Вечно-зеленая накипь холмов. Алиготе┘

Словно кофейник, забытый на общей плите,

берег, предчувствуя море, сбегает во вне, -

ближе к волне, в лошадиной своей наготе.

Стол полирован. Сельдью прижат сельдерей,

Брынза, еще не расстрел, но бледна и дырява,

и репродуктор орет, и орава детей┘

И на иконе вырванных с мясом дверей -

влажный язык волкодава┘

Вот и налили, и выпили, морщась в рукав,

сквозь волосатые ноздри пары выдыхая.

⌠Что там с погодой?■ Хозяин трактира лукав -

снова налив, отвечает: ⌠Погода плохая┘■

Каждый по-своему жив и по-своему прав,

но почему не посажен на цепь волкодав?

Фонтанго

Водевиль, водяное букетство, фонтан - отщепенец!

Саблезубый гранит, в глубине леденцовых коленец,

замирает, искрясь, и целует фарфоровый краник -

Так танцует фонтан, так пластмассовый тонет ⌠Титаник■!

Так, в размеренный такт, убежав с головы кашалота,

окунается женская ножка, в серебряных родинках пота:

и еще, и еще, и на счет поднялась над тобою!

Так отточен зрачок и нацелен гарпун китобоя┘

Под давленьем воды, соблюдая диаметр жизни,

возникают свобода пространства и верность Отчизне,

и минутная слабость - остаться, в себя оглянуться,

⌠но■, почуяв поводья, вернуться, вернуться, вернуться! -

в проржавевшую сталь, в черноземную похоть судьбы

и в пропахшие хлоркой негритянские губы трубы┘

*****

На Страстной бульвар, зверь печальный мой,

где никто от нас - носа не воротит,

где зевает в ночь сытой тишиной

сброшенный намордник подворотни.

Дверью прищемив музыку в кафе,

портупеи сняв, отупев от фальши,

покурить выходят люди в галифе,

мы с тобой идем, зверь печальный, дальше┘

Где натянут дождь, словно поводок.

Кем? Не разобрать царственного знака┘

Как собака, я, до крови промок,

что ж, пойми меня, ведь и ты - собака.

Сахарно хрустит косточка-ответ:

(пир прошел. Объедки - остаются смердам┘)

если темнота - отыщи в ней свет,

если пустота - заполняй бессмертным?

Брат печальный мой, преданность моя,

мокрый нос моей маленькой удачи,

ведь не для того создан Богом я,

чтобы эту жизнь называть собачьей?

Оттого ее чувствуешь нутром

и вмещаешь все, что тебе захочется,

оттого душа пахнет, как метро:

днем - людской толпой, ночью - одиночеством.

ВЗАЙМЫ

Портвейн взаймы. Брожение умов,

всех революций, книг, картин, музыки┘

Всех женщин зацелованные лики┘.

• в моей печали обретают кров.

Еда взаймы. Вот пища для идей!

Сравнение - удел живых предметов:

я голоден, как тысяча людей,

для тысячи людей ты - фиолетов.

Пивная речь тюрьмы и кутерьмы,

бессмертна в нас небритая харизма!

И ты, взаймы - земля моя, Отчизна?

И ты, моя любимая, взаймы?

Портвейн хорош. Провизия сытна,

Счастливых дней - не мало и не много┘

Мы все - взаймы у жизни. И она -

У нас взаймы. Как Бог займы у Бога┘

*****

Лелея розу в животе

ладонью мертвого младенца,

ты говоришь о чистоте

под белым флагом полотенца.

В пеленках пенистых валов

пищат моллюски перламутра,

крадутся крабы кромкой утра,

и разум - ящероголов.

И выползают из воды,

вздымая тучные хребтины,

морские ящеры. И ты -

им обрезаешь пуповины.

Они рычат одни в одно,

буравя крыльями лопатки┘

Морское дно обнажено.

Беременность. Начало схватки!

Покуда рыцарь не зачат,

иные вводятся законы.

Не ищут драки - лишь рычат -

новорожденные драконы.

Лишь вертит головой маяк

в наивных поисках подмоги.

Выходят евнухи в моря -

и волны раздвигают ноги┘

*****

*****

Сентябряцая и колокольча,

вертикально веной трубя,

что ж ты, сердце мое, сердце волчье,

принимаешь любовь на себя?

Что ж ты, сердце мое - самоволка,

отчего не боишься уже

сжатых намертво, словно двустволка,

вороненых коленей драже?..

В тишине земляничного мыла,

в полумраке расплющенных дней,

эта женщина кажется милой -

на простреленной шкуре моей┘

*****

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,

что я - не сторож сердцу своему.

Рай переполнен. Небеса провисли,

ночую в перевернутой арбе,

И если перед сном приходят мысли,

то, как заснуть при мысли о тебе?

Такая ночь токайского разлива,

сквозь щели в потолке, неторопливо

струится и густеет, августев┘

Так нежно пахнут звездные глубины

подмышками твоими голубыми;

Уже, наполовину опустев,

к речной воде, на корточках, с откосов -

сползает сад - шершав и абрикосов!

В консервной банке - плавает звезда┘

О, женщина - сожженное огниво:

так тяжело, так страшно, так счастливо!

И жить всегда - так мало, как всегда.

В. Глоду

Играла женщина в пивной

за полюбовную зарплату,

И поцарапанной спиной

мне улыбалась виновато.

Дрожа в просаленном трико

под черным парусом рояля,

Слегка напудренным кивком

на плечи музыку роняя.

Играла, словно мы одни,

забыв на миг пивные морды,

И пальцами делила дни

на черно-белые аккорды.

Над чешуей в клочках газет

привычно публика рыгала,

И в одноместный туалет -

тропа бичами зарастала.

И в лампочке тускнела нить,

теряя медленно сознанье,

как будто можно изменить

нелепой смертью мирозданье┘

Играла женщина! И жаль

ее мне было за улыбку,

И под подошвою педаль

блестела золотою рыбкой.

*****

Деревянные птицы настенных часов,

перелетные птицы осенних лесов┘

За отсутствием времени, дров и слуги,

первых птиц - расщепи и камин разожги,

а вторых, перелетных - на этом огне

приготовь и отдай на съедение мне.

Виноградная гроздь. Сквозь мускатные чичи

проступает ночное томление дичи -

самой загнанной, самой смертельной породы,

сбитой слету, ⌠дуплетом■ нелетной погоды┘

Не грусти, не грусти, не старайся заплакать,

я тебе разрешил впиться в сочную мякоть,

я тебе разрешил из гусиного зада -

выковыривать яблоки райского сада!,

авиаторов Таубе, аэропланы┘

Будем сплевывать дробь в черепа и стаканы,

И не трудно по нашим губам догадаться -

Поздний ужин. Без трех поцелуев двенадцать┘

* * * * *

На сетчатках стрекоз чешуилось окно,

ветер чистил вишневые лапы.

Парусиною пахло и было темно,

Как внутри керосиновой лампы.

Позабыв отсыревшие спички сверчков,

розы ссадин и сладости юга,

дети спали в саду, не разжав кулачков,

но уже обнимая друг друга┘

Золотилась терраса орехом перил,

и, мундирчик на плечи набросив,

над покинутым домом архангел парил┘

Что вам снилось, Адольф и Иосиф?

*****

Мой милый дирижаблик, дирижа┘

воздушных поцелуев содержа┘

Твой божий дар - огонь внутри корзины,

и ты его небрежно, не спеша,-

несешь, как будто мальчик мандарины.

Ну что ты прицепился, цеппелин?,

размякший в детских пальцах пластилин,

к моим словам, к моим земным заботам?

Я тоже иногда люблю людей,

мой божий дар - детдомовских кровей,

он в подворотнях финкою сработан┘

Небесная босота, шантрапа,

потоков восходящих хрипота!

Ты - рашен мен - бесшумен и бесстрашен,

и безнадежен в помыслах иных┘

Ты - Бредбери своих сожженных книг

и пьяный бред армейских рукопашен.

И в этом я завидую тебе -

коль нет судьбы - не думай о судьбе,

срывайся вниз расплавленной резиной,

насвистывай сквозь дырочку в виске!

Но, словно жизнь, качается корзина

и держится на женском волоске┘

*****

Выйду из себя - некуда идти,

а приду в себя - прихожу к тебе┘

Словно шар земной - белкой раскрути:

или в январе, или в октябре

встретится в саду старая скамья,

цвета отставных, хрупких бригантин,

Спросишь ты меня: приходил ли я?

И душа шепнет: нет, не приходил┘

На южном базаре

Там фыркает форель из венского фарфора

и камфорою пахнет в начале разговора.

и сердце не болит, что умирать - не скоро.

Светает так легко, и, видно, неспроста

не жалует себя ночная темнота,

где листопад похож на чтение с листа.

Пивные погреба, ломбарды и лавчонки,

соленые орешки, соломенные челки,

ворованный огонь божественной печенки!

Воздушные шары, надутые ⌠на шару■,

взмывают над тобой. И тянутся в кошару

остриженных овец руины светлых рун┘

Базарное светло, трепло и терпеливо!

копченые лещи, процеженное пиво,

рахат-лукум, халва. Хвала тебе, ханум!

Отдохновенье душ - в признании других,

в базарном торжестве подарков дорогих.

Не нужно, не жалей, купюрами хрусти

и щедростью своей - любимую прости!

Она перед тобой. Она твоя настолько,

что меркнут все стихи, все сладости Востока,

все мысли о себе. Произведен расчет:

⌠и фыркает форель, и камфора цветет┘■

Весна в Таврическом саду

День айседоров и протяжен,

как будто выстиранный шарф.

Ворота пьют на брудершафт

из навесных замков и скважин!

И, заложив ⌠за воротник■,

ворота валятся в цветник

И прижимают грузной тенью

сирень┘

И ржанье ржавчины, и шепот

в пазах, меж пальцами травы,

И запах спиленных решеток,

и статуя, без головы,

плывет задумчиво у входа┘

До синевы, до небосвода

процежен воздух ранних слив!

А мы сегодня в капитанах,

и сад - сидит на чемоданах,

и ожидается разлив┘

Когда, отмаявшись в апреле

и настоявшись на руках,

Речная тина, еле-еле -

звенит в траншейных позвонках!

Разочарованное чудо:

весенний ливень, слой слюды┘

И подходящая посуда -

ночные волчии следы┘

*****

Выкуришь сигарету - вот и прошла минута.

Нету счастливей казни, чем говорить кому-то,

спрятанному в портьерах воздуху, канарейке:

С женщиной не простишься, скомкаешь все конверты,

выкуришь сигарету и заживешь по смерти,

И по тебе надрывно будут гудеть под утро

дачные электрички: ⌠Вот и прошла минута┘■

Церковкой и люцерной, Моцартом и цикутой,

вечностью надышаться, словно одной минутой!

┘ Птичка уснула в клетке. Воздух горчит вечерне.

И ожидает сердце - новое назначенье┘

*****

Еще темно и так сонливо,

что говорить невмоготу.

И берег спит и ждет прилива,

поджав колени к животу.

Желтее корки мандарина,

на самом краешке трамплина

встает на цыпочки звезда┘

И, словно вплавь, раздвинув шторы,

еще по локоть кистеперый,

ты возвращаешься туда,

где в раскаленном абажуре,

ночная бабочка дежурит -

и свет, и жизнь, и боль впритык!

Ты возвращаешься в язык,

чтоб слушать -

жалобно и жадно -

рассвет, подвешенный за жабры,

морской паром, по леера

запруженный грузовиками,

грушевый сад, еще вчера

набитый по уши сверчками!

Простор надраен и вельботен,

и умещается в горсти.

И ты свободен. Так свободен,

что некому сказать: ⌠Прости┘■

*****

Рыжей масти в гостиной паркет -

здесь жокей колдовал над мастикой.

И вечерний бутылочный свет

был по вкусу приправлен гвоздикой.

За щекой абажура опять -

Хоть кента приглашай забухать,

хоть кентавра купай из бранспойта!

Вот стихов удила - поделом,

видно, выдохлись лошади эти┘

И осталось уснуть за столом

и проснуться. В грядущем столетьи.

*****

Оставим женщин сплетничать в саду,

греметь посудой, колдовать еду.

Оставим их, не видевших друг друга,

пожалуй, год. И коль не брать в расчет:

ни телефон, ни наших писем с юга,

ни наших книг босяцкий переплет┘

А новые наряды? Жизнь течет

внутри разлук спасательного круга.

Жизнь происходит наспех. Молодым -

что не кури - все выдыхаешь дым

Отечества. Верблюды и ковбои┘

Мы обещали женщинам Париж!,

каштанов жар и хлад берлинских крыш,

Италии влюбленное любое!

О, море ⌠о■, сквозь ад поспешных ⌠да■┘

⌠на собственные денежки уедем┘

на белом пароходике умчимся,

на утреннем, заморском тити-мити┘■

И больше не вернемся никогда!

И больше никогда вернемся не┘

Оставим их. Сгорим в одном огне -

за пару слов, за парусник вдали,

за то, что мы исполнить не смогли.

Все дальше век, все ближе небеса,

все тише наших женщин голоса┘

*****

Игорю Полищуку

Был полдень, полный хрупкой тишины

и свежести раздавленных арбузов,

и горизонт, вспотевший со спины,

лежал, как йог, на мачтах сухогрузов.

На набережной отдыхал народ,

под мышками каштанов, под кустами,

курили проститутки всех пород,

устало обнимаясь с моряками.

И пахло пивом у причальных тумб,

машинным маслом, сажей и духами,

и небо, под прицелом мачт и труб,

молчало, прикрываясь облаками.

В саду оркестр начинал играть

мелодии из старых водевилей,

И мне хотелось музыкою стать,

чтоб под нее прощались и любили┘

* * * *

Я отдыхал на бархате шмелей

еще гудящим от дороги взглядом,

Земля крутилась ночью тяжелей,

вспотев от притяженья винограда.

И пастухом рассветный луч бродил,

приподнимая облако бровями,

Но тишина не ведала удил,

и травы не затоптанные вяли.

Я по привычке не вставал с земли,

как тень недавно срубленного сада,

и пахли медом сонные шмели,

и капал яд с ужаленного взгляда.

Я слово недозревшее жевал, -

не опыленный шарик винограда,

И счастлив был, и оттого не знал,

что счастье - есть посмертная награда,

что это жало, словно жизни жаль,

оно дрожало дирижером боли,

и воздух на губах моих дрожал,

наверно ветер ночевал в трамбоне.

И гусеница медленно ползла,

как молния на вздувшейся ширинке,

наверно миру не хватало зла,

а глазу - очищающей соринки...

*****

Озябший огонек сутулился в ночи,

присев передохнуть на краешек свечи,

присел и задремал, уткнувшись лбом в стекло-

шади в ночное шли, ступая тяжело-

шади в ночное шли, поводья закусив,

томи-и-тельно и долго (здесь авторский курсив).

Речь-ная тишина. Рыбачьи шалаши.

Весна и весел всхлип: ⌠Шаландыш, не дыши!

Уставших не буди┘■ В заброшенном дому -

так тихо и светло бывает одному,

что небо узнаешь по привкусу земли,

и, с губ твоих вспорхнут ночные мотыли -

крылатые зрачки целованных очей┘

Так тихо и светло, как будто ты - ничей┘

Среди лечебных трав, кореньев, сигарет

есть книжный корешок и Пушкина портрет,

и язычок свечи, которым повторишь:

Шаландыш, не дыши! И ты, мой друг, сгоришь┘

*****

Вдохновенье выдоха и вдоха,

привкус флейты в воздухе ночном.

Шепотом придумаешь эпоху -

ну о чем с ней говорить, о чем?

Чтоб весною мысли черновые,

птичьи гнезда, словно узелки,

завязать на связки горловые

и не вспомнить. Ни одной строки!

Чтоб чернильным крестиком сирени -

не перечеркнуть - перекрестить

Женщину своих стихотворений,

Женщину, способную простить.

Потому, что мне сегодня плохо,

милая, родная наизусть! -

я могу придумывать эпоху,

а тебя - никак не научусь┘

Этих губ доверчивую алость

надобно бессмертьем наказать!

Если б в сердце что-нибудь сломалось,

так сломалось - что не досказать┘

*****

И жизнь прошла, и смерти не осталось,

и поровну нам нечего делить.

Лишь ветреная девочка - усталость

советует по чарочке налить.

Друзья мои, мне стыдно перед вами -

за вас и за свою белиберду.

Лишь пахнет тишиной и соловьями

бульдозер в Ботаническом саду┘

Три круга ада - школьные тетради

вместить сумели в клеточки свои.

Дешевле яда или Бога ради -

моя любовь и эти соловьи?

И эта ночь, впряженная в телегу

скрипучего, еврейского двора,

когда звезду в преддверии ночлега,

как лампочку, выкручивать пора.

О, сколько междометий пролисталось!

где запятая - там и воронье┘

А жизнь - прошла, и смерти не осталось,

и смерти не осталось у нее┘

*****

Стояла ночь у изголовья

прибрежных трав и лебеды.

И терлась шкурою воловьей

о спину вымершей воды.

Закрыв глаза, звезда не знала,

что ослепительно сияла

на небосклоне сентября┘

И мы свои глаза закроем,

дыша отравой и покоем.

И темнотой. Внутри себя.

* * * * *

Патефон заведешь - и не надо тебе

ни б..., ни домашних питомцев.

одноглазое черное солнце.

Ты не знаешь еще на какой из сторон,

на проигранной, или на чистой:

выезжает монгол погулять в ресторан

Патефон, потихоньку, опять заведешь;

захрипит марсианское чудо:

"Ничего, если сердце мое разобьешь,

ведь нужнее в хозяйстве посуда..."

Замерзает ямщик, остывает суфле,

вьется ворон, свистит хворостинка...

И вращаясь, вращаясь, - сидит на игле!,

Кайфоловка, мулатка, пластинка!

*****

Какое вдохновение - молчать,

особенно - на русском, на жаргоне.

А за окном, как роза в самогоне,

плывет луны прохладная печать.

Нет больше смысла - гнать понты, калякать,

по-фене ботать, стричься в паханы.

Родная осень, импортная слякоть,

весь мир - сплошное ухо тишины.

Над кармою, над Библией карманной,

над картою (больничною?) страны -

Поэт - сплошное ухо тишины

с разбитой перепонкой барабанной┘

Наш сын уснул. И ты, моя дотрога,

курносую вселенную храня,

не ведаешь, молчание - от Бога,

но знаешь, что ребенок - от меня.

*****

Чижик-пыжик, где ты был,

чьей ты кровушки испил?

Весел, полон свежих сил,

чьим ты мясом закусил?

Все щебечешь, сучья птаха,

блох шугаешь под крылом.

Как последняя рубаха,

сохнет небо за углом.

Улетай своей дорогой,

умерщвляй свою змею.

Но, добром прошу, не трогай,

Лесю, девочку мою!

У нее глаза такие┘

┘ в них, весною, тонет Киев,

речвокзал, прямая речь┘

Что ей омут взрослых книжек?

Жизнь прекрасна, чижик-пыжик,

если крылья не отсечь.

Ты - подергиваешь веком,

век - подергивает нить,

чтоб заставить человеков

в унисон, по-волчьи выть.

Чижик-пыжик пышет жаром,

пахнет спиртом птичий пот,

Медь сияет, и не даром

хор пожарников поет┘

*****

Вот мы и встретились в самом начале

Поезд, бумажный пакетик печали, -

самое время заваривать чай.

Сладок еще поцелуев трофейный

воздух, лишь самую малость горчит┘

Слышишь, "люблю", - напевает купейный,

плачет плацкартный, а общий - молчит.

Мир, по наитию, свеж и прекрасен:

чайный пакетик, пеньковая нить┘

Это мгновение, друг мой, согласен,

даже стоп-краном не остановить.

Не растворить полустанок в окошке,

не размешать карамельную муть,

зимние звезды, как хлебные крошки,

сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть┘

* * * * *

не видать корабля.

Я не стану великим,

чтоб не бросить тебя.

Что ж, пусть падает рейтинг,

Я "Прощанье еврейки"

запишу на СD.

Из Петрарок - в Петрушки,

как в НИИ - из братвы,-

не Кабанов, увы...

* * * * *

Этот ангел - мне родня,

за спиною крылья прячет.

Сплю. Он смотрит на меня,

улыбается и плачет.

А над ним горит звезда -

безучастная обитель.

И отныне - навсегда

этот ангел - мой хранитель.

От несчастий и стихов,

от заслуженных регалий,

от любви и дураков

он меня оберегает.

Не завишу, не спешу,

и на баночках пишу:

Имя. Дата. Срок храненья┘

* * * * *

Пеницилин, оффшор, Овидий...

Не приставайте к кораблю!

Людей, которых ненавидел,

я отплываю и люблю.

Они, обутые в онучи

и облаченные в меха...

Как, вондерфул, они вонючи

и как печальны: "ха-ха-ха!"

И снова степь. Опять разлука,

опять клубничная заря...

Я зарядил, а ты - ни звука,

Лишь - облака и якоря...

* * * * * *

Ты налей мне в бумажный стаканчик,

медицинского спирта стишок.

Нас посадят в ночной балаганчик,

разотрут в золотой порошок.

Будет плакать губная гармошка

о тоскливом своем далеке...

Я наказан, как хлебная крошка,

в уголке твоих губ, в уголке...

Нам пригрезятся райские чащи,

запах яблок и гул кочевых,

в аэрофлотовских кучевых.

А затем - по-второму. И в третьих -

Я впервые тебя обниму.

И, возможно, у нас будут дети,

и меня похоронят в Крыму.

Отзвучат поминальные речи,

Выпьют горькой (по сто пятьдесят?)

И огромную, в мраморе, печень -

над могилой друзья водрузят!

* * * * * *

Купание красных коней в коньяке,

Роскошная пуля, свистящая мимо...

... и вносят гусей на жаровной доске -

и нету вкуснее спасителей Рима!

Мне - тридцать.

Годков двадцать пять - коньяку.

Лишь красные кони на полном скаку...

... и вновь я - москалик в потешном полку -

шукаю Шевченко.

Не знаю теперь: на каком языке

доводят до Киева, Львова и Крыма.

Цибуля и сало, икра в туеске...

Гремит балалайка в цыганской тоске:

"На што, тебе пуля, которая - мимо?..."

Украинский профиль, россейский анфас,

Великий Славутич журчит в унитазе...

Отчизны впадают в лесбийский экстаз,

и что то рождается в этом экстазе...

* * * * * *

Губы в кристалликах соли -

не прочитать твоих слез...

Словно украл из неволи,

или в неволю увез.

Волны под вечер на убыль,

мыслей вспотевшая прядь:

...чтобы увидели губы -

надо глаза целовать.

Больше не будет скитаний,

меньше не станет тряпья.

Бабочку в черном стакане

выпью, дружок, за тебя.

Пой мне унылые песни,

сонным шипи утюгом.

Плакать не выгодно, если -

море и море кругом.

Ты расплетаешь тугую...

косишь под провинциал...

Я ведь другую, другую!

у янычар воровал...

* * * * * *

Покуда спят без задних ног

трамваи - ангелы отгула,

Покуда спишь и ты, щенок,

и ненависть в тебе уснула.

На цырлах прыгает цыфирь,

И черный, утренний чефирь

сосет под ложечкой комарик.

Пройдемся, растрясем жирок,

волчонок, баловень, сильвестрик...

блестит конвойный номерок,

звучит со камерный оркестрик.

И, ты, не вой и не грусти,

Урла! въезжает в мысли наши...

ужель, задумал провести

свое бессмертье у параши?

Курнешь букетик полевой,

и мы теперь с тобою квиты...

За всех и вся: глаза открой! -

так широко они закрыты...

ПЕРЕБОР

Теплоход, арендованный летом,

металлический холод - внутри.

Я проснулся в каюте одетым,

на часах: без пятнадцати три...

И пока отдыхает Тамары -

ненасытный и влажный прибор.

За дверной переборкой - гитары

Ожидает меня перебор...

Мне хотелось и словом и делом -

приструнить благородный метал...

Вот и Родину я не продал!

* * * * *

Где яблони, ушедшие в себя,

от нежности и тяжести устали,

Как рукопись, запретную, любя:

земные боги нас с тобой листали.

Печален тот, кто знает наперед,

кто будущее видит в пережитом.

И потому одеться в переплет

бессмертия, увы, не разрешит нам.

И в этих вот божественных очах

грешно увидеть что-нибудь людское:

войну, к примеру, ужин при свечах,

И, отчего, переморгнув века,

над нашей жизнью вдруг остановились,

где осень, наливные облака

и в кимоно одетая река┘

* * * * * *

Наиле Ямаковой

Представь меня счастливым в пятьдесят,

в стране на черноморском берегу,

где, вместо сала, - ангелов едят,

случайно обнаруженных в снегу.

отточен край у моря твоего!

Подсолен снег и ангелов┘ опять┘,

случайно сбитых частью ПВО.

они меня узнают по глазам.

Мне - год и месяц. Грудь твоя сладка!

С рожденья - недоверие к словам.

вокруг менты, под мышками - икра┘

В гусиных перьях - акваланг: ⌠Взлетай,

ныряй, мой ангел, ужинать пора!■

* * * * *

Когда меня очертят мелом,

как будто я - примерный школьник,

где: оробелый парабеллум

и - не оседлан подоконник┘

Еще не всхлипывает чайник,

Еще, белее аспирина,

Зима. Разбуженный начальник

и участковый - Загарино.

Собранье туш - играет туш,

а в трубах - зайчики играют.

И кто придумал эту чушь,

что от любви - не умирают?

Зашепчет местное шабли

о мавританках Воскресенки!

А вспоминаешь: корабли

и в кровь разбитые коленки┘

Запомни все, что я - молчу.

Забудь о том , что я - отвечу.

И если нежностью не лечат,

то обращайся к палачу.

А он живет не далеко,

и, по ночам, стихотворенья,

ему даются нелегко.

А он - мальчонка с головой,

но, мигом голову отрубит

за поцелуй полуживой.

Так лучше стань его женой,

его простым, домашним раем,-

но - рубит голову одной.

Тебе одной и по плечу -

его желания исполнить,

но, а покуда, есть, чем помнить:

запомни все, что я - молчу┘

*****

Жалейный островок, жюльверный мой товарищ,

придумаешь стишок, да вот - борща не сваришь.

Дефо или Ду Фу, а клизма - дочь клаксона,

в субботу, на духу, - сплошная робинзона.

Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем,

но их стригут в упор, их кормят состраданьем.

Вы сможете не спать, вы сможете не плакать:

в ивановскую мать, в абрамовскую слякоть

несется гоп-ца-ца!, шальная птица-тройка,

кровавого сенца откушавши. Постой-ка,

остановись, едрить, говенное мгновенье!

Жалейный островок, ⌠совок■, стихотворенье┘

Люблю твои глаза. Светает еле-еле:

все пробки в небесах опять перегорели.