Проза
20 апреля 2019 года

По правде тужим, а кривдой живём.

(Русская пословица)

1.

Про похожие истории Андрей уже слышал и даже где-то видел что-то подобное, но на себя никогда их не примерял — терпеть не мог всякий секонд-хенд из чужой жизни. Однако пришлось — помог новый друг со старомодным именем Серафим из социальной сети.

Виртуальный друг, о котором он мало что знал, прислал ему за всё время лишь одно сообщение этим утром, но зато такое сногсшибательное, что Андрей, ознакомившись с ним, временно отключился от внешнего мира.

Погрузившись на работе в личные переживания, он лихорадочно пытался перебороть возникшую в нём непривычную ярость.

«Если женщина красивая, то, значит, дура, — зло рассуждал он, поражённый увиденным, — если красива и к тому ещё умна, то, значит, стерва… А если красива, умна и не стерва, то просто… просто шлюха!»

— Точно шлюха — она самая! — вполголоса произнёс Андрей, непроизвольно оглянувшись по сторонам, и лишний раз убедился, что в помещение он один.

Потрясённый неожиданным открытием из послания Серафима, он отпросился перед обедом и направился в старый городской район, где проживал вместе с женой в съёмной однушке. Они поженились чуть больше года назад, отметив тогда знаменательное событие, как пожелала сама невеста, весьма скромным свадебным торжеством. Но все восторги и радости семейной жизни остались в недалёком прошлом, а сейчас Андрей с мрачным видом сидел на кухне.

Молодая жена вернулась домой вовремя и выглядела, как показалось Андрею, какой-то робкой и тихой, словно в чём-то провинилась. Такое поведение жены успокаивало его, действовало как гипноз, и Андрей застыл у окна.

Дарья, увидев чемодан и спортивную сумку посередине комнаты, спросила, не поднимая глаз:

— А это что?!.. Ты куда-то собрался?

— Да… Я ухожу, — глухо ответил Андрей, и ему почудилось, что он видит какой-то странный и непонятный сон.

— Нам надо расстаться, — очнувшись, медленно проговорил он. — Я подаю на развод.

— Что?!.. Ты о чём?.. Что с тобой, Андрей?! — воскликнула Дарья как-то манерно. Её фальшиво прозвучавший голос обозлил его, и он повторил громко, чеканя каждое слово:

— Я подаю на развод!

— Что происходит — объясни?!.. Что с тобой случилось, Андрей?.. А как я?! — вопрошала Дарья, не приближаясь к нему.

— Ты свободна!

— Как свободна?!.. Причём свободна? — с непониманием говорила жена.

Андрей, всё ещё ошеломлённый чудовищной новостью, замечал, как казалось ему, не слишком искусную и потому ещё более отвратительную наигранность в мимике и голосе Дарьи. Все переживаемые мысли, заранее обдуманные обличительные слова у Андрея разом исчезли и позабылись.

— Свободна… шлюха!.. Уволена!.. Уволена… в связи с утратой доверия, — сказал он, и на его лице отразилась гримаса, похожая на какой-то негодующий смайлик.

Далее он почти проскользнул мимо жены, не взглянув в её сторону, быстро собрался в крохотной прихожей и вышел из квартиры. Спускаясь, Андрей слышал песнопение, которое раздавалось этажом ниже. Там, за чужой дверью, звучала незнакомая песня, и он неожиданно остановился, будто ожидая чего-то и одновременно вслушиваясь в приятный мужской баритон. В эти мгновения грустная музыка и душевный голос певца были так созвучны его эмоциональному состоянию, что Андрей чуть задержался на лестнице, о чём-то размышляя, а потом торопливо покинул подъезд.

Он шёл по улице, а в ушах ещё звучала мелодия услышанной песни, проникнутая печалью, и Андрей с горечью подумал о Дашке: «Жена называется — даже не выбежала для приличия за мной…»

Дед, увидев Андрея с чемоданом и перекинутой через плечо спортивной сумкой, ничему не удивился, поздоровался, а затем шаркающей походкой направился по коридору, жалуясь сипловатым голосом на боли в пояснице и несносную погоду.

— А бабушка где? — спросил машинально Андрей, располагаясь в гостиной.

Дед отвечал ему из кухни, рассказывая про какие-то проблемы со здоровьем у матери жены, но Андрей не слушал его и думал о своём. И только когда старик появился рядом и поинтересовался, не желает ли внучёк отужинать, Андрей пришел в себя.

— Сейчас не хочу, — с отрешённым видом ответил он, — попозже… позже — если захочу!

Дед озадаченно покачал головой и вопросительно посмотрел на внука.

— Слушай, я у вас поживу, — сказал Андрей, перехватив взгляд стареющих дедовских глаз.

— О чём разговор? — твоя комната как была, так и осталась твоей, — миролюбиво проговорил дед, и уже было двинулся обратно на кухню, но остановился и, не оглядываясь на внука, произнёс притворно-равнодушным тоном:

— А что случилось, внучёк?

— Я развожусь, — в тон ему ответил Андрей.

— Серьёзно?!

— Очень серьёзно… Ты же знаешь — я в этих делах шуток не люблю.

— А серьёзно — это что, если не секрет, — с добродушной улыбкой спросил дед, подошел близко к Андрею и пристально на него посмотрел. Тот выдержал паузу, глядя ему в глаза, а затем с непроницаемым выражением лица ответил почти безразличным голосом:

— Дед, моя жена — шлюха… Обычная шлюха!

Но дед догадался, что слова эти дались внуку не просто так, а с потаённой болью, поэтому не стал надоедать расспросами, а лишь положил на плечо Андрея свою длинную прохладную ладонь и негромко сказал:

— Ладно… Потолкуем в другой раз. Как говорят, утро вечера мудренее.

Прошло несколько дней, и дед за завтраком спросил у Андрея весьма осторожно:

— Ну, а с разводом — не передумал?

— Не-а… не передумал, — нехотя протянул тот, посмотрел на приунывшую физиономию деда и добавил: — Мне жена нужна, а не шлюха… Зачем она мне сдалась!

— Шлюха, шлюха… — не скрывая недовольства, забрюзжал дед. — Тебе жить — не нам!.. Видать, у вас с твоим родителем доля такая.

— А какая, дед, у нас доля? — спросил Андрей с язвительной насмешкой.

— А какая-такая?! — зло передразнил дед и тут же добавил с назиданием: — Судьба не шлюха, а на ловца и зверь бежит — слыхал, небось?!.. Вот так!.. Поэтому сами разбирайтесь: шлюхи они или нет, они на вас или вы на них вешайтесь?!

Минуло ещё какое-то время, и однажды Андрей припомнил деду тот разговор.

— Слушай, — обратился он к нему, — а с чего это ты в прошлый раз меня, отцовскую долю и этих самых шлюх одной гребёнкой прошерстил, а?

— Что, задело? — спокойно и даже слегка вызывающе заговорил дед. — Так вот, дорогой Андрей, отец твой погиб, но не просто так, а от одного отморозка, с которым они не поделили шлюху по пьянке… Ни что-нибудь, а просто шлюху!

Дедовские откровения оказались для Андрея столь неожиданными, что он немного опешил, а когда собрался, то посмотрел невидящим взглядом в сторону деда и жёстко произнёс: — А подробней можно?

— Нельзя! — отрезал дед, но тут же почему-то быстро передумал: — Хочешь подробности?!.. А я их не знаю, внучёк, и знать не хочу!.. А ты, если хочешь, — то всё тут рядышком… Дом на проспекте с мастерскими для художников на верхних этажах и квартира семьдесят пять, где он погиб. Там тебе, может, опишут подробности, но только не я!

2.

Номер квартиры Андрей запомнил, а вот родного папашу не успел, поскольку был слишком мал, когда тот трагически ушёл из жизни, да и родную мать помнил смутно, хотя она покинула этот мир несколько позже своего супруга. Родители матери погибли вместе с ней в автокатастрофе, поэтому уже с трех лет Андрей рос и воспитывался в семье дедушки по отцовской линии.

Казалось, что роковые зигзаги судьбы Андрея в прошлом и жизнь вроде бы налаживается: окончил институт, интересная работа, женился недавно… У Андрея есть близкие родственники: жива даже прабабушка — мать здравствующего дедушки, а ещё его жена — непоседливая и энергичная бабушка. Есть другие, немногочисленные городские родственники, правда, с ними он практически не поддерживает отношений, но зато есть приятели и коллеги по работе, да красивая умница-жена…

И тут в их молодую семейную жизнь нежданно-негаданно впорхнул не шестикрылый ангелочек, а вторгся демоном из социальной сети новый друг Серафим с коварным сюрпризом в виде этих мерзких видеофайлов… И ужаснувшись после всего увиденного про свою жену, Андрей уже подумывает с ней разводиться.

Теперь будущий развод затмил ему всё и стоял у него на первом месте. Но Андрей решил для себя, что запустит бракоразводный процесс лишь в том случае, если жена в ближайшее время не прольёт супругу свет на свое прошлое, и не позвонит, не объяснит ему, по крайней мере, почему оказалась шлюхой до их знакомства.

Однако жена не торопилась перед ним исповедоваться. Незаметно пролетела рабочая неделя и в выходной день, чтоб не мучить себя разными сомнениями и тяжелыми мыслями, Андрей вышел на улицу. Он отправился на прогулку в сторону соседнего проспекта, где высился уже известный дом, в котором на верхних его этажах размещались мастерские городских художников и скульпторов.

Он шёл, рассуждая о дисгармонии в жизни одинокого молодого человека, ещё не имея твердых планов и конкретных шагов её устранения даже на ближайшие дни. Пустынный двор многоэтажки и ненастный день заставили его найти подъезд, где находилась злополучная квартира.

Андрей набрал нужный номер в домофоне, надеясь в душе, что никто ему не ответит, но через секунды раздался хрипловатый мужской голос, который пожелал узнать, кто беспокоит владельца квартиры.

Андрей поздоровался и представился, назвав свою редкую для этих краёв фамилию. В ответ он услышал смех вперемешку с кашлем, похоже, злостного курильщика, а затем анекдотичную фразу, в которой присутствовала и рифмовалась с матерком его южнославянская фамилия.

От обиды Андрею захотелось выругаться и уйти прочь, но что-то удержало его от этого и он, вспугнув птиц на подъездном козырьке, почти прокричал в домофон:

— В вашей квартире убили моего отца, и я хочу узнать подробности!

Возникла пауза, в домофоне что-то зашелестело, а затем раздался всё тот же грубоватый голос:

— Заходи!

Когда Андрей оказался в просторной мастерской с высоким потолком и большими окнами, то её хозяин — немолодой, лысоватый мужчина с импозантной внешностью и густой седеющей бородкой, обращаясь к нему, произнёс скороговоркой:

— Прошу простить за дурацкую шутку — сорвалось — сам не пойму!

Андрей лишь кивнул головой, принимая его слова за извинение.

— Виктор Косырев, — сказал мужчина с грустной улыбкой на лице и протянул ему руку. Андрей, пожав её, почувствовал сухую шероховатость ладони и крепость рукопожатия своего нового знакомого. А тот обвёл этой же рукой просторное помещение и медленно заговорил рокочущим голосом с хрипотцой:

— Моя студия… Досталась мне от отца — он был хорошим… настоящим художником!.. И страсть к профессии передалась, можно сказать, по наследству, — Косырев повернулся к Андрею и, улыбнувшись чуть застенчивой улыбкой, добавил. — А какой я художник — судить уже не мне…

Косырев провёл Андрея по мастерской, показал несколько картин и они разговорились о современной живописи.

— А ваш отец был заводным, упрямым парнем, — неожиданно поменял ход беседы Косырев, — и чуть бесшабашным, впрочем, как и многие молодые люди… Знал его недолго — моим другом стать он не успел, а вот ключи от мастерской, после смерти отца, иногда ему давал. Я, полагаю, вы поймёте для чего… В общем, погиб он, простите за грубость, из-за бабы. Кем она была: шлюхой или проституткой? — это уже детали для любителей слухов, как и то, что он с кем-то не поделил её в тот вечер в моей студии.

— А вы эту, — Андрей запнулся, не договорив, и тут же продолжил, — а вы это девку знали?

— Знал! — она натурщицей подрабатывала, — невозмутимо ответил Косырев, слегка усмехаясь. — Она насколько раз мне позировала. У неё было очень красивое и гибкое тело. Лично у меня с ней ничего не было, кроме работы в студии. А после того случая, эта женщина вообще исчезла из нашего города

Новый знакомый продолжал рассказ, а Андрею почему-то казалось, что Косырев скрывает от него какие-то мелочи, возможно, уже полузабытые им самим или не такие существенные для разговора об его отце… Ещё он понимал и то, что их разговор — это не допрос, а он — не следователь из прокуратуры и поэтому возникающие сомнения тут же исчезали.

— Человеком он был, бесспорно, талантливым… Писал прекрасные стихи, прозу, — рассказывал Косырев, — уже печатался в столичных журналах, а в то время это значило многое, тем более в его-то возрасте.

Затем Косырев рассказал ему несколько забавных провинциальных историй про местную театральную и литературную богему, а в конце произнёс, не скрывая горечи:

— Жалко… Просто обидно, что жизнь вашего отца так нелепо оборвалась.

— А вы стихи его читали? — невпопад спросил Андрей

— Читал, разумеется… Лично мне они очень нравились, — отвечал Косырев, поглаживая бородку и устремляя свой взгляд куда-то вдаль, в просторы, видные из огромных окон студии. — У меня журналы и даже его первая книжка местного издательства где-то хранились… Да, похоже, затерялись с годами.

Возникла пауза, достаточно продолжительная, которую нарушил Косырев.

— Это было другое время… Мне за тот трагический случай в мастерской с вашим отцом, наверное, досталось бы тогда, — говорил он с сокрушённым видом, — но повезло, в каком смысле, — страна сыпалась… Не до меня, не до вашего отца никому уже не было никаких дел — настали лихие девяностые — всё катилось под откос, всё рушилось!

Андрей оставил Косыреву свой телефон, на случай если художник что-нибудь обнаружит из отцовских материалов в своих архивах. Когда он возвращался, в голове у него назойливо звучала какая-то мелодия, происхождение которой Андрей никак не мог вспомнить, поэтому злился, хотя ощущение, что сегодня им преодолён какой-то незримый барьер, какая-то неосязаемая, но всё-таки существовавшая ранее жизненная преграда, немного успокаивало его.

Хмурое зимнее небо неожиданно прояснилось на время и выглянуло солнышко. Он увидел толстуху, которая везла за собой на пластиковых санях-тарелке двух весёлых ребятишек. Они беззаботно что-то болтали и смеялись. Когда женщина и дети приблизились, то он их разглядел: толстуха оказалась вовсе не толстухой, а нормальной, только беременной, видимо, третьем ребенком, а детишки на санях были разнополыми двойняшками. Андрей определил это по их курточкам: на одном ребенке была яркая, девичья с белым пушистым воротником, а на другом — мальчишечья, тёмного цвета, с капюшоном.

Они удалялись от него с мамашей, и Андрей подумал: «Весной родит третьего... А в жизни ещё столько неведомых стен и преград, зримых и невидимых».

Солнышко как неожиданно появилось, так и неожиданно скрылось, и декабрьское небо вновь стало тусклым и недобрым.

3.

…Когда первоклассник Георгий перебрался со своей матерью в новый барак, где они поселились у инженера Фокина, то возвращаясь как-то из школы, он нечаянно услышал женский разговор, который доносился из общей кухни.

— Слышали, Фокин бабу с пацаном взял — и не просто, а расписался с нею!

— Это мадьярку, что ли?

— Кака она мадярка?.. Она чиста цыганка — небось, приворожила, а потом взяла в оборот энтого тюфяка!

— Да не мадьярка она и не цыганка, а хохлушка. В неметчину девкой угнали на подневольные работы, а там снасиловали!

— То-то, я гляжу, мальчишка у неё рыжий такой, ушастый и конопатый, а лицо не нашенское — вылитый фашистский выблядок…

— Точно, фриц!.. А снасилованных баб с детьми на спецпоселение не отправляли, их в родные места возвращали.

— Твоя, правда, видать, от фрицев у неё пацанчик или от какой другой нечисти!

— А, может, бабы, он от всех разом: от фрицев, от бандеры ихней, от власовцев окаянных! — прозвучал чей-то весёлый голос и женщины дружно и громко расхохотались.

Георгий вырос, сам стал уже дедом, но этот бабий болтливый сумбур врезался ему в память на всю жизнь. А тогда он лишь в очередной раз спросил у матери, когда они вечером остались вдвоём, про своего родного отца.

— Запомни, сынок, твой настоящий отец пропал на войне без вести, — научала его мать, — это когда человек погибает, а как и где его могилка, никто не знает… А Николай Иванович Фокин — мой новый муж и твой, как говорят, отчим, если тебя усыновит.

Мальчик согласно кивал головой, однако инженер Фокин так и не усыновил Георгия по неизвестным никому причинам, поэтому он называл его просто дядей Колей или Николаем Ивановичем, а когда получал паспорт, то взял фамилию матери, которая к тому времени родила Фокину двух сыновей…

— Дед, а почему у нас… у тебя такая фамилия? — поинтересовался вечером Андрей.

— По качану! — проворчал недовольно дед, но над внуком всё-таки сжалился, явно иронизируя. — Инженер Фокин — последний муженёк твоей прабабки не усыновил меня, вот я и поимел в пачпорте материнскую фамилию.

— А у неё она откуда, дед?

— Это ты у прабабки спроси… Хотя бесполезно — толком ничего не скажет!

— А почему, дед? — настырничал Андрей.

— Доживи до её лет, тогда не станешь задавать идиотских вопросов! — уже с раздражением отвечал дед.

— Почему идиотский? — нормальный вопрос, — возражал Андрей. — Каждый нормальный человек хочет знать свои ближние корешки на родовом древе жизни.

— Нормальный… ненормальный, — бубнил дед, а затем неожиданно возмутился: — Папаша твой покоя не давал, причудами своими и фокусами плешь на голове проел, а теперь ты ещё пристаёшь!

— Успокойся, не стану я к тебе приставать — и так тошно! — обиженно проговорил Андрей. — Однако папашу моего ты, погляжу, дед, недолюбливал…

— А за что его любить?! — зло усмехнулся дед. — Он себя угробил да ещё в придачу родным людям жизнь испакостил!

Андрей слышал от бабушки, что дед Георгий после школы-восьмилетки окончил городское кулинарное училище или что-то вроде техникума питания, женился рано, тяги к высшему образованию не имел, но был человеком начитанным и даже собирал личную библиотеку. Однажды она проговорилась единственному внуку, что в юные, молодые годы его дед увлекался поэзией, сам сочинял стихи, состоял в разных литературных кружках. В одном таком объединение при областной молодежной газете, где бабушка после школы работала в редакции секретаршей, они и познакомились, а спустя полтора года, когда ей исполнилось девятнадцать лет, поженились.

— Так, может, дед, ты просто ему завидовал, а? — спросил Андрей, уже мысленно жалея, что, возможно, дотронулся до чего-то чересчур болезненного в отношениях самых близких людей.

Дед несколько минут сосредоточенно думал, не выказывая своим видом никаких эмоций. И Андрей остался бы довольным, если бы дед Георгий вовсе смолчал, не отреагировав на его вопрос, или просто послал внука к чёрту.

— Отцы и дети… Вечный вопрос! — явно насмехаясь, изрёк театрально дед, выразительно изобразив на своём худом, морщинистом лице деланное глубокомыслие, а затем, чуть ли не подавшись вперед всем телом, грозно произнёс: — А кому завидовать?.. И чему завидовать?!.. Хахалям, которые не поделили меж собой шлюху?!.. А потом закончили делёжку с поножовщиной и убийством… Рыцари без страха и упрёка — идиоты!.. Я идиотам не завидую — вот так!

Когда дед слегка успокоился, то Андрей произнёс нерешительно: — Я же не про это…

— А про что? — удивлённо спросил дед.

— Отец был талантливым человеком, писал прекрасные стихи, печатался в столице… — начал было говорить Андрей, но дед прервал его недовольным голосом: — И кто это тебе сказал?

— Я был у Косырева в мастерской. Разговаривал с ним об отце, — проговорил Андрей и умолк, ожидая дедовской реакции.

— А-а… Чушь собачья! — дед Георгий с пренебрежением отмахнулся рукой. — Нашёл ценителя поэзии… Местный мазилка. Пикассо мценского уезда!

Последние слова деда крепко Андрея задели, и он, не задумываясь, выплеснул из себя всё то, что хранила его память из бабушкиных рассказов:

— А где настоящие ценители?.. Где?!.. В литературных кружках «Хрустящие ладони», «Звонкий ручеёк» и подобных сборищах местных талантов!

Особо язвительно прозвучали у Андрея слова про сборище местных талантов. И это был очень точный и болезненный удар по самолюбию деда. Он сразу поник, его долговязая фигура согнулась, как изломанный цветок, дед весь сжался, уже не сопротивляясь, будто боксер после нокаутирующего удара.

И когда поверженный дед вроде бы очухался, пришёл немного в себя, то первые его слова были скомканы и несуразны:

— Кто?!.. Где?.. Кто тебе сказал?!

Андрей терпеливо молчал, а когда дед догадался, что ничего нового от внука уже не услышит, то сказал каким-то обречённым голосом:

— Понятно… Теперь всё понятно.

Кроме них в квартире никого не было и они, оба насупившись, сидели и о чём-то размышляли. Андрей думал об отце, которого не помнил и не знал, и только он, по его мнению, оставался единственным судьёй в их споре с дедом, а коли отца уже не воскресить, то спор этот становился бессмысленным и даже вредным. Дед же вспоминал недобрыми словами свою жену, которая сейчас жила в квартире у престарелой матери и посменно с другой своей родственницей за ней ухаживала, и мысленно корил её за длинный бабий язык.

— В молодости многие стихами увлекаются, — ворчал дед, рассуждая вслух, — пробуют даже писать… Но не всем дано стать настоящими поэтами. И, вообще, стихи на хлеб не намажешь!.. Жизнь своё берёт. Вот и я сменил… сменил поэзию на прозу жизни.

Дед замолчал и попытался улыбнуться, но улыбка получилась у него жалкой, будто он перед кем-то оправдывался.

— Надо было просто на что-то жить… Твой отец, по-моему, этого до конца не понял, вернее, не успел, — грустным голосом проговорил дед.

Андрею захотелось возразить ему, поскольку не мог согласиться ещё с чем-то в его рассуждениях, но в последний момент почему-то передумал и сказал примиряющим тоном:

— Возможно, дед, ты и прав, поэтому мир, старина, мир!

Он отправился в свою комнату, включил ноутбук, просмотрел электронную почту, а затем заглянул на свою страницу в соцсети. Среди его друзей вместо фотографии симпатичного Серафима там теперь появилась наружность сетевого друга по умолчанию в виде безликого и уродливого существа. Андрей кликнул по картинке — появилась панель с сообщением: «Страница пользователя удалена. Информация недоступна».

— Что ж, всё закономерно, — произнёс он бесстрастным голосом, — что и следовало ожидать… Упорхнул наш Серафим — шестикрыл чешуйчатый!

«Сейчас этого френда мне уже не достать — и ничего ведь не узнаешь, а хотелось бы…» — с сожалением подумал Андрей.

4.

Дед Георгий после разговора с Андреем долго приходил в себя. Уже давно он так не бередил свою душу, а тут ещё нахлынули воспоминания детства и юности, и не только яркие моменты, но и полузабытые события прошлой жизни, которые хранила его стареющая память.

Он почему-то плохо помнил свои первые школьные годы, когда жил с матерью и инженером Фокиным в городке на востоке Казахстана. Смутно помнилась первая зима в новом кирпичном бараке, затем новый год и первая школьная ёлка в жизни первоклассника Георгия, а потом небывалое и почти сказочное событие, когда мать родила дяде Коле первого сына, а ему братика Павлика.

Наступила беспокойная пора: хлопоты за младенцем, детский плач, бессоные ночи родителей — и ещё больше свободы у мальчика Георгия или Гоши, как называл его в ту пору инженер Фокин. Мать звала любимого сына Георгием, изредка Юрко, а в новом бараке, во дворе и в школе его звали все по-разному: взрослые женщины, кроме учительницы Тамары Сергеевны, звали то рыжим, то ушастым, то конопатым; редкие в те времена мужчины звали его малым или Жоркой, а дети даже дразнили Жорой-обжорой или Гогой-фрицем. Последнее прозвище было ему непонятно, а однажды, когда он стал это выяснять у мальчишек во дворе, они его просто поколотили. Однако в школе Георгия били потом чаще и ещё больнее — это он запомнил на всю жизнь.

Тогда ему казалось, что его уже никто не любит: ни разноликие и странные обитатели барака, ни ребята-шалопаи в их дворе, ни вредные сверстники в школе, ни строгая учительница Тамара Сергеевна, ни инженер Фокин. И ещё Георгий чувствовал, что даже родная мать, которая в своих материнских чувствах разрывалась между ним и маленьким Павликом, не любит его так, как прежде.

Утешение Георгий находил в немногочисленных книгах, которые были у него дома, а когда их прочитал, то начал брать книги из школьной библиотеки. Но продолжалось это недолго — после второго класса они всей семьей переехали жить в другое место. Называлось оно Россией, и теперь их семейство проживало в другом городке, где строился какой-то огромный комбинат, куда инженера дядю Колю направили работать.

Прошло ещё какое-то время, и они перебрались из частного дома, где снимали половину добротной деревянной избы, в новую двухкомнатную квартиру. И тут же мать Георгия родила инженеру Фокину второго сына, которого они назвали Романом. Теперь у Гоши было два брата, для которых он являлся не только нянькой, но довольно быстро становился для них опекуном, наставником, а с годами ещё их опорой и защитником.

Время казалось тогда ему неспешным и тягучим, однако он не заметил, как быстро вымахал ростом, обогнав многих своих сверстников, и пришла пора получать паспорт. Вот тогда юноша Георгий чуть ли не впервые узнал, что родился он в далёкой Германии, в городке Гверен. Это его удивило гораздо больше, чем то, что мать у него молдаванка, а по отчеству он Богданович, хотя в свидетельстве о рождении в графе «отец» был жирный прочерк. Но это он быстро позабыл — в памяти причудливым образом сохранилось лишь то, что чересчур длительная процедура получения паспорта слишком мучительно отражалась на его переполненном мочевом пузыре. Получив долгожданный документ, удостоверяющий его личность, он выскочил на улицу и, отойдя недалеко от одноэтажного деревянного здания с едва заметной в вечерних сумерках вывеской «Паспортный стол», совершил за первым же столбом долгожданный акт мочеиспускания с таким неописуемым наслаждением, что запомнил эти мгновения на всю жизнь.

Однако жизнь продолжалась, ничем особо не удивляя Георгия, и после восьмилетки он, по совету матери, поступил в торгово-кулинарное училище. Дядя Коля не одобрил их выбор, но к тому времени Георгий оказался выше инженера Фокина почти на две головы, да и к голосу матери прислушивался больше, чем к мнению её законного супруга.

Наверное, в то время у Георгия и состоялся тот единственный разговор с матерью, которой он ещё как-то помнил. Немецкий городок Гверен и детская память о своём прозвище Гога-фриц не давали ему покоя, и Георгий однажды спросил у неё, как она попала в Германию, и почему он родился именно там.

— В сорок третьем нас угнали в Германию, побывала я там и в концлагерях, — заметно волнуясь, неспешно рассказывала мать. — В сорок четвертом познакомилась с Богданом и родила от него в городе Гверен тебя — там после войны находился лагерь для перемещенных лиц… Потом оказалась в городке, кажется, Пархим, где был пересыльно-сортировочный пункт. Откуда нас уже отправили домой в СССР — вот и всё!

Георгий хотел спросить что-то ещё, но мать, словно читая его мысли, опередила сына и проговорила глухим, срывающимся голосом:

— Богдан не был фашистом… Никогда!.. И я же тебе говорила, что он пропал без вести.

По виду матери угадывалось, что этот разговор о прошлом явно неприятен ей, поэтому Георгий больше уже не возвращался к вопросу о месте своего рождения, решив поставить точку в этой, видимо, запутанной и непростой человеческой истории. Ещё он слышал от матери, что она — детдомовская воспитанница — своих родителей не помнит и не знает, поскольку ещё в младенческом возрасте очутилась в детском доме-приюте одного тихого молдавского городка на красивом берегу Днестра.

Фамилия, имя и отчество были у неё не от реальных родителей, а придуманы для девочки-подкидыша там же. Однако ненасытная в злобе судьба не утолила всю свою жажду, и молодая жизнь ещё юной девушки Любы была вскоре исковеркана, как у многих людей, чудовищной и безжалостной войной.

Как-то, проходя мимо, Георгий случайно услышал разговор пожилых мужиков, забивающих вечером «козла» во дворе соседнего дома. Сидя за столом, рядом с фонарным столбом, они вели оживлённой разговор.

— Да какая она молдаванка! — говорил мужчина зычным голосом. — Тоже мне, молдаванка-партизанка, нашлась… Мол... молдавалка — вот кто она!

— Мала давалка, как мышиный глаз! — вторил ему со смехом другой.

— А ты чё, проверял?

— Зачем?!.. Для этого есть и помоложе.

— Люди кровь проливали, — продолжал обладатель зычного голоса, — а кто-то шкуры спасал, как мог… Ты взгляни-ка на этого долговязого Гогу — вылитый фриц… Напяль на него их мундир, засучи рукава и дай ему «шмайсер» в руки — натуральный эсэсовец из дивизии «Мертвая голова». Я их вживую видел, а не в кино!

— Да, было время: водка, лодка и молодка, а сейчас — кино, вино и домино! — кто-то из компашки пытался шутить, но тут же раздавался звонкий удар по столу и чей-то вопль:

— Рыба!.. Рыба, мужики!

Бесследно такое для Георгия не проходило: в голову лезли всякие нелепые мысли, и он стал даже приглядываться к своим единокровным братьям. Среди дворовых сверстников росточком они не выделялись, оба были черноволосыми и кареглазыми — все в мать и ни капельки чего-нибудь от инженера Фокина!.. «Они ещё вытянутся, подрастут…» — думал он, но тут же мрачнел, вспоминая про их низкорослого папашу.

Иногда он подходил к зеркалу и внимательно себя разглядывал. Перед ним стоял высокий и худой молодой человек с продолговатым лицом, массивным подбородком и большими, чуть выпуклыми, бесцветными глазами с лёгким налётом голубизны. Потом Георгий долго смотрел на свои руки, покрытые густыми рыжими волосами, и лишь тяжело вздыхал.

Но жизнь шла своим чередом, а время не только лечит, но постепенно убивает прошлое, растворяя чужие и собственные человеческие истории в суетном настоящем, и Георгий уже не пытался беспокоить не только свою, ещё свежую память, но и тревожить душу той женщине, которой был обязан жизнью.

5.

Мысли Андрея о Даше и их, похоже, неудачном браке не давали ему покоя. И в один день он, совсем неслучайно, оказался в удобное для него время у дома, где ещё недавно у них с женой было семейное гнёздышко. Убедившись с помощью домофона, что в съёмной квартире никого нет, он спокойно вошёл в подъезд.

Ещё в прихожей Андрея удивили голые вешалки. В квартире всё было прибрано и чисто. В единственном большом шкафу он обнаружил лишь свои вещи, а потом заглянул в холодильник, где царила пустота и порядок.

— Понятно, — промолвил он слегка разочарованно, — она всё поняла, всё решила, и ждать мне нечего.

Андрей собрал принадлежавшие ему вещи в сумку и, задумавшись, присел в кухне на табуретку. Размышлял недолго, но решил только одно: в эту квартиру он никогда уже больше не вернётся. На площадке с почтовыми ящиками Андрей остановился в нерешительности, а потом решил на всякий случай проверить ячейку с номером съёмной квартиры, что делал раньше крайне редко, и удивился ещё раз, обнаружив там ключи, которые принадлежали жене.

— Хорошо, что заглянул, — пробормотал он, пряча ключи в нагрудный карман куртки. — Всё логично, Даша… Очень логично, правда, немного рискованно.

Андрей мысленно возвращался к своим семейным проблемам. «Идиот!.. Размечтался… — иронизировал он над своим дурацким положением и наивными надеждами. — Ждать тебе, дружок, нечего — скорее она ждёт, что ты придёшь к ней на поклон с примирением… Но этому никогда не быть!»

На этой неделе дедушка Георгий отправился к своей матери и Андрей с бабушкой остались одни. Вечером он что-то просматривал в своём ноутбуке, а бабушка, занимаясь вязанием, иногда достаточно громко что-то говорила в гостиной, видимо, надеясь, что внучёк обязательно её услышит.

— Скоро новый год, рождество, — доносился до Андрея бабушкин благостный голос, — чудеса всякие… Самое время для людей, чтоб прощать и мириться… Лучшей поры не бывает для таких дел. Мы с дедом жили мирно, тихо… И что тебе рассказывать — ты и сам знаешь!.. А вот у отца твоего разные проблемы были… К деду всё время приставал с вопросами. Сам-то в браке жил недолго, а разводиться уж раза два или три собирался… Ты в папашу своего пошёл.

— А развёлся, может, ещё жил, — спокойно ей возразил Андрей из своей комнаты.

— Тогда бы и тебя не было, — отвечала ему бабушка тем же благостным голосом.

— Как не было?!

— Ну, кто-то бы и был, но только не ты, — ласково поясняла бабушка, — а другой человек… Какой-нибудь мальчонка или девчушка, но от другой женщины… А тебя бы не было... Не стало бы тебя, внучек — и всё тут!

Убийственно простая логика бабушки вдруг показалась Андрею неким откровением, которое ещё никогда не посещало его, не приходило к нему в собственных рассуждениях, и он смолчал, успев лишь подумать с усмешкой: «А это всё смайлики нашей жизни… Привыкай — внучёк!»

Наступил новый год, однако смутное ожидание чуда растаяло у Андрея уже на следующий день и вовсе не по причине предновогоднего ненастного прогноза относительно его отношений с Дашей, а скорее поэтому, что он уже смирился со своим положением и не слишком страдал от одиночества.

На днях он зашёл в обычный магазин рядом с домом деда и чтоб не быть дармоедом решил что-нибудь прикупить к рождественскому столу. В одном отделе он обратил внимание на молодую женщину-продавщицу и узнал её — раньше она работала на кассе в сетевом супермаркете, куда он часто захаживал после работы, когда жил на съёмной квартире с женой.

Женщина заметно выделялась среди своих коллег, работающих на кассовом контроле. Андрею она понравилась сразу же после первого посещения супермаркета, и он запомнил её имя на бейджике — Надежда. Молодая кассирша казалось ему не просто привлекательной, а довольно интересной особой, как говорят, женщиной с изюминкой.

Несмотря на ухоженную внешность молодой дамы, весь облик Надежды подсказывал Андрею, что она, видимо, чуточку постарше его. Потом он неоднократно замечал, как к ней подходил, а иногда крутился около кассы мальчик лет восьми. Однажды он случайно увидел их в торговом зале, где Надежда объясняла что-то мальчику, показывая ему рукой на стеллажи с товарами. После этого у Андрея уже не оставалось сомнений, что этот приятный на вид, аккуратно одетый, черноволосый мальчик, видимо, её сынишка. Однако на интерес и симпатии к стройной, обаятельной брюнетке это никак не повлияло, и Андрей всегда ласково с ней здоровался, когда оказывался у кассы.

И тут, в этом магазинчике, узнав друг друга, они улыбнулись, как старые знакомые, и Андрей, назвав её по имени, заговорил с женщиной.

— Не ожидал вас здесь встретить, — заметил в разговоре Андрей.

— И я вас, — чуть смущаясь, ответила с улыбкой Надежда.

— Что-то случилось?

— Да ничего особенного, — рассказывала женщина обыденным голосом. — На прежнем месте затеяли капитальный ремонт. Возможно, после собственник сменится, а, возможно, супермаркета там вообще не будет… Теперь я работаю в этом магазине, — Надежда улыбнулась ему ещё более обворожительной улыбкой и занялась подошедшим к прилавку покупателям.

Пока она обслуживала пожилую женщину, Андрей всё пытался понять, кого ему напоминает Надежда: не то какую-то популярную певичку, не то примелькавшуюся в каких-то телесериалах актрису, но никак не мог вспомнить кого точно. Однако был уже почему-то уверен в том, что она относится к тем самым женщинам, которые ещё горят желанием увлечь собой если не всех мужчин вокруг себя, то хотя бы тех, кто, по крайней мере, обращает на них своё внимание. «Ничего удивительного в этом нет — на то они и женщины…» — только с грустью подумал Андрей, как услышал приятный, воркующий голос его новый знакомый:

— А вы как очутились в этих краях?

— А я у родственников… у родителей своих… тут живу, — слегка с заминкой проговорил Андрей.

— Простите, но до сих пор не знаю вашего имени… Как-то неудобно — вы меня по имени, а я вас — никак, — сказала Надежда и посмотрела на него особым, интригующим взглядом, присущим только опытным женщинам.

— Андрей, — просто представился он.

— Теперь полный порядок! — весело произнесла Надежда. — Заходите ещё!

— Обязательно зайду, — отреагировал Андрей проникновенным баритоном на вроде бы дежурную фразу продавщицы и при этом так ей улыбнулся, что, похоже, чем-то тронул душу женщины.

— Доброго и светлого Рождества, Андрей… Чтоб всё у вас сбылось! — пожелала ему Надежда с загадочной улыбкой на лице и они попрощались.

Однако ни в ночь перед Рождеством, ни после ничего удивительного в жизни Андрея не случилось. Да, сладких бабушкиных пирогов он отведал вдоволь, но назвать эти дни добрыми язык не поворачивался. Чудо не произошло, и Даша ему не позвонила, хотя в такое уже верилось с большим трудом. И Андрей решил, что настала пора оповестить владельцев квартиры о том, что они съехали с их однушки и договориться о передачи самой квартиры и ключей от неё.

Зимние каникулы продолжались, но радости в жизни Андрея не прибавляли — он провел эти дни дома и ни с кем, кроме дедушки с бабушкой, не общался. «Насмотришься всяких смайликов из нашей житухи и станешь после… невольным аутистом», — с иронией рассуждал Андрей о себе и той непростой ситуации, в которой он оказался.

Какой-то грустный музыкальный мотив настойчиво преследовал Андрея в эти январские дни и он, пытаясь найти истоки мелодии в своем недавнем прошлом, неожиданно вспомнил про Надежду: «Имя у неё хорошее и сама она красивая, может, чуть-чуть смазливая и живая, даже очень — живая, непосредственная натура — такие берут от жизни всё, особо не задумываясь».

6.

Бабушка, подмечая, как Андрей много времени проводит дома за компьютером, говорила ему с насмешливой улыбкой:

— Всё сидишь, внучёк?.. А Дашку-то уведут, смотри, просидишь, сидень!

— Её уже увели, — равнодушно отвечал Андрей.

— Это всё твои фантазии, — махнув рукой, продолжала рассуждать бабушка. — Под лежачий камень вода не течёт… Хочешь сохранить семью — мирись с женой!

— Она мне не жена, — твердым голосом проговорил Андрей.

— Как не жена?!.. Пока в законном браке — значит, жена, — возражала ему бабушка.

— Дай время — разведусь! — ещё решительнее произнёс Андрей и чтоб сменить неприятную ему тему, неожиданно спросил её:

— Послушай, ба, а мать Георгия Богдановича, в каких лагерях во время войны находилась?

Бабушка слегка опешила от такого вопроса, а потом с удивлением спросила:

— А чё это ты про лагеря вспомнил?

— Да, вот книжку тут читаю… про войну, — неуверенно начал Андрей, пытаясь как-то уйти от неудобного вопроса, — про военнопленных, про лагеря — интересная!

Бабушка недоверчиво покосилась на внука.

— Я мало чё знаю, — заговорила она с серьёзным видом и, похоже, без большой охоты. — Знаю, что ни партизанила она, подпольщицей никакой ни была, а вот в немецких лагерях побывала и в Польше, и в Германии… А после войны, до возвращения домой, ещё и в советских успела побывать.

— А названия лагерей, где была?

— Убей меня — не помню! — чуть ли не испуганно воскликнула бабушка, а затем добавила уже спокойно:

— Я с той поры только Бухенвальд запомнила, и то из песни, которую Муслим Магомаев часто исполнял.

— А Освенцим? — спросил Андрей. — Это лагерь в Польше… Потом немцы узникам компенсации выплачивали.

Бабушка почему-то тяжело вздохнула и возникла пауза.

— Может, и Освенцим, — негромко сказала она с горестным выражением лица. — Время страшное было — всем хотелось поскорее всё забыть да жизнь заново начать… Ты деда спроси — он знает про мать больше… В девяностых дед хлопотал, когда выплаты начались для узников фашистских лагерей. В собез ходил, в разные фонды письма писал, даже в архив КГБ. И вроде бы оттуда самые дельные документы прислали. А компенсация?.. Получили, кажется, несколько тысяч ихних марок или евро — не помню теперь… Сколько лет уж прошло, лет двадцать, наверное?

— И что, ба?

— Что-что?!.. Ну дали они для очистки совести подачку людям, — чуточку возмущаясь, продолжала бабушка, — а народу, сколько убили, замучили, изувечили, поломали людям жизни – это никакими деньгами не измерить!.. Человеческую жизнь ни за какие марки и доллары не купишь.

Она обиженно умолкла, поглядывая на Андрея, а потом вдруг сказала сердито, обращаясь к нему:

— И что ты прилип к своему компьютеру?.. Что он тебе — друг или жена, что ли?!

— Я, ба, правду из него… правду качаю, — Андрей попытался шутить, но почувствовав, что не слишком удачно, стеснительно замолчал.

В комнате становилось тихо, и было слышно, как размеренно тикает китайский кварцевый будильник в виде сердечка из прозрачного оргстекла.

— Это медок из ульев качают, а правда — не мёд, — заметила бабушка, нарушив тишину, — правда всегда горькая и у каждого она своя…

Короткие зимние дни текли незаметно и быстро, а Андрей всё не решался подать заявление на развод. Началась рабочая неделя и однажды, возвращаясь, он заглянул по дороге домой в тот самый магазин, где работала его новая знакомая. Что-то тянуло Андрея туда, и это что-то не было для него каким-то загадочным и тайным. И поэтому он не искал никаких объяснений своему желанию вновь увидеть Надежду. Однако молодой женщины, которая ему нравилась, там не оказалось. На её месте работала другая продавщица: моложе, стройней и, пожалуй, ещё привлекательней своей предшественницы.

— Здравствуйте, милая девушка, — произнёс он, и кто-то словно дёрнул его за щёки, помогая Андрею изобразить на лице смайлик с широкой улыбкой. — А где Надежда?.. Она работала на этом месте.

Девушка с недоумением посмотрела на Андрея — так продолжалось несколько секунд, а потом сказала отрывисто: — Я здесь недавно — спросите в соседней секции.

В соседней секции ему повезло: там не было покупателей, а за прилавком скучала моложавая женщина средних лет. Андрей деликатно обратился к ней с вопросом по тому же поводу.

— Надежда?! — с удивлением переспросила женщина, с интересом разлядывая Андрея. — Так она уволилась, ещё на прошлой неделе.

Андрей поинтересовался у продавщицы насчет номера телефона Надежды, соврав при этом, что потерял на днях свой смартфон, где значилась его знакомая. Женщина лукаво улыбнулась в ответ, достала блокнот с ручкой из-под прилавка, повертела в руках свой сотовый и, найдя там номер Надежды, начиркала его в блокноте.

— Это вам — на удачу! — жеманно сказала она и протянула Андрею оторванный листок с номером телефона. Он взял его, искренне поблагодарив отзывчивую женщину, и, покинув магазин, некоторое время недоумевал, бормоча себе по нос:

— На удачу… Причем на удачу — что я на рыбалку собрался?.. Странная женщина.

Звонить Надежде немедленно Андрей не собирался. Нет, он не робел и не испытывал какую-то неуверенность в себе. «Начинать отношения надо с чистого листа, — рассуждал он. — Вот заявление подам на развод, тогда можно и позвонить».

Возможно, именно такие мысли и непроходящее желание вновь увидеть Надежду и продолжить знакомство с этой, приглянувшийся Андрею женщиной, неожиданно ускорили его действия в деле о разводе. Уже во вторник, взяв на этот день административный отпуск, он подготовил необходимые документы и отправился в районный суд, где подал заявление на развод со своей женой Дарьей Владимировной, в девичестве гражданкой Кочемасовой.

Довольный таким началом, он решил посетить свою прабабку Любовь Алексеевну, которую Андрей всегда назвал бабой Любой. И в этом не было ничего странного. Отца с матерью, рано ушедших из жизни, ему, по сути, заменили дедушка с бабушкой. Андрей рос и воспитывался, воспринимая их больше, как родителей, чем просто, как близких родственников. А бабе Любе такое обращение, как заметил правнук, даже нравилось.

Направляясь к бабе Любе, Андрей помнил слова деда Георгия, который категорически запретил ему рассказывать ей об отношениях с Дашей и о своём решение развестись с женой.

На площадке он заметил, как из квартиры прабабушки вышли два солидных мужчины средних лет и немолодая, одетая со вкусом женщина с выразительной начальственной внешностью. Они попрощались с хозяйкой квартиры — бабой Любой, дедом Георгием и проследовали мимо Андрея.

— А это что за делегация? — уже в квартире поинтересовался Андрей у дедушки.

— Один, кажется, депут из облдумы, остальные — чиновники: дама из городской управы, а мужик вроде из районной, — дед отвечал без всяких эмоций и на его грустном лице с большими водянистыми глазами застыл смайлик «безразличие».

— И по какому поводу?

— Международный день памяти жертв холокоста, — пояснил непроницаемый дед.

— А причем обалдуи из облдумы и холокост? — шутливо спросил Андрей.

— У чинуш работа такая: говорить правильные слова, дарить цветы, ленточки всякие разрезать, — в тон Андрею ёрничал дед, — в общем, мероприятия украшать…

— А конкретней? — не унимался внук.

— А конкретно: мать поздравили с этим международным днем, вручили цветы и ценный подарок.

— А причем тут баба Люба и холокост — она же не еврейка? — внук явно пытался что-то понять, поэтому дед Георгий был терпелив.

— Поясняю ещё раз: день международный, он совпадает с датой освобождения узников концлагеря Освенцим… А там уничтожали не только евреев, но ещё других людей, — монотонно говорил дед.

— Понятно, — наконец успокоился Андрей, вспомнив, что раньше, кажется, уже слышал от знакомого молодого родственника по линии единокровного брата Георгия Богдановича, что их общая мать больше года провела в одном из лагерей Освенцима.

Потом они пили чай с медовым тортом и клубничным вареньем. Баба Люба, несмотря на почтенный возраст, больше хлопотала за столом, её сын — дедушка Георгий был молчалив, да и правнук следовал его примеру, налегая больше на торт и варенье. Иногда Андрей поглядывал на левое предплечье бабы Любы, где на белой, дряблой коже, среди пигментных пятен и старческих морщинок, едва угадывалась какая-то синеватая надпись.

7.

Вечером, в баре, Андрей вспоминал те моменты, когда дед, словно читая его мысли, так смотрел на внука своим тяжёлым взглядом, что у того пропадало желание задать вопрос бабе Любе о немыслимых мучениях узников фашистских концлагерей. И сейчас ему хотелось не просто выпить, но ещё и поговорить.

Рядом с ним сидел пожилой мужчина, как нынче говорят, презентабельного вида и Андрей обратился к нему:

— Мне дед рассказывал, что в советское время баров почти не было, зато было много залов с винными и пивными автоматами.

— Да, правда, были — отлично помню, — ответил мужчина с ухмылкой. — Автопоилками народ их называл… Винные автоматы существовали недолго, а вот пивные у нас в городе до Горбачева функционировали.

— Получается, тогда был технологический прогресс, автоматизация, а сейчас ручной труд, как в каменном веке, — пошутил Андрей и кивнул на рослого парня-бармена, стоящего с видом полубога за стойкой бара.

— Э-э, молодой человек, не всё так просто! — по-доброму улыбаясь, сказал мужчина. Затем он мгновенно преобразился, сделав нарочито глубокомысленное выражение на лице и, подняв вверх указательный палец, с сарказмом изрёк: — Это вам, молодой человек, не технический прогресс, а уже культурная революция!

В это время на плазменном экране, что высоко висел над барной стойкой, показывали какую-то передачу про неонацистов, и по плазме, топая над их головами, вышагивали колоннами люди. У кого-то на лицах были балаклавы, кто-то был без них и многие несли в руках зажжённые факелы. Мужчина посмотрел на факельное шествие и негромко, с нескрываемой тоской в голосе произнёс:

— Вечный вопрос: откуда мы, кто и куда идём?

Затем он несколько секунд пытливо и настороженно изучал Андрея, видимо, желая что-то прочитать в его облике.

— Самая живучая идеология на земле — это фашизм… более живучая, чем самая древнейшая профессия на ней, — медленно заговорил мужчина, потом ещё раз взглянул на плазму и добавил с задумчивым видом: — А когда настанет их пора, они снова будут убивать людей… уже в новом Освенциме.

Бармен переключил каналы в телевизоре и на плазму выскочила какая-то шумная рекламная компашка из туповатых мужичков и крикливых девок.

Андрей молчал, не зная, что сказать презентабельному мужчине, а тот допил содержимое своего бокала, кивнул ему на прощание и неторопливо направился через зал к выходу. Желание с кем-то поговорить у Андрея не исчезло, но не найдя подходящего собеседника, он вскоре покинул питейное заведение, так и не утолив возникшую жажду общения.

В этот раз он остался дома один: дед находился у бабы Любы, а бабушка на несколько дней отправилась к своей матери. «Почему не звонит Дашка, не хочет говорить со мной? — думал в одиночестве Андрей, сидя за ноутбуком. — Ей всё равно, что будет дальше?.. А как же все её слова о любви?.. Непонятно…»

Разные мысли лезли в голову и Андрей, чтоб как-то отвлечься от них и не мучить себя воспоминаниями, почти машинально набрал в Яндексе фразу и кликнул «поиск». В топе найденных записей он щёлкнул по одной из них с заголовком «О любви».

Он пробежал глазами по первому абзацу, а потом вдруг решил читать вслух.

— Приходилось ли вам наблюдать акт любви у воробьев? — Андрей старался быть максимально выразительным. — Я недавно видел: вот так, рядом, у нас на заборе. Она сидит терпеливо, а он с одной стороны подлетит, попрыгает рядом по забору, с другой подлетит — попрыгает… И всё время беззаботно чирикает, как обычно воробьи чирикают. Но вот он решился, подлетел… и запрыгнул на неё… Господи, что произошло?! Что за божественные звуки раздались в этот момент! Нет, это было уже не чирикание… Не могу сказать… Журчание? Нет… Что за звуки? Никогда в жизни я не слышал такого полного, совершенного воплощения понятия нежность. Ничего подобного нет ни в поэзии, ни в музыке. У нас, у людей, просто нет средств для выражения такой степени нежности, мы не умеем так журчать… Нет, он не улетел сразу, он снова и снова запрыгивал на неё. Она молча принимала его, а он опять и опять негромко, но внятно исторгал свою непостижимую ноту самопожертвенной нежности… Теперь, когда утомлённые жизнью циники скажут мне: полноте, да есть ли в мире любовь? Я уверенно скажу: есть! И вспомню журчание того воробья.

Читая текст с монитора, Андрей пытался сохранить серьёзность на лице, но в конце не выдержал и, схватившись обеими руками за голову, рассмеялся, приговаривая: — Ах, Боже мой!.. Какая нежность!.. Ах, Боже мой!.. Какое журчание!

Когда Андрей успокоился и сообразил, что такое мог написать только неравнодушный, уже поживший человек, возможно, даже старик, то почувствовал какую-то внутреннюю опустошённость. «Воробьиная любовь?!.. Мы свою-то, человеческую любовь понять не можем… — размышлял он. — Зато нагло лезем в чужие души, хотя толком не знаем, почему коты и кошки любят залезать на деревья… Наверное, ловят кайф от этого, но нам они ничего об этом не скажут… А спроси любого человека про любовь, неважно, мужчину или женщину — обязательно наговорят что-нибудь банальное или красиво наврут… про воробьёв или кроликов… Старик просто красиво врёт!»

Андрей посмотрел другие записи и его привлёк текст, который показался ему немного странным: «…Любовь сильнее смерти: солдат спас еврейскую девушку из Освенцима и прожил с ней 70 лет. В годы войны Джон Маккей был одним из солдат, освобождавших заключенных Освенцима, который находился на территории Польши…»

«И тут Освенцим — что за хрень?! — подумал он. — Причем тут Освенцим и какой-то Джон?»

Андрей кликнул по ссылке и затем внимательно прочитал статью, снабжённую многочисленными фотографиями. История любви шотландского солдата Джона Маккея и освобождённой им из нацистского концлагеря еврейской девушки Эдит Штайнер достойна экранизации, писал автор в заключение этой статьи.

— Никаких шотландских солдат, освобождавших Освенцим 27 января 1945 года, не было и в помине, — тихо, но с недовольством произнёс Андрей, поскольку точно знал из Википедии, что лагерь освободили советские войска в ходе Висло-Одерской операции.

— С англосаксами наши солдаты встретились лишь весной сорок пятого, на Одере, — рассуждал он вслух, — а эта романтическая история… просто развесистая клюква!

Андрей долго разглядывал чёрно-белую фотографию времён окончания второй мировой войны, когда, видимо, только зарождались высокие и благородные чувства между героями этой красивой истории любви. Еврейская девушка Эдит Штайнер после освобождения из нацистского концлагеря выглядела на фотографии очень привлекательной и весёлой, и даже в меру упитанной, а бравый шотландский солдат Джон Маккей был просто настоящим красавцем.

— Лажа… кругом одна лажа! — со злостью проговорил Андрей. — Теперь понятно, почему мы так любим зырить порнуху!

Некоторое время он просидел неподвижно, о чем-то размышляя, а потом с какой-то неестественной, отчаянной весёлостью произнёс: — А теперь, робята, десерт — журчание… журчание оргазма!

Оказавшись на каком-то порносайте, он быстро нашёл то, что часто ищут мужские особи разных возрастов. Просмотрев несколько видеороликов, Андрей наткнулся на видео не слишком высокого качества. Однако оно почему-то его заинтриговало и, разглядывая совокупляющуюся пару, где в кадре была видна отменная голая самка, а от самца лишь его волосатые ноги, Андрей сосредоточил внимание не на теле женщины — молодой шатенки, а на её лице. Оно чем-то напоминало внешность одной популярной эстрадной певички или, может быть, какой-то актрисы, уже примелькавшийся в каких-то телесериалах… И, приглядевшись пристальнее, Андрей непроизвольно воскликнул:

— Ба, да это Надежда!

Пораженный догадкой, он ещё несколько раз просмотрел видео. Хотя сомнения относительно Надежды у него оставались, но он уже убедился, что женщина, очень похожая на его новую знакомую, совокупляется с мужчиной довольно извращённым способом и при этом испытывает не притворный, а настоящий оргазм.

— Вот тебе и фокус! — с озадаченным видом произнёс Андрей и ему тут же подумалось: «Это тебе не смайлики… не порнушка с Дашкой от бескрылого Серафима, а просто грязные твари!»

Он успел заметить, что видео, судя по таймеру, снято лет шесть тому назад. Весь антураж сексуального действа был явно любительским и даже пол в помещение, где всё происходило, оказался из таких же бетонных тротуарных плит, как у одного его знакомого в гараже; в общем, почти всё указывало на то, что порнушка эта доморощенная.

— А как она кайфует, как горят у неё от радости глаза — такое трудно изобразить! — с искренним удивлением произнёс Андрей.

Явно удручённый, он погрузился в раздумья: «И для чего люди такое делают?.. Неужто только ради бабла?!»

Потом у Андрея возникло и закипело уже знакомое чувство, словно кто-то подло обманул его, выкрав у него что-то пусть и неосязаемое, но бесконечно ему дорогое. Лицо у молодого человека стало суровым, даже немного жестоким, будто Андрей готовился к нешуточной схватке с известным ему противником, и в квартире, где он находился сейчас один, неожиданно раздался его предупреждающий голос:

— Запомни, лох, у неё под левой титькой приметная родинка!

8.

Некоторое время Андрей находился в прострации, постепенно приходя в нормальное состояние. «Конечно, хороших людей больше, чем плохих, — думал он, — но ещё больше никаких… И вся разгадка в том, что из любого никакого сделать плохого гораздо проще, чем из хорошего».

Однако увиденные картины, компрометирующие двух женщин, не давали Андрею покоя. Одна из женщин всё ещё оставалась его женой, а другая, пока малознакомая и очень притягательная, уже всколыхнула душу молодого человека и будоражила воображение. Но подавленное состояние проходило, и в его голове рождались простые, казалось, уже незыблемые истины, в которые хотелось верить.

— Ну и что из этого?! — спрашивал он себя, когда оставался один. — Их жахали сотни и сотни тысяч лет, как говорят, и в хвост, и в гриву. В патриархат, в матриархат и ещё неизвестно, когда чаще...

Андрей умолк, замечая пристрастность и даже некую несостоятельность своих умозаключений, однако раздражение в нём всё росло и усиливалось, и он просто взорвался от нахлынувших эмоций: — И все они дуры!.. И не важно, кто она — доктор наук или обыкновенная продавщица!

И хотя, как считал Андрей, на него накатилась невезуха, но просто ждать, когда полоса неудач закончится, он не собирался и поэтому всё-таки решил разобраться в истории со знакомой продавщицей.

— Контрольный выстрел за мной, — мрачно пошутил он. — Надежда умирает последней… и надо в этом убедиться — имею право!

Вечерами, когда он просиживал дома за ноутбуком, что-то искал в сети, находил, смотрел и читал, его посещали грустные мысли. «Почему я о них думаю?.. О Дашке, об этой продавщице, — рассуждал Андрей. — Про мать не вспоминаю, о ней не думаю… Потому что ничего от неё не осталось?.. Думаю про деда, бабушку, даже про бабу Любу… Да, они живые, а вот отца нет, но я всё равно о нём думаю. А что я знаю про него, про бабу Любу, например, — почти ничего!.. Странно?!»

Прошло несколько дней, и Андрей позвонил Надежде, которую из-за случайно увиденного ролика в сети ему следовало бы теперь считать обыкновенной грязной потаскухой, поскольку на приличную даму и тем более на образцовую женщину она претендовать уже никак не могла. А сейчас, услышав мягкий, влекущий заманчивой теплотой голос Надежды, он не уловил в нём намёка на удивление, как будто эта странная, ещё до конца непонятная ему женщина ожидала его звонка… И она даже непринуждённо рассмеялась, узнав от Андрея про то, как он соврал в магазине, чтоб выведать у продавщиц номер её телефона. Они недолго поговорили о всякой ерунде и неожиданно разом умолкли.

— Может, встретимся? — первым сказал Андрей.

— Можно, только не в рабочие дни… У меня сын… требует внимания — на личную жизнь мало времени, — женщина замолчала на секунды, наверное, задумалась, а потом раздался нежный, воркующий голос: — Может, перейдём на ты…

— Даже нужно, — бодро проговорил Андрей.

— Давай в это воскресенье, вечером, около «Каскада» — там отличный кинозал, фильм посмотрим… А в полдень созвонимся — ладно?

Он согласился с предложением Надежды, и они попрощались. Андрей отключил смартфон, застыл на мгновение, улыбаясь, а затем тихо и задумчиво произнёс:

— Вот и пожурчали, воробушки…

Место будущего свидания Андрею было знакомо — совсем недавно он посетил в тех краях центральную городскую библиотеку. Ранее, на сайте этого учреждения он нашел в электронном каталоге книгу своего отца и потом несколько часов провел в читальном зале, читая первую и единственную книгу начинающего автора. Это был сборник коротких незатейливых повестей и рассказов, написанных отцом на основе своих ярких и потому ещё памятных ему детских и юношеских воспоминаний.

Милые, проникнутые романтизмом новеллы и повести отца пробуждали в нём добрые чувства и щемящую тоску, однако огорчало то, что в книжном формуляре до Андрея значились всего лишь два читателя этой тонкой и непритязательной на вид книжки. «И это почти за тридцать лет? — с лёгкой обидой подумал он. — Не густо… но хоть сохранилась — и на том спасибо!»

Настало воскресенье — день встречи с Надеждой, которая чуть было не сорвалась. Андрею позвонил Косырев и, покашливая, сообщил с явным удовольствием, что случайно наткнулся на старые журналы, среди которых оказался номер с рассказом его отца и предложил зайти к нему в мастерскую за этой, как он выразился без всякого намёка на шутливый тон, реликвией.

После звонка Косырева, Андрей отправился к художнику в мастерскую. Встреча у них была короткий, и Андрей, поблагодарив его, с трепетом забрал старый журнал и тут же отправился на свидание с Надеждой. В тот вечер они побывали в торгово-развлекательном центре, где смотрели какой-то американский фильм, а после он проводил Надежду до её дома. Жила она поблизости, поэтому по дороге они общались немного.

— Ты, Андрей, сегодня другой, — заметила Надежда, заглядывая ему в лицо. — Когда к нам заходил, был весёлым, обаятельным… А сегодня серьёзный и, кажется, чуточку грустный… Что-нибудь случилось?

— Да ничего особенного — работа! — ответил Андрей, успокаивая наблюдательную спутницу. — Есть проблемы с последним проектом, а так всё в норме!

У подъезда Андрей не напрашивался к новой знакомой в гости, поскольку в сумке у него лежал журнал от Косырева, который ему хотелось поскорее прочитать, поэтому он попрощался с Надеждой, пообещав ей, что в следующий раз будет обязательно весёлым.

Уже ночью, уединившись в комнате, он начал читать рассказ, в котором описывалось послевоенное время. Вроде бы обычная и одновременно запутанная беспощадной войной история про одну молодую женщину, вернувшуюся с ребенком на руках в родные края из Германии, куда её, ещё молоденькой девушкой, насильно угнали фашистские оккупанты.

В небольшом белорусском городке на живописном берегу кроткой реки многие люди знали и ещё хорошо помнили девушку Веру. Однако появление матери-одиночки из разгромленной фашистской Германии жители городка восприняли по-разному: кто-то косил взгляд, не здороваясь с Верой при встречах, многие шушукались за её спиной, когда она шла по улице, кто-то откровенно сплетничал, а некоторые даже обзывали и оскорбляли молодую женщину. Такая жизнь становилась невыносимой для неокрепшей женской души, и через некоторое время молодая мать решает переехать с сынишкой в другое место, чтоб начать там новую жизнь.

В конце рассказа, когда мать с малышом оказываются на железнодорожном вокзале, Андрей, похоже, разволновался.

— По перрону шла уже немолодая цыганка, держа за руку девочку лет шести-семи, — он неожиданно стал читать вслух, медленно и негромко, почти шепотом. — Увидев Веру, она приблизилась к ней и сказала ласково: «Красавица, дай денежку на хлебушек». Вера выпустила малыша, и пока доставала монеты из кошелька, он прятался за молоденькой мамой, вцепившись пухлыми ручонками за её длинную юбку. Цыганка взяла монеты и проговорила певучим, сладким голосом: «Добрая у тебя душа, милая, сразу видно». В это время малыш выглянул из-за Веры и посмотрел на цыганку, которая, увидев его, спросила молодую женщину: «Твой, малец?» Молодая женщина кивнула головой, а цыганка ещё пристальней взглянула на мальчика, едва стоящего на ногах, потом поманила Веру к себе рукой и, наклонившись к ней, прошептала женщине на ухо: «Не твой он, милая, не твой!.. Цыганку не обманешь — она сердцем чует… Не твой, но любишь ты его как родного!» Цыганка взяла девочку за руку, и они пошли по перрону дальше, но прошли лишь чуть-чуть, как цыганка обернулась к Вере лицом, улыбнулась ей и прокричала: «Не печалься, милая!.. В Сибири встретишь хорошего человека и родишь ему двух сыновей!»

Дочитав до конца, Андрей застыл, переосмысливая отцовский рассказ. Нахлынувшие мысли и чувства, ещё не до конца осознанные, вырывались наружу, и ему хотелось поделиться ими с близкими людьми, но рядом с ним никого не было. И он вдруг понял, что одинок не только в эти мгновения, а, по существу, одинок в своей жизни с самого её начала. Такое острое ощущение одиночества Андрей испытывал впервые — ему захотелось закричать, заорать, взвыть по-звериному, однако он сумел удержать себя, повторяя лишь одну фразу, словно заучивая её на всю жизнь:

— И это написал мой отец… и это написал мой отец…

9.

Андрей помнил уже давний разговор с дедом, когда он заикнулся о том, что у них почти ничего не осталось после смерти его отца.

— Он молодым погиб… Ничего не успел нажить, — ответил с неохотой дед.

— Я же не про шмотки, — возразил Андрей, — а чтоб больше знать про него…

— Зачем тебе?.. Живи… Отец, какой ни какой, а был. Да, он погиб по глупости, но ты носишь его фамилию, отчество, что-то от него да осталось, — почти с обидой в голосе проговорил дед.

— А как прабабка в Германию попала? — сменил тему беседы Андрей, уловив скрытое недовольство деда Георгия. Дед с удивлением взглянул на Андрея — прыткость и настырность внука явно его раздражали.

— Мать взрослой уже была, когда их насильно угнали в Германию, — проговорил он.

— А как это насильно?

— Как-как?!.. По подозрению в связях с партизанами… Тогда людей под такими и подобными предлогами фашисты в лагеря сгоняли с оккупированных земель… Тысячами, десятками тысяч! — сердито и громогласно отвечал дед.

Было видно, что он явно накаляется от неприятного ему разговора. Андрей хотел спросить деда ещё про что-то, но тот, угадав желание внука, почти простонал: — Не тереби душу!.. Тошно становится, когда то время начинаешь вспоминать… Тебе этого не понять!

— А знать? — сказал Андрей и тут же пожалел, увидев не просто угрюмое, а уже разгневанное лицо деда.

— А чего знать?.. Чего знать?! — дед почти орал, багровея лицом, но довольно быстро пришел в себя, стал смиренным и добавил уже тихим голосом: — Горя лучше не знать… Проклятая война…

Теперь, после прочтения отцовского рассказа, Андрею приходили разные мысли, возникали сомнения, и всё это будоражило его. Вспоминались путанные и порой противоречивые рассказы бабы Любы о военном времени, которые казались ему сейчас не просто какими-то отрывками из почти фантастической повести, а ужасающими эпизодами из реальной жизни. И эта надпись на левом предплечье, уже полустертая и плохо читаемая, которую, как рассказала баба Люба, наносила ей в лагере такая же узница-полячка, и пожалела молоденькую девушку, сделав её небольшой… И сейчас эта подробность только добавляла ещё больше загадочности в эту непростую историю.

Андрей уже знал, что номера узникам Освенцима наносили с помощью специальных плашек, которые набирали из цифр их лагерных номеров, и плашки вместе с цифрами-иголками были унифицированными у педантичных немцев. Не укладывалось в голове и то, что в этом страшном концлагере, именуемым конвейером смерти, какой-то человек смог бы просуществовать почти полтора года… И это тогда, когда большая часть обычных узников не выдерживали там и трёх месяцев. И самое удивительное, что после всех нечеловеческих страданий и мук, когда лишь немногие чудом выживали в нацистских лагерях, эта женщина стала матерью и вернулась на родную землю с сынишкой на руках.

Сейчас Андрей не только предполагал, но даже был уверен, что подобные чувства и мысли волновали не только его отца, но и деда Георгия, хотя сама реальность и правда о конкретных людях из той страшной и трагической эпохи с годами блекла и уходила, как и сами эти люди, в небытие.

«Да и есть ли эта правда? — думал Андрей. — Она у всех разная, у каждого своя… и кому-то, может, служит как оправдание».

Приближалась полночь и он, улёгшись в постель, тихо проговорил слова, которые, наверное, произносили до него не миллионы, а миллиарды простых людей: — Проклятая… проклятая война.

Но у Андрея в них почему-то не было злости и негодования, не было даже отвращения, а лишь какая-то необъяснимая, как вселенская бесконечность, земная тоска, как последний выдох умирающего человека.

…Под самое утро Андрею снился сон, будто он бежит по мрачному туннелю, в конце которого виден мерцающий свет… Выбегает из него и перед ним неожиданно возникают ворота, как в концлагере Освенцим, с надписью на немецком языке. «Работа дарует свободу», — читает он, а затем обращает внимание на приземистую, рядом с воротами, служебную будку с вывеской на кириллице «ТЭЦ-2». Он удивлен — опять смотрит на чугунные ворота концлагеря и замечает, что на них уже сидит шестикрылый Серафим, расправляющий свои белые крылья, на которых появляются большие кровавые свастики, а за усмехающимся ангелом быстро поднимается полосатая труба, из которой начинает валить чёрный дым. Андрей вглядывается в крылья Серафима и видит, как с фашистских свастик начинает капать кровь, а труба поднимается всё выше и выше и ему уже кажется, что она вот-вот упадёт на него. От испуга он бросается в обратную сторону и снова бежит по туннелю, где впереди брезжит свет. Но в конце туннеля, вместо выхода на свободу, он натыкается на стену из белого кирпича, где, как на экране огромного монитора, много-много разных смайликов. И они плавно превращаются на темнеющей стене в фотографические портреты замученных узников Освенцима, среди которых появляется и портрет бабы Любы… Фотография всё увеличивается, растёт и, приближаясь к Андрею, вдруг оживает. Он хочет что-то крикнуть бабе Любе, о чём-то её предупредить — и в этот момент Андрей пробудился от сна…

Весь последующий день, после той ночи, он испытывал некий душевный дискомфорт: посторонние мысли уводили его от текущих дел, он становился невнимательным, каким-то заторможенным и многое на работе у него не получалось. Лишь вечерние телефонные разговоры с Надеждой да очередное свидание с ней немного встряхнули и прибодрили его.

После встречи она пригласила его к себе домой на чашку чая, где Андрей познакомился с её сынишкой Денисом. Мальчик показался ему спокойным и смышлёным, однако сначала был не слишком разговорчивым, хотя внимательно поглядывал на гостя, привыкая к нему.

— А вы где работаете? — спросил он Андрея с серьёзным видом.

— В институте.

— Вы кого-то учите? — поинтересовался мальчик.

— Нет, мы робят делаем.

— Робят? — удивлённо переспросил Денис.

— Мы конструируем роботов, — улыбнулся Андрей, — их у нас много, они разные, как ребята, и мы меж собой называем их робятами. Понятно?

Мальчик понимающе закивал головой и расспрашивал Андрея дальше, а Надежда с интересом наблюдала за их беседой.

Расставаясь в тот вечер в прихожей, женщина мило улыбалась и, обращаясь к Андрею, негромко сказала с завораживающей интонацией в голосе:

— В будущие выходные Денис будет у моей матери… И мы сможем провести с тобой романтический вечер. Ты, согласен?

Андрею было легко сказать «да», но вот лицо у него вдруг стало чужим, непослушным ему и лишь усилием воли он сумел с едва уловимой задержкой обозначить смайлик восторга на своей физиономии.

В середине недели должно было состояться судебное слушание по делу о разводе, но оно не состоялось ввиду неявки супруги Андрея. И хотя его уже давно просветили, что всё это пустяки, поскольку самое главное то, что у них в браке не было детей и нет общего имущества. И потому их брак несмотря ни на что, обязательно расторгнут в следующий раз. Однако Андрей всё-таки испытывал некоторую нервозность, когда в субботу вечером отправился к Надежде на романтическую встречу, не понимая при этом до конца причин своего беспокойства.

В тот вечер всё шло обычным образом, как с давних пор происходит подобное между мужчинами и женщинами, желающими вкусить плоды любви и уже не так важно какой: настоящей или мнимой. Когда, нацеловавшись, они начали возиться на диване, и Андрей овладел телом желанной женщины, то про многое позабыл, любуясь её прелестями, но не про всё.

Обнимая Надежду, целуя набухающие сосцы белеющих грудей уже рожавшей женщины, он думал не только о том, что она вскормила ими младенца Дениса, а в будущем, наверное, сможет ещё вскормить другого маленького и дорогого ей человека… И в комнате, где царил любовный полумрак, Андрею не надо было глаз, поскольку он дал волю своим чутким рукам, лаская прекрасное тело молодой женщины. И когда он нащупал под её левой грудью родимое пятно, то почему-то неожиданно сник, а затем резко отстранился от Надежды.

— Что с тобой, милый? — услышал он голос женщины и увидел тревожный блеск её сверкающих в полутьме глаз. Андрей встал, застёгивая рубашку, а Надежда, обхватив его за талию, прижалась к нему и зашептала: — Андрюша, миленький, что-то не так?.. Тебя приласкать, милый?!

— Прости… Я сегодня не могу, — наконец сказал Андрей глухим, разочарованным голосом, но в котором угадывалась решимость, и довольно бесцеремонно отодвинул от себя Надежду.

Дома, ещё какое-то время, Андрей вспоминал эпизоды их романтической встречи: и её, казалось, полный крах, и странное прощание с Надеждой, и самое главное тот момент истины, к которой он так стремился, а теперь, кажется, познав её, не испытывал от этого никакого удовлетворения. И хотя Андрей был спокоен, однако ощущение душевной опустошённости и одновременно какой-то необъяснимой тоски не покидало молодого человека.

Ближе к полуночи зазвонил смартфон. Андрей посмотрел на дисплей — абонент был неизвестен, но он принял вызов.

— Привет… — послышался грустный голос Дашки.

Андрей долго ждал её звонка с момента их расставания, но сейчас молчал, хотя ему хотелось узнать, почему она не явилась на суд.

— Тебе привет от Серафима, — снова раздался её грустный голос.

— Что?! — воскликнул он, осенённый прозрением. — Ты и есть Серафим?!

— Тебе привет от Серафима! — твёрдо повторила Дарья, и сейчас её голос уже показался ему настойчивым и холодным, как у бойких и надменных красоток из рекламных роликов женской косметики. Андрей какое-то время соображал, а потом спросил как-то не слишком уверенно: — Зачем… для чего это… почему сделала?

— Так будет лучше, — прозвучал жёсткий ответ.

— Кому?.. Кому лучше?! — с раздражением произнёс Андрей.

— Всем! — громко ответила Дарья, и Андрею почудилось, будто что-то промелькнуло на экране — какой-то смайлик уродливого человечка, показывающего ему язык… Андрей несколько секунд размышлял, а затем выключил свой смартфон.

И когда он погрузился в невесёлые размышления, то в голове у него вдруг зазвучала мелодия неизвестной ему песни, которая преследовала Андрея последние месяцы. Ускользающая, грустная мелодия что-то ему напоминала, возможно, что-то важное для него, и он мучительно силился вспомнить какие-то неуловимые слова.

— Ангара… Ангара… — нараспев повторял Андрей. Он пытался поймать этими словами ускользающую мелодию, а она, словно завывание вьюги за стенами дома, то исчезала, то появлялась вновь, зарождаясь неведомым образом в человеческой памяти. И с его нервно подрагивающих губ, наконец, слетели с дрожью в голосе долгожданные слова:

— Только юность... только юность нельзя повторить…

Он умолк и теперь только что-то вторил, беззвучно шевеля губами.

Copyright (c) "Русский переплет"