КАК МНОГО В НАШЕЙ ЖИЗНИ СМЕШНОГО…

 

***

В каждой семье случаются смешные истории. Например, однажды мы гостили у бабушки в Ростове, и моя тетя дала маме рецепт консервированного болгарского перца. Через неделю мы уехали, а спустя еще три дня нам среди ночи принесли срочную телеграмму (в советское время срочные телеграммы доставляли адресату сразу после получения).

Ночная телеграмма – ничего хорошего не жди. Дрожащими руками мать развернула телеграмму и прочла: «Перец не делай, рецепт неправильный». Фраза напоминала шпионскую шифровку. Почтальонша со скорбным лицом стояла на площадке, а мать никак не могла сообразить, о чем речь. Наконец она поняла, торопливо сунула почтальонше рубль и, едва сдерживая смех, захлопнула дверь.

Мы смеялись над этой историей долгие годы. Сейчас, когда уже нет ни тети, ни мамы, эта фраза заставляет нас улыбаться немного грустно. Почему-то основное чувство к ушедшим родителям – жалость. Они жили в тяжелое время. Сначала детство, которое пришлось на войну, потом не очень сытая послевоенная юность.

И все-таки они вспоминали со смехом многие случаи из своей жизни, в которых было поровну комичного и трагичного.

 

***

Выражение «в войну» закрепилось в их лексиконе навечно. «Помнишь, Томка, в войну у нас жила Олька?» Олька (я ее знала уже как тетю Олю, рослую женщину с громким басом, она работала в детском садике нянечкой, дети ее обожали) – соседская 14-летняя девчонка, которая почему-то предпочитала ночевать в доме моей бабушки: «Тетя Устя, мне у вас не так страшно». Для нее не было кровати, и она спала на столе, стоявшем в центре комнаты. Когда начиналась бомбежка, Олька накрывала голову подушкой. Моя мама – Лена, которой тоже было 14, жалась к старшей сестре Тамаре (они спали вместе на сундуке). А у сестры от страха сводило живот, и она выбегала во двор в уборную. Бабушка кричала ей вслед: «Тома, на горшок сходи. Если бомба в уборную попадет, тебя же с говном смешает!» Ленка начинала давиться от смеха под одеялом, забывая на минутку о бомбежке.

 

***

В июне 41-го года моя мама участвовала в музыкальной постановке Дворца пионеров «Волк и семеро козлят». Она пела в хоре, который стоял на сцене, комментируя действие. За это выступление ребят наградили однодневной поездкой за город – на базу отдыха. Выехали в воскресенье рано утром. Купались в Дону, загорали, потом играли в волейбол. В пять вечера должна была прийти машина, чтобы ехать обратно в Ростов, но ее все не было. Ребят уже давно покормили обедом, они успели проголодаться. Не понимая, почему о детях забыли, руководитель другого кружка стала волноваться. Она подошла к какому-то мужику, отвечавшему за поездку, и стала спрашивать: «В чем дело, товарищ, почему не приходит машина? Дети голодные, у меня масса плачет». Лена, не видя вокруг заплаканных лиц, удивилась. Позже выяснилось, что Масса – это фамилия мальчика. Машина за детьми пришла поздно, когда уже стемнело, потому что это было воскресенье 22 июня 1941 года. Так закончилось детство моей мамы.

«Масса плачет», – это выражение я слышала от своей матери много раз. Несмотря на страх, который они все испытали, узнав, что началась война, смешной эпизод все же задержался в ее памяти.

 

***

Из своего довоенного детства мама помнила много смешного. Сестра Тамарка была пионерка, активистка. Однажды в дом пришел священник поздравить с именинами мою бабушку. Свои большие блестящие галоши он снял в сенях. 12-летняя Тамара вытащила младшую сестру в сени, шепотом велела: «Плюй, Ленка» и сама смачно плюнула в галоши распространителя опиума для народа. У пятилетней Ленки почему-то не было слюны, хотя она очень старалась, судорожно двигая ртом. «Поп будет крест давать – смотри, не целуй!» – строго предупредила Томка сестру. Зашли в комнату. Стали в рядок – мать, Тома и Ленка. Поп только поднял руку – Тамарка сделала большой шаг вперед и громко чмокнула крест. Маленькая Ленка страшно удивилась и робко приложилась, когда поп приблизил крест к ее губам.

Эту историю мать вспоминала, смеясь до слез: «Ты бы видела Томку, – говорила она, – как она шагнула, щеки толстые, румянец во всю щеку, чмок! Пионерка-атеистка!»

Много лет спустя, уже будучи сорокалетней, мать приехала в Ростов и пошла с бабушкой и ее сестрой в церковь. Они заказали службу помянуть отца, умершего перед войной. Священник подошел к женщинам и протянул крест для поцелуя бабушке и ее сестре. Он сделал было движение в сторону моей матери, но остановился, видя перед собой современную модно одетую женщину и, очевидно, не желая ставить ее в неловкое положение (тогда не было повального увлечения церковными обрядами, как это началось в перестроечное время, когда первые лица государства навытяжку стояли рядом с попом во время праздничной службы). Тогда мать сама подошла к нему и поцеловала крест.

 

***

Нахичевань – армянская часть Ростова. Жили здесь и армяне, и русские, жили дружно. Отец мамы был нахичеванским купцом. Дела шли успешно, у него были партнеры даже во Франции (в Марселе), дом – полная чаша. После революции лавочку, конечно, пришлось прикрыть. А «лавочка» – это оптовые поставки и два больших магазина в Ростове. В армянском селе под Ростовом у отца была земля, он нанял батраков и стал вести хозяйство. Сам трудился, как вол. Но и тут ему не дали развернуться. Раскулачили и собирались сослать в Сибирь. Ради семьи он откупился – отдал все, что имел золотом, чтобы не ехать с детьми в неизвестный суровый край. Вместе прежних хоромов в Ростове купил скромный домик. Но до 1940 года его все равно не оставляли в покое – не верили, что все отдал. Сотрудники финотдела регулярно навещали бывшего купца и кулака и описывали стулья – больше нечего было. Однажды, когда соседка крикнула через забор: «Устя, финотдел идет!», – моя бабушка поспешно сняла со стены зеркало венецианского стекла, вынесла во двор и положила на снег в стороне от крыльца. Когда визитеры зашли в дом, шестилетняя Ленка подбежала к зеркалу – в нем отражалось небо. Она решила, что можно скользить по зеркальной поверхности, как по льду. Расставила широко руки и сделала ласточку. Р-раз – и тонкое стекло треснуло. Ну разве это не смешной случай?

Каждое утро отец, проснувшись, садился на кровати за ширмой и начинал шепотом материться, проклиная советскую власть. С этого начинался его день. Наверное, во сне он видел себя прежним – хозяином. Сознательная Томка объясняла отцу, что раньше у них был несправедливый строй. «У вас были бедные и богатые, а теперь все равны», – говорила она. «Бедными были ленивые, – возражал отец. – Ты пойми, сейчас эти лентяи все стали председателями колхозов. Потому что бедняки. Но работать они не умеют». Один из этих «лентяев» из того села, где у отца раньше была земля, приезжал к нему советоваться по сельскохозяйственной части. «Вы же такой крепкий хозяин были, у вас опыт, подскажите». И отец советовал без всяких обид – он уважал чужой труд.

В 1940 году отец умер от инсульта. Доконали. Старшие дети были уже взрослые, а две младшие дочери, Тамара и Лена, учились – старшая в пединституте, младшая в школе. Мать, как многие многодетные женщины тогда, не работала. О-хо-хо… Тяжко им пришлось.

 

***

В войну в бабушкином доме жили немцы. Сначала какой-то начальник со своим ординарцем. Специально выбрали неприметный домик. Пришли осмотреть – кивали одобрительно: в доме чистота, крашеные деревянные полы сияют, на комоде и этажерке крахмальные салфетки с вышивкой ришелье, занавески белоснежные, печь чисто побелена.

– Гут, гут, – говорит немец моей бабушке Усте.

– Не пойму, он что, семечек просит? – спрашивает бабушка удивленно Лену.

По-армянски гут – семечки. Не знаю, это литературное название или диалект ростовских армян, который здорово отличается от литературной нормы. Намешано в нем разных слов – и русских, и турецких. Например, и русскому понятно выражение «особенно беспокоиться бан чека (нечего)», которое употребляла моя бабушка, да и все остальные ростовские армяне. Отец говорил дома с детьми по-русски, он только матерился по-армянски. Но откуда немцу было знать, как по-армянски семечки!

Этот немец жил недолго, в первую оккупацию. Однажды Лена пришла домой и увидела в сенях на полу арбуз. Подняла его на стол и отрезала себе скибку. «Сижу ем арбуз, тут мама заходит и в ужасе шепчет, что это не наш арбуз, а немца. Она даже побледнела от испуга. А я говорю, ничего, мол, особенного, сейчас я пойду и скажу ему. Смело пошла в ту комнату, думаю, не убьют же за арбуз, в конце концов. Двое их за столом, сидят обедают. Я стала по-немецки объяснять, что взяла их арбуз, думала, что это наш. Они руками машут, мол, ерунда, киндер. А мама за мной стоит, лица на ней нет, так испугалась за меня».

Во вторую оккупацию у них в доме жил немолодой немец чином попроще, вот не помню, как его звали, хотя мама говорила. Он каждое свое утро начинал с того, что костерил Гитлера. Лена и Тамара, учившие немецкий в школе, едва сдерживали смех, вспоминая, как их отец каждое утро ругал советскую власть. Немец был недоволен, что по милости Гитлера он должен был оставить работу, жену, детей и ехать воевать в Россию. Варум?! Здесь такие же люди, дети. На бабушкином комоде стояла фотография его жены и троих детей. Обычный нормальный человек. Ему жалко девочку Лену, высокую не по годам и поэтому, наверное, такую тощенькую. У этих людей такой маленький дом – сени и две комнаты трамвайчиком (хозяева живут в проходной), удобства во дворе. «Вы всегда здесь жили, в этом доме? – спрашивает он Лену. – И когда папа был жив?» И услышав ответ, что всегда (Лена не знала их прежнего купечески богатого дома, она самая младшая в семье, родилась в 1927 году), удивленно крутит головой. Ему положен ежедневно котелок с супом, за которым надо идти два квартала вниз, там немецкая кухня. Он просит Леночку ходить туда, и когда она приносит котелок, он отдает суп ей. «Он кормил нас этим супом, пока жил у нас. Потом их часть отправили в Сталинград. Перед отъездом он плакал и говорил, что не вернется домой. Просил прощения у нашей матери, гладил меня по голове».

Такой вот хороший немец.

И все равно моя мать всю жизнь говорила: «Ненавижу немцев». Один добрый ганс (да даже сотня таких) не мог изменить отношения детей войны к оккупантам.

 

***

Во время оккупации Тамару не отправили работать в Германию, потому что она принесла справку, что их семья сдает в немецкую кухню молоко. Никто молоко не сдавал, коровы в сарае уже не было, но липовая справка помогла, хотя в комиссии по отправке, которая находилась в здании школы, сидела бывшая школьная учительница Томки и чуть не погубила все дело. Но обошлось.

После войны Тамара с молодым мужем ехала в троллейбусе и увидела ту самую учительницу. Она тихонько показала на нее мужу. «Это она тебя в Германию хотела отправить?» – громко переспросил он, порываясь подойти и разобраться с подлой бабой. Та заморгала, явно узнав Томку, вскочила и, расталкивая пассажиров, вылезла через переднюю дверь на первой остановке. Люди молча смотрели. Кто-то вздохнул.

«Во время оккупации мы с подругами шли по центру Ростова, а навстречу нам немецкий патруль. Мы начали петь «Широка страна моя родная», идем прямо на них и громко поем, смотрим им прямо в глаза. Они засмеялись, расступились, мы прошли. Мы патриотами были».

«Дуры вы, Томка! А если бы они вас пристрелили?» – спрашивает младшая сестра.

«Мы были комсомолками, любили советские песни, немцев ненавидели. Наверное, могли и пристрелить», – вспоминает моя тетя Тома году этак в семидесятом, а на лице улыбка.

 

***

В войну ели макуху – жмых, который оставался после выжимки семян на масло. Ленке очень нравилась макуха. Она почти не страдала от голода, потому что всегда отличалась плохим аппетитом и ела крайне мало. «Я думала: наверное, после войны тоже будет макуха. Ведь она такая вкусная!» А Тамара, уже взрослая, когда-то полная девушка, по ночам плакала от голода. Мать и Лена старались оставить ей часть своего суррогатного хлеба или макухи: «Ешь, Томка». «А вы?» «Мы уже ели, это твое».

Моя бабушка в мирное время нашего детства, оделяя нас с братом вкусненьким (конфетами, испеченными ею пряниками, печеньем, лакомством из меда и муки под названием «ведьмины волосы»), всегда говорила: «Вот твой паек, а вот твой паек».

***

Когда немцев во второй раз прогнали, жить не стало легче, еще шла война. Кто-то сказал, что в Тбилиси можно дешево купить спирт, а в Ростове дорого перепродать. 16-летняя Лена и ее родственница Рая, девушка лет 19, поехали в Тбилиси. Они купили спирт в больших бутылях, положили их в чемодан, а чемодан сдали в камеру хранения на вокзале. Предстояло закомпостировать обратные билеты. Перед железнодорожной кассой – толпа, протолкнуться невозможно, девчонок все время оттирают более сильные и нахрапистые граждане. Выручили двое военных – молодые улыбчивые ребята: «Девочки, вам закомпостировать? Давайте билеты, мы вам поможем». Взяли билеты и ушли куда-то. Девчонки побежали в камеру хранения, забрали чемодан и сели на лавочку ждать. Очень боялись, что бутыли разбились, и все время нюхали чемодан. «Ленка, понюхай ты». – «Райка, мне кажется, спиртом пахнет!» – «Неужели разбились? Понюхай еще».

Прошел час, военные не возвращаются. Через два часа, когда уже и надежду потеряли и не знали, что делать будут – денег, чтобы купить новые билеты, не было, – являются. «Ага, девочки, вы, наверное, уже думали, что мы вас обманули?» «Да нет, что вы, совсем не думали!» – а у самих уже чуть ли не слезы на глазах. «Видим, видим, что так и думали. Вот ваши билеты, держите».

«Хорошие были ребята, – вспоминала мама. – Просто так помогли, без всяких намеков. Одному я больше понравилась, а другому Райка. Мы симпатичные были, только очень худые. Особенно я. Интересно, остались они в живых?..»

– А спирт вы довезли, не разбили?

– Да, довезли и выгодно продали. На эти деньги много чего купили – мне туфли, кофту. Я сильно вытянулась, изо всего выросла, носить нечего было.

 

***

После войны Лена поехала в Москву поступать в музыкальное театральное училище имени Глазунова. Она увлекалась опереттой, у нее был прекрасный голос, она хорошо танцевала. Высокая, стройная, с густыми каштановыми волнистыми волосами, большими сияющими глазами и нежной кожей. За цвет лица мальчишки в школе звали ее персиком. Конкурс был сумасшедший. Ее приняли, она стала московской студенткой. В училище имени Глазунова в эти же годы училась Татьяна Шмыга (на курс младше Лены).

Зимой студенты работали на елках. Однажды Лена с однокурсником выступала на елке в Кремлевском дворце. Там же был известный клоун Карандаш. У него была маленькая собачонка, довольно злая, которая однажды ни с того ни с сего вцепилась в ногу однокурсника. Парень задрыгал ногой, пытаясь высвободиться. Карандаш возмущенно закричал: «Не дергайте ногой, вы вырвете ей зубы! У нее зубки шатаются от старости!» Лена в костюме лисички давилась смехом, а ее напарнику было совсем не смешно. «Вот это здорово! Так что, я должен отдать свою ногу на съедение вашей старой собаке? Уберите ее, у меня это единственные брюки!» Карандаш злился и звал собачку, но безрезультатно. Наконец песик отпустил ногу. Когда моя мать видела Карандаша на экране телевизора, ее всегда душил смех.

 

***

Сестра Тамара окончила в Ростове пединститут и уехала преподавать русский язык на историческую родину – в глухое село в Армении. В этом она видела свое призвание. Она не сразу привыкла к местным обычаям и «кавказскому» армянскому языку, часто делая кальку с русского. Например, в магазине она обращалась к продавщице «девушка», как это было принято в Ростове, а надо было говорить «сестра». Почему-то Томку это страшно смешило.

 

***

В начале пятидесятых годов Лена работала в Ереванском театре музыкальной комедии. Зарплату молодой певице, как и всем остальным, платили облигациями государственного займа. Артисты продавали эти облигации тем гражданам, которые их скупали, гораздо ниже номинала (те ведь тоже рисковали остаться с кучей бумажек), и на эти деньги тянули до следующей выдачи облигаций. Но радость жить в мирное время затмевала все эти временные трудности. Ничего, что нет теплого пальто – ереванская зима мягче московских морозов. Под тонкое пальтишко Лена надевала куцую жилетку, сшитую свекровью из тонких кусочков кроличьего меха. Главное, наловчиться снимать пальто так, чтобы жилетка оставалась внутри. Однажды они с подругами пошли в оперный театр на премьеру. В гардеробе один из стоявших в очереди мужчин подскочил к симпатичной девушке, чтобы помочь ей снять пальто. Он слишком потянул за плечи, и Лена не успела высвободить руки из пройм жилетки. Галантный кавалер смутился, увидев этот странный предмет туалета из облезлого меха поверх нарядного платья. Лена, улыбаясь, быстренько стащила жилетку и засунула ее в рукав пальто. «Вот мы смеялись с девчонками потом! У него был такой глупый вид, когда она увидел мою жилетку! А без нее очень холодно».

 

***

В конце войны на их улице в Ростове открылась мастерская по пошиву модельной обуви. Женщины снова хотели носить туфли на каблуках. Обувщик не имел образцов, и кто-то из соседей посоветовал ему обратиться к 17-летней Леночке. Девушка хорошо рисовала, сама придумывала фасоны нарядов, сама себе шила. Лена нарисовала цветными карандашами туфельки нескольких фасонов. Эти рисунки обувщик показывал заказчицам как образцы. А в качестве оплаты он сшил Леночке туфельки по одному из ее эскизов, и в них она уехала в Москву, поступать в институт.

 

***

В студенческие годы, приезжая в Ростов на летние каникулы, Лена работала в пионерском лагере в Ейске, на Азовском море. В этот лагерь она сама ездила все школьные годы. Ее взяли музыкальным руководителем. Она ставила танцы, устраивала концерты и даже создала джазовый оркестрик, в котором ребята играли на разных инструментах – от трубы до мандолины. Сохранилась фотография этого пионерского джазового коллектива.

 

***

В войну 16-летнюю двоюродную сестру моей мамы в деревне под Ростовом убило осколком в висок. Она сидела на высокой деревянной лестнице, которая вела в дом, прислонившись головой к перилам. Ее родители, вернувшиеся вечером после колхозных работ, подумали, что она спит. Я видела фотографию этой девочки – огромные любопытно-пытливые глаза, толстая коса обернута вокруг головы над высоким лбом. Вспоминая о ее гибели, мама в конце всегда улыбалась, рассказывая, как они шли с ней по ростовской улице, а навстречу им компания парней. Увидали девчонок, загляделись на них, и один парень сказал: «У-у, девочки, какие у вас глаза! Глаза как тормоза!» Такой вот был довоенный комплимент.

 

***

Несмотря на все смешные эпизоды, многократно рассказанные матерью, она редко касалась особенно тяжелых моментов, связанных с войной и послевоенным временем. «Я не хочу вспоминать мою жизнь», – говорила она с горечью, будто отстраняясь от видений прошлого. И тут же улыбалась, вспомнив что-то забавное. «Когда мы поженились, у нас с отцом даже стульев не было, а табуретка за жопу щипала, потому что в ней были щели. Я на свою зарплату два стула в комиссионке купила, мне грузчик их на тележке повез домой. А я гордо шла рядом и улыбалась от счастья».

 

***

Удивительная особенность довоенного поколения – не ломаться под ударами судьбы, замечать смешное в грустном, простое в сложном. Видеть мир более… более радостным, что ли. Во всяком случае – чуть лучше, чем он есть!

 

Автор – Людмила Казимирова

dada778@mail.ru