|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
"ИВАНОВ, ПЕТРОВ,СИДОРОВ"
(рассказы из левого кармана)
I
БАНКИРЪ И СМЕРТЬ
Рабочий день у Смерти начался в восемь. Облачившись в белый просторный балахон, и прихватив остро отточенную косу, Смерть вышла из дома.
Первым в списке клиентов значился Иванов, по национальности - новый русский, банкир по профессии.
Когда Смерть пришла к Иванову, тот сидел у себя в кабинете, и листал журнал "Плебей".
- Ага, - сказал Иванов, завидев Смерть.
- Ага, - подтвердила Смерть.
- Сто тысяч долларов наличными, - предложил Иванов, - и мы не знакомы.
- Нет, - ответила Смерть.
Иванов вздохнул, достал из верхнего ящика стола пистолет ТТ и выстрелил в Смерть. Пуля прошила белый балахон навылет и вдребезги разбила фарфоровую вазу династии Цинь, купленную Ивановым по случаю на толкучке в Лужниках. Смерть укоризненно погрозила костлявым пальчиком. Затем поплевала на ладони и вскинула косу.
- Стой! Погоди, - попросил Иванов, - может, все-таки, договоримся? Может в адресе ошибка? Ивановых много, может я - другой Иванов? Нет? Ну, тогда может взамен кого возьмешь? Вот у меня в приемной секретарша, размер бюста шестой, фарфоровые зубы, по-французски может. А? Ну, хоть отсрочку дай, до завтра?
- Отсрочку? Ладно. - Вдруг согласилась Смерть. - Так уж и быть. Значит - завтра.
На пороге Смерть оглянулась и окинула взглядом дорогую мебель черного дерева, полотна Айвазовского, Репина и Налбандяна:
- А у тебя здесь мило...
После ухода Смерти Иванов достал из сейфа бархатный мешочек с килограммом бриллиантов, колоду кредитных карт и три паспорта: первый на фамилию Зелькинд, второй на фамилию Петров, и третий - на фамилию Стоеросов.
Взял первый в руки, полистал задумчиво, посмотрел на себя в зеркало, еще посмотрел, в профиль, и со вздохом отложил в сторону.
Стоеросовский паспорт ему тоже не понравился, что-то нехорошее было в фамилии, что-то неприятное. Остановился на паспорте с фамилией Петров.
- Крошка, - сказал он по селектору секретарше. - Закажи билет на ближайший рейс до Нью-Йорка. На фамилию - Петров.
Потом приклеил усы, надел темные очки , шляпу и исчез.
Рабочий день Смерти начался в восемь. С косой наперевес, в белом балахоне Смерть вышла из дому. Первым в списке клиентов значился Петров .
II
КУКУШКА, КУКУШКА ...
Наемный убийца Сидоров никогда не читал Пушкина в оригинале. Поэтому он вырос злым, подлым и скупым. Он даже на патронах экономил. Утром в понедельник Сидоров сидел за кухонным столом и чистил любимую снайперскую винтовку. Еще у него был любимый пистолет Кольт. Как человек одинокий, и от того сентиментальный, Сидоров наградил их именами. Винтовку он звал Маша, а пистолет Коля. Еще у него был старый автомат по фамилии Калашников. Калашников стоял в углу, в прихожей, Сидоров редко им пользовался, по причине громоздкости. Сидоров чистил Машу, любовно дышал на вороненый металл, ласково протирал бархоткой оптику прицела. Прямо над столом висели старые часы-ходики с кукушкой. Перед тем, как идти на дело, Сидоров дожидался двенадцати часов и спрашивал, запрокинув голову:
- Кукушка, кукушка, сколько мне еще жить?
И кукушка исправно куковала ему еще двенадцать полнокровных лет, високосные включительно. Когда зазвонил телефон, Сидоров укладывал Машу в специальный футляр от виолончели. Соседи думали, что Сидоров музыкант. Дураки.
Сидоров снял трубку и принял заказ. Заказ не очень вразумительный: то ли мужчина, то ли женщина, в белом балахоне до пят, с косой. С косой, так с косой, лишь бы деньги платили. Заказчик был надежный, и Сидоров стал собираться. Заказчик предупредил, что клиент серьезный, поэтому Сидоров взял с собой кроме старика Калашникова, упакованного в музыкальный футляр, еще и Колю. Коля привычно скользнул в кобуру подмышкой. Надев неприметное пальтецо и серую кепчонку, киллер остановился в двери:
- Кукушка, кукушка, сколько мне еще жить?
И дождавшись двенадцатого ку-ку, шагнул за дверь.
Клиент жил в блочном двенадцатиэтажном доме в Орехово-Борисово.
Сидоров удобно устроился между первым и вторым этажом на лестнице, и приготовился ждать. Ждать пришлось долго.
Уже стемнело, когда он увидал белую фигуру с косой.
Поймав фигуру в прорезь прицела, на выдохе, как учили, он мягко нажал на спуск.
Очередь ударила гулко и дробно, зазвенела россыпь медных гильз по бетонным ступеням, остро запахло пороховой гарью. И, как ни жалко было патронов, стрелял пока не опустел магазин. Наверняка чтоб, дурак.
Фигура в белом балахоне даже не шелохнулась. Смертоносный град прошел сквозь балахон, не оставив и следа.
И Сидоров увидел, как фигура вдруг стала расти, и белые руки взмахнули невиданно сияющей косой, на безумно отточенном острие которой играла радуга, и эта сияющая сталь понеслась со свистом в безмолвном пространстве, все набирая и набирая скорость, чтобы мягко и стремительно перерезать тонкую нить, какую-то очень важную нить, висящую в пустоте.
Сидоров опустился на бетонный пол, еще не поняв, что умер, успев лишь прохрипеть:
III
АВТОБИОГРАФИЯ
Автобиография - описание собственной жизни.
Я могу представить себе, как автобиографию пишет военный, какой-нибудь усатый прапорщик. У него красно-кирпичная от загара шея, изборожденная сеткой белых незагорелых морщин, коротко подстриженные волосы выгорели.
Он шевелит губами, мысленно проговаривая текст. Он сражается с падежами и склонениями, тоскливо мечтая о пиве и вобле. Простые и понятные слова вдруг стали неповоротливыми уродами, их потаенный смысл вдруг выпер на поверхность, как резиновый мяч из воды пруда, и этот мяч никак не желает скрыться в мутной от глины воде, он выныривает и вертится, сверкая мокрыми разноцветными боками, неприлично яркими для такого важного и ответственного дела, как написание автобиографии.
Прапорщик грызет кончик авторучки, хмурит выцветшие брови, скрипит рассохшимся стулом и тяжело вздыхает через равные промежутки времени, равные семи секундам.
Он поднимет глаза - перед ним на стене бланки с образцами заполненных документов. Ему очень хочется просто переписать эти чужие слова: "...родилась в ..., не была, не состояла ..."
Прапорщик воровато оглядывается, хотя он совершенно один в этой холодной и тихой комнате.
За пыльным стеклом окна умирает солнечный день. Между оконными рамами лежит высохшая с прошлого года муха. Кажется, стоит лишь подуть на хрупкие невесомые останки, и они рассыплются в легкую пыль, останутся только крылышки, как пропеллер на могиле погибшего летчика. Мысли прапорщика уплывают в день за стеклом, где черные провалы окон ослепительно белого, недавно выбеленного, магазина, недвижимость линялых флагов, что не сняли после последнего праздника, и тоска застигнутой врасплох вечности.
Пространство за окном, отделенное стеклом, лишенное звука, как обделенная солью каша, отторгает прапорщика, он не может ни за что зацепиться, ничто не вызывает отклика или воспоминания.
Он вытирает вспотевшую ладонь о штанину и решительно пишет: "... закончила сельскохозяйственный техникум...", замирает в ожидании, что сейчас кто-то войдет, сердце колотится зажатой в ладони птахой, и прапорщик весь покрывается холодным потом.
Никто не приходит. Никто не открывает выкрашенную белой масляной краской дверь, не скрипит дощатыми половицами, никто не нарушает молельную тишину.
Прапорщик сжимает авторучку, пальцы сбиты и покрыты ссадинами, под коротко остриженными ногтями черные следы мазута, и там где он касался бумаги, остаются невнятные следы - отпечатки пальцев, затейливая спираль плана муравьиного лабиринта.
Он не любил бумажную работу. Любая справка или анкета таили скрытый подвох, непонятную, и потому особенно опасную, ловушку, неведомую опасность. Казалось, стоит лишь тронуть кончиком карандаша или авторучки девственно белый лист, чтобы появилась точка, начало линии, - и все, он уже связан невидимыми путами.
Подобно далеким предкам, он неосознанно верил, что на бумаге остается часть его души. Хотя фотографироваться он любил, хранил все свои фотографии, начиная со школьных, "дембельский" альбом, снимки с приятелями на рыбалке и чужие свадьбы...
Единственная письменная работа, доставлявшая ему удовольствие, это когда он расписывался. И не просто писал - Калашников, нет, он выписывал причудливый вензель, долго любовался завитушками, испытывая непонятную самому себе гордость при виде выведенных на бумаге знаков, при помощи которых он заявлял всему миру, что он есть, что он существует.
Он и в армию пошел из-за фамилии. Хотя точно знал, что не родственник тому, знаменитому. И купцов в роду тоже не было, только крестьяне и пролетарии .
Рука сама собой выводила строки - " вышла замуж в ... не была... ". Маникюр на ногтях почти слез .
За окном по улице с утробным ревом проехал бронетранспортер, так, что задребезжали оконные стекла . Поднявшаяся пыль невыносимо долго висела в воздухе мутной пеленой , забывая опустится на землю .
Наконец она решительно поставила витиеватую подпись, дату, встала со стула, одернула юбку и вышла прочь...
(c) Г. Заколодяжный
|
Проголосуйте за это произведение |
