Владимир Хотилов

Рашаль

Крылов не был страстным киноманом в юности и, не став им в зрелом возрасте, наоборот, даже разочаровался в кинематографе как в искусстве. «Синема родилось как аттракцион и умрёт… аттракционом!» — уже жёстко судил он, просматривая иногда рекламный трейлер очередного блокбастера. Но однажды, наткнувшись на анонс одного фильма в программе федерального телеканала, решил, что следует его посмотреть. В своё время, более тридцати лет назад, Крылову не удалось этого сделать по банальным причинам, о которых не хотелось вспоминать.

«Не возвращайся туда, где был когда-то счастлив…» — чужая фраза, ставшая для некоторых чуть ли не афоризмом, отпечаталась в его сознание надолго. Наверное, поэтому не боялся возвращения пусть с помощью старого и, как надеялся он, правдивого фильма в то уже далёкое, навсегда потерянное и несчастливое прошлое лично для него, и многих соотечественников Крылова. А телевизионный показ кинокартины, как выяснилось, оказался приуроченным к юбилейной дате в жизни ныне именитого кинорежиссера.

Смотрел Крылов дотошно, не отвлекаясь, даже с неким пристрастием, помня хвалебные отзывы профессиональных критиков поздней советской эпохи об этом фильме, и ещё не понимая, зачем ему всё это нужно, поскольку не имел привычки просматривать старые киноленты, которые не удосужился или не смог когда-то увидеть.

После просмотра, Крылов, размышляя, не спешил делать выводы о фильме. Эпоха, отображённая в нём, у людей разных поколений была всё ещё на слуху: многие ностальгировали по тому времени, немногие проклинали, а кто-то даже идеализировал тот исторический период. Крылов же не относил себя ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим... Инженеру Крылову было просто жалко самого себя, своих современников, всех тех, кто от рождения до смерти проскользили невидимыми песчинками через космическое жерло вселенских размеров и оказались, как и он, перемолотыми на нашей планете бездушными жерновами той эпохи в неразумно потраченный ресурс.

— Костная мука… — неожиданно произнёс Крылов голосом, лишенным всяких эмоций, и добавил, будто что-то припоминая. — А исходное сырье: мослы разные, рога, копыта и прочее… Удобрение такое, экологически чистое, называлось, кажется, ра-ша… раша… раша-ль — точно!

Он помнил, как они с сестрой добавляли в лунки этот субстрат со странным названием, когда высаживали помидорную рассаду на грядках их садово-огородного участка в три сотки, который достался им от отца. Его к тому времени уже не стало: он умер в больнице после простой операции по удалению грыжи. Ещё он помнил печальное лицо и тихий голос женщины-врача в больничном морге, которая объясняла Крылову причину смерти отца, а потом там же получил у неё необходимую медсправку.

Отец умер утром от сердечного приступа в обычной больничной палате, через день после успешной операции, и мать, всхлипывая, потом часто повторяла: — Они его проспали… они просто проспали…

Многое, что творилось вокруг, казалось Крылову в ту пору странным, ненастоящим, каким-то сюрреалистическим и только смерть — почти всегда загадочная и часто внезапная — становилась в этой жизни фактом подлинной истины, уже никуда не ускользающей. И какое-то время его волновали возможные причины, неприметные сразу подробности, и одна из таких подробностей задевала Крылова достаточно болезненно.

Года три до смерти отец попросил его заполнить большой железный бак талым снегом — раньше, ближе к концу весны, он всегда заполнял эту ёмкость снегом, поскольку в начале лета были перебои с водой в их садово-огородном товариществе. Крылов тянул с этим делом по разным причинам, возможно, даже из-за лени, и старик, не дождавшись от него помощи, сделал всё сам. Однако не рассчитал своих силёнок и, похоже, надорвался, и, как следствие, через некоторое время у него появилась та самая злополучная грыжа… И сейчас Крылов — человек с железной инженерной логикой, в глубине души корил и проклинал себя за то, что, по сути, оказался неким связующим звеном в цепи последующих трагических событий, повлиявших на судьбу родного ему человека.

— С чего это я про рашаль этот вспомнил? — с легким недовольством спросил Крылов сам у себя. — Я же про кино рассуждал, а тут рашаль… какая-то мука костная появилась — придёт же в голову!

Но ничего удивительного с головой Крылова не происходило: рашаль появился в его жизни, когда стало очевидным, что эпоха, где существовала и всем правила советская номенклатура и её верные холуи, канула в прошлое. Увиденный им кинофильм о тех временах лишь слегка встряхнул ещё незамутнённую память Крылова, а удобрение со странным названием сохранилось в глубинах его подсознания вроде временного маркера.

Чем дольше он вспоминал ушедшее время, тем больше разочаровался в просмотренном кинофильме. «Актёры неплохие, талантливые и фактурные, даже в простых ситуациях в них всегда присутствует некая загадка — это хорошо… — размышлял Крылов. — А вот сценарий слабоват… Ни актёры, ни всякие фокусы с киноязыком его не вытягивают».

— Такое происходит, когда нечего сказать, — проговорил он с горечью. — Тема вроде есть, а сказать-то особо нечего — отсутствует глубокое знание предмета!

Последние слова Крылову не понравились — что-то в них было чужое, не своё, как чья-то поношенная одежда, и он, словно оправдываясь, произнёс виноватым голосом: — Какая-то там недосказанность, не хватает чего-то главного…

Теперь, спустя тридцать лет, многое увиденное в фильме выглядело недостаточно убедительным из-за излишней и, как казалось порой, карикатурной условности на ту реальную жизнь, которую он знал не понаслышке, а испытал на самом себе. Возможно, в конце тоталитарного застоя, такое кино стало откровением лишь в творческой среде советских киношников, но только не для большинства простых людей, живущих в ту эпоху, поэтому кинокартина прошла тогда незаметно и не получила широкого зрительского отклика.

«Народу было не до этого… — с мрачным видом думал Крылов. — Наступала уже другая эпоха… эпоха великого хапка, как написал один честный журналист…»

— Раша, рашаль… — непроизвольно произнёс он, даже не удивившись своим словам, и почему-то вспомнил свою сестру.

Сестра Крылова одно время работала секретарём у директора крупного машиностроительного завода. Происходил он из советской семьи номенклатурных чиновников районного масштаба. С подчинёнными был жестковат, не прощал безалаберщины и разгильдяйства, ещё слыл занудой, любящим всех поучать — учил даже цеховых уборщиц, как им следует мыть полы. Однако вне работы, например, на каком-нибудь пикнике с сотрудниками заводоуправления директор мог с ними выпить, рассказать забавный анекдот, любил пошутить и, в общем-то, казался сестре Крылова человеком порядочным и начитанным, этаким советским интеллигентом с широким кругозором. Правда, сестра при этом добавляла, что знающие и искренние люди вряд ли когда-нибудь скажут про него, что все его любили, мол, светлый был человек!

Перестройка в стране выдыхалась, и Крылов неслучайно интересовался у сестры о знакомом ей советском интеллигенте с широким кругозором, поскольку точно знал, что приличный пакет акций их организации прикупил именно этот человек, которого недавно с позором прокатили на выборах генерального директора завода. Приобрёл их бывший шеф сестры Крылова, можно сказать, по дешёвке, где-то по стоимости двух трехкомнатных картир в областном центре, но на этом не успокоился и продолжал скупать акции их организации.

И Крылов вспомнил, как в их столовой, которую превратили за ненадобностью в магазин, торговали в ту пору всем, что доставалось родному предприятию по бартеру или от арендаторов: от мебельных гарнитуров до садовых граблей и этого самого рашаля. Сей экологически чистый продукт, как он узнал потом от сестры, производила одна фирмочка — совместное предприятие, соучредителями которого являлись не то французы, не то итальянцы. А вот главным там компаньоном являлся её бывший шеф, явно неравнодушный к акциям стонущей от рыночных реформ и шоковой терапии организации, в которой продолжал трудиться инженер Крылов, всё ещё надеясь на светлое будущее.

Безжалостное время неслось неумолимо, сметая, как ураган, прошлые жизненные устои, однако наступившие перемены Крылова не радовали. Устав от безденежья и отсутствия хоть какой-то перспективы, он уволился и теперь работал в другом месте, где ещё нуждались в инженерных кадрах, и платили за их труд пусть скромную, но относительно стабильную зарплату.

…Через несколько лет Крылов случайно узнал в интернете, что большой пакет акций когда-то родного ему предприятия выставлен на продажу. Он почему-то вспомнил про господина, который активно их скупал и как-то поинтересовался про него у сестры.

— Проснулся… — язвительно заметила она. — Он акции вашей конторы давно уж продал!

— С чего это? — спросил Крылов.

И сестра подробно ему рассказала про своего давнего шефа. Оказывается, дела у него в частной фирмочке шли неважно и бывшего красного директора, по слухам, крупно кинули в бизнесе его забугорные друзья-соучредители. После этого он полностью переключился на контору Крылова, скупил почти все её акции и даже попытался что-то там возродить, но безуспешно.

— Лет пять помучился, а затем продал вашу контору! — посмеивалась сестра.

Крылову стало жалко организацию, которой отдал часть своей сознательной жизни, и которую сестра так презрительно теперь обзывала конторой. Ему захотелось сказать что-то злое, но не конкретно про её бывшего шефа, а про всё, что наболело за бесцельно растраченные годы, однако он подавил в себе это желание, проговорив негромко и разочарованно:

— Видать, не получилось у него…

Сестра лишь пожала плечами, а Крылов опять повторил, но уже совсем тихо:

— Не получилось, значит, не получилось…

— Специалист он, в общем-то, грамотный и руководитель требовательный, — продолжала рассказывать сестра, но затем неожиданно умолкла, подбирая, наверное, подходящие слова, и лишь потом добавила с какой-то бабьей тоской в голосе:

— А как человек чересчур мелочный и желчный… и даже не злой, а злопамятный!

И чуть позже, уже в прихожей, держа в руках авоську, набитую апельсинами и мандаринами, сестра спросила Крылова:

— А ты акции своей конторы, куда дел — продал?

— Нет, храню…

— Продай… продай, пока они хоть чего-то ещё стоят!

— Я подумаю, — нехотя ответил Крылов.

Сестра взглянула на него внимательно.

— Быстрее думай, — отрывисто сказала она и, окинув долгим взглядом, добавила с улыбкой: — А ты, Юра, гляжу, поправился… и животиком уже обзавёлся. Как у тебя с давлением?

— Нормально, — всё также неохотно проговорил Крылов.

Сестра, попрощавшись, ушла, а Крылов остался стоять в прихожей, размышляя.

— Авоська… в руках у сестры просто авоська, — бормотал он, печально улыбаясь, а затем невесело произнёс: — Я за те акции не только свой, а ещё материнский ваучер отдал…

Про отцовский ваучер Крылов был не уверен, поскольку уже подзабыл многие события той поры, но вдруг спохватился и подумал: «Чего это я про авоську-то… с чего это, а?»

— Странная эта штука — память… — сказал Крылов и горько усмехнулся, припоминая один рассказ из давно прочитанной книги. Там герой короткой новеллы встретил знакомую женщину, у которой в авоське с купленными овощами находилась урна с прахом покойного мужа, которую она совсем недавно забрала из крематория. Подурневшая на вид, но не убитая горем женщина, поделившись печальной вестью, что-то затем ему торопливо рассказывала. Герой новеллы, страдавший полнотой и знавший покойного хуже, чем свою бывшую сослуживицу, неожиданно вспомнил, слушая рассеянно женщину, как он всегда завидовал её мужу, у которого был плоский живот…

А сейчас всё смешалось в сознание Крылова: и та встреча с сестрой, и тот их разговор про акции, и те ещё незабытые чувства, и даже чужой рассказ о неряшливой женщине с обыкновенной авоськой, в которой уместились рядышком простые овощи и урна с прахом её мужа. Всё нахлынувшее на Крылова вызывало в нём только ощущение какой-то нелепости и нереальности, хотя память упрямо сопротивлялась такому восприятию.

— Абсурд какой-то… — глухо произнёс он, не спеша отправился в комнату и плюхнулся на диван.

Он долго сидел на нём, изредка поглядывая на стену. На ней висела послевоенная фотография матери с отцом в незатейливой рамке со стеклом. Похоже, эта была их первая совместная фотография после того как они поженились. Одежда матери на чёрно-белой фотографии выглядела очень тёмной и неразборчивой, лишь на голове красовалась не то шапочка, не то какая-то шляпка и светлым пятном на шее выделялся шарфик. Все остальное отразилось серым цветом: отцовская шинель с кителем, офицерская фуражка с чёткой кокардой, их умиротворённые и безмятежные лица. Но даже серый и, казалось, безжизненный цвет не мог скрыть молодости и красоты родителей Крылова.

«О чём они думали в тот момент?» — промелькнувшая мысль вызывала у него лишь тупую душевную боль, и Крылов произнёс сдавленным голосом: — Теперь уж не спросишь и не узнаешь…

«Всё надо делать вовремя… — рассуждал он, глядя на фотографию родителей. — О чём думали?.. Рады были, небось, что выжили в той самой страшной мировой войне… А думали, наверное, о будущем, мечтали о счастливой жизни, что-то уже планировали…»

Крылов давно не просматривал семейные альбомы, потому что испытал болезненную тоску по прошлому, и ему не хотелось, разглядывая старые фотографии, возвращаться мысленно в беззаботное детство, романтичную и неугомонную юность, беспокойную, но всё-таки счастливую молодость. И таких дорогих ему фотографий, которые вызывали щемящую ностальгию, накопилось не так уж много, и некоторые из них он хранил в памяти до мельчайших подробностей, и думать о них можно было, не заглядывая в альбом.

Крылов закрыл глаза и вспоминал теперь одну такую неумелую любительскую фотографию, где он стоял с матерью и сестрёнкой в новом детском парке недалеко от их дома… Точную дату он позабыл, да и времена года путались между весной и осенью. Мать была в скромном демисезонном пальто и в головном платке с простым узорчатым орнаментом. Юный Крылов в модном пальтишке мальчишичьего размера, из которого ещё не успел вырасти, и с нахлобученной на голову серой кепкой, смотрелся франтом. Мать выглядела немного усталой и задумчиво смотрела в сторону, невольно приоткрывая свой красивый профиль, а её сынок казался на что-то обиженным с потупленным на свои ботинки взглядом. Лишь маленькая сестрёнка Алька, на голове у которой сияла белая пуховая шапочка без всяких помпонов и прочих декоративных штучек, и с такими же белыми плюшевыми шариками на концах тесёмок, смотрела удивленно со снимка широко раскрытыми глазами, словно ожидая, когда «вылетит птичка» из фотоаппарата отца — ещё такого неопытного фотографа.

Сейчас Крылов воспринимал эту бледную фотография на скуповатом фоне с голыми деревцами, аляповатыми скульптурами пионеров, вожатых и животных почти как случайную, но её ценность для него с годами только росла и наполнялась новыми смыслами. «Возможно, именно такая, случайная фотография и есть настоящий реализм — запечатлённое мгновение жизни, — с грустью размышлял он. — А всё остальное — это лишь прочерк… между датами, где место лишь для наших мыслей, фантазий, мечтаний и иллюзий…»

— И это не абсурд… — негромко проговорил Крылов, успокаивая себя, а затем повторил снова, уже громче и чуть твёрже. — Нет!.. Это не абсурд!

«Надо Альку спросить, о чём она тогда помышляла, когда нас отец в детском парке снимал…» — подумал Крылов и, улыбаясь, весело произнёс: — А птичка-то не вылетела!

Он снова задумался, но ненадолго и неожиданно для себя самого сказал каким-то уже чужим и безутешным голосом:

— Вот такой рашаль, получается… а по существу — пыль космическая!

Copyright (c) "Русский переплет"