Игорь Герцев

Мой город не благоволит веселью. Встретить жизнерадостного человека здесь также тяжело, как горбатого, но, если это удается, примета сбывается, и тебе вот-вот улыбнется удача.

Случается здесь бывает солнечно, но хорошая погода не располагает к работе, хотя обычная моросящая грусть располагает к работе еще меньше. Впрочем, этот город не для работы.

Чувствовать себя здесь уютно можно только тогда, когда все происходящее воспринимается тобой, как экскурсия, и ты уверен, что вот-вот вернешься домой, где ждет тебя еще не остывшая чашка кофе и рыжий колючий плед.

Вечерами, когда мне становится особенно грустно, я отправляюсь гулять по городу, и эти странные прогулки стали уже настолько обычным для меня делом, что теперь даже до того, как покинуть квартиру, я уже знаю, кто встретится мне, и каким будет разговор. Вечерние разговоры немногословны и обрывисты. Вечером человек более замкнут, чем днем.

Выходя из дома во двор, я встречаю старика. Каждый вечер, он, как и я, минут только на десять ранее, выходит во двор, где в это время уже совсем безлюдно (разве иногда только приютится любовная парочка или забредут уставшие пьяницы), и садится на скамейку. Когда он сидит на скамейке, то никогда не смотрит на других людей. Он вообще тогда ни на что, кроме неба, не смотрит.

Только на небо. Каждый день после десяти часов вечера, он выходит во двор, садится на скамейку и смотрит на небо. Смотрит, как оно плавно нагнетает цвет от салатовой пастели сумерек до тревожной охры заката, срываясь порой в такую истерику супрематизма, что становится страшно смотреть на него, а затем гаснет в бессилии, уступая проклевывающимся, словно изнутри его, звездам. Когда небо совсем тускнеет, старик отправляется домой.

Я знаю этого старика, хотя вернее сказать, что я так привык к его присутствию во дворе, что уже готов сказать знаю. Я встречаю его, когда выношу мусор. Обычно он выходит задолго до того, как подъезжает мусорная машина. Он терпеливо ожидает появления этой диковинной передвижной помойки. Похоже, это занятие развлекает его. Освободив ведро, он спешит сообщить людям важнейшую новость: "Поспешите, машина пришла. Вы еще успеете. Спешите избавиться от хлама и грязи. Вы еще успеете, спешите". Приход мусорной машины - важное для старика событие, оно оживляет жизнь старика.

Два раза в день приходит машина, и каждый раз старик первым встречает ее, выбрасывая в контейнер несколько картофельных шкурок, пустой пакет из-под молока и смятую пачку "Беломорканала", того самого, что сорок лет назад сам и строил, не подозревая, что каторга, став сортом дешевых папирос, останется с ним навсегда.

Глаза его сверкают огнем из-под нависших и лохматых бровей, он жаждет поделиться новостью, он стремится встретить машину первым - затем, чтобы оказаться полезным людям. Оказаться полезным тем, чья жизнь непостоянна и суетна Тем, кто измеряет время часами.

Старик измеряет жизнь машинами. Утренней и вечерней. Его трясущиеся руки я вспоминаю всякий раз, когда отправляюсь утром купить пива.

Я возвращаюсь с прогулки домой, и время уже близится к полуночи, а старик стоит у подъезда и говорит мне вместо приветствия: "Ты опоздал, теперь придется ждать до утра".

- Я знаю, - отвечаю ему я, - но ведь я вышел не для того, чтобы выбросить мусор. Я просто решил погулять.

Старик с недоумением смотрит на меня, он не любит говорить на отвлеченные темы.

Однажды утром я собрался на работу и вышел во двор. Занималась весна, и в воздухе появился тонкий и еле заметный запах распускающихся листьев. Во дворе так славно пели птицы, что я решил не спешить, а посидеть минут десять на скамеечке и просто по-стариковски посмотреть на бледное весеннее небо.

Старик уже оказался здесь. Он сидел на щербатой скамейке, и ноги его были вытянуты вперед, а руки сложены на груди. Сквозь его невзрачную и подточенную временем фигуру просвечивало что-то великое, что-то от Наполеона, случайно забредшего в наш двор, присевшего на скамейку и вытянувшего вперед ноги.

- Машина ушла, - сказал мне старик, как только я присел рядом, - теперь придется ждать до вечера.

Говоря все это, он даже ни разу не посмотрел на меня, словно был уверен о том, что и моя жизнь также, как и его, заперта в паузу между мусорными машинами.

- Я выбрасываю мусор вечером, - ответил ему я.

- А начинать жизнь надо с утра, - глубокомысленно изрек он, и я поначалу даже не понял, что он имеет в виду.

- А если у меня мусор собирается только к вечеру? - спросил его я, на что он усмехнулся, и ответил:

- Мусор есть всегда, а если его нет, следует внимательнее осмотреться. Мусор есть всегда, - сказал он и больше не произнес ни слова.

Никогда не понять, когда старик серьезен, а когда он шутит, хотя кажется, он не шутит никогда.

Так иногда бывает, что жизнь, текущая плавно и вполне закономерно, попадает в зависимость от случайных обстоятельств, которые исподволь, незаметно и шаг за шагом вклиниваются в жизнь, что постепенно начинает терять свою планомерность и значительность, дробясь на отрезки, дающие тебе за какое-то мгновение, протяженность которого не превышает порой и десяти минут, ощущение полноты и радости жизни, к которым ты полз всю свою жизнь изо дня в день, не зная, где подкараулит тебя счастье.

Особенно когда счастье сопряжено для тебя со смыслом жизни, и ты пытаешься искать его по учебникам мудрых жизневедов, а оно оказывается как всегда не здесь, а рядом, сбоку, и ты, вначале униженный его непритязательностью и недалекостью, отрицаешь его, но потом, под воздействием этих же самых обстоятельств начинаешь замечать то, чего раньше не видел никогда, и эти самые обстоятельства, проявляясь незаметно, но постоянно, меняют твой взгляд на мир, и ты удивляешься этому появившемуся новому зрению так, если бы был до этого слеп.

Большую часть времени старик проводит в маленькой комнате густонаселенной коммуналки. Иногда, выходя покурить, я замечаю его кажущееся хитрым лицо, выглядывающее из-за серой занавески, и мне кажется тогда, что давным давно, в те времена, когда еще только давали имена этим улицам, он был назначен смотрителем двора, и с тех пор вменил себе в обязанность следить за тем, кто и сколько времени проводит во дворе. Быть может, ему был доверен хронометр, которым поручено измерять время человеческой бездеятельности? Я считал, что старику отведена роль вечного счетовода, пока однажды он не остановил меня во дворе и не сказал:

- Любое бесполезное дело должно доставлять тебя радость, иначе ты не сумеешь найти счастья в жизни.

- А я его и не ищу, - ответил я, слукавив, посмотрев в его слезящиеся глаза.

- Если ты не ищешь счастья, то оно уж обязательно найдет тебя, и подарит тебе бесполезную радость. Все, что направлено к пользе - бессмертно, но человек стремится умереть, дабы понять, что жизнь его оказалась бессмысленна.

Очень тяжело разобрать, что именно старик имеет в виду, когда начинает так говорить.

Когда я отправляюсь на работу, старик смеется мне вслед, и, когда я спрашиваю его, отчего он смеется, он улыбается и машет мне рукой, приговаривая: счастливо, счастливо.

Он инвалид второй группы уже сорок лет, и мне тяжело объяснить ему, что такое работа, но самое удивительное не это, а то, что когда я однажды попытался объяснить ему, что собой представляет моя работа, то сам начал смеяться над тем, чем занимаюсь.

Он смеется, приговаривая: это хорошо, это хорошо, - и мне действительно становится хорошо, и я ощущаю радость от работы, которой занимаюсь, и начинаю понимать, что значит радость бесполезного труда, и действительно становлюсь ближе к счастью - значит он не врал, старик мой.

- Затем, чтобы Он понимал, что не зря затеял все это.

- Тогда зачем ему моя любовь? - спрашиваю его я. - Ведь Он всемогущ, и стоит Ему только захотеть, Он создаст столько любви, сколько Ему будет угодно.

- Он не может создать любви потому, что Он и есть любовь, и Он уже создан. Он не может создать еще одного Бога. Чтобы не создавать снова Себя, Он создал нас.

- А если не умеем, то никогда и не задумаемся об этом.

От старика веет дзен-буддизмом, подумалось мне тогда.

Я заметил, что наши отношения, эпитета которым месяц назад я вообще отказался бы дать, приобретают непонятную теплоту, и вот мы уже здороваемся, улыбаясь друг другу, в то время как моего соседа напротив, я приветствую лишь учитывая территориальную близость наших квартир, и я, наверное, никогда не сумел бы заставить себя улыбнуться этому насупившемуся и несимпатичному мне человеку, хотя он абсолютно здоров, выбрит и прилично одет. Мы даже не желаем друг другу здравствия, а просто следуем ритуалу, произнося приветствие.

Старик же одет ужасно. Его вытянутые на коленях брюки, забывшие щетку и утюг, несвежая клетчатая рубаха и непричесанные волосы невольно вызывают неприязнь, но неприязнь эта исчезает моментально, стоит только старику улыбнуться. Его беззубый, распахивающийся в улыбке на небывалую ширину рот, и прячущиеся в многочисленных морщинах глаза вкупе с немного горбящимся носом создают портрет такой обаятельной жизнерадостности, что любой, удостоенный такой улыбки, привязывается к старику навсегда, прощая ему неухоженность.

Я только что пришел с работы и готовил ужин, когда раздался вежливый, но настойчивый стук в дверь. Посмотрев в глазок, я увидел старика в солнцезащитных очках. Солнце еще не скрылось, и, как это бывает в Петербурге в преддверии белых ночей, особенно не спешило. Именно эти передержанные закаты и неторопливые рассветы подчеркивают романтическую царственность Петербурга, до которой так охочи экзальтированные туристы. Закат длится не менее двух часов, и этот солнечный под сурдинку свет и плавная бархатистость оттенков, поражает хотя бы на несколько секунд (или даже на одну только вполне добродушную ухмылку) самых угрюмых наездников джипов, что, как известно, чужды сентиментальности и вечно спешат. Тот же, кто не спешит, никогда не пожалеет о том времени, что проведет в скверике возле Исаакия, глядя на ежеминутно меняющееся небо и застывший на нем купол, абрис которого с каждой минутой обретает все большее и большее значение, и иногда даже наступает минута, когда хочется остановить время для того, чтобы остаться в этом мгновенье навсегда, или чтобы какой-нибудь невидимый художник или фотограф запечатлел тебя именно сейчас, чтобы потом, там, на небесах, смотреть на эту картину или фотографию и успокаивать себя тем, что жизнь прожита не зря.

Старик был в очках, хотя солнце уже давно не слепило глаз. Первый раз в жизни я видел его в очках, и он, скорее, напоминал статиста, одетого режиссером в очки, чем того славного старика, что живет в подъезде напротив. Впрочем, я не подал вида и сказал "здравствуйте" на его скорое приветствие.

- Пожалуйста, - начал он. - У меня... Простите... Ключи от чердака... Мне нужны...

- Но, простите, зачем Вам? Соседи будут недовольны, узнав, что я отдал Вам ключи, ведь именно мне поручено наблюдать за ним.

- Я люблю смотреть на закат, - он спрятал взгляд, окончательно смутившись, - и мне нужны ключи. И на рассвет... - промолвил он чуть помедля.

- Конечно... Там никто не мешает. Мне так недолго осталось жить. Я боюсь, что...

Я понял, чего он боится, и молча протянул ключи.

- Простите, - остановил его я, когда он уже стал подниматься наверх, - можно я иногда тоже буду подниматься на крышу?

Несмотря на то, что я имел в виду совсем другое, спрашивая его разрешения подняться вместе с ним на крышу, однажды, а время было около полуночи, и вот только начались белые ночи, я поднялся на чердак, и выглянул в слуховое окно прежде, чем выходить на крышу, и увидел старика.

Он сидел на гребне крыши, и для меня так и осталось невдомек, каким образом далась ему эта рискованная высота, ведь и передвигался то он с трудом. Он сидел на гребне, и крыша со стороны могла показаться холмом, и в этом было что-то не из этой сказки. Я смотрел на его вырезанный на фоне серо-голубого неба профиль и на какое-то время даже перестал ощущать реальность происходящего.

Немигающим взглядом смотрел старик на переливающиеся краски, и рот его был полуоткрыт, а надо бы сказать, что рот его всегда полуоткрыт, но сейчас это не вызывало неприязни, как это случалось обычно, а, скорее, наоборот, вызывало особое доверие, которое я питаю к людям способным глубоко и сильно сопереживать тому, что в душе многих людей не найдет даже самого заурядного отклика понимания.

Я хотел спуститься за фотоаппаратом, чтобы сделать чудесный снимок, но, подумав немного, решил не делать этого из обычной скромности, что не позволила мне вторгнуться в нездешнюю красоту близости к небу.

На следующий день я возвращался с работы, когда пошел сильный дождь, но я успел уже почти подойти к дому и спрятался под жестяной навес какого-то магазина. Под навесом собралось не менее дюжины человек, некоторые из которых ругались, но большинство оказывались рады этому летнему ливню, смывающему тяжелую пыль, что летом в центре города забирается даже в поры на теле и стоит серой гарью в носу до тех пор, пока не повеет вечерним бризом.

Я не заметил поначалу старика, что стоял в самой глубине и смеялся. Он высовывал руку под дождь, набирал в ладонь капли и размазывал их по лицу.

- Какой чудесный снег, - сказал он, заметив меня.

- Дождь - это растаявший снег, - пояснил он мне, не понимающему метафор. - Ведь сейчас тепло, а значит снег тает пока долетит до земли - потому и дождь.

- Тогда с тем же успехом я могу сказать, что снег - это замерзший дождь, - ответил я уставший после жаркого дня, проведенного в душном офисе.

- Как снег может быть замерзшим дождем? Ведь он мягкий. А вода, когда застывает, превращается в лед. Иногда молодежь говорит такие глупости, - засмеялся он, добродушно глядя на меня своими слезящимися глазами.

Однажды я застал старика поливающим из детской лейки только что посаженное дерево. Рядом на земле с ним лежала лопата. Он сидел на корточках и ждал, пока из лейки вытечет самая последняя капля. Я подошел к нему и старик поднял глаза.

- Не могу вырастить дерево, - деловито сказал мне старик. - Уже который год. Не приживаются. Никто не может понять почему.

- Может быть. Но нам всегда не хватало солнца, мы же выросли.

- Нет, мы еще слабее деревьев, но живем, и это чудо, но мы для этого и живем, чтобы все удивлялись. Я слишком стар, чтобы построить дом, и уже не смогу родить ребенка, - говорит в заключении Старик, грустно глядя на свой саженец.

Я не видел старика несколько дней. Все эти дни, вынося мусор, я надеялся встретить его - так привык к его вечному: " поспеши, машина пришла". Теперь говорить это было некому. Вначале появилась грусть, но потом в суете я, наверное, и забыл даже о старике, да и как тут вспомнить, когда каждый день в половину восьмого ты должен выбросить мусор, а весь день проводишь в суете и только и стремишься домой к определенному времени, чтобы успеть к машине. Да, я поймал себя на том, что и моя жизнь начинает приходить в зависимость от мусорной машины, и я не отдавал себе поначалу отчета в этом, а когда заметил, что ритм, заданный машиной уже усвоен мною, не нашел в этом ничего дурного.

Причем тут, вы скажите, старик? Да, в общем-то, не причем. Просто я уже привык к нему. Он стал тем же предметом антуража, каким, например, является никогда не работавший в нашем дворе фонтан, глупый пекинесс Чип, отвратительно тявкающий незрелым фальцетом и делающим потуги тяпнуть тебя за ногу. Как девочки, вечно играющие в бадминтон, и пьяный сосед со второго этажа, стремящийся задать какой-нибудь, не имеющий никакого отношения к чему бы то ни было, вопрос, например: "А сколько сейчас стоит генератор для твоей машины?"

Но, удивительная вещь! Если бы что-то случилось с соседом со второго этажа, я бы, наверное, и не заметил его отсутствия, хотя никогда нельзя утверждать чего-нибудь наверняка, а вот, как пропал старик, мне сразу же стало его не хватать.

И вот однажды, вынося в очередной раз мусор, я увидел в давно не мытом окне бельэтажа его лицо, которое, как мне показалось, звало меня. Я подошел поближе и заметил, что старик стучит по стеклу рукой, стараясь подозвать меня. Он показывал длинным узловатым пальцем в сторону парадного, и я пошел на его зов.

Дверь квартиры оказалась открытой, и я прошел в темную с затерявшимся выключателем прихожую и так и не сумел зажечь свет. Я прошел длинным (не менее десяти метров) коридором, в котором стоял приторный с намеком на тухлятинку запах петербургской коммунальной квартиры.

Я ошибся вначале дверью и оказался в комнате, странно напоминающей гримерку вышедшего на пенсию актера. Обилие фотографий на стенах, какой-то предмет туалета из перьев на трюмо с треснувшем зеркалом и бедность. На хриплый голос, что с равной вероятностью мог принадлежать как старухе, так и старику: "Вы к кому?", - я ответил: "Простите, я ошибся".

Следующая дверь была приоткрыта, и я, не стучась, вошел. На кровати лежал осунувшийся старик. Похоже, он спал, и я оказался в недоумении, ведь он только что звал меня - мне не верилось, что можно заснуть так быстро.

Дыхание его было тяжело и скоро. Он, по видимому, был болен, и мне стало жаль старика, и это оказывалась не просто жалость. Эта жалость вмещала в себя вереницу различных жалостей, но, сплетаясь, все эти маленькие жалости образовывали огромный бесформенный ком, в котором терялась индивидуальность каждой отдельно взятой, но проявлялось настроение той, огромной. Мне было жаль того, что старик уже так стар, и того, что вот он не только стар, но и болен, и того, что некому за ним сейчас ухаживать, и того, что жить ему осталось недолго (хотя кто в силах утверждать, сколько кому осталось жить?), и того, что комната у него такая бедная, и того, что солнце сюда вряд ли когда заглядывает, и так далее, и так далее.

Старость - вообще унизительна и жалка сама по себе; сейчас же я почувствовал это особенно остро. Я представил себе, что доживу до таких лет и точно также буду болеть и всякий раз без надежды на скорое выздоровление, а, наоборот, со страхом того, что выздороветь уже не удастся никогда, и с каждой последующей болезнью страх этот будет становиться все острее и острее. Даже представить такое оказывалось страшно.

Окно было прикрыто дешевой износившейся занавесочкой. Старый сервант с пятью не парными рюмками, остатками симпатичного сервиза и фарфоровым голубем внутри. Скособоченный и ободранный шкаф, пара не родственных стульев и одинокое по центру комнаты кресло, поставленное таким образом, чтобы сидящий мог смотреть на репродукцию Ван Донгена "Дама в черной шляпе", заботливо вставленную в рамку, но уже несколько сморщенную по краям. Справа от репродукции висела фотография симпатичного молодого человека, не чуждого в социалистически дозволенном размере пижонству. Не верилось, конечно, но это был явно старик лет сорок назад. Слева от репродукции висела фотография женщины, отдаленно напоминающей даму в черной шляпе, и я понял наивный смысл их вынужденного соседства. В старой изразцовой печи, несмотря на наступившее лето, вяло тлел огонек.

Я сел в кресло, и его внезапный недовольный скрип разбудил старика, который закашлялся, дрожа всем телом, и открыл глаза. Он потянулся к стоявшему на тумбочке стакану, и я налил в него воды из желтоватого графина. Пил он жадно, ритмично булькая горлом. Затем отдал мне стакан, отдышался и сказал:

- Почему именно тебя? У меня ведь должны быть родственники, которые могли бы за мной ухаживать? Верно?

- Верно, - смутился я, не зная, что еще ему ответить.

- А родственников я не люблю. Я не люблю их заказной заботы. Становится стыдно своей болезни, да и вообще, честно говоря, болеть стыдно, и Оскар Уайльд был прав в этом.

Было удивительно видеть старика серьезным и рассуждающим вполне разумно. В нем сейчас не было и намека на обычное юродство, отпугивающее от него нормальных людей. Я даже решил, что все это маска, что на самом деле старик далеко не такой, каким о нем все думают. Но старик разуверил меня, он улыбнулся и сказал:

- Мне радостно видеть человека, а то все бесы и бесы, особенно ночью, когда все спят, и им становится особенно скучно. Ты первый человек, который вошел сюда за несколько недель.

- Соседи тоже бесы. Купи мне папирос. Я затем и позвал тебя, впрочем. Купи мне папирос. Деньги в ящике серванта.

- Нет, возьми у меня деньги. У меня там еще много.

Я подошел к серванту и открыл ящик. В нем лежала одна скомканная десятка и несколько монет мелочью, и это он называл много. Я купил ему папирос, молока, картофеля и яблок, забыв, что у него совсем не осталось зубов, и ему будет нечем грызть их.

Я стал заходить к старику каждый день, и каждый день он чем-нибудь удивлял меня, и я привязался к нему, как к ребенку. Да он и был ребенком, в сущности. Скоро он выздоровел и стал выходить на улицу сам, радуя меня своим обычным: "счастливо", когда я шел на работу.

- Я не боюсь смерти, - сказал мне как-то старик, разбивая мои мысли о том, что болезнь должна вызывать у него страх. - Я боюсь вечности, следующей за смертью. Чем стану заниматься я там?

В который раз я не знал, что ему ответить на это.

Я только что пришел с работы и собирался готовить себе ужин, когда в дверь тихо постучали. Открыв дверь, я увидел старика, стоящего на пороге. Он глядел в пол, и по лицу его текли слезы.

- Что случилось? - спросил я и хотел назвать его по имени, но понял, что так до сих пор и не знаю, как его зовут. - Проходите, проходите же, - поспешил я, приглашая его к себе.

Шаркая ногами, он прошел на кухню и сел на предложенный ему табурет. Плач его был совсем неслышным, но определить то, что он плачет, не составляло никакого труда - ведь совсем не обязательно плакать только глазами. Он плакал всем своим телом. Его сутулые плечи казались сейчас еще более сутулыми, его сморщенное лицо было еще более старым, а его и так дрожащие руки дрожали сильнее обычного, - и все это вместе рождало такую неизбывную печаль, что хотелось обнять старика и заплакать вместе с ним, даже не зная причину этой почти неземной грусти. Изредка по его небритой щеке скатывалась слеза, и она медленно сползала вниз, не смачивая щетины, и я вспомнил не к месту, но подползло исподволь, как это бывает, и застряло в мозгу. Я вспомнил:

Я пытался спрашивать старика, что случилось, пытался уговорить его поужинать со мной, выпить чаю, в конце концов, но старик только сидел, глядя в пол, и плакал, и я не знал, чем помочь ему. Просто стоял и смотрел, и думал, как часто, видя горе другого, мы ничем не можем помочь ему. Особенно, если этот кто-то - старик. Нет ничего более жалкого, чем беззвучный и беззащитный плач стариков.

Старик же, просидев минут десять, встал и вытер слезы тыльной стороны руки (ну, совсем как ребенок, подумалось мне, а ведь только что бесстыдно сравнил его с лошадью).

Я проводил его и еще долго стоял в дверях, слушая, как стучат по ступеням лестницы его неторопливые подбитые металлическими подметками ботинки.

На следующий день я узнал о причине его печали. Мне рассказала об этом соседка старика - толсторукая, краснолицая, с неухоженными волосами женщина. Оказывается, агент по недвижимости уже давно облюбовал их многометражную квартиру и подыскал кредитоспособного покупателя, готового расселить их очень (она так и сказала: "очень") коммунальную квартиру. Она захлебывалась от возмущения, рассказывая о старике, который, оказывается, единственный из всех жильцов отказывается переезжать в отдельную квартиру. "Недалеко от метро, - загибала она пальцы, перечисляя преимущества предлагаемого им жилья, - телефон, лифт, центральное отопление, мусоропровод", - при слове мусоропровод она победно подняла вверх палец, словно это было наиболее важным из перечисленных достоинств.

"Ничего, - она сжала кулак, - мы ему такую жизнь устроим - переедет как миленький". Посмотрев еще раз на ее искаженное первобытной злобой лицо, я понял, что она действительно может устроить кому угодно, да и не только безобидному старику, такую жизнь, от которой переедешь куда угодно.

Мусоропровод! А как же его знаменитое: "Поспеши, машина пришла". Кому он станет говорить это? Не станет же он стучать в двери соседям, объясняя им, что именно сейчас время выбрасывать мусор.

Старик переезжал. Для перевозки вещей хватило маленького фургона, и вечно улыбающийся агент по недвижимости, радовался, что удалось сэкономить на переезде. Старик мелко перебирал ножками, таская картонные коробки со своим нехитрым скарбом. Я вызвался помочь ему и тоже перенес в фургон пару невесомых совсем коробок.

- Счастливо, счастливо, - закивал он мне в ответ, не улыбаясь, с каким-то новым, не знакомым мне доселе выражением лица. В нем появилась отчужденность. В нем как будто надорвалось что-то, и теперь это уже оказывалось не залечить. Он уезжал навсегда из своего дома, в котором прожил всю жизнь, а разве мнимый комфорт сумеет заменить тебе двор твоего детства?

Я помахал ему рукой и проследил, как машина скрылась за поворотом. Вечером я пошел выносить мусор и не встретил старика, и эта мелочь, которую не заметил, возможно, никто из соседей, так всколыхнула душу, что я чуть не заплакал, да и заплакал бы, не будь я на улице, но сдержался.

Прошло уже много времени, и все уже забыли старика, да и я стал уже забывать о нем в суетливой круговерти дел. Иногда только, особенно вечером, я вспоминаю старика и думаю о нем, спрашивая у пустого телевизионного экрана: "Как он там?" Саженец старика прижился и стал небольшим деревом, и я думаю, он был бы рад узнать об этом.

И проходят дни, и я становлюсь старше, и с каждым годом моя работа нравится мне все больше, и я все чаще ощущаю беспричинную радость. Однажды, вынося мусор, я поймал себя на том, что говорю каждому встречному: "Ты еще успеешь, поспеши, машина пришла". Теперь я боюсь только вечности, следующей за смертью.

[1] В. Маяковский. "Хорошее отношение к лошадям". 1918.

[2] Там же.