Посвящается Художнику Елене Крушельницкой

 

 

 

 

 

Офицер запаса

 

 

Рассказ

 

 

...Настоящая любовь возникает после того, как желания уже утолены.

 

Оноре де Бальзак

 

 

Война всегда только горе и страдания. Только раны.

Не пойму, почему же тогда Моя война запомнилась мне житейскими, заурядными ситуациями?

 

Военный 1981 год.

На почтовых конвертах, приходящих из дому, вместо Афганистана указывали узбекский город Термез: "вэче" такая-то. А стояли мы в городе Айбак, в двухстах километрах от Мазари-Шарифа.

Двухэтажная вилла, в которой размещалась наша оперативная группа, раньше, при шахе, принадлежала финансисту. Высокий забор, сад. По краям забора - миндаль. Он в марте начинает цвести, вся стена делается белой от цветов, и только к ноябрю созревают орешки. Висят на тонких веточках плоды граната размером с гандбольный мяч, зёрна сочные, сладкие.

Не военная база - прямо Эдэм. Только без женщин...

 

Как там моя Светлана?

Дома и не представлял, что внутри будет так щемить при воспоминании о ней. Вот дела... Мой "март" давно прошёл. Виски седые. А мысли лезут совсем не военные. Домашние мысли.

 

Домашней была и наша экипировка.

Мы ходили в "гражданке", кто в чём приехал. Советско-крестьянский покрой предполагал немаркое, практичное, на вырост. Может, поэтому старший лейтенант из Гомельского управления с первой же получки и купил себе в дукане американские джинсы.

Да не какие-нибудь - "Вранглер"!

Плотный материал цвета индиго, лейблы, аккуратные медные заклёпки. По карманам красивой строчкой вьётся крепкая оранжевая нить. Целая тысяча боевых афганей ушла на заветную покупку.

Старлей сразу же напялил их и вышел во двор. По-ковбойски, картинно, прошёлся из края в край. Он даже не пытался скрыть, что фланирует по утоптанному земляному подиуму исключительно для показа обновы. Его ладная фигура в штанах вероятного противника привлекала внимание всей группы. И офицеры, и местный бедуин невольно прервали свои занятия. Дивились на него. В СССР купить этакую модную одежду в то время можно было либо у спекулянтов, либо в валютном магазине, куда простым смертным вход заказан.

И тут неожиданно из кунга, нашей радиорубки на колёсах, выпрыгнул старший офицер связи:

- Старший лейтенант, и вы, майор, - бегом в машину, к "вертушке". Приказ старшего зоны: засечь огневые точки моджахедов в ущелье, по ходу выдвижения колонны на Таш-Курган. Местный товарищ уже в вертолёте.

Лейтенант по-бабьи засуетился:

- Я сейчас, только джинсы переодену.

- Отставить! Потом переоденетесь. Не успеваем.

Мы на ходу запрыгиваем в уазик, мчимся к вертолёту. Двигатель военной птицы запущен. Ныряем внутрь. Лопасти сразу начинают набирать обороты.

- Не хватает ещё испачкать их в первый же раз. Чёрт дёрнул надеть...

В поисках сочувствия он посмотрел на меня. Я понимающе кивнул.

 

Весь полёт старший лейтенант был мрачен и глухо матерился себе под нос.

 

В кабине места хватает только двум пилотам. Поэтому приспосабливались: открыли дверь и на высоком пороге примостился наводчик, пуштун; над ним, заслоняя дверной проём, навис лейтенант. Проводник-наводчик говорит - старший лейтенант тут же пилотам переводит. А пока всё спокойно, этот афганец, Ахмад, знай себе поёт на дари:

 

Ма бери мэ Таш-Курган, Таш-Курган.

Ма бери мэ Таш-Курган, Таш-Курган.

Ма бери мэ Таш-Курган, Таш-Курган.

 

"Мы едем в Таш-Курган, в Таш-Курган". Душевная песня.

 

По корпусу защёлкали пули. Попали под прицельный огонь...

Вертолёт - это вам не стриж. Это скорее поднявшийся на крыло динозавр среднего размера. Идеальная мишень.

Залетаем в какое-то узкое ущелье. В левый иллюминатор хорошо видны мелькающие лопасти и чёрная каменная стена. Считанные метры отделяют вертолёт от рокового касания.

Отчётливо слышно, как свинцовые пчёлы кусают борта машины. Вдруг крупнокалиберной пулей пробивает брюхо нашего Ми-8 и по касательной задевает лейтенанту штанину на заднице. Кожу содрало чуть. Крови нет. Но на новых фирменных... американских... джинсах - дыра!

- Да ну, на хер... с вашим Афганистаном! В гробу я видел эту братскую помощь. Чтобы я ещё раз...

Перекрывая рёв моторов, старший лейтенант разгорячённо размахивал руками и кричал всё это в лицо нашему афганцу. Ахмад боялся пошевелиться. Часто моргая, он в страхе глядел на "старшего русского брата". Ни слова не понимал, лишь вздрагивал от каждой новой тирады.

На крик обернулся второй пилот:

- Что у вас тут? Ранило кого?!

- Да идите вы все в ...опу!!!

 

Вылетаем из ущелья. Сверху, снизу - везде ласковое голубое небо.

Проскочили. Полной грудью вдыхаем горячий воздух.

В тот раз мы засекли все огневые точки духов, вернулись живые, однако старший лейтенант считал этот вылет самым неудачным за всю службу в Афганистане.

Ахмад был согласен.

 

Подобрать хорошего проводника-наводчика крайне трудно.

Местное население свои тропы знает хорошо, но куда уходят бандиты могут показать только пешком, "от базара". Проводить к нужному месту по воздуху - не проси. Крутят головой. Путаются. Таджики, узбеки, хазарейцы, пуштуны и эти... отец народов-то... туркмены. Язык кругом: пуштунский, фарси, дари. Из кишлака возьмёшь такого молодого парня, первый раз летит. Боится, дрожит. А в вертолёте и без того тряска, грохот. Русского, естественно, не знает. Не сразу и поймёшь, что он бормочет. Языковой барьер - серьёзная проблема. Неожиданно встрепенётся, глаза широко распахнёт, тычет рукой вниз.

Пилот думает: "Вражий штаб!". Ещё переспросит для верности:

- Этот?

- Этот! Этот! - радостно кивает.

Ракеты - в цель. Внизу разрывы, дым, пыль. Нету хижины.

Оказывается, это его родной дом.

Похвастаться хотел.

 

Замолкает надолго. Дар речи утрачен окончательно. Теперь на него рассчитывать нечего. Больше ничего не покажет.

И победить без помощи афганцев нельзя.

Поэтому в работе с местным населением мы старались придерживаться особой деликатности и такта.

 

А нашим постоянным гидом сделался Ахмад.

Он был в составе трёх местных афганцев из подразделения цорандоя - тамошней милиции - прикомандирован для обслуживания и охраны нашего пункта. Подбор солдат цорандоя обеспечивало местное КГБ. По-ихнему - ХАД. Соответственно сотрудников этой службы мы величали хадовцы, а их детей "хадёныши".

Ахмад прекрасно готовил. Кашеварил он всегда на открытом огне, на плите не умел. (Дров, слава богу, хватало - горы ящиков от снарядов.) Затянет себе под нос заунывную восточную песнь, мечтательно прикроет глаза и давай шинковать в салат перцы, помидоры, зелень, промывать рис для плова, печь лепёшки, жамкать кусочки мяса в маринаде на шашлык.

 

Мэро бэ бу-ууу-уууууу-с, мэроо- оо-о бэ бус.

Мэро бэ-э-э бусс, мэроо- оо-о-о бэ бус.

 

"Меня поцелуй".

 

Бороййя о хоримбо

Тараха до мэ гохдо

Ке мерован бесу-ууу-я сар невешт.

 

Да хорэ манн газаштэ-ээ

Газаште хо газаште

Ке мерован бесуя сар невешт.

 

Дахта разибо

Кэн шаб батон мимано.

Дахта разибо

Кэн шаб батон мимано.

 

"Девушка, я сегодня с тобой останусь. Я сегодня твой гость. Весна моя прошла. В жизни всё проходит. Поэтому поцелуй меня последний раз, и я уйду в сторону своей судьбы".

 

Ахмад готовил отменный плов.

Возьмёт огромный, будто банный котёл, казан. Нальёт на дно растительного масла. Масло своё, какое-то особенное, исключительно вкусное. Сверху морковь, репчатый лук, крупный, сладкий. Дальше - рис горой. Затем мясо: телятина или баранина большими кусками. (Такого мяса как "свинина" для них в природе не существует.) Закроет тяжёлой крышкой казан - и на костёр. Часа два, два с половиной всё это дело на огне стоит.

Потом крышку открываа-а-ают... Ду-ух невероятный!

 

Рук своих Ахмад никогда не мыл. Считал - дурной тон. Раковину, кран с холодно-горячей проточной водой, кусок душистого мыла - всё это, разом, заменяла ему бурая тряпка, которой не давал он ни продыху, ни покоя. Утирка впитывала в себя соки каждого блюда, соки смешивались, на жаре доходили. И уже следующее кушанье в его волшебных руках приобретало какой-то особый цимус, неповторимую пищевую формулу.

Каждый из нас тоже пытался готовить, но так вкусно не получалось. Мы гадали: может, он специи какие особые кладёт, или шепчет над едой чего. Ну, не может быть, что всё дело в тряпке. К ней все потихоньку привыкли. Тем более, что на приёме у губернатора я видел такие же. Их подавали к чаю. Каждому свой чайник, блюдечко с восточными сладостями и, в качестве салфетки, тряпицу...

 

Хуже другое: у Ахмада постоянно был насморк.

Прозрачная, словно из горного источника, капля всегда висела у него на кончике носа. Он никогда не шмыгал, не втягивал её дыханием внутрь. (Это расценивалось им как верх бескультурья.) Только стряхивал её пальцами, или она падала под тяжестью собственного веса, освобождая место для новой капли. Пальцы оботрёт о тряпку и дальше готовит.

Однажды он шёл с огромным блюдом плова. (Мы принимали местных партийных вождей). Обе руки у него были заняты. Капли из носа, будто из неладно пригнанного краника, падали одна за другой на парящую баранину с рисом и овощами.

Наше обращение в местную кулинарную веру на этом закончилось.

Уволили мы афганца за эти сопли.

Сами стали готовить.

 

Однако у нас были и другие заботы.

Город Айбак - место не спокойное. Три года, сотни дней и ночей на войне, в чужой враждебной стране, под пулями. Я не сразу попривык.

Днём мирная жизнь. Всё тихо, спокойно, замечательно. Солнце светит. А где-то с полвосьмого, только начинает смеркаться, первые, отдельные: "Бук! Бук!" Стемнело. И - потом сплошная канонада. Трассирующие пули. Причём всю ночь. Не прицельно, просто так. Я удивлялся: кто в кого? На хрена это нужно. С рассветом - стихает, стихает. Всё. Стихло.

Хотя стреляли не всюду.

В Кабуле, при посольстве, под охраной было спокойно. Доходило до курьёзов. Один офицер из центрального аппарата в рапорте написал: "Прошу разрешить мне остаться в Афганистане ещё на один срок, потому как у меня сгорела дача, и другого способа заработать на её восстановление я не вижу".

 

***

 

Афганистан позади.

Мирная жизнь. Сколько раз я пытался представить её там, среди враждебной пыли. Никак. Только желанные образы жены и сына неясными миражами вставали над раскалённым дневным песком.

 

Сушь.

Солнце.

Оно слепит глаза, как на допросе.

Мелкий вездесущий песок проникает всюду: в рот, под воспалённые красные веки, на затвор автомата, сколько ни чисти. Были моменты, когда желание освободиться от противного хруста на зубах заглушало всё остальное...

Всё, даже страх перед шальной пулей.

В такие минуты, когда человек осознанно, устало глядит в глаза смерти, для него всё просто и понятно.

Просто, как приказ. И не выполнить его нельзя.

Просто, как Родина. Трудно представить, что она может забыть о тебе ...

Просто, как любимая жена.

Просто и надёжно, как боевые друзья.

Просто, как жгучая жажда и мечта о глотке морозной ключевой воды.

Как всё просто и как сложно...

 

Почему моя память старается приукрасить время службы, которое наши кадровики учитывали день за три? Почему даже под пулями, зная, что дома ждут, мне было проще?

Может, от того, что здесь, в мирной жизни, всё оказалось гораздо трагичнее.

У каждого была своя война.

 

Как-то разом всё закрутилось. Страна в одночасье сделалась другой.

Светлану с работы деликатно, но настойчиво попросили. В глаза, прямо не говорили, за что. Давали понять: из-за меня. Теперь позорно, видишь ли, стало в органах служить. Так считали уже не только на кухне. Не только на улице.

Для того, чтобы избавиться от старой гвардии, чтобы провести нужные им изменения, контору несколько раз переименовывали. И кадры зачищали, зачищали. Когда это не помогло, после девяносто третьего года, сверху в каждое управление пришла разнарядка: сколько сотрудников должно быть уволено в первом квартале, во втором... Сколько за год. Людей убирали сотнями.

На их место набирали новичков.

По знакомству. С улицы. В спешке...

 

В этой ситуации оставаться на работе я не мог, подал рапорт. Хотя служить нравилось. Предлагали повышение. И нужно то было всего ничего: сдать людей, с кем работал.

Своих сдать?!

Ну, это уж - дудки!

Во время обеда, подгадав, чтобы никого не было рядом, сжёг материалы по своей агентуре в нашем "мартене".

 

В диссидентских материалах мне как-то попалась на глаза фраза: "Честь воина - не в покорности государству, а в заветах рыцарства". Хорошо помню, смеялся тогда от души.

Оказалось, государства-то разные бывают.

 

Вот превратился в пенсионера. Это я-то. Ещё сегодня марш бросок, в полном боевом, для меня не вопрос, а тогда и многим молодым нос утирал. Ну, да хватит об этом.

Как-то сразу остались без денег.

Чтобы не снимать сына из бассейна и английской школы, Светлана продала сначала свои серёжки, затем обручальное кольцо. Тянулись из последних сил. Вроде не кукушонок, свой. Выучили не хуже, чем у других... А запросы у него всё растут и растут...

Сын переменился. У него девки, одна за другой. Приводит их сюда. Куда ещё?! В двухкомнатной квартире не сильно размахнёшься. Напьются. Ночами песни поют, визжат в детской, ржут, голые пробегают в туалет.

Я утром пытаюсь завести с ним разговор, он в ответ: "Я не хочу ждать вашего проклятого "завтра". Не хочу вообще ждать. Я жить хочу. И буду. Сейчас. А вы провалитесь пропадом вместе с матерью!!!"

И выскочив из своей комнаты, зло бросает мне в лицо:

- Ты видел картину "Сын Ивана Грозного убивает своего отца"?".

 

Жена не выдержала. Сорвалась. В себя ушла. Стала заговариваться. В поликлинику возил, говорят: "Кладите в стационар". Это в психушку, то есть...

Теперь четыре года так.

Перед Афганом не успели выехать из коммуналки. Пообещали по возвращению. Раз вернулся - дали "двушку".

Хотя без людей хуже. Дома её не оставишь одну. Ходит в забытьи. Волосы не прибранные, куделью. Взгляд бессмысленный. В туалет или что ещё - сама пока. Или вдруг станет говорить быстро-быстро. Не понять половину. Взгляд безумный. Сына перестала узнавать. Меня несколько раз называла Света...

 

На днях Володя Зайков, в одном подразделении с ним служили, пригласил на рыбалку. Я решил Светлану на недельку отправить в больницу. Может, подлечат заодно. Захотел отдохнуть. Не могу уже. В бабу превратился: и стирка, и уборка, и варка на мне. Пока жена была здоровая, я иногда к девчатам подваливал. И хотелось, и моглось. Даже интересно было: вроде на оперативной работе.

А сейчас, не пойму, что со мной. Скрываться не от кого. Никому отчёта давать не надо. Рад бы отчитаться, да не нужен мой отчёт никому...

 

С медиками договорился. Вызвал скорую.

Пока бегал в магазин, приехали. (Ни раньше, ни позже.)

У подъезда "скорая помощь". Крест, будто алой кровью по белому.

Беда явилась не чёрным вороном - тревожной чайкой.

Дверь в квартиру приоткрыта. В оторопи остановился. Помедлил. Захожу. В прихожей санитар с носилками. Фельдшер с саквояжем.

 

Светлана...

 

Она сидела на пуфике в большой комнате. Некрасивая. Бледная. Голова безвольно наклонена набок. Тёмно-русые волосы до плеч. Длинные худые руки с неухоженными ногтями плетьми лежали на коленях. И всё это - моя жена.

Она заметила мой приход. Голова её дёрнулась. Глянула отрешённо снизу вверх, затем глаза уставились в одну точку, чуть выше моей переносицы.

Фельдшер "скорой", женщина лет сорока в мятом колпаке, дымила, закинув нога на ногу. Увидев меня, затушила папиросу в блюдце, с видимым облегчением поднялась:

- Вы кем больной доводитесь?

- Муж...

- Ну, вот и славно. Госпитализируем в стационар. Ей самой будет полезней. Да и вам, думаю. Вы мужчина ещё молодой... Давайте грузить. Петя, сделай укол.

При этих словах жена как-то сжалась вся, сделалась меньше, беспомощней. Пальцами вцепилась в края пуфика.

 

- Не нужно. Она сама. Светлана, вставай. Пойдём.

Жена посмотрела сквозь меня и глухо произнесла:

- Куда?

- Пойдём.

- Куда они меня ведут?

- Светлана, пойдём. Я с тобой.

Попытался ей помочь. Она тихо поднялась и, слегка покачиваясь, молча пошла к выходной двери.

Лифт был заранее вызван. Она шагнула в него, будто в пропасть. Я следом.

- Свет, всё будет хорошо, - я погладил её по плечу.

 

Приёмный покой. Бумажные формальности. Медсестра, открыв ключом дверь в отделение, заученно придерживая за локоток, увела её вглубь. Она ушла, даже не посмотрев на меня.

 

***

 

На рыбалке были вдвоём. В Подмосковье не остались, уехали в соседнюю Владимирскую область. Набрали водки. До рыбы дело не дошло. Просидели у костра и одну, и вторую сентябрьские ночи. Пили, вспоминали, поминали, молчали. В Москву вернулись в среду.

Светлану нужно было забирать лишь в следующий вторник.

Опять пил. Уже один. Ходил в магазин. Ещё пил. От водки и вина только чернело на душе. С сыном в квартире расходились краями, словно чужие. Просил ведь навестить мать в больнице, пока меня не было. Спрашиваю: "Ходил?" Не отвечает. Да чего спрашивать?! Вижу: не ходил. Яблоки, как лежали приготовленные на кухне, так и лежат.

 

Началось в четверг. В пятницу больше. Такая тоска взяла. Никогда и на день не оставлял я её одну. Как она там без меня?

 

В субботу места не могу себе найти. Нет, - чувствую, - до вторника мне не дожить.

Принял душ. Тщательно побрился. Выпил крепкого чаю. Погладил костюм. Надел белую рубашку, галстук. Начистил туфли.

Волнуюсь. Поехал.

У метро купил букет полевых цветов.

 

Приёмный покой. Дежурный врач:

- Раньше решили? Ну, забирайте. Ей лекарства уже не помогут. Запустили вы больную.

 

Я томился в ожидании на белой кушетке. Её долго не приводили. Сколько же можно переодевать?! Привели бы сюда, я сам.

 

Слышу в коридоре за дверью шаги. Замок открывают. Дверь настежь. Медсестра заводит Светлану, тихую, отрешённую. Под глазами чёрные тени.

Увидела меня. Остановилась у порога. Мы смотрели друг на друга и молчали.

Я не знал, куда деть руки, куда сунуть букет, не мог двинуться с места.

Пронзительная пауза повисла между нами.

Напряжение возрастало. Обманчивая тишина сгущалась, накапливая невиданную энергию, готовую, словно мощная электрическая дуга, соединить нас.

 

Вдруг лицо у неё как-то странно переменилось. Глаза широко раскрылись, наполняясь слезами. В них возник свет сознания.

И с воем она кинулась мне на грудь.

- Я думала, не увижу тебя больше ... Родной.

 

Мы с жаром обнялись. Она громко рыдала.

У меня на скулах заходили желваки. Я закрыл глаза. Уткнулся лицом в её распущенные волосы. Смешанные чувства изумления, восторга, миновавшего горя, внезапно свалившегося счастья захлестнули меня.

Левой рукой я прижимал её к себе, а правой гладил по голове, перебирал пальцами пряди её волос. В тихой радости приоткрыл глаза.

Волосы её были седыми.

 

Незнакомое сильное чувство переполняло меня.

Я не знал ему названия.

Но оно владело мной безраздельно.

 

г. Москва, 2007 год

 

Александр Костюнин