Здесь нужно, чтоб душа была тверда;

здесь страх не должен подавать совета".

Однако и этой точке зрения не суждено было cтать основной, генеральной линией. Уж больно велик оставался риск за-со-мневаться вместе с Тихомировым, чей авторитет этой концепцией еще не достаточно поколеблен, от воскресения не застрахован, а значит всегда грозит осветить иным светом его биографию "после 1888 г."

Вырабатывается оценка основная (отнюдь, заметим, не ленинская). Согласно оной Тихомиров фигура, без сомнения, крупная, но, при этом, он всегда был ведом, бесхарактерен и, наконец, неоригинален. Причем, "в сущности Тихомиров все время, – и в левом, и в правом лагере, был не самостоятелен, одинаково плывя в фарватере чьих-нибудь чужих идей", лишь удачно и адекватно формулируя настроения товарищей-"пассионариев". Впервые возникшая у Серебрякова, через Е.Е.Колосова и Н.С.Русанова, эта характеристика всплывает у Костылева, который находит для Тихомирова соответствующий символ – "флюгер".

И уж совсем расцветает данная кочка зрения на почве художественной:

"…Тихомиров остро и язвительно возражал, логично и глубоко судил, тонко и точно понимал и чувствовал, но сам никогда не выдвинул ни одной новой идеи, необычной мысли, удивляющего предположения (...) Чисто мужской по силе, талант его имел женский характер".

В 1920-х гг. дело дошло до того, что перекос подобного подхода стал предметом полемики с указанным Колосовым Веры Фигнер, которой даже пришлось (в советской печати!) отстаивать значение Тихомирова в "Народной Воле", когда он еще не стал ренегатом. Возможно, именно этим мы обязаны ее участием в издании "Воспоминаний Льва Тихомирова" как и вообще их публикацией в 1927 г.

Однако по-настоящему в резонанс с общественно-политической ситуацией в Советской России наследие Тихомирова вошло лишь в 1970-80-х гг., когда советское общество переживало неслучайное возрождение интереса к судьбам народничества и когда по пророческим словам самого Тихомирова: "Оказалось, что это новое общество живет и держится потому, что не осуществляет своих иллюзорных основ, а действует вопреки им, и в новой форме воспроизводит основы старого общества". Это был момент, в который по словам современного поэта "Мы свернули у порога дома,/ Когда двери и окна открыты,/ Где до боли все любимо, знакомо,/ Где волки целы, а овцы сыты", когда еще был возможен путь бескровного перерождения советской партийной диктатуры в традиционном духе. "Но тот же самый правящий и, по марксизму-ленинизму, эксплуататорский класс, повсеместно, с детского сада, насаждал и вдалбливал в головы учение, которое, по нормальной логике, должен был бы ненавидеть, как его же обличающее. Или хотя бы "тихо подменить" чем-то более охранительным, по крайней мере человечески-естественным. Но в 1970 году за одно упоминание имен К.Леонтьева и В.Розанова был жесточайшим образом разгромлен журнал "Молодая гвардия".

И хотя в это время фамилия Тихомирова попадает на страницы художественных книг по истории народовольчества, прислушавшихся к тихомировским идеям – единицы, да и стоят они особняком от того широкого пути, по которому устремилось поколение, взрощенное на идеалах Чернышевского и Белинского.

Итогом советской историографии в нашем вопросе явилась диссертация Костылева, от которой мы поэтому в основном и отталкиваемся.

Причины переворота такого идейного человека, каким по общему убеждению был Тихомиров, по частям содержатся в советской историографии все. Однако дать синтез этих частей означало бы сделать "выбор Льва Тихомирова", а этого в рамках советской историографии уже, естественно, быть не могло. Даже Костылев, хотя (намеками) и указывавший на возможность подобного синтеза, в целом оставил лишь сумму фактов. Хотя его анализ других частей эволюции Тихомирова и особенно критическая ясность изложения впервые собранных именно им исторических фактов и источников вряд ли уже будут превзойдены.

В свете падения советской империи (диссертация была защищена буквально под занавес, в 1987 г.) тихомировские разочарования, которые Костылев патетически называет политическим проигрышем и банкротством, мы бы назвали мягче – "отрицательным опытом". Ибо после кризиса народничества и самодержавия, в конце концов, наступил кризис и самой передовой (марксистской) революционной идеологии. И именно он присутствует в брошюре "Почему я перестал быть революционером", "которую, кстати сказать, – признавался, например, Чарушин – я не имел мужества дочитать до конца". А "дочитавшая" Вера Засулич могла лишь в сердцах воскликнуть: "О, что это еще за чертовщина пошла? И ведь верно, что немало найдется "сверстников", которые лишь с крайностями его брошюры не согласятся".

В этом отношении весьма поучительно, что, не ограниченный в своей мировой революции российскими (вспоминаем Плеханова) рамками, Ф.Энгельс, фактически признавая искренность ренегатсва, умозаключал:

"…русский, если только он шовинист, рано или поздно падет на колени перед царизмом, как мы это видели на примере Тихомирова"...

Но даже столь богатая содержанием историография не может быть признана исчерпывающей хотя бы потому только, что на нее в целом распространяется принцип, точнее всего выраженный П.Л.Лавровым: "относиться к нему как к лицу умершему, и пользоваться его прежними произведениями, как всякого умершего деятеля". Ибо это резко ограничивало восприятие обсуждаемого нами лица 1888 годом, что, правда, сообщало ему законченность и органичность образа. Даже если это лишь ритуально оплаканная и табуированная надгробная маска.

Не исключение даже диссертация Костылева, имевшая своей прямой целью исправить этот недочет, о чем напрямую свидетельствует ее название – "Лев Тихомиров на службе царизма". Во многом обогнавшая свое время и написанная в силу "перспективности" темы, диссертация тем не менее (и не только по "цензурным" соображениям) отражает путь Тихомирова лишь как тупиковый, о чем мы уже упоминали.

Фактическая неполнота тихомировской историографии начала заполняться в конце 1980-х – 90-е гг., после "взрыва идентичности", сравнимого разве с подобными процессами в освобождавшихся от колониальной зависимости странах Дальнего Востока и Африки в 50-е гг., когда в России на поверхность вышла серьезнейшая мемуарно-научная традиция "70-летней выдержки". Это и обширная эмигрантская литература и огромные наработки советских ученых т.н. послевоенного "славянофильского ренессанса" (как в самиздатовском варианте, так и в виде совершенно не поддающейся учету исторической литературы). "Распечатанной" оказалась и дореволюционная традиция. Тогда, в более или менее отрефлексированном виде монархизм находился практически у всех крупных общественных мыслителей. Теоретически подготовленной оказалась связь времен, и в целом в научном обществе по отношению к монархии ситуация в некотором смысле была "переломлена". Все это вывело на очень высокий уровень вопросы, связанные с российской политической традицией. Была показана ее теснейшая связь с общими особенностями русской культуры и с конкретно-историческим нравственно-религиозным состоянием народа. Если к этому добавить опыт небывалого революционно-социалистического строительства, то будет понятен тот разрыв, те страшные ножницы, которые раскрылись между самыми верхними напряжениями этой работы мысли и реально сложившейся ситуацией… Пока шел процесс осознания и знакомства с возвращающимся огромным наследием, события политические проследовали в совершенно иную сторону.

Подобное отступление мы позволили себе исключительно для того, чтобы объяснить причины возрождения интереса к Тихомирову, о котором в последнее время начали выходить статьи и публиковаться его работы.

К сожалению, все статьи правого направления пока носят "апологетический-знакомящий" характер с естественно вытекающей отсюда общей особенностью – недостатком критичности. В них обосновывается перспективность наследия Тихомирова, обратная, исходящая из тех самых смыслов, на которых останавливается историография советская:

"О судьбах типа тихомировской принято говорить как о "противоречивых". Однако жизнь этого удивительного человека, несмотря на все ее внешние противоречия, была как раз удивительно цельной и органичной. Страшный российский путь Тихомиров прошел как бы "заранее" в самом себе".

"...от семейной религиозности – к безверию и революции – к политическому монархизму и патриотизму – и, наконец, к странничеству на земле, к Царству не от мира сего... "Зеркало русской революции?" Нет – зеркало русской истории".

Уже не флюгер, а зеркало...

Итак, чтобы иметь возможность идти дальше, исследователь, признающий перспективность, злободневность и актуальность наследия Тихомирова, казалось бы, должен ответить на вопросы, поставленные советской историографией? Между тем именно этого мы как раз и не наблюдаем. Или… как бы не наблюдаем?

Современные публикаторы Тихомирова почему-то стесняются обращаться к источникам историографии советского периода. В результате складывается такое впечатление, что "правые" рассуждают о каком-то другом, ими самим придуманном Тихомирове. Или в лучшем случае о том Тихомирове, каким хотел казаться другим сам Тихомиров, для этой цели написавший о себе воспоминания. Ситуация получается довольно странная. Если мемуары масонов-либералов современные правые публицисты подвергают всевозможной источниковедческой критике без пощады, то к корифеям собственной традиции они почему-то не хотят подойти с тою же серьезностью. Между тем Л.А.Тихомиров еще не канонизирован святым, ни отцом Церкви. Более того, сам он всегда выступал против отношения к сочинениям светских мыслителей (а значит и к его собственным) как к вероучительному авторитету. Прав С.М.Сергеев, когда он восклицает: "Мы покамест, к сожалению, вместо творческого развития достижений наших любомудров занимаемся катехизацией их наследия (забывая, что нам вполне достаточно одного катехизиса - православного). Кто-то создает "единственно верное учение" – "леонтьевизм"; кто-то делает из Ильина нового Маркса, а из Солоневича нового Энгельса; для кого-то нет истины кроме евразийства, и Гумилев пророк ее…" Правда, и Сергеев предлагает отбрасывать лишь устаревшее, забывая, что согласно религиозно-философским идеям истории того же Льва Александровича любое даже хорошо забытое старое может в один прекрасный момент воскреснуть. А что касается советской историографии, то, думается, разработка ее базы может дать много ценного для более правильного прочтения трудов Тихомирова-монархиста. При пристальном взгляде справа все вопросы советской историографии получат лишь новый импульс, как их форма более полное содержание.

Впрочем, не будем обвинять правую историографию огульно. Корректнее выразится, что в ней отсутствуют позиции соответствующие "2-й" и, что особенно важно, "4-й" согласно классификации Костылева.

Позиция полного оправдания тихомировского ренегатства 1888 г., происходя из причин религиозно-психических, есть зеркальная противоположность точке зрения "1-й". Не затрудняя читателя повторением того, о чем мы уже писали возможно излишне подробно, напомним лишь, что именно эйфория Тихомирова 1888 г., когда он действительно поступал как безумный – главное доказательство искренности его раскаяния. А в опровержение частного мнения некоторых недругов Тихомирова, что он никогда не был типичным, искренним революционером укажем прежде всего на работу "Апокалипсическое учение о судьбах и конце мира". Такую книгу никогда бы не смог написать не революционер, ибо именно интерес к апокалипсису крайне характерен для любого утопического, хилиастического учения. Революция собственно и есть профанированный, "проигранный" Апокалипсис ("Се творю все новое!", "последние станут первыми" и пр.), а соответственно революционер и, в особенности, террорист будет самым последовательным проводником возрожденских принципов антропоцентризма и человеческой автономии – узурпируя право Верховной власти судить и карать.

Антонимом "2-й" точки зрения советской историографии будет понимание тихомировского ренегатства как одного из вершинных проявлений эпохи русского национального возрождения при царе-Миротворце Александре III, ведь, как восклицал Ленин: "в России не было эпохи, про которую бы до такой степени можно было сказать: "наступила очередь мысли и разума", как про эпоху Александра III!" Право же так <...> когда революционизируются особенно быстро способы производства, когда мысль передовых представителей человеческого разума подводит итоги прошлому, строит новые системы и новые методы исследования". В области внутренней политики эта эпоха известна под именем контрреформ, в политике внешней тринадцатью годами мирного господства России в Евразии, в области архитектуры стилем т.н. неорусского романтизма (васнецовский фасад Третьяковской галереи, например) и во всех областях культуры отозвалась отходом от увлечения политикой и обращением к созидательной мирной деятельности.

В какой-то степени эта позиция перетекает в глобальную тему ренегатства как возвращения блудного сына, переболевшего западными, атеистическими идеями обратно в Церковь. Если для историографии советской, обращающей внимание на конкретно-исторические условия "ренегатства", оно отразило общий кризис народничества 1880-х гг., то для "правых" эти условия имеют значение лишь как один из узких путей возвращения в "традиционную" Россию, причем акцент здесь переносится на объективность теоретических основ тихомировской "эволюции".

Гишпанское слово ренегат (от новолат. renego – отрицаю) имеет весьма хитрую биографию в словаре некогда живого великорусского языка. В.И.Даль недостаточно глубоко затронул это понятие, несмотря на то, что сам был ренегатом во втором поколении. Изначально христианское, понятие отрекшийся, отступник (древнерус. - отметчик) особенную актуальность имело для стран пограничных с мусульманским миром. Там это слово означало перешедшего ради спокойной жизни и карьеры в ислам. В Россию оно, по всей видимости, проникло из традиционно католической Франции, причем… перевернувшись. Французское влияние на русские умы происходило в основном не в католической, а в "вольтерьянской" форме. Собственно говоря, ренегатами в России называли тех, кто, уже испытав увлечение масонскими, революционными, атеистическими идеями, впоследствии от них отказался и обратился к Правосланой Церкви и Престолу.

Теперь что касается самой важной для нас позиции "4-й". Глубоко двойственное, критически-преемственное отношение Ленина к традициям "Народной Воли", возможно, зародилось еще тогда, когда, согласно "ортодоксальному" преданию Володя Ульянов состарился, узнав, о казни старшего брата Александра, народовольца покушавшегося на цареубийство 1 марта 1887 г. и через год повешенного. Справиться о формулировках этой позиции очень просто – взяв предметный указатель к полному собранию сочинений. Стоит заметить, что усвоение народовольческих традиций осуществлялось Лениным предельно сознательно, ради этого он специально обращался за помощью к землевольцу Плеханову.

*

Весь разговор об историографии был нами заведен для того лишь, чтобы две последующих части данной работы посвятить тем проблемам, которые в историографии Тихомирова либо вообще не ставились, либо должным образом решены не были.

Это, во-первых, вопрос об эклектичности тихомировского учения о монархической государственности, а во-вторых, вопрос о причинах поступка 8 марта (ст. ст.) 1917 г. в биографии Л.А.Тихомирова. Возможно, это две стороны одного вопросы.

Вопрос о политическом банкротстве Тихомирова-монархиста был, как мы уже говорили, теоретически поставлен Костылевым, однако наиболее ярко и выпукло разработан японским историком-русистом Харуки Вада в вышедшем в 1999 г. любопытнейшем сборнике его статей "Россия как проблема всемирной истории".

Х.Вада долгое время специализировался по проблеме истории народовольчества. Мы не можем судить обо всей книге, но там, где он касается нашей темы, в статье "Лев Тихомиров: его духовный мир в последние годы жизни (1913-1923)", Вада, опирающийся в основном на архивные материалы, оставил далеко позади всех современных тихомировведов, которые казалось бы, и должны были рассказать о последнем периоде жизни Тихомирова. Впрочем, наверное, промыслительно, что о проблеме 8 марта Льва Тихомирова впервые заговорил человек из "Страны восходящего солнца", с ее выработаннейшей средневековой культурой и необычайно развитыми понятиями о чести, верности и долге. Как пишет Вада: "Будучи логическим продолжением моей статьи о жизни и деятельности Веры Фигнер в 1917-1923 гг., эта работа проливает свет на последние годы жизни Тихомирова, чья жизнь являла собой столь разительный контраст с жизнью В.Фигнер. Вместе эти две работы могли бы составить основу для сравнения жизненных траекторий двух ведущих революционеров народников в их последние годы" (Сс. 124-125).

Именно беспристрастность, объективность взгляда Х.Вада, его несвязанность внутрироссийскими пристрастиями и проблемами освободила русского исследователя от последних выводов и чисто нравственной оценки, от того, чтобы "резать" по еще и до сих пор актуальному и "живому".

Стоит заметить – статья Вада Харуки это последний приговор Льву Тихомирову со стороны "левой", советской историографии, приговор Тихомирову-монархисту, который для себя лично, по-видимому, нашел выход в той тишине научной беспристрастности, в той академической объективности и нейтральности, которые есть удивительный парадокс Льва Тихомирова, "с его бурной душой и судьбой" (выражение В.Розанова).

Проблема эклектичности монархической доктрины Тихомирова также поставлена Костылевым: "Разнородность и разноречивость основных посылок, частая нелогичность теоретических построений, проистекавшая из самой природы охранительной идеологии, несоответствие объективно-историческому развитию накладывали на труд Тихомирова ("Монархическую государственность" - С.Ч.) отпечаток эклектизма и исторической неосуществимости".

Диссертация ленинградского исследователя А.С.Карцова, которая, исходя из своего названия, должна была содержать в себе ответ на этот вопрос, явилась лишь компиляцией и плохим пересказом идей Тихомирова. Анализу "Монархической государственности" и политическим взглядам Тихомирова до 1912 г. была непосредственно посвящена еще одна диссертация (Фон Д.Хардести "Лев Тихомиров и автократический принцип: исследование его консервативной философии"), защищенная в Университете Огайо в 1974 г. Однако в силу отсутствия данной работы в московских и нижегородских книгохранилищах результаты содержащегося в ней анализа нам, к сожалению, неизвестны. Но даже если ответа на данный вопрос в ней не содержится, г-ну Хардести это вполне простительно, так как для западного исследователя первоочередной задачей является перевод основных идей Тихомирова на доступный читателю язык.

Для ответа на вопрос о цельности той или иной системы необходимо воспостроение ее примитивной схемы. Классический пример – знаменитые "пары предпочтений", составленные Н.П.Полторацким для незаконченной работы И.А.Ильина "Монархия и республика". Думается, большего и не в состоянии сделать исследователь теоретического наследия мыслителя, а потому возьмем себе этот пример за образец.

Нахождение прикровенной конституции серьезной теории весьма полезно как для дидактики – для простейшего изложения основных идей, так и для того, чтобы уплощающей схемой оттенить неодномерность и жизненное богатство наследия данного мыслителя. Чтобы лучше услышать нюансы его мысли в каждом отдельном вопросе, в каждой самостоятельной работе.

Возможно, нахождение подобной схемы позволит яснее увидеть ответ и на обвинения Тихомирова в "двойном ренегатстве" в связи с проблемой 8 марта 1917 г. по летоисчислению верных.

Именно теория верховной власти, на наш взгляд, является ключом, открывающим тихомировское учение о монархической государственности как учение цельное. Уже в 1895 г. в работе "Единоличная власть как принцип государственного строения", а затем в "Монархической государственности" (1905) Л.А.Тихомиров первой задачей государствоведческой науки определяет упразднение той путаницы и неразберихи, которая царит в ней в связи со смешением основополагающих понятий.

Напомним, Тихомиров выделяет четыре элемента, из которых состоит национально-государственное тело, а именно: "1) Нация (...); 2) Верховная власть, которая в совокупности с подданными образует - 3) государство; 4) Правительство, подчиненное верховной власти и ею организуемое в целях государственного управления".

Вслед за Аристотелем и Ж.-Ж.Руссо Тихомиров делит государственную власть на верховную и управительную, а вслед за Б.Н.Чичериным определяет, что первая "едина, постоянна, непрерывна, державна, священна, ненарушима, безответственна, везде присуща и есть источник всякой иной государственной власти". Другими словами она самодержавна, т.е. суверенна, независима. "Юридически она ничем не ограничена (...) не подчиняется ничьему суду , ибо если бы и был высший судья то ему бы и принадлежала верховная власть". На основании этого он критикует теорию разделения властей, указывая, что разделение властей возможно и необходимо лишь в области власти управительной. И действительно, верховной властью в государствах с разделением властей является власть народа, а не президент и не парламент. Принципов власти Тихомиров насчитывает ровно три: монархию, аристократию, демократию. Если выражаться предельно емко, основанием предпочтения будет, по Тихомирову то, что монархия единственная наиболее полно отвечает онтологическим требованиям, объективно предъявляемым к верховной власти: единству, сосредоточенности, нераздельности...

Требования, предъявляемые к управительной власти совершенно иные. Это требования специализации, компетенции, разделения функций, взаимного контроля. Именно здесь Тихомиров и видел значение аристократического и демократического принципов власти. Причем если первый необходим для организации управления ("править должны лучшие"), то второй наиболее пригоден для организации контроля за представителями верховной власти, ибо народ "испытывает всякую меру власти непосредственно на себе", а потому от него "труднее всего спрятаться".

Сила власти, единство власти – в ее способности решать насущные проблемы. Проблемы же проще всего решаются на месте, поэтому, допуская самоуправление, государство лишь еще более усиливается. И, хотя Костылев вносит замечание, что с такой программой Тихомиров в 1905 г. опоздал, мы возразим – подобная практика присутствовала почти во всех восточных деспотиях и средневековых монархиях, опиравшихся на "свободные" города, общины и т.д. Это был единственный способ избежать неизбежного разбухания государственного аппарата, а значит этот пункт имеет общетеоретическое значение.

Заканчивая эту тему, следует подчеркнуть, что злом, хотя и неизбежным является, по Тихомирову, само существование управительной власти. Ибо при представительстве верховной власти, будет всегда, объективно, в силу косности материи возникать искажение первоначального волевого импульса.

В зависимости от типа верховной власти может существовать представительство снизу вверх, и тогда появляется политиканский слой. И представительство сверху вниз – бюрократические ведомства.

Отсюда существенное преимущество монархии перед демократией. Какое?

В демократии неизбежны оба зла. И бюрократия. И политиканский слой.

Итак, "первенствующее значение монархического принципа" основывается на том, что "свойства, требуемые от верховной власти, совершенно совпадают с природными свойствами монархии: прочная власть, единство власти, нахождение вне партий и частных интересов, высокая степень нравственной ответственности, уверенность в своей силе, дающая мужество на противодействие всем случайным веяниям, способность к обширным преобразованиям и т.д."

Из этого с необходимостью следует утверждение на уровне аксиомы о том, что всякое правление тяготеет к монархии. И действительно, все самые потрясающие "разоблачения" и самая испепеляющая критика демократии даже у ее сторонников всегда сводилась к тому, что власть народа... узурпирована. Так было две с половиной тысячи лет назад. Так обстоит дело и сейчас. Так неужели же это явление не имеет причин более глубоких, чем желание кучки честолюбцев взять власть в свои руки?

Если рассматривать государство как "дело общее" (res publica), то всякое государство, обобществляя, объединяя людей, заведомо несет в себе монархический принцип, монархический заряд. Для демократии онтологическое стремление к единоначалию читается как тяготение к цезаризму, к диктатуре.

Вот почему классические примеры психологии "общего дела" давали наиболее монархические народы. Даже в своем революционно-демократическом порыве. Где-то здесь, наверное, лежат корни переосмысления революции самим Тихомировым. Может быть, это осознание себя в служении началу по своей природе столь же монархическому, как и тот, против которого велась борьба.

Только в этом контексте становится ясно, зачем демократии так нужны все ее сложнейшие механизмы сдержек и противовесов, система обособления властей. На любое усиление власти демократия должна накладывать "табу". По той же причине она должна ослаблять центростремительные силы. Иначе она перестанет быть властью верховной. История же подтверждает, что представительные демократии появляются лишь после того, как факт сильной власти уже имел место быть, когда государство уже получило политическое единство. Все исключения только подтверждают общее правило, ибо ясно, что центробежными силами не создается государство. И в обстановке развития этих сил и развала государства, не они будут в числе способных восстановить единство.

Проверка на прочность временем

необходима, несмотря на то, что выше мы в этом вопросе позволили себе возражения С.Сергееву.

С прогрессом онтологические требования, предъявляемые к верховной власти, не только не умолкают, но, напротив, начинают звучать все громче. С одной стороны, все больше вопросов общественной и усложнившейся производственно-экономической жизни приходится отдавать на откуп государству (нарастание ГМК-тенденции). Факт все более растущей экономической зависимости граждан от государства ныне глобально опосредован подрывом натурального хозяйства и ростом города за счет деревни.

С другой стороны, усложнение задач управления приводит к тому, что в современном мире, в еще большей степени, чем раньше, подавляющая часть участников политического объединения (государства) объективно не способна участвовать в процессе принятия решений. М.Вебер отмечал, что властное положение бюрократии (как, впрочем, и политиканского слоя) покоится на владении техникой управления, содержание которой имеет два основных аспекта:

1) специальные знания, полученные в результате подготовки;

2) знание правил самого бюрократического процесса в самих ведомствах;

Оба эти пункта осложняются тенденцией бюрократии монополизировать технику управления, засекречивая свою деятельность, пользуясь объективным предлогом "служебной тайны".

Как еще в начале ХХ века поставил диагноз М.Вебер – современная демократия нуждается в существенной подпорке со стороны традиционных недемократических институтов. Именно отсюда произошло повсеместное разлитие президентского плебисцита.

Повторимся еще раз, данная ситуация является для государственной теории вечной, и Тихомиров лишь последовательно реставрирует традиционный взгляд на природу власти. Здесь стоит вспомнить об известном со времен "Государства" Платона Фрасимаховом принципе, или, как его формулировал Р.Михельс "железном законе олигархии". Власть это всегда: те, которые приказывают, и те, которые подчиняются. И можно сформулировать основное противоречие демократии:

те, которые подчиняются – это народ, то есть формально – верховная власть.

Структура власти это всегда пирамида. Все дело лишь в том, как ее вершина должна отражать свое основание, руководящий принцип. Каков этот принцип. И как властные структуры должны преломлять требования масс, чтобы не повиснуть в воздухе.

Именно ради единства, власть должна быть противопоставлена народу. А значит, исходить надо именно из этого. Тем более, что это, в основном, факт всякого государства.

Однако по той же причине, что государство – это дело общее, оно должно следовать общему благу. В этом правда демократии. Поэтому одной из главных задач политики является организация связи Главы государства и его народа. Тихомиров настаивал на том, что к этой священной связи надо стремиться, а не считать ее присущей изначально, как это подразумевается в мысли демократической. В качестве идеала этой связи он видел брак Царя и Народа, что имеет свое историческое воплощение в православном венчании Царя на Царство.

Здесь Тихомиров целиком в русле традиционного русского мышления, в понятиям законности которого "непосредственную теократию, боговодительство можно уподобить высочайшему состоянию человека – девству, монашеству, царскую власть браку, разделение и распад ее блуду". С единственной оговоркой, что теократию Тихомиров в отличие от Спенсера считал не особым видом верховной власти, а типом аристократии.

Любопытно, что подобное мировосприятия было характерно и для революционного периода тихомировской биографии. Вот цитата из передовой статьи №2 "Народной Воли" 15.11.1879: "История создала у нас на Руси две главные самостоятельные силы: народ и государственную организацию". Подобными категориями русскую историю мыслил "поздний Пушкин", Пушкин "Бориса Годунова" и "Капитанской дочки", Пушкин "зенита". Дипломат Ф.И.Тютчев: "Их съединенье, сочетанье,/ И роковое их слиянье,/ И... поединок роковой..."

Вслед за К.П.Победоносцевым, который писал о том, что в психологии всякого человека имеется искание над собой власти, и вслед за П.Е.Астафьевым, Тихомиров делал вывод о психологическом условии, психологическом основании существования феномена власти. Не эротизируя нравственные понятия, Лев Александрович заключал: "Это очень глубоко подмеченная черта нашей психологии, черта, которую можно назвать женственною, но которая обща всему роду человеческому". (Ср. лермонтовское о Пушкине: "невольник чести"). Стоит ли добавлять, что своем высшем напряжении искание Верховной власти является исканием Воли Божьей.

В монархии имеет место углубление онтологических требований, предъявляемых к власти. "Общее дело" должно воспроизводиться от поколения к поколению, постоянно "узнавая себя", вбирая в себя то, чем оно было прежде, самоидентифицируясь. И монархия, особенно династическая, наиболее полно отвечает этой, уже экзистенциальной человеческой потребности сохранения себя во времени. Монархия – это зеркало, в котором нация видит свое единство. Это историческая память народа. Связь времен. Противопоставленная обществу, монархия вдруг оказывается глобально интегрирующей, одушевляющей его.

Если в демократических государственных институтах мы видим отражение данности, а именно: расколотость общества (на партии, классы, страты), то в монархе народ видит за- данность. Свое искомое.

(Самодержавие и абсолютизм.)

Либерально-демократическая мысль началась с требования контроля подданных над верховной властью. Против такой постановки вопроса Тихомиров возражал принципиально: "Отдельный гражданин современного государства точно также не может "контролировать" самодержавной народной воли, как русский подданный не может этого делать в отношении своего Государя".

Теория верховной власти Тихомирова лишена и эклектизма, и простоты. Ибо и цезаризму и абсолютизму он отказывает в обладании властью верховной. Особенного же накала, вершины "льда и пламени" его теоретическая мысль достигает, когда начинается идейная полемика с абсолютизмом, то есть с "Левиафаном" Т.Гоббса.

"Народ от своего верховенства не может отказаться, так как оно составляет часть его природы", – как бы соглашается с Дж. Локком Тихомиров, ведь – "чтобы перестать быть властью верховной, народ должен подчиниться какой-либо высшей, нежели он силе. Но один человек не может быть сильнее его".

Мысль, не признающая реальности действия Провидения, не могла на этом не остановиться. И остановилась. Но Лев Александрович идет дальше: "Воля монарха есть верховна для народа и дает закон только тогда, когда изрекает волю Божью". Поэтому абсолютизм, по "Монархической государственности", есть лишь концентрация в одних руках всех властей управительных.

Л.А.Тихомиров и И.А.Ильин.

Принцип онтологического предпочтения, который всего ярче предстает у Тихомирова в теории власти верховной, является настолько значимым и существенным, что должен быть распространен на учение о монархической государственности в целом. Замечательно или, вернее, закономерно, что Тихомиров тем самым предвосхитил логику учения о правосознании другого крупнейшего теоретика монархии профессора Ильина, ибо в тихомировских работах можно найти практически все описанные Ильиным и вычлененные исследователем его творчества проф.П.Н.Полторацким основные "пары предпочтений". И это притом, что Ильин не ссылается. В последнем можно легко убедиться, заглянув в указатель имен содержащийся в последнем томе недавно оконченного издания собрания сочинений И.А.Ильина в 10 томах.

Но есть и очень серьезные отличия. Во-первых, пары Полторацкого-Ильина вторичны. Ибо все характеристики монархического правосознания (созерцание власти как священной, признание действия Промысла через нее и т.д.) есть лишь следствия факта обладания верховной властью, или свидетельство того, что народ находится на пути ее стяжания. И напротив, атрибуты правосознания республиканского выражают, с одной стороны, стремление без верховной власти обойтись, а, с другой – попытку заполнить образующуюся пустоту. Если придерживаться той мысли, что при всем единстве обсуждаемых предметов мыслители не повторяются, как не повторяется и сама жизнь, то, как знать, не открытие ли Львом Тихомировым принципа верховной власти позволило Ивану Ильину перейти к изучению проекции власти в сознании? Мы имеем в виду центральную для Ильина тематику правосознания.

Теперь о втором существенном отличии. Если Ильин начинает свою работу несущественным, по его мнению, тезисом о внешнем сходстве республики и монархии (наличие иерархии, пирамиды власти), то при сравнении с Тихомировым этот тезис оборачивается главным критерием их расхождения. А именно: оказывается, что принципы построения европейской демократии находятся в противоречии с глубинными задачами государства. В демократии государственная идея формализована, профанирована, скована.

Здесь же можно отметить терминологически не бесспорное противопоставление Н.П.Полторацкого (монархия-республика), который произвел именование неоконченной работы И.А.Ильина, ибо как мы уже вспоминали, латинское слово республика несет в себе монархический, общественный, центростремительный заряд, а потому само по себе не отличает монархию от демократии.

Основной пафос Тихомирова – честность, рассмотрение власти такой, какова она есть, не преувеличивая, но и не умаляя ее.

Все рассмотренные выше вопросы конечно же требуют дальнейшего анализа и расследования, однако уже сейчас можно сказать, что концепция государственности Л.А.Тихомирова является единой, стройной и при этом диалектической системой, а значит нельзя соглашаться с мнениями о ее эклектичности. Многочисленность же доводов, привлекаемых Тихомировым из различных наук и противоположных по содержанию учений, объясняется тем, что его защита монархии исходила из того, что эта форма правления наиболее полно отвечает объективным задачам государства вообще. А отнюдь не тем, что, как утверждает С.Сергеев, Тихомиров обладал каким-то иллюзионистским "умением запрягать в одну упряжку казалось бы совершенно разные идеи". Дело в том, что, в рамках изложенной схемы, любые приводимые Тихомировым мнения в пользу государства тем самым косвенно оборачивались доводами за монархию. Те же противоречия, или точнее "когнитивные диссонансы", которые при этом сохранялись в его теории, легко объясняются тем, что в самой человеческой природе, наряду с тягой к цивилизованной общественной жизни существуют стремления и к жизни частной, наконец, антигосударственной и антиобщественной. Подобно тому как в любом обществе, наряду с силами центростремительными существуют и силы центробежные. В связи с этим затронутая Тихомировым тема неисчерпаема, как и всякий предмет познания.

Однако есть одно "но".

Красивый в теории, вопрос о соотношении верховной власти и народа, не так просто решался Львом Александровичем в жизни.

В дальнейшем мы будем намеренно оттенять и подчеркивать в наследии Тихомирова все противоречащее вышеизложенной теории.

III. ПРОБЛЕМА "8 МАРТА ЛЬВА ТИХОМИРОВА".

Долгое время было принято сгущать краски сначала победной радости, а затем траура (?) над "октябрем" 1917 года. При этом значение "февраля", а вернее "2 Марта" (ст.ст.), или придавливалось гробовым молчанием, или, как это происходит теперь, "запечатывалось" бесконечными спекуляциями. Между тем центральное событие XX века, "2 Марта" бросает особый свет и на нашу тему.

Не побоимся сказать, что монархисту, который возьмется прочитать тихомировские дневники 1916-17 гг., хранящиеся в Государственом архиве РФ вряд ли будет менее тяжело, чем соратникам-революционерам в 1888-м. Дневник – источник специфический, в нем автор не способен столь продуманно формулировать свои взгляды, как он бы сделал это в статье. И тем не менее мы должны признать, что в данном случае дневник адекватно выражает мнение "позднего Тихомирова", т.к. был передан им самим в Румянцевский музей вполне сознательно. Писать ему с 1913 г. было действительно негде. Об этом он с болью делился с отцом Павлом Флоренским в одном из готовящихся сейчас к публикации писем.

Именно со знакомства с этими дневниками, насколько нам известно, Г.Б.Кремневым – виднейшим исследователем творчества К.Н.Леонтьева и создателем концепции постистории была намечена современная критика наследия Тихомирова, до того лишь восторженно принимавшегося, "справа".

То есть в русле логики, которой следовать пытался сам Лев Александрович.

Для этого нам придется вернуться к вопросу о неоригинальности и компилятивности Тихомирова, правда, уже с другой стороны. Как нам справедливо напомнил Г.Б.Кремнев: "неоригинальность" является "грехом" только для культурного сознания Нового времени; Средневековье же, напротив, знает по преимуществу иерархию авторитетных текстов, чтит компиляцию, как важную часть Памяти (как существенный способ ее сохранения), все поверяет верностью Преданию. Собственно вершины православной мысли ХХ века /В.Н.Лосский, о.Г.Флоровский, архиеп.Василий (Кривошеин), Л.А.Успенский/ – это плод последовательных и настойчивых попыток "вернуться к Преданию" (чего стоит известная формула "неопатристический синтез")"... В этом смысле эклектика есть "некритическое сочетание стилей, методов, наконец традиций – интеллектуальных, мировоззренческих и т.д. Для мыслителя православного... здесь возникают особого рода проблемы"...

Итак, "верность", а не "оригинальность" является здесь ценностью.

Приведем некоторые выводы диссертации В.Н.Костылева:

Эту подписку Тихомиров дал 8 марта 1917 г., а уже 10 марта лихорадочно дописывал в дневнике: "В газетах началось мое поругание (...) Ругают меня служителем реакции, которым я никогда не был. Не я ли работал на дело организации рабочих, не я ли первый выдвинул идею организации собора, не я ли первый обличил Распутина... Дубровин в своем "Русском знамени" называл меня революционером. Глинка в "Земщине" писал, что я как и был, так и остался радикалом"...

С.Фудель и В.Карпец объясняют этот поступок тем, что человек продемонстрировал свою покорность властям предержащим как христианин, однако в данном случае это вряд ли достаточное объяснение, поскольку, как пишет ведущий сотрудник ГАРФ П.Ш.Чхартшвили: "Многие перестроились в марте 1917 г.(...) У одних черносотенцев происходила переоценка ценностей, не обязательно конъюнктурная. Других вынужденное отречение Николая II освободило от присяги на верность ему. У третьих исчезла материальная заинтересованность в исповедании правого монархизма. Четвертыми руководил страх перед возможными репрессиями. А репрессии последовали".

Так или иначе, Лев Александрович оказывается среди тех, о ком Чхартшвили далее замечает: "многие оказались больными или старыми, находиться в сырых и холодных камерах и казематах им было вредно (к тому же, как они считали и не за что)...

И вот перед нами снова, как и по отношению к "1888-му" встает выбор. Поступок Тихомирова следует называть либо отступничеством ("двойной ренегат"), либо эволюцией его собственных взглядов, либо проявлением того, что прикровенно содержалось в его теории и до 1917-го. Конечно, ни то, ни другое, ни третье не красит идеолога монархии.

Причем подобные настроения Тихомиров доверял своему дневнику и раньше, восхищаясь революционерами 1905 года: "Пожалуй, Учредительное Собрание могло бы быть полезным. Но и его не соберешь в такой смуте <...>

Попробуем отыскать теоретическую этому подоснову, если она есть. А она есть.

Об "Удерживающем",

о "естественном праве"

и еще раз о "ренегатстве" 1888 г.

Как нам кажется, истоки "8-му марта" скрываются в тех эволюционных взглядах, которые привели Тихомирова к "ренегатству" 1888 г. Ибо именно в 1888 г. у него сложилось выстраданное собственными силами мировоззрение.

Вот как он "критикует" революцию:

Кому же или чему, спрашивается, принадлежит роль верховная? Забегая вперед, но не расставляя всех точек над "i", следует сказать, что Тихомиров по-видимому относился к тому типу реалистов, что не поддерживают дела обреченного. Характерна эта искренность его признаний: "Я окончательно убедился, что революционная Россия – в смысле серьезной, созидательной силы – не существует… Революционеры есть, они шевелятся и будут шевелиться, но это не буря, а рябь на поверхности моря… В моих глазах уже больше года несомненно, что отныне нужно всего ждать лишь от России, от русского народа, почти ничего не ожидая от революционеров… Таковы факты…"

Так он писал в своей брошюре "Почему я перестал быть революционером" в 1888 г. Именно этот мистицизм находит у Тихомирова В.Н.Назаров, назвавший Тихомирова "мистиком от революции". Но тот же "мистицизм" и у Тихомирова-монархиста: "Все против нас, и нет случайностей в нашу пользу. "Мене, мене, текел, упарсин". Так и сверкает над Россией..."

Близкие по объективности тона рассуждения мы можем найти лишь у классиков марксизма: "Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые, более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества..."

Когда же: "ослабевшие силы старого положения не видят своей слабости, не видят силы требований нового, а потому не уступают своевременно", - как будто продолжает мысль Маркса Тихомиров, тогда - "требование изменения накопляется до страстности, упорство старого вызывает негодование, и дело кончается потасовкой, в которой побеждают сильнейшие. Это называется "революцией".

Что это? Самоупрек совестливого монархиста, упрек, который мы не раз слышим на страницах его дневников до октября 1917, или это уже нечто большее? Ведь ставя в такую зависимость от экономической или иной эволюции всю "надстройку", Тихомиров не вводит никакого поясняющего критерия, определяющего нравственно допустимое "русло" этой эволюции.

И тогда "февраль 1917-го" может оказаться не только закономерным, но и… законным.

На наш взгляд, глубинную подоснову все это имеет в его "базовых", еще более непроработанных и "выпирающих" теоретических построениях, касающихся "естественного права" и даже принятия им учения об общественном договоре (Соntrаt Sосiаlе). В "Монархической государственности" этому посвящена целая глава. Не будь "8 Марта", может быть и осталась бы незамеченной двусмысленность, например, следующей оттуда – стр. 420 (400) – фразы: "право естественное, прирожденное, самородное, которое порождает верховную власть, эту властительницу государства, и созидательницу юридического права". Ведь, как через несколько страниц, аргументирует Тихомиров, в том случае, если "юридическое право постепенно разошлось бы с постоянно-назревающим естественным правом, стало бы в противоречии с ним, тогда – государство явилось бы учреждением, возбуждающим всеобщий ужас и презрение, а затем неизбежно было бы ниспровергнуто".

Перед нами яркий образец дурной эклектичности, не переработанности чужеродного элемента, синкретически, некритически входящего в учение Льва Александровича. В глобальном смысле это есть недоработка, недооценка вопросов высшей диалектики отношений верховной власти и других компонентов государственного организма. И прежде всего народа. Не отсюда ли странность, на которую наше внимание обратил Г.Б.Кремнев – у такого церковного и квазиправоверного монархиста, коим – особенно современными издателями журнала "Москва" - ныне считается "мистик от революции"(!) Тихомиров, нет ни слова о мистическом значении монархической власти. О собственно духовном и действенном смысле монархического начала в мировой истории. Не нонсенс ли, что при истолковании Апокалипсиса, темой которого собственно и являются предельные антиномии Церкви и власти, идеолог монархии проходит мимо традиционно наиболее распространенного толкования важнейшего понятия "удерживающего" как власти римского кесаря.

А ведь такую роль русского монарха признавал косвенно даже Ф.Энгельс: "Ни одна революция в Европе и во всем мире не может достигнуть окончательной победы, пока существует теперешнее русское государство".

Лев же Александрович писал: "Я думаю, что сроков не положено. Они зависят от нас, от людей, от свободной наклонности к добру или злу, к Богу или сатане. В определении всего срока мировой жизни участвуют три элемента. Из них два постоянных и один переменный. Сатана в каждую минуту готов завладеть миром и выпустить для этого всегда готового Антихриста. Другой элемент – спасительная благодать Божия точно так же всегда, независимо от сроков, готова защитить нас. Обе эти силы, противоположные по целям и стремлениям, одинаковы* по определенности и постоянству напряжения в своих целях и стремлениях. Но есть третий элемент - человек..."

И хотя Тихомиров делает сноску: "Отнюдь, однако не по существу, ибо Бог – Творец, сатана – тварь", - и хотя в последующих редакциях этой работы, формулировка смягчается, проходить мимо нее мы не будем. Уж больно это похоже на принимаемые большинством голосов "волеизъявления" современных народов на "выборах". У правды же, о которой Лев Александрович так много писал в "Монархической государственности", совершенно иные законы, согласно коим, город спасается ради десяти праведников, а вселенскую полноту церковного вероучения отстаивает один человек (св.Максим Исповедник).

Вспоминается, что марксизм Тихомиров не принял в силу его отрицания инициативной роли личности. Однако тема церкви как "сионской горницы" здесь не причем.

Марксизм, бесспорно, учение антиномичное: одновременно и экономическое (эволюционистское), и революционное. Что же касается Льва Тихомирова, то у него здесь, на наш взгляд, не антиномия, а банальное противоречие. С одной стороны, непротивление правде жизни, объективным тенденциям развития общества. С другой стороны, субъективный идеализм во взглядах на историю. В этом у Тихомирова много общего с упоминавшимся М.Вебером. Не менее общего и со славянофилами, с А.С.Хомяковым, о чем подробнее мы скажем в дальнейшем. А пока, исследуя корни субъективного идеализма, остановимся на уважительном отношении Тихомирова к идеям Ж.-Ж.Руссо.

Ценным источником здесь будут воспоминания народника Н.С.Русанова "В эмиграции", в которых он сообщает, что Тихомиров находившийся тогда, в 1880-х, в периоде исканий и сомнений, по-сократовски подвергая всякое положение критике, всегда приходил лишь к неподдающимся дальнейшему анализу базовым идеям Руссо.

Не образцом ли Соntrаt Sосiаl был для Тихомирова и 1613 г.? "Русский Царь не похищает власти; он получил ее от торжественно избранных предков", - напишет он в 1888 г. Не отсюда ли французский эмигрант Leon Tikhomiroff однажды вывел законность Правящего режима и незаконность своих действий как революционера и террориста? И не было ли логикой идейной эволюции Тихомирова-революционера в Тихомирова-монархиста сформулированное лишь в 1892-м:

"Если кто хочет идти с народом, для народа и посредством народа – ему приходится немедленно принять основы его миросозерцания, нравственные и политические, из которых вырастает целый национальный строй. Как заботиться о мужике, не заботясь ipso facto о Церкви или царе?"

"Народ наш знает и любит своего царя". Не вспомнились ли Тихомирову эти слова его учителя, Н.К.Михайловского, человека, которому единственному из всех идейных вождей своей молодости Тихомиров не уделил иронии в своих воспоминаниях, с почтением упомянул в "Монархической государственности".

Дневник Тихомирова за 1917 г. 7 января. Совершенно беспомощная запись: "... При Александре II народа против царя не было…"

Но ведь при последовательном развитии подобный национализм приводит к самоограничению, исправляющему и поверяющему его более высоким идеалом. И тогда, как воскликнул Ф.Бродель: "всякую ли Францию можно любить?" Ведь, даже опираясь на его же собственную, приведенную выше формулу 1892 г., нужно было идти дальше... До последних выводов. Что непревзойденный мастер дедукции Тихомиров до определенного предела и делал.

Ведь он должен был знать и знал (!!!), не мог не знать, что идея суверенитета народа – идея западноевропейская. Точно фиксируемая. Созданная конкретными людьми. "Человеческая, слишком человеческая". Не таково было мышление свидетелей установления монархических режимов в додемократической древности. Для них царь был, по прекрасному выражению молодого Белинского, "существом особого рода", или "пришельцем из-за моря", или человеком с современной точки зрения безумно подчеркивавшим свою безродность, сиротливость, обделенность земными родителями (Вавилон), в жилах которого текла черно-желтая (символ неба и земли) кровь дракона Луня как в Китае, или уж во всяком случае человек, чей род восходил к "пресветлому корене Августову". Именно эти мотивы, нечеловекоизбранности, лежали в основе избрания на Московский престол Романовых в 1613 г.

Не останавливаясь долее на подобных вопросах, скажем лишь, что все это есть непроработанность Тихомировым проблемы легитимности.

Но может быть Тихомиров не чувствовал мистического элемента в монархии потому, что и в свой революционный, мироотречно-"манихейский" период он не знал пафоса богоборчества? ("Строго говоря, я не был вполне безбожником никогда".) А от революции отрекся, испугавшись беззаконности и безнравственности террора, антидемократичности заговора?

Что же? Знать, не Савл?

Вопрос советской историографии о том, был или не был Тихомиров бланкистом-якобинцем получает неожиданный призвук. Либо Тихомиров скрадывал свои подвиги, когда писал покаянное письмо Александру III, "замазывая" свою причастность к терроризму и убийству его Венценосного отца, на что раздраженно указывали революционеры, либо… никаких собственно революционных подвигов и не было?

Не потому ли и в 1917-м у него не нашлось аргументов против солидарности с настоящими якобинцами февраля, кроме того, что даже если революция установит крепкий строй, то перед этим потребуется еще лет 10 резни. Ведь и в Октябре Тихомирова, всегдашнего поклонника твердой власти, не устроило лишь… то, что большевики чрезмерно злоупотребляют принципом насилия (см. прим. 84).

После всех этих размышлений о "диссертации на соискании степени доктора политической благонадежности", как нарекли "Монархическую государственность" тихомировские недоброжелатели, хочется сказать словами Вольтера, зорким взглядом врага заметившего и прямо указавшего на неискренность энтузиазма всех лжепочитателей Данте:

Само же "неведомое божество" велик соблазн назвать и не "революционер-монархистом", как это сделал Маевский, и не "мистиком от революции", а… "монархистом от народной воли" ("солоневичем до солоневича"?). И тогда… 8 марта – "развязкой" комедии, как 1888-й ее завязкой?

Это уже область домыслов, а не фактов.

IV. ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Но может быть у Тихомирова не было человека, который бы предупредил его об опасностях назревающего у него нового мировоззрения?

Уже в 1916 г. втянутая в войну Россия была полна тревожных событий. И Тихомиров как мало кто в то время их чувствовал, находясь в самом эпицентре "духоты духовной" предгрозового времени… На церковное новолетие 1 сентября 1916 г. в Лавре задымились мощи преподобного Сергия. Об этом Тихомирова, который находился в Москве, сразу же известила дочь. В те же дни июльско-августовским номером "Богословского вестника" выходит большая рецензия о.Павла Флоренского на книгу об А.С.Хомякове. Осенью она переиздается в Сергиевом Посаде отдельным оттиском, необычайно взволновавшим тихомировский круг общения, собиравшийся около М.А.Новоселова – Кружок ищущих христианского просвещения. 26 октября, не успев печатно на эту работу возразить умирает В.Д.Самарин, один последних патриархов "младшего" московского славянофильства.

6 Декабря 1916 г. Тихомиров помечает в дневнике: "Вчера был по приглашению у Новоселова... Рассуждали по поводу статьи Флоренского о Хомякове (статья довольно предосудительная и вдобавок слабая. Она бросает на Флоренского очень странный свет)..."

Как наверное уже догадался читатель, данная работа как раз и является комментарием к одному из фрагментов этой "слабой статьи". А именно к той ее части, где отец Павел пишет о необходимости изживания политических аспектов небезпримесного церковного учения Хомякова, а еще точнее, в его лице всего мелеющего векового течения русской мысли. Которое упразднялось жизнью. Чтобы в нее прорости.

Как пишет современный нижегородский исследователь творчества К.Н.Леонтьева: "Все химеры, все утопии русской мысли XIX века были полностью воплощены в веке ХХ-м. "Мы обернёмся к вам своею азиатской рожей" (А.Блок). Стоило только обернуться и Новый Иерусалим воплотился Новым Вавилоном. "изменяя, даже в тайных помыслах наших, ... византизму, мы погубим Россию. Ибо тайные помыслы, рано или поздно, могут найти себе случай для практического выражения". Тайное стало явным. И именно здесь наказание за отступление – оно воплотилось во всей своей полноте и неприглядности, это было и наказанием и казнью египетской..."

Славянофильский идеал великой России, в которую как ручьи вольются прочие славянские народы, был воплощен во главе с недоучившимся семинаристом "цезарем Иосифом", подобно тому как волей случая красноармейцы были одеты в сказочную форму, разработанную для одного единственного парада царской армии В.М.Васнецовым, который, кстати, подбирал шрифты и для "Монархической государственности" Льва Тихомирова.

Не отсюда ли, не из этого ли духовного предупреждения проистекло и современное негативное, подчас даже злобное отношение к П.А.Флоренскому со стороны определенной части патриотов, считающих его идеи предосудительными и соблазнительными?

Нам могут возразить, что Февральскую революцию за единичным исключением поддержал весь Святейший Синод, а это были те, кто впоследствии, покаявшись, стали исповедниками и новомучениками.

Но именно изменения-то позиции мы и не находим в тех немногих материалах, которые сохранились о последних годах жизни Тихомирова, для которых характерно "движение от лика к лицу" (Тихомиров пишет воспоминания о революционной молодости) – как прекрасно выразился о близком сергиевпосадскому кругу художнике М.В.Нестерове снявший с себя священнический сан искусствовед С.Н.Дурылин. Впрочем, было и нечто иное. В "последнем сказании" Льва Тихомирова ("В последние дни"), с эпиграфом из "Бориса Годунова", за которым стоят известные слова пушкинского летописца: "На старости я сызнова живу…"

В уже цитировавшейся нами статье один из первых действительных открывателей Тихомирова В.Карпец не оговорился, связав тихомировскую тему Филадельфийской церкви с серьезнейшей традицией предсказаний, преданий и мнений о Последнем Царе. А проблема эта у Тихомирова отнюдь не проста. Даже в эсхатологической фантазии "В последние дни", являющейся по-сути духовным завещанием, а по-форме "пространной редакцией" соловьевской "Краткой повести об Антихристе" мы не находим ни темы Последнего Царя, ни вообще Третьего Рима, России как самостоятельной духовной величины.

Главная тема "позднего Тихомирова", тема Филадельфийской церкви последних времен во многом (но не во всем) схожа с теми идеями, которые в настоящее время широко развивает диакон Андрей Кураев – отказ от имперского византийского культа в связи с возвращением христианства к состоянию гонимому, к первохристианству; проповедь китайцам в связи с темой поиска преемника, "Четвертого Рима" и пр. Правда о.Андрей почему-то не ссылается. Интересно, известно ли отцу диакону что-либо об идеях Тихомирова или это тем более знаменательное совпадение?

В своей последней теоретической работе Лев Александрович прямо пишет, что восстановителем традиционной государственности (монархии) в будущем может быть лишь поминаемый Львом Александровичем почему-то всегда с прописной буквы Антихрист. Любопытно, что символист Андрей Белый еще в 1902 г. увидел в Тихомирове "монархиста от Фиатиры": "звал не к погрому он, - в погреб свой звал: принять схиму, держать, что имеем".

Получается, что и с этой точки зрения самого Льва Александровича поступок 8 марта оказывается неоправдываем. Не удержал.

Впрочем, делать последние выводы об эволюции тихомировских взглядов можно было бы лишь при условии нахождения его архива. Архивом Тихомирова мы называем те материалы, которые он не передал в Румянцевский музей. Предположительно в нем должны содержаться дневники 1917-1923 гг., письма к на тот момент еще живым людям, некоторые главы воспоминаний, возможно, какие-то неизвестные статьи, а так же капитальный (800 стр.) труд "Основы государственной власти" – видимо, переработанная и подготовленная к новому изданию "Монархическая государственность".

Не будем проходить мимо последней, раз уж мы коснулись и ее. Что это? Неужели разбиравшийся нами принцип онтологического предпочтения обернулся здесь признанием злобы дня и торжеством трезвого реализма? Иначе откуда бы "на старости я сызнова живу"?

Как знать, не потому ли до сих пор не найден этот короб с бумагами Тихомирова, который – как нам доподлинно известно – достался старшему сыну Александру (с 1920 г. епископу Тихону), что в этой "новой" работе, содержалось озирание вспять, атавистическое возвращение к идеям, которые можно сформулировать как "единоличная власть как принцип государственного строения", или даже еще далее…

И здесь мы вплотную подошли к теме, на которую нам указала Евгения Викторовна Иванова, автор вступительной статьи к первому изданию воспоминаний Тихомирова о К.Н.Леонтьеве. К теме учения, развивавшегося о.П.Флоренским как философия рода.

Переданные в ГАРФ дневники, заканчиваются октябрем 1917 г., причем в последней записи Тихомиров все свои надежды возлагает на Николая (второго, младшего сына)… которого однако ему так и не доведется пережить. В начале 20-х он будет расстрелян большевиками.

О последнем в старинном духовном роде Тихомировых, умершем лишь в 1955 г. епископе Тихоне в последнее время начали выходить публикации. В них столь кардинальным образом меняется ракурс взгляда на героя данного исследования, что эти немногословные упоминания имени Льва Тихомирова могут быть выделены в совершенно особый пласт его историографии.

Вот, например, цитата из "жизнеописания епископа Тихона" написанного мон. Иоанной:

"Ведь внутренний рост души ребенка совершается не только в законническом воспитании, но в усвоении любви и веры, совести и внутренней свободы. Надо было обновиться отцу, чтобы в душе ребенка уже с ранних лет возгорелась вера и любовь ко Христу.

Для постороннего глаза эти годы останутся в тени, но видя стойкий и тернистый путь этого истинного исповедника веры, надо предполагать, что корни его восходят уже к раннему детству, когда полностью изменился духовный облик отца".

Речь идет о том периоде эмигрантской жизни семьи революционеров Тихомировых (1886-88 гг.), когда смертельно опасная болезнь (тогда еще) Саши, а затем и его чудесное исцеление, обратили "Старика", "Тигрыча", "И.К." и пр. в одном лице к вере в Бога, а затем и к покаянию. В совершенно ином свете выглядит то, что "без пяти минут жених Софьи Перовской", Тихомиров и в первый (в 1880-м) и во второй (в 1888-м) изменил революции… со своей законно венчанной женой, ради семьи.

Когда в 1927 г., уже будучи епископом и со дня на день ожидая своего ареста за противостояние обновленцам, главное, что его сын успел записать было первые четыре из задуманного цикла акафистов Двунадесятым праздникам и среди них (sic!) акафист Лазареву Воскрешению.

"Владыку постоянно вызывали в ГПУ, однако ход делу дали не сразу, поначалу ему лишь запретили служить в Нило-Сорской пустыни, и он служил в местечке Сорове, в храме святых бессребренников Космы и Дамиана. Жил в доме священника, богослужение совершалось ежедневно, а молитвенная жизнь не прекращалась ни днем, ни ночью. По воспоминаниям бывших с ним в Сорове, служил он там как-то особенно ярко. То было время огненной молитвы о России, о спасении ее от погружения во тьму и ужас безбожия. В Сорове его не видели спящим или отдыхающим".

Именно здесь, наверное, следует искать то недостающее (букву? главу?) в труде жизни его отца.

Мы понимаем, что есть много основания для того, чтобы обвинить автора данной работы в хамском грехе, однако, видит Бог, мы избегали сглаживать вопросы, которые встают в процессе чтения отреченной книги жизни этого человека руководствуясь одной единственной мыслью. Он уже слишком во многом форсировал события, пробегая их далеко вперед, а поэтому нам кажется, что преступлением будет не назвать возникающие проблемы по имени, ибо иначе они повторятся (и уже начинают повторяться) в жизни.

В этом смысле нам, современным новообращенным монархистам, наверное, следует очень крепко прочувствовать обращенные к нам слова одного из героев романа Андрея Упита "Ренегаты":

"- Да, да, это "нечто" - в природе ваших взглядов, в характере, в судьбе, назовите как хотите (все больше распалялся он) Вы говорите: до половины пьесы действие развивается внешне, а потом внутренне. Извините меня: два акта в гору, два – с горы? Но почему в ваших пьесах нет пятого акта?!"

Ренегатство – главная генетическая черта недавно возвращенной нам в полном объеме церковной культуры Петровской России, поэтому нам не стоит забывать этих слов латышского писателя-марксиста, как и грозный смысл 2-го правила канонического послания св.Григория Нисского (см. Правила св.Апостол).

Чтобы не остаться "итальянцами" и людьми "без пятого акта". Чтобы не отчаяться (но и не обмануться) в своем ожидании избавления от Единственно Могущего разрешить узы, связывающие не одного Льва Тихомирова.

*

Лев Александрович Тихомиров скончался на семьдесят втором году жизни. 16 октября 1923 г. Советский журнал с выразительным названием "Красный архив" лаконично отозвался: "...умер никому не нужным"... Через четыре месяца, 21 января 1924 г. наступит смерть Ленина.

Место, где похаронен Лев Тихомиров, нам неизвестно.

Н.Новгород, 1998 г., Великий Пяток,

хоры храма Спаса Всемилостивейшего.

Сокращено и дополнено 2000 г.,

"РосАвто", "Красный якорь-2".

Автор благодарит Архив священника Павла Флоренского за любезно предоставленную возможность работы с неизданной перепиской Л.А.Тихомирова