|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Сон
Сантьяго
Надвигается шторм, и мигрень не щадит головы.
В темной маленькой комнате ветер гоняет газету.
Старику все равно. Старику снятся львы,
Мавританский залив и тропически-пестрое лето.
Так прозрачна вода, что нетрудно на дне разобрать,
Как ползут по песку деловитые рыжие крабы.
Океан в тишине чуть качает кровать,
Положив на борта свои мокрые лапы.
Раздвигая тростник, все плывет по волнам колыбель,
И, начавшись однажды, движение длится веками.
"Я тебя не хотел убивать, голубая форель,
Так не мучай меня хоть во сне, шевельни плавниками".
Простыня обмоталась вокруг смуглых жилистых ног,
И подушка всплывает из мрака, как снежная глыба.
Старику все равно. Старику снится Бог,
И он видит, что Бог - это добрая старая рыба.
Прощание с
героем
Когда ты поднимаешься с листа -
Двухмерный, голый, в пятнах свежей краски -
Душа твоя бумажная чиста,
А имя не нуждается в огласке.
Ты прячешься стыдливо в переплет,
Пока я вырезаю белый китель.
Под ножницами трескается лед -
Твоя трехсотстраничная обитель.
Ты в профиль тоньше бритвы. Встань анфас.
Ступи на стол, потом на пол немытый.
Я вижу в глубине чернильных глаз
Любимый образ, мной полузабытый.
Теперь иди и не смотри назад.
Тебя ждет мир, осенний и прекрасный,
И золотой ручей, и дымный сад,
И Млечный путь, по-августовски ясный.
Неси, как знак, высокое чело,
Прямую спину, плечи в эполетах.
Четыре года было мне светло,
Но нужно отпустить и это лето.
Вернись за мной в холодный, темный год,
Когда не станет совести и чести,
И поклянись, что смерть сейчас пройдет,
А дальше - новый том, но вместе.
Вместе.
Корень
жизни
М. Пришвину
Олень-цветок, стригущий нежным ухом
(Как будто карта мира - шкура в пятнах),
Идет по снам моим со странным звуком,
Звериным топотком, копытным стуком,
И говорит доверчиво и внятно:
- Ты станешь храбрым юным капитаном,
Добудешь корень зрелого женьшеня.
За азиатским золотым туманом
Не унижай ни пулей, ни капканом
На водопой пришедшего оленя.
Не соблазнись целебными рогами,
Не трогай ланки с малым олененком -
И красными февральскими ночами,
Когда ваш бог уже не будет с вами,
Так пощадят и твоего ребенка.
Как тонкий рог сайка, в рассвете мглистом
Зеленый луч отчаялся пробиться,
И в тишине задумчиво и чисто
Судьбу мою, как медное монисто,
Вызванивает узкое копытце.
Суд
Ни страны, ни
погоста
не хочу выбирать.
- И.
Бродский
Но пока не начнешь видеть сны на чужом языке,
То не можешь назваться ни франком, ни готом, ни галлом.
Кто-то тихо прошел, не оставив следов на песке.
Кто-то тихо сказал, что великое - в малом.
На рассвете вселенная сходится в каплю росы,
На прозрачных боках изгибаются сосны и дюны.
Кто-то бродит с сетями по краю песчаной косы,
Кто-то смуглый и юный.
Время - то же, а небо и море как будто не те,
И прибой, полирующий скалы, уж слишком проворен.
Истончается свет. Колокольчик звенит в пустоте,
И пейзаж иллюзорен.
Вот на горб перевернутой лодки садится Рыбак
И катает на пальцах меж прочих балтийских диковин
Наши души размером с янтарь или старый пятак -
Просто гальку в ладони.
Запусти нас, Рыбак, поплясать на соленой воде;
Посчитаем круги - верно, будет не больше девятки.
Кто бы знал, что так тихо и солнечно в этом суде,
И прибой лижет пятки.
Но внезапно туманится взгляд, и сжимается грудь,
И волна обращается к слуху печальней и глуше.
Не хотят на балтийской воде ни плясать, ни тонуть
Невесомые души.
Слово
Проповедовал Ной: скоро кончится время,
Но в ковчеге не нужно засохшее семя,
От тебя не взойдет даже малое племя -
Избери себе мужа, потом приходи.
Убеждал Моисей: что за глупости, Сара,
Усмири вольный нрав, отыщи себе пару,
Или будешь до смерти пасти нам отару -
Так велел иудеям пылающий куст.
Говорил Гавриил: я не слышал доныне,
Чтоб отвергла жена воскресение в Сыне;
Отчего ты тогда не осталась в пустыне?
Вот соседка Мария разумней тебя.
Говорят, говорят со времен Авраама,
Под базарным навесом и сводами храма,
И несется над волнами шума и гама:
Не упрямься, не спорь, опустись, покорись...
Только где же, Господь, отыскать мне такого,
Чтоб его полюбить беспредельнее слова,
Безраздельнее самого первого Слова,
Чьим негаснущим эхом полна моя грудь?
Спас
Я сейчас - почти Хемингуэй
В свитере тяжелой крупной вязки.
Писем не пишу, не жду гостей,
Не тревожу масляные краски.
У меня на сердце тишина,
На руке янтарь, на юбке - птицы,
И видна из южного окна
Рыжая кудрявая пшеница.
Тонут в апельсиновом меду
Зернышки, как маленькие луны.
Отводя незваную беду,
Ветер на гитаре тронул струны.
Подводя черту под жизнью всей,
Спас залил межу тягучим светом.
Я сейчас - почти Хемингуэй:
Счастлива - и в свитере при этом.
Поезд
Пекин-Москва
Когда-то здесь империя была.
Катились ладно сбитые кибитки,
И солнца раскаленная игла
Сшивала горизонт багровой ниткой.
Звенела медь, и дым кормил богов.
Тяжелый нож ни дня не ведал жажды.
Подошвы остроносых сапогов
Одной стоянки не касались дважды.
Но степь разлиновали поезда,
Оставив утопать в горячем паре
Окружность аистиного гнезда
На телеграфном перпендикуляре.
Где дань твоя, о луноликий хан?
Где власть твоя, повенчанная с кровью?
В твоих ногах колышется тимьян
И стрелами пронзает изголовье.
Татка
Татка, не плачь. Это время такое гнилое.
Если не мяч, так развод, не развод, так киста.
Лето - как мачеха: серое, дымное, злое.
Грязной водой размывает опоры моста.
Татка, я выросла видишь какая большая?
Ноги стоят на земле, голова - в облаках.
Спит в волосах журавлей перелетная стая,
И прорастает лопух на немытых руках.
Я подержу тебя в теплых чумазых ладонях.
Здесь не бывает ни ветра, ни мокрых снегов.
Татка, твой мяч никогда, ни за что не утонет.
Я эту реку не выпущу из берегов.
Татка, вот деньги. Возьми и настрой фортепьяно.
Я до утра подлатаю трухлявый мосток.
Гаммы Шопена толпятся и плачутся пьяно,
Ходит во тьме ходуном золотой молоток.
Татка, мы живы. За нами последнее слово.
Брезжит за мутными окнами зимний рассвет.
Можешь играть без опаски. Я выловлю снова
Мяч из реки, у которой названия нет.
Память
А если спросит кто-нибудь меня,
Как жили мы с тобой в тот год на свете,
Я, в памяти имен не сохраня,
Отвечу, что мы были только дети;
Что мы хотели жить не так, как все,
Но оказалось - все хотят того же;
Что время в среднерусской полосе
В людей глядится ласковей и строже.
Когда в пустые легкие войдет
Январский воздух, голубой и колкий,
Я запущу, как мячик, память влет -
Мы жили счастливо, хотя недолго.
Наследница
Жизнь моя - свободный перевод
С древнего еврейского подстрочника.
Как в доспехи, ребра и живот
Спрятала в корсет для позвоночника.
Что болело, больше не болит.
Память - белый звон на грани слуха.
Почему же из воды глядит
Юная красивая старуха?
Врач мне рассказал, что все пройдет,
Сломанная кость срастется верно.
Катится к излому темный год -
Окна закрываю суеверно.
Превратится скоро память в миф:
Дом и лес, при доме - палисадник...
Плачет золотая Суламифь -
Птицы разорили виноградник.
Переводчица
Мой беспощадный язык! Чернобурый лисенок,
Камень запазушный, мальчик жестокий и гибкий,
Ты - недолюбленный мамкой татарской ребенок,
Скалящийся мне навстречу из тряской кибитки.
Кем, за провинность какую тобою наказана,
Ради чего в башмаки из железа обута,
Точностью липкой твоей хуже дегтя обмазана?
Ты - мой конвой до последней тишайшей минуты.
Звонкая сухость германская, сладость романская, -
Вечно вы мне достаетесь в подруги-попутчицы.
Тяжесть червонная, как Богоматерь Казанская,
Душная, царская - я остаюсь с тобой мучиться.
Лета
У дерева жизни и смерти - серебряный корень,
Кора костяная: ударишь - и эхо несется;
Внизу - непроглядный мазут изначального моря;
Вверху - негатив облаков с полукружием солнца.
Оленьи рога вместо веток; из каменных почек
Железные листья, которые ветру не сдвинуть,
Рождаются с матовым блеском, и в северной ночи
Им вечно звенеть и над темными водами стынуть.
Я каждую полночь, разбужена смутной заботой,
Сижу на ветвях костяных и гляжу в эти хляби.
Зеленые своды пустого подземного грота
Подернуты рябью.
Как холоден мокрый подол домотканого платья!
Тяжелый кувшин не удержишь больными руками.
Но снова прилив - и досадная слабость некстати.
Все льется по кругу живая,
бессмертная память.
Рождение
Я прорастаю маковым зерном,
Лимонной костью, виноградным усом,
И ты подносишь мне кувшин с вином -
Последний из волхвов с легчайшим грузом.
Я возвращаюсь из небытия,
Из сладкого густого чернозема,
Обратно в лучший мир - где ты и я,
Где свет в окне, и тополь выше дома.
Прими меня, как в самый первый май,
Дай телу жар и жадное дыханье,
И до утра - держи, не отпускай,
Не позволяй любому расстоянью
Зеленоглазой змейкой проскользнуть
Между сердец, ладоней, лбов горячих.
Сплети мне новый, крепкий, ладный путь -
Взамен туманов и болот незрячих.
Роса кропит полынь и зверобой,
Рассвет идет, травы не задевая,
И ты со мной - ликующий, живой,
И я с тобой - счастливая, живая.
Месса
А в день седьмой открылся Богу сад,
Где был с оленьим следом рядом - львиный.
Сиял в листве пурпурный виноград,
И черенок раскачивался длинный,
От тяжести освободиться рад...
Упав, распался плод на половины -
И встретил изумленный Бога взгляд
Две светлые, как солнце, мандолины.
С тех пор их звук один не оскорбит
Прозрачного молчания в соборе,
Где в хрустале последний луч горит,
Как Он, преображенный на Фаворе.
Закатный свет заткал престол парчой,
Пролил вино на белые ступени.
Витраж зеленый, красный, золотой
Веками длит бессмертное мгновенье.
Под гулкий свод, изогнутый дугой,
Вступает босоногое виденье -
И мандолины голос неземной
Как будто просит у Него прощенья.
Тайный
вечер
Ко мне приходят старые друзья
Под вечер пятницы, и до утра субботы
Мы пьем, ругаем жен, детей, работу
И курим прямо в кухне, хоть нельзя.
Один уйдет на время, может статься,
Но неизменны яства без затей.
Мне нравится, что вместе нас тринадцать
И каждый хоть на четверть, но еврей.
В окно глядит чахоточный рассвет.
Мы хлебом и вином полны до края.
Друзья поют, блаженные, не зная,
О том, что их на самом деле нет.
|
Проголосуйте за это произведение |
-- Я прорастаю маковым зерном, Лимонной костью, виноградным усом, И ты подносишь мне кувшин с вином - Последний из волхвов с легчайшим грузом... ...... .... Роса кропит полынь и зверобой, Рассвет идет, травы не задевая, И ты со мной - ликующий, живой, И я с тобой - счастливая, живая. --- Удачи.
|
|
