Владимир Хотилов

Филоны

Из песни слова не выкинешь…

(Русская пословица)

Яркое солнце слегка пригревало ребят на крыльце с небольшим навесом, однако уходящая зима ещё не спешила сдаваться, и только робкий перезвон капели с крыши напоминал кому-то из них про неизбежность последней школьной весны… А где-то рядом, совсем-совсем близко, молодых людей уже призывно манила неведомая взрослая жизнь. Наверное, им казалось тогда, что у них она будет долгой-при долгой, почти что сказочно нескончаемой, удивительной и обязательно счастливой!

Они, ещё юные и беззаботные, укрывались от любопытных прохожих и придирчивых учителей у запасного школьного выхода, и, покуривая, негромко разговаривали.

— А ты, Олег, классную сегодня здорово поддел! — неожиданно произнёс всегда рассудительный Витёк с довольно унылым видом, который явно не соответствовал тёплому весеннему дню, безмятежному и даже чуть приподнятому настроению остальных ребят.

Иван с Ильёй молчали, не выражая внешне никаких чувств по поводу Витькиных слов. Резковатый Олег почему-то проявил невозмутимость и равнодушно спросил:

— Ты, о чём, а?

— Ну, про это… про твой вопрос, — чуть замялся Витёк. — В чём разница между трижды героем и трижды дураком?

— А-а-а… Всё это ерунда! — сказал Олег пренебрежительно и тут же сплюнул с какой-то мальчишечьей лихостью, а знаток истории Илья, загадочно улыбаясь, проговорил назидательным голосом: — А вот товарищ Сталин точно не дурак!

— С чего это ты взял, а? — с лёгким непониманием спросил Иван.

— Я видел… видел его официальный портрет… — медленно, будто нехотя пояснял Илья и, наверное, не только Ивану, а всем присутствующим. — Там, на мундире генералиссимуса, у него всего одна звезда Героя Советского Союза — вот так-то!

— Ну и что из этого?! — слегка возмутился тугодум Иван, однако другие ребята никак не отреагировали, продолжая дымить сигаретами, а Илья лишь задиристо проговорил:

— А ничего!

Но никто из подростков, видимо, не желал продолжения разговора, да и большая переменка уже заканчивалась, и они, отшвыривая с форсом свои сигареты в разные стороны, без слов направились всей компанией к парадному входу школы, и только Витёк, дружески похлопывая Илью по плечу, ласково приговаривал: — Всё мудришь, Илюха… Всё мудришь, мальчуган!

Сёмин до сих пор помнил тот день, когда он принёс в школу фотоаппарат и фотографировал своих школьных приятелей, всех вместе и по отдельности, во время их ребячьего перекура на ступеньках запасного входа, и в его молодой памяти надолго отложились слова Ильи о мундире генералиссимуса Сталина.

О самом главном человеке в стране он узнал ещё до школы, когда изредка посещал кинозал в офицерском клубе военного городка. Там, на стенах фойе, он видел портреты важных персон, в основном, военных, но попадались и гражданские люди: круглолицый, лысоватый дядька с короткими усиками и проницательным взглядом сквозь очки в тонкой оправе, какой-то смешной старичок тоже в круглых очках и с козлиной бородкой на суховатом лице. Юный Сёмин рассматривал их лица спокойно и лишь с опаской поглядывал на портрет самого строгого на вид дядьку с пышными усами. Его портрет был чуть больше остальных и висел отдельно от всех портретов на другой стене. Юный Сёмин ещё не знал, как его зовут, но приметил на военном мундире усатого золотистую звездочку.

В то время маленький Сёмин не так часто общался с отцом из-за его занятости на службе и лишь однажды был с ним в офицерском клубе. К тому посещению, Сёмин уже слышал, что самый главный — это тот строгий дядька с пышными усами, которого зовут Сталин, и он верховный главнокомандующий над всеми людьми. И мальчик теперь полагал, что Сталин, наверное, такой же прочный, стальной по характеру человек, как сабля из толстой стальной проволоки, с которой юный Сёмин играл в войну с мальчишками из соседних домов.

В тот раз Сёмину больше всех почему-то понравился портрет человека с небольшой бородкой и большими ласковыми глазами на добродушном лице, и он спросил тогда у отца:

— Кто это?

— Булганин… — ответил отец и погладил голову сынишки рукой. Большая отцовская ладонь была прохладной и бугристой от мозолей, но мальчику она нравилась, как и материнская, мягкая и тёплая.

Юный Сёмин решил, что этот человек, как и его отец, очень добрый и, видимо, самый красивый среди тех важных людей, которых он успел толком разглядеть на портретах в фойе. И мальчик, чтоб не забыть симпатичного ему дедушку, тихо повторил улышанное несколько раз.

Потом Сёмин узнал, что, оказывается, самый добрейший человек в их большой стране, да и во всем мире — это дедушка Ленин. Но его уже нет в живых, как и того сурового дядьки с пышными усами — товарища Сталина, который был самым главным человеком в стране, потому что имел самое высокое воинское звание. В ту пору юному Сёмину, как и многим другим мальчишкам, трудно было запомнить, а ещё труднее было произнести этот наивысший воинский чин, и потому он украдкой повторял ещё какое-то время для себя самого:

— Главнее всех будет… гера… гера-ли-си-мус… гералисимус.

В пионеры Сёмина приняли не сразу. К тому времени он жил с родителями не в военном городке, а в областном центре — небольшом российском городе и учился в двухэтажной школе-восьмилетке. Был конец необычно тёплого апреля, они стояли в одну шеренгу на втором этаже школы, в основном, хулиганистые мальчишки-троечники, которых, в отличие от дисциплинированных хорошистов и отличников, принимали на год позже в члены пионерской дружины имени Зои и Шуры Космодемьянских.

До торжественного принятия пионерской присяги и повязывания красных галстуков, они выслушивали утомительный рассказ об истории пионерского движения в Советском Союзе, о самых известных и славных пионерах страны. На этаже было душно, яркое апрельское солнце припекало, и все ребята страдали от этого. Первым не выдержал вечно сонливый Ванька Гончаров, вроде бы самый здоровый и высокий мальчишка, стоявший первым в той шеренге, но уже весь в испарине от духоты и с раскрытым ртом. Он стал как-то странно водить глазами по сторонам, затем у него подкосились ноги, и Ванька с шумом рухнул на пол.

В чувства его привели довольно быстро и открыли на вский случай одно окно на этаже. Семин хорошо запомнил именно эпизод с падением Ваньки, а всё остальное помнил уже плохо, кроме того момента, когда под барабанный бой вынесли из «красной комнаты» знамя дружины и установили его у боковой стены, рядом с панно из кумача, по краям которого располагались гипсовые бюсты Ленина и Сталина на специальных тумбах-подставках.

Прошло ещё какое-то время, богатое знаменательными событиями всемирного значения, но Сёмин почему-то крепче всего запомнил лишь свой перевод в другую школу в центре города, как объяснили ему и его родителям, из-за перегруженности их школы-восьмилетки или, может быть, по какой-то ещё иной, неизвестной им причине. И теперь он ходил с парнем, по кличке Циклоп, старше его на два класса, с которым проживал в одном доме, в новую для них обоих школу.

Через год Сёмина вернули обратно: особых перемен в старой школе он не заметил, лишь бюст генералиссимуса Сталина убрали со второго этажа и установили на межэтажной площадке запасного, пожарного выхода, где он стоял на той же тумбе, обитой кумачом, но уже подальше от людских глаз. Правда, дверь там запирали редко, и школьники, особенно, старших классов частенько оказывались на ступеньках запасного выхода. Некоторые, располагаясь на них, тайком покуривали, и Сёмин тоже грешил этим непродолжительное время.

Вот здесь он услышал от кого-то не то быль, не то уже взрослый анекдот про то, как одного неловкого бедолагу надолго упрятали в далёкие колымские лагеря за то, что он случайно задел в сельском клубе гипсовый бюст Сталина, который вдребезги разбился после падения. И теперь, изредка проходя мимо бюста покойного усатого генералиссимуса, уже развенчанного, лишенного ореола величия и задвинутого историческим процессом в запасной школьный выход, он всё ещё поглядывал на гипсовое изваяние Сталина с некой опаской. Зато после второй смены, без всякой оглядки и малейшего страха, щупал в раздевалке со сверстниками сисястых деревенских девок, которые работали в школе техничками. И ещё долгое время хранил в памяти специфический запах, исходящий от них. Это была будоражащая смесь сладковатого женского пота, хозяйственного мыла и запаха половых тряпок.

Но вскоре их школа из «восьмилетки» преобразовалась в «десятилетку» и переехала в новое современное здание, где был приличный спортзал, зато футбольное поле на пришкольной территории оказалось кочковатым, без травяного газона, в общем, безобразным, и за все последущие годы учебы Сёмина лучше не стало.

Ещё в школе имелись кабинеты по отдельным предметам, просторные классы и удобная мебель. Однако теперь ребята лишились сада с плодоносными деревьями и кустами, и огородных грядок с овощами, где в старой школе у них проходили уроки труда, ботаники и биологии, поэтому переезд на новое место особо болезненно восприняла пожилая ботаничка Мария Николаевна. Она, как, впрочем, и некоторые старшеклассники, не испытывала радости от того, что эту ощутимую потерю им компенсировали лишь крохотным палисадником перед главным входом в новое здание школы, где ныне стоял кирпичный, отштукатуренный постамент с окрашенной под «бронзу» гипсовой скульптурой отважной комсомолки и Героя Советского Союза Зои Космодемьянской.

В новой школе было только два восьмых класса, и через год, когда многие из ребят поступили в техникумы, кто-то подался в училища осваивать профессии, а некоторые пошли работать, то учеников набралось лишь на один девятый класс. И именно этот девятый «А», через два учебных года, и стал первым выпускным классом новой школы-десятилетки, которую Сёмин окончил со своими друзьями-приятелями.

С той поры минуло много лет, и однажды, незадолго до развала СССР, возвращаясь из командировки, он неожиданно встретил на перроне столичного вокзала свою одноклассницу. Они узнали друг друга, разговорились, и Сёмин даже удивился тому, что девчонки их выпускного класса оказались, похоже, дружнее мальчишек — одноклассницы ещё долгое время встречались после окончания школы и посещали её значительно чаще, чем повзрослевшие парни. Ещё однокашница поведала ему историю, как однажды она пришла с подругами на какой-то торжественный вечер, и они не обнаружили на стене школьного актового зала групповую фотографию учеников своего первого выпускного класса. К тому времени в школе сменился уже не один директор, старые учителя давно в ней не работали, а новый завуч, чуть смущаясь, объяснила им этот казус тем, что в истории школы они считают тот выпуск пробным и чуть ли не экспериментальным, и поэтому решили не вывешивать фотографию первого выпуска. Бывшие школьницы, ставшие мамашами, у которых некоторые дети уже успели окончить эту самую школу, законно возмутились. Потолстевшие и подурневшие со временем дамы не захотели оставаться даже в чьём-то прошлом экспериментальными школярами, потребовав от руководства учебного заведения, чтобы фотографию их выпускного класса, где они молоденькие и стройные, установили в актовом зале школы на почётном первом месте.

Сам Сёмин, отучившись и став взрослым человеком, посетил свою школу потом лишь один раз, но случилось это очень давно, и он уже не помнил ни цели визита, ни его подробностей. В зрелые годы, вспоминая иногда школу и собственную юность, Сёмин испытывал к тому времени сложные, даже в чём-то противоречивые чувства, но с годами воспоминания только тускнели и уже не волновали душу. А вот рассказ на перроне бывшей одноклассницы тогда не только немного позабавил Сёмина, но и навеял на него лёгкую и мимолётную грусть.

В старом городе, где прошли годы детства и юности Сёмина, он появлялся очень редко, и ни что уже не тянуло его в те края. А на днях, возвращаясь с городского железнодорожного вокзала, где оказался в связи с проводами родственницы, заглянул по дороге, больше из-за любопытства, чем по необходимости, в один сетевой супермаркет и купил там несколько пачек любимого чая, который был здесь относительно дешёвым. Складывая коробки с чаем в пакет, он обратил внимание, что стоящий рядом с ним мужчина пристально его изучает. Невзрачный на вид человек в годах, а для кого-то, наверное, и вовсе старик, Сёмину сразу же чем-то не понравился. Нет, он не выглядел каким-то ужасным городским бомжом или забулдыгой пожилого возраста. Облик мужчины вполне соответствовал какому-то усреднённому образу человека его поколения, которое Сёмин почему-то недолюбливал.

— Сёма?! — заговорил мужчина, пытаясь ему улыбнуться. — А я тебя... — и он, тут же смутившись, поправился: — Я вас узнал… Мы вместе учились в школе.

Сёмин же молчал, внимательно разглядывая мужчину, который неожиданно врывался в его жизнь из далёкого прошлого, а незнакомец, уже потёртый и, возможно, даже битый этой жизнью человек, словно чего-то опасаясь, наоборот, выговорился, причём сполна. Когда незнакомец умолк и выжидательно посмотрел на Сёмина, который, соображая, тянул с ответом.

— Нет, вы ошиблись… Я на Сахалине школу окончил, — наконец произнёс он. — А в этом городе я живу недавно.

— Не может быть! — воскликнул мужчина. — Я ведь…

— Может!.. Ещё как может! — оборвал его на полуслове Сёмин и направился к выходу, даже не обернувшись.

Возвращаясь домой, он размышлял в автобусе про случай в супермаркете: «То, что я не узнал этого типа неудивительно — столько лет прошло!.. Но он назвал моё школьное прозвище, номер школы, год нашего выпуска и даже имена моих друзей… Выходит, он на самом деле учился со мной в одной школе, возможно, в одном классе, либо на класс младше…»

Короткая встреча с неизвестным ему однокашником из далёкого прошлого несколько заинтриговала Сёмина, и он время от времени к ней мысленно возвращался. Их единственный выпускной класс был немногочисленным и всех мальчишек он помнил хорошо, особенно тех, с кем учился ещё в старом здание школы. С ними юный Сёмин находился тогда в приятельских, а с некоторыми даже в дружеских отношениях. Похуже ситуация складывалась с новенькими, с теми сверстниками, кто появился у них в девятом, а затем в десятом классе. Таких оказалось не так много и отношения с ними у Сёмина были ровными, но приятельскими, а тем более дружескими так и не стали.

Незнакомец, утверждавший, что он является его бывшим одноклассником, мог оказаться одним из них, поэтому Сёмин начал перебирать новеньких пофамильно и пытался воссоздать по памяти зримые черты их молодых лиц. Однако ничего путного из этой затеи у него не получилось: память стареющего Сёмина ещё хранила фамилии новеньких и даже их лица, размытые временем, но пожилой мужчина из супермаркета так и остался для него неизвестной личностью. Искать незнакомца среди остальных ребят не было смысла — про них Сёмин ещё что-то помнил и знал некоторые обстоятельства их последующей жизни, но самое главное он не желал сейчас думать о них. Печально, но многие из этих ребят ушли навсегда в мир иной, и для Сёмина вся горечь от таких воспоминаний заключалась в том, что именно они являлись его настоящими школьными друзьями.

Думать сегодня о них и вспоминать общее прошлое Сёмину было тягостно… Первым ушёл Олег — пусть не отличник в учёбе, зато дерзкий умница и острослов, который мог поставить любого в неудобное положение, но никого при этом не унижая. Ребята в классе его уважали, а некоторые даже чуть побаивались. Олег верховодил в их компании и часто с насмешкой высказывался о том, что чем старше он становится, тем больше замечает вокруг себя лажи. Что такое лажа, никому из ребят объяснять не требовалось, и многие соглашались с ним, приводя яркие примеры из собственной жизни, и удивлялись, почему взрослые не замечают эту самую лажу.

После школы Олег неожиданно для многих попал в тюрьму, однако кое-кто из знающих его людей этому почему-то не удивился и среди таких оказался Сёмин. Тогда он полагал по наивности, что Олега погубила та самая лажа, которая постепенно разъедала его личность. В те времена каждый четвёртый советский мужчина хотя бы раз побывал в местах не столь отдалённых, а кто-то бывал там и поболее. Олег, похоже, оказался невезучим человеком и зачастил в такие места. Что он там искал, наверное, известно лишь ему одному, однако счастья в своей жизни Олег так и не нашёл, и сгинул бесследно где-то в северных широтах нашей необъятной страны.

«Обижаться на жизнь и судьбу нельзя — фарта не будет…» — думал Сёмин о себе и своих однокашниках, и, вспоминая одну русскую пословицу, которую часто повторяла мать, проговорил с нескрываемой горечью:

— Всяк правды ищет, да не всяк её творит.

Вторым ушёл Витёк — начитанный юноша, воспитанный в интеллигентной семье, который пошёл по стопам отца и окончил юридический институт. После женился, стал папашей двух славных детишек, получил отличную квартиру в престижном, по советским меркам, доме и успешно продвигался по карьерной лестнице. А потом, как гром среди ясного неба, пришло известие о том, что Витёк застрелился и якобы из-за своей гулящей жены. Суицид — всегда дело тёмное, как считал Сёмин, но послать себе пулю в лоб с помощью служебного пистолета из-за шальной бабы, тем более в подпитом виде — это представлялось ему не только дикой глупостью, но ещё чем-то иным и почти необъяснимым.

Через год после смерти Витька убили Ваньку. Он после развода с первой женой, спустя время, сошёлся с другой женщиной, однако жил с ней непонятным образом: не то сожительствовал с ней в гражданском, не то в гостевом браке. А эта красивая и явно роковая для Ваньки женщина была не то разведёнкой, не то собиралась разводиться со своим мужем, от которого он её увёл. В общем, не поделили они эту бабу с тем мужиком, а тот в отместку, с дружками по пьянке, так отделал своего соперника, что Ванька, не приходя в сознание, скончался от побоев.

Ванька Гончаров — здоровый и рисковый мужик всегда умел за себя постоять. Вот и тогда он решил постоять за себя, за любимую женщину и, возможно, за их будущее и пока ещё призрачное счастье, но силы оказались неравными.

Сёмин несколько раз бывал у Ваньки дома и запомнил его отца — сильного мужчину с резким голосом и, вероятно, взрывным характером, бывшего фронтовика, перенёсшего много ранений. У всех ребят отцы воевали, многие были ранены, но из их компании первым умер отец у Ваньки Гончарова, когда они учились в десятом классе.

А вот у Илюхи отец-фронтовик, получивший увечье в сражение на Курской дуге, пережил собственного сына, который постепенно, но уверенно спивался и умер от алкоголизма в конце девяностых.

Сёмин ещё в школе замечал у Ильи, который не был обделён природным умом, мужской привлекательностью и статью, тяготение к лёгкой жизни в своё удовольствие. А кто против такой жизни?!.. Что в этом предосудительного?.. Большинство, как полагал Сёмин, желали тогда и желают сейчас себе именно этого, хотя ни все громогласно об этом заявляют и ни у всех такая жизнь получается. У Ильи всё в ней складывалось легко и довольно быстро, вот только с удовольствиями он промахнулся, причём трагически. И в этом он оказался не одинок: ещё кто-то сгорел при пожаре, кто-то погиб в пьяной драке, а кто-то скончался от банального цирроза печени.

«Может, поэтому новые школьные чиновники решили тогда не увековечивать историю учебного заведения фоткой нашего выпуска, а? — недовольно рассуждал Сёмин. — Неловко как-то получается: с одной стороны слишком много в нём ранних, нелепых смертей, непонятых трагедий и этих… лузеров!.. А с другой, как не болтай всякую чепуху, очевидный педагогический провал… или ещё хуже — крах!»

— Пробный выпуск экспериментальных детей… — неожиданно произнёс он со злой усмешкой и тут же запнулся. «А кто я… в этой очереди среди них? — невольно спросил он себя. — Везунчик?.. Баловень судьбы?.. Последний счастливчик?.. Или, может, последний среди лузеров?»

— Точно! — вдруг громко выпалил Сёмин, словно чему-то радуясь. — Последний в племени лузеров — это, считай, как последний из могикан!

Сёмин хорошо помнил, как незадолго до нового девяносто второго года они сидели с Ильёй в баре, вели неспешный разговор обо всём и коснулись последних громких событий в стране, которая перестала существовать. И тогда его бывший однокашник, как бы между прочим, заметил с тоскливым выражением лица:

— Не бывает вечных империй, как нет вечной любви!

Затащил Сёмина в бар безденежный Илья, искренне признавшись в этом и желая, наверно, лишь опохмелиться, а не излить душу бывшему однокашнику. Однако Сёмин не был в обиде на приятеля и, вспомнив про их общего друга, спросил:

— Ваньку Гончарова не забыл?

— Конечно, помню! — удивился Илья. — О чём ты?

— А Ванька нам как-то говорил, что мы никогда не станем круче наших отцов, мол, какого они фашистского змея-горыныча завалили, даже страшно подумать! — и, помолчав несколько секунд, добавил негромко виноватым голосом:

— Они слабаками не были — это точно…

Сёмин запнулся, обратив внимание, как искривилось от недовольства лицо Ильи.

— Так почему они, как попы с хоругвями в руках, не вышли всё на улицы в августе, держа над головами партбилеты, — горячо заговорил он. — Почему?!

— Не знаю… — чуть растерявшись, отвечал Сёмин, а потом, быстро придя в себя, уже уверенно продолжал: — Народ без веры на улицы не выйдет и бороться за лажу никогда не будет!.. Думаешь, наши отцы чего-то не понимали — лишь мы такие умные, да?!

— Я не про отцов… — отвечал Илья, успокаиваясь.

— А про кого? — наседал Сёмин, немного злясь на приятеля.

— Просто я терпеть не могу попов с коммуняками и этих… дерьмократов! — уже с улыбкой проговорил бывший школьный друг.

Этой ночью грустные воспоминания не давали Сёмину покоя, и он долго не мог заснуть. «Так почему мы не стали лучше наших отцов?.. Кто нам помешал? — напряжённо думал он. — Усатый генералиссимус Сталин?.. Поджарый и лысеющий американский генерал Эйзенхауэр?.. Или пузатый и лысый секретарь, который набалаболил лишнего про кукурузу и коммунизм?.. А может, президент США Ричард Никсон?» — и Сёмин, усмехаясь, сказал то, что вроде бы слышал уже от кого-то, но сам почему-то боялся раньше произносить похожее: — Так и будем всё валить на усатого Кобу, то грешить на лысого Никиту, то искать очередного… рыжего!

Сёмину неожиданно захотелось закурить, и он даже привстал с кровати, но тут же вспомнил, что не курит уже целых десять лет. «А может, виноват хронический второгодник Циклоп — добрый верзила, который покупал мне сигареты по дороге в чужую нам школу, куда нас перевели обоих… Ему продавали их спокойно — он был старше, уже брился и от него пахло настоящим мужиком… Или виноваты помощник комбайнёра Мишаня с подающим надежды волейболистом Бориской?.. А может, просто бабы и водка… жадность и глупость…» — и он опять усмехался, и шутил: — Ну вот, пришел Сёмин и, как всегда, всё опошлил!

Заснул Сёмин поздно и проснулся позже обычного. Ему даже показалось, что он видел сон. Такое случалось с ним редко, и видел во снах он чаще мать или отца. Сон был вроде приятным, и Сёмин, сидя на кровати, ласково смотрел на свою большую продолговатую ладонь, словно искал на ней невидимые следы от мягкой и тёплой материнской руки, неповторимые прикосновения которой он хранил в себе до сих пор, ощущая их всем своим нутром.

— Мама… — почти машинально произнёс он, улыбаясь чему-то, а потом, будто что-то случилось с его ожившей памятью, и он вдруг воскликнул: — И как же я забыл этого пацана… Филон… Филонов!

Теперь Сёмин, удивлённый этим открытием, был уже почти уверен, что незнакомец, который узнал его в супермаркете, мог оказаться пареньком из новеньких по фамилии Филонов… Он появился у них в девятом классе, а в десятом вроде бы перевёлся в другую школу. Паренёк выглядел среди всех неприметным, и Сёмин сейчас что-то припоминал, но с большим трудом и медленно размышлял вслух:

— Невысокий… крепыш… светловолосый… И, кажись, с добродушным, улыбчивым лицом… Он самый!.. Имя, правда, забыл, а меж собой мы его прозвали Филоном — это точно!

«И как же я упустил этого филона в своём списке новеньких? — уже с досадой рассуждал Сёмин. — Видать, отфилонил, братец, не только ты — отфилонили, похоже, мы все…»

Сёмин о чём-то задумался, а мысли приходили ему разные, даже в чём-то обидные для него. И он, отгоняя их, решил просто вспомнить наружность незнакомца из супермаркета, возможно, того самого однокашника с такой забавной фамилией, чтоб не забыть уже навсегда его постаревшую физиономию.

Однако, как не старался Сёмин, ничего у него из этого не получалось, и он, устав от бесплодных усилий, лишь произнёс с сожалением:

— Уже забыл… не помню… Хотя старик, не кажется, а точно был безусым!

Copyright (c) "Русский переплет"