Проза
6 июня 2017 года

Леонид вернулся в дом с вязанкойсыроватых дров, которые вывалил около печки: всё-таки тут чувствовалась волглость, и хотелось, чтобы поскорее пахнýло тёплым обжитым местом, дымком, запахом золы идушнойволнойот прогораюших жарких углей. Дача была оборудована АГВ[1], но ему хотелось живого тепла. Дровишкам надо было немного отдышаться, согретьсяи подсохнуть, и он занялся разбором своего скарба: достал и разложил на письменном столе книги, рукописи, манускрипты; подключил к сети ноутбук, нашёл в комоде лампочку (о том, что где искать рассказал хозяин) и ввернул её в люстру вместо перегоревшей: постоялец предпочитал, чтобы в жилище было ясное, сильное освещение. Для того чтобы дотянуться до люстры, пришлось выдвинуть на середину комнаты квадратный стол, не то письменный, не то обеденный.

Потом он отправился на кухню: включил газ, который после долгого перерыва в использовании загорелся с запозданием, и поставил на конфорку эмалированный ковшик с набранной из-под крана водой. Чашка кофе в данный момент постояльцу не могла помешать. Банку с растворимым кофием он предусмотрительно захватил с собой: то был продукт не сильно раскрученной марки, но Леонид никогда не считал себя ни эстетом, ни гурманом.

Когда обжигающий напиток наполнил большую кружку, найденную в настенном шкафчике, Литвинов вернулся в одну из комнат, сел за стол, так и стоявший не на месте, достал пакет овсяного печенья и задумался. Он вяло рассматривал рисунок на клеёнке. На нём были изображены кастрюли, сковороды, поварёшки и прочая утварь. В доме стояла оглушительная, пугающая тишина. «Поискать что лимузычку в Интернете? А, ладно! Посижу в безмолвии», – подумал он, и в тот самый момент расслышал глухие нечёткие звуки.

Что бы это могло быть? Таисия Яковлевна с утра отчалила в Москву. Больше никого в доме быть не могло. Литвинов сделал глоток и прислушался внимательнее. Через минуту звуки повторились. Теперь было понятно, на что они были похожи: это напоминало лёгкие, торопливые шаги, которые могли принадлежать подростку или отроковице. Раздавались они сверху, как будто кто-то ходит по потолку над той самой люстрой. Неведомая походка раздавалась всё то время, пока Литвинов пил кофе и грыз печенье.

Тут же послышалось цоканье по оконному стеклу, но на сей раз причина была понятная: там на наличнике сидела синичка и недовольно, требовательно стукала клювом по стеклу. Оказывается,тамна кронштейне висела кормушка в виде теремка, куда хозяева давно не подсыпали корма и птичка выпрашивала пищи. Леонид разыскал сухарь, какой найдётся в любой кухне, размочил его и накрошил хлеба впластиковый поддончик. Тут и птицы какие-то чудные: обычно в сумерках синицы уже не летают. Оголодали что ли?

Литвинов вымыл кружку, поставил её на полку и невероятным образом зацепил ручкой небольшую стеклянную вазочку. Та несколько раз покачнулась с боку на бок и полетела вниз, навстречу неминуемой гибели, но Леонид, проявив незаурядную реакцию, молниеносным движением ухватил её на подлёте к полу. «Фух! – про себя пробормотал он,– не успел заселиться, как начал хозяйское имущество портить!.. Но как странно она падала: не сразу, а как бы подумавши или словно кто-то подтолкнул её…»

Оказавшись в комнате, Литвинов обнаружил, что странные звуки продолжаются. Топ-топ-топ…

Он вспомнил: что в юности у него была подруга, которая ходила так, что всегда можно понять, кто подходит к двери: у неё были резвые, игривые шажки, будто копытцами цокает горная козочка. А вот у жены – строгая и спокойная походка. Не ать-два, а чёткая, пружинистая поступь.Жены! Теперь надо говорить: бывшей…

Раздававшиеся над головой шаги звучали иначе: казалось, что их обладатель то, задумавшись, неуверенно ступает по нетвёрдой поверхности, то вдруг срывается в торопливую пробежку. Звуки продолжались уже полчаса; Литвинов поднялся и вышел в спальню. Там ходьба ощущалась, но уже слабее. На кухне было не слышно ничего. Он вышел в сени или холл, если угодно. Там была тишина. На крыльце – тем более. Уже смеркалось, вдоль улицы зажглись редкие тусклые фонари.

Леонид вернулся домой и снова прислушался. Звуки раздались опять, но теперь это были не шаги, а глухие отрывистые стуки, а потом протяжённый шум, как будто там двигают мебель. А потом опять началась беспорядочная гулкая беготня. Становилось страшновато. Он решил включить свет и щёлкнул выключателем: одна из лампочек ярко вспыхнула и с громким хлопком погасла. Была ли это та, которую вкрутил Литвинов, или же другая, неизвестно: он не запомнил, какую заменил.

Вернувшись в комнату, он ещё раз вздрогнул: его нервы были вздёрнуты очередным неожиданным звуком. «Этого еще не хватало», – подумал постоялец: сухая дробь раздалась из кухни. Он бросился туда и вздохнул с облегчением: на сей раз шумно завелся мотор минского холодильника.

Постоялец сел за стол и принялся нервно размышлять. Ничего себе, обрёл покой! Первый день, а нервы уже на пределе. Позвонить что ли хозяину, спросить, что в его доме происходит? Так тот ещё на смех поднимет. Или скажет: не волнуйся, это обычный полтергейст: что, мол, такого: нормальный ход.

Пока он раздумывал в таком духе, звуки неожиданно прекратились; на дачу вернулась желанная тишина. Пора затопить печь! Постоялец засунул поленья в печь-голландку, а из самого сухого настрогал лучины, вставил её пучок под дрова, ещё ниже сунул скомканную газету, но с одной спички не возжёг этот домашний костёр – бумага потухла. Рядом с печкой традиционно мыслящие хозяева повесили календарь-численник, с которого давно не обрывались листки. Литвинов нарвал целую охапку ежедневной листвы – как раз до дня его заселения – и повторил попытку зажигания.Неожиданно густой чёрный дым повалил в избу, Литвинов чертыхнулся и, подставив табуретку, торопливо открыл трубу – чугунная вьюшка располагалась под самым потолком. Ножки табурета покачнулись, но ему чудом удалось вернуть равновесие.Теперь продукты горения устремились, как и полагается, через дымоход. Было по-прежнему тихо.

«Может, мне это всё показалось? Не знаешь, что и думать. Ладно, надо поужинать, а там посмотрим», – решил Леонид, приготовил себе яичницу с луком, заварил чай и включил хозяйский телевизор «Темп». Он был старорежимный и подсоединён, как отметил, выходя на крыльцо Литвинов, к самодельной примитивной антенне-солнышку: сносно показывал две программы, а третью с помехами и противным треском. Понятно, когда внутри выгорит скопившаяся пыль, телек будет казать получше, а пока хоть так.

Без малейшего удовольствия Литвинов послушал новости, где сообщалось, что президент Ельцин как всегда «работает с документами», посмотрел какое-то дебильноешоу иобрывок футбольного матча. Иногда приходила мысль поработать или хоть почитать, но он отгонял её: было ясно, что после звуковых галлюцинаций сосредоточиться вряд ли удастся. Поэтому он продолжал пялиться в ящик, да так и уснул под его ненавязчивое бормотанье.

А ночью произошло нечто из ряда вон: Леонид так и не понял, было то сон или явь, но он увидел, как из угла комнаты выходит девочка лет десяти-одиннадцати в лёгком голубом платье. Чем-то она напоминала образ из «Соляриса» Тарковского. Там по коридорам космической станции тоже промелькнула похожая юница. Кажется, это былонаваждение Гибаряна. Девочка, которую увидел Литвинов, летучей походкой прошлась по комнате; глаза её были закрыты, а руки вытянуты вперёд. Она напоминала сомнамбулу, впрочем, рассмотреть её как следует в темноте не удалось, да и не очень-то и хотелось. Леонид вжался в подушку и увидел лишь, как таинственная гостьявыходит из комнаты в сени, а через минуту за потолком послышались её летучие шаги. Он встал, выключил телевизор, на котором уже закончились передачи и показывали разноцветную техническую сетку.

Как только в комнате стало темно, вокруг воцарилась глубокая, пронзающая тишина. Подумать было о чём: всё свидетельствовало, что он имеет дело не с невидимым полтергейством, а с привидением, призраком, двойником. Но чья это эманация? Что за душа не находит покоя? Литвинов поворочался и погрузился в сон: дневных впечатлений хватило, чтобы вымотать нервы, и они настойчиво требовали отдохновения, как давешняя синичка – еды.

2.

Проснулся он рано; стояла желанная тишина. Всё вчерашнее казалось бредом и помутнением рассудка. После завтрака он собрался сесть наконецза работу. Но сначала позвонил в газету, где намеревался добывать средства к существованию, договорился о завтрашней встрече. Стало понятно, что полностью работать на дому не получится – помимо летучек предстояловыбрать присутственные дни и регулярно наведываться в редакцию. В другой раз это его огорчило бы, но теперь Леонид даже обрадовался необходимости время от времени покидать этот не слишком гостеприимный дом.

На ночь он забыл закрыть трубу прогоревшей голландки и тепло безвозвратно улетучилось в атмосферу. Натягивая свитер, Литвинов вдруг подумал: может, как раз через трубу и явилось к нему смутное видение?

Диссертация, над которой он до сих пор размышлял, а теперь намеревался работать, касалась теории журналистики, а точнее – приёмам репортёрской деятельности. Материала было выше крыши, и научного, и практического. В голове уже нарисовалась схема будущего трактата, нужно только сосредоточиться и записать те слова, которые, как занудно пел один бард, давно сидят в затылке. Он открыл крышку новенького ноутбука«Compaq», набрал тему своего сочинения и стал составлять план будущего текста. Но как только им было набрано слово «Введение», его слуха снова коснулись лёгкие, но внятно звучащие шаги: по потолку снова взад-вперёд прошлась неведомая неугомонная сущность.

– Нет, это просто невозможно! – Литвинов вскочил и тоже прошёлся по комнате. – Что же, мы так и будем ходить на пару?! Кто ты там вообще? Чего тебе от меня нужно в конце-то концов?!

Шаги на потолке стихли – как будто там задумались над его словами. Но ненадолго – снова последовал проход, как бы по диагонали комнаты.

– Кто ты? – повторил Леонид. – Как тебя зовут? Что тебя тревожит?

Сверху раздались отрывистые стуки.

– Тебя что-то беспокоит, да? – спросил он.

Проход туда-сюда.

– Давай-ка, я тебя как-нибудь назову. Например, Лизонька. Ты не против? Согласна?

Раздался отрывистый одиночный стук, который можно было истолковать и как да, и как нет. Литвинов предпочёл первое.

– Лизонька, милая! Ты пойми: мне надо работать, а ты меня отвлекаешь…

Сверху как будто недовольно топнули ногой.

Литвинов не считал себя слабонервным или малодушным человеком и решил, что ситуацию надо как-то разруливать. По крайней мере, попробовать – для очистки собственной совести. Он поднялся и вышел в сени, надеясь обнаружить там какие-нибудь ступени, ведущие на чердак. Однако там было темно и глухо. Он спустился на дорожку и стал осматривать дом снаружи и тут же обнаружил, что с фасада присутствует слуховое окно, которого накануне он не заметил. Оно было забрано рамой со створками, но, может, его-то удастся открыть?

Леонид поозирался по сторонам и вскоре разглядел длинную деревянную лестницу, которая, прислонённая к стене, лежала на отмосткевдоль дачи с задней стороны, ближе к чужой половине. «Надеюсь, соседушка меня простит», – подумал постоялец и вытянул лестницу на себя. Она была почти неподъёмной: древесина отяжелела от сырости, но он, поднатужившись, подтащил её к фасаду и с божьей помощью поставил вертикально, прислонив верхний конец ко входу на чердак. Потом осторожно поднялся по ступенькам к окну и толкнул створки рамы. Они открывались вовнутрь и примерно с третьего раза, со скрипом поддались и распахнулись, вернее, впахнулись в подобие необорудованного мезонина.

Литвинов с опаской заглянул вглубь чердачного пространства. Там было темно и, как водится, пахло затхлостью, птичьим помётом и мышами. Он немного поколебался, а потом осторожно протянул одну ногу внутрь; затем переместил туда всё своё тело. В непроглядной темноте невозможно было рассмотреть ни малейшей зги. Но Леонид предусмотрительно захватил с собой мобильный телефон, который можно былоиспользовать какфонарик. Включив его, он напряжённо всмотрелся во тьму, прорезанную слабым сотовым лучом.

Никакой «Лизоньки», разумеется, здесь не было. Виднелись лишь серые стропила, доски обрешетника, шершавые волны шифера, коконы бабочек-крапивниц, паутина, да всякий хлам, неизбежно скапливающийся в таких местах: посудные черепки, прогнившие вёдра, тусклые бутылки, стоптанные башмаки. Внимание исследователя привлекли две картонные коробки, такие же запылённые, как и всё остальное; он открыл их и в одной обнаружил стопки старых газет и толстых журналов, а в другой – школьные учебники, среди которых на себя обратил внимание альбом для рисования. Он был не подписан, а значит – предназначался не для школьных занятий, а для домашнего творчества. Раскрыв его, Литвинов сразу же наткнулся на изображение принцессы с изящной короной и в голубом платье с кринолинами. Рисунок был исполнен детской рукой цветными карандашами или пастелью. Это его заинтересовало – смутная догадка мелькнула в голове. Леонид несколько раз хлопнул альбомом по колену, изгоняя из него пыль, закрыл коробки и спустился вниз.

Усевшись в кресло, он стал листать этот альбомчик и рассматривать неумелые детские картинки. Видимо, они делались в разные годы, и отличались друг от друга. Чем взрослее становилась девочка (то, что это была девочка, не вызывало сомнений: тут не было ни танков, ни самолётов, ни какого-либо оружия, но много цветов, нарядов и всяческой галантереи), тем более умелыми становились рисунки, но тем стремительнее терялись искренность, оригинальность, непосредственность. Так бывает часто: обретая мастерство, мы теряем индивидуальность. Литвинов, мучимый своей догадкой, отложил альбом и тихо пробормотал, словно заговаривая сам себя:

– Не могу. Не должно быть! Не знаю... А знать-то надо!

«Лизонька» вновь пробежалась по потолку, и это укрепило его уверенность. Тогда он взял мобильник и привычно набрал номер своей бывшей жены:

– Алло! Зина?

– Литвинов? Что ещё тебе от меня нужно?

–Не разбудил?

–В Челябинскеуже не утро. К твоему сведению…

– Ну, прости.

– Так чего ты звонишь? Что-то случилось?

– Да ничего особенного. Не волнуйся. У меня один вопрос. Ты не скажешь, когда ты…потеряла ребёнка?

– О-о-о!..

– Ну всё-таки?

– Десять лет не вспоминал, а теперь вспомнил! Опомнился после времени…А то ты не знаешь! Ты сам мозгами пораскинь: сам сбежал от меня в трудныймомент на край света, а теперь, после времени, вишь, озаботился: ах, моя деточка!..

– Всё, спасибо, можешь не продолжать.

Он отключил телефон и задумался. Они с женой мечтали о ребёнке и, когда узнали о беременности, заранее стали думать об имени. Плохая примета, говорят все,повсюду и всегда; родите сперва. И бывают правы. А Литвинов и его жена не послушались: открыли справочник имён и обсуждали: это –хорошо, это – нехорошо, при этом при выборе женского имени то и дело мелькала именно Елизавета.

А тут обстоятельства сложились так, что Литвинову предложили командировку на Кубу (конечно, бывший шеф Засурский посодействовал). Это было позднее горбачёвское время, когда мы сдавали всех своих союзников. Он подумал, что для него сейчас – последний шанс для того чтобы поработать в корпункте за бугром. Зинаида тогда поддержала его: загранка есть загранка, там всегда можно заработать больше, чем в Союзе… Ну, потом… потом прямо обвинила в том, что он бросил беременную жену и «смотался к своим мулаткам». Тогда-то и наметилась первая серьёзная трещина в отношениях. Вот он и получил то, что получил.

Так или иначе, правыми оказались сторонники примет: пока муж был у чёрта на куличках, на последних месяцах беременностиу Зинаиды началась гнойная ангина с осложнениями и случился выкидыш: это можно было назвать преждевременными родами, но врачам тогда спасти малышкуне удалось...

Больше детей у них так и не появилось. А если бы был ребёнок, то, может, и развода не случилось. Хотя… И снова – топ-топ-топ. Как только появлялась мысль поработать, начиналась суетливая беготня.

«Да что ж это такое?» – повторял Литвинов, рассеянно листая альбом, надеясь отыскать там разрешение своих проблем. Но ничего особенного там не было: невесты, собачки, короны, фасончики, венки. Девочки есть девочки, всегда и всюду. Но во всех рисунках присутствовал мотив какого-то душевного излома, печали, сиротства – это проявлялось и в болезненной дряблости проведённых линий, и в выборе тусклых цветов акварели и слабом нажиме на карандаш или фломастер.

«Неужели это дух тойЛизоньки приходит ко мне? Лизонька, чем я виноват? А если виноват, намекни, что я должен сделать? В церковь сходить? Сколько свечей поставить? Сколько отдать поклонов? Какой угоднице помолиться? Святой Елизавете Федоровне? Хотя она-то тут при чём?..»

Топ-топ-топ...

«Вот бляха-муха! Как же мне быть?..»

Топ-топ-топ...

«Дух бесплотный, а топает будь здоров!»

Топ-топ-топ…

«О, куда мне бежать от шагов моего божества?..»

Топ-топ...

В голове стучали шаги, перемешиваясь с мыслями, словами и воспоминаниями. Литвинов понял, что дальше терпеть эту взрывоопасную смесь невозможно: усилием воли он выдрал себя из кресла и выскочил из дачи, кубарем скатился по крыльцу и оказался за калиткой. Отдышавшись, он посмотрел на ноги: «Когда же я успел обуться?.. А-а, я и не разулся, как спустился с чердака...В голове чёрт те что. Как же так, вот я занимаюсь психологией репортёров, специалист, можно сказать. Мне под руку попадается чисто репортёрский материал, который грех не использовать. А я вместо анализа психую и рефлексирую! Стыдоба!..»

В переулке всё было тихо и ладно. Тускло, как неразгоревшийся костёр, пламенела рябина, карминно блестели кисти калины, матово-рдяно отсвечивали ягоды боярышника; листва, желтая, красная и устало-зелёная, уже не могла играть здесь главной роли и была лишь фоном. Бессознательно Литвинов побрёл вдоль улицы в неизвестном направлении, спускаясь то ли к неизвестной речке, то ли к пруду; на углу он обнаружил чугунный стояк водопроводной колонки благословенных советских времён. Шансов на то, что она работает, было мало, но мокрая земля у её подножья немного обнадёживала. Леонид нажал на загрузневший рычаг, и через несколько секунд вода нехотя полилась из трубки. Он подставил ладонь – пригоршня наполнилась влагой, и жаждущий человек испил пару глотков воды, сильно отдающей железом и другими элементами периодической системы. Потом усилия повторились: невозможно было одновременно нажимать рычаг и пить воду. Но всё-таки он утолился и выпрямился.

– Эй, мил человек! – услышал он вдруг дребезжащий старческий голос. – Не поможешь ли докатить мне поклажу да хаты?

На дороге стоял безбородый улыбчивый дед. Краснощёкий и весёлый. Дай ему красный тулуп, шапку, бороду – вылитый дед Мороз, впрочем, немного ли допущений? Рядом с ним была большая сумка на колёсах: как видно, он хорошо нагрузился продуктами в пристанционных магазинах, на неделю вперёд, а теперь тянуть телегу силёнок не хватало.

– Давайте! – с готовностью согласился Литвинов, подхватил тележку и повлёк её на бугор. Старичок поспешал сзади. Когда Леонид остановился отдышаться, хозяин двухколёсной повозки ласково спросил:

– А ты откуда будешь?

– Да вот снял дачу здесь у вас.

– Чью?

– Да вон, в одном доме с Таисией Яковлевной.

– С Таськой, значит. И чего?

– Что значит: чего?

– Да что, я не вижу: воду пьёшь из колонки, знать, душа не на месте. Что стряслось-то?

Литвинов поразмыслил, стоит ли открываться. А потом подумал: ну что, прохожий дед, с кем-то надо же поделиться. И начал с вопроса:

– А что, в этом коттедже ничего странного не случалось?

– Странного? А чего же? Что тут может приключиться?

– Да ладно, дед, ты меня не сбивай! Ты сам-то кто?

– Я-то? Профессор Никитский. Извини, визитки не захватил.

– Ой! Простите.

– Ничего. Так в чём дело-то?..

– Да что-то дело не чистое…

Они двинулись дальше, и по дороге к дому профессор сначала выведал у Литвинова, кто он и чем намерен заниматься. А потомизложил краткую историю семейства, которое владело второй половиной дачи, которую снял Леонид. Этагрустная историяпривела к тому, что годика два тому назад десятилетняя девочка, измучившая себя выяснением своего происхождения, покончила с собой, повесившись на чердаке со стороны Таисии Яковлевны, родственники которой были вовлечены в отношения, настолько сложные, что Литвинов сразу запутался кто с кем, когда и почему. Родителям девочки было не до неё: папа был архитектор-неудачник, днями и ночами чертил, да всё без толку – проекты его не принимали; а мама – концертмейстер, ездила что ни вечер аккомпанировать вокалистам, но не звёздам, а никому не известным певцам. Оттого и жили так скромно, а на дочку махнули рукой. «Вот почему она сердится, когда я принимаюсь работать!» – мелькнула в голове. Профессор остановился у калитки, благодарственно принял от Леонида право управлять своей тележкой: «Мне уж недалече» и сказал:

– Ну а как несчастье случилось, то уж родители не смогли здесь жить: они раньше московскую-то квартиру сдавали, а теперь сами перебрались в город. А сюда вселили дядьку, подполковника инженерных войск в отставке. Он проводит тут тёплые месяцы – с мая по сентябрь, а на зиму пускает квартирантов. Ну вот.

– Что, ну вот?

– Да ничего, присказка такая. Вроде как божба,– и отправился дальше, мелодично повизгивая несмазанными колёсиками.

– Профессор! – крикнул ему вослед Леонид. – А как звали ту девочку?

Дед остановился, обернулся назад и тихим, но проникновенным голосом, так, чтобы его услышали, сказал:

– Лизавета.

3.

Голова шла кругом. Шаги над головой. Повесившаяся девочка Лизавета. Странноватый профессор. Тайна происхождения. Таська-Таисия. Архитектор и пианистка. Семейные разборки. Ясно было одно: по срокам всё странным образом совпадало с его жизнью. Как раз двенадцать лет назад прервалась его кубинская эпопея: состав корпункта сокращался, и ему пришлось до срока вернуться домой, где он застал жену в разобранном состоянии: беда с ребёнком выбила её из колеи, и ей довелось подолгу валяться в столичных нервных клиниках. Да и время было соответствующее: полупустые полки магазинов, дефицит, очереди, талоны…

Литвинов тоже переживал душевный кризис: в стране происходило чёрт те что: всё катилось в тар-тарары, хотя выглядело как рывок вперёд, к сияющим вершинам.Пока Зинаида лечилась от депрессии, муж вспоминал о её словах о «мулатках». В особых связах с мулатками с острова свободы он замечен не был, но, правда, была одна вполне белая девушка по имени Даниэла. Вот о ней Литвинов помнил очень хорошо и думал только с восхищением.

Ладно! пройденный этап, перевёрнутая страница. Для того чтобы отвлечься, Литвинов чуть не на все «кубинские» деньги прикупил свой первый компьютер – передовую для тех лет 386-ю модель и,как штекер,подключился к электронным досугам. Время стояло тревожное: начало 90-ых. Брался за любую работу: занимался торговлей, извозом, служил в охране. Всё было не то. И тогда от тоски по идеалам и крайнего отчаяния он поступил в заочную аспирантуру. В условиях идеологического разброда душа мечтала обрести хоть какую-то опору. Пока в прессе и на телеэкранах в представлении гешефта мельтешили всевозможные бурбулисы, гайдары, чубайсы, шахраи и шумейки, он с удовольствием штудировал научную литературу и западные источники, доступ к которым, кстати, упростился.

Ко времени окончания аспирантуры ситуация в стране немного устаканилась: революционные порывы прошли, поверхность идеологического болота стала затягиваться ряской всеобщего равнодушия и торможения. Литвинов несколько охладел к научной работе, забросил мысли о диссертации. Он стал нормально зарабатывать ведомственной газете, потом стал пресс-секретарём местного олигарха. Ещё больше преуспела поправившаяся Зинаида. Она пошла по риэлтерской части и скоро сколотила неплохой капитал, супруги стали кататься по турциям-египтам-эмиратам.

Впрочем, только поначалу. Понемногу жена втёрлась в круг челябинских риэлтерских дам, стала много вечеров проводить на профессиональных вечеринках. После таких посиделок от неё обычно исходило коньячное амбре, что было, впрочем, вполне естественно: не документацией же должно было пахнуть! Ездить за границу ей тоже полюбилось в компании верных подруг, которые предпочитали брать с собой на отдых опытных массажистов – не арабов же, в конце концов, нанимать для столь интимного дела. Впрочем, как чувствовал Литвинов, услугами местных «кожемяк» уральские барышни тоже не брезговали. Журналистский опыт подсказывал ему: это – неизбежный и даже закономерный процесс. К переменам в жизни он относился спокойно, тем более, что чувство к жене с годами как-то осунулось и опало. Однако, в целом, дела шли в гору, и ничто не предвещало опасности. И тут грянул август-1998.

Литвиновские сбережения были благоразумно размещены в разных местах. А вот зинаидины денежки оказались, согласно мнению её подруг, в одной кубышке местного банка с красивым названием «Барокко» и, что называется, гыпнулись. Есрественно, что виноватым в этом оказался муж; Зина завела шарманку о разводе (она всегда начинала эти разговоры при малейшей размолвке), припомнила ему Кубу и мулаток, а он в свою очередь вспомнил про Даниэлу и диссертацию. Но кубинская смуглокожаяблонда была далеко, а диссертация совсем рядом: в голове и множестве подготовительных записок и цитат. Жребий был брошен на произвол судьбы…

Обо всём этом журналист меланхолично размышлял в электричке, возвращаясь из Москвы. По дороге на работу голова была забита предстоящими задачами, а под вечер хотелось расслабиться, отвлечься, тем более что виды за окном уже примелькались и не представляли жгучего интереса.

На сей раз, спрыгнув с платформы и выйдя на дорогу, ведущую к даче, он скоро догнал странноватого профессора Никитинского, который всё с той же коляской неспешно шагал впереди. Впрочем, теперь на нём была по виду дорогая и довольно стильная шляпа, и он уже не напоминал деда Мороза. Поздоровавшись со стариком, Литвинов предложил помощь, и его спутник не стал противиться. В ходе неспешной беседы стало ясно, что сумка на колёсиках набита не столько съестными припасами, сколько книгами, конспектами и другими учебными пособиями: профессор, как оказалось, не смотря на преклонные годы преподавал в одном из московских вузов.

– Я думал, профессор, что в вашем солидном возрасте никакие конспекты не нужны – вся наука подаётся по памяти как с листа.

– Э-э – нет! – возразил Никитский. – Это аспирант на практике или кандидат может читать лекции экспромтом. Я никогда не вхожу в аудиторию без стопки книг. Во-первых, это внушает студентам уважение к печатному слову. Во-вторых, придаёт уверенности – я могу даже не открыть эти книги, но они должны быть при мне. А, главное: почему мои слушатели должны довольствоваться вольным пересказом, когда можно дать слово самим мыслителям и писателям?

–Поня-атно…

– Да ни рожна вам непонятно! – запальчиво возразил профессор. – И не пытайтесь, Лёня, меня провести: мне всё по глазам видно. Я как ни что психологию художественного творчества читаю, смекаю, что к чему. Но вы-то и сам – репортёр, спец по этой бодяге. Вы вот зыркаете на меня и кумекаете: «Какой-то он странный. Такими профессора не бывают, так не калякают, не одеваются». Угадал?

Литвинов нехотя кивнул.

–Вот так вот. Это у вас на журфакемаршируют с застёгнутыми пуговицами. А в творческих заведениях – всякому воля.

– Я имел в виду… Вы какой-то… деревенский что ли.

– Деревенский?! – взвился старик. – Русский, вот что! Вы-то ведь тоже, батенька, для соискателя выглядываете чуднó. Великовозрастный аспирант. Курточка китайская, джинсы американские…

– Турецкие…

– Да не в энтом дело! Речь-то у вас больно пресная, как трава. Безпочвенная (он сделал особый нажим на букву «з»). Одно слово – жур-на-лю-га. А ведь вы уж не вьюнош: в ваши лета уже докторскую строчат.

– Простите великодушно.

–Ничаво. Тут ведь какая петрушка: студент по младости лет обычно – западник, а доктор наук чаще уже – славянофил. Думаете, я в двадцать пять лет не был стилягой? Было… А потом уж постановил: раз случилось на Руси родиться, так и неча хвостом вилять! Надобно, мил человек, за свойское держаться. Раньше ведь как – деревня всё сохраняла: и язык, и обычаи, и нравственность (профессор легко, как фокусник, убрал деревенский говор, а заодно и лексику), а теперь саму деревню охранять и возрождать надо, понял?!.. Ладно, заболтал я тебя, а мы уж пришли.

Стемнело. Приняв у помощника свою преподавательскую коляску, Никтитский взялся за штакетину и вполголоса спросил:

– Ну что, не беспокоят больше хождения-то?

– А куда они денутся, – с безнадёгой в голосе ответил Литвинув. – Да я уж почти привык.

– С Таськой тебе надо переговорить, вот что, – и старик поплёлся восвояси.

Войдя в дом, Леонид, не включая света, устало опустился на банкетку у порога и наклонился развязать шнурки, но в этот миг по затемнённой комнате прошелестело нечто невесомое и как будто лёгкая газовая косынка коснулась его щёк и лба.

А ещё через минуту: топ-топ-топ по потолку. Мол, здравствуйте.

4.

Потом полетели короткие осенние и тем более куцые декабрьские дни. Литвинов мотался в Москву, потом садился за диссертацию, которая нишатко ни валко, но продвигалась к середине. Иногда Леонид встречал профессора Никитского, они разговаривали на улице, но ни тот, ни другой не пытались пригласить собеседника к себе. Почему так происходило – бог весть: такие необязательные отношения, которые обоих вполне устраивали. Собеседником Никитский был интересным, но разговоры всегда прерывались на полуслове, не доводились до конца. В этом была своя интрига, свой стиль. О Лизавете профессор больше не спрашивал, а Литвинов не поминал.

А Лизонькины проходы и пробежки продолжались. Особенно по ночам, которые становились всё темнее и протяжённее. Постоялец привык к шагам и визитам: нет-нет да и проносилось по комнатам слабое дуновение. Иногда приключалось и такое: ищешь-ищешь какую-то вещь, изматюкаешься, а потом – глядь, а она лежит на том месте, где и должно, куда пять раз уже заглядывал...Шалунья! Леонид реагировал на присутствие тайной сущности гораздо спокойнее: то ли привык, то ли считал, что всё это ему только кажется – когда живёшь анахоретом, всё время что-то мнится или чудится...

Впрочем, время затворничества как будто подходило к концу. Дело в том, что в жизни Литвинова появилась, что вполне естественно, женщина. Она работала в той же редакции – на вёрстке и была на пять лет моложе: идеальное соотношение. Слово за слово, выяснилось, что на данный момент Жанна одна. Были какие-то мужчины, но всё прошло. Они приглянулись друг дружке, и на какой-то редакционной вечеринке он подсел к ней, а потом вызвался проводить. Словом, самая банальная история. Насчёт будущего они пока не заморачивались: дескать, само как-то устроится. К тому же о полной гармонии не могло быть и речи: москвичка была с характером, упрямая – слова поперёк не скажи. Да и самого Литвинова уступчивым-то не назовёшь. Но тянуло друг к другу, и пока этого хватало.

Приближался Новый год и Жанна завела разговор о том, что неплохо было бы встретить его на природе, среди заснеженных деревьев, синиц и снегирей. Против такого варианта Литвинов не возражал, хотя немного и конфузился: как-то Жанна отнесётся к Лизонькиному присутствию в его подмосковном быту.

Тридцатого декабря в редакции затеяли новогоднюю пирушку – слово «корпоратив» ещё было не в ходу. Начали ещё днём: все газетные дела вроде бы были улажены – впереди каникулы. На столах появилось шампанское, пироги и пирожные. Готовились с размахом – как-никак миллениум! Сначала хотели снять кафе или поехать в санаторий, но потом не сложилось. Принаряженные дамы были игривы и завлекательны. Мужчины, подогретые коньяком, казались готовыми на подвиги. Литвинов и Жанна заранее договорились, что едут к нему, и поэтому от души веселились, готовясь к приятным денькам. Редакционные балагуры-затейники выпустили к празднику стенгазету, где, как водится, вдоволь поизмывались над сослуживцами, не исключая и начальство: в такие дни оно обычно становится либеральнее. Потом начались игры, шарады, конкурсы. Всё шло к хоровому пению и танцам-шманцам-обжиманцам. Литвинов и его подруга ждали момента, когда можно будет по-тихомусвалить восвояси.

Но неожиданно у ответственного секретаря зазвонил телефон, он снял трубку и переменился в лице: звонили из типографии: в отправленном макете обнаружились какие-то серьёзные ляпы-недочёты, грозящие неминуемыми последствиями. То ли поплыли и сдвинулись шрифты, то ли ещё какой сбой. Надо было делать перевёрстку и даже перебирать некоторые тексты. Поискав глазами, ответсек выхватил из весёлой компании хохочущее личико Жанны и принял нелёгкое решение:

–Жанночка! Мне понадобится ваша помощь.

Та не сразу поняла, в чём дело, а потом покорно поплелась за начальником. Через пару минут она выскочила из наборной и шепнула Литвинову:

– Меня запрягли и запахали. Дождёшься?

Леонид немного поразмыслил; если он останется с ней, всем будет ясно, что между ними – роман, а пока афишировать отношения не хотелось.Поэтому предложил:

– Давай я поеду вперёд: всё равно надо продуктами закупиться, а ты приезжай сама, как только освободишься.

Она задумчиво кивнула, словно не была уверена, что это правильно. Литвинов же не сомневался, что это – единственно верное решение. Жанна взялась за работу. Тревожный звонок скомкал атмосферу гуляния: все разом засобирались домой, словно боясь, что и тоже могут запрячь сверхурочной работой. Литвинов подхватился и поехал к себе.

По дороге его слегка развезло, но он собрался и в пристанционном маркетезатарился всем необходимым для праздника: напитками, закусками, разносолами, фруктами, сладостями… Благо бухгалтерия озаботилась выплатой праздничной премии. Получилось два увесистых пакета, которые вкупе с сумкой через плечо он неровной походкой попёр к дому. Был гололёд и он то и дело скользил по отполированной шинами дороге.

Войдя в калитку, он присел отдышаться на скамейку. Дверь скрипнула ещё раз и в палисадник вошла немолодая женщина, в которой он сразу узнал соседку:

– Добрый вечер, Таисия Яковлевна! С наступающим вас!

–Добрый, – не слишком ласково отозвалась та.

– Решили меня навестить? – предпраздничная гулянка настраивала на неуместный развязный лад.

– Я по делам.

– А мне хотелось вас кое о чём спросить… – он вспомнил слова Никитского о том, что «Таська» может прояснить ситуация с Лизонькой.

– Завтра, – сухо отозвалась она. – Мне надо колонку включить: холодает.

– Ну, завтра так завтра, – нехотя согласился Литвинов, а когда соседка скрылась на своей половине, подхватил свои пакеты и стал пониматься на взгорок к своему крылечку. В это время в кармане пальто заверещал его «Siemens», Леонид перехватил пакеты в одну руку, полез за телефоном, поскользнулся и после нетрезвого кульбитаничком рухнул на обледеневшую землю. Хряпнулся, как сказал бы профессор Никитский, и был бы абсолютно прав: дело в том, что в пакетах было много чего стеклянного, сотовый тоже был дорог ему какпервыйв жизни мобильный гаджет, а потому выпустить из рук свою ношу журналист не мог, а потому сильный удар пришёлся прямо в грудь и – по касательной – в щёку.

Литвинов взвыл от боли и, поднявшись на колени, отдышался и наконец нажал кнопку с зелёной трубочкой, но там уже был отбой. Войдя в дом, он, кряхтя и матерясь, присел на диван. Снова зазвонил мобильный.

– Аллё! – сдавленным голосом отозвался он. Это была Жанна. Щебечущим речитативом она стала рассказывать, что работа её близится к концу – скоро она может выехать к нему.

– Жанна, ты… лучше не приезжай сегодня.

– ??? – в трубке словно поперхнулись. – А что… случилось?

– Да ничего. Я из-за тебя чуть не убился. Позвонила в самый неподходящий момент…

– Вот как! Откуда же я знала, какие у тебя там моменты…

– А я не знаю, какие у тебя! – вспылил он.

–Ну раз так, я могу вообще не приезжать.

– Вот и не приезжай.

Раздались гудки отбоя. Литвинов, постанывая, разулся, снял пальто, кое-как разложил покупки по холодильнику, подоконникам и шкафам, выключил свет и, как был, в брюках и джемпере завалился под одеяло. Ноющая боль, сжатая в точке солнечного сплетения, стала нервными блуждающими толчками расплываться по груди и животу. На даче стояла полнейшая тишина: Лизонька как будто испугалась за него и не решалась потревожить ни шорохом, ни стуком.

5.

Возвращаясь со станции, он решил срезать дорогу и пошёл через заснеженный лес по протоптанной тропинке. Царило блаженное безмолвие, лишь изредка прерываемое истеричными, сварливыми криками соек. Затем вдруг раздалась отчётистая дробь дятла. «Странно для этого времени года, – подметил Литвинов. – Но, может, это сойка-пересмешница хулиганит?» Поскрипывая девственным снежком, Литвинов мирно шагал вперёд, как вдруг вдалеке заслышал тревожные лающие звуки. Через минуту прямо перед ним возникла стая одичавшихсобаченций. Те, что помельче ощерили свои пасти, но по одной стали сворачивать с тропы и по брюхо в снегу окружать одинокого путника. Лишь лобастый вожак со свирепой мордой в клочковатой пегой шерсти упрямо двигался на него. Он не лаял, но человеку была известна простая истина: собака, которая лает, вряд ли укусит. Приблизившись к Литвинову, крупный двортерьер злобно зарычал и, бросившись на него, уцепился за его левую ляжку. Правда, хватку свою он сразу же отпустил, в два прыжка оказался позади человека и, подбадриваемый сородичами, продолжил свой бег впереди воодушевлённой своры.

Боли почти не чувствовалось, по крайней мере, она была не острой, а тупой, но взглянув на ногу, Литвинов увидел, что из его бедравыдран увесистый кусок мяса. На поверхности рваной раны выступила кровяная морось. Ему былоне жалко ни испорченных джинсов, ни даже собственнойплоти. С мучительным стоном он подумал о том, как отвратительно будет теперь выглядеть на пляже. А ведь ему предстояло скорое свидание. Но с кем? С Зинаидой? Даниэлой? Жанной?!. Литвинов совершенно запутался в размышлениях и в холодном поту проснулся.

Стоял белый день. В голове понемногу проявились события минувшего дня. Боль в ушибленной груди распространилась по всему телу и проникла даже в мозг. Вчера, чтобы заснуть он как следует принял на грудь и теперь его реально плющило. Душевная боль стала склонять его к самокопанию. Кто я такой? Что здесь вообще делаю? Кому нужен я сам и моя диссертация? Куда подевались все мои университетские друзья? Не все же они обратились в записных либералов! Да и сам-то ты кто такой, чем ты лучше? Вчера вот обидел Жанну – теперь она не приедет. И не позвонит. Может, позвонить ей самому и извиниться? Но он не чувствовал особой вины. Не будь её звонка, он бы не треснулся так об ледяной бугор. Да и что делать Жанне, если она всё же приедет – ухаживать за травмированным бой-френдом? Он терпеть не мог, когда над ним сюсюкают и заботятсяо нём. Как, впрочем, и сам не умел ни заботиться, ни сюсюкать. Э-эх, дела наши грешные. Ах, да, не дела, а делишки, бляга-муга (он вспомнил, как произносила эту простецкую идиомуДаниэла, заразившись от русского дружка расхожей присказкой)!

С трудом он заставил затёкшее тело принять вертикальное положение и тут же почувствовал боль в левой ноге, отдающуюся в поясницу: вчера не заметил, что удар пришёлся и на эту часть тела. Нет, сейчас было явно не до любовницы. Закатав штанину, он увидел повыше коленаярко-фиолетовый синяк. Немного породив по комнатам, он напился воды из-под крана, убедившись, что щека тоже покорябана, и включил телевизор. Там происходило бесшабашное предновогоднее веселье: «Джингл-беллс, джингл-беллс[2]!..» Он выключил телек: как зритель сегодня он тоже ноль. В это время над потолком раздались сначала робкие, а потом более уверенные шажки. «Лизонька, – вздохнул Леонид, – опять ты тут!..»

Кое-как Литвинов всунулся в пальто, натянул сапоги и отправился, вернее, поковылял в местный аптечный пункт. В тесном помещении было непривычно людно. Стоя в очереди, он наблюдал, что посетители, в основном, спрашивают снадобья от живота, головы и сердца. Когда подошёл его черёд, Леонид разжился всевозможными мышечными мазями и хорошей дозой анальгина. Обратная дорога далась немного легче – тело немного разогрелось, отудобело, да и пара обезболивающих таблеток сделала своё дело.

Входя в калитку, он снова столкнулся с Таисией Яковлевной. Она нагрузилась увесистым вещмешком, утеплилась и в такой экипировке напоминалабабу-ягу, собравшуюся в турпоход. Вчера в темноте он не обратил внимания на то, что за последнее время она осунулась и похудела, от чего нос казался более крючковатым.

– А-а, это опять вы, – недовольно пробормотала соседка. – Так что вы хотели спросить?

Литвинов поморщился, никаких расспросов ему теперь не хотелось, но он заставил себя сказать:

– Да насчёт девочки вашей, Елизаветы.

– Кого?..

– Лизы.

– Откуда вы знаете? Соседи небось наплели…

-– Профессор Никитский… – невольно сдал старика Литвинов.

– «Профессор»! Знаю я его, как облупленного – все вы тут доценты с кандидатами.

– Я не кандидат. Не хотите, не рассказывайте. Мне-то – что?

–Ладно, слушайте.

«Таська» присела на скамейку, Литвинов пристроился рядом.

– Здесь жил мой племянник с женой. В Москве они сейчас, на Беговой. Удочерили они её совсем малышкой. Своих-то Бог не дал. Назвали Лизкой, а как в уральском детском доме звали, не ведаю. Она, видать, чувствовала, что чужая здесь. Да и некогда им с ней было возиться. Взяли, а потом пожалели. Сидела всё больше одна, рисовала да мечтала. А уж по характеру была крута! Дерзкая, колючая, как репей. Ни подруг у неё, ни кого. А когда стало в ней девичье просыпаться, так и вовсе к ней не подступись. И в школе так же. Пошли двойки да замечания. Её пробовали образумить, наказывать. Жена племяша хотела её к музыке приучить, а та ни в какую. Ну,как-то раз оникрепко повздорили, и она исхлестала приёмную по щекам. А Лизка в ту же ночь удавилась. Больше и рассказывать нечего. Да вам-то к чему знать?

– Да так, – уклончиво отвечал Литвинов. – Звуки какие-то всё. Вы ничего не слышали?

– Какие ещё звуки! Да и глухая я. Блазнится вам всякое. Скоро будет Крещение. Сходите в церковь да окропите святой водой, вот всё и пройдёт…

Оставшись в одиночестве, Литвинов впал в задумчивость. Вроде бы ничего нового Таисия ему не сообщила. Кроме одного слова, которое сразу встало поперёк. Дом ребёнка на Урале. Все телесные боли отошли на задний план. Войдя в дом, он набрал номер своей бывшей. Жена отозвалась без промедления:

– Литвинов, чего тебе ещё?

Он изложил ей всю имеющуюся информацию. В трубке воцарилось молчание. А потом раздался явственно прозвучавший всхлип. Муж терпеливо ждал, пока она успокоится. Зинаида громко прокашлялась, а потом выдала:

– Я говорила тебе про выкидыш. А это были роды. Она родилась крохотная и больная. Тебя нет. Что было делать? У меня началась депрессия. Врачи уговорили написать отказ. Но ведь не факт, что это она. Да и как проверить – столько лет прошло…

Литвинову до смерти хотелось выматериться, но он сдержался, и лишь пробормотал:

–И столько лет ты обманывала меня!..

– Да теперь-то уж что?

– А то, что она тут бегает у меня по голове!

– Бегает?!. Как?

– Жопой об косяк! – и он отключил трубку. На потолке началась бурная, истерическая беготня.

6.

Литвинов с большими трудами затопил печку (снова пригодился численник): где-то он слышал, что при внутримышечных болях нет ничего пользительнее печного тепла. Неизвестно, правда, чем глушить душевные. Потом натёрся чуть ли не с ног до головы купленной мазью, от чего в доме запахло одновременно парфюмерным отделом универмагаи медсанбатом, увалился на диван и, вяло пожёвывая противные чипсы, стал смотреть на оранжевые язычки пламени, которые методично охватывали и облизывали прозябшие поленья. Его взгляд лениво скользнул по календарю и отметил, что годовой номер 1999, если его перевернуть, выглядит несколько зловеще.

Мысли его путались, не успевая за хаотичной последовательностью своего появления. Возможно, десять с лишним лет в чужой семье жила его родная дочь, мучилась, страдала, проклинала родителей, и родных, и приёмных, хотя он ничего об этом не знал. А жена, выходит, догадывалась,но ни словом, ни полсловом… И вот теперь судьбе вздумалось прищучить его всевозможными звуковыми галлюцинациями. Или – не галлюцинациями. Нет, это невозможно объяснить. Леонид смежил глаза и тут же услышал твёрдое, требовательное: «Топ! Топ! Топ!..», – словно капризная девчушка, желая настоять на своём, молотит в пол своим модным сапожком.

Жанна не звонила, да он и не ждал: разве ей объяснишь, что с ними всеми приключилось. Тупая боль, как оказавшаяся в лабиринте крыса, в поисках выхода тыкалась то в рёбра, то в живот, то в голень, то в пах. Дрова потрескивали в печи, иногда выстреливая мелкими огненными щепочками наружу, но это было неопасно – ковров в комнате не было, а перед топкой к полу был прибит обширный жестяной лист. Время потеряло для Литвинова смысл, объём и содержание. Он погрузился в полузабытьё-полудрёму, и ему мерещились такие фантасмагории, которые под силу описать разве что какому-нибудь Гофману.

Когда он в очередной раз очнулся, уже совсем стемнело. «Эге! – подумал журналист. – Так того гляди и миллениум пропустишь… Обидно же будет: тыщу лет ждали, а я проспал». Над потолком началась какая-то передвижка или перестановка: очевидно, Лизонька тоже готовилась к знаменательному моменту. После откровений жены Леонид стал относиться к её духу с большей теплотой, хотя жуть от этого не проходила. «Ну, раз ты готовишься отметить миллениум, то что же я сижу?»

Он тяжело поднялся и поплёлся к холодильнику, потом долго всматривался в его нутро забитое продуктами: тут было и мясо, и сервелат, и оранжевая рыба, и сыр чеддер… Но Литвинов не мог себе представить, что способен что-либо готовить, нарезать, сервировать, а тем более – есть. Он страдальчески взял с дверной полочки большую бутылку водки и томатный сок. Налил себе полстакана, махнул и запил прямо из пакетной дырочки. Потом поставил всё это на пустой стол, включил-таки телеящик и стал покорно дожидаться прихода. Ни думать, ни переживать не хотелось. Печка прогорела, он закрыл трубу, и теперь сухое тепло от тусклых углей мягко струилось в комнату.

Так и прошёл предпраздничный вечер: он – на диване, водка и сок на столе, в телевизоре – попса, хохмачи и «Ирония судьбы». Как, впрочем, и всегда: стабильность. А что у нас вообще может произойти? Литвинов лениво ворочался на диване, стараясь найти наименее болезненную позицию; в голове так же лениво ворочались разрозненные мысли – так, ни о том, ни о сём. С водкой время пошло бойчее… Литвинов оглянуться не успел, как до грани миллениума осталось полчаса. Он принёс с подоконника шампанское, заглянул на кухню в поисках чего-нибудь вроде фужера. Раздобыв годный стакан, решил, что ко встрече круглой даты готов на все сто.

2000! Что это значит? Двадцать веков. 10 грузов «двести». 40 поколений, если брать жизнь человека за пятьдесят лет. Пишут о сотнях и даже тысячах поколений. А их всего-то от Рождества сменилось полсотни. И это, если новую хронологию в рассмотрениене брать. Да, две тысячи лет утекло, как родился Христос. Ушло как в песок. Хорошо же мы слушаем его проповеди и блюдём заветы! Однако долго размышлять над нумерологическими и нравственными нестыковками не пришлось. Леонид услышал негромкий, но чёткий стук во входную дверь. Там, сбоку была и кнопка звонка, но кто её в темноте разглядит. «Кто бы это мог быть?» – без особых предположений думал хозяин, впуская странника в жилище. К нему в прихожую неторопливо шагнул, оббивая валенки от снега, профессор Никитский, слегка убелённый порошей.

– Пустишь незваного гостя, мил человек?

– Входите, входите, – обрадованно засуетился Литвинов, забывая о собственных терзаниях и хвори. Стал выуживать из тумбочки тапки для пришедшего соседа, подставлять к столу табуретку, ставить вторую рюмку и стакан. Потом кинулся к холодильнику и принялся таскать на кухню закуски.

Тем временем гость безстеснения подсел к столу:

– Ну, у тебя, как я погляжу, накрыто, как в «Славянском базаре»!

– Простите, я сейчас подам всё, как надо.

– Не мельтеши, а то к полуночи не успеем. Потом займёшься своей нарезкой, а у меня уж всё наготове. Дай только тарелки.

Никитский раскрыл принесённую торбочку и извлёк завёрнутые в стиранные тряпицы нужные ингредиенты. Скоро сиротливый стол раскрасили блестящие маринованные помидорчики, солёные огурчики, мочёные яблочки, белоснежное с розовыми прожилками нарезанное сальцо и чёрный бородинский хлеб аккуратными ломтиками. В довершение дизайна поставил в центр стола фигурный бутылёк то ли с самогоном, то ли с какой настойкой. Поставил, и тут же взял, со смачнымчмоком ототкнул пробку, наполнил рюмашки:

– Давай, журналист, проводим с тобой девяносто девятый, так его мать! – живо опрокинул стопку в свежий, разрумяненный после морозца рот, захрустел огурчиком. – Хотя, как я погляжу, ты успешно его провожаешь, – он кивнул на ополовиненный водочный штоф.

– Это я лечусь, – попытался оправдаться Леонид, залпом выпивая профессорский напиток.

– Лечиться надо. Ну как твоя Лизавета, не озорничает?

– Да только что носилась как конь!

Оба прислушались. На телеэкране как раз появились титры обращения президента к народу. Вместо шагов раздалась бравурная мелодия Литвиновского мобильника.

–Аллё! – это была Зинаида. Чтобы не мешать профессору в восприятии речи первого президента России, Леонид вышел в соседнюю комнату и притворил за собой дверь. – Ты чего?

– Литвинов, я тут чего подумала. Нынче миллениум и всё такое. Короче, ты должен всё знать.

– Да я уж и так всё знаю.

– Нет, не всё!

– Чем же ещё ты меня хочешь порадовать?

– Порадовать?!.. Вряд ли.

– Не тяни, скоро куранты.

– Ты должен понять. Впрочем, теперь всё равно.

– Ну и? Короче!

– Короче некуда. Это был не твой ребёнок. НЕ ТВОЯ ДОЧКА. Не от тебя.

– Как так?

– А что ты мне ответил? «… об косяк!»

Связь прервалась, да теперь она была ни к чему.

«Наперекосяк!..», – повторял про себя Литвинов, возвращаясь к гостю.

Увидев профессора, он сразу заметил, что тот резко переменился в лице. Он остолбенело всматривался в Ельцина, поздравляющего россиян с миллениумом и напоминал действующее лицо из немой сцены.

– Что-то случилось? – встревоженно спросил он, хватая за горло шампанское, своевременно освобождённое от фольги.

– Он казал, что уходит, – тихо, словно не веря самому себе, произнёс Никитский.

– Как – уходит? Куда? – Леонид торопливо раскручивал проволочную уздечку. На экране появилась опушённая снежинками Спасская башня. Пробка тукнула в потолок и тушканчиком заскакала по полу.

– В отставку! – дрогнувшей рукой профессор подставил фужер под пенную струю. Они чокнулись, пригубили и замолчали, осмысляя услышанное. Литвинову в этом смысле было вдвое труднее.

Над потолком снова раздалось недвусмысленночёткое: «Топ, топ, топ…»

21 февраля 2016

Москва, улица Добролюбова–

24 декабря 2016

Внуково

Copyright (c) "Русский переплет"