|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Мейерхольд
«...меня здесь били – больного 65-летнего старика»,
«я кричал и плакал от боли».
(из письма арестованного В. Мейерхольда
председателю СНК В. Молотову)
1.
С возрастом мир сжимается до кулачка:
всех знаешь, друзей – по пальцам перечесть, дел – не переделать.
Ты сначала ждешь, потом не ждешь,
после опять затаенно ждешь чуда –
когда в один прекрасный день
смерть наконец вытащит кролика из шляпы –
и все станет новым и красивым,
праздничным.
Но вот она все тащит и тащит
не пойми откуда
нечто болезненное,
нескончаемо безобразное.
2.
(восхождение)
Выныривать
из глубокого зева подземки,
из светло-янтарного меда «Волшебной горы» –
бесконечное чтение; впрочем, такие книги
берут ли штурмом?
Выныривать, виток за витком подниматься
из трюмов ада – к сутолоке Арбата,
к дымке верхних слоев эфира.
И бесконечно идти, бесконечно взбираться
зигзагообразно, от бульвара к бульвару,
без конца от Мерзляковского к Брюсову переулку –
где без страховки, без кошек, без скальных крючьев –
шагом пройти почти отвесные двести метров
от бронзовых ног Ростроповича
до горбоносой, маленькой
доски памяти
Мейерхольда.
3.
(письмо)
Здравствуй! Я тут подумала: как давно ты не был в нашем районе?
Так хорошо у нас стало, право слово, вы с Зиной были бы рады.
Там, где стояли купы и кроны, – не поверишь – снова купы и кроны.
Сквер зеленый, новый памятник, кованая ограда;
яблоки продают из ведра у подземного перехода.
В общем, все, как положено, тихо и мирно. Все, как надо.
Нет, изменилось не так много, должно бы больше – если взять
за семьдесят с лишним лет.
Так же влетают листья в двери продуктового магазина,
так же сидят бабушки на скамейках, те же поздние красные ягоды
на земле.
Осень у нас по-прежнему неотразима.
Церковь снова открыли, больше машин и не в пример больше
шума с Тверской.
Дворики узкие до того, что даже время местами вынуждено
сдавать задом.
А в остальном – все те же задворки, все то же тихое счастье, тот же вечный покой –
впрочем, ты бы сейчас сощурился и сказал: не надо. Вечного
ничего не надо.
4.
Ты говоришь: Господи! Да, теперь я прошу.
Видишь как оно – у тебя своя, у меня своя работа.
Если уж ты – есть, выбор за малым:
дай или забери.
Ты говоришь: Господи друже, что же
вера моя нейдет –
ни легкокрылой нимфой,
ни бороной по ребрам?
Или эта лестница – для одержимых?
Лампа накаливания уставилась не мигая.
Стены голы,
холод
протягивает по спине.
Шут его знает,
как говорить с богом,
которого у тебя нет.
И надрывая связки: Боже! Пусть же тебя не будет –
лишь бы больше не били.
Пусть бы о нас с тобой вообще не знали,
оба были бы целы!
Ты переводишь дух, растираешь руки. Снова
на пять минут забивает кашлем.
Точно отмеренное
убывает по капле.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
5.
Вся прелесть механических движений –
занятий музыкой, танцев –
в их особенной красоте.
Только представь:
восемь скрипок
приводятся в действие одним взмахом, прихотью дирижера;
пять тысяч китайцев
образуют правильный многоугольник в честь праздника.
Представь
резкий гребок мужской восьмерки на Королевской регате,
чистые комбинезоны механиков «Формулы-1»:
трехсекундный пит-стоп – это же быстрее, чем выдохнуть!
Если тебе нужен мир без людей – думай о них.
Они спокойны и сосредоточены.
Движения экономны, каждый в нужное время в нужном месте.
Они почти идеальны.
Думай о них,
если тебе нужен будет мир без людей.
Ведь именно им –
подчиняясь ритмам,
любуясь безукоризненно слаженной работой механизмов, –
именно им
как хорошо будет собирать оружие,
отдавать приказ,
приводить в исполнение высшую меру наказания.
Паттерны
Ехать на поезде в ночь. Хлопают двери,
свет зажигают и гасят,
тихий сосед в сотый раз разворачивает кроссворд.
Долго, утробно вагон
перемалывает полустанки и переезды.
Ждать, когда сморит сон –
или пройти вдоль всего состава вперед;
встать и идти. Так – Лазарь, пошатываясь, идет,
цепляясь за корни.
Сквозь
мангровый лес, сомнамбулический сон;
сквозь
тамбур и тамбур, вагон,
тамбур и тамбур, вагон,
тамбур и тамбур – до ресторана.
Двигаться, двигаться –
чтобы не разобрать,
как свет – порезан на ленты,
как деревья в снегу,
как тайгу заборматывают колеса.
А дойдя –
так монотонно, дремотно размешивать чай,
что больше не различать
каждый раз новые город и лица.
И – не испугаться, и – не ждать, никого, провалиться
в тягостный сон, и во сне
ехать на поезде в ночь –
и засыпать просыпаться знакомиться есть говорить
* * *
Яблоко падает с черной сухой ветки.
Красное яблоко – оторви и брось,
в жерло дождя, в водовороты трав.
Травы, гнутые, влажные, тянет к земле,
стебли перегибаются.
Яблоко падает, лес говорит в голос –
но ты не слышишь.
Друг мой, кто так придумал, что я всегда за тобой?
Кто так придумал: по свежепримятому, сочному,
шаг в шаг тебя повторяя,
ставить ступни неслышно –
ни защитить, ни заслонить телом; да хоть придержать локоть –
кто так придумал?
Всё, что уходит, – в землю уходит; видишь, слышишь ли?
Всё, что уходит – всё идёт своим чередом.
Я – в чёрную жирную почву корни даю,
ты песком рассыпаешься –
самое время.
Яблоко падает с глухим стуком,
каштан упал и разбился. Самое время.
Мы же с тобой, как все, мы – жили и умерли,
жили и умерли; жили и умерли врозь.
Теперь о чем сожалеть?
Открытка
Открытка домой из Индии –
моя первая
машина времени.
Сегодня 19-е ноября.
Парня на доске накрыло волной,
местная кошка ловит крабов.
Сегодня 19-е ноября.
Сразу после Нового года, в Москве,
оно пахнет солью и солнцем,
всеми почтовыми отделениями мира.
Так же оно будет пахнуть в альбоме моей внучки –
выцветшее, с заломанными краями.
Такое же невероятное, 19-е.
* * *
Наши друзья, живущие по потайным местам,
снятся, мерещатся – в святки ли, к празднику, или так когда.
Улыбаются, говорят: улыбнись и ты, улыбнись, ведь у нас все есть.
Ничего не болит, ни за что не боязно, а еще –
а еще теперь у нас есть светлый высокий дом.
Мы счастливы здесь.
Наши друзья, оставшиеся в конце прошлой главы,
в лучшем случае, обратившиеся в повод для встречи, –
они говорят: улыбнись! – и ты улыбаешься. И становится легче.
Но накреняются дни – неловкий большой корабль,
неосторожность проходит красной нитью, путает карты, –
и тогда они вскрывают любые двери, срывают петли;
просятся на язык, попадаются сто раз по пути с работы;
звонят не пойми откуда, черт знает; всплывают не там, так тут –
но только подбадривают. Не зовут.
* * *
Черная птица, ешь у меня из рук.
Я снова не сплю,
я так много могу отдать:
золото Колорадо, весь бурлеск,
все цыганское бохо.
Выберем вместе легкую островную жизнь,
где имя – пустой звук,
имя мое – каракули на песке.
Будем путать даты, будем читать
четырехпалых следов твоих вязь;
слушать плеск воды, сбегающей в ржавую бочку.
Черная птица проворно берет хлеб,
смотрит вполоборота, ищет,
ищет, что на что выменять.
Кольца мои тяжелые не берет.
9 жизней
Когда эта кошка умирает в четвертый раз,
она уже не боится.
В первый кричала –
месячный котенок, два дня без матери.
Накликала себе спутника,
доброго, в принципе, мужика.
Жадно ела в запущенной кухне,
ласкалась.
Во второй –
царапалась что было сил.
Порвала лицо, руки. Все-таки разбудила.
Долго бестолково собирался,
отнес к матери.
«Запой, жрать нечего – а ее жалко. Может, возьмешь?»
Взяли. Выходили.
В третий –
да ждала, наверное.
С утра у двери, на коврике для галош,
потом на заборе.
Там высоко и хорошо видно,
как сходит с горки сгорбленная хозяйка, –
но что-то она все никак, третий день.
На пятый сломали дверь, ходили в сапогах.
В дом уже не пустили.
Нет, оно, конечно, распогодилось –
к лету,
когда уже не так нечего есть,
не так холодно ждать на заборе –
раз в день, по кошачьему расписанию.
Объявились наследники (пахнут cхоже),
забрали
на мягкие кресла, теплые полы;
к детям и витаминам для шерсти.
- - -
И вот теперь она лежит на столе,
толстая, пушистая.
Равнодушно дает лапы, показывает язык –
нечеловечески дорогому ветеринару.
А после его ухода думает:
«Ну что вы, ребят, ну зачем?
Ну какие девять, при нашей-то жизни?»
Вздыхает
и плотнее сворачивается в клубок.
Мальчики
1.
(С.П.)
Допустим,
принц приходит позже –
через двадцать лет.
На той самой двухмерной лошади,
рисованной в первом классе;
тощий, нечисто выбритый,
со второго захода, но без детей.
Полгода поднимается к тебе в башню.
Гулко впечатывает шаги,
курит на площадках,
по две,
щурится, выпуская дым.
Неделю мнется в прихожей:
бряцает доспехами, мешает пройти,
громоздко и неуместно распрямляет спину –
во всю ширь,
на всю ширину хрущевки.
Молчит.
- - -
И, главное,
что ему теперь скажешь,
чем поможешь –
пока первый рыцарь,
победитель драконов
не сомнет, как куклу,
или
не отправится восвояси.
2 .
Ну вот ты и дожил.
Твоя первая девушка
наконец превратилась в женщину.
Оперилась, заматерела.
Достроила начатое, позакрывала гештальты –
все сама,
все без посторонней помощи.
Последняя женщина
приезжает на выходных,
на ночь,
отключает телефон;
в понедельник
в семь двадцать
превращается в тыкву.
Хорошее
честное время.
Шаг влево, шаг вправо
приравниваются к свободе.
3.
(Жене, которому 25)
Ты будешь жить там,
где аккуратные старики
шаркают вдоль стен холодного коридора,
молча протягивают кружку дежурной сестре –
так, словно боятся,
что кто-то запомнит их именно такими:
уязвимыми,
неуверенными в себе.
Будешь жить так,
будто ничего не произошло.
Заниматься здоровьем,
читать,
нажимать на овощи;
бегать – насколько позволит самочувствие.
Я
буду приезжать раз в неделю.
Привозить фрукты,
слушать новости,
радоваться твоим маленьким успехам.
Учиться, наверное.
4.
Трахались молча, безрадостно, тихо, как мышки,
в коммуналке, диван между шкафом и гипсокартонной стеной.
Он: внезапно вспомнил,
два года назад, в Ялте –
там ведь и познакомились –
так же снимал комнату;
приехал с другом, друга пришлось выставить;
так же стучала кровать,
бестолковый мотылек тыкался в лампочку;
где-то ругались соседи;
и так же потом пили кофе, курили, не завтракали –
из соображений экономии и эстетства,
как всегда по молодости.
Но ведь что-то еще такое грело,
что и этой общности было достаточно.
Ведь что-то же было, да?
5.
(Д.С.)
Однажды ты напишешь рассказ,
нет, повесть;
лучше историческую.
На фоне разгорающегося пожара войны
персонажи первого и второго плана
будут бороться за существование –
сначала цепляясь за обломки старого мира,
потом яростно,
обнажая истинную свою сущность
только перед лицом смерти.
Каждому придётся принять сторону,
чёрное и белое схлестнутся в решающей схватке.
- - -
Этой повести ты отдашь
семь месяцев жизни,
два ведра слёз: жены и молоденькой любовницы –
даже не любовницы, а так, –
и обещанный детям поход на осенних каникулах.
Повесть ответит литературной премией
и публикацией в журнале –
частями, в первых выпусках за следующий год.
Дай бог, чтобы всё было так.
Дай тебе бог вообще времени и удачи
так ни в чем и не разобраться.
Умереть от старости –
плохим мужем, посредственным отцом,
писателем второго ряда –
по законам мирного времени
самое главное,
как всегда,
откладывая на потом.
|
Проголосуйте за это произведение |
В поезде. Так это вы - про меня ? ---- Ждать, когда сморит сон – или пройти вдоль всего состава вперед; встать и идти. Так – Лазарь, пошатываясь, идет, цепляясь за корни. / Сквозь .... ---- Да, было такое. Но ведь не всё так плохо, всё - гораздо хуже ... Шутка, шутка, конечно. А возвращаясь к вашим стихам, всё-таки, это путевые заметки, охотничьи рассказы и пр. Разве что про Мейерхольда ... Да, это пронзительно. Удачи вам, - автор.
|
