Общественное мнение представляет взаимоотношения между поколениями как постоянный конфликт между старым и новым, традицией и современностью. При этом подразумевается, что разграничительные линии, отделяющие одну сторону, участвующую в этом конфликте, от другой, проведены в соответствии со способом, при помощи которого каждое поколение проходит стадии своего взросления, то есть стадии обретения дееспособности.

Дееспособность, а значит, состояние совершеннолетия определялась со времен Канта исходя из того, может ли субъект выносить разумное решение по моральным, религиозным, культурным вопросам, и, что не менее важно, по вопросам политического и хозяйственного управления. Для вынесения разумного решения субъект должен, с одной стороны преодолеть власть предрассудков, а с другой - справиться с ограничениями, налагаемыми на него должностным подчинением, в рамках необходимой специализации деятельности. Чтобы это сделать ему нужно, во-первых, приобрести независимую научную компетентность, и во-вторых, выступить не как подданному государства, а как члену общества, который обладает правом публичного обращения [ ; с.29-37].

В этом заключается суть программы эпохи Просвещения. Как видно здесь сама дееспособность, то есть человеческая разумность определяется участием в производстве общественного мнения. Вне такого участия субъект, строго говоря, перестает быть субъектом, так как ему не могут быть вменены разумные действия - действия, которые можно оценить рационально.

Ни одно мнение не создается раз и навсегда. Более того, необходимым условием поддержания самой возможности общественного обсуждения является обязательное признание всеми участвующими сторонами неполноты любого исторически приемлемого решения. В противном случае любое знание превращается в предрассудок и теряет всякую свою ценность, поскольку оно более не может быть рассмотрено и опровергнуто в соответствии с теми критериями, которые в качестве универсальной меры выдвигает разум. Чтобы понять это, необходимо саму универсальность связать с преходящим характером неизменно обновляемых аргументов. Смена поколений в таком случае должна трактоваться как постоянное воспроизводство культурных различий.

Однако в самой логике признания подобных различий нас подстерегает своего рода порочный круг. Он заключает в себе два следующих аспекта. Во-первых, новаторство тех или иных подходов и воззрений, а значит и новизна того или иного способа стать дееспособным, выражается в неповторимом образе жизни, однако судить об этом новаторстве можно ишь задним числом, опираясь на то, насколько устоялся полученный образ жизни и, следовательно, насколько состоявшимися можно считать связанное с ним "взросление". Во-вторых, наоборот, признаком достижения дееспособности выступает кажущаяся неповторимой новизна способа существования, без которого нельзя было бы достичь необходимой для "взросления" самостоятельности в мышлении, руководящей деятельностью человека как просвещенного существа, поступающего в согласии с максимой умелого использования своих знаний. Получается, что современное может сохранить себя только подвергаясь постоянному риску устаривания, традиция же, напротив, подразумевает непрерывное обновление.

Этот порочный круг особенно четко виден в интересующем нас воспроизводстве поколений, в воспроизводстве, которое само отчасти движется по кругу, что отражают и чему одновременно способствуют наиболее фундаментальные установки нашего мышления. Социальная обусловленность данных установок позволяет взглянуть на нынешнее и прежнее разделение ролей между поколениями с точки зрения того, как сами их представители несли на себе неустранимый отпечаток той своей роли, которую они исполняли, воплощая в себе коллективную историю определенного общественного слоя, то есть будучи наследниками позиций в обществе, завещанных им их предшественниками. Но, какую бы коллективную историю они не воплощали, иными словами, в какой бы форме они не вживались в свои роли, только одно будет поддерживаться неизменно, хотя и неизменно по-разному - речь идет о дистанции между поколениями, между наследующими и получателями наследия, в особенности, когда дело касается культурного и символического капиталов. Ведь, если что-либо и не передается по наследству, так это прежде всего компетентность и публично признанная репутация.

Однако нельзя поддаться соблазну определить само понятие поколения исходя только из той дитстнции, которая сохраняется между старшими и младшими, отличающимися друг от друга по объему символического и культурного капиатлов, то есть представляя одних в качестве некой доминирующей и отчуждающей силы, а других соответственно в образе доминируемых и отчужденных. Опираться здесь только на такую "естественную" социально-возрастную дифференциацию в данном случае было бы равнозначно попытке представить младшие поколения как тех, кто начисто лишен "духовных" ценностей и делает ставку лишь на технические достижения, относясь с презрением к старшим просто потому, что те не в состоянии воспринять разного рода новшества, ставшие неотъемлемой частью стиля жизни молодых. К таким новшествам могут относиться отнюдь не только модные предметы потребления, сколько, скажем, специфические направления в искусстве, а также, к примеру, особые ориентиры в исследовательской деятельности или приверженность нестандартным ("неформальным") политическим организациям и группировкам. На долю же старших при таком раскладе приходились бы лишь привелегия морального осуждения своих потомков просто постольку, поскольку последние не вписываются в господствующие представления о чести, уме и славе. Единственной основой такого "морализаторства" была бы "отличительная" формула, констатирующая повсеместное "падение нравов". Впрочем очевидно, что она промахивалась бы мимо собственной цели, так как с самого начала выносит объект своей критики за пределы иерархического порядка устоявшихся нравственных категорий и совокупности утверждающих его социальных и политических институтов.

Оппозиция техника/культура, отвечающая дифференциации молодого и старшего поколений, следовательно, не может разорвать тот порочный круг, о котором говорилось выше. Более того, она здесь лишь заставляет нас продолжить движение по этому порочному кругу, начатое при рассмотрении оппозиции старого и нового. Пытаться дать понятие поколения с опорой на нее значит выстраивать данное понятие исключительно следуя социально интерпретированным возрастным различиям. Иными словами, тем различиям, что трактуют возраст с точки зрения пройденной или не пройденной человеком социальной траектории, с точки зрения его восхождения или нисхождения по символическим, культурным, политическим и иным социальным иерархиям. Этот подход открывает вполне ясную возможность воспринимать человека исходя из занимаемой им позиции в обществе или, говоря иначе, в социальном пространстве, а самое главное, отталкиваясь от его собственных усилий, направленных на сохранение принадлежащего ему положения. Именно прилагаемые им усилия позволяют с большой долей долей достоверности применять квалификации, увязывающие с возрастными показателями "жизненный опыт", "умудренность", "заслуженное уважение", противопоставляя их "непредвзятости", "неискушенности", "радикализму", "оригинальности" и т.д.

Тем не менее, нельзя забывать о том, что достоинства любого подхода являются лишь продолжением присущих ему недостатков. Определение поколения, которое можно сформулировать исключительно на его основе звучало бы примерно следующим образом: поколение представляет собой совокупность людей, обладающих примерно равными объемами культурного и символического капиталов, то есть отличающихся сходством комплекса наиболее фундаментально усвоенных знаний (ставших для данного поколения его ценностями) и общей репутацией, легитимированных самой целостностью внутрипоколенных моральных установок.

Такое понятие может устроить нас только наполовину, поскольку в силу своей однобокости оно не учитывает индивидуальную историю человека, принимая в рассчет исключительно то обстоятельство, что он воплощает в себе коллективную историю того социального слоя, к которому относится по своему рождению.

Можно ли подойти к изучению индивидуальной истории человека, трансформируя понятия "духовность" и "культура", очистив первое от способности к выражению некоего разумного мнения следующего здравому смыслу каждой эпохи, а второе - от наслоений, привносимых оценкой и переоценкой наиболее устоявшихся представлений, которые являются чем-то самодовлеющим просто в результате своей косности? По крайней мере, это дает возможность хотя бы немного расчистить ту область, где специфическая индивидуальная история может раскрыться и дать нам о себе знать.

В противном случае на долю истории как таковой придется лишь безликая и бессловесная роль, которую ей предписывают, когда говорят, будто она учит исключительно тому, что ничему не учит.

Кто способен навязать истории эту роль и одновременно с чем может быть связано ее исполнение? Иными словами, что может превратить "связь времен" в своеобразную круговую поруку, и позволить судить о преемственности, ограничиваясь собственным абсолютно безупречным алиби патернализма, дарующим право на моральное порицание своих преемников за "бездуховность", "потерянность для общества" и "культурную деградацию"? Нельзя также забывать и об обратной стороне такого "права" - его свойстве трансформировать "нигилизм", "нонконформизм" и определенную "экстравагантность" молодежной субкультуры в ставку борьбы во имя некой сомнительной свободы, ассоциирующейся с будущим признанием, даруемой опытом лояльностью, а также с обязательной умеренностью мировоззрения, то есть с теми качествами, которые, как принято говорить, приобретаются только с возрастом.

Итак, что или кто владеет символическими орудиями признания нового в противовес устаревшему и, наоборот, одобрения признанного и малоустоявшегося, а, говоря по-другому, что или кто владеет нашими умами и сердцами?

Речь идет, конечно, об общественном мнении и его самопровозглашенных выразителях. Функционирование общественного мнения связано с достаточно важным для нас парадоксом, который заключается в следующем. Чем более универсальной кажется та или иная предоставляемая для нашего внимания постановка вопроса, чем шире участвует в его обсуждении общественность, которая собственно и конституируется посредством актуализации частных вопросов, тем более преходящим и незначительным оказывается эта постановка вопроса с исторической точки зрения.

Однако данный парадокс имеет вполне распознаваемую политическую подоплеку. За фасадом универсальной проблематики, связанной с таким словосочетанием, как "общечеловеческие ценности", скрывается монополия на интерпретацию свободы, блага, истины, равенства, братства и т.д. Стоит ли говорить о том, что сами понятия о них в данном случае рискуют стать лишь орудиями фарисейства. "Поскольку универсализация является по преимуществу стратегией легитимации,- пишет Пьер Бурдье,- всегда есть право подозревать формально универсальное поведение в том, что оно является продуктом усилий обеспечить себе поддержку и одобрение группы в стремлении присвоить себе символическую силу, которую представляет собой koinon, здравый смысл, - основание всякого выбора, который предстает как универсальный (koinon, здравый смысл довлеет как то, что справедливо как в смысле этическом, практическом,- так и в смысле теоретическом, когнитивном - через противопоставление с тем, что является субъективным и частичным)" [ ; с.326].

При этом нельзя забывать о необходимости особого отношения к критике универсального поведения, пытающегося воплотить некий дух эпохи и представить образец мышления, скроенного по меркам дееспособности, отвечающей требованиям данного времени о распределении общих и частных интересов. Такая критика не может не быть обличена в подчеркнутую конкретную и неповторимую форму и одновременно должна избегать "внешнего универсализма", ради того, чтобы не вступить в противоречие с самой собой. Но применение ее возможно в том случае, если она придерживаясь тех же самых моральных и культурных норм, освобождает себя от роли их единственного полномочного и, следовательно, наиболее искреннего выразителя. Духовность не является каким-то непререкаемым правом на выражение тех или иных массовых ценностей, скорее, она связана с бдительностью, направленной против их присвоения, то есть против рационалистической склонности к абсолютному политическому и идеологическому доминированию.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"