|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Рассказы
19
апреля
2006 года
В конце сентября 1975 года Николаю Петровичу, лишь незадолго до того защитившему кандидатскую, предложили возглавить парторганизацию НИИ. Между прочим, - Всесоюзного.., первой категории.., с численностью только по Москве в девятьсот пятьдесят человек, плюс филиалы и экспедиции еще на полторы тысячи┘ В общем, не баран чихнул! Было ему в то время неполных тридцать четыре: для периодов кризисных
Впрочем, институт переживал в то время своего рода кризис: бывший директор
- человек крутой, фронтовик, матерщинник, любитель выпивки и женщин - не сработался с министром, был с треском снят, и на смену ему пришел руководитель новой формации, протеже министра - член-корреспондент Арнольд Виллиамович Иполитов, тут же прозванный за отчество Шекспирычем.Коллектив, как обычно в таких случаях, поляризовался на сторонников и противников нового директора, и Шекспирыч, тонкий политик , прошедший хорошую школу академических интриг, незамедлительно приступил к формированию своей команды, центральная фигура в которой, естественно, - секретарь парторганизации. И вот тут-то выбор и пал на Николая Петровича
- человека молодого, лишь не за долго до того пришедшего в институт, не имеющего, стало быть, тесных связей с оппозицией, но уже успевшего показать себя личностью независимой и, одновременно с тем, управляемой.Получив предложение стать вторым человеком в этой своеобразной империи,
Николай Петрович
- для большинства тогда еще Коля, а для многих и попросту - Коляныч, испытал противоречивые чувства. Был в них и серебряный перезвон колокольчиков тщеславия - кто в этом возрасте не честолюбив! - и самоирония от осознания подлинных мотивов решения начальства. Но главное было в другом: времена были не те, что десяток лет назад, когда Коляныча - загорелого, огрубевшего под степными ветрами, пережившего первую любовь, но еще не тронутого первыми разочарованиями, принимали кандидатом в члены партии - случай для его возраста нетипичный, ставший возможным потому, что как работник завода он шел в счет квоты промышленных предприятий.С тех пор были сполна им, заместителем начальника заводского КБ, прочувствованные последствия краха Совнархозов и перманентная неразбериха новых министерств, вымораживание
"оттепели", и распечатанные на желтой шершавой бумаге "Размышления┘" неведомого до толе академика Сахарова, - трижды Героя, между прочим! - и танки на Вацлавской площади, и диссиденты с плакатами на Красной, и еще много было другого, от чего кошки скребли на душе, и все чаще после партсобраний или активов Коляныч испытывал такое ощущение, будто его прополоскали в унитазе.Но было и другое: восхищение благородством чехословацких лидеров, готовых отдать жизнь за подлинный социализм
- тот, что с человеческим лицом, и уважение к смелости тех, кто не побоялся выйти на Красную площадь с плакатами против вторжения - Коляныч слышал о них по "Свободе", которую удалось поймать во время отпуска на Селигере; и мысль: "эх, если бы я был на месте этих тупиц - тех, что там, наверху - я сделал бы все иначе", часто приходила теперь ему в голову. Приходила и уходила, оставив ощущение безысходной горечи. И вдруг - стала реальностью. Пусть на низовом уровне, но все таки, на уровне Всесоюзного.., первой категории.., с коллективом почти в две с половиной тысячи человек┘Так ведь и глядя на Евграфа Ефремовича Дуратова
- теперешнего институтского партийного секретаря - прилизанного педанта в старомодных, напоминающих пенсне, очках, главной целью которого было поставить галочку, не допустив не то, чтобы шага, но хотя бы и пол шага в сторону, Коляныч, бывало, говорил себе: эх, если бы я был на его месте... На ум сами собой пришли стихи Хикмета:Но если я гореть не буду,
И если ты гореть не будешь,
И если он гореть не будет,
То кто же тогда рассеет тьму?
И Коляныч дал согласие.
У него появился отдельный кабинет с секретаршей Клавдией Петровной и оранжевый Москвич-408 с шофером Володей, и Стас Непийвода, начальник ОП
- институтского опытного производства, с которым Коляныч по службе как заведующий конструкторским сектором поддерживал тесные контакты, пряча ухмылку в пшеничные усы, заметил:- Первый раз вижу рыжий членовоз.
Впрочем, Стас был, пожалуй, единственным, кто продолжал с ним так вот
- запросто - шутить. Отношение остальных кардинально изменилось, и Коляныч почувствовал это уже на следующий день после выборов, когда, отказавшись от услуг шофера Володи, шел от троллейбуса сквозь узкий проезд, ведущий к институтскому зданию; шел также, как обычно, как уже около двух лет ходил до этого среди неплотной толпы сотрудников, умеренно поспешавших к институтскому звонку. Выглядело, однако, также - да не так. Раньше он был членом этой толпы, ее частицей, на него не обращали внимания, а если обращали - небрежно кивали, подмигивали, подшучивали, жаловались на отсутствие здоровья после вчерашнего бодуна. Теперь же ему уступали дорогу, заискивающе улыбались. И тяготясь этой двусмысленной метаморфозой, он улыбался самой простецкой улыбкой, на какую только был способен, как бы говоря:- Да вы что, мужики? Это же я - Коляныч!
А они, с полупоклоном:
- Приветствуем, вас, Николай Петрович
И уж совсем нелепо получилось в конце, когда Сережа Тучков
- слесарь ОП, проворно забежав вперед, и широко распахивая перед Колянычем парадную институтскую дверь, провозгласил:- С избранием, комиссар! Так держать.
- Ну ты, Серж, даешь! - пробубнил Коляныч и вошел внутрь.
Дела образовались сразу: доказать жалующейся на мужа жене, что все возрасты покорны любви, а не партийной комиссии; объяснить жалобщику мужу, что обращаться ему следует к сексопатологу, а не в партбюро; убедить начальника первого отдела
- бывшего полковника-гебиста, что если сотрудник хочет поехать на курорт в Болгарию, это еще не измена Родине, даже если у него допуск по первой форме. Еще надо было написать доклад к 7 ноября, согласовать его с Шекспирычем, утвердить на Партбюро, а потом передать на согласование в райком┘ А ведь так хотелось, чтоб доклад не был пустым набором трескучих фраз! Но все это, хотя и требовало времени, было мелко, непринципиально, не было той перестройкой институтской общественной жизни, которая хотя бы отдаленно, пусть для начала, как в тумане, обозначила бы светлые черты социализма с человеческим лицом.Начинать надо было с чего-то другого.
- Жди случая, - посоветовал Непийвода. - И с этой своей скрытой в пшеничных усах улыбочкой добавил: - Когда рак на горе свистнет.
Случай, тем не менее, представился неожиданно быстро. На третий или четвертый день Колянычева секретарства из министерства пришло письмо:
"В связи с приближающейся 58 годовщиной Великого Октября, Вашей организации выделены 7 правительственных наградных знаков. Из них:
Знаков первой категории
- 1Знаков третьей категории
- 1Знаков четвертой категории
- 2Знаков пятой категории
- 3.Вам надлежит представить в Министерство подписанный треугольником и согласованный с РК КПСС список из 7 кандидатов на награждение, из которых: 60%
- научных работников, 15% - ИТР, 15% - рабочих, 10% - служащих, 40% -женщин, 30% -комсомольцев, 25% - беспартийных, 5% - нацменьшинств".Коляныч почесал затылок, задумчиво перечитал письмо. С процентами, вроде бы, было ясно. В том числе с 5% на нацменьшинства. Но что означало само понятие: правительственный наградной знак?
- Это же ордена и медали, - подсказала, заглянув ему через плечо, вечная здешняя секретарша Клавдия Петровна. - Первой категории - орден Ленина, третьей - Трудового Красного Знамени, четвертой - "Знак почета", пятой - медаль "За трудовую доблесть".
- Почему же прямо не назвать?
- Бдительность! - многозначительно пояснила Клавдия Петровна. - Между прочим, по правительственным наградам у Евграфа Ефремовича подготовлен трехлетний план. До 1978-го.
Найти план в образцовом хозяйстве Клавдии Петровны и Колянычева предшественника Дуратова не представило труда, и разглядывая аккуратно вычерченную, заполненную каллиграфическим почерком Клавдии Петровны, таблицу, Коляныч быстро понял то, о чем догадывался и раньше, еще работая на заводе: в большинстве организаций есть некая обойма потенциальных передовиков, некий ежегодный пасьянс, в котором одни фамилии появляются с астрономической регулярностью, а других не встретишь никогда. И думая о
"других", тех, кто скромно, без лишнего шума, делает свое полезное дело, Коляныч решил, что ломка этого несправедливого порядка как раз и может стать тем пробным камнем, или хотя бы камушком, с которого ему следует начать.Проблема, однако, заключалась в том, что более или менее хорошо он знал только сотрудников тех четырех лабораторий, с которыми имел дело возглавляемый им конструкторский сектор, в то время, как всего лабораторий в институте было 18. По-настоящему же хорошо он знал только рабочих
- сотрудников опытного производства, в котором бывал, практически, ежедневно, со многими из которых успел съесть немало соли, реализуя прихотливые задумки институтских "резерфордов", а с начальником ОП - Стасом Непийводой, бывало, и выпивал стопку другую, причем, в соответствии с фамилией Стаса, не воды, конечно.Отношение Коляныча к рабочим, вообще, было особое: как-никак, он около восьми лет проработал на заводе, почти ежедневно общался с рабочими,
- работягами, как звали их многие, но не он - и иметь с ними дело бывало ему легко и даже приятно. Конечно, лексикон у них был не для дамских ушей, и редко кто из них пользовался носовым платком, но зато в глазах у них было то же, что на языке, и если они хлопали тебя по плечу и говорили, что уважают, этому можно было верить.Институтские рабочие отличались от заводских. Зарабатывали меньше, но и спины у них к вечеру не бывали мокрыми. И еще, здесь они были особой кастой: представителями гегемона, и хотя их было мало, около двадцати человек,
- 2% от институтской численности - наградных знаков им полагалось 15%. Как раз наоборот, по сравнению с нацменьшинствами. И когда замминистра или второй секретарь райкома - тот, что по промышленности - приезжали в институт, далеко не каждая лаборатория удостаивалась их посещения. А вот в ОП высокий гость приходил всегда и персонально, за руку, здоровался с видными представителями рабочего класса.Видных же было двое: слесарь Сережа Тучков и токарь Иван Иванович Авдонин.
Сережа был высокий, статный блондин с плакатной комсомольской внешностью, и фотография его одно время даже украшала районную доску почета. Слесарь он, правда, был никудышный, и тонкую работу Непийвода ему не доверял, зато мог и был готов сказать несколько слов с трибуны, участвовал в работе участковых избирательных комиссий, не гнушался возглавить выход на овощную базу.
Авдонин же
- Иван Иванович - был прямой ему противоположностью: тоже высокий, но грузный и в летах, а слово от него услышать можно было раз в год и именно - по обещанию, то есть, вроде как, хорошенько попросив. К примеру, когда Шекспирыч, посещая по случаю очередного праздника ОП, почти заискивая торопился пожать Авдонину руку, тот, с неторопливой значительностью отвечая на рукопожатие начальства, только и произносил: "Арнольду Вильямычу". Зато борозды Иван Иванович не портил, какую бы замысловатую деталь ему не заказали. А в тех нередких случаях, когда ОП гуляло, и к обеду кто спал под верстаком, а кто в раздевалке, Иван Иванович по-прежнему несокрушимо, хотя и слегка пошатываясь, возвышался над своим ДИП√300, производства 1943 года, и точил, точил, точил предусмотрительно еще с утра зажатую в патроне болванку. И можно было не сомневаться, что если бы Шекспирыч по чьему-то недосмотру посетил ОП в столь неподходящий момент, Иван Иванович не уронил бы чести рабочего класса и, отвечая на рукопожатие, с неторопливой значительностью произнес бы: "Ар-р-нольду Виль-ль-ямычу".И конечно, оба они
- Тучков и Авдонин - были в обойме награждаемых. Был еще и третий - бессменный профорг ОП Глушков. Коляныч же сразу, словно это давно вызревало в его мозгу, подумал о четвертом - слесаре по фамилии Карпучик. Имени он не знал, и вряд ли кто-нибудь, кроме кадровиков или нормировщицы ОП Валентины, мог ему его подсказать.Карпучик
- невысокий тщедушный белорус с льняным хохолком, не производил впечатления человека нелюдимого, однако молчалив был настолько, что и Авдонина можно было назвать по сравнению с ним говоруном. Краснел по поводу и без повода как девица, и хотя было ему далеко за сорок, издали напоминал подростка. Специалист был нормальный, и если в чертежах не было ошибок, делал, что требовалось. Когда же надо было грузить металлолом или чистить задний двор от стружки, Непийвода не задумываясь назначал Карпучика. На фотографии в стенгазете, выпущенной Глушковым и Валентиной по случаю Тридцатилетия победы, Карпучик был снят в пилоточке, с висящей на перевязи рукой и с двумя медалями на гимнастерке. А как достаются солдатские медали, Коляныч знал от отца, тоже прошедшего войну не в больших чинах.Коляныч давно посматривал на Карпучика с чувством неосознанной симпатии, и теперь подумал, что он, пожалуй, и есть тот скромный труженик, в котором должна персонифицироваться задуманная им перестройка институтской жизни. По крайней мере, ее начало.
Вечером того дня Коляныч был на первом для себя совещании в промышленном отделе райкома и, когда перешли к
"разному", высказался в том смысле, что посылать ученых - кандидатов и докторов наук - перебирать капусту на овощной базе нерентабельно для государства и оскорбительно для ученых. Остальные секретари, слушая его, только усмехались, а заведующий отделом, красноречиво повертев пальцем у виска, спросил, довольно, надо признать, добродушно:- Тебя сюда на парашюте сбросили?
И Коляныч окончательно утвердился в решении начать перестройку с малого
- с наградных дел.Позвонив утром Непийводе, между прочего спросил:
- Кстати, что представляет собой Карпучик?
- В каком смысле? Как слесарь? Или как подсобный рабочий?
- Как человек?
- Как человек┘ - и на другом конце провода Коляныч почувствовал, как оттопырились в ухмылке пышные Стасовы усы. - Человек он выдающийся. Теперь таких нет. Последний девственник в институте и его окрестностях.
- Тебе-то откуда известно?
- Ну, как┘ Не женат. Живет с мамой-папой. Ухаживает, как за малыми детьми. Один он у них.
- И что здесь плохого?
Коляныч вспомнил, как стоя однажды, еще в мае, на автобусной остановке, той, что на набережной против института, увидел Карпучика, заботливо ведущего под руку сухонькую, деревенского вида старушенцию в плисовой душегрейке. Позади, опираясь на самодельную клюку, ковылял сгорбленный старикан.
Что ж,
- подумал с теплым в душе чувством Коляныч, - это ничему не противоречит. Скорее наоборот.- А как он насчет┘ этого?
- Зеленого змия, что ли? Тоже нетипичный. По меркам опытного производства, можно сказать, непьющий. А вот поет хорошо. Как-нибудь приходи послушать.
- Поет? - удивился Коляныч и попытался представить себе молчаливого как рыба Карпучика поющим... Не получилось.
После паузы сказал:
- Хочу включить его в список на награждение. Орденом "Знак почета". Как смотришь?
- Карпучика?! - хмыкнул Стас. - Ну, взлитыв орел по пид небо! А как же зубры мирового пролетариата - Тучков.., Авдонин?
- На этот раз перетопчутся.
- Думаешь? Непривычно, однако...
Привыкните,
- подумал Коляныч и, позвонив в Кадры, попросил принести личное дело Карпучика.В конечном счете, список кандидатов на награждение лишь одной фамилией не совпал с планом, подготовленным Дуратовым несколько месяцев назад, - прогресс, прямо сказать, был небольшим. Но не сразу и Москва строилась. Секретарствовал-то Коляныч чуть больше недели. Главное
- начало перестройки было положено. Процесс пошел!Шекспирыч, выслушав его резоны, задумчиво произнес:
- Карпучик┘ Фамилия какая-то не наградная. Он не из┘ На них ведь только 5%, - он пощелкал на калькуляторе. - Ноль, запятая, тридцать пять сотых знака┘ А у вас целый получается?
- Белорус, - коротко пояснил Коляныч.
- Белорус? Хм┘ Другое дело!.. А что? Почему бы и нет? Пора избавляться от лизоблюдов этого..., - Шекспирыч язвительно выговорил непристойное прозвище бывшего директора. - Надо активнее формировать свою команду. - Торжественно указуя на стену, где висел плакат с портретами членов политбюро, провозгласил: - Рабочий класс нас поймет!
Председатель месткома, интересующийся только путевками и жильем, не глядя подмахнул список, мастерски сформированное Шекспирычем партбюро утвердило его тоже практически не глядя, хотя и при одном воздержавшемся. Воздержался Евграф Ефремович Дуратов.
- Сомневаетесь в Карпучике? - спросил Коляныч, когда они остались одни.
- Да как вам сказать... - Евграф Ефремович отвел глаза и принялся протирать свои старомодные, похожие на пенсне, очки: - Здесь ведь знаете как?.. Только тронь. - Близоруко щурясь, он очертил взглядом некий круг, давая понять, что имеет ввиду под словом "здесь". Не ясно было только, что попадало в границы круга, - просторная комната партбюро, институт, или страна в целом.
Утром заглянул Сережа Тучков. Размашисто расхаживая из угла в угол, сказал:
- Так, комиссар! Значит мы больше не нужны.
- Кто это √ мы?
- Кто всегда в первых рядах. Кто жизнью рисковал.
- Где это ты, Серж, жизнью рисковал - на овощной базе? - спросил Коляныч с этакой поддебочкой.
- Да нет, не на овощной. Когда чехословацких друзей уму разуму в шестьдесят восьмом учил. С брони танка. Не щадя жизни.
- И чью жизнь-то не щадил - чехословацких друзей?
- Ясно, комиссар! На кого обопрешься в трудную минуту? На бывших подкулачников? - Сережа решительно шагнул к выходу - хотел, видно, хлопнуть в сердцах дверью, но в последний момент придержал ее и прикрыл аккуратно.
В целом, наградная эпопея не привлекла к себе особого внимания, и вскоре о ней вовсе забыли. Вспомнили лишь в середине декабря, когда в министерстве, с большой почему-то задержкой, состоялся сам торжественный акт вручения. В лабораториях событие это отметили как положено,
- междусобойчиками; приглашали и Коляныча, он под разными предлогами отказался, но когда позвонил Непийвода и сказал, что рабочий класс ждет, отложил бумаги и спустился на первый этаж - в ОП.Здесь все уже было готово. Посреди слесарного участка тянулась вереница собранных со всего ОП столов, покрытых с одного конца зеленой суконной скатертью, а дальше
- листами ватмана и синьками; во главе, там, где зеленая скатерть, сидел виновник торжества с орденом на одном лацкане пиджачка и двумя медалями на другом; рядом, полуобняв его, восседал разрумянившийся, широко улыбающийся, Сережа Тучков, потом - Непийвода, Глушков, Авдонин, нормировщица Валентина, все другие, и когда Коляныч вошел, Сережа, вскочив, кинулся ему навстречу со словами:- Проходи, комиссар. Давно ждем.
- Проходите, Николай Петрович, - выговорил Карпучик, тоже вставая и показывая на свободное с права от себя место. - Спасибо, что пришли.
Говорил он неожиданным для его облика баском и Коляныч подумал, что, в сущности, впервые слышит его голос.
- Тебе начинать, - подтолкнул Непийвода.
Коляныч поднялся с фужером в руке:
- Что тут скажешь? Дело ясное. Предлагаю тост за Владимира Максимовича Карпучика - скромного человека, честного, безотказного труженика, мастера своего дела, надежного товарища, прекрасного сына. Побольше бы нам таких!
- Побольше бы! - подхватил Сережа. - За Володю! Передовика труда!
Все стали чокаться с Колянычем: Глушков, Непийвода, Сережа, Валентина.., и Авдонин, протягивая стакан, степенно, и как показалось Колянычу, - с притаившейся в глазах ухмылочкой, произнес:
- Николай Петровичу.
Коляныч только пригубил свой фужер, ему попеняли на это, и тут Карпучик опять удивил его, сказав:
- Не давите. У Николая Петровича дел хватает. Сам знает, сколько ему положено.
- За комиссара! - воскликнул Сережа, привставая. - За нашего скромного принципиального Робеспьера!
- Вот-вот, - поддакнул Непийвода. - Именно! За Робеспьера!
И все опять стали чокаться с Колянычем.
Потом выпили еще и еще. Коляныч смущенно поеживался со своим почти не начатым фужером, между прочим, единственным здесь: у остальных, кроме Карпучика, пившего маленькими стопками, были граненые стаканы. Краем глаза Коляныч наблюдал за своим протеже. Был тот не пьян, хотя, возможно, и не совсем трезв; по лицу его шли красные пятна, но, пожалуй, это не было проявлением обычного для него смущения, а если и было, то лишь отчасти; в глазах появилась какая-то несвойственная ему раньше живость; и вообще,
- это был совсем другой сейчас человек. Неожиданно встав со стопочкой в руках и обращаясь к Колянычу, Карпучик заговорил:- Вы, Петрович, не сомневайтесь. На нас положитесь. Наперед всего - рационализаторство и изобретательство. Кладовщицу к Валентине пересадить, а в ее помещении кульман поставить, чтоб нам мысли на бумаге чертить. Координатно-расточной - в заднюю комнату: там пыли и влаги меньше┘
- Не горячись, не горячись! - одергивал его Непийвода. - Не время теперь. Ты, Серж, брось ему подливать!
Но остановить Карпучика оказывалось непросто. Да и Сережа его поддерживал:
- Пусть говорит! Дело предлагает.
- На заднем дворе будку убрать, - не унимался Карпучик, - контейнер передвинуть, на том месте - стеллаж под трубы┘
Вот оно
- творчество масс! - думал с чувством растущего к себе уважения Коляныч. - Надо только уметь его разбудить.- Первый раз его таким вижу, - словно оправдывался Непийвода. - Ты осади, Максимыч, осади. Будет еще время. Завтра поговорим. Спой-ка лучше. Спой, Владимир Максимович. Давно не пел. Вместе давай.
Карпучик замолчал.
- Спой, - сказал кто-то из рабочих.
- Спой, Максимыч, - попросила Валентина.
- Давай, Максимыч, - присоединились остальные. - Про клен, - просили одни. - Гвардейскую! - настаивали другие.:
- Гвардейскую, - задумчиво сказал Карпучик и встал, звякнув медальками.
Наступила тишина. Он склонил голову, уставился в стол. Кровь уходила от его лица, красные пятна поблекли. Помедлил еще несколько секунд, обвел всех невидящим взглядом и┘запел:
Поля зазеленели, деревья зашумели.
Приказ мне отдает отчизна мать.
Прощайте, дорогие, товарищи, родные,
Страну я уезжаю защищать.
Сережа подхватил, за ним, разом, подсоединились остальные, и голос Карпучика
- глуховатый, несильный - практически, исчез в этом нестройном хоре. И тем не менее, было очевидно, что он здесь коренной, он ведет - взглядом, мимикой, движением губ:Мы знаем враг коварный, коварный и жестокий.
Отцов, убитых братьев не забыть.
Огонь пожарищ вижу, фашистов ненавижу
Я должен за убитых отомстить.
Коляныч впервые слышал эту песню, а остальные давно, видно, знали ее, теперь пели, и даже Непийвода шевелил своими почти скрытыми щеткой усов губами
В тот день Коляныч впервые за последнее время вернулся домой засветло. Стоял легкий сухой морозец, и после обеда Колянычи всем семейством
- старший, младший, мама Вера и спаниель Щен - отправились на Воробьевы горы. Благо, совсем близко было! Потом мама пошла готовить ужин, а остальные трое играли под фонарем в футбол в дворовой хоккейной коробке.- Пап, ты сегодня такой веселый! Приходи рано почаще. Обещаешь? - просил Коляныч младший.
- Обещаю, - обещал старший.
- Обманешь ведь, - сомневался младший.
В институт на утро Коляныч пришел раньше обычного. Лаборатории еще были пусты, и только окна первого этажа
- там, где ОП, начинавшее с восьми, - ярко светились неоновым светом. Клавдия Петровна тоже уже была на месте, и на его письменном столе ровной стопкой лежали подготовленные ею бумаги. Коляныч позвонил Непийводе. Телефон долго не отвечал, и он собрался уже перезвонить позже, но тут трубку сняли, и он услышал голос Стаса:- ОП слушает.
- Привет, - бодро поприветствовал Коляныч.
- Привет, - ответил Стас непривычным - скучным - голосом.
- Как вчера закончили? - спросил Коляныч с чувством легкой тревоги.
Непийвода молчал.
- Ты там не оглох? Как, говорю, вчера?
Непийвода по-прежнему молчал, и Коляныч нервно спросил:
- Что-нибудь случилось? Как юбиляр?
- Его больше нет, - сказал Непийвода.
Коляныч отчетливо услышал удары собственного сердца:
- То есть? Не понял?
- Переходил набережную, прямо против института - к автобусной остановке. Освещение плохое. Был выпивши...Не то, что б пьян.. Ну, ты знаешь - возбужден. Сбила машина.
- И где он сейчас?
- А не пошел бы ты!.. - взорвался Стас. - Где он может быть? В морге! Где еще?
В голове у Коляныча всплыл тот погожий майский денек, когда он, стоя на автобусной остановке,
- той самой, что против института - увидел Карпучика, прогуливающего по набережной двух симпатичных старичков, - старушенцию в плисовой душегрейке и сгорбленного старикана с самодельной клюкой.- Родители знают?
- Послушай, отвали! Робеспьер! - опять взвился Непийвода. - Валентина к ним поехала. А Глушков - в морг. Ты там местком пошевели. Пусть раскошеливаются.
Он бросил трубку и Коляныч еще долго слушал зуммер отбоя. Потом машинально взял лежащую сверху бумагу. Это было письмо из министерства:
"В связи с завершением календарного года, Вашей организации выделены 7 отраслевых наградных знаков "Победитель социалистического соревнования".
Вам надлежит предоставить в Министерство подписанный треугольником список из 7 кандидатов на награждение, из которых: 60% - научных работников, 15% - ИТР, 15% - рабочих, 10% - служащих, 40% - женщин, 30% - комсомольцев, 25% - беспартийных, 5% - нацменьшинств
".К углу письма была аккуратно пришпилена выписанная каллиграфическим почерком Клавдии Петровны записка:
"По Победителям социалистического соревнования имеется план на этот и будущий год".Следующая бумага была из райкома:
"График выходов на овощную базу в январе 1976 года".Заверещал телефон. Коляныч снял трубку. Звонил заведующий промышленным отделом райкома:
- Говорят у тебя там ЧП: погиб передовик производства?
- Погиб, - подтвердил Коляныч, соображая, какую помощь попросить у райкома для оставшихся без кормильца стариков.
- По пьянке, - не то спросил, не то констатировал заведующий.
Коляныч не ответил.
- Сочувствую. С кем не случалось. Плохо другое: нам звонили, что ты инициатор. Ну, во всяком случае, начал ты.
Коляныч молчал. В сущности, если толковать расширительно, так оно и было: начал, бесспорно, он √ он с этой своей пижонской идеей перестройки сломал хрупкий порядок, сформированный его предшественником в уверенности, что любая перестройка здесь обречена. Вина была, действительно, на нем.
- Ну, ты, конечно, знаешь, кто звонил?
- Понятия не имею.
- А вот это неправильно, - не одобрил заведующий. - Свой партийный актив надо знать. Зеленый ты еще. На первый раз подскажу. Между нами, конечно. Сережа сигнализировал, Тучков┘, - заведующий помолчал. - И это скверно. Если б кто другой, я б спустил на тормозах, а этот - ты же знаешь, какое говно. Не принять меры - завтра в горкоме будет известно, - он опять помолчал. - Ты, кстати, пришли его ко мне после обеда.
- Для выяснения подробностей? - полюбопытствовал Коляныч с сарказмом в голосе.
- Да на хрен они мне нужны, твои подробности. Парткомиссия пусть с ними разбирается. У нас тут другое: делегацию в Прагу формируем - норма на рабочих три человека. Два у меня есть, хочу его включить.
- Вот это верно! - восхитился Коляныч. - Серж у нас бо-оль-шой спец что по Чехии, что по Словакии!
- Так вот и я о том, - в тон ему ответил заведующий. - Будет третьим.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
