О войне написано очень много и, чтобы добавить к этому что-то новое, надо бы располагать некими новыми документами, недоступными ранее.

Вот в качестве таких документов я и предлагаю вам хорошую память пяти - семилетнего русского мальчика, который в 1945 году совершенно случайно попал в Восточную Пруссию (Кёнигсберг, Циммербуд), в слой пограничного контакта между двумя воевавшими цивилизациями, причем попал в результате стремительной военной операции советских войск, когда оба лагеря встретились взаимно неожиданно. Эти воспоминания уникальны также и тем, что оба лагеря были только гражданскими жертвами необузданных амбиций своих империй.

Появилось небольшое "окно" в моей работе, когда я вдруг понял, что просто не имею никакого права промолчать о том, что помню так долго и так отчетливо. Как вы увидите сами, моя память лучше всего сохранила то, чем я был удивлен или потрясен в детстве┘

Из самых ранних детских впечатлений я довольно хорошо помню наш

семейный полет на ПО-2 из Иркутска в Братск с посадкой в Балаганске,

когда папа пилотировал в передней кабине, а мама сидела в задней кабине и держала меня на коленях. Помню мелькание светящихся стрелок на приборной доске, помню, что, глянув через борт вниз на землю, я орал со страху, но все обошлось. Однако, мы сели в Балаганске. Лететь ли дальше, или остаться тут навсегда, решал, по-видимому тоже я, поскольку помню, как мама мне сказала: "Смотри, как красиво сейчас папа будет заруливать"(самолет надо было перегнать на противоположный конец взлетной полосы, чтобы взлет был против ветра). Я и сейчас вижу маленькой легкий самолетик, бегущий вдалеке справа налево от нас по зеленому полю на фоне зубчатого елового леса┘

Помню также игры со своим младшим братишкой, Стасиком, которому бы-ло около двух лет (а мне тогда было четыре), когда я забирался от него под кровать, а он брал в ручку нитку или шнурок и, размахивая ими, как кнутом, говорил мне "Вась! Сяс зе вась!"- "вылазь, сейчас же вылазь". Помню его заливистый смех┘ Был еще такой случай┘ Нас иногда оставляли дома с ним вдвоем. Он стоит на некоем подобии венского стула с вогнутой фанерной крышкой-тарелкой, держится за спинку стула и писает так, что жидкость собирается прямо в "тарелке". И тут раздается стук в дверь, пришла мама, мне надо открыть дверь. Но сначала я мгновенно хватаю брата на руки, переношу его на койку и, (чтобы братику не попало) наклонившись над стулом быстро выпиваю эту горько-соленую, еще горячую жидкость┘

Потом Стасик заболел и, в военных условиях его не удалось спасти, он умер от "заражения крови". Помню его похороны и невыносимую, нескончаемую, черную тоску и слезы мамы┘ Когда все уезжали на кладбище, нас с Кларой (двоюродная сестренка, мой одногодок) оставили дома, а мы, забравшись на подоконники двух соседних окон, смотрели через окна во двор. Моросил нудный дождик┘ Кто-то первый провел мокрым пальцем по оконному стеклу, и оно издало протяжный, жалобный звук, похожий на плач. Все давно уехали, а стекла все плакали и плакали┘ У нас же слез уже не было┘

Как я сейчас понимаю, мой папа к 45 году уже "налетался по самые уши", здоровье его стало сдавать, он начал просто терять сознание в воздухе, и, когда это повторилось 3 - 4 раза, а его самолет только чудом остался цел, он "перешел летать" в рыбную разведку, по-видимому, на По-2, где нет пассажиров, а экипаж минимален. Так мы оказались в Керчи. Помню море, пляжный песок, крабиков и мидий, городские кирпичные развалины (результаты бомбежек); помню хорошо, что в одном из таких кирпичных развалов я видел, как ребятишки постарше камнями закидали ярко окрашенную ленту гадюки; помню, как полез в кусты за виноградной улиткой и меня ужасно больно, за голый пупок, укусила оса (конечно, орал); помню Митридат, где однажды папа осторожно раздвинул ветки и показал мне, составленную из нескольких небольших цилиндров мину, и предупредил, что ее не только нельзя трогать - к ней даже подходить нельзя. Я запомнил также, что он участвовал в операциях по разминированию Митридата и запомнил это только потому, что иногда он приносил небольшую пачку тола и с его помощью разжигал дрова в печи (с дровами было плохо).

Потом я довольно здорово заболел. Помню непонятное слово "карантин", была весна, за окном истошно "пели" коты, а я лежал и думал, что это "орет карантин". Началось с "воспаления легких", а при лечении мне поставили банки, с которыми случайно занесли инфекцию кори, и, в довершение всего, тут же, "не отходя от кассы", я поймал самую настоящую тропическую лихорадку - на меня обрушилась малярия. Помню горечь хинина и сестру в белом халате (мама и папа работали), которая приносила его по одной таблетке

каждый день и требовала, чтобы я выпил ее немедленно, т.к. однажды я спрятал таблетку под подушку. В результате этой "серии" я дошел до полного изнеможения и даже не мог стоять на ногах, как вдруг однажды мама подбежала к моей кровати, схватила меня на руки, стала плакать, обнимать и целовать, и говорить, что теперь все будет хорошо, потому, что - Победа! Это было 9 мая 1945 года. Я начал выходить на улицу и прекрасно помню, как однажды над самым нашим домом вдруг появился самолет, моноплан с большими 4 - 5 звездами на крыльях, он несколько раз "перевернулся", сделал "горку" и улетел, а мама все меня обнимала и говорила: "Смотри, смотри - это наш папа!". Он "перегонял" в Москву, на Парад Победы группу из нескольких звездокрылых "машин". Помню песню тех лет и даже ее мелодию, которую, вполне возможно, уже не помнит никто. В ней пелось о том, как житель приморского городка вернулся с войны домой:

Вот выхожу на приморский бульвар,

Сердце тревожно запело┘

Сколько здесь было гуляющих пар,

Сколько здесь песен звенело┘

Пусть потемнел потолок,

Пусть ослепленные окна глядят -

Я не вернуться не мог┘

Песня исполнялась в ритме вальса, две последние строчки куплета повторялись дважды. Помню и другую песню (ритм - две четверти):

Барон фон дер Пшик,

Отведать русский штык
Давно собирался и мечтал┘.

Орал по радио,

Что в Сталинграде он┘
Что на параде он

Получит штык┘

Не знаю как, но довольно быстро после этого, мы оказались в Москве, помню только, что я еще побаливал, а мама с папой ушли "на парад". В качестве утешительного приза они оставили мне тогда картонного филина, глаза которого ярко светились в темноте (под одеялом). Так я впервые столкнулся с радиоактивностью, еще и не подозревая, что со временем это станет моей профессией.

Видимо после полетов в рыбной авиации, здоровье у папы несколько улучшилось, он летал еще некоторое время и после парада победы, однако еще в том же сорок пятом летная медкомиссия "списала его на землю". После чего мы и оказались сначала в Кёнигсберге, а потом и в его предместье Циммербуд, куда папу направили в качестве инженера-электрика на работу по восстановлению электростанции в Пиллау. Как сегодня называются эти места,

я просто не знаю, но помню, что Циммербуд находился километрах в двух от залива Фришхафен, и эти два километра занимало пустое тогда поле с песчаной почвой, которое раньше, вполне возможно, просто служило для посадки картофеля. Был еще поселок┘ и странное, как мне казалось, слово Пайза, но, что оно означает, сейчас я уже не помню.

В самом Кёнигсберге мы были недолго и, как я теперь понимаю, проездом,

однако мне отчетливо запомнились два эпизода. Первый связан с тем, что папа купил копченого угря, и я первый раз ел такую восхитительную "вкуснятину". Немцы прекрасно его готовили, это было что-то совершенно незабываемое, почти фантастическое. Однако, по-видимому, эта рыба была достаточно дорогой, поскольку за два года пребывания на Балтике мы ее "пробовали" не более трех раз, и то, совсем понемножку.

Тяжелое воспоминание осталось от многочисленных зданий, разрушенных бомбежкой наших союзников, которые нанесли массированный удар по городу, как только выяснилось, что по решению Ялтинской конференции Восточная Пруссия становится российской территорией. Сильнейшее впечатление на меня произвели развалины многоэтажного кирпичного дома, где на уровне третьего этажа сохранилась кровать, с которой свешивалось постельное белье, а простыня медленно раскачивалась на ветру.

в эту квартиру находился небольшой деревянный сарайчик не более шести - восьми метров квадратных и высотой два, два с половиной метра, где мы с ребятишками нередко играли в "штаб". В то время прыжок на травку с крыши деревянного сарайчика был на пределе моих физических и психических возможностей. Этот секрет я хранил в глубокой тайне и, оставаясь дома один, нередко тренировался в таких прыжках, памятуя о том, как легко и непринужденно делали это другие ребятишки, которые были несколько постарше меня, лет десяти. Особый интерес представлял кирпичный сарай, высотой не ниже самого дома (с чердаком). Кто-то прикрепил довольно толстый морской канат к обоим входам на его чердак, и с помощью этой веревки я мог довольно быстро залезть на чердак с одной стороны и спуститься с другой. Веревка проходила наверх через заросли какого-то плюща и, как мне помнится, даже миндаля, который прижимался прямо к стенке из кирпича.

Внутри сарая находилась цилиндрической формы цементная кормушка для скота, куда с помощью ручного водяного насоса можно было подавать дождевую воду, которой поили скот и которой смывали навоз за пределы сарая, прямо на огород, дополнительно снабженный неглубоким, не более пяти метров глубиной, колодцем.

Прямо за дальним забором огорода и параллельно ему проходила булыжная автодорога. Налево она вела к кинотеатру ("Чапаев", "Пархоменко", "Котовский", "Волга-Волга", "Василиса прекрасная"┘) и складу с гвоздями или заводику по изготовлению гвоздей, в который попала бомба, и, где находилась воронка от взрыва, и возвышались высокие кучи оплавленных взрывом, ржавых гвоздей. Далее налево эта дорога, кажется, вела на Пиллау, поскольку именно с этой стороны я ожидал своего папу, когда он шел домой с работы.

Однажды, при выходе из кинотеатра, я попал в густую толпу, которая с огромной силой ударила меня носом о какой-то выступ в стене, из носа хлынула кровь. Я бежал домой по этой булыжной мостовой, буквально захлебываясь от крови, которая попадала в горло, в бронхи и я задыхался, одежда до самых колен была густо залита кровью.

Для сбора дождевой воды был организован водосток прямо с крыши жилого дома, который накапливал воду в некоем подобии металлической ванны, куда и был опущен всасывающий шланг ручного водяного насоса. Между жилым домом и кирпичным сараем располагался вишневый сад, сотки три. В остальной же части сада, площадью также сотки три-четыре, росли сливы и яблони, на небольшом лужке посреди этой посадки стояла пара крепких деревянных скамеек. Прошло много времени, но я до сих пор восхищаюсь рациональностью, удобством и красотой этого, почти дачного, дворика.

Оставаясь один дома, я часто слушал радио "Говорит Москва". Очень любил музыкальные передачи, самой интересной из которых для меня была довольно короткой и посвящалась разучиванию новой песни: сначала играли всю песню целиком, потом мелодию проигрывали на различных музыкальных инструментах, так постепенно минут за пятнадцать можно было выучить слова одного-двух куплетов вместе с припевом и мелодией. Из песен, разучиваемых в этой передаче, помню до сих пор песни "Москва майская":

Чтобы ярче засверкали

Наши лозунги побед,

Чтобы руку поднял Сталин,

Посылая нам привет.

А также "Широка страна моя родная", "Где же вы теперь, друзья однополчане?", "На солнечной поляночке", "Расцвела сирень, черемуха в саду", "Одинокая гармонь" , "Вот солдаты идут┘", "Вьется в малой печурке огонь┘ На поленьях смола, как слеза┘" "Эх, дороги┘", "Три танкиста", "Эх, тачанка - ростовчанка", "На дубу сидели два сокола ясных", "Шумят плодородные степи, текут многоводные реки┘" и другие, например,

Артиллеристы, Сталин дал приказ,

Из сотен, тысяч батарей

За слезы наших матерей,

За нашу Родину┘ Огонь! Огонь!

Помню некоторые песни в исполнении популярных тогда певцов Бунчикова и Нечаева, "Ой ты, северное море┘" и, конечно же, Козловского и Лемешева "Вижу чудное приволье┘", "Когда я на почте служил ямщиком, был молод, имел я силенку..", "Я люблю вас, я люблю вас, Ольга, как одна безумная душа поэта еще любить осуждена┘". Эти голоса меня просто завораживали┘

Помню, конечно, и знаменитые тогда стихи "Мы так вам верили, товарищ, Сталин, как, может быть, не верили себе" или "Потомки сталинцами нас за этот подвиг назовут!" и др.

Мама и папа уходили утром на работу и приходили часов в шесть вечера, а

в мои обязанности входила непременная покупка хлеба, для чего надо было "не прозевать, когда его привезут" и отстоять приличную очередь. Для покупки хлеба мне оставляли "деньги и карточки на хлеб". Но "хлеб давали"

не каждый день, а только пару раз в неделю так, что у меня было немало времени и для личной свободы.

Другую половину нашего домика занимала русская семья, и я довольно отчетливо помню пожилую женщину, лет 50 - 60, которую я называл "бабушка" (Гарнык?), так что наибольшее общение с взрослыми русскими происходило у меня именно с этой "бабушкой". Она была спокойной, доброжелательной женщиной, наши отношения были самыми приветливыми и, как мне кажется, мы оба были вполне довольны друг другом. Радио работало с перерывами в течение дня, и однажды я обнаружил, что по радио начинают играть мелодию песни "Широка страна моя родная┘", но никак не могут ее продолжить или закончить. Я пришел к соседке и стал ее спрашивать, почему так происходит, но она некоторое время никак не могла понять, о чем я ее спрашиваю. Когда же я голосом несколько раз "сыграл" эту музыку, то она, наконец, поняла меня, улыбнулась и говорит: "Так это же позывные". Теперь я долго не мог понять, что же такое позывные, и зачем они нужны.

Однажды "бабушка", совсем того не желая, довольно крепко меня подвела.

Находясь дома один, я часто напевал во весь голос знакомые песни, и это мне очень нравилось. И, как-то раз, при разговоре с мамой, она сказала: "Ваш Валерка так хорошо поет┘". Дома, родители начали просить меня, чтобы я для них спел, но я так этого стеснялся, что петь вслух перестал совсем даже тогда, когда вокруг никого не было. В то время был популярен так называемый художественный свист (как жаль, что это понятие потом было "убито" кем- то из юмористов) и некоторое время я пытался "просвистывать" знакомые мелодии. Потом я научился пропевать мелодию внутренним пением, и это привело к тому, что позднее, где-нибудь в поезде, я вдруг ловил себя на том, что я не просто смотрю в окно на пробегающие картины, а и одновременно "слушаю", например, первую симфонию Чайковского про "Суровый край, угрюмый край" или напеваю ее внутренним голосом. О том, что это умеют не все, я узнал значительно позже, тогда, когда у моих детей обнаружился абсолютный слух.

До репатриации 1947 года в Циммербуде оставалось много немцев, которые составляли большинство населения поселка, и некоторые соседние дома еще также были заселены немцами. Поэтому было немало контактов и с немецкими ребятишками, так что, спустя некоторое время, я научился элементарному общению на немецком языке и особых затруднений в этом вопросе просто не помню. Моим родителям, как это ни странно, больше нравилось, когда я "гулял" с немецкими ребятишками, чем с русскими. А объяснялось это очень просто: основным занятием наших были походы по лесу, сбор патронов и фауст-патронов, снарядов и взрывателей, беленьких шелковых мешочков с порохом или длинного "макаронного" пороха, встречался и бикфордов шнур (все это нередко складывали в кучу, делали над ней костер, поджигали и убегали). Немецкие же ребятишки в этом отношении были гораздо более разумны и сдержаны.

В то время немцы, разумеется, не имели ни карточек, ни денег и то, что многие из них тогда просто голодали, у меня нет никакого сомнения. Я тоже не помню особой сытости, но помню, что некоторые русские ребятишки иногда приносили с собой совсем небольшой кусочек жмыха, который можно было поделить ударом молотка, а потом сосать его целый день, и это чудесное угощение не забыл до сих пор.

Однажды ночью к нам в окошко кто-то забрался и унес мешок комбикорма, который папа принес только вчера, чтобы выкармливать поросенка. Стекло аккуратно оклеили газетным листом и вырезали стеклорезом. Помню, что родители были очень расстроены, а соседка посоветовала "пойти и заявить", но папа сказал, что он "никуда не пойдет". Я долго не мог понять, почему он не хочет, чтобы поймали вора, и, видимо, именно это долгое недоумение и "записало" такое событие на жесткий диск моей памяти.

Со стороны сада с яблонями и сливами жила немецкая семья, где жил Ганс,

мальчик лет четырнадцати, который частенько заходил ко мне, и с которым у нас сложились вполне дружеские отношения, о чем я еще подробно расскажу.

Со стороны залива Фришхафен, немного правее от наших ворот жила русская семья, но я помню только мальчика лет двенадцати, которого звали Ленька. От наших ворот к заливу через упомянутое пустое поле вела почти прямая дорога длиной около полукилометра. Самое интересное, из того, что было у наших соседей, был практически целый немецкий истребитель "мессершмит", который лежал на огороде у Леньки. Этот самолет либо получил незначительное повреждение в бою над заливом, либо у него кончилось горючее, и пилот совершил посадку с остановкой в Ленькином огороде.

На этом я закончу ту часть рассказа, которую профессиональные писатели называют экспозицией, и далее постараюсь не сильно нарушать заповедь классика, говорящую о том, что, если в первом акте на сцене появляется ружье, то где-то далее оно должно выстрелить непременно.

я стал думать о том, где бы нам расположить такое замечательное учреждение, и с этой целью стал обследовать деревянный сарайчик в нашем дворе,

а также оба чердака: в доме и в кирпичном сарае. При обследовании нашего чердака в доме меня ждал великолепный сюрприз. Бродя по пустому чердаку и раздумывая над возможными преимуществами расположения на нем нашего штаба, я вдруг заметил, что некоторые доски пола, расположенные между деревянными бревнами, образующими несущую конструкцию нашего потолка, укреплены довольно слабо и легко раскачиваются, когда я на них наступаю. Оказалось, что под этими досками существует пустое пространство глубиной около полуметра и, что там лежит что-то мягкое. Это был огромный мягкий ковер, свернутый в несколько раз, такой огромный, что я не только

не мог спустить его вниз, в комнату, но даже не мог и просто его развернуть. Поэтому я оставил ковер на чердаке до прихода с работы моего папы, который может все. Но, для того, чтобы заставить папу сделать то, что мне бы хотелось, надо было найти тот момент, когда он уже поужинал и немного, с полчасика, отдохнул. В это время он мог поговорить с мамой, или поиграть со мной, или что-то почитать. По окончании этого времени, действовать надо было немедленно, в противном случае я получил бы хорошо знакомый ответ: "Валерка, ты же видишь, что я занят, давай отложим на завтра". Нет, я хотел сегодня, и у меня хватило терпения, чтобы не рисковать, пытаясь превратить это сегодня в "сейчас". Короче, я выбрал момент правильно, папа забрался на чердак, отправил нас с мамой на улицу, убедился, что в ковер "не заложена взрывчатка" и потом они вместе с мамой спустили его вниз, в комнату. Когда

"Это оружие ближнего боя, чтобы убивать людей", - пояснил папа, - оно обеспечивает возможность бесшумного, тайного, если хочешь, неожиданного и подлого, смертельного удара. Эта красивая штука омерзительна┘ вот, что в ней самое главное." Потом он пояснил мне, что не так уж все и безоблачно

бывает в отношениях среди армейских офицеров┘ "А как же генералы, - спросил я, им ведь нужна дисциплина?". "А генералы, они и есть генералы

и рассуждают просто: пусть дураки ковыряют друг друга этими красивыми ножичками, так ими проще командовать". "Тогда, выходит, что немцы воюют не только с нами, но и между собой?". "Конечно. Но, вообще-то в массе, люди все одинаковы". "Как это - в массе?". "Вот, например, если взять миллион человек, то среди них найдутся и гении, и подонки, и чемпионы по прыжкам.". "А, если чемпион в другом миллионе, ведь он же один?". "На самом деле чемпион, это тот, кто тренируется в чемпионы. А кто-то другой, выращивает, например, помидоры или ловит рыбу и не тренируется. А станет тренироваться - и станет чемпионом". Все это было так интересно, а я ведь никогда раньше об этом и не думал┘ И еще я услышал (с детальным разбором) стихи: "Отделкой золотой блистает мой кинжал. Клинок надежный, без порока. Булат его хранит таинственный закал - наследье бранного востока".

Умом я понимал, что папа, конечно, прав, что этот кинжал - очень опасная

и злая штука, но его техническое совершенство пленило меня навсегда, и я очень переживал, когда буквально через пару недель после находки, кто-то из ребятишек, моих "друзей", грубо украл его. Это был кто-то из русских ребятишек. "Украли? - Вот и хорошо!", - сказал папа.

Другой случай был связан с моей великой любовью к котятам. Недалеко от хлебного магазина находилась одиноко стоявшая кирпичная стена высотой метров пять и длиной около десяти метров, все, что осталось от дома, в который попала бомба. Проходя мимо, я увидел, что возле нее работает группа рабочих, которые с помощью веревки, укрепленной наверху, раскачивают эту стенку так, чтобы ее обрушить. Стенка качалась с амплитудой около полуметра, но падать не хотела. Потом кто-то сказал, что это опасно и стенку стали толкать длинным шестом сверху от себя, а я стоял сбоку метрах в десяти так, что видел ту сторону, куда упадет стена, но она все равно падать не хотела. Рабочие увлеклись своим делом и не видели, что происходит с обратной стороны стенки, тогда как вдоль нее медленно крался молодой котенок. Стенка все не падала, но котенка надо было прогнать. Вместо того, чтобы его просто чем-то напугать, пусть даже камешком, я бросился к нему, но не пробежал и пяти метров, как стена упала, и мне в лицо пахнуло теплой, мягкой известковой и кирпичной пылью. "Да перестань ты плакать", - твердил мне рабочий в гимнастерке, - убежал твой котенок, я сам видел, вон туда побежал┘". А я все продолжал плакать и плакать, но уже, конечно, не из-за котенка.

Еще один неприятный эпизод был связан с моей излишней самостоятельностью и "грамотностью" в отношении взрывчатых веществ. Я хорошо знал еще по Керчи, что взрывчатка, например тол, очень полезна для разжигания дров в печи. А тут столько этого добра┘ зря пропадает. Достаточно спрыгнуть в любую траншею, и она приведет тебя в блиндаж или землянку, где в продолговатых зеленых ящиках покоятся по два фауст-патрона, по две "дыни"- заряда и по две пусковых трубки. Помню даже бумажку-руководство к действию с этим "стингером", которая начиналась словами: "Солдат! С этим оружием ты победишь любого врага" (переводил папа). Далее объяснялось, как надо подсоединить "дыню" к пусковой трубе, куда вставить пусковой капсюль, как откинуть прицельную рамку и, как расположить выход патрубка пусковой трубы (на плечо или подмышку). На этой бумажке, слева внизу, красовалась жирная свастика, обведенная черным кружком.

Ну почему не порадовать папу, пока он на работе? Я взял одну такую дыню, принес ее домой и с минимальными усилиями с помощью зубила и молотка вскрыл ее совсем тонкую, как мне показалось, алюминиевую оболочку. Взрывчатка не была похожа на тол цвета солидола, она была гораздо светлее и немного поблескивала, как будто в ней была заморожена стеклянная вата. Я сидел на самом крылечке дома, легко откалывал кусочки взрывчатки зубилом и аккуратненько складывал их в металлическую коробочку, украшенную цветными лаковыми миниатюрами. Остался один какой-то "не такой" довольно твердый кусок, который я уже собирался разбить молотком, когда с работы пришел папа и, увидев исковерканную оболочку фауст-патрона, сразу же заинтересовался моей работой. Потом он очень терпеливо и доходчиво объяснял мне (в который раз!) почему никогда нельзя трогать никакие "военные штучки".

Но эту повальную эпидемию детских игр с боевым оружием остановить было невозможно. Достать новенький немецкий автомат, шмайстер, проверить отсутствие патрона в патроннике и прицепить к нему пустую прямоугольную коробку "рожка" было делом десяти-пятнадцати минут. Достать плоский и длинный боевой немецкий штык, несколько боевых гранат или взрывателей тоже было делом нескольких минут. А, если, вдруг, вдалеке неожиданно появляются родители, то все это можно моментально утопить в том же самом колодце на огороде - завтра без проблем появится новая игрушка. Так делали почти все ребятишки, кого я только знал. А у меня в сарае на деревянной балке под самой крышей лежали пять или семь поблескивающих от смазки пистолетов и револьверов различных систем. Правда, я никогда не видел, чтобы кто-то из ребятишек пытался стрелять, зато взрыватели, гранаты и даже снаряды бабахали, чуть ли не каждый день. Знаете, как можно здорово бабахнуть? Надо взять заряженный патрон, прилепить к его донышку небольшой кусочек липкой глины и воткнуть в нее канцелярскую кнопку как раз напротив капсюля. Потом надо взять травинку злака и примотать ее ниткой к патрону так, чтобы обеспечить его падение капсюлем (кнопкой!) вниз. Все, "снаряд готов". Теперь надо встать возле угла дома лицом к стене и протянуть руку со "снарядом" за угол дома. Прижмитесь щекой к стене и отпустите травинку снаряда так, чтобы он упал капсюлем на камень, цемент или асфальт. Здорово? И абсолютно безопасно┘ если никого рядом нет и┘ если травинка не оборвалась "когда ее не просят". А теперь┘ надо удирать!

Время шло, и у нас появлялись новые игры и увлечения, которые таили в себе не меньшие опасности, чем игры с оружием и боеприпасами. Был еще один мальчик, которого тоже звали Ленька, и мы с ним несколько дней бегали вместе. Это было очень короткое знакомство, и я даже не знал, где он живет. Сначала он удивил меня предложением: "Хочешь, пойдем собирать утятницу?". Я не знал, что это такое, но его лицо, покрытое нежным загаром, через который прорывались крупные пятна веснушек, сияло задорно и весело, так, что я мог только согласиться, и мы пошли. Идти оказалось совсем близко. Утятница росла на деревьях, она была то красного, то почти черного цвета и внешне напоминала малину. Очень вкусная ягода! Когда я стал дома рассказывать про эту утятницу, то папа и мама в один голос решительно заявили, что такой ягоды не бывает. "Нет бывает!", - торжествующе заявил я и показал свои пальцы и ладони, которые никак не хотели отмываться. "А┘

сказали родители", - так это шелковица┘ И, в дополнение к знанию об утятнице, мне рассказали о тутовом шелкопряде и об его коконах. Потом кто-то принес на продажу кусок парашютного шелка нежно-зеленого цвета, мама купила "отрез", и я некоторое время носил рубашку с коротким рукавом из этого плотного и тяжелого материала.

Ленька был примерно моего же возраста, и нас объединил общий восторг, который мы испытывали, похваляясь своей ловкостью друг перед другом и перебегая дорогу, перед самым бампером (который тогда почему-то называли буфером) автомобиля. Кто это придумал, я не знаю, но первый раз такой фокус показал мне именно Ленька. Мы стояли у самой мостовой, когда справа показалась полуторка, которая быстро приближалась. Мы, вроде бы, как обычно, остановились, чтобы пропустить машину, как вдруг со словами "Валерка, смотри!" он быстро перебежал дорогу под самым носом у водителя. Машина промелькнула мимо, а Ленька уже с той стороны дороги весело и призывно махал мне рукой. Я подождал совсем немного, мгновенно сообразив, что после нормального перехода через мостовую, я немедленно потеряю уважение нового друга. Следующим был студебеккер справа, и я, подпустив его поближе, "дал полный газ" и услышал громкую брань шофера, который начал останавливать машину. Кто-то из взрослых стал нас воспитывать, но Ленька, как более опытный в таких проделках, схватил меня за руку, и мы помчались по переулкам, буквально осатанев от восторга и ужаса. Остановившись, мы тут же восхищенно "признали" друг-друга, а также и то, что оба выполнили этот трюк "здоровски" и "ух ты, класс┘ как!". Фантазия наша разыгралась, мы, конечно же, не перебегали дорогу (какая проза!), мы "паслись" на ней. Мы паслись вместе еще два-три дня, потом некоторое время мы не встречались, как вдруг однажды, вернувшись с работы, мама сказала: "Сегодня, там, у хлебного магазина, под машину попал маленький мальчик, мне кажется, что однажды он к тебе приходил┘ ". "Ленька?" - пролепетал я. "Не знаю, как его зовут┘ звали, - поправилась мама, - но он погиб┘". На следующий день я искал его утром, а потом ждал, что он появится в очереди за хлебом (где мы и познакомились), но он так и не пришел. Потом я что-то делал у колодца на огороде и услышал, что духовой оркестр играет похоронный марш. По булыжной мостовой мимо нашего забора в направлении к Пиллау шла похоронная процессия. Я залез на забор и увидел, что впереди процессии медленно едет полуторка с опущенными вниз бортами кузова, на полу которого стоял гроб. В гробу лежал бледный-пребледный Ленька с длинной коричневой царапиной на лице. Ледяной ужас пробежал по моей спине┘ нет, я не плакал, но из головы никак не уходил один и тот же вопрос: "Откуда у него такая царапина? Я же точно помню, что на этом месте у Леньки всегда были только крупные, густые веснушки┘ "

Если вы подумали, что я рос беспризорником, то это лишь означает, что я

просто не умею излагать свои мысли. Мама и папа очень много со мной занимались, читали, рассказывали, показывали, так что к шести годам я вполне прилично читал сам, хорошо знал и представлял, как работает (не только) четырехтактный двигатель внутреннего сгорания (всасывание, сжатие, вспышка, выхлоп) и знал на память немало стихов вполне взрослого содержания:

Погиб поэт, невольник чести,

Пал, оклеветанный молвой┘

С свинцом в груди и с жаждой мести,

Мне объясняли каждое слово, каждое понятие, каждое предложение, я так чувствовал эту трагедию, что при словах:

"Его убийца хладнокровно

Навел удар┘ Спасенья нет┘

Пустое сердце бьется ровно,

В руке не дрогнул пистолет"

мое сердце стучало так часто и гулко, что я почти захлебывался от слез, а грудь сжимала невыносимая тоска ┘ сейчас┘ вот, сейчас будет этот выстрел┘ И, когда через семнадцать лет после этих событий, я получал красный диплом инженер-физика, я твердо знал, что никогда, никаким оружием

Но родители были дома только раз в неделю, в воскресенье, все другие дни они были на работе с утра и до вечера. "Хочешь мы сделаем коробчатого змея и будем его запускать ?" - спросил однажды папа. Я, конечно, хотел, но не знал, что значит "коробчатый" змей. А папа и мама уже загорелись этой идеей. Мама осталась дома "шить платье для змея", а, чтобы "добыть для него кости" мы с папой пошли на болото. Оказалось, что "кости" - это стебли сухого камыша длиной около метра и толщиной поболее пол-сантиметра. Мы принесли их целую охапку, "про запас" - это же змей, и при его падении на землю кости иногда могут сломаться. К этому времени мама сшила из легкого цветного ситца два "платья", которые сегодня с несомненным успехом могли бы заменить две миниюбки. Каждая "миниюбка" имела по четыре узеньких продольных карманчика, куда плотно вставлялись "камышовые косточки", так что с помощью поперечных распорок из камыша все сооружение, действительно, напоминало пустую коробку. Когда с моря дул ровный ветер, то эта, метровой длины "коробочка" поднималась очень высоко, так, что найти ее глазами в небе было совсем не просто. Более того, по нитке мы отправляли змею "письма" (небольшая бумажка с отверстием, склеенным слюной), которые он "читал" и (когда слюна высыхала) сбрасывал вниз после прочтения.

Всеобщему восторгу не было предела, но больше всех, видимо, радовались родители, поскольку змей долго "не пускал" всю ребячью ватагу на лесные прогулки, связанные с поисками и собиранием опасных "военных штучек".

Когда мы собирали камыш для змея, я увидел в болоте необыкновенное черного цвета существо, которое лишь отдаленно напоминало червяка. Оно не только извивалось, но и могло собираться в черный каплевидный сгусток, а потом выпускало из него тонкое извивающееся тело, подобное щупальцу или жалу. Оказалась, что это пиявка, которая "может присосаться и высасывать кровь", что произвело на меня сильнейшее впечатление и потом, просыпаясь ночью после этого знакомства, я непроизвольно поджимал под себя ноги и так долго спасался от этих пиявок.

Другой эпизод связан с "Пионерской правдой", где папа показал мне статью, о том, как можно дома самому делать простенькие фокусы. "Ты научись сначала сам, а потом вы и с ребятами поиграете", - сказал он. Больше всего мне понравился фокус, который назывался "спички - лакомки", но, что такое "лакомки" я еще не знал. "Считай, что лакомки, это те, кто любит сладкое", -

пояснил папа. И действительно┘ Возьмите чайное блюдечко, налейте в него

воды и пустите туда поплавать три-четыре спички. Так они плавают где попало┘ Теперь бросьте в блюдечко малюсенький кусочек сахара, и тогда все спички соберутся именно у того места, куда вы положили сахар. А вот мыло┘ они не любят (оно ведь горькое!), - они сразу же "убегают" от того места, куда вы бросили кусочек мыла. Это было удивительно, но я еще, конечно, и понятия не имел о том, что это не фокусы, а хорошо известные физические опыты.

Однажды папа повел меня на старый пирс, с которого немцы удили рыбу (кажется, это было далеко налево от нас по берегу залива). Больше всего мне запомнилось, как один рыбак поймал угря длиной, наверное, более полуметра и посадил его в ведро с морской водой. Пройдя немного по пирсу и оглянувшись, мы сначала увидели, что угорь скользит по камням. Затем рыбак, заметив, что рыба выбралась из ведра, схватил угря и долго колотил его головой об камни, слишком долго, как мне показалось.

Через некоторое время и мне захотелось пойти на пирс порыбачить, но у меня не было рыболовного крючка. Папа сказал, что у него, кажется, есть крючки, достал кошелек, развернул его, и я увидел, что там внутри зацеплена пара крючков. Оказалось, что эти крючки были запасены у него еще в Керчи, "на всякий случай", и такая предусмотрительность настолько мне понравилась, что я запомнил это навсегда. Удочку с поплавком из бутылочной пробки я смастерил сам и отправился рыбачить на пирс. Там рыбачили немцы, человек шесть, и сначала на меня никто не обратил никакого внимания. На мне же не было написано, немец я или русский и, когда прошло более часа,

а у меня ничего так и не поймалось, ко мне подошел рыбак лет 35 - 40, видимо, чтобы как-то мне помочь, и спросил, можно ли посмотреть мою удочку.

Я ответил утвердительно и только тогда, несомненно, по акценту, он понял, что я - русский мальчишка. Пока он рассматривал крючок, грузило, поплавок

А тут еще более неожиданно он вдруг натыкается на русского мальчишку, этого пришельца, который запросто, как у себя дома, сидит на его пирсе и ловит его рыбу без малейшего понимания сути процесса, и ловит не ради выживания, как это приходится делать теперь ему самому, а так, ради интереса, как турист. И дрогнуло его европейское воспитание, и он в сердцах, брезгливо бросил мою снасть на пирс. Это была нормальная реакция здорового организма. Я же обиженно смотал удочку и молча ушел домой. Дома про этот неприятный случай я ничего не рассказал, но на пирс больше не ходил.

Нередко папа брал меня с собой в лес и показывал всякие "военные штучки", подробно объясняя, почему их нельзя трогать. Помню довольно далекий поход по железнодорожному полотну, который привел нас к большому скоплению немецкой бронированной техники. Немецкой, потому, что на всех этих машинах было изображение черного креста. Это были танки, самоходные пушки и бронированные машины с длинными лавками для солдат. Помню, возможно, русские, огромные пушки с опущенными вниз стволами и открытым "патронником" такого большого диаметра, что мне казалось, будто я мог бы вставить туда обе ноги до уровня выше колен. Недалеко находились

и гильзы большого диаметра, и, где-то поблизости, удалось отыскать беленькие шелковые мешочки с порохом, был также и длинный, напоминающий макароны полуметровой длины, порох, который горел красивым зеленоватым пламенем.

Однажды в лесу мы нашли русский истребитель, который, видимо, врезался в землю под большим углом, так что его пропеллер и мотор почти утонули в земле, а козырек пилотской кабины возвышался над землей на высоту всего около метра. "Хвост" самолета высоко торчал над землей. Погибший пилот находился в кабине, и папа сделал что-то совсем для меня непонятное: он опустил два пальца правой руки в нагрудный карман пилота и что-то там долго искал, но так ничего и не нашел. Потом он сказал, что он искал личный жетон пилота, по номеру которого можно узнать его имя и фамилию. Он пояснил, что такой поиск обязан сделать каждый, кто найдет погибшего, чтобы потом передать этот жетон в военную комендатуру, но, раз жетона уже нет, то, видимо, его уже передал кто-то другой.

Другой эпизод военного боя мы нашли в сосновом лесу. Длинные, небольшой толщины, сосновые бревна были аккуратно сложены в кучу высотой метра два - три. Противники находились с разных торцов бревен у этой кучи. С одной стороны, метрах в трех на невысоком пеньке, склонив голову на грудь, сидел русский солдат (русская каска) с автоматом ППШ на коленях. С другой стороны, вплотную к бревнам лежал на животе немецкий солдат (немецкая каска). Его правая рука с пистолетом была протянута к русскому солдату в щель между бревнами. Папа сказал, что, видимо, русский сел на пень отдохнуть, а за бревнами лежал раненый немец, который и застрелил его из пистолета, но сам также не выжил. Все подобные случаи производили на меня сильнейшее впечатление, я долго не мог про них забыть и часто задумывался о том, как же все это могло произойти, и, конечно, сильно переживал и за одних, и за других.

Собираясь в поездку в Восточную Пруссию, мои родители, конечно, даже и не могли себе представить, что их там ожидает и, какие опасности и тяжелые наблюдения ожидают их маленького сынишку. И они всячески старались смягчить эти неприятности самыми разными способами. Однажды папа принес мне маленького крольчонка, которого надо было кормить травой, и я навсегда запомнил душистый запах свежего клевера и жужжание шмелей в его белых и розовых цветках. Запомнилось также и синее-синее небо с поющим и трепещущим над одной точкой жаворонком, и длинные стаи ласточек, которые любили садиться между столбами на электрических проводах, их нескончаемый, нежный щебет, и многоцветная радуга над самым морским заливом.

будешь ли ты в начале или в конце очереди. Особенно неприятно это было

в летнюю жару, когда из уличной тени ты попадаешь в душный магазинчик, где давление и возбуждение вспотевшей толпы заметно возрастает. В один

из таких дней, когда передо мной уже оставалось человек пять - семь, я увидел, как за стол, стоящий тут же, в магазине возле окна, сели трое солдат.

Они положили на стол хлеб, что-то еще и, главное, сыр. Кусочек сыра, весом грамм триста, приковал к себе мое внимание, он мягко поблескивал своей желтизной в лучах солнышка, которые проникали через щели ставен, закрывающих окно. Я разглядывал его разнокалиберные дырочки на мягких тонких ломтиках, которые острым ножиком отрезали солдаты, и несколько раз сглотнул слюну┘ До сих пор не могу понять, как это случилось, но, когда подошла моя очередь, я протянул деньги и талоны и громко заявил: "Сыру┘ на все!".

"Мальчик, я же тебя знаю, - сказала мне продавщица, - ты всегда покупаешь только хлеб". "Я сказал, сыру, значит, сыру, -" чуть ли не грубо ответил проснувшийся во мне звереныш, и я получил вожделенный кусок величиной с пачку сигарет. Пробиваясь, как во сне, к выходу через толпу, я видел обращенные на меня изумленные взгляды - сыр можно было купить рядом, не отстаивая огромной очереди за хлебом, а потом во дворе, за магазином, давился этим сыром и захлебывался слезами от сознания собственного ничтожества. Но, как же теперь быть? Я не могу сказать дома правду┘ Нет, не потому, что я чего-либо боюсь и не потому, что мне стыдно┘ А потому, что мои мама и папа не заслуживают такого негодного сына┘ А потому, что им будет очень больно узнать, что их сынишка, о котором они всегда так нежно заботятся┘

украл┘ да, именно, украл в магазине кусок сыру. А был ли я, действительно, голоден? Да нет же, конечно, нет, но я никак не могу понять, почему же так случилось┘ Все, решено! Я скажу дома, что просто потерял и деньги, и талоны┘ в очереди, да┘ уронил, наверное, где-то в толпе. Но, почему продавщица сказала, что она меня знает? Почему┘ Так ведь это же тетя Даша┘

и они знакомы с мамой┘ Все равно буду стоять на своем┘ потерял и деньги, и талоны, буду стоять на своем┘ потому, да потому, что больше со мной никогда в жизни ничего подобного этому позору не случится! Никогда!

О, какое хладнокровие на всю жизнь к самым различным "цацкам" воспитал во мне этот позорнейший случай. Дома к моей потере отнеслись так спокойно, как будто давно ожидали от меня чего-то подобного, но меня продолжал еще долго жечь этот тайный стыд, особенно вечером, когда после работы все садились за стол ужинать и резали хлеб. Я всегда помнил, что тогда мы ужинали без хлеба┘

Входная дверь в нашу квартиру имела наверху окно, где вместо стекла висела матерчатая занавеска. Я иногда пользовался этим окном и вылезал на улицу через закрытую дверь, когда не хотел брать с собой ключ, чтобы его

не потерять. Как-то вечером у меня не хватило терпения ждать, когда мама придет с работы, и я пошел ее встречать, оставив дверь закрытой, поскольку папа должен был появиться много позднее. Мы встретились с мамой довольно быстро, пришли домой, открыли дверь и несколько минут были на кухне, а потом прошли в комнату, где нас и ожидал сюрприз. Посреди комнаты, низко опустив голову, стоял немецкий мальчик лет десяти. Видимо, он залез в дверное окно сразу же, как только я ушел, а потом просто не успел уйти, как мы уже вернулись с мамой. Худенький, с угловатым, худым лицом и большими глазами он стоял молча, не поднимая глаз, и сначала мне показалось, что я его уже где-то видел. Потом я вспомнил про воров, которые утащили мешок с комбикормом, но особенно меня возмутило то, что теперь я не могу пойти не только погулять с ребятишками, но даже и за хлебом сходить. Ведь, оказывается, к нам всегда можно залезть через это дверное окно!

"Ах ты, фашист!" - невольно вырвался мой звереныш, и кулаки мои безотчетно сжались. "Замолчи! Никакой он не фашист! - строго сказала мама, -

он такой же мальчик, как и ты┘ только голодный┘". И на слове "голодный" голос ее как-то дрогнул и "поскользнулся"┘ И еще меня поразили эти слова "такой же мальчик"┘ что, может быть тетя Даша уже сказала маме, что я - вор? Мама дала мне книжку и сказала, чтобы я немедленно отнес ее соседке, "бабушке", и передал ей спасибо, мама ее уже прочла┘ Когда я пришел

к "бабушке", у них по радио передавали песню "Полюшко - поле", а потом я рассказал ей про "фашиста". "Да какой же он фашист, это просто голодный мальчик", - она в точности повторила мамины слова┘ Мне даже показалось, что она уже знала этого мальчика.

Когда я возвращался домой, то мимо меня прошел тот же "фашист", но теперь он нес в руках пол буханки черного хлеба. Моего хлеба! Того самого хлеба, за которым я сегодня столько стоял в очереди! А дома я узнал еще одну новость: за то время, пока меня не было дома, мама "скормила этому фашисту всю мою манную кашу"! И тут мой "звереныш" вырвался на волю: "Ну, давай, мамочка, я буду целыми днями стоять за хлебом, а ты будешь кормить всю фашистскую армию!" "Ну, давай", - чуть ли не улыбаясь, ответила мама. "А ты знаешь, что они убили Ленькиного отца?!" - чуть ли не закричал я. "А ты знаешь, как он похож на┘", - и она разрыдалась. "На Стасика┘", - медленно дошло до меня, и я бросился ее обнимать┘

Когда мы успокоились, то мама захотела приготовить ужин к папиному приходу, но оказалось, что у нас пропала вся крупа. Где мы только ее не искали, но найти никак не могли, а потом я случайно открыл чугунную дверцу в плите и увидел там белый мешочек. Этот мешочек был не наш, но в нем находилась вся крупа, какая только у нас была: примерно грамм по двести манки, риса и пшена. Все зерно, конечно, было перемешано в этом мешочке, и мы долго разделяли одно от другого┘

Когда папа пришел с работы, мы уже успели успокоиться, но он заметил красные глаза и спросил, в чем дело. А мама ответила, что все в порядке и, что "это наш с Валеркой небольшой секрет". Тайну же о том, сказала ли тетя Даша маме про сыр или нет, я так никогда и не разгадал, но теперь все же думаю, что сказала.

Уходя на работу, родители оставляли мне еду на целый день, и, когда приходило время, мы уничтожали ее вместе с Гансом. В то время аппетит у меня был неважный, и Ганс отлично меня выручал, так, что мама, приходя домой, всегда была очень довольна, что я "нормально покушал". Однажды мама оставила мне несколько бутербродов, слегка намазанных сливочным маслом и, когда мы начали их есть, Ганс сказал: "А мы раньше мазали бутерброд маслом так, что хлеба не было видно."

Хозяин подошел ко мне поближе и спросил, умею ли я читать, на что я также ответил утвердительно. Книга была открыта на странице с рисунком, который изображал характерную позу дирижера, его бюст с палочкой в правой руке. Но больше всего меня удивило водруженное на его носу пенсне, таких очков, без опорных дужек, я еще никогда не видал, интересно, как же они держатся на переносице? "Ну, прочти, пожалуйста, что тут написано", - и он показал на подпись под рисунком. Я не сообразил, что у немецкого языка могут быть и буквы совсем другие, но сдаваться уже было поздно. И тут мне повезло! Внимательно разглядывая незнакомые буквы, я вдруг увидел, что одна их них, немецкая буква "g" удивительным образом напоминает то самое пенсне на рисунке, которое меня уже так поразило раньше, и я в раздумье пробормотал: "Мне кажется, что вот эта буква "g" означает очки┘ " Как он смеялся! Смеялся и повторял: "Ты - хороший мальчик, о.., я знаю, ты - хороший мальчик┘" Это был совершенно необыкновенный старик. Еще бы┘ ведь рядом был Кёнигсберг - старинный университетский город, город Канта и Бесселя! Он предложил мне другую, очень красивую детскую книжку с цветными картинками. На одной из них был изображен горбатый карлик с огромным носом, который перед кем-то склонился так, что его нос почти касался земли. Но я отказался, мне хотелось спросить папу, что означает немецкая буква "g" под рисунком, и почему так смеялся der alte Mann. Мне показалось, что он остался в недоумении. Как порой непросто достичь взаимопонимания┘

Пришел Ганс, он сказал, что немного был болен и поэтому не заходил ко мне. Затем der alte Mann позвал нас на кухню, чтобы пообедать и, оставив книжку о симфоническом оркестре в комнате на столе, я вместе с Гансом

тоже пошел на кухню. Там мы с ним помыли руки и сели за стол. На столе стояла красивая фарфоровая супница в форме круглой вазы и три глубоких тарелки с цветными рисунками и узорами. Такой посуды я никогда раньше не видал, да и позднее, если и видел, то, разве только в музеях┘ Der alte Mann взял необыкновенной красоты половник и налил супу сначала в мою тарелку, так что я зарделся от такого внимания. Красивая, тяжелая ложка┘

В тарелке была налита прозрачная горячая жидкость, в которой плавали какие-то зеленого цвета зубчатые листочки и несколько кубиков вареной картошки. Я зачерпнул суп ложкой и отправил его в рот. Это был суп из крапивы! И, как мне показалось, даже не соленый суп! Я не знал, что мне делать┘ "Так у них не только другой язык и другие буквы, у них, оказывается, и пища совсем другая┘", - размышлял я. "Не можешь? - спросил меня хозяин тихо, - А мы едим┘" Через некоторое время, так больше и не прикоснувшись к этому супу из крапивы, я вышел на крыльцо, чтобы идти домой, но меня остановил der alte Mann: "Мальчик, возьми, пожалуйста, эту книгу, она теперь твоя".

В 1947 году Ганс уехал, как говорят, по-английски, не простившись, но так случилось, скорее всего, из-за неразберихи в организации отъезда, когда, допустим, поздно вечером им сообщили, что поезд уходит рано утром. В этом же году я пошел учиться в школу и больше не посещал домик Ганса, а потом

мы и сами уехали из Циммербуда довольно поспешно, о чем я еще напишу.

Родители мои, повинуясь своей летной профессии и в надежде как-то заработать себе на жилье, всю жизнь метались по стране, разоренной войной и всеобщим хаосом системы, от Крайнего Запада до Восточной Сибири и Крайнего Севера, а книжка, которую подарил мне der alte Mann, тоже путешествовала вместе с нами, пока, наконец, где-то не потерялась. Когда я стал постарше, то неоднократно вспоминал дедушку Ганса, и мои фантазии почему-то рисовали его профессором Кёнигсбергского университета: то профессором западной литературы, то профессором истории и даже профессором физики, но непременно профессором. Я думал также и о том, что такую библиотеку, какая была у него, в то время репатриации взять с собой в Германию было, видимо, нереально, и очень сожалел о том, что der alte Mann мог ее лишиться. Мне казалось, что эти книги представляли большую ценность для него и всегда удивлялся тому, как легко он нашел путь к моему сердцу.

Я не начал свой рассказ с Ленькиного "Мессершмита" только потому, что

вы могли бы не поверить мне с самого начала, и тогда бы вся моя писанина оказалась бы напрасной. Но я дорожу этими воспоминаниями, и не потому, что они имеют личный характер, а потому, что они в некотором роде уникальны. О войне написано очень много и, чтобы добавить к этому что-то новое, надо бы располагать некими новыми документами, недоступными ранее.

Вот в качестве таких документов я и предлагаю вам хорошую память пяти - семилетнего русского мальчика, который совершенно случайно попал в слой пограничного контакта между двумя воевавшими цивилизациями, причем попал в результате стремительной военной операции советских войск, когда оба лагеря встретились взаимно неожиданно. Эти воспоминания уникальны также и тем, что оба лагеря были только гражданскими жертвами необузданных амбиций своих империй.

о котором я уже упоминал, то первым, на что обратил внимание пятилетний мальчик, как раз и оказался "мессершмит" на огороде соседнего дома. И пока мама и папа зашли в дом и осматривали его, я уже сидел в кабине этого самолета. Помню удобное, мягкое кресло пилота, помню прямоугольные с креплениями, подобными лыжным креплениям, педали из гофрированного дюраль алюминия, помню ручку-штурвал для правой руки и помню, что большой палец этой руки ложился на кнопку гашетки, напоминающей обычную кнопку дверного электрического звонка. Возможность подвигать из кабины самолета, как элеронами крыльев, так и небольшой вертикальной плоскостью стабилизатора, вызывала у меня восхищение.

За креслом пилота находилась глухая вертикальная стенка с технологическими отверстиями, одно из которых теперь располагалось несколько выше моего левого уха и содержало карман из мягкого белого материала. Но, когда я повернулся, и моя правая рука нащупала в этом кармане какой-то нелегкий металлический предмет, ее запястье мягко сжала рука моего папы: "Отпусти, Валерка, там лежит какая-то гадость". И он достал из этого кармана пистолет, первый из множества тех, что я видел потом не в кино и не на картинке, и тут же высыпал из его обоймы желтые патроны с торчащими из них туповатыми, серыми пульками. Я уже знал, что на донышке патрона находится капсюль, который вспыхивает при ударе бойка и поджигает порох, а когда такая пулька вылетает из пистолета и попадает в человека, то он умирает. Невзрачный вид этих пулек почему-то меня огорчил.

Позднее я часто задумывался, почему немецкий пилот оставил пистолет в самолете и однажды спросил об этом папу, и получил ответ "Он мог видеть с воздуха, что Кёнигсберг или Циммербуд уже заняли русские войска. В этом случае ему надо было спрятаться. Скорее всего, он переоделся в гражданскую одежду, как будто никогда и не воевал". "И теперь ловит рыбу, где-нибудь на пирсе?", - почему-то вспомнил я про случай на рыбалке. "Конечно, может быть┘ он же тоже хочет кушать", - ответил папа, даже и не догадываясь о моих фантазиях.

Потом выяснилось, что пулемет "мессершмита" заряжен, и я мог бы при нажатии на гашетку "дать пулеметную очередь", правда, наклон фюзеляжа после посадки был таков, что пули "зарылись" бы в землю в нескольких метрах от самолета, а сам пулемет не был взведен. Он тут же был разряжен, причем я узнал о том, что у "мессершмита" ствол пулемета проходит внутри вала, на котором вращается его пропеллер. У советских самолетов пулемет был смещен от центра вращения пропеллера, так что стрельба производилась через вращающийся винт, и был необходим синхронизатор, запрещающий выстрел пулемета по собственному винту.

Первое время после знакомства с немецким истребителем я ложился спать только с мечтой о том, что завтра наступит утро, и я снова пойду к нему. Потом это увлечение стало тускнеть, появились новые знакомые и новые увлечения, я стал бегать с ребятишками в лес и собирать всякие военные штучки.

Больше всего меня интересовали пистолеты и револьверы различных марок.

Валерка Г. жил недалеко от нас и, как мне кажется, по соседству с фрау Эммой. Это был мальчик моих лет, однако, совсем не чета мне, как по своему довольно широкому кругозору, так и по своим наклонностям. Однажды, когда мы нашли пучок стеклянной ваты, он мне сказал фразу, смысл которой мне могли разъяснить только родители: "Не трогай ее руками, а то тебе в руку воткнутся такие стекляшки, что их ни один хирург не достанет". Тогда мне казалось, что он непременно станет врачом, хирургом. Он научил нас играть в больницу, лечил всех и показывал нам с помощью палочки, как он работает скальпелем. Играть с ним было очень интересно.

Папа аккуратно дозировал мои интересы, и, когда он понял, что мой интерес к "мессеру" несколько потускнел, и я опять готов к лесным прогулкам, он постарался освежить его снова. "Валерка, хочешь, я покажу тебе, как запускать мотор у мессера? ", - спросил он меня однажды, как бы, между прочим.

Я чуть не подавился┘ я даже и не мог себе вообразить такой прекрасной возможности! Все оказалось очень просто. Конструктор немецкого истребителя предусмотрел боевую ситуацию, когда пилоту придется взлетать самому, без того, чтобы для запуска двигателя, кто-то другой провернул ему винт. Я вырос на аэродромах и прекрасно знал, что во время запуска двигателя пилот сидит в кабине, и необходим помощник, который подходит к самолету

и начинает рыками двух рук вращать винт самолета. При этом между ними происходит стандартный диалог: "Контакт! - Есть контакт! - От винта!", - помощник отскакивает, двигатель "дает вспышку", и начинает работать, самолет бежит по взлетной дорожке и, наконец, "отрывается" от земли. Взлет

и посадка - два для меня совершенно волшебных момента в авиации, ни с чем не сравнимая техническая красота, которую я наблюдаю всю жизнь, только затаив дыхание.

Оказалось, что у "мессера" на фюзеляже, слева и впереди пилотской кабины есть небольшой люк, который содержит устройство для запуска двигателя самолета без помощника (инерционный механический стартер). Сдвинув этот люк в сторону, надо поставить в рабочее положение рукоятку (как мы ее называли - заводилку) и раскрутить ее изо всех сил. Потом люк можно закрыть. Это приводит в движение достаточно большой и массивный диск, ось вращения которого опирается на хорошие подшипники, так что почти бесшумное вращение диска по инерции может продолжаться несколько минут. За это время можно вполне успешно сделать задумчивый вид, деловито обойти вокруг самолета, "поправить" кое-что в его моторе, сесть в кабину пилота и нажать там некоторые рычаги. Эти рычаги соединяют вращающийся диск с хорошо смазанным, еще совсем свежим двигателем и вращают его по инерции целых две-три минуты. Мотор "работает", самолет дрожит, короче┘ полный восторг!

Это был один из немногих случаев в моей жизни, когда я откровенно хитрил, сохраняя в тайне и наличие люка, и процедуру раскрутки диска. Я интуитивно понял, что так будет интереснее и для меня, и для ребятишек, но, как это бывает нередко, благие намерения привели к плачевным результатам. Неоднократно проверив неотразимость воздействия на ребятишек процедуры

запуска двигателя у "мессера", я захотел поиграть в эту игру и с Валеркой, который все же заходил ко мне, но уже не каждый день и совсем ненадолго. А я, как обычно в подобных случаях скучал без него. Теперь же, как только он пришел, я немедленно выкинул ему нового "козырного туза" и предложил наладить самолет, чтобы полететь на нем в Москву. Мы "ремонтировали" самолет почти целый день, и дело явно продвигалось успешно, мотор уже начал "давать вспышки", а потом работал все продолжительнее. Случилось главное из того, чего я хотел достичь: раньше я признал Валерку как хирурга, а теперь он признал меня, как механика.

В результате Валерка опоздал домой часа на два - три с нарушением своего железного распорядка дня. Чем это может для него кончиться, я, конечно, просто не подумал. А дома его очень крепко отлупили ремнем и, как оказалось, не столько за то, что он опоздал, а за то, что он научился у меня врать.

Совершенно очевидной и возмутительной ложью для мамы и бабушки Валерки было его утверждение о том, что мы уже "запускаем мотор у мессера". При этом Валерка утверждал это категорически, сколько они его не лупили. Вечером в тот же день к моему папе пришел папа Валерки, с которым наши родители были в хороших отношениях, и сказал: "Слушай, я тебя очень прошу, сделай так, чтобы наши дети больше не играли вместе". "Почему?!". "Да, понимаешь┘ твой Валерка учит моего врать и уже достиг в этом таких успехов, что мы сами ничего не можем поделать┘". "Да нет, тут что-то не то┘ Мой парень не врет┘ он, конечно, может фантазировать во всю┘ но врать┘ нет. Он не злой мальчик. Что ты, например, имеешь в виду, когда говоришь, что твой научился у моего врать?" - "Мой теперь, сколько его ни лупи, твердит, что они собираются лететь в Москву и уже запускают двигатель у мессера┘". "А┘ понятно┘ ну что ж, пойдем, я тебе покажу┘". И они пошли к мессеру, и все стало ясно, как белый день┘ Однако больше мы с Валеркой уже так и не встречались┘ и вскоре он уехал совсем.

С тех пор я твердо уверен, что многие взрослые - это ужасно глупые люди, как бы они не одевались, и какие бы прически они себе ни придумывали. Я хочу закончить эту историю словами одной из песен В. Высоцкого: "Мой адвокат хотел по совести за мой такой веселый нрав, но прокурор просил всей строгости и был, по-моему, не прав".

жали полностью свою военную технику. Но, чтобы этой техникой не могли воспользоваться наши, немцы убирали одну из важных деталей, такую, которую быстро не изготовишь в военных условиях. В Циммербуде было распоряжение, согласно которому за восстановление немецкой техники могли заплатить. Однажды папа сказал, что далеко в лесу есть большой тягач, и он со своим знакомым, которого звали дядя Толя, собирается пригнать его на электростанцию.

После долгих уговоров папа все же взял меня с собой, мы вышли рано утром втроем и шли, действительно очень долго и два раза останавливались, чтобы я мог отдохнуть (нес инструменты). Взрослые тоже сильно устали, так как они несли канистры с бензином и маслом.

Тягач был огромный, на гусеницах, и такого я еще никогда не видел, но больше всего меня удивило его рычажное управление. Сначала папа и дядя Толя долго ремонтировали этот "танк", отвинчивали разные болты и гайки и ставили какой-то вкладыш, который сделали сами на токарном станке еще неделю назад. Потом мы уселись в громадную кабину, папа сел за управление и загрохотал двигатель. Тягач заметно трясло, он управлялся с помощью педалей, а вместо руля в каждой руке папа держал по одному рычагу и передвигал их то к себе, то от себя. Это было совсем необычное зрелище. Мы ехали не очень быстро, но у меня такое впечатление, что до прибытия "на место" оставалось всего полчаса, как вдруг мы наехали на небольшой пенек, что-то случилось, и тягач остановился. Опять пошли в ход ключи, опять я аккуратно складывал на масляную тряпочку болты и гайки, потом появился и этот самый вкладыш, но он был какой-то помятый и поломанный. Немного подумав "механики" решили, что придется сделать новый вкладыш из углеродистой или легированной стали и обязательно придется его закалить. Вот из-за этого то слова "закалить" я и запомнил все упомянутые технические тонкости, поскольку в последствии узнал, что "закалить" деталь - это, значит, нагреть ее в специальной печи до определенной температуры, а потом быстро перенести ее в воду или в техническое масло. После такой закалки стальная деталь становится более твердой и более прочной (┘ булат его хранит таинственный закал┘).

В результате этой поломки, домой пришлось идти пешком и к Циммербуду

мы подошли, когда было уже довольно темно. Дядя Толя повернул к своему дому, а мы с папой пошли к своему, и уже почти пришли домой, как вдруг сзади нас раздался голос: "Эй ты, с пацаном! Положи кошелек на землю!". Я даже не понял, чего от нас хотят, и, повернувшись назад, увидел, что шагах в пятнадцати стоят два морячка: бескозырки, тельняшки, брюки клеш. Как я теперь понимаю, они были немного выпившие. "Положи, падла, кошелек,

хуже будет!", - снова крикнул один из них и кинул в нас довольно большой камень, но не добросил его. "Валерка, быстро иди домой и не оглядывайся",

- сказал мне папа, а сам, повернувшись назад, молча пошел своим легким шагом навстречу к морячкам. Я же прирос к земле и ожидал, что сейчас будет┘ Но ничего особенного не случилось. Когда папа прошел немного больше половины пути, то морячки просто исчезли. Он немного постоял, как будто задумчиво их подождал, и, когда стало ясно, что они уже не появятся, он вернулся ко мне и сказал: "Валерка, я думал, что ты умный парень┘ В таких случаях надо слушаться безоговорочно, я должен быть уверен, что ты в безопасности". "Прости, папа, я не мог сдвинуться с места┘. Как они узнали, что мы - русские, ведь у немцев денег не бывает?". "На мне куртка, по которой они видят, что я - русский и работаю, а немцы┘ они по ночам теперь не ходят".

Через некоторое время папа и дядя Толя сделали и закалили вкладыш, а потом пригнали тягач на электростанцию в Пиллау. А потом папа купил новый фотоаппарат прямоугольной формы, который назывался "Комсомолец". Он позволял делать по 12 снимков на пленку с размером кадра величиной 6 на 6 сантиметров. Но снимки получались, конечно, только черно-белые и не очень хорошие и возникали проблемы и с резкостью, и с контрастностью, и с проявлением, и с закреплением.

Однажды в конце дня к нам зашли два немецких парня 14 и 16 лет и спросили папу. Я ответил, что они могут немного подождать, поскольку он скоро придет с работы. Но они вышли на улицу, стояли, спокойно разговаривали между собой и ждали его возле ворот. Когда пришел папа и поговорил с ними, то оказалось, что они нашли в лесу четырнадцать танкеток и просят его помощи, чтобы их отремонтировать. Вскоре у нас во дворе появилась одна танкетка и один запасной мотор от другой танкетки. Потом эти парни приходили к нам попеременно по одному почти каждый вечер и работали вместе с папой.

Немецкая танкетка действительно представляла собой небольшой танк на гусеницах длиной около двух метров и высотой около метра, но без водителя. Как мне объяснили, она содержала два "кармана" взрывчатки спереди и сзади, которую достали и сожгли еще в лесу. Общий вес взрывчатки я не знал, но думаю, что он составлял около 50 килограмм. Спереди и сзади танкетка имела по два, скошенных к горизонту, бронированных листа стали толщиной около одного сантиметра. Она управлялась с помощью длинного кабеля, который разматывался с кабельной катушки по мере продвижения вперед этой управляемой самоходной мины дистанционного действия. Оператор, управляющий танкеткой, следил за ней с помощью бинокля и в нужный момент осуществлял подрыв всего устройства. Ее целью мог быть боевой танк или артиллерийская установка, или долговременная огневая точка (ДОТ) и т.д.

Оба мотора были разобраны "до тла", детально изучены и после этого собраны заново. Один из них взревел, чуть ли не при первой же попытке запуска, тогда как у второго не хватало какой-то детали (кажется, пробило бобину), и он заработал через несколько дней после первого. Мне было все это очень интересно, я повсюду "совал свой нос", спрашивал и тут же получал разъяснения "на пальцах" и с удовольствием подавал нужного размера ключи, болты, гайки и шайбы. Мы общались на смешанном русско-немецком языке. Тогда я и узнал, что такое цилиндр, поршень, клапан, картер, шатун, бобина, аккумулятор и т.д. Наконец, мотор установили на танкетку, собрали трансмиссию и на коротком кабеле вывели три управляющих кнопки, две из которых были черными "поворот направо", "поворот налево" и центральная кнопка "стоп" красного цвета. Для ручного запуска мотора танкетка имела специальный, как мне казалось, очень удобный рычаг.

Когда первый раз папа запустил мотор и включил сцепление, то танкетка так неожиданно бодро побежала вперед, что и папе пришлось пробежать за ней шагов пять, держа в руках короткий кабель с управляющими кнопками, пока он ее не остановил. Он бежал очень смешно, немного приседая, так что сперва засмеялись оба немецких парня, потом папа, а потом уж и я, потому, что в начале я сильно испугался. Так я и запомнил эту картину, как они все трое, с руками и лицами, измазанными маслом и сажей хохочут все громче

и сильней, и как один из немцев уже держится за живот, а я радостно бегаю между ними. "Нет, это, совершенно никуда не годится, это просто опасно", - решили они и стали прилаживать на танкетку небольшое кресло, и прицеплять к ней за одну оглоблю большую четырехколесную телегу, на что ушло еще два вечера.. Терпение мое уже горело синим пламенем, когда танкетка выехала, наконец, за ворота на необозримый простор бывшего картофельного поля.

После этого события раза два-три в неделю состоялся аттракцион катания на танкетке, когда к нам приходили до 10 - 12 ребятишек в возрасте от 5 и до 15 лет, папа рассаживал их на телеге, а старшего садил на кресло в самой тан-

кетке и общему восторгу не было предела. Я часто на него обижался за то, что мне часто не доставалось посидеть в этом кресле и самостоятельно поуправлять этой "упряжкой". Сложности начались с того, что у танкетки начали рваться гусеницы, для ремонта которых требовалось особое приспособление. Задержки происходили также из-за бензина, который надо было приносить в канистре издалека. Куда потом делось это чудо технической мысли, я уже не помню, но помню, что про остальные танкетки папа сказал, что теперь с ними разберутся эти "толковые и аккуратные немецкие ребятишки", которые их нашли.

Я очень часто восхищался тем, что знал и умел делать мой папа. Достаточ-но добавить, что несколько позже, уже в 50 - 51 году в Москве он сам (с моей помощью, конечно!) собрал телевизор по схеме, которая была опубликована в журнале "Радио". При этом я узнал, что такое "прямое усиление", "сверхрегенератор", "супергетеродин" и т.д. Первая картинка прорезалась, когда шла какая-то передача, в названии которой стояло имя "Иван Грозный". Как я помню, телевизор еще не был достаточно хорошо настроен, была сетка помех и малая контрастность, но не было подходящего сопротивления, чтобы ее улучшить. Тогда папа зачистил запаянное в этом месте схемы сопротивление наждачной шкуркой и сказал: "Смотри, я сейчас буду рисовать, как Франсиско Гойя".

К этому времени наш "штаб" уже располагался в небольшом деревянном сарайчике, в крыше которого папа в тот же вечер проделал небольшое отверстие и вертикально установил трубу перископа. Находясь внутри помещения и заглядывая в его окуляр, можно было видеть все, что находится на огромном картофельном поле, а также и на большой части морского залива. Настройка изображения на резкость в перископе достигалась поворотом объектива на окуляре, а само изображение было увеличенным и приближенным.

И┘ "штаб" заработал. Оставаясь внутри сарая невидимыми, мы видели все, что происходило вокруг, видели все с точки зрения объектива, расположенного на крыше деревянного сарая, т.е. с точки зрения, о которой никто ничего не знал. Кто бы ни шел к нам в гости, я мог об этом знать за несколько минут, до того, как человек появится у ворот. Так я любил встречать маму, когда она красивая и энергичная спешила с работы ко мне домой. Очень хорошо были видны тральщики, которые постоянно работали на морском заливе, и другие, проходящие, корабли, а пару раз стремительно промчались торпедные катера. Игра заключалась в том, что "противник" пытался незаметно окружить и захватить "штаб", составы команды штабистов и команды "противника" постоянно менялись, но штабисты выигрывали гораздо чаще: "Валерка, я тебя вижу┘ ты лежишь около яблони, а слева от твоего лица растут две ромашки и розовый клевер ". Это все┘ заметили - надо сдаваться.

Однажды, направив перископ на залив Фришхафен, я увидел огромное судно, такого там еще не проплывало при мне никогда. Картинка была отличная, блестели пуговицы на кителях офицеров, на борту судна огромными буквами было написано незнакомое слово "ГРИБОЕДОВ". Необычный размер судна и необычное его название сильно возбудили мое любопытство и, когда пришел папа, я спросил, что значит "Грибоедов". Он ответил, что это русский поэт, "ну, как Пушкин, например" и потом добавил "да его, кажется, также и звали - Александр Сергеевич". Мы поговорили об этом пароходе ("он такой большой, может быть он не морской, а океанский?" - помню, спросил я), на что папа улыбнулся и ответил: "Вполне может быть, что океанский". В этом событии было так много необычного (размер судна, имя незнакомого мне ранее поэта, совпадение имен двух поэтов и проявление великих оптических возможностей новой игрушки - перископа), что я, конечно, никогда уже не мог его забыть.

и, что подобная экспедиция впервые была оснащена радиотелескопом. Я никак не хочу утверждать, что именно мое, оснащенное трофейным немецким перископом, наблюдение самого начала этой экспедиции, собственно говоря, и обеспечило ей успех. Нет. Я лишь изумляюсь тому, какие "вензеля" умеют выписывать время, наука и жизнь.

"Вензеля" времени продолжаются. Буквально вчера мне позвонил мой земляк (по Енисею) Гавриил Романович Карташов (с которым я работаю в ИТЭФ более 15 лет!) и говорит: "Ты знаешь, что 9 апреля 1945 года был взят Кёнигсберг?". - "Конечно, знаю", - отвечаю я ему. А он (полагая, видимо, что я пошутил) продолжает: "Понимаешь┘ я участвовал в этом деле, и как раз 9 апреля в этом году мне исполняется 80 лет, приглашаю на мальчишник". "А

я и не знал, что вы брали Кёнигсберг", - отвечаю я ему, - мне бы хотелось поговорить с вами об этом". "Ну, точнее, я участвовал не в штурме самого Кёнигсберга, а мы брали там одно местечко, Пиллау, называется". Так, что, хотите верьте, хотите - нет┘

я проходил это расстояние примерно за полчаса. Это поразительно, но при всей своей неплохой детской памяти, я не помню ни одной девочки, ни русской и, тем более, ни немецкой. А вот первую свою молоденькую школьную учительницу, точнее пару эпизодов, связанных с ней, помню превосходно.

Первый довольно неприятный случай произошел во время построения, когда наш класс выстроили, скорее всего, на уроке физкультуры. Выстроили и┘ на некоторое время забыли┘ Рядом, на лавочке и на подоконниках лежала наша верхняя одежда, что-то типа легких курточек с карманами, в которых мы и хранили некоторые свои сокровища. Совсем недалеко находился наш класс, ребята потихоньку разбаловались, кто-то сбегал в класс за мелом. Теперь обладатели мела рисовали на своей ладони свастику и "прихлопывали" ее другим ребятишкам на одежду, дружески похлопывая их по спине и

по брюкам. Кто-то засмеялся┘

В это время появилась учительница и застала одного из "хлопальщиков" врасплох и, что называется, "с поличным". Я думаю, что, если бы "хулиган" рисовал звездочку, то все кончилось бы устным замечанием, но он рисовал свастику. Учительница потеряла самообладание, схватила с лавочки первое, что ей попалось под руку из нашей одежды, и со всего маху ударила этой одеждой провинившегося первоклашку по голове. Я стоял совсем недалеко, все происходило молча, и вдруг широкая волна крови залила лицо мальчика и он дико заорал. Учительница бросилась к нему, появились бинты, вата, йод┘ Оказалось, что в курточке, которую в сердцах схватила учительница,

лежала свинцовая бита для игры в "чику" , которая тогда быстро распространялась.

Я ни в коем случае не хочу сказать, что школа была плохая, совсем нет, в школу я шел с удовольствием. Еще до школы я неплохо умел читать и считать, так что учеба особых трудностей у меня не вызывала. Учительница тоже мне очень нравилась, она умела весело пошутить и часто смеялась вместе с нами сама, и большущие глаза ее при этом тоже задорно прыгали и смеялись. Однако, видимо, так уж устроена наша память, что она сохраняет, скорее, не только то хорошее, что действительно стоило бы помнить, но и то, что в свое время произвело на нас наибольшее впечатление.

Поэтому, второй эпизод, тоже не из приятных, но, тем не менее, я его расскажу. Была весна 47, дружно цвели сады, а я шел в школу мимо заброшенного дома, у которого даже забор был разрушен. И сразу же за забором большими бело-розовыми цветами цвели яблони┘ Я сделал несколько шагов в этот сад и наломал довольно большой букет с цветами яблони для нашей учительницы. Когда я вошел в класс, ребята еще садились за парты, а учительница стояла у своего стола, урок еще не начался. Я молча, почти от самой двери, протянул ей этот букет ┘ Лицо Марьи Ивановны исказилось,

она затопала на меня ногами: "Что ты наделал, дурной мальчишка!" Я ничего не понимал, и молча стоял, понурив голову. "Ладно, садись на место, но чтобы больше этого никогда не было". Я сел на место, так ничего и не понимая. Куда делся букет, я не помню, но на столе учительницы, так, как я себе это представлял раньше, он, конечно, не стоял.

Только дома мне объяснили, что это были не просто цветы, а цветы яблони, из которых выросли бы яблоки, а я "все испортил". Я очень долго переживал и за свою глупость, и за эти не родившиеся яблоки, и за то, что так расстроил свою учительницу. По окончании первого класса у меня в дневнике были две четверки. Одна была по "чистописанию", поскольку я был очень "крученый" и у меня просто не хватало терпения написать аккуратно эти "проклятые" три строчки буквы "ч". Другая же была "по пению", потому что я по-прежнему стеснялся громко петь при посторонних.

Размышляя сегодня над этими эпизодами, я думаю о том, что все это случилось тогда, когда люди еще не пришли в себя после этой ужасной войны. И, кто знает, как пережила эти годы Марья Ивановна, что случилось с ее близкими, ее родителями, была ли она замужем, и были ли у нее дети? А случиться тогда могло все, что угодно. Уж ее-то поколению досталось так, что, как говорится, не приведи, господи┘

Папе, видимо, так понравились мои эксперименты, в которых не было никакой взрывчатки, что он не только многое мне объяснял, но и принимал участие в этих играх. А, однажды, он довольно неосторожно меня спросил: "Валерка, хочешь, я принесу тебе мраморный реостат?". Он пояснил, что реостат, о котором идет речь не просто красивая штука, он позволяет менять сопротивление "ступенями". В итоге мне так захотелось иметь такой реостат, что он мне даже снился. Но, как я теперь понимаю, на деле этот реостат оказался слишком тяжел по весу и, устав после работы, папа все никак не мог его принести с собой.

К этому времени я уже перестал изводить папу однотонными просьбами, типа, ну, принеси, ты же обещал┘ Я уже научился более тонкому подходу

и в течение недели практиковал лишь один короткий вопрос: "Мраморный??". "Мраморный!", - отвечал папа, а я с сомнением покачивал головой, сомневаюсь, дескать, таких, мол, и не бывает┘ Он и посмеивался над моей шуткой, и над собой, и сердился иногда на себя же (видимо, что так неосторожно пообещал), но все же однажды принес мне, наконец, этот самый, мраморный реостат.

Интересных "военных штучек", способных надолго удержать меня дома, было достаточно много и, тем не менее, я далеко не всегда мог удержаться от того, чтобы не пойти с ребятишками в лес. Так что, пока реостата еще не было, я зря время тоже не терял и познакомился с тремя новыми товарищами. Это были заядлые "лесники". Имена трех новых знакомых, с которыми я успел сходить в лес всего один раз, я сейчас, конечно, могу уже и перепутать, но кажется мне, что двое из них Вовка и Витька были братьями примерно 7 и 14 лет, а третьему, Мишке, тоже было лет 14 - 15. Для чего же я-то, семилетка, был им нужен? А все очень просто. Я был нужен Витьке, чтобы "связывать на себя" его брата, моего ровесника Вовку, и, тем самым, давать Витьке хоть изредка "продохнуть". Главным же командиром и вдохновителем всех этих лесных походов, был, конечно, Мишка.

Лесной поход с этими ребятишками спокойно можно приравнять к разведке боем в тылу противника. Старшие ребята собирали в одну кучу все, что попадалось им под руку из взрывчатых военных штучек (гранаты, фауст-патроны, снаряды, толовые шашки, взрыватели┘), а мы с Вовкой дополняли эту же кучу сухими дровами, щепками, ветками и даже кусками сосновой коры. Общая высота кучи собранной взрывчатки была около метра.

Теперь Мишка и Витька свернули себе из газеты цигарки, насыпали туда крупный табак желтого цвета и сладко закурили. Они курили и курили, обсуждали предстоящий взрыв и деловито сплевывали сквозь зубы в еще холодный костер. Нам с Вовкой было завидно, что они уже такие взрослые и ничего не боятся, и так смешно и ловко матерятся┘ А у нас между тем уже мелко дрожали колени и дрожали не только от восторга, но и от страха. Потом Мишка выложил от костра дорожку из шелковых мешочков с порохом, дорожку длиной не менее трех метров и густо посыпал ее сверху мелким пластинчатым порохом. Потом на сцене появилась пороховая макаронина длиной сантиметров 30, которую он воткнул в самый дальний от остальной кучи шелковый мешочек. Наконец, Мишка вздохнул и, выразив глубочайшее сожаление о том, что бикфордов шнур на этот раз он так и не нашел, поджег пороховую макаронину .

Примерно в полукилометре от точки нашей диверсии находился старый окоп, и Мишка дал команду бежать всем туда. Горела макаронина, горели мешочки с порохом, а мы бежали и бежали к окопу. Я-то ожидал, что будет всего один огромный взрыв всей кучи взрывчатых предметов, что мы там насобирали и сложили. Но, оказалось, что все сразу не взорвалось, а слышались взрывы то одной, то другой силы, которые Мишка громко комментировал: "Лимонка, опять она, фауст, взрыватель- чепуха┘ сейчас будет снаряд┘". Потом надо было срочно удирать, потому что на взрывы высылали патруль, который отлавливал таких "диверсантов" и тогда┘ Домой в этот раз я вернулся раньше, чем мама и папа пришли с работы, и все обошлось нормально.

Мраморный реостат, действительно, был довольно тяжел, и папа разместил его в комнате возле окна. Так было удобно небольшим поворотом рукоятки менять его сопротивление ступенями, и в тоже время он "не путался под ногами". Родители ушли на работу, игра была в самом разгаре, и я только что собирался подключить к схеме малюсенький электромотор, предварительно превратив эту "сериес-машине" в " шунт-машине " чтобы регулировать ее ток обмотки через мраморный реостат. И тут пришли Мишка, Витька и Вовка. Они постучали в мое окно, то самое, у которого стоял мраморный реостат, и стали звать меня с собой в лес. Но я сказал, что меня заперли, и они ушли, не очень-то и настаивая, чтобы я все же бежал вместе с ними, например, через окно.

Я так заигрался, что даже и не заметил, как домой вернулась мама. Она быстро прошла в комнату и стала задавать мне странные вопросы, пытаясь выяснить, не заходили ли ко мне "Мишка и Витька с братиком". "Заходили", - ответил я. "А почему ты с ними не пошел?" - спросила мама, видимо заранее хорошо продумав тактику расследования. "У меня тут целая электростанция, куда же мне идти?" - ответил я и показал на мраморный реостат. Получив такой ответ, мама, вдруг, сильно расплакалась и ничего мне больше не сказала.

Через два дня мы уже ждали машину на вокзал и прощались с папой, а на крыльце стоял наш чемодан и сумка с вещами. "Валерка, я надеюсь, что ты не запрятал маме в чемодан какой-нибудь пистолет?" - пошутил на прощанье папа. "Мраморный??" - ответил я ему шуткой на шутку. "Мраморный!" - он крепко обнял меня всего своими сильными руками. "Смотри, а то в поездах часто бывают проверки багажа", - все же добавил он и улыбнулся.

Так мы и уехали, а потом мне больше уж и не случилось побывать в этих краях.