МЫ ВЕРНУЛИСЬ ИЗ АДА

( журнальный вариант)

ГЕВОРГ ГРИГОРЯН

 

 

Фраза <<Фильм основан на реальных событиях>> в титрах невольно интригует и настраивает на нечто неординарное, захватывающее. То, что вы прочитаете, не то, что основано на реальных событиях – это и есть самая реальная история абсолютно без прикрас, преувеличений или приемов, обостряющих внимание читателя. Скажу больше - даже несколько сглажены острые углы, дабы излишне не щекотать нервы добропорядочного читателя. Но самое невероятное то, что все случилось не в Средневековье, а в нашу эпоху благозвучной гуманности…

 

 

Впервые я отправился в Геташен[1] в январе 1990 года без официальной командировки, а просто поддержав инициативу своих коллег. Положение было серезным: Карабах, в том числе Геташенский подрайон был блокирован, и, помимо всего, требовались и врачи. Полетел в Геташен на вертолете, чтобы поработать недели две. Шли бои за села Азат и Камо, в больнице лежали раненые, я оперировал их вместе с главным врачом геташенской больницы Саргисом Акопкехвяном. Затем в село вошли подразделения Советской Армии, которые были с ликованием встречены крестьянами. Для того, кто знает о последующих коварных действиях армии, мои слова покажутся по крайней мере странными. Но ничего не поделаешь: факты изложены мной с точки зрения тех дней. Геташенцы были вооружены довольно слабо: противостоять с охотничьими ружьями, находясь в окружении, вооруженным автоматами азербайджанцам можно было всего несколько дней - остро ощущалась нехватка патронов. И хотя поначалу удалось остановить нападающую сторону, необходимо было выиграть время, чтобы успеть подготовиться к грядущим боям. Угроза новых атак была налицо.

Армия в те дни сыграла положительную роль, одним своим присутствием устрашив азербайджанских омоновцев и фактически приостановив кровопролитие. Прекратились бои, иссяк и поток раненых. Но почти тотчас обнаружилась миссия советских войск, расположившихся между селами, разделивших армянское население на две части. Следующим шагом армии стала депортация армян из Камо и Азат с помощью азербайджанцев. Это было тяжелейшим ударом по карабахскому движению. Армянскими остались только Геташен и Мартунашен, все остальные населенные пункты были заняты азербайджанцами. Кольцо сжималось... Цель - ликвидация и выселение армянского населения из своих родных мест.

События развивались настолько стремительно и напряженно, что прогнозы оказались делом безнадежным. Однако прошло несколько мирных дней без выстрелов и жертв, состояние раненых было удовлетворительным. Я вернулся домой, в Ереван и приступил к своей работе в родной клинике <<Эребуни>>. Длительное пребывание в Геташене не входило в повестку дня, самовольная отлучка могла бы повлечь серьезные последствия. Иначе я бы вряд ли так скоро вернулся из Геташена, который перестал быть для меня просто географической точкой: я оставил там много добрых приятелей, отважных защитников своего села, да и необычную обстановку, против которой размеренная городская жизнь казалась постной и унылой. Я внимательно следил за сводкой новостей - средства информации отмечали, что ситуация в Геташене сохраняет стабильность. А ведь до этого это название ничего не говорило моему сердцу, признаться, и на карте с трудом нашел бы это село.

Весной меня командировали в Мегринский район Армении, там требовался хирург, а летом в составе нашего спасательного отряда <<Спитак>> вылетел в Исламскую Республику Иран - пострадавшие от землятресения жители нуждались в медицинской помощи. Свой отпуск провел в Гадрудской больнице Карабаха - это самое реальное, что можно было делать для населения. Не ехать же туда праздным туристом...

В конце ноября 1990 года дежурил в больнице, когда услышал по телевизору, что для работы в Геташене и вообще в Карабахе срочно требуются врачи. Утром сдав дежурство, отправился в министерство здравоохранения, мне тотчас оформили двухмесячную командировку, добавив, что я имею право продлить ее, если того пожелаю. Признаться, домой я вернулся изрядно удрученный, посколько в суматохе совершенно не подумал о своем семействе, а ведь младшей дочери шел всего четвертый месяц, да и четверо старших детей, конечно же, нуждались в присутствии отца. Каково будет жене? - подумалось. Но Рубикон был перейден.

Жена, надо сказать, никогда не чинила препятствий моим начинаниям, и, может быть именно поэтому, чувство вины особенно терзало меня, все заботы о семье вновь падали на ее плечи. Она врач и не только понимает меня, но и всегда поддерживает в подобных вопросах. Вот и сейчас, едва вошел в дом, она удрученно сообщила:

- Вечером передали, что требуются врачи. Наверно ситуация обострилась. Я улыбнулся в ответ: - - Готовься к проводам. Случилось так, что из-за погодных условий несколько дней не выполнялись полеты, а наземных путей к блокированному Карабаху не было. Проведя весь день в ожидании, вечером я вновь возвращался домой усталый и замерзший. Наконец 24-го ноября, в день моего рождения, вертолет полетел, и я во второй раз оказался в Геташене. Работать мне выпало в больнице, с персоналом, которой уже был знаком. Мы подружились, и дни проходили насыщенно, содержательно, больные были довольны. 30-го ноября азербайджанский ОМОН напал на Мартунашен, потерпел поражение и, оставив убитых и раненых, отступил. От нас убит один и двое ранены. Пока оперировали их, ребята привезли в больницу раненного азербайджанского милиционера, взятого в плен. Я прооперировал его, после чего милиционера вернули родным. Может и не стоило бы вспоминать об этом случае, но впоследствии он напрямую отразился на ходе дальнейших событии. Истекли два командировочных месяца. Главный врач геташенской больницы отправился в Ереван получать лекарства и все никак не мог вернуться. С ним была его жена - местный гинеколог. В селе осталась только терапевт, принимавшая амбулаторных больных. Мне приходилось заниматься и ранеными, и проводить плановые операции, в которых нуждалось местное население. Лечил детей, замещал анестезиолога, окулиста, гинеколога, принимал роды, удалял зубы - зачем отправлять больных в Ереван, если ереванский врач сам приехал сюда. Как пригодился опыт, накопленный за годы работы в Сибири! В Ереване, в клинике, деятельность врача довольно ограничена, так как рядом имеются узкие специалисты. В Геташене ты делаешь все, что умеешь - надеяться не на кого. Село стало настолько родным мне, что казалось, я всю жизнь провел здесь, люди иногда останавливали меня на улице: - Завтра к тебе приду, на операцию.

Неудивительно, что два месяца командировки удвоились. И если бы в марте мне на смену из Еревана не прибыл Валерий Хачатрян, пребывание в Геташене затянулось бы на неопределенный срок, поскольку главврач больницы все не возвращался, а оставить людей без хирурга в окруженном селе было невозможно. В Ереван летел со сложным чувством: с одной стороны не хотелось расставаться с Геташеном, с другой - изводила тоска по семье. И я решил: проведем-ка летний отпуск в Геташене, дети отдохнут, а мы с женой-педиатром поработаем на благо жителям славного села. Настолько привык к обстановке, что отступили всякие чувства тревоги: надо же додуматься до такого сумасбродства - проводить лето в блокадном селе!

Вернувшись в Ереван продолжил работать в своем отделении, когда в конце апреля в Грузии произошло землятресение. Наш спасательный отряд <<Спитак>> немедленно выехал на место катастрофы. По возвращении домой я узнал от брата, что на площади Свободы должен состояться митинг, посвященный событиям в Геташене. Я отсутствовал из Еревана несколько дней, дней без информации, в неведении о том, что творится в мире – спасателя в зоне бедствия волнуют другие проблемы. В Геташене произошли значительные события, а я о них ничего не знал. Село обстреливалось со всех сторон, вертолеты туда не летали. Было много убитых и раненых, люди умирали, но хоронить их по-человечески не могли, кладбище во время похорон обстреливали. Я стоял в толпе с чувством досады и стыда. Мне казалось, что все смотрят на меня: <<Что же ты торчишь здесь, когда в твоем Геташене творится такое!>>. Я помчался в Агропром, там работал Гагик Атанесян - очень энергичный и деловой геташенец, который, наверное, мог бы помочь мне добраться до села. Гагика не оказалось на месте, я вернулся на площадь, надеясь разыскать его в огромной толпе. Где же ему еще быть? Но Гагика я не нашел. В конце митинга было объявлено, что геташенцев приглашают собраться у памятника Туманяна. Я направился туда. Среди множества людей не встретил ни одного знакомого человека, хотя мне казалось, что я знал в лицо едва ли не всех геташенцев. Видимо здесь собрались <<заочные>> геташенцы, те, которые уехали из села давным-давно и теперь лишь выбрасыванием кулаков вверх выражали свою солидарность на митинге. Истинные же геташенцы там, дома, с оружием в руках отстаивали свою честь и святость родного очага. Вечером позвонил своему приятелю Рафику Оганесяну, работавшему в аэропорту - человеку кристальной души, одному из преданнейших участников карабахского движения. Рафик неоднократно бывал в Геташене, там он приводил в порядок радиостанцию, единственную связывающую нить с Арменией. Я попросил его помочь мне добраться до Геташена. Голос Рафика в телефонной трубке звучал глухо: - Знаешь, Татула[2] больше нет... Артура[3] нет...

Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая его голос. Он не сказал <<убит>>, он произнес <<нет>>. Татула нет... Нет геташенской надежды, нет геташенского героя! Я оцепенел. Как же будет Геташен без Татула, без командира добровольцев и организатора обороны Геташена? Ах, Татул! Каждая буква твоей имени должна быть прописной, такие люди как ты возвышают нацию, обогащают особым смыслом его существование. На рассвете я был уже в аэропорту. Сведения поступают не обнадеживающие: полеты запрещены, даже гражданские вертолеты обстреливаются. Рафику удается провести меня на взлетную полосу, где стоят два военных вертолета. Вижу Зория Балаяна[4], подхожу, прошу помочь, поскольку вылететь можно только с разрешения военных. Мы были знакомы - неоднократно встречались в Карабахе. Зорий так поглащен собственными мыслями, что даже не отвечает. Лихородочно обдумываю, что еще можно предпринять. Десять - двенадцать врачей в белых халатах готовятся лететь на одном из этих вертолетов. Они перетаскивают ящики с медикаментами, сверяют какие-то списки. Люди в форме советских офицеров то появляются, то куда-то исчезают. Я в своей походной телогрейке стесняюсь подойти к коллегам. Раз моя фамилия в списках не значится, в вертолет меня не пустят. Но все относительно, заверял старик Эйнштейн - улучив момент, когда все военные заняты чем-то своим, я торопливо ныряю в чрево вертолета. Он загружен мешками с мукой и гробами. Сколько их, погибших героев, никто не знает. В ушах приглушенный голос Рафика: <<Татула нет... Артура нет...>>. Что за кошмар в Геташене? А здесь мы погрязли в мелких будничных заботах. Я перелез в хвостовую часть и спрятался за гробами, там уже затаились еще двое ребят из разданского отряда <<Алашкерт>>, мы знали друг-друга с Геташена. Они забрались в вертолет тем же способом, что и я. Минуты казались нам часами. Какой-то офицер зашел в хвостовую часть и обнаружил нас. Мы смогли уговорить его не выдавать нас, сказали, что мы геташенцы и нужно срочно вернуться домой. Офицер разрешил нам остаться. Наконец вертолет взлетел. На борту официально находилась группа медиков - они летели для оказания помощи населению Геташена. Впоследствии, когда я давал интервью комментатору радиостанции <<Эхо Москвы>>, мне вспомнился этот эпизод. Журналист многозначительно улыбнулся, выразив сомнение в достоверности моего рассказа. Я всерьез обиделся: значит все происходящее в Геташене возможно, но вот пробраться в вертолет таким путем нет?! Ну-ну... Вертолет готовился к посадке, мы не выходили из укрытия, избегая встреч с военными. Но вглядевшись в открывшуюся в иллюминаторе панораму, я понял, что садимся не в Геташене, а в Шаумяне. Районы хотя соседствовали, но были оторваны друг от друга из-за блокады. Оказалось, даже военным вертолетам было запрещено летать в Геташен. Выгрузив мешки и гробы, мы с ребятами поднялись на ближащий холм, где расположился штаб обороны Шаумянского района. Уже прилетел второй борт, там оказались кроме врачей еще несколько человек из отряда <<Алашкерт>> да еще Вардуи - девушка, ранее многократно прилетавшая в Геташен, обеспечивая блокадников насущными товарами. Все мы искренне радовались встрече, но черными тучами сгущались над нами противоречивые сведения. Мы все еще надеялись, что сообщение о гибели ребят - недоразумение, пытались из штаба связаться с Геташеном, узнать новости. Но Геташен молчал. Кто-то сказал, что в местную больницу привезли раненых геташенцев и что бронемашины опять выехали туда - раненых было много. У больничного двора собрался народ: женщины плакали, но военные закрыли ворота и никого не пропускали внутрь. Стоял туман, шел холодный дождь: погода под стать настроению. Никто не уходил, ожидание было долгим и томительным. Наконец появились бронемашины, на которых, как на катафалке, лежали тела убитых. Я узнал клетчатое пальто Татула. Последняя искра надежды погасла... Раздался жуткий вопль... Сняли тела с машин и перенесли в какое-то помещение больницы. Смотрел на Татула и Артура и не мог смириться с увиденным. Мы познакомились в Геташене и подружились, что может быть прочнее боевой дружбы? Слезы текли по лицу, и не было никакого утешения, все стояли опустив головы. Вспомнилось наше прощание в Геташене. На вертолетной площадке мы обнялись. Татул сказал, что будет ждать моего возвращения, я заволновался и произнес неожиданно торжественно: << Береги себя, знаешь, ты очень нужен нашему народу...>> И вот встретились снова… Подошли Манвел и Абел из <<Алашкерта>>:

- Грач[5] тоже убит.

Я приподнял саван: это был Грач, наш друг, скромный парень, один из самых надежных в отряде разданцев. Мы ведь собрались в Геташене кто откуда, но цель была общая - стоять на защите до конца.

Меня преследует одна нехитрая мысль: человек умирает столько раз, сколько раз люди слышат весть о его смерти. Бывает, узнав спустя год о чьей-то смерти, тебе кажется, что этот человек умер только что.

Кто-то неподалеку рассказывал страшные истории о Геташене, но я ничего не воспринимал. Нужно было решить, нужен ли я здесь, и я направился в больницу. Солдат было преградил мне путь, но отстранил его руку, сказал, что я врач и поднялся в отделение. Арег, один из хирургов, который прилетел сегодня, провел меня в перевязочную - бинтовали голову человека с перекошенным от боли лицом. В больнице мне нечего было делать: среди врачей в белых халатах моя телогрейка и видавшие виды рюкзак с инструментами и медикаментами первой необходимости выглядели давольно нелепо. Этот рюкзак <<быстрого реагироваания>> был моим неизменным спутником везде, куда меня забросала судьба. Сколько раз я спал подложив его под голову, потому что в любую минуту он мог мне понадобиться.

Прибывшие из Еревана врачи уже занимались раненными, которых перевезли сюда на бронемашинах. Я вернулся в штаб обороны и узнал, что группа фидаи[6] собирается двинуться в Геташен, так как оттуда нет никаких достоверных сведении. Я попросил Шагена Мегряна, командира шаумянских бойцов, отправить меня вместе с группой разведчиков, но он отказал. Естественно, было бы несерезным делом отправлять незнакомого человека вместе с разведгруппой. В Шаумяне меня не знали, кому что докажешь? Я попробовал было уговорить мартунашенского лесника Эдика, назначенного командиром группы. Эдик принялся объяснять, что дорога трудна, нет лошадей, а я все-таки из города, что означало: ты неженка и не выдержишь такого перехода. Мои уговоры повисли в воздухе. Немыслимо: долететь до Шаумяна и не суметь добраться в Геташен? Я запальчиво объявил, что все равно пойду в Геташен и никто не остановит меня! Фидаи еще долго пререкались со мной, но видимо и Вардуи, и ребята из <<Алашкерта>> замолвили за меня словечко. Убедившись, что я все равно не отстану, разведчики согласились взять меня с собой и достали лошадь.

В сумерках мы вышли в путь. Нас было пятеро хорошо вооруженных парней на резвых, ухоженных лошадях. На одном из участков встретились с бойцами, чьей функцией было прикрыть нас от возможного нападения: азербайджанцы вместе с подразделениями Советской Армии устраивали засады на дорогах, чтобы не допустить передвижение армян. Четверо моих спутников закаленные в боях парни, презирающие смерть и с усмешкой относившиеся к светским усладам. Я преисполнился гордостью оттого, что оказался в пути с такими спутниками. Мы остановились на какой-то поляне, пытаясь наладить радиосвязь, но тщетно. Опустилась холодная ночь, беспощадно стегал воющий ветер. Дорога была трудной: мы то шли замысловатыми тропинками по склонам голых скал, то спускались в ущелья и углублялись в лес. В темноте невидимые ветки хлестали и царапали лицо. Оружие было наготове на случай ловушки. Во время спуска по крутому склону я свалился с лошади, застрявшей между двумя толстыми сучьями, и никакие уговоры, ласковые слова не могли поднять с земли несчастное животное. С трудом вызволил лошадь и пошел рядом, чтобы бедняга передохнула. Перекликаться запрещалось, а мы то и дело теряли друг-друга. После двенадцати часов пути мы наконец достигли мартунашенского леса и укрылись в нем. Как выяснилось впоследствии, Мартунашен был уже ограблен, частично сожжен и пуст, днем здесь хозяйничали мародеры. Мы видели дымящиеся дома, местами пожар еще не погас. Надо было все-таки проникнуть в деревню. Укрыв лошадей на одном из сеновалов, мы вошли в дом Эдика. Сам он отправился в Геташен один - туда по-видимому перебралась его семья. Конечно, ему не терпелось узнать что-нибудь о них. Мартунашен уже заняли азербайджанцы, Геташен один остался в жутком кольце. Нам следовало дождаться возвращения Эдика, тем более что идти в Геташен привычным путем было равносильно самоубийству: дорогу держали под прицелом. За горами задребезжал рассвет, утомленные от тяжелого перехода мы решили немного отдохнуть. Ребята устроились на веранде, а я зашел в комнату, там было чисто и уютно, как будто всему вокруг не угрожала смертельная опасность. Хотелось спать. Я приподнял покрывало и только тяжко вздохнул: постель была белоснежно чистой. Не мог же я улечься на нее в своей испачканной дорожной одежде! Поправил покрывало и устроился на маленьком коврике на полу. Откуда мне было знать, что на следующий день и в этот дом ворвутся мародеры. Позже Эдик рассказывал, что он, скрываясь в засаде, видел как азеры перетаскивали из дома его добро в его же машину, потом уехали, подпалив дом. Эдик ничего не мог поделать – один-единственный выстрел мог погубить находившихся рядом с ним друзей. Хотя обидно, когда вороватый молодчик под радостный вой себе подобных прихватывает все заработанное тобою за целую жизнь, а ты остаешься в потертом пиджаке под открытым небом...

Светало. Надо было уходить из Мартунашена, вот-вот могли вернуться грабители продолжать незавершенное. Обычно, ближе к сумеркам они, прихватив добычу, убирались, а утром возвращались в село. Мы вошли в ложбину и пошли руслом речки, скрывавшим нас от посторонних глаз. Лошади то и дело спотыкались о замшелые речные камни, падали, мы промокли и дрожали от утреннего холода. Оставалось последнее препятствие - крутой склон холма, за которой уже была геташенская территория. Подстегнув лошадей, мы поскакали вверх, и в тот же миг загремели выстрелы: то ли азеры, то ли армейские подразделения заметили нас и открыли огонь. Мы рассыпались, чтобы не оказаться единой мишенью. Открывать ответный огонь не имело смысла, так как мы попросту никого не видели. Но, очевидно, и мы не были у них как на ладони, потому что все-таки удалось достичь вершины и скатиться вниз, избежав смертоносных пуль.

Открылась панорама Геташена: ближе к нам, на лугу паслись лошади деда Егиша, которых сразу узнал Карен. - - Волга! Волга! - воскликнул он. Кобыла навострила уши, подняла голову и звонко заржала, потом вновь принялась сосредоточено щипать проросшую среди камней траву.

Этого прихода в Геташен я не забуду никогда. Пустив лошадей галопом, мы с радостными криками помчались по окрестной улице, а в ушах звенела народная песня:

Группа всадников

К нам спустилась с гор...

Первый же крестянин, которого мы встретили, сообщил: нет в селе ни ОМОНа, ни войск. Мы среди своих. Возле больницы привязали лошадей, огляделись - надо было спрятать оружие. Было полной неожиданностью, когда выбежавшие из больницы мои коллеги Валерий и Саргис после первых же объятий набросились на меня:

- Чего ты вернулся? Ты же рискуешь жизнью! Или не понимаешь, что здесь происходит!

Досадно стало: значит по их мнению, я со спокойной совестью мог бы просидеть в Ереване? Неужели они думают, что Геташен был маленьким эпизодом в моей жизни, просто командировочным пунктом?

Мои доблестные попутчики ушли по своим делам, им же предстояла работа по разведке ситуации и обратная дорога в Шаумян. Здесь же, посреди площади стоял танк, вокруг которого собралась гудящая толпа, плакали женщины. Председатель сельсовета Грант Гюрджян, забравшись на танк, что-то кричал охрипшим голосом. Увидев меня, он спрыгнул с танка, крепко обнял и заплакал:

- Ты почему вернулся?

Что я мог ему ответить?

Надо было возвращаться в больницу. Саргис и Валерий еще вчера оперировали раненного в грудь парня. Пора и мне подключиться к работе, пусть они немного сбросят напряжение. За это время прилетел вертолет для эвакуации раненых. Двух оперированных перевезли на взлетную площадку. На борту находились врачи, с которыми я улетел из Еревана, но военные не разрешили никому из них даже выйти из машины, забрали больных и взлетели.

Мой друг Валерий Хачатрян родом из Карабаха, но жил и работал хирургом в Ереване. Он прилетел в Геташен мне на замену, несмотря на то, что недавно перенес инфаркт миокарда. Саргис Акопкехвян был бессменным главным врачом геташенской больницы, славился хлебосольством и был необычайно честолюбивым человеком. Он приходился внуком пастуху Сако, тому самому, о храбрости которого до сих пор по округе ходят легенды. Друзья довольно подробно рассказали как обстоят дела в селе. После мы долго сидели, погрузившись в невеселые думы. Больница перестала быть похожей на больницу: постели разбросаны там и сям, пол грязный, валяются керосинки, коробки и бутылки из-под лекарств, куски ваты и марли. Из медперсонала не осталось почти никого. И только ухоженная, чистая операционная готова в любую минуту принять раненых. Электричество в Геташене азеры отключили давно, жили при свечах, стерилизовали инструменты на костре, но операционная сестра Эльмира Талалян стояла насмерть - все у нее было на высоте, стерильно, чисто, нетронуто! Но главное, что поразило меня в селе - психологические перемены в самых жителях. Сломалась вера людей в возможность дальнейшего сопротивления. Давили тяжелые, черные мысли о том, что удержать село невозможно. В первый миг это показалось мне предательством. Ведь всего два дня назад я присутствовал на митинге на площади Свободы в Ереване, вспомнился лес взметнувшихся рук, крики <<Да здравствует Геташен!>>, <<Не отдадим Геташен!>>... Только теперь я понял, как далеки были люди, собравшиеся на площади от реальной жизни, насколько отличаются долетающие до столицы сводки от действительности... Как легко, оказывается, ввести толпу в заблуждение, заверив людей в том, что Геташен и сегодня можно удержать! Тогда в Ереване люди вдоволь выпустили пар и разошлись по домам, считая свой долг выполненным. А кто должен, кто будет защищать Геташен с оружием в руках? Я еще надеюсь, что когда-нибудь станет известна вся правда о Геташене того времени, кто-то напишет об этом. Я же постараюсь по мере своих возможностей и по праву очевидца рассказать о том, что видел там своими глазами, хотя бы слегка приподнять завесу безвестности с истории этого героического села.

А до моего приезда события развивались так: 23 апреля 1991 года подразделения Советской Армии начали окружение Геташена, но по всей вероятности не учли особенностей ландшафта, вследствие чего один из тяжелых танков сполз вниз по склону и завис над ущельем. Очевидно, это и остановило продвижение войск. Спустя несколько дней танк вытащили с помощью тросов. Этот эпизод на несколько дней задержал осуществление печально известной операции <<Кольцо>>. Это был план депортации всего армянского населения. А перед тем из Геташена срочно отозвали небольшой отряд Советских войск, защищавший армянские села и сумевший установить дружеские отношения с местным населением. Село осталось лицом к лицу с современной военной мощью.

А по большому счету кому они нужны, кого интересует и что за шум-гам вокруг нескольких армянских сел в Азербайджане? В 1988 году Карабах встал на путь независимости от Азербайджана, естественно, это не понравилось им, не понравилось центру, так как пахло сепаратизмом и могло послужить дурным примером для других автономных республик. Вот почему Москва взяла сторону Баку и стала на защиту интересов Азербайджана. Дело в том, что Карабах в 1921 году одним росчерком пера <<отца народов>> передали Азербайджану, несмотря на то, что это исторически армянские земли и испокон веков населены ими. И теперь цель была проста - выселить всех армян из Карабаха и таким образом разрубить гордиев узел. Но карабахские армяне не согласились и захотели соединиться с Арменией, опираясь на свои конституционные права. Политика и дипломатия приказали долго жить, центр отказал Карабаху и затем Армении в просьбе, азеры ответили армянскими погромами в Сумгаите и в Баку, депортацией всех армян из Азербайджана. Спустя несколько дней там не осталось ни одного армянина. Потом рьяно взялись за Карабах, но те стали сопротивляться - началась война за независимость! Помимо Карабаха на территории Азербайджана находились еще несколько маленьких <<анклавов>>, населенные армянами – шаумянские, геташенские, арцвашенские. Географически они наиболее уязвимы, с них и пытались начать депортацию, но везде встретили мощное сопротивление. А центру такая морока не нужна - чем быстрей решить проблему, тем лучше. Вот такой расклад сил!

30-го апреля 1991 года уже который раз обострилась ситуация вокруг Геташена. Обострилась настолько, что хуже представить нельзя. На рассвете жители обнаружили, что окружены со всех сторон: на высотах стояли танки, жерла которых наведены на их жилища, а невысоко кружатся шесть военных вертолетов, вооруженные ракетами. Начался массовый обстрел села. Организатором и исполнителем атаки стала доблестная Советская Армия со всей ее решимостью и мощью. И если из какого-либо дома открывали ответный огонь, ствол танка прицельным выстрелом уничтожал этот дом. Так погиб Симон Ачикгезян - почитаемый всеми <<Дед>>. Когда началась атака на Мартунашен, Симон возглавлял отряд самообороны <<Арабо>>. Поняв всю безнадежность ситуации, он приказал бойцам помочь населению отступить к Геташену, а сам, забравшись на крышу дома, пулеметным огнем прикрывал отход. Стрелял и пел. Голос, говорят, был божественный… Выпущенный из танка снаряд развалил крышу и смертельно раненный Симон упал вниз. После артобстрела в Геташен ворвались солдаты с ярко раскрашенными, видимо для устрашения, лицами и руками, за ними следовал ОМОН и, конечно, толпа грабителей. Начались массовые убийства, насилования, мародерство, захват жителей в плен. Убивали в постели, разрубали топорами, расстреливали во дворах.

Командовал операцией <<Кольцо>> полковник Машков - командир Бакинского (Бакинского!) полка внутренних войск. Татулу удалось забраться на военную технику и схватить самого Машкова. Держа в руке гранату с выдернутой чекой, он грозился взорвать и себя, и полковника, если ОМОН не прекратит бесчинства и не покинет Геташен. Рядом с Татулом замерли Артур и Грач. Машков выполнил его распоряжение - пришлось отступить, иначе Татул привел бы угрозу в исполнение. Но один из омоновцев, оказавшись в тылу у наших ребят, скосил их автоматной очередью. Татул отпустил гранату, она взорвалась, но Машков чудом уцелел. Ликующие азеры, подбежав к убитым фидаи, из их же оружия выпустили в них все патроны, как будто можно несколько раз убить человека… Вместе с войсками Машков покинул село. Так погибли Татул, Артур и Грач. Вечная слава тем, которые ценой своей жизни спасали других! Геташенца Валерика Назаряна убили далеко от этого места, но его родители долгое время не знали об этом. Мать Валерика работала санитаркой в больнице. Она была одной из тех немногих, которая и в этой геенне огненной продолжала работать. И вдруг - представьте эту сцену - вносят труп ее сына с отрезанным ухом! Несчастные матери земли армянской!

Благодаря Татулу Крпеяну план операции <<Кольцо>>, изъятый у полковника Машкова, был опубликован в прессе, а позже предъявлен парламенту. Так мир узнал о скрывавшихся до той поры действиях армии.

Саргис и Валерий несколько дней оперировали раненых, почти не отходя от стола. Увы, всех спасти не удалось, одну из палат превратили в морг. Но хоронить погибших на кладбище не было возможности - оно обстреливалось. Хоронили во дворах их собственных домов. Теперь представьте себя на месте детей, молодых девушек, перед глазами которых все это происходило! Уже было ясно насколько подавлено население, доведено до отчаяния. Все знали, что случившееся не очередная провокации, а требование депортации. Начались переговоры, парламентерами с нашей стороны были Игорь Мурадян[7] и Вардан Оганесян, мужественный журналист, который позже провел семьдесят два мучительных дня в азербайджанских тюрьмах. Мой рассказ, видимо, должен был начаться именно с этого момента, однако без предистории невозможно воссоздать целостную картину событий. Итак, началась депортация геташенцев и мартунашенцев, ходили слухи о том, что азеры гарантируют безопасное перемещение армян вместе с их имуществом. Нашлись люди, поверившие этому. Мартунашенцы вдруг решили, что их надо отправлять в первую очередь, начались споры, распри. На площадке в окрестностях бывшего армянского села Камо садились вертолеты. В первый день переправляли женщин и маленьких детей. Вертолеты доставляли их в Степанакерт и возвращались. Разыгрываемый спектакль снимали тележурналисты: азеры помогали армянским женщинам заносить вещи, улыбались в камеру, обнимая ребятишек. Стоило же исчезнуть операторам, как тотчас все стало подвергаться досмотру и мародеры отбирали приглянувшиеся им вещи. А военные равнодушно наблюдали за всем происходящим.

Село пустело, жители околицы переместились к центру, поближе к родным и близким. Всем вместе надежнее, спокойнее. В иных домах скопилось по шесть-семь семей, теперь живших под одной крышей, разделив и хлеб и горечь. Как-то вечером в центр села вошла группа военных, как всегда хвостом последовали омоновцы. Мы, трое врачей, стояли во дворе больницы. Офицер с окрашенным лицом и осипшим голосом приказал нам выйти со двора и подойти к ним.

- Никакого нарушения законности здесь нет, - пояснил он, - необходимо обыскать вас, затем вернетесь в больницу.

Нас обыскали. Я впервые столкнулся с азерами. Они всячески пытались спровоцировать скандал, якобы неповиновение, тыкали стволами или направляли на нас дуло автомата. Но поддаться на провокацию было бы не в нашу пользу. Вместе со всеми нас собрали на площади, военные тем временем ходили по домам, похоже, что-то искали, а затем просто ушли из села.

Настали тяжелые дни: медперсонал покинул больницу, терапевт не появлялась, иногда по своим делам ненадолго заглядывала кто-то из медсестер. И только хирургическая медсестра Эльмира не покидала свой пост, в операционной можно было работать в любое время. В один из таких дней мы с Саргисом оперировали ребенка, операция прошла успешно - это была последняя, выполненная в геташенской больнице. Днем и ночью мы старались выполнять свой долг - сами обходили дома, кому-то давали таблетки, выполняли инъекции, измеряли давление. Надо было поддержать дух, посочувствовать, сопереживать, найти добрые слова.

Больница превратилась в штаб, у нас собирались фидаи, руководители села, координировали действия, хотя все уже шло по инерции. Зашел к нам тележурналист Вардан Оганесян, которому прикладом рассекли бровь. У Вардана набралось довольно много отснятых материалов, их требовалось срочно отправить в Ереван, но как? Никакой связи с внешним миром, ни дорог, ни вертолетов. Утром я перевязал ему голову, наложил на руку гипсовую повязку, ни дать, ни взять раненый, и на машине повез его на вертолетную площадку. Мы надеялись посадить его на вертолет вместе с остальными и отправить на <<большую землю>>. Я возвращался в село на той же машине, по дороге шли люди, нагруженные чемоданами и узлами, которые тяжело поднимались по склону. Их тоже подбросил на вертолетную площадку, это повторялось несколько раз. Велико же было мое удивление, когда вернувшись в больницу, увидел Вардана. Ему не удалось улететь, издалека узнали и он понял, что арестуют как только подойдет - пришлось вернуться обратно.

Через два дня Геташену суждено было опустеть. Фидаи решили перебросить оружие и боеприпасы в Шаумян. В ночь на 6-ое мая караван должен был пройти путь, которым мы добрались в Геташен несколько дней назад. Ребята уговаривали нас с Валерием и Саргисом уйти вместе с ними. Но состояние здоровья Валерия было удручающим, он выписался из кардиологического отделения в Ереване всего за несколько дней до отъезда в Геташен. Какой дух и силу воли нужно было иметь для такого решения! Но с больным сердцем он не мог пройти такой тяжелый путь, да еще ночью, пешком, так как лошади нагружены были оружием. Кроме того, в селе оставались больные, нуждавшиеся в нашей помощи, и мы решили уйти в числе последних. Ночью караван тронулся, впереди шел дед Егиш со своими тремя сыновьями. Эта семья много сделала для того, чтобы блокированный Геташен не прерывал связь с внешним миром. Дед Егиш и его сыновья всегда были проводниками тех, кто шел через опасную зону, и сами тоже не раз перебрасывали оружие. С караваном ушла Лена со своей семьей - мужественная радистка, связывавшая Геташен с Ереваном. Перед уходом они подожгли родной дом, чтобы его не осквернили нечисти. Ушли дядя Ашот[8], Игорь Мурадян, Саргис Акопкехвян, руководители села, прибывшие из Армении фидаи и многие местные ополченцы. Попадись они в руки азеров, их не оставили бы в живых. А мы с Валерием надеялись, что наши документы и статус врача сохранят нам неприкосновенность. Наивные иллюзии! Больницу подожгли, она тоже не должна доставаться противнику.

Заночевали мы в доме моего приятела Папика Лазгяна - я жил у него еще в мой первый приезд. В караване не было Вардана, его днем арестовали омоновцы и увезли в неизвестном направлении. В ту ночь Вардан собирался уйти с караваном - не успел… Утром побрились, кто-то принес мне пиджак для придания докторского вида, но телогрейку я не выбросил. Мысленно попращавшись с Геташеном, мы с Валерием отправились на вертолетную площадку. А в селе шел откровенный разбой: из дворов уводили животных, даже свиней – а ведь свинину они не едят! Заходили в дома и выносили все, что понравилось, не обращая ни малейшего внимания на хозяев, как-будто их вообще не было. Некоторые крестьяне продавали азерам свои машины и получали за них буквально гроши. Однако после оформления покупки через своих нотариусов, которые, конечно, имели свою мзду, азеры отбирали свои деньги назад, заодно прихватив и то, что лежало в кошельке у незадачливого крестьянина. На вертолетной площадке яблоку негде было упасть, в последний день депортации в селе практически никого не осталось. В толпе я с удивлением заметил Саргиса. Он же ушел ночью! Оказалось, что Саргис решил остаться, поскольку престарелая мать и семья сестры еще оставались в селе. И военные, и омоновцы вели себя с нами нагло и беспардонно - толпа была взята в кольцо вооруженными солдатами, людей заставляли стоять на коленях, держа руки на затылке. Офицер толкнул и меня, велел сесть на землю. Вертолеты взмывали в небо, совершали посадки, а несчастные беженцы часами ждали своей участи. Здесь тоже грабили на глазах у всех без малейшего зазрения совести. Дождавшись нашей очереди, мы с Валерием подошли к вертолету и протянули солдату документы. Однако произошло нечто странное: осмотрев их, солдат залился зловещим хохотом и подозвал исполинского роста полковника азера. - Эти из Еревана, врачи мол…

Лицо полковника просияло: наконец–то обнаружены нарушители паспортного режима, да еще из самого Еревана. Последовал приказ:

- В машину их!

Мы пикнуть не успели - несколько человек окружили нас, вырвали вещи, втолкнули в <<черный воронок>> и заперли в разных отсеках. Некоторое время спустя привели Саргиса, его бросили в отсек к Валерию. Как выяснилось позже, его узнал прокурор района и обещал лично содрать шкуру - он помнил непреклонный нрав главного врача больницы. Потом к нам посадили еще нескольких геташенцев. Всех обыскали, выгребли содержание карманов, отняли часы, кольца, документы, даже ремни и платки. Переговариваться было невозможно, омоновцы бдительно следили за нами. Пришли какие-то негодяи и длинными палками через решетку стали бить и тыкать, плевать на нас - так в зоопарке зверей дразнят некоторые садисты. Я еще не вполне понимал всю серезность положения, думал, что поговорят с нами, и, убедившись, что мы врачи, отпустят. Но пролетали часы, доставлялись новые заложники, их запихивали и в без того битком набитые отсеки. Стоял тяжелый, душный воздух. Тревожная, коварная неопределенность спрессовала нас под своей грузной лапой. В какой-то момент, когда омоновец вышел из машины, нам удалось перемолвиться несколькими словами с Валерием и Саргисом. Когда начнутся допросы, наши слова должны совпадать во всех деталях.

Из закрытой машины не было видно ничего. Мы только услышали, что прекратился вертолетный грохот, затем у нашей машины возникла какая-то возня. Охрану усилили и мы тронулись. Конвоирующие вмиг засуетились, нарисовали на лицах радость, стали любезными, даже выделили по сигарете на каждый отсек и с превеликим удовольствием пояснили, что нас везут в гянджинскую тюрьму. Они велели передать им все наши деньги, потому что в тюрьме их все равно отберут. Набралась сумма в несколько десятков тысяч рублей: люди покидая свои дома, взяли с собой все накопленные деньги. Денег у меня не было совсем, но удалось незаметно припрятать обручальное кольцо, часы, нагрудной крестик: ничего не стал отдавать и угрюмо молчал, удивляясь разговорчивости нашего брата. Машина остановилась, нас стали выводить парами - мы находились в тюремном дворе. Распахнулась дверь, ведущая в подвал. Мне сделали знак рукой, я подошел, какой-то мойор ударил меня сапогом по копчику. Я невольно рванулся было к обидчику, но тут же новым ударом меня втолкнули в открытую пасть подвального помещения…

Остановитесь, читатель! Пусть те, у кого слабые нервы, отложат чтение, ибо описываемое ниже невозможно понять и объяснить с помощью человеческого разума. Я беру на себя роль Виргилия, сопровождающего вас в ад. Если вы готовы, идемьте со мной, хотя даже врагу своему я не пожелаю пережить то, что творили с нами, начиная с этой минуты до вожделенного дня свободы…

Я стоял в подвале перед зарешеченным проемом, где регистрировались паспортные данные, когда тишина вдруг взорвалась истошным воплем. Обернулся на голос и увидел высокого красавца лейтенанта, который тяжело дыша направлялся в мою сторону. Я подумал было, что он хочет помочь поскорее закончить тягомотину с регистрацией. Но ошибся. Меня схватили и поволокли в соседнее помещение. Открылась чудовищная картина жестокости и страдания. На полу под резиновыми дубинками, словно в мясорубке, корчилось множество голых тел. Вой стоял неимоверный, хлесткие удары по телам наносились барабанной дробью с беспощадным упорством. Это были геташенцы, задержанные с нами. Тотчас же за меня взялись несколько человек, приказали раздеться и вскоре обнаружили то, что я успел спрятать, находясь в машине. Конфискацию проводил тщедушный парень в штатском, явно опьяненный безграничностью собственной власти. Остальные были в зеленой форме внутренних войск и милиционеры. Вооруженные резиновыми дубинками, они повалили меня на пол и начали дубасить, испытывая какое-то изуверское наслаждение. Теперь я понял отчего так тяжело дышал лейтенант: он просто добросовестно работал и вышел на перекур. На каждого из нас приходилось три-четыре экзекутора. Жертву валили под ноги и били. Один пинал по голени, другой <<специализировался>> по затылку, третий бил по пяткам, после чего невозможно было стоять на ногах - свора маньяков от полковника до рядового. Перестали истязание, когда от усталости сами не могли стоять на ногах: они тяжело дышали, а налитые кровью глаза все еще с жадностью смотрели на своих жертв. Затем нас провели по длинному коридору и заперли в камере: одни не могли удержать голову, других рвало. Мы смотрели друг на друга ошарашенные, с обезумевшими глазами, до конца еще не осознав, что же происходит, почему все это. И когда распахнулась дверь, люди инстинктивно сгрудились в дальнем углу камеры. Но на сей раз дикий рев последовал за циничным смехом: <<Смирно!>> Вошли трое азеров в форме заключенных и под улюлюканье офицеров стали бить и топтать бессильно лежащих. После того, что мы испытали, это показалось детской шалостью, к тому же можно было увернуться от ударов. Притомившись, заключенные ушли. Видимо это был такой вид услуги для криминальных авторитетов: позволить издеваться над заключенными армянами. Вновь открылась дверь камеры. Кто-то в форме указал на Валерия и его вывели. Не успела захлопнуться дверь, как мы услушали глухие удары, брань, крики Валерия. Это было ужасно: за стеной истязали моего друга, а я ничем не мог ему помочь. Валерия били до тех пор, пока он не умолк, видимо потерял сознание. Его потащили куда-то волоком, мы слышали лязгание ключей в замочной скважине.

- Есть тут еще врачи?- с издевкой спросил кто-то, заглянув в камеру.

Мы с Саргисом стояли плечом к плечу. Истошные крики Валерия звучали в ушах… Я сделал шаг вперед, меня вывели в коридор, раздели, гогочущая орава окружила меня. Никаких обвинений, никаких слов, просто повалили на бетонный пол и били. Я попытался было подняться на ноги, даже увернулся от одного удара дубинки, но кто-то больно лягнул меня в живот и я согнулся крючком. Мне подумалось, что бить по голове не разрешают, но даже не успел обрадоваться своей догадке: на голову обрушился мощнейший удар дубинки. Все поплыло перед глазами и я рухнул на пол. Остальное помню смутно: казалось понимал, что продолжают избивать, но странное дело – как-будто удары наносили не мне, они были притупленные, абстрактные, какие-то не связанные со мной. Очнулся я в камере, лежал на полу и как сквозь ватной оболочки слышал, что мне приказывают подняться. Все явственнее отдавались в ушах крики Валерия. Наконец мне удалось подняться на колени: стены, пол и потолок отделились друг от друга и плавали в невесомости, как на полотнах Дали. Меня шатало из стороны в сторону. В какой-то миг показалось, что я встал в полный рост и голос перестал сверлить слух. Почувствовал, как по лицу струится что-то липкое, теплое, на полу темнела лужа крови. Потрогал бровь, ощутил сильную боль, пальцы были в крови, и все вокруг стало багровым. Пришла удивительная легкость, все окрасилось красным, стены вдруг оклеились красным бархатом, параша в углу превратилась в мягкое кресло красного цвета, и я провалился в кровавую пропасть… Пришел в себя от холода, исходящего от бетонного пола. Сильно тошнило, в голове взрывались маленькие бомбы, она трещала по швам, вот-вот лопнет. Моя одежда лежала на полу, попытался дотянуться до нее, одеться, поскольку дрожал от холода, но бдительное око цербера узрело мое движение, он запретил трогать одежду. Я попытался привстать и сесть на деревянный настил в углу камеры, тот же голос приказал встать и не двигаться. Такой у них был способ развлекаться: наблюдать как поведет себя заключенный, придя в сознание. Осмотрелся: я находился в бетонной пещере, а единственное маленькое окно светилось слишком высоко, чтобы выглянуть из него. Два ряда металлических решеток перекрывали незастекленный квадрат, оттуда тянуло холодом. Но каким вожделенным казался мне этот крохотный переход в иной мир - мир свободы и достоинства! Как хотелось просочиться через эту решетку! И как понятны Пушкин и Байрон, воспевшие тягу к свободе узника.

Поверхность стен специально измазана неровно и грубо, с остроконечными выпирающими бугорками так, чтобы даже прислониться было нельзя - боль врезалась в тело шипами. В углу стояла параша, из трубы на стене текла вода, можно было пить и умываться, если не заметят. Это сулило наслаждение. В металлической двери проделано окошко для подачи пищи.

Открылась дверь, меня вытолкнули в коридор. Из камеры напротив вывели нескольких человек в гражданской одежде и приказали бить меня, сообщив:

- Вот ваш врач, он лечил ваших фидаи.

Это были армяне, прошедшие через те же испытания, что и я. Они несколько раз небольно ударили меня, и это привело охранников в ярость. Они накинулись на несчастных и начали нещадно колошматить, затем загнали в камеру. Меня вернули в карцер тоже после щедрого <<угощения>>. Напряженно вслушивался в каждый звук, доносящийся из коридора, боялся, что дверь откроется снова, а это ничего хорошего не предвещало. Я слышал как избив, волокли очередную жертву, как подталкивали кого-то, торопя на экзекуцию. Говорили на азербайджанском, геташенцы владели им, а когда каратели поняли, что я не знаю их языка, взбесились не на шутку - избивали, бранясь до хрипоты, потом их заменяли следующие <<приверженцы языка>> и так по нескольку раз. Никаких сведений о товарищах! Внешний мир я ощущал только ушами, глаза в закрытом пространстве не пропускали информацию дальше, чем мрачные стены камеры. Только из потустороннего мира подкрадывались различные звуки: крики, шорохи, шарканье, дикий хохот, свист, глухой звук падающего человеческого тела… Кусочек неба в зарешеченном окне давал знать ночь сейчас или день. Тем не менее я потихоньку начал ориентироваться в ситуации: едва в глазке исчезало око надзирателя и смолкали голоса в коридоре, я садился на деревянный настил. Правда, слабость тут же погружала меня в дурман, бдительность притуплялась и я вздрагивал от дикого крика:

- Встать, задушу на месте!

Интересно, что же происходит за этими стенами, что делают мои родные, как поживают, чем питаются, ведь с продуктами туго, все дают по карточкам. Они беспокоятся, наверняка узнали, что стало с Геташеном, знают ли, что я арестован? Вопросы, вопросы, вопросы… Они растворялись в туманном сознании так и не получив ответа. Я скучал по семье, по пятерым детям, особенно по малышке Нанэ. С трехмесячного возраста я ее почти не видел, а скоро ей будет девять месяцев. Как знать, удасться ли еще встретиться с ними?

Часы складывались в сутки, палачи избивали до крови, я потерял, казалось, счет времени. Вокруг левого глаза все отекло так, что перестал им видеть. Приподняв веко пальцами, убедился, что глаз все-таки цел, хотя все различал в тумане. А отек ничего, рано или поздно, конечно, пройдет.

Как-то один из надзирателей спросил о чем-то из-за двери. Я не ответил, он повторил вопрос, сказал, что не понимаю. Все завертелось снова: <<Почему не понимаешь? Откуда ты? Из Еревана? Что делал в Геташене? Ах врач, лечил фидаи? Значит воевал против нас… На, получи!>>.

Они обычно не входили в камеру одни, может боялись, может такова инструкция. Входили по двое, по трое, на пороге долго и нудно толковали о чем-то, видимо учили уму-разуму. А перед кем как уйти, смачно издевались и избивали. Это называлось мериться со мной силой и умом.

На второй день в коридоре раздались глухие крики, даже не разобрать на каком языке кричит заключенный. Он требовал чего-то и безустанно лупил по двери. Мне показалось, что это азербайджанец и, удивляясь его упрямству, нервничал, слушая монотонные крики.

Ночью открылась дверь, охранник стоял один, правда, с неизменной резиновой дубинкой, однако порога не переступил и не ударил. Надо сказать, что и дальнейшем, когда он дежурил, вел себе неагрессивно, он чем-то отличался от своих собратьев. Стал расспрашивать не дашнак[9] ли я.

- Нет.

- Лжешь!

Так и не пришли к общему знаменателю, но тюремщик разрешил набросить на плечи телогрейку. Это было блаженство - уснуть, укрывшись телогрейкой. Из любой мелочи, оказывается, можно почерпнуть наслаждение. На рассвете он отобрал у меня ватник и я порядком продрог, стал кашлять. Меня не кормили, но чувство голода притупилось и почти отпустило, хорошо, что воду не отключили. Пытался заняться дыхательной гимнастикой, чтобы избежать воспаления легких, но все тело болело и было пыткой вскочить с настила, чтобы не увидели меня сидящим. Порой я даже умудрялся ложиться на доски, вслушиваясь в звуки за дверью. В щелях между нетесанными досками шныряли отвратительные насекомые, которые могли существовать именно в этих мерзких условиях, в сырости и в полутьме. Бледные, почти прозрачные из-за отсутствия дневного света, усатые и безусые, ползающие, прыгающие, бегающие… От одной мысли, что эти твари могут прикоснуться к телу, меня передергивало, но от усталости я просто валился на доски, ни о чем больше не думая. На третий день в карцер вошел заключенный азербайджанец, тюремщики, видимо остались за дверью. Вошедший безметежно, со знанием дела изучил мою одежду, взял обувь и не спеша пояснил:

- Тебя все равно завтра расстреляют.

Потом неспеша надел мои ботинки, оставил свои истоптанные, пожелтевшие шлепанцы и вышел. Дверь с презрением захлопнули. Мысль о расстреле я воспринял почти безразлично, можно ли удивляться такому сообщению после ежедневных истязаний? Но все-таки за что? Без обвинения и суда! Вопросы, которые задавались мне, нельзя считать допросом. Один экзекутор, например, избивал, пытаясь узнать какие взносы платит каждый армянин Эчмиадзинскому кафедральному собору. Я старался убедить его, что никаких взносов не существует, но он был толстолобый, ничего невозможно было втолковать. Скорее его интересовал не сумасбродный вопрос, а метод издевательства.

- Мне известно, что вы ежемесячно вносите обязательные суммы, - упорствовал он.

Другие твердили мне, что крестьяне глупы, а ты врач, образован и должен понимать всю безнадежность армян в Карабахе. Как выяснилось в дальнейшем, таким же образом они пытались настроить против нас геташенцев: <<Вы хорошие, трудолюбивые, скромные соседи, а эти пришельцы из Еревана сбили вас с толку и довели до тюрьмы>>. Особенно изводили расспросами о том, сколько оружия имеют фидаи, скольких я вылечил и сколько вооруженных людей в Геташене. Мне приходилось напоминать, что мы, врачи лечили и азербайджанских раненых. Тщетно! Как-то я попросил, чтобы привели в тюрьму Ульфата Гасанова, того сержанта ГАИ из Ханлара, которого я не только оперировал, но и спас от самосуда, когда он раненым попал к нам в плен. Сержант в тюрьме, конечно, не появился, зато мои пытки ужесточили, якобы плохо его лечил. Я вспомнил, как однажды в Геташене к нам зашел советский офицер с просьбой осмотреть солдата из контингента войск, расквартированных на азербайджанской стороне. У того оказалось воспаление легких, я его госпитализировал в нашей больнице и вылечил. После этого к нам обращались не только солдаты и офицеры, а даже члены их семей, хотя все они служили на той стороне <<границы>>. Такое доверие к нам, конечно, было приятно.

По пути в гянджинскую тюрьму я успел предупредить наших, что буду утверждать, будто как прибыл в Геташен в ноябре прошлого года, так и не выезжал. Иначе какой-нибудь ушлый догадался бы какая дорога привела меня, если вертолеты уже не летали. Заставили бы назвать спутников, маршрут, другие детали <<перехода через Альпы>>. Все это в мои планы не входило. А если еще узнали бы о том, что я с оружием в руках и с рюкзаком, набитым медикаментами бывал на позициях, что мы превратили больницу в оружейный склад, врачам, конечно, не сдобровать. В больницу приходили советские офицеры, навещали своих больных, сидели в моей комнате, беседовали, но никак не догадывались, что прямо под их носом, в соседней палате спрятано то оружие, которое они так усердно ищут. Перед обысками мы с Татулом и Артуром вовремя все это перенесли в надежное место, в больницу!

Как-то Лерник, геташенский фотограф снял меня с оружием в руках, с отросшей бородой. Эта фотография была во многих домах моих друзей, и упаси Бог, попасть ей к моим мучителям. При обысках из домов уносили даже семейные альбомы, чтобы потом распознать фидаи. Это потом служило вещественным доказательством.

Из дальней камеры по-прежнему доносились вопли заключенного. Но голос уже ослаб, и уже из последних сил он бил по обшивке двери. Охранники никак не реагировали на крики несчастного. Так отнялись из нашей жизни еще четыре дня - без пищи и одежды, почти без сна, в холоде и в сырости. Я с напряжением прислушивался к каждому звуку в коридоре, а разверстая пасть железной двери сама по себе являлась страшной угрозой.

К вечеру четвертого дня шум приблизился, заключенный кричал уже в коридоре, а его, похоже, в чем-то убеждали. Лязгнула дверь, меня вывели в коридор и я с ужасом узнал, что кричащим человеком был Саргис - главный врач геташенской больницы. На нем был изодранный, вывалянный в пыли и извести пиджак, волосы взлохмачены, руки отекшие, в глазах нездоровый, лихорадочный блеск. Я содрогнулся: значит это он кричал все эти дни! Мне велели подойти к нему и убедить пойти со мной, пообещать, что скоро нас отправят домой. Я положил руку на плечо Саргису, но он не узнал меня и только твердил охрипшим голосом:

-Котик умер, тело привезли в Геташен, мне не позволяют хоронить…

Котик старший сын Саргиса. Я понял, что у доктора помутился разум, ведь Котик жил в Ереване, а в Геташене уже не осталось армян.

- Это не так, - пытался я все-таки пробиться к его сознанию, - Котик в Ереване, нас отпускают домой, пойдемте со мной!

Но он твердил свое, уцепившись за дверь. Меня вытолкнули вперед. Переход из одного корпуса в другой лежал через отсек, где нас варварски избили в первый день. Сердце сжалось, предчувствия не обманули меня, я вновь находился в первом кругу ада. Одежду, которую разрешили надеть перед выходом из камеры, велели снять и резиновые дубинки заплясали по голому телу. А раздевали, чтобы удары были ощутимее, а раны пластом ложились на кожу. Позже мне рассказали, что один только вид дубинки вызывал у некоторых заключенных непроизвольное мочеиспускание.

Избитого, оглушенного, меня завели в большую комнату, видимо кабинет начальника тюрьмы. За столом сидел некто в гражданском. Впервые в тюрьме я встретил русского, он вежливо предложил мне сесть, заботливо спросил что с глазом.

- Упал!

Мой ироничный ответ явно его удовлетворил. Вошли еще несколько человек, все азеры в форме. К русскому обращались <<товарищ подполковник>>. Они задали мне вопросы, на которые не мог ответить ничего вразумительного: я врач и занимался только своим делом. Из разговоров понял, что русский офицер прибыл из Москвы, а значит всем этим руководят оттуда. Подполковник попросил оставить нас наедине, с металлом в голосе задал несколько общих вопросов, потом перешел на задушевный тон, явно стараясь расположить меня к себе.

- Как к вам относятся?

- Как в обычной советской тюрьме.

- А вы что бывали в тюрьме?

- Нет, но я читал Достоевского, Солженицына, Маари, Домбровского, Габишева[10].

Он сменил тему, начал убеждать меня сообщить точные сведения о военной ситуации в Геташене, поскольку я <<грамотный человек и должен помочь обезвредить бандитов>>. Признаюсь, азербайджанцу я бы не посмел сказать такое, но с русскими отношения были иными, и я ответил:

- Товарищ подполковник, у нас диаметрально противоположные взгляды: вы называете бандитами людей, которые для нас являются национальными героями.

- Я вам не товарищ, - раздраженно оборвал он меня.

- Как же к вам обращаться?

- Гражданин начальник.

Ах, да, мне нельзя было забывать, что нахожусь в тюрьме!

Подполковник достал маленький диктофон и, словно забыв свои последние слова, объявил, что это не допрос, а просто беседа. И опять пошло: кто я, зачем прибыл в Геташен, с какой целью так долго находился там?

- В селе остались больные, которым кто-то должен помочь. Азербайджанская сторона блокировала армянские населенные пункты и перевести больных в Шаумянский район было невозможно. Потому я, хирург, командированный для оказания помощи людям, оставался там.

И вновь следовали вопросы, на которые я отвечал: не знаю, не видел, не знаком, не выходил из больницы, было много работы, мне обстановку не докладывали и т.д. Подполковник говорил терпеливо, словно убежденный, что вытрясит из меня все нужные ему сведения. Или я надоел, или кушать ему захотелось, но неожиданно он вызвал кого-то и приказал увести меня. На этот раз меня втолкнули в дверь в другом крыле тюрьмы. За длинным столом сидели мрачные, небритые люди. <<Азеры, - подумал я, - сейчас начнут линчевать>>.

- Кто это?- армянская речь прозвучала неожиданно.

Я облегченно вздохнул.

- Это же наш Геворг, - узнали меня, - до чего тебя довели!

Мы обнялись, это были геташенцы, арестованные до нас и еще несколько человек, задержанные с нами. За четыре дня произошло столько, что казалось мы не виделись много лет, все были родные, добрые, вмиг улетучилась угрюмость с их лиц. Выяснилось, что в карцер поместили только врачей, остальных содержали в общей камере, их кормили и одежду не отобрали. Сведений о Саргисе и Валерии у них не было. Новая обитель имела множество удобств по сравнению с моим карцером. Здесь стояли стол, скамейки и кровати, которые были намертво прикреплены к полу. Тем не менее, их значение от этого не принижалось - можно было садиться, и если не следили, даже ложиться, какое блаженство! Металлические пружины врезались в бока, но ведь это были кровати, а не холодный бетонный пол. И мы сидели в одежде, а не голые. Из окна веяло холодом, с потолка капало, и все-таки это был не карцер.

Вечером нас заставили долго стоять с поднятыми вверх руками - тоже утонченный метод издевательства. Наконец нам разрешили спать, и утром мне показалось, что я лег всего минуту назад. Тем не менее, чувствовал себя определенно лучше, бодрее. Почему-то все были убеждены, что меня вскоре выпустят и просили передать родным сведения о себе и даже сообщали адреса и номера телефонов, которые я пытался запомнить. Многие томились из-за отсутствия табака - сущее мучение для курильщика.

В коридоре раздался звон, и ребята оживились. Через пpоем в двери передали алюминевые миски с какой-то жижей. Ложек конечно не дали, но голод заставил всех наброситься на еду, они просто пили. Картина напоминала чаепитие купчих, не хватало только изящества в движениях рук, да и посуда далеко не севрский фарфор… Еще один способ унижения человеческого достоинства. Едва я приблизил миску к лицу, как почувствовал такое отвращение от запаха и вида баланды, что сразу отодвинул еду. Добрые мои сокамерники уговаривали меня, но мой капризный желудок твердил обратное. Вместо этого я вдоволь пил воду.

Дверь открылась, мы притихли. Назвали мою фамилию и вывели. Заставили держать руки на затылке и бежать, а сами с криком и улюлюканьем догоняли меня, как гончие на охоте, били дубинками, крыли матом, рычали и пинали. Но все это мы проходили не раз, надо было терпеть еще и еще, если хочешь жить и одолеть их ненависть! Меня втолкнули в комнату, где сидели трое, один из которых представился прокурором Халларского района. Я вспомнил про печально известные тройки 30-х годов. Уточнив фамилию, прокурор обратился ко мне:

- Почему ты сопротивлялся законным властям при аресте?

- Что? - только и успел воскликнуть, удивляясь подобному вопросу.

- Вывести, - процедил <<прокуратор Иудеи>>, - следующий!

Меня оставили стоять в коридоре, а в комнату загнали другого. Бесшумно, кажется из ниоткуда, подошел пожилой милиционер и сказал:

- Тебя осудили.

- Как осудили?

- Это и был суд. Ты получил пятнадцать суток. Молчи! - он приложил палец к губам, - если все кончится хорошо, тебя отпустят домой.

Он исчез так же незаметно, как и появился. Я был сражен: если это не спектакль по заранее написанному сценарию, то откуда милиционеру знать, что меня осудили и именно на пятнадцать суток? Ясно же - отработанный фарс.

Меня опять отвели в камеру. Нескольких осудили, еще нескольким сказали, что на них заведено уголовное дело и будет расследование. Одного геташенца по имени Мело переодели в одежду боевика, всучили автомат и сфотографировали, приобщив к <<делу>>. Карена поставили в известность, что он ножом напал на омоновцев. Третьему подбросили несколько патронов, которые потом изъяли в присутствии<<свидетелей>>. Вот так стряпались уголовные дела на мирных жителей.

Обстановка была беспросветная, надеяться не на кого. Из внешнего мира не поступало никаких новостей, тюремщики методично издевались, обещали прикончить всех. Среди нас были старики и совсем юнцы, которые еще никогда не познавали горечи жизни. Никакие просьбы не выполнялись, даже тяжелобольным не оказывали медицинскую помощь. У меня же не было ничего, кроме доброй воли и сопереживания. Но вертухаи знали, что в камере есть врач, они то и дело обращались ко мне за советами, приводили заключенных азеров, которых я осматривал. Иначе не мог - я врач! Все они имели возможность откуда-то достать лекарства для себя, но конечно не для геташенцев. Но коварство у них в крови: те же надзиратели после каждой консультации избивали меня с особой жестокостью, словно не они только-что просили о помощи. Особенно тяжело было, когда выводили в коридор. В самой камере всерьез не налетали, опасались видимо общего сопротивления. В коридоре же ставили у стены и деловито обрабатывали на нас приемы каратэ. Благо, бездарные сержанты не владели ударами в должной степени. Иногда развлечение выглядело так: двое охранников ведут заключенного в камеру. Один из них как ни старается, не может открыть замок. Пока он возится с ключами, напарник что есть сил лупит жертву резиновой дубинкой, изрыгая проклятия и угрозы. Затем они меняются местами, и так до тех пор, пока оба не выбиваются из сил. Тогда замок легко открывался и беднягу заталкивали в камеру.

Несколько дней спустя меня привели в уже знакомый кабинет, где на сей раз со мной беседовал не русский офицер, а начальник тюрьмы. Выразив уверенность в том, что все армяне рано или поздно передохнут в тюрьмах, он безапеляционно требовал от меня сведений о количестве и вооружении фидаи. Интересно, зачем теперь все это, если в Геташене уже нет никого, до которых мог бы дотянуться карающий мечь азербайджанского правосудия? Разговор был пустым, и начальник отправил меня в камеру, удивившись, что я отказался от предложенной сигареты. В новой камере сидели двое русских и юноша из Геташена. Русские парни имели большой стаж пребывания в местах не столь отдаленных и чувствовали себя в родной стихии - спокойно и с достоинством. У одного из них, жизнерадостного толстяка с восемнадцатилетним лагерным стажем это был пятый арест. Его обвинили в том, что во время карточной игры он пырнул ножом дружка и украл магнитофон. Этого факта Валера не отрицал и даже оправдывался:

- Он продул, а платить не хотел. Должна же, наконец, быть какая-то справедливость!

Другой обвинялся в переброске патронов. Он также считал, что не сделал ничего плохого, посколько его интересовал лишь конечный результат - деньги.

- Какая мне разница, - объяснял Юра, - сказали бы, что патроны нужно подкинуть в Ереван, я махнул бы к вам. Лишь бы платили, верно?

И с обезоруживающей искренностью поинтересовался:

- Ты армянин или азербайджанец? Я слышал, будто вы не очень ладите, это верно?

От них была даже какая-то польза: научили от обыкновенной лампочки получать огонь! Они азартно мяли в руке хлебный мякиш - мастерили игральные кости и с нескрываемым удовольствием разглядывали свою работу. У добродушного толстяка Валеры от азарта аж язык вывалился. Юноша геташенец тоже преуспел и мечтал как можно скорее отправиться в лагерь. В новой жизни ему мерещилась какая-то романтика. Не так ли засасывает человека уголовное болото?

Начались допросы, протекавшие более или менее спокойно, избивали только по пути на допрос и обратно - тут ты во власти тупоголовых сержантов, что с них возмешь? А следователь как-то спросил:

- Когда ты приехал в Геташен?

- Двадцать четвертого ноябра прошлого года.

- А мне известно, что приехал в конце апреля, когда вертолеты уже не летали, - оборвал он меня и, усмехнувшись, произнес, - если я докажу, ты не обидишься?

- Заключенный не имеет права обижаться на следователя.

- А если геташенцы на очной ставке сами скажут, что ты уезжал в Ереван, потом вернулся обратно?

- Пожалуйста, - ответил я, стараясь выглядеть на все сто, а мысль напряженно работала: неужели кто-то проболтался?

Тот же следователь спустя несколько дней пригрозил очной ставкой, но так и не проводил его, дело не получило хода. Уже потом я узнал, что даже всесоюзные газеты и телевидение сообщили о беспрецедентном аресте трех врачей. Отмечали, что я участвовал в спасательных операциях в Грузии после землятресения. Возможно, он читал об этом, не знаю.

На допросах я валял Ваньку, следователь слушал, задавал вопросы по какому-то стандартному опроснику и, особо не принуждая, заполнял протокол. Я удивлялся его безразличию и каждый раз ждал подвоха. Но его тактика не изменилась. В заключении он неожиданно сказал:

- Я записал все, что ты говорил и делал вид, как-будто верю твоим сказкам. Понимаю, что ты выполнял свой долг и за это даже симпатизирую тебе. Но судьба распорядилась так, что я оказался в роли допрашивающего, хотя с таким же успехом мог бы оказаться твоим пациентом. Я тоже, как и ты учился в России, это сближает нас и жаль, что теперь мы оказались на разных сторонах баррикад. Хотелось бы когда-нибудь встретиться на нейтральной полосе, чтобы не было зависимости друг от друга. А теперь я закончил свое дело, будь здоров…

Я был потрясен таким поворотом: после всяких бесчинств и унижений неужели возможно подобное откровение? Разве бывают такие следователи? Или он вольно - невольно извинялся за содеянное его соотечественниками? Но благородство надо оценить по достоинству: я сказал несколько слов, хотя боюсь они не смогли полностью выразить мое уважение к нему. Поистине, пути Господни неисповедимы!

Но дальше ничего не изменилось: повели обратно, сопровождая неизбежными побоями и ругательством. В одном был уверен: следователь не имел никакого отношения к этому.

Я успел сменить несколько камер, подсаживали к арестованным других национальностей, но отдельно от азеров. Мы ладили, но они удивлялись жестокому обращению вертухаев к нам, поскольку сами имели право лежать на кровати даже днем, делать мелкие покупки в тюремном ларьке, курить. Поначалу им было безразлично какой ты национальности, но, видя, как обращаются с нами, прониклись явной симпатией к геташенцам - со мной в камере почти всегда был кто-то из них. Но откровенничать с ними я опасался, а вдруг это <<подсадная утка>>. Каким-то образом мы узнали, что в Ноемберянском районе Армении советские войска арестовали и передали азерам армянских милиционеров, и что их привезли в нашу тюрьму. Мне не довелось встретиться с ними: когда по коридору водили кого-нибудь из арестантов, встречные должны были повернуться к стене. Но поражал сам факт. Ну ладно, мы фидаи, нарушители паспортного режима, сепаратисты, как окрестил Горбачев сторонников воссоединения Карабаха с Арменией, но советских силовиков арестовали сами же советские силовики на территории Армении и передали… Азербайджану. По какой логике?

Однажды я краем глаза увидел двух армянских парней в форме десантников, их били дубинками, но кто они, я так и не узнал. Не было никаких известий о Вардане Оганесяне. Его имя часто произносили, но понятно было, что Вардана в тюрьме нет, иначе угрозы звучали бы иначе. Его обещали изувечить, повесить, скальпировать… Спустя месяцы, когда мы встретились в Ереване, выяснилось, что действительно, его перевели в гянджинскую тюрьму после нашего освобождения. А до этого его пытали в здании управления милиции - там свои костоломы…

На очередном допросе русский подполковник и следователь вдруг поинтересовались состоянием моего здоровья. Я насторожился: не хотят ли они заставить меня выступить по телевидению с порочащим карабахское движение текстом? Я бы не пошел на это, но какую цену пришлось бы заплатить за этот отказ! Мне оставалось радоваться, что благодаря ране на лице и отекшему глазу у меня был совершенно нефотогеничный вид.

Справедливости ради надо отметить, что нам стали изредка давать хлеб и даже ложку сахарного песка. Я по-прежнему отказывался от вонючего супа и питался хлебом и водой.Как правило хлеб приносили после обеда, и заключенные обедали без хлеба. Как-то случилось, что обед и хлеб нам выдали одновременно. Миски наполнили борщом, в котором был обнаружен даже кусочек мяса. Впервые за все это время я пообедал, желудок успокоился. Обманчивое чувство сытости было даже неприятным.

Изверги словно ждали момента, когда я пообедаю: не прошло и десяти минут после сдачи мисок, как вывели меня в коридор и стали бить ногами. Они явно старались попасть в живот. А что, от целевых ударов вполне можно заработать разрыв желудка и еще один душман в мучениях отправится на тот свет, кому есть дело до него? Я напрягал мышцы как мог, но острая резь прошла по животу, словно вонзили раскаленный кинжал. Но, видно, жажда жизни и на сей раз оказалась настолько сильной, что я выжил.

Минуло четырнадцать дней после моего ареста. Я питал нелепую надежду, что через день-два меня, наверное, выпустят. Но неожиданно распахнулась дверь, на меня набросились трое омоновцев, размахивая дубинками, и потащили в подвал. Это, вероятнее всего, означало, что пыточные <<порции>> нарастали добавками. Меня вновь раздели. Сперва убедились в том, что прежние синяки и раны начинают заживать, а затем началось избиение, подобного которому я еще не испытывал. Меня заставили держаться руками за решетки, чтобы руки не мешали бить прицельно. Били так, что душа вылетала из тела при каждом ударе. Затем они повернули меня лицом к себе, и лавина ударов обрушилась на лицо, живот, на все тело. Я выл так, что мне казалось – схожу с ума. Рассудок помутился, и вдруг я понял, что кричу по-армянски.

- Что ты лаешь на своем собачьем языке? - зарычал охранник с широкими усами и глазами гиены, – посмотри на меня хорошенько и запомни: где бы я тебя ни встретил – убью. Я беженец из Армении.

В полумертвом состоянии дотащили меня до комнаты следователя, которому я был нужен именно в такой кондиции, когда из раздавленной жертвы легче вырвать нужное признание. Следователь оказался незнакомым молодым человеком - невозмутимая маска из живой плоти, обтянутая бледной кожей и вся пропитанная презрением и апломбом. Лицо без всякой мимики и бесстрастные, холодные глаза ящерицы. Когда он говорил, двигались только губы, совершенно отдельно от неподвижного лица. А мне кто-то говорил, что следствие закончено. И я, глупец, радовался этому.

Он предложил мне стул и с жестоким хладнокровием начал монолог:

- Я не стану тебя бить, не буду на тебя кричать, даже не буду материть. Могу приказать, и это сделают другие. У меня иное оруже – посильнее. Перед ним бессилен любой заключенный. Вот это оружие: ручка, которой ты сам подпишешь собственный смертный приговор. Теперь ты сознаешься мне в том, что убил Гюрзали и его шофера. Даю тебе ровно две минуты. В противном случае сюда приведут твоих армян, которые подтвердят, что видели тебя в день убийства, когда ты с оружием в руках возращался в село. Этого будет достаточно, чтобы я пришил тебе два убийства на межнациональной почве, и ты вернешься в карцер, схлопотав вышку.

Его наглый взгляд и холодный, бесстрастный голос были ужасны.

- Я ничего не знаю, - с трудом произнес я.

После избиения в подвале я умирал от жажды, но просить воды не стал. Конечно, слышал об убийстве Гюрзали. Это был отъявленный армянофоб, директор совхоза в армянском селе Кущи Армавир, теперь уже заселенном азербайджанцами. Мартовской ночью его вместе с шофером убили автоматной очередью на дороге. Эта история так и осталась невыясненной. Может, его убили наши фидаи, может, сами азеры за то, что Гюрзали, как я слышал, соблазнил чью-то сестру.

- Я не убивал Гюрзали.

- А кто его убил?

- Я ничего не знаю.

- Очень хорошо, - следователь с подчеркнутой медлительностью приподнял рукав пиджака и показал на часы, - две минуты текут с твоего же счета. Через две минуты начнутся пытки, либо ты сознаешься в совершенном убийстве.

- Я ничего не знаю, - пробормотал я.

И тут распахнулась дверь. Вошел рослый капитан с резиновой дубинкой в руке. Дубинка обрушилась на меня, капитан стал требовать:

- Честно сознайся во всем, в противном случае я лично приду к тебе ночью и задушу.

- Я сказал правду.

- Врешь! – крикнул он, – я сам с тобой расправлюсь!
Следователь с гнусной улыбкой смотрел на нас, указывая на часы. Капитан вышел.

- Ну? - следователь подвинул ко мне протокол, – пиши все.

- Я не убивал.

- Значит, так и напиши! – внезапно крикнул он и нервно заходил по комнате, – сейчас вызову двоих, они тебя быстренько надоумят, что писать.

Но он никого не вызвал. Я так и не понял, что произошло, но следователь вдруг как бы отступил и уже нормальным голосом произнес:

- Бери ручку.

- Что писать?

- То, что ты сказал.

-Но предыдущий следователь сам составлял протокол, - я чувствовал, как он проигрывает поединок.

- Не хватало еще, чтобы я писал за тебя.

Я взял ручку и стал записывать успевшие стать привычными предложения: <<В связи с заданными мне вопросами объясняю следующее…>>

Он сидел с безразличным видом и разглядывал собственные ногти. Резкую перемену в его поведении я понял много позже, когда узнал, что он таким же методом пытался вынудить нескольких геташенских парней сознаться в убийстве Гюрзали и потерпел неудачу. Наверное, я был последним человеком, убедившим его в том, что сломить нас невозможно. Так я думаю, хотя это из области предположений. Я написал, что слышал об этом убийстве, но ничего больше сообщить не могу, поскольку мне неизвестны детали происшествия или имена совершивших убийство. Следователь прочитал, велел подписать, затем сказал нечто совершенно несуразное, вроде того, что он все равно добъется от меня признания, и что смертный приговор мне уже обеспечен. Затем позвал надзирателя и приказал отвести меня в камеру. Я уже успел побывать в разных частях этой мрачной тюрьмы, уже ничем не удивишь!

Каждое утро мы с моим сокамерником Мартиком вскакивали под звуки азербайджанского гимна, передаваемого по радио. Во время передачи последних известий посторонний шум никогда не позволял разобрать, о чем идет речь, а при трансляции их народных песен звук усиливали настолько, что ломило уши. Но заткнуть проклятый громкоговоритель было невозможно, его надежно защищала металлическая решетка.

Как-то во второй половине дня открылась дверь, и охранник жестом предложил нам с Мартиком выйти. Он отвел нас в какой-то двор, огороженный высокой стеной, обтянутый колючей проволокой. Потолком служила решетка из толстой арматуры. Закрыв за собой дверь, тюремщик ушел. В таком дворе я оказался впервые. Подумал, что это место для расстрелов. От приятных прогнозов я уже отвык, тем более, что на фоне зарешеченного неба зловеще торчала вышка с охранником с автоматом в руках. Но оказалось, что это был дворик для прогулок. Мартик, совсем еще молодой паренек, лихорадочно собирал окурки. Впервые за все это время я почувствовал теплоту солнца, и жизнь, пусть на несколько минут, стала реальной и желанной. Неужели я когда-нибудь увижу своих детей? Неужели можно выбраться отсюда? – смутные надежды ожили во мне.

Через пять минут за нами пришел надзиратель, и нас опять заперли в камере. К счастью, дверь в тот день больше не открывалась. Истекал пятнадцатый день моего заключения, и на освобождение, естественно, никаких реальных надежд не было. Однако человек верит, пока жив, особенно после того, как увидел солнечный луч. Я чувствовал себя совершенно подавленным, сильно ослабевшим и каждую минуту ожидал вызова следователя. Но ни разу меня не посетила мысль о самоубийстве, хотя пытки истощали силы, изо дня в день выжимали волю и опустошенное тело стало хрупким. Доставить удовольствие этим химерам? Ни за что не дождетесь!

На следующий день у меня сняли отпечатки пальцев, сфотографировали в профиль и анфас. Я столько раз видел в фильмах и читал в книгах, как все это происходит. Теперь вот и сам познал эту процедуру в реальности.

Наступило утро семнадцатого дня заключения. Мрачным, беспокойным взглядом смотрел я на дверь. Наконец она с лязгом распахнулась. О ужас! – в дверях стоял капитан, который недавно на допросе обещал собственными руками задушить меня. Значит, вот он – ангел смерти. Почему-то вспомнилось: “Молилась ли ты на ночь, Дездемона?” Но капитан даже не вошел в камеру. Он прочитал фамилию Мартика, и его вытолкали в коридор. Следом и меня. Нам приказали положить руки на затылок и идти вперед. Таков удел арестанта! Мы шли и про себя удивлялись, что нас не бьют, хотя у капитана была резиновая дубинка. Он только матерился, выкрикивал проклятия и угрозы в адрес армян.

В комнату, в которую нас ввели, капитан даже не вошел. Сидевшие там за столом милиционеры что-то писали, заполняли какие-то листы. Происходило что-то непонятное. Нам протянули бумагу и велели ее подписать. Увидев, что мы с Мартиком сделали это с полнейшим безразличием, милиционеры удивленно спросили, знаем ли мы что подписали. Откуда нам было знать?

- Это протокол о том, что во время обыска при аресте у вас ничего не было обнаружено.

А ведь повезло, могли подкинуть что угодно. В новой камере собрали тех, кого арестовали 7 мая в Геташене. Мы обнимались, плакали от радости, что живы. Мы ощупывали друг друга, словно желая убедиться, что увиденное не сон, что мы действительно есть и что вот - встретились. У Саргиса была сломана кисть. Он умолял палачей не бить по той руке, но именно по ней били дубинками. Ребята рассказывали, что четверо суток после карцера Саргис бредил. Но теперь он, слава Богу, в добром здравии и полностью пришел в себя. В ужасном виде оказался Валерий: он с трудом передвигался и все время хватал ртом воздух, ноги отекли, сказывалась сердечная недостаточность. Его лицо было покрыто синяками. Ни у кого не было живого места, у всех тела покрылись сплошными синяками, кровоподтеками и ранами, как-будто нас искупали в синьке. Об оказании медицинской помощи не было и речи. Тюремный врач, усмехаясь, заявлял, что лекарства стоят денег. Когда страсти несколько улеглись, я спросил:

- Но зачем им нужно собирать всех нас в одной камере?

- Сегодня нас выпустят, - уверенно заговорили несколько человек.

- Как это? – удивился я, – не может быть. Вчера шили высшую меру, а сегодня выпустят?

На миг воцарилась тишина, затем раздался скрежет ключа в замочной скважине, и о, удивление! - нас выстроили в коридоре без брани и побоев. Кто-то объявил, что нас выпускают на свободу и довезут до армянской границы, но нужно быть благоразумными и конкретно ответить на несколько вопросов. Сердце готово было вырваться из груди, кровь стучала в висках, но я сдерживался - не спугнуть бы удачу.

Строем нас повели во двор, и возле административного корпуса мы заметили, что на нас направлена видеокамера. <<Японцы>>, - почему-то решил я, хотя это могли быть и корейцы, и китайцы, и наиболее доступные нам казахи. Нас проводили в кабинет начальника тюрьмы, предложили сесть на мягкие стулья, и какой-то майор стал сверять списки. Как мы боялись, что вдруг чье-нибудь имя не назовут и человек вернется в камеру! Но назвали всех. Майор объяснил, что, когда съемка возобновится, надо будет вставать и отвечать на все вопросы. Начался спектакль: нас заставляли вставать по одному, представляться и сообщать постоянное место жительства. Было велено говорить, что нас обеспечивали едой, постельным бельем (вообразите!), медицинской помощью, сигаретами и всем, в чем мы нуждались. К нам не применялось насилие, и у нас нет никаких жалоб и претензий. Остается поблагадарить всех вертухаев за теплый прием, родную тюрьму, что нас приютила и оберегла от всех напастей! Нам пришлось по очереди вставать: оператор подходил и снимал нас крупным планом. Бесстрастные лица японцев оставляли впечатление, будто они смотрят на нас как на неодушевленных предметов. Какой фильм они снимали, трудно сказать, возможно, это был фильм о гуманности азербайджанцев, о том, как милосердно они обходятся даже с такими бандитами, как армянские боевики. Впрочем, угадать истину было легко даже при отсутствии всякого воображения: беспристрастное око камеры снимало покрытые синяками и ранами лица, нашу изодраную в клочья одежду. Потом всех вывели в тюремный двор. Снимать, как мы поднимаемся в <<воронок>>, с трудом передвигая ноги и прижимаясь плечами друг к другу, чтобы не упасть, японцам не разрешили.

Наконец нас заперли в клетках машины, и мы выехали из тюрьмы. Однако радоваться было еще рано. В каком-то населенном пункте мы остановились, и местные жители, узнав, что в машине находятся заключенные армяне, с дикими криками окружили, требуя открыть двери и отдать нас на растерзание. После стольких переживаний, когда свобода была совсем рядом, мы могли стать легкой добычей слепой в своей ненависти толпы. Мы боялись дышать! Толпа, судя по шуму, росла и грозила перевернуть машину. И вот наконец взревел мотор, и мы понеслись в неизвестность. Вскоре машина затормозила, и нам сказали, что мы находимся у армянской границы. Надо было ждать военных, чтобы сдать им живой <<груз>>. Минуты казались часами, никто не подъезжал, слышалась только азербайджанская речь. Тревога наша росла и росла. Один из сопровождавших нас милиционеров, гадко улыбаясь, стал говорить, что это, мол, ничего, надо забыть все случившееся, и предложил нам сигареты. Потом каждому из нас передали через решетку по сто рублей, а мне вернули пустой рюкзак.

- Не надо помнить плохое, - наставлял нас милиционер, - скоро будете дома.

Наконец, спустя целую вечность раздался русский мат, открылся засов, и мы вышли из машины. Справа виднелось строение, окна и дверь которого были завалены мешками с песком, и стояли солдаты с направленными на нас стволами, словно вооружены были мы, а не они. Нас проводили до автотрассы, считавшейся запретной зоной. Чуть дальше была граница с Арменией. Наши соотечественники ждали нас, собравшись на пригорке. Это казалось наваждением: перед нами простирается Армения - виноградники, сельские дома… Но нам еще не позволено идти туда. И вот со стороны Армении к нам двинулись несколько человек в штатском, с ними двое милиционеров. Тучный представитель азербайджанской стороны завел речь о братстве и дружбе народов, подчеркивая, что именно такие, как мы, мешают развитию истинного добрососедства. Наконец зачитали список, вернули наши документы, мы - свободны! Мне казалось, я побегу, буду целовать землю Армении, но я стоял оцепеневший и обессиленный. Все, что было за чертой настоящего, осталось позади, мы теперь на свободе и нам светит солнце. А все они остались в своем ужасном, жестоком, полутемном мире, как те отвратительные насекомые, которые могли существовать только в той мерзкой среде. Они подыскали работу себе под стать в окружении замкóв, в глухих подвалах, в угрюмых стенах, где даже небо зарешечено, по уши погрязшие во зле. Как им живется с такой враждебностью в душе? Я понял, что они такие же узники, какими мы были до этой поры, только с той разницей, что никогда не смогут освободиться от собственной ненависти к другим!

Наконец мы перешли границу: нас сразу окружили жители села Айгепар, обнимали, целовали, тормошили… Пережитые муки и сомнения остались позади. Мы среди родных. Нам предложили поесть, но хлеб не шел в горло. В поселке Берд в отделе внутренних дел нас ждала <<скорая помощь>>: Валерий нуждался в инъекциях. Здесь немного отдохнули, поговорили с людьми и даже дозвонились до Еревана. Помню, как долго я не мог поверить, что все это реальность. Геташенцев перевезли в Дилижан на автобусах, а врачей посадили в милицейские <<Жигули>>, чтобы довезти до Еревана Мы долго не могли попрощаться с этими незнакомыми, но такими улыбчивыми и доброжелательными людьми, тепло принявшими нас.

В Ереване мы оказались поздней ночью. Саргиса довезли до дома страшего сына Котика, у которого, слава Богу, все было в порядке. Котик знал, что нас освободили, и поехал встречать отца, но мы разминулись. Мы помчались дальше, у нашего перекрестка я попросил остановить машину и попрощался с Валерий, которого водитель обещал довезти до дома. Город спал, воздух был насыщен влагой, словно собирался дождь. Царила первозданная тишина, было тепло и уютно. Казалось, в мире ничего не происходило. Я дважды останавливался: сердце замирало то ли от усталости, то ли от волнения.

Запоздалый прохожий, увидев мою изодранную одежду, удивился и ускорил шаг.

Вот наш дом. Я вошел в подъезд, поднялся на второй этаж. Господи мой Боже, не обдели никого своей милостью! Неужели я дома, неужели за этой дверью - моя семья?!

Я прислонился к стене, перевел дух и нажал на звонок…

 

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

5 декабря 1991 года пришла весть о смерти Валерия Хачатряна. Остановилось его измученное сердце. Да будет светла память твоя, мой добрый друг! Как мало ты прожил на земле…

На следующий же день после освобождения нас затянуло в круговерть событий: давали показания в республиканской прокуратуре, встречались со множеством людей. Потом нас уложили в больницу: мы нуждались в медицинской помощи. В республиканскую больницу к нам двинулся людской поток, навещали даже совсем незнакомые люди. До сих пор я с волнением вспоминаю проведенные в больнице дни и заботливое отношение всего персонала.

Как-то выдалась спокойная минута. Не было ни посетителей, ни врачей. Втроем мы оживленно беседовали, и вдруг меня охватило странное чувство: неужели это мы вот так просто, буднично и беззаботно общаемся? Словно и не было дней кошмаров и страдании. Мы выжили чудом, для огромного числа людей испытания, подобные нашим имели совсем иной исход.

Значит, все-таки есть дорога из ада?

Приезжавшие из разных стран журналисты встречались с нами в больнице. Стало известно, что судьбой заложников интересовались многочисленные люди, организации, даже правительства, решительно поднявшие голос протеста против ареста врачей и мирного населения: Общества Красного Креста и Красного Полумесяца Ирана, Франции, Норвегии, Германии, Греции, Великобритании, Международная Лига Красного Креста и Красного Полумесяца, Томский медицинский институт, Ирбейская районная больница Красноярского края, клиническая больница <<Эребуни>> Еревана, Институт нейрохирургии имени Бурденко, киевские врачи, министерства внутренних дел и здравоохранения Армении, комитет государственной безопасности нашей республики, прокуратура, Совет министров, комиссия по защите прав человека парламента, Комитет женщин, завод <<Поливинилацетат>>, научное общество хирургов, союз <<Милосердие>>, спасательный отряд <<Спитак>>, Ереванский государственный университет, Министерства здравоохранения Беларусии, Латвии, Эстонии, Молдовы, Ереванский горсовет и управление здравоохранения. Этот список дополнялся многочисленными протестами частных лиц-известных артистов, академиков, писателей…

Мы выступали в парламентах России и Армении, нас заслушала известная правозащитница из Великобритании леди Кэролайн Кокс, встречи проходили в разных городах и самых разнообразных аудиториях. Не скажу, что это не было для нас тяжелой физической и психологической нагрузкой. Но в тюрьмах по-прежнему страдали заключенные, ожидавшие желанного мига свободы. Нужно было помочь им выйти хотя бы часом раньше. Спустя некоторое время были освобождены журналист Вардан Оганесян и кироваканские милицонеры. Вардан развернул активную деятельность по освобождению заключенных. Однако проблема самого Геташена как бы повисла в воздухе - от самобытного села остались лишь осколки, рассеянные по разным уголкам Армении и России. А я еще в тюрьме лелеял надежду на то, как однажды посажу семью в машину и на вопрос детей, куда мы едем, скажу: <<В Геташен>>.

Я надеялся, что все село соберется на новом месте и его жителям будет дана возможность построить новый Геташен, где возродятся и получат продолжение славные дедовские традиции, ремесла, фольклор. Увы, моя мечта, кажется, никогда не осуществится.

…Люди продолжали навещать нас. Валерик и Саркис уехали в санаторий. Я приступил к работе в своей больнице, поскольку любимая работа - это тоже целитель. Там я и получил дорогое сердцу письмо, которое невозможно забыть: <<…Я пошла в церковь, поставила за Вас свечку, и Господь вместе с другими голосами услышал и мой тихий голос>>. Воистину все эти голоса были нам главной опорой, и именно благодаря добрым и сердечным людям оказалась возможной наша свобода.

Спасибо всем вам, люди!.. Перевод с армянского Армена Меружаняна.