Памяти Сергея Гречишкина.

 

Не надо памяти, не надо
Холодных бронзовых голов,
Была б душе какой отрада
От домотканых наших слов.
Не нас зарытых по России
Припомнит пусть школяр иной,
Но те слова, что мы носили,
Как трёхлинейку за спиной.
Слышнее звон, чем голос трав тут -
В стране на нефти и угле,
Но мы - та каменная правда -
Всегда лежащая в земле.

 

***

Уставлены в веди и буки
Глаза закопченной слюды.
Её деревянные руки
Черны от огня и беды.
Она не поёт и не плачет,
Себя осеняет крестом.
И молвить не может иначе
Зашитым соломою ртом
О вечной любви и разлуке
Надрывнее "Боже, прости",
Чем скорый в Великие Луки
Гудком на четвёртом пути,
Чем слово петрова завета
"Веселие есть питиё"!
Но светом незримым согрето 
Ивовое тело её.

 

***

Чем мы останемся, чем мы останемся,
Если с Землею нежданно расстанемся -
Речью горячей - словечком резным,
Воздухом зрячим, бродячим, ржаным?
Слухом ли чистым, недреманным оком,
Спящим за Истрой свинцовым горохом,
Памятью долгой старух слободских
Наших грехов непонятно каких?
Пили мы много, а слушали мало,
Как напевала она и ковала,
Благословляла и тут же кляла,
Била под дых, на поруки брала.

 

***

Пройдя сквозь звёздные врата, больней в знакомые места мне с каждым разом возвращаться. Родному духу причащаться: Солянка, Чистые Пруды и голубиные следы. Пройдя сквозь звёздные врата, я вижу: улица пуста, стоит таджик на повороте, где вы меня не узнаёте, Солянка, Чистые Пруды, и голубиные следы. Не обольщайся-обольщайся, не возвращайся-возвращайся в родное детское кино! Там пусто, холодно, темно, там все давно поумирали, и вещи папины украли, и дует ветер над Москвой - сырой, колючий, верховой, и память путается в датах рождений Шварцев бородатых, и стёрся "нумер" на дверях, и умер Лёня в Снегирях... Но свет над детскими местами! Но след под звёздными вратами! Гудок заречный заводской! Стоишь хмельной и сумасшедший, как тот солдат с войны пришедший над гробовой жены доской...

 

***

Каждому по вере и по силе,
плугу и дощечке вощаной,
надо мной Небесная Россия -
и Земля Земная подо мной.
Тут меня и били и любили,
отпускали долгие долги,
согревали, за здоровье пили,
обували в валенки с ноги,
холили, прощали и жалели,
угощали мёдом и винцом.
Хорошо бы, в Стрешнево отпели,
помянули ласковым словцом.
Родина... моя ли не моя ли -
никогда и не было другой.
Тут я и рубился на Каяле,
замерзал колымскою пургой,
штопал госпитальные носилки,
спиртом разводил "Вдову Клико",
в Павлодарской с бабушкою ссылке
покупал верблюжье молоко...

 

***

Пахнет в поле ботвою, первым снегом, войной,
и стряпнёй полковою, и портянкой льняной -
то ли вечер дурацкий у дурацкого дня,
то ли  дым ленинградский проникает в меня,
то ли сделать лехаим, то ли скушать ухи ль,
как говаривал Хаим у бабули Рахиль.
От родни моей милой, ленинградской родни
наливаюсь я силой, как в последние дни.
И в беде и в напруге, в лихолетьи любом
эти чувствую руки над горячечным лбом -
руки бабушки Ханы и Рахили живой
над Ходынкой, над Камой, над седой головой.
 

***

Задворок нищих этих свет,
Как свет с Фавора.
Пятнадцать лет, пятнадцать лет
Прошли так скоро.

Прошли так споро - день за днём
И год за годом,
Горя огнём, земным огнём
Со всем народом.

Который крал, который пил,
Ругал погоду,
Но из последних всё же сил
Ходил по водам.

И божьей манны  ждал с куста,
В бреду метался,
Бежал креста, но за Христа
В беде хватался.

И любо мне, и любо мне,
Ища лазейку,
В таком же с ним пылать огне,
Ковать копейку.

А в небесах звезда горит
Сторожевая!
...откроешь рот - заговорит
Вода живая.

 

***

Растёт из мёртвого живое.
Но над живым и молодым
Всегда стоит сторожевое
Уже истаявшее в дым.
Так что-то древнее мне снится,
Когда проснуться не могу:
Горит высокая пшеница,
И я в ней - маленький - бегу.

 

***

С каждым годом яснее и проще, словно плёнка застряла в глазу, снится мне - мама простынь полощет, и вода пузырится в тазу. Нету в памяти детской - печали, ничего в ней давно не болит, так поёт на дощатом причале, добывая гроши, инвалид.
   Всё вы помните, прусские рощи! Поглядите, Матфей и Лука, мама смертную простынь полощет, и плывут на Берлин облака. Жизнь дана мне вторая и третья, но и трёх этих было в обрез, я родился в начале столетья, дважды умер и трижды воскрес.
   Отчего это вечно со мною, давит в рёбрах и икры свело? И гудит над осенней Двиною Фокке-Вульф, наклоняя крыло, и в рычаньи овчарки соседской, повернувшись к забору спиной, слышу призвук я речи немецкой, матерок магаданский блатной...
   Не мочи, мама, красные руки! Отопрём снегом дом запертой, вспомним годы войны и разлуки, Кёнигсберга, баланды пустой, инвалидов по душным вагонам, на костре перетопленный снег - причащённый кайлу и погонам золотой для поэзии век.