Язычники поклоняются матери-земле, потому земля дает им женское, материнское восприятие мира. Если происходит перевоплощение языческих образов в христианские, то лирическим героем может стать, например, Богородица.

Солнце село за горою,

Мгла объяла все кругом.

Спи спокойно. Бог с тобою.

Не тревожься ни о ком.

Я о вере, о надежде,

О любви тебе спою.

Солнце встанет, как и прежде...

Баю-баюшки-баю.

Солнце встанет над землею,

Засияет все кругом.

Спи, родимый. Бог с тобою.

Не тревожься ни о чем.

Дух святой надеждой дышит,

Святость веет, как в раю,

Колыбель твою колышет...

Баю-баюшки-баю.

Веет тихою любовью

В небесах и на земле.

Что ты вздрогнул? Бог с тобою.

Не тревожься обо мне.

Бог все видит и все слышит,

И любовью, как в раю,

Колыбель твою колышет...

Баю-баюшки-баю.

Это не она качает колыбель, а Бог любовью колыбель колышет. Сама Богородица выступает в данном случае как посредник между Богом и Христом. Как божественная София - любовь.

Христос-младенец вздрагивает лишь в третий раз - когда тревожится не о ком-то, не о чем-то, а о ней, Боrородице, матери-земле, земной любви. И это на общем фоне покоя, сна. Как эпизод в мелодии колыбельной, как вздрагивание младенца во сне, тревога поэта присутственна и телесно ощутима.

У Кублановского "Прощание игумена..." начинается безмятежно, подобно колыбельной Кузнецова, но в процессе перехода от созерцания к размышлениям и выводам тревога нарастает от строки к строке, вместе с ней нарастают напряжение и духовный драматизм, придающие уверенность в том шаге, который предстоит сделать герою:

Гляжу на двор, где строится собор,

где иноки и братья тешут камень,

несут желтками сдобренный раствор,

усердствуют - и чую, дело жизни

окончится, должно быть, без меня.

Собор Преображения Господня!

Оплот Христовой веры в Соловках!

Еще в зачатке каменные стены,

еще не все поставлены леса,

а я уж вижу мощные апсиды,

и ярусы богатых закомар,

и звучные кресты на гордых главах.

Но надо ехать. Кончат без меня.

И без меня торжественный молебен

впервые в новых стенах прозвучит.

Прощай, обитель, в коей я молился,

нес послушания, спасался, согрешал.

Прощай, родная сердцу солеварня

и церковь Богородицы, прощай,

с приделом Иоанна. Уезжаю.

Прощай, Святое озеро, всегда

дающее для наших трапез рыбу.

Прощайте, заповедные леса,

никто из иноков не запятнал вас кровью

убитой дичи и не оглушил

предсмертным стоном бедного косого.

Так будет впредь.

А мне пора в Москву.

Иль впрямь на драгоценную парчу

так трудно променять простую рясу?

Иван мне письма шлет: "Озолочу!"

Я подзову его ук иконостасу

иль сам взойду на плаху к палачу.

... Иль Грозный думает, что я лишь раб и вша,

что я польщусь на сан митрополита,

его дары руками вороша,

не замечая, сколько перебито?

Нет, русской церковью неможно помыкать!

Помилуй, Бог! Чтоб этими руками

я крест давал Малюте целовать?

Есть Божий Промысел.

Прощаюсь с Соловками.

С первой строки нет этого резкого прощания, игумен сомневается: "и чую, дело жизни

окончится, должно быть, без меня". Но когда перед его внутренним взором предстает политическая картина Руси, он обретает решимость и называет ее Божьим Промыслом.

Кузнецов в своих религиозных стихах описывает земную благодать. Вот детство Христа. Оно - единственное, что свято, и поскольку это единственное - благодатно, о прочем писать не стоит:

<┘>

Эй, на земле, где целуют друг друга во зло!
Славен Господь! Он идет! Его детство прошло.
И ничего не оставило людям на свете,
Кроме святого трилистника: Будьте как дети!
Только о детстве небесные громы гремят,
Только о детстве священные кедры шумят.

Юрий Кузнецов. Детство Христа

Детство протекает безмятежно, как детство каждого из нас - с корабликами и материнской песней, с муравейником, который давал почву первым детским размышлениям о суетности жизни:

Звонкая птица пила заревую росу.
Мальчик набрел
на большой муравейник в лесу.
Напоминал муравейник по сущему виду
Шапку волхва
или в знойных песках пирамиду.
Всяк, кто видал в неустанном труде муравья,
В сердце сказал:
≈ Все мы, Господи, люди твоя.
Плотная жизнь копошится, кропает, хватает,
Разум блестит, но дыханья ему не хватает.
Глядя на это, вздохнула простая душа:
≈ Божья премудрость
построила дом- и ушла.

Ср:

Распахну окно, за рамы держась,

Крикну "Отче" - и замру, торопясь

сосчитать, как много минет в ответ

световых непродолжительных лет.

<┘>

Кузнецов, однажды очарованный эпизодом из лермонтовского "Демона", когда слеза героя прожгла камень насквозь, стал ловить эти мгновения, строя из них собственную, не по законам Аристотеля построенную поэтику. Ловить эпизоды - все равно, что ловить дым. Однажды он курил, а его малолетняя дочка ловила дым от его сигареты и показывала папе пустую ладошку: нет ничего. А затем этот эпизод появился в поэме:

Утром родители видели: Мальчик играет,

Дым от костра самосильной рукою хватает.

И бедуин, наблюдая за детской игрой,

Грустно сказал:

- Жизнь и дым не удержишь рукой.

Пусто в конце, хоть и густо бывает в начале.

Нет ничего...- и слова бедуина пропали.

Затем дочка Кузнецова подросла и лишилась божественной премудрости, о чем поэт говорил всегда с сожалением, но такова действительность. Переносил ли это он на Христа? Не был ли для него взрослый Христос чем-то столь же отчужденным, как выросшая и "поглупевшая" дочь? Как знать┘

В этом взрослом, оставшемся без божественной премудрости мире осталась лишь красота - все, к чему когда-то прикасалась божья десница, свято и благословенно. Вот сад, сияющий и благоуханный:

<...>

Белый столп сияния восходит

Прямо в купол вечного сиянья

И сливается с дыханьем Божьим.

Все сияет: ангелы и звезды,

И деревья, и цветы, и травы.

Все цветы, как ангелы, сияют,

И сиянье это несказанно!

Все благоухает: близость Бога

И тепло его прикосновений,

И благоуханье несказанно!

Все поет: и небеса, и бездны,

И следы святых прикосновений.

Все певуче - и неизреченно!

Благодати нет у Кублановского - он живет не в лучшем из миров, а в миру, отвернувшемся от Бога и потому несчастливом:

<...>

Родная земля не родит,

Как ветвь, не дает побегов.

По-новой на ней проходит

ротация человеков.

<...>

Впрочем, о тьме мира не забывает и Кузнецов, но свет красоты настолько силен и упоителен, что жизнь становится сном, а небесный ангел - атрибутом сновидений.

<...>

Ибо все земные озаренья -

Мрак перед сиянием небесным,

Ибо все земные ароматы -

Смрад перед дыханием небесным.

Ибо все земные благогласья -

Скрип зубов перед небесным хором.

Все на свете - темное подобье

Или наше слабое бессмертье.

"Это так!" - промолвил светлый ангел,

Что явился мне во сне наутро.

Я проснулся в самом сердце сада

Среди роз таинственных и разных.

Разбудила росяная капля,

Что упала с самой белой розы,

Самой нежной, как душа девицы.

Если это счастье, я - сверканье!

Вот цветы, а вот сиянье Бога,

А меж ними ангелы летают,

Или это все мне только снится?

<...>

Если же поэт живет в большом времени, осмысливая его через момент, то он новозаветен - он одновременно с Христом и Истиной.