что был он так уж молод, а чтобы отличать от старого; а так-то молодость его залысинами уже в самый затылок упиралась), оказавшись во власти, решил прибегнуть к радикальным средствам, чтобы спасти государство от развала. А развал грозил государству прежде всего из-за того, что справедливость постоянно попиралась, отчего граждане теряли веру в основы. А без основ, конечно же, никакое государство невозможно.

"Мы восстановим справедливость, даже если для этого нам придется отказаться от всякого соблюдения принципов справедливости. Больше: даже если для этого нам придется попирать справедливость!" - этот лозунг молодого короля был брошен в массы и приобрел огромную популярность. Растиражированный на огромных плакатах, он взывал к гражданам, проникал в их души, находил отклик. "Да здравствует король!" - искренно кричали подданные, завидев своего властелина. Они даже не могли объяснить, почему так любят его. "Любим - и все, - таков был их традиционный ответ на вопрос, чем молодой король заслужил их любовь. - Разве ж любовь можно объяснить?"

Надо сказать, что король отвечал им взаимностью. Но он, в отличие от подданных, умел свою любовь объяснять. Он вообще мог свободно говорить на любую тему и даже мог прочитать лекцию о влиянии Рабиндраната Тагора на Жака Рабеманандзару, хотя и считал, что и того, и другого заткнет за пояс Кэндзабуро Оэ, о котором он, конечно, тоже ничего не знал - просто Оэ почему-то был ему ближе. "Откуда что берется?" - шептали злые языки и добавляли, что еще вчера молодой король был косноязычным подростком. Но король не обращал на них никакого внимания. Он только распорядился, чтобы этих вралей потихоньку отлавливали и увозили туда, где Макар телят не пасет, чтобы те своим злопыхательством, не дай Бог, не отравили пастбища, питавшие скотину, предназначенную для народного стола. "Мы с народом - одно, - говорил он. - Как же я могу их не любить? Мы с народом, конечно, можем ошибаться, но это наши общие ошибки. И хотя мы говорим, что мир будет спасен любовью, в глубине души мы знаем, что он будет спасен ненавистью. И эта наше общее глубинное знание объединяет нас в наших общих заблуждениях и стремлении к справедливости".

Наконец-то в обществе наступило согласие - сердца власти и подданных бились в унисон, потому что после долгого периода беспутства началось восстановление справедливости, основанное на принципе "мир спасет ненависть".

- Так ты не хочешь прогуляться? - спросил маленький мерзавец после небольшой паузы, которая, видимо, предназначалась для того, чтобы дать мне возможность осознать эту новую историю, по банальности ничем не отличавшуюся от остальных.

- Не имею ни малейшего желания, - ответил я. - Хватит с меня твоих сюрпризов.

- Ну, ведь нужно же когда-нибудь и повеселиться, а то иначе ты совсем закиснешь, - сказал он растягивая в улыбке рот. - Мои маленькие шутки - это всего лишь розыгрыши. Не стоит на них обижаться. Или они задевают твою честь? Но это такая ерунда... Впрочем, в былые времена этому придавали такое большое значение. Я вот знаю одну историю о чести, с твоего позволения. Ты слушаешь?

- А что мне еще остается?

- И правда. Впрочем, мне тоже, кажется, не остается ничего другого. Кстати, а ты никогда не задавал себе вопроса, откуда я знаю все эти истории? Или хотя бы часть их? Я тебе отвечу намеком: когда-нибудь - и я думаю, это время не за горами, - моя коллекция пополнится еще одной. Об одном журналисте - золотое перо. Этот был помешан на правде. Я тебе ее очень скоро расскажу...

- Постой, постой, - прервал его я. - Ты что, хочешь сказать, что все эти любовники, мудрецы, друзья, благодарные парашютисты побывали у тебя, здесь?

- То, что я хочу сказать, я говорю.

- И где же они теперь?

- Иных уж нет, а те далече.

- Они что, так здесь и остались?

- Я тебе предлагал прогуляться как раз с тем, чтобы ты увидел место, где они упокоились и где придется упокоиться тебе.

- Я не собираюсь упокаиваться здесь, - сказал я. - Можешь меня вычеркнуть.

- Они говорили то же самое. Но я не хочу с тобой спорить. Я собирался рассказать тебе о чести. Хотя, возможно, эта тема и не очень актуально сегодня.

Сейчас ты вряд ли найдешь примеры такой заботы о собственной репутации, какую демонстрировали представители некоторых сословий в прошлом. Особенно вниманием к чести отличалось офицерство. Для некоторых честь просто становилась идеей фикс, как например, для героя моей истории - молодого офицера из прекрасной семьи и с блестящим будущим.

У него была женщина, - а разве можно себе представить молодого красивого офицера, у которого не было бы женщины? - которую он любил. Любил по-своему. Вероятно, он никогда не женился бы на ней - они принадлежали к разным сословиям, и такой брак мог бы разрушить его будущее. Но он был привязан к своей возлюбленной. Привязан настолько, что мог ради нее совершать поступки, не очень укладывавшиеся в представления о безупречном джентльмене.

Он не находил себе места. Долг чести обязывал его вернуть долг денежный. И тогда наш гусар совершил то, что, вероятно, не получило бы одобрения его товарищей. Он украл полковую кассу. Проведенное следствие похитителя не выявило- ведь на нашего героя не легла даже тень подозрения. Он, конечно, страдал из-за совершенного им поступка, но эти страдания не шли ни в какое сравнение с тем чувством, которое он испытал, когда пожелал расстаться со своей возлюбленной, ставшей причиной его падения. Она сказала ему, что ж, пусть катится, если хочет, но только сначала пусть обеспечит ее будущее. А если нет - она выведет его на чистую воду. О его проделке узнают все, и тогда - прощай генеральские погоны, прощай карьера, здравствуй Сибирь. Он был ошеломлен такой наглостью. Попробовал было убедить ее не портить ему жизнь. Но она только рассмеялась ему в ответ. Деньги в обмен на свободу - таково было ее окончательное требование. Он бы с радостью дал ей денег, но у него их не было. Он не знал, как дожить до очередного жалованья, а та сумма, которую пожелала иметь она, была для него просто фантастической. Но не менее фантастической была для него и мысль о том, что его имя будет смешано с грязью. Это было просто невозможно. А если это было невозможно, то он должен был что-то предпринять. И он предпринял.

- Я прекрасно знаю эти реалии, - сказал я. - Думаю, что не хуже тебя.

- Ты так думаешь? - У него, видимо, было игривое настроение и, подвернись случай, на заднице у меня, вполне возможно, появился бы еще один синяк. Он поглядывал исподлобья, словно готовясь боднуть своими рожками чуть выступавшими над черными кудрями. Как бы там ни было, но что-то в нем привлекало меня. И думаю, не только его способность своим присутствием утолять мои жажду и голод. Наверное, если бы мне удалось выбраться с этого проклятого островка, мне бы не хватало моего смешливого бесенка. Но я не хотел дать ему почувствовать это... Впрочем, мне совсем не нужно было облекать свои соображения в слова, чтобы он услышал их. И по улыбке, заигравшей на его губах, я догадался о том, что и нынешние мои мысли - для него не остались тайной. Но, тем не менее, разговор наш по-прежнему напоминал пикировку.

- Ну, у тебя так и не возникло желания прогуляться? - спросил меня бесенок. - А по дороге я бы тебе рассказал еще одну историйку. Их у меня много. А эта - о правдолюбце.

- Да-да, ты что-то там говорил про журналиста, который сдвинулся на правде. Это очень интересно, - сказал я напуская на себя независимый вид. - Ради этого я, пожалуй, даже прогуляюсь с тобой. - Конечно, я прекрасно понимал, к чему он клонит. Правда, он и не скрывал, что собирается рассказать историю о журналисте, и прозрачно намекал, что героем ее буду я. Но я-то свои грехи знал наперечет, хотя, может быть, как и мой нынешний приятель, предпочитал не давать им никаких оценок да и грехами-то их не считал. Потому что - с волками жить по-волчьи выть. Интересно, какой эпизод из моей биографии выберет этот хмыренок. Нет, не любопытство разбирало меня, просто я вдруг почувствовал себя в шкуре персонажей моих статеек, которые, вероятно, читали мою писанину с трясущимися руками, с замиранием сердца ожидая развязки - нокаутирующего удара в конце. Они не всегда знали, с какой стороны он будет нанесен - этот убийственный удар: справа, слева или спереди, но знали, что, если уж за дело брался я, нокаута не избежать. Так и я теперь: чувствовал, что обложен, как волк. Только вот не знал, из-за какого дерева последует выстрел. Или броситься на флажки?

- Я, если ты не возражаешь, начну свой рассказ на ходу, - сказал он вдруг, сбавляя темп и поворачиваясь ко мне на секунду лицом. - Хотя, с другой стороны, торопиться нам все равно некуда.

- Тебе, может, и некуда, а у меня впереди всего каких-нибудь тридцать лет.

- Да, тебе можно только посочувствовать. Хотя, с другой стороны, если бы ты мог себе представить, что такое вечность, то, возможно, посочувствовал бы мне. Давай-ка мой друг, послушаем историю о правде или о правдолюбце - второе, возможно, точнее определяет суть рассказа. Мне представляется, что в моей коллекции она занимает не последнее место, хотя хронологически эта - самая свежая.

Так вот, жил да был один журналист. Талантливый и непримиримый. Частично его непримиримость объяснялась склонностью к писанию статей с желтоватым оттенком и - так говорили некоторые его коллеги - с неприятным душком. А такого рода статейки, как мы с тобой хорошо знаем, обязательно должны носить скандальный характер, чем способствует и непримиримая авторская позиция. Кроме того, по глубокому внутреннему убеждению нашего героя, непримиримости требовала от него и правда жизни. Правда жизни была такова, что все вокруг воровали, и он просто не мог в такое время писать заказные статейки, выдержанные в розовых тонах. Правда жизни была такова, что все вокруг безбожно врали, и он не мог себе позволить в такое время писать благостные рассказики о честных и бескорыстных - где их найдешь таких. Он знал цену всей этой липовой искренности и порядочности, которая кончалась сразу же за стенами залов, где герои его статей давали пресс-конференции. Да что там за стенами - стоило им отвернуться от видеокамер, как они делали своим соратникам и шестеркам такие ужимки, что сразу становилось понятно: все речи, произносимые в микрофоны, все, маски, надеваемые ими перед объективами, давались им так нелегко, что те маленькие подлости, которые они себе позволяли, были лишь ничтожной компенсацией за возложенную на них тяжкую миссию перед обществом. Этот адский труд по управлению мычащим стадом, был так неблагодарен, что, конечно, многое им должно было прощаться. Однако наш герой так не считал. Он был бичевателем порока. Он искал сюжеты для своих разоблачительных статей на самом верху властной пирамиды и с откинутым забралом бросался в бой, который неизменно кончался его победой, потому что единственной его целью была истина. А истина, как известно, должна торжествовать.

Вот в прицел его снайперского пера попал крупный чиновник, чьи грешки - реальные или выдуманные - давно стали предметом шуток посвященных лиц. Не хватало нашему журналисту для того, чтобы сделать свой снайперский выстрел в висок, самой малости - фактов. Этих фактов требовала истина, которой он служил. А он в таких случаях не останавливался ни перед чем...

Крупный чиновник был приглашен в одну промышленную ассоциацию, где к нему подошел человек (который впоследствии оказался известным мафиози), завязавший с ним оживленную беседу, - визуально эта беседа была зафиксирована скрытой камерой, а фрагменты разговора были записаны с помощью микрофона, который каким-то странным образом оказался у мафиози, потому что трудно предположить, чтобы этот микрофон был у чиновника.

Наш журналист во имя истины мог сочинить что-нибудь и покруче. Мне не очень нравится это словечко - "покруче", - но оно лучше других отражает то, о чем я говорю. Он мог вырвать фразу из речи деятеля еврейского комитета и потом многократно озвучивать ее. "Да, я пью кровь христианских младенцев", - с характерной картавостью повторял с кассеты почтенный деятель, на совести которого и без крови христианских младенцев было достаточно грехов. Что же касается младенцев, то эта фраза была вырвана из более широкого контекста: "Да, я пью кровь христианских младенцев. Если у таких болванов, как вы, нет против меня ничего более серьезного, то пишите про младенцев".

Ну, как тебе эта история? - обратился ко мне бесенок. - Мне показалось, что она тебя тронула. Или я ошибаюсь? Или, может быть, корпоративные интересы не позволяют тебе быть объективным? Кстати, ты заметил, что люди твоей профессии фигурируют в моих историях уже не в первый раз. - На лице его играла ухмылка. Мерзавец прекрасно знал, о чем говорит. Откуда у него вся эта информация? У него что - везде осведомители? Черт его возьми!

Пока мой маленький знакомец рассказывал эту историю, мы шли по коридорчику в зеленых джунглях, который и на сей раз он отыскал с первого раза, безошибочно в нужном месте свернув с прибрежной полосы. У меня даже создалось впечатление, что где бы он ни свернул, там и образовывался коридорчик в непроходимых зарослях, и что ему было совершенно все равно, где сворачивать и в каком направлении идти - он неизменно приходил в нужное ему место.

Увлеченный его повествованием (не потому что он был таким уж выдающимся рассказчиком, а просто тема для меня была довольно актуальная), я даже не сразу обратил внимание на полянку, куда мы пришли. А полянка была примечательная, хотя, на первый взгляд, ничем не отличалась от той, куда он приводил меня в прошлый раз - такие же заросли ядовито-зеленых джунглей стеной окружали ее со всех сторон.

- Кстати, рассказывают, что наш журналист, общаясь с одной политической дамой, на которую давно имел зуб, отмочил такую шутку. Смерив ее взглядом, он сказал: "Если верно, что старый конь борозды не портит, то вот достоинства старой, - здесь наш журналист мастерски выдержал паузу, - борозды вызывают у меня большие сомнения". Дама, которой было чуть за сорок, покраснела и, если бы не закалка, полученная ею в политических битвах, наверное, упала бы в глубокий обморок. А шутка нашего журналиста расползлась по кабинетам и коридорам московской тусовки. Недобрые языки даже объект этой шутки называли; впрочем, дама после начального шока пришла в себя и, кажется, даже была довольна, что на некоторое время стала центром внимания - пусть и такой ценой.

У меня такое ощущение, - сказал он насмешливо глядя мне прямо в глаза, - что уж эта-то история для тебя не нова. Я смотрю на тебя, и у меня возникает ощущение, будто где-то ты ее уже слышал.

- Если бы прочность твоего затылка не была мне ведома, я бы влепил тебе затрещину, - сказал я, предпочитая не комментировать его высказывание. Конечно, я прекрасно знал эту политическую дамочку. А шутка моя родилась экспромтом, когда эта сучка сказала, что я нравственный импотент. Я не знаю, что такое нравственный импотент, наверно, она хотела оскорбить меня посильнее, а за это и получила из главного калибра. В другой раз будет неповадно.

- Понимаешь, - сказал мне бесенок, - мне ведь не жалко. У меня от твоей затрещины ничего не убудет. Только я ничего не могу поделать со своим затылком - такой уж он у меня.

Только тут я окинул взглядом полянку, на которой мы оказались, и поразился увиденному: полянка была размечена и состояла из участков почти одинаковых размеров и отличающихся цветом травки на них и степенью ее пожухлости. Кроме того, на каждом участке, словно на могилке, стояли таблички с надписями. На одной я прочел: "Друзья", на другой - "Молодой король", на третьей - "Верная любовница", на четвертой - "Ангелочек"... Здесь были персонажи всех историй, которые мне рассказывал мой гостеприимный хозяин за ту неделю или тот месяц, что я здесь находился.

- Нет-нет, - рассмеялся мой приятель, видя мой недоуменный взгляд. - Здесь не кладбище. Тел ты здесь не найдешь. Впрочем, если будешь копать очень глубоко... Ведь ад, в отличие от рая, располагается не на небесах. Кстати, обрати внимание, где ты стоишь.

Я оглянулся и у себя за спиной обнаружил табличку - такую же как другие. Только надпись там была, естественно, та, которой я еще не видел: "Журналист".

- Значит, мы с тобой успеем сильно надоесть друг другу и, вероятно, моя рука будет сильно ныть, когда я, забыв об осторожности, буду влеплять тебе подзатыльники.

- А мне казалось, я уже успел тебе надоесть, - сказал бесенок.

Я никогда в жизни не молился, хотя в церковь ходил, как того требовали то ли мода, то ли новые правила приличия. Я даже крестился, хотя делал это не для себя, а для людей, которые были рядом - чтобы не казаться белой вороной (правда, у меня возникало ощущение, что и остальные делают это из точно таких же самых соображений). Но сейчас я встал на участочек, на котором красовалась табличка: "Журналист", и стал молиться: "Господи! - говорил я, - прости меня и дай мне вернуться в мир. Клянусь, если я выберусь отсюда, то покаюсь, дам опровержения в своей газете по все случаям, когда я притягивал факты за уши, когда я прибегал к фальсификациям, служа своей извращенной истине. Я извинюсь перед политической дамочкой, я вообще оставлю журналистику. Только, Господи, спаси меня, помоги мне выбраться отсюда..."

Я не знаю, насколько я искренен был в своей молитве. Мне даже припомнился старый мультик времен моего детства - о плохом ученике, которого окружили двойки и были уже готовы заклевать его. Но тут он призвал на помощь все свои знания и принялся по одной уничтожать врагов. "Дважды два - четыре!" - и очередная двойка падала поверженной. "Пушкин родился в 1799 году", - и еще одна двойка с шипением уходила в небытие. Я сам себе напоминал этого двоечника, и тем не менее, мой участочек при этих моих клятвах словно начал проваливаться куда-то в тартарары. Мне показалось, что маленький мерзавец от неожиданности всплеснул руками. Впрочем, уж я-то знал цену всяким его показным его жестам. Значит, ему все было известно заранее и он просто в очередной раз разыгрывал передо мной комедию.

Земля ушла у меня из-под ног. Потом я вдруг почувствовал вкус соленой воды во рту, потом понял, что захлебываюсь, сделал усилие - что-то вроде гребка руками, и живительный воздух ворвался ко мне в легкие. Я вынырнул на поверхность воды, еще не вполне соображая и не отдавая себе отчет в том, что со мной происходит. Увидел метрах в ста полосу берега и поплыл в том направлении.

- Олл-райт, олл-райт, - сказал я и попытался подняться. Это далось мне с трудом. Но я все же поднялся и, оглядевшись, увидел чуть в стороне громаду отеля, в котором я проживал вместе с моей Тиной, или Диной, в номере девятьсот тридцать семь. И потопал я в своих плавочках с ремешочком, на котором висел мобильничек, - босяк босяком - в свой отель, еще плохо соображая, кто я и что здесь делаю и как сюда попал.

Пришел я в отель, а там смотрю - у портье возбужденная троица что-то объясняет, размахивая руками: моя Тина, или Дина, бензиновый король и его телочка, чей бюстгальтер я утопил в Яванском море. Увидели они меня - у них глаза на лоб полезли. "Ты живой?" - говорят. "Мертвый", - отвечаю. Бензиновый король меня по голому плечу потрепал и говорит:

- А мы уж тебя, браток, похоронили. Думали, достался ты акулам на обед. Тебя как с яхты стрясло, мы тебя искать принялись. Да куда там! Тебя, наверно, сразу на дно утянуло. Хотя, какое, к черту, на дно, если ты живой и здоровый перед нами. Но мы-то, когда решили, что ты утоп - сразу сюда заявить о пропаже.

- Не утоп я. Живой, как видишь. Так что наш договор в силе остается, - сказал я и пошел к себе в номер. Не проронившая ни слова Тина, или Дина, с безумными глазами потащилась следом. - Да, кстати, - сказал я, остановившись у лифта и повернувшись к бензиновому королю, который так и продолжал стоять с разинутым ртом. - А давно меня это... стрясло с яхты?

- Да с полчаса, - ответил он.

 

Если вы когда-нибудь в своих странствиях попадете сюда, остановитесь и задумайтесь, а лучше, берите ноги в руки и дуйте оттуда, куда глаза глядят.

Не всем ведь везет в жизни.

Январь 2001

 

---

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

228707  2001-04-23 11:27:07 ВМ - Вот прямая ссылка.

228722  2001-04-23 15:37:15 Мария К. - Хочу предупредить тех, кто последует моему примеру, что "стиль" собственно начинается страницы с седьмой (примерно).До того будут невероятные зоологические пассажи (когда герой в одной фразе сравнивает свою спутницу то с молодой нетелившейся еще коровой, то с особью женского пола у собак), и пыылкие, но несколько однообразные описания женских молочных желез и прилегающих к ним тканей... Я правда сомневаюсь, что журналист "золотое перо" , бросая это самое перо тутже начинает мыслить на жаргоне из трех-пяти слов... Но наверное это и есть суровая мужская антитеза жеманному женскому письму:)) Зато на восьмой странице появится черт и начнет выражаться вполне себе литературно, хотя и несколько занудно, как и всякий второсортный моралист. Мораль сей притчи впрочем оригинальна донельзя: главное помолиться коротко но с большим чувством и Господь вытащит из любой заварушки, впрочем сам собою напрашивается и другой вывод: незачем летать на Бали...сидел бы дома и все было бы хорошо. Описание ада удачно, хотя и слишком экологично. Но главное схвачено хорошо.

228727  2001-04-23 16:26:46 ВМ - Тут недавно один журналист человека специально переехал, а Вы говорите два-три слова.

228731  2001-04-23 17:22:39 Мария К. - Да нет ВМ я вовсе не то говорю... Просто настоящие мальчиши-плохиши мало похожи на героя этой повести отягощенного лишь похотью и (если судить по расказу черта) честолюбием.Этож надо неделю валяться тупо на песочке и даже ни разу не подумать толком о возможном побеге... да и вообще НИОЧЕМ не подумать, а только тупо слушать благоглупости беса...

228742  2001-04-23 20:57:49 Али http://www.strogino.com/ali/Oshib.htm - Не буду про журналистов, здесь этого уже достаточно :) По самой вещи. <P> 1) Композиционно введение сильно затянуто и не интересно. Это, в совокупности с тем, что герой натужно пошл, делает вещь совершенно неудобочитаемой <P> 2) Данного беса следует назвать скучным и плоским, а не мелким. Некоторые истории заимствованы, скорее даже табии, чем истории (с подушкой, место в лодке да и остальное). <P> 3) Антураж скучный и действия никакого. Например, зачем тонуть, не проще ли микроинсульт на Дин-тине? Было бы намного увлекательней:) <P> Возможно я пристрастен, т.к есть у меня и свой рассказ на схожую тему и про схожего героя. Интересно, что и пейзаж схож. Рискуя навлечь на себя обвинения. привожу ссылку.

300325  2012-04-07 13:40:09 soroka000 84.108.181.147 - Подростковое сочинение

Copyright (c) "Русский переплет"