В доме Отца нашего небесного обителей много, так много, что не знают им счета ни люди, ни ангелы. В одной из таких пресветлых обителей жил-поживал маленький Серафим. Дружбу водил со всеми, не взирая на чины и звания. Играл со сверстниками своими - серафимами, херувимами и престолами, когда в догонялки, когда в пятнашки, а когда и в перелетки.

Испокон веков, каждый из насельников небесных щедро одарялся при рождении той или иной добродетелью. Но маленький Серафим, по неизреченной милости Божией, кроме доброго нрава и веселого разума, отмечен был особо, даром Великой Любви.

Удивительный это был дар, ибо мог Серафим истинно полюбить всякое создание Божье премалое и предалекое, ни разу его при том воочию не увидев. Стоило только ему оком духовным заметить где-то во Светленной существо алкающее и взыскующее, при том достойное сострадания, как забывал он об играх и забавах, устремляя все силы свои к существу тому, питая и поддерживая его своей великой любовью.

Неспешно текло становление его. Хотя в царствии небесном нет ни дней, ни ночей, ни зим, ни лет, но есть зато Воля Божья и всеобщее становление, что значит обретение предначертанного образа во всей полноте.

Поначалу-то, когда Серафим наш совсем маленьким был, лишь два крыла, как у ангелов было у него, так как имел он должную волю и разум, но не имел еще должной мудрости. Подошел положенный Господом срок и появились у него еще два крыла, ясно свидетельствующие о приближении его к собственному чину, или, как говорили старшие Серафимы, к совершенносветию. Возрастал, Серафим наш в полном согласии с Престолом небесным. Силы черпал он из дыхания Господа, а любовь из глубины собственного сердца. Помогал Вышним в делах малых, с радостью нес положенное послушание и являл во всем преславное радение.

Но вот однажды, упражняясь в духовном путешествии по Светленной, проникнул Серафим в недоступную ему ранее, по младости, дальнюю обитель, проникнул и содрогнулся.

Увидел он - тьму темен крылатых чудовищ, носившихся под сводами обители той и сеявших всюду злобу и ненависть. Чудовища эти, отдаленно напоминали ангелов, но при том как бы вывернутых на изнанку, испепеленных и обезображенных. Беспокойно и беспорядочно сновали они во мраке, а под ними в невидимых оковах греха, по тверди называемой Землей, бродили создания, приятно знакомые Серафиму по своему образу и подобию, но по ветхости духа весьма ему чуждые. И были последние под игом первых. Тут услышал Серафим великий плач от Земли исходящий, ощутил великую тоску от пагубы необъятной, увидел он во тьме зрачки зверя грозно над миром бдящего и ... отшатнулся прочь.

Сами по себе закрылись очи его духовные от увиденного. Чело глубочайшей скорбью омрачилось, и погрузился он в безмолвное размышление...Отчего? Почему? За что? И никак не мог он понять, а тем паче принять существование столь ужасного превратного мира.

Но чем дальше уходил он в размышлениях своих, тем сильнее омрачалось чело его. Скоро перестал он играть и беседовать, как бывало с братьями своими небесными, с неохотою исполнял положенные послушания, ослабел, а потом и вовсе заболел унынием от сомнений своих. Заболел и слег без сил.

И пришла навестить его Матерь Божия, улыбнулась, погладила ласково по голове, слово одно сказала и уныния, как ни бывало. Поднялся Серафим с одра своего и припал с покаянием к ногам Пресвятой Богородицы. Помоги, спаси Богородица. Сердце полниться болью за несчастных созданий земных. Помоги неразумному, разъясни, успокой. Думал сам пойму, сам изведаю, а не смог, не сдюжил, закручинился.

Говорит ему на это Богородица. Не вини, не кори себя за уныние, а кори лишь за самость глупую. Иль Создатель твой, не помог бы тебе, или доброе что сокрыл от тебя?! В Царствии небесном, каждый знает то, что можно ему по чину. Что можно ведать без всякого ущерба и утеснения для себя от того знания. И все это во благо, Серафимушка Вот и ты нынче, то познал, что знать тебе уже можно. Не тоскуй же зря, но вот послушай лучше историю печальную мира дольнего.

И поведала ему Богородица о прошлом, настоящем и будущем юдоли всех отпавших, отрекшихся и не сохранивших своего достоинства перед заповедями Господа. Открыла тайну небесного милосердия ко всем отступникам, заточенным в обители той. Узнал он о великом замысле спасения через распятие и любовь. Узнал и немедленно возревновал ко спасению людей. С великим смирением обратился он к Пресвятой Деве.

Богородица наша всемилостивая, попроси за меня Вседержителя, попроси Спасителя, чтоб позволил мне отлучиться от Престола Его и отправиться в обитель мрака и зла, для избавления душ человеческих от уз смерти и греха.

Только он это произнес, как раздался голос Отца всякой истины: Слышу, слышу Тебя Серафим и приятна мне ревность Твоя к подвигу, и милы мне помыслы Твои о спасении несчастных и слабых. Прими благословение мое на избранное Тобой поприще.

Просиял от слов тех Серафим, но продолжал Господь, - Отправляйся же туда, куда влечет тебя душа твоя, и помни мой наказ - по юности своей можешь ты спасти лишь одного человека, но особого, отмеченного печатью избранности. После того, должен будешь ты вернуться в дом света, чтоб войти в полную силу чина. И еще, возбраняю Тебе всякое сношение с духами погибели, могущих немалый урон ядом злобы своей нанести. Иди, и да пребудет с тобой благодать моя.

И так обрадовался Серафим слову Творца, что не помня себя закружился, вскинув крылья, пред Престолом Небесным, словно новоявленный херувим, а не опытный трудник божий, акафисты пламенные вознося Богоматери за заступничество и беспрестанно славя Отца своего.

Едва остановила его Богородица словами такими: Слушай меня, Серафимушка, и слушай внимательно. Дорога тебе предстоит дальняя и непростая, но не так сложен путь на землю, как возвращение на небо. Потому возьми этот уголь жаркий от жертвенника Истины. Пламень его всякое зло сокрушает и нет сильнее защиты в царстве лжи, чем Вечная Истина.

Принял благоговейно Серафим угль тот, поклонился низко на прощание всему Царствию Небесному, раскинул свободно все четыре крыла своих и пустился в путь...

Пролетел он сквозь семь больших небес и еще тридцать малых поднебесных обителей, пока не добрался до огромных дверей ведущих в юдоль смерти. Охраняли те двери, суровые Архангелы с алмазными трубами в твердых десницах. Увидав Серафима улыбнулись они ему и вострубили громко, чтоб отверзлись могучие двери. Открылось небо, нырнул в проход Серафим и очутился в кромешном мраке.

Но не успел он и глазом моргнуть, как осветилось вокруг него все тихим теплым сиянием. То Ангелы из дружины земной поднялись, чтобы встретить его. С радостью великой окружили они собрата своего и, не столько от крыльев их, сколько от радости этой тьма вокруг просветлела.

Стали Ангелы ласково Серафима приветствовать да расспрашивать что там, как там в высоких чертогах Господа нашего?! Все ли ладно, все ли славно, - хоть и ведали Ангелы обо всем что творится в Божьем мире, но все ж таки приятно им было послушать молодого Серафима о новых великих деяниях Творца и всей рати небесной.

Немного совсем пригубив из ковчежца походного милой беседы, решили Ангелы, что Серафим отдохнуть чуток должен с дорожки, пообвыкнуться. И отправились они, подобно облачку сияющему, вниз к тверди земной. Там, в трижды освященном, издревле сокрытом от недобрых глаз месте могли помолиться и отдохнуть они.

Отдохнув, отправился Серафим вместе с братьями своими землю осматривать. Никто из смертных увидеть не мог их, разве что святые духовидцы, потому не было нужды у Воинов Небесных, в птиц и зверей как в стародавние времена превращаться, от людей сокрываться. Свободно летели они над селами и над долами, над дорогами и буреломами, над городами и пустошами, над озерами, реками, морями, над горами, скалами, холмами ... Всюду побывали, все повидали... Ничуть не устали.

Много чудесных стран познал Серафим в дни те. Бывал он в соборах богатых, высоких, каменных и в церковках сельских из сосенок и елей мастерами срубленных. Был на венчании и отпевании, исповеди и крещении. Всему дивился, того чурался, над тем смеялся, а третьему сострадал. Умилялся и изумлялся, восходам и закатам, святым мужам и женам, звездам частым и детям чистым - всему Божьему миросотворению.

Видел он болезни без исцеления и смерти без покаяния. Видел души окаменелые в бездну зла устремленные и самих супостатов преисподни, совращающих паству Господа. Со слезами смотрел он, как несчастные преступали, изменяли, упивались грехом и гибли наконец.

Скорбел душой Серафим от богоборчества в мире царящего, но при том ни разу не предался он отчаянию или гневосердию, ибо помнил слова Богородицы о судьбе Земли и человечества... Знал он, что доколе длится великая борьба Света и тьмы, до тех пор пребудут в мире сем - страдание, боль и смерть. И покуда длится борьба, каждый человек может прийти к свету, к жизни вечной, для того Господь Бог и посылает верных Ангелов своих на Землю.

Началась же брань за сердца человеческие с отпадения Адама и Евы от жизни вечной... Но по милости Творца, пришли к людям осиротевшим Наставники, Вестники и Хранители - Ангелы небесные. Каждый обезрайенный человек, появляясь на свет Божий, попадал под опеку своего Ангела-хранителя.

Ангел тот, денно и нощно оберегал препорученное его попечению сердце, душу укрывал от холода невзгод теплыми крыльями, а разум насыщал добрыми побужденьями. Но с тех же самых пор, как приставлены были к чадам заблудшим Ангелы, прилепились к ним и бесы. По злой воле Врага всякой Истины, неотступными тенями следовали они за человеками, чтобы соблазнять, разжигать страсти, умалять доброе и возвеличивать дурное....

...Помнил обо всем том Серафим и потому избегал соблазна самоуправства вышнего.

Когда вечерело и солнце ясное по-хозяйски укладывалось спать, опускалась дружина Ангельская с Серафимом на землю - матушку. То в укромное урочище лесное, то на маленький островок посреди реки ли, моря ли, но чаще всего пережидали они ночь в тех освященных местах, где когда-то закладывались и стояли Дома Божьи, а ныне не было ни следа, ни памяти...

Какие-то из храмов, сами по ветхости древесной истощились и по бедности мирян подняты не были, о коих позабыли и те неустроенные в землю ушли, а которые были умышленно порушены, разнесены по кирпичику. Но как бы не исчезали от взоров людских алтари с иконостасами, на месте их всегда оставлялся Господом храмовый Ангел-хранитель, должный до Великого судного дня оберегать то святое место, от осквернения и поругания духами злобы.

Вот и опускались Ангелы с Серафимом к избранным Стражам, не только чтобы ободрить их трапезой духовной, но и самим напитаться от них великим мужеством и стойкостью.

На рассвете же, вновь отправлялись крылатые ратники в путь-дорогу.

Хоть и немного времени провел в мире сем Серафим, но, освоившись и осмотревшись, стал уже сам повсюду летать, избранную душу искать поискивать. Был он и на площадях многолюдных, и в поле с косарями и на колокольне со звонарями, и в избах крестьянских и в домах дворянских, и на полатях и в горницах, на поминках был и на свадьбах, но ... нигде не мог заприметить ту самую, предначертанную ко спасению душу.

И вот однажды, возвращаясь по вечеру с крестин из деревушки дальней к месту, бывшему некогда скитом святым, а нынче для ночлега ангелами выбранного, приметил Серафим невдалеке на дороге человека одинокого и бездвижного.

Приблизился Серафим к человеку тому и видит - стоит человек, на коленях прямо на исходище путей пыльных, ни слова ни молвит и очи его закрыты, будто у спящего, окрест же, что вправо, что влево, раскинулись поля гречишные, да пшеничные. А за спиной, человека того, вот диво, ни ангела не видно, ни демона.

Тут вдруг словно полыхнуло, что-то в душе у Серафима, ощутил он, что знает этого человека, знает как самого себя. Опустился Серафим на землю, но человек тот по-прежнему был недвижим. Тогда коснулся осторожно Серафим крылом своим сияющим зениц его и отверзлись те. Задрожал человек испуганно и ... воззрился на Небесного Жителя, явно его улицезрев (чего доселе не бывало). А узрев, на дорогу пал, будто стыдясь своего недостоинства.

Желая ободрить богобоязненное это создание и поднять от земли, прикоснулся Серафим к челу его, и человек начал с испугом озираться вокруг, оглушенный чем-то до того неслыханным и невиданным, словно бы разом обретя и слух и зрение. Прикоснулся Серафим к устам его и заговорил человек едва слышно, зашептал, запел молитвы и славы Господу, задышал часто- часто... И вдруг содрогнувшись вскинулся, схватился за грудь и замертво повалился в дорожную пыль. Смутился Серафим от такого исхода встречи их, взмахнул крыльями, пытаясь вдохнуть в несчастного животворные силы...но напрасно.

Тогда выхватил Серафим из-за пояса, Божественный угль, распахнул взором ребра умирающего и водвинул вместо истлевшего сердца, свой небесный оберег.

И ожил человек. Ожил, открыл глаза и увидел над собой... лишь месяц молодой, да частые звезды... Серафим же наш уже далече был, поспешая на зов сродников своих.

Ангелы, обеспокоившись долгой его отлучкой, и желая скорее получить от Серафима весточку, запели псалмы печали. По уставу же небесному каждый Слуга Божий в пути затерявшийся, услышав псалмы те, должен был немедля вернуться в дом свой к товарищам.

Увидели Ангелы Серафима, просияли и кинулись к нему с объятиями , да расспросами - отчего в пути задержался, где был, нашел ли душу заветную?! Обо всем им Серафим поведал, все что видел рассказал, только вот об избранной душе не знал, что и говорить.

Встретил, - говорит, - я братия человека одного странного на дороге, не было рядом с ним ни губителя, ни хранителя и помог ему с земли подняться и не скончаться, но разве то спасение?! То лишь человеколюбие, не боле. Заволновались при этих его словах Ангелы и просили рассказать о встрече той подробнее. Он, как на духу, все им и поведал. Выслушали сотоварищи его и возвеселились. Ты, - говорят, - Серафимушка, нашел ту душу, что искал и дал ей жизнь новую! Есть на то верные приметы и знамения! А без опеки человек тот был оттого, что тело его спало, на дороге же Дух его блуждал - никем и ничем не связанный. Так что ныне явился в мир новый пророк с огненным сердцем.

Тут почувствовал Серафим некое изменение в себе, повел крылами, а их, глядь, не четыре - а все шесть. Вот как незаметно совершенносветие свершилось!

Ну, тут уж, такая радость меж ними засияла, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Серафим же от преизбытка любви душевной, решил немедля отправиться в Царствие Небесное к Господу Богу, чтоб великие хвалы ему принести и принять благоговейно любое, пусть самое наитяжелейшее послушание.

И как ни уговаривали его Ангелы, остаться с ними вместе в том святом укрове хоть до зорьки ясной, отправился в путь.

Поднялся он над землей высоко, потом еще выше, а потом воспарил выше звезд ясных. Так пролетел он первое небо, добрался до врат, что Архангелы охраняли и тут...

Словно поджидали его окаянные.

Темной тучей, окружили его со всех сторон неисчислимые полчища нечисти поднебесной. Преградили ему дорогу домой, воют, скрежещут, стихию воздушную сотрясают,... И началось здесь у них великое противостояние. Урона Серафиму бесы нанести никак не могут, ибо он Слуга Божий, но и дальше не пускают - вроде как в полон взяли.

Серафим уж и так и этак, и молитвой их, и Силой своей, да все напрасно... Одного, двух светом ослепит , трех, четырех Именем Господа поразит, выпадут они из хоровода дьявольского, а их место еще более злобные демоны занимают.

Только тут понял Серафим, зачем Богородица ему в дорогу чудесный угль дала, да поздно, ни угля Истины, ни дружины ангельской рядом нет! А бесы все наседают, кружат, гнев и страх в нем пытаются пробудить и силу животворной любви погасить.

Вдруг, откуда ни возьмись, прямо в скопище бесовское птица огненная ударила, а следом еще одна, и еще, и еще... Полчище нежити от такого нежданного нападения вмиг и рассеялось. Серафим же, чудесной помощи птиц пламенных пресильно благодарной, немедленно далее сквозь небеса отправился. Летит он и все уразуметь пытается, - отчего посланцы чудесные не от Престола Божьего на злодыхателей обрушились, но снизу, будто с земли клином огненным поднялись. Дивится удивляется, а рядышком с ним летят-звенят крыльями пламенными други его неизвестные.

Тронул Серафим одну из птиц крылом своим и ясно представился ему человек, толпою многочисленной окруженный, и смело ту толпу Истиной обличающий, Истину возвещающий и по Истине взыскующий.

И увидел Серафим, как взмывали из сердец неотмирного вестителя и тех, кто шел за ним - птицы-молитвы жаркие. И узнал Серафим в человеке том, крестника своего земного...

Тут как раз добрался он до обители своей пресветлой. В благодарственной молитве омыл чело и крылья сиятельные, а затем, как и надлежит Ратнику небесному, отправился к Престолу Вседержителя, чтобы послушание себе новое испросить и новой премудростью от дыхания Господа напитаться.

11 сентября 1999 года.

Александр Антонов.

Каждый год в Святую ночь, собираются Ангелы всей земли в условленном месте. Великую Литургию отслужить, да друг друга повидать, о том - сем побеседовать.

Вот приспела пора праздника святого и собрались ангелы из близка-далека на остров Валаам, что на севере государства Российского, укрывшись скалами лесистыми, возлежит. Слетелись взором неуловимые в нерукотворный и невидимый Храм Божий, встали по чину, как полагается, и начали Великую Литургию ангельскую свершать. До рассвета с любовью и радостью славили Господа, а после службы, затемно еще, собрались они на опушке вековыми кедрами осененной, развели костер из шишек, бересты да молитвы доброй, уселись на валуны мхами устланные и повели беседы благодатные, неспешные.

Сказы чудесные друг другу дарили они, как иные драгоценные камни дарят, песнями добрыми тешились, мудростью, да воинскими секретами делились.

Был среди них Херувим - ратник великий, опытный. Дошел до него черед сказ сказывать и поведал он сродникам своим такую историю.

- Случилось это, когда мне первое послушание на земле Господом было указано. По младости приставлен я был к старшему Ангелу Хранителю, давно в деле спасения душ человеческих подвизающегося. Дело мое было самое простое - у наставника учиться уму разуму, пытаясь в меру сил добро и любовь в душу оберегаемую, вливать. Со вниманием и прилежанием, относился я ко всему тому, что рассказывал мне и объяснял учитель мой. Заметив радение мое искреннее, даже в делах малых, стал Ангел Хранитель с большим доверием ко мне, совсем еще желтокрылому, относиться.

И случись тут на беду, предерзкое наступление легионов бесовских на одну из светлых обителей небесных. Наставник мой, очень обеспокоился тем известием, и стал к Престолу Жизнеподателя прошения воссылать, чтобы его Ратника на брань правую отправили, а душепопечение на меня, как на достойного сего послушания возложили.

И было по слову его.

Благословил Господь меня на послушание, успокоив тем, что дается оно всего до зорьки земной, ибо человеку, Ангелом, учителем моим, хранимому, осталась только ночь до отшествия из суеты сует в мир вечный.

Вот оставили меня одного с оберегаемым и, без утайки открою, обеспокоился я, ведь первое послушание оно всегда самое-самое.... А раз обеспокоился, часть силы над душой человеческой потерял...

Время вечернее, позднее, скоро ко сну семейству христолюбивому отходить, вдруг стучится в дом хранимого моего - кто-то, громко и властно. Отворил он двери, а на пороге младший брат его единоутробный. Брат же тот имел несчастие о воле праведной не радеть, и оттого в цепях у похотей своих ходил. Все, что имел, расточил он. И давно уже жил от милосердия старшего брата своего, ровным счетом ни о чем, не заботясь, кроме как о затмении собственного разума. Вот и нынче пришел он под кров брата своего, пришел в безумии хмельном, никак недостойном Создания Божьего. И стал по наущению Врага Жизни Вечной, глумиться над верою и богомольностью старшего брата своего.

Как не сдерживал я сердце оберегаемое, как не увещевал душу неопытности моей препорученную, не сдержала душа сердце и предало сердце себя ярости. С гневом прогнал он несчастного брата своего прочь. После же, в затмении духовном еще долго бранился он худыми словами на неблагодарность сродника своего, и под спудом немирности этой с небрежением помолился перед сном.

Только заснул он, как выскочил вдруг, откуда ни возьмись, бес с черным свитком в руке косматой. Вопит, ликует, пламя изрыгает.

Вот - кричит, - и попался! Моя душа! С этаким грехом не пройти ему мытарства, как пить дать не пройти! Хочешь, не хочешь - наш он и точка.

Слышу я все это, но сам и глазом не веду, будто и нет его, всегубителя. Побесновался он, позлобствовал, да и говорит: "Ну, раб Божий, коли тебе нравится, можешь над своим неспасенным хоть всю ночь простоять, а я устал годы долгие бороться с тупым благочестивцем этим, потому отправлюсь-ка я в темный край, на угольную гору где братия мои ночи напролет веселятся. Отпраздную с ними викторию сию. Ну а ты, ежели заскучаешь, прилетай к нам, мы гостям завсегда рады".

Захохотал страшно, сунул свиток черный за пазуху и был таков.

А я, потерянный, стою у изголовья спящего моего послушания и не знаю, что делать, как быть. Попытался было будить его, так он и в ус не дует, с бока на бок, словно блин масленичный переворачивается, на снах сладких почивает, а только того не ведает, что по утру от удара скончаться должен, а значит с нечистой совестью предстать перед Господом. Думал я думал, и ничего лучшего не придумал, как вслед за бесом отправиться, душу бессмертную из полона выручать. Ну, думаю, будь что будет, но если Судия Небесный благословит, удастся мне и беса в бою осилить и список грехов вверенного мне человека у него вырвать, а значит от ада сердце это, хотя и не сдержанное, но боголюбивое уберечь. Ну, а бес надо мною верх возьмет - не велика потеря, кому этакий растяпа-херувим нужен.

Укрепившись помыслом таким, оставил я дом тот и отправился искать темный край и гору угольную. Взлетел в небо, огляделся - пустынно вокруг и никого из семьи нашей ангельской, чтоб совета испросить можно было, не видать. Только вдруг вижу по небу темные стежки- дорожки змеятся, едва различимые, и все они в одну сторону тянутся.

Смекнул я, что это должно быть сыны тьмы в небе отметились, и вослед им направился.

Лететь недолго пришлось. Показалась вскоре гора угольная, на коей ни лес не растет, ни птицы не летают, ни зверь не живет. А сбирается на ней издревле нечисть всякая на шабаши гнусные, да на гулянья безбожные.

Опустился я у подножия горы адовой, да и схоронился в терновнике колючем, до времени. Стал прислушиваться, и оторопь недостойная ангельского звания меня взяла от того жуткого воя, что по горе катился перекатывался. Сотворил я трижды крестное знамение, восславил в молитве Силу Создателя и обратился к нему за помощью. Немедленно робость постыдная меня оставила, а сила пресветлая в члены вошла и меня укрепила. Прояснилось вдруг чудесным образом, то, как должно поступить мне.

Принял я облик страшный львиный, один из шести нам, херувимам, Господом дозволенный, приник к горе угольной и весь от кончиков крыльев до гривы звериной исчернился. Оглядел себя строго, не осталось ли чего ангельского явного и в этаком жутком обличье, с ветерком полуночным, отправился к вершине веельзевуловой.

Для всех в мире живущих, но ко злу не причастных - вершина та, что днем, что ночью виделась мертвой и пустой, но для окаянств степеней разных служила она укрывищем надежным и злостеприимным.

И вот, Божием заступничеством укрепленный, пересилил я внутреннее отвращение к открывающейся предо мной скверне и, под личиной отпавшего, опустился на гору. Опустился, рыкнул пострашнее, и отправился, надеясь лишь на небесное провидение, нужного мне недруга сыскивать.

Иду и вижу, вокруг огромные корчаги с хмельными водами стоят, костры трещат и стенают будто живые, земли же не видать, под ногами словно ковер из змей шипящих, а зловоние вокруг такое, что с непривычки можно и пасть бездыханным. И у каждой большой корчажины или игра идет, или прескверные хороводы ведьмаков с ведьмами кружатся.

Стоят бесы вокруг костров с чашами, пьют, друг перед другом бахвалятся кто сколько зла за день свешил, кто кого совратил, обманул, оклеветал... Рассказывают вещи бесстыдные и воют, хохочут, падениями чужими упиваются. Но наипаче других злокровеных рассказчиков тех чествуют, кто сумел души чистые, боголюбивые в грехе вымарать.

А после еще торговаться начнут, скупать - продавать. Кто из лиходеев пожаднее скупает недорогие свитки тех людей, что один грех смертный на себя приняли, кто побогаче берет свитки человеков на бессмертии своем многие грехи запечатлевшие, а иные и вовсе без разбора души скупают, лишь бы было чем душу на мытарствах очернить и полонить. Так и мелькают - свитки, золото, заклятья редкие злодейственные и прочий прах поднебесный. Самое же печальное, братья мои Ангелы, что там вместе с бесами, как равные, бродит семя Адамово, люди-нелюди, души свои сатане заложившие, образ свой вечный разорившие...

И вот среди этакого непотребства, подошел я осторожно к самой шумной и огромной толпе бесов, что толкались вокруг демона старого, седого. Смотрю, играют.

Игра дикая, вздорная - старый бес, всему действу глава, крутит, гоняет без устали серебряную монету под тремя панцирями черепаховыми. Остальные же все, глазами туда-сюда, туда-сюда, за монетой наблюдают. Быстро крутит он, и не усмотришь, - потом вдруг прихлопнет монету панцирем и вопрошает: "Где она?!"

Замрут все в предвкушении.... И какой-нибудь демон из толпы, не выдержав, обязательно укажет на один из панцирей, тут она, тут! И кидает под ноги седому бесу монету золотую, а седой, с лукавой улыбочкой, не спеша, поднимает указанный укров и... Хохот адский, брань, оскорбления, со всех сторон слышит павший ангел, ибо нет там монеты. Проигравшего же, не жалеют бесы, по обычаю своему, но унижают, хулят, а коли нет у него больше золота, и вовсе норовят дать тычок иль затрещину и потому, спешит убраться несчастный игрок оттуда восвояси...

Помню, долго мучился я в толчее бесовской все выглядывая нужного мне душегубителя и никто, на удивление, за то время не смог обыграть старого демона. Вдруг слышу, как на очередное вопрошение седого совратителя, отзывается некто, чей голос знаком мне. Взглянул я на говорящего и признал в нем искусителя души, Господом мне доверенной. А недруг мой, как и все бесы до него, кушем большим и легким прельстившись, никого вокруг не замечая, монету за монетой проигрывает.

И вскорости все золотишко свое подчистую он проиграл, задрожал, зарычал, вытащил из-за пазухи черный свиток и швырнул его под ноги старого лиходея со словами: "Вот последняя ставка, труд пятидесяти лет, душа сия нынче кончается, с неотмоленным грехом на мытарства пойдет и потому нам отойдет. Вот ставка моя. Принимаешь?!"

Усмехнулся седовласый бес и давай монету серебряную под панцирями гонять, а собрание окаянное гудит одобрительно - вот мол игра, так игра, дотла, до дна, до конца.

Завершил тут седовласый мошенничество свое, "где, - спрашивает, - монета?!" А мой-то супостат, натужился весь, сжался, какие-то заклятия бормочет - жуть. Старый бес снова, "где монета брат?!" Взвился брат его (если помнят еще отпавшие, что есть братство), подскочил к срединному панцирю, "вижу, - кричит, - здесь, здесь" и покров черепаховый отбрасывает, а там... пусто. Заверещала толпа разом и бросилась с упоением топтать несчастного сотоварища своего.

Я же с ужасом взираю, как свиток мне столь необходимый, старый демон спокойно убирает в торбу свою, куда, до того, все выигранное прятал. Эх, думаю, была не была, Господь меня не оставит и силу свою, когда время настанет, явит, так, что самое время.

Выступил я вперед и зарычал: "Хочу, седой брат, сыграть разом на все Тобой нынче выигранное." Загудели, завизжали восхищенно бесы вокруг. Седой же, ничуть моему желанию не удивившись, одобрительно кивает и мне отвечает: "Всегда сладостно видеть высокую гордыню, столь измельчавшую в наше время. Готов я все поставить на кон, если ты брат, поставишь то, чего нет у меня в торбе".

Так и обмер я, вот уж растяпа так растяпа, о ставке то и не помыслил, позабыл.... А бесы вокруг суетятся, ворчат: "Чего мнешься, показывай, чем богат!". Что показывать - нечего. Развел я крылья от огорчения и вдруг, из под левого крыла сияние выплеснулось. Бесы вмиг притихли. Ну, а старший заправила, уважительно говорит: "Ого, да у тебя, брат, верно, есть то, чего у меня нет. Высокая ставка - перо херувима. По всему видно, что ты великий воитель, раз такими трофеями владеешь". Я же стою, ни жив, ни мертв и ума не приложу, как я пропустил перо это?! Но верно нет, худа без добра.

Не моргнув глазом, вырвал я от себя перо, огнем света полыхающее и положил его залогом перед демоном. Тот же, немедленно панцирями вооружился и начал сребреник, аки вечного странника, гонять. Только я и не гляжу на стропотство это, но молюсь Господу и силу Его призываю.

Седой же бес, погоняв порядком монету и головы соратаям своим совсем запутав, остановился и спрашивает: "Где, сребреник?! Отвечай воитель". Тут, возьми я и скажи (вот она сила то небесная, не всегда красна, но всегда впору): "Нет, монеты там вовсе". Заклекотал демон победно и поднял левый панцирь, а там ничего, он - правый, тоже ничего, срединный - тоже нет.

Тут неописуемая бесофония вокруг поднялась, одни меня бесстыдно и подобострастно восхваляют, иные над бывшим кумиром злорадствуют. А демон седой, глазами безумно вращает, на себе власы рвет: "Не может, этого быть, - ропщет, - Сребреник мой, самого князя тьмы подарок, на крови выкованный, изменой укрепленный! Никому не под силу тягаться с его силой! Это я сам, его обронил, а вы скопищем бестолковым притоптали. Дайте мне последнее слово, уж я отыграюсь". Пошумели, покричали бесы, а потом сошлись все вместе, пошушукались и мне говорят: "Ты среди нас демон новый, власти твоей мы еще не ведаем, а потому, если хочешь выигрыш получить, сразись с нашим братом еще раз, чтоб все по закону было. Только теперь не он, а ты на кону хозяином будешь". Бросили мне монету золотую, давай начинай мол.

Что тут поделаешь, нечестие явное, но на то они и слуги лжи, чтоб клеветать и обманывать. Положился я на милость Господа нашего, и, как умел начал золотник под укровами катать. Противник же мой с монеты глаз не сводит, в ожидании лукавства моего, а я бесхитростно игру веду, честно, по-другому ведь и не умею. Катал золотник, перекатывал, да и решил окончить преглупое это дело. "Ну, - говорю, - где монета?!" Седой бес, глазами сверкнул, поколебался и молча указал на правый панцирь, хотя золотник на его глазах я под левым оставил. Я, было, подался открыть укров, но седовласый заверещал пронзительно: "Не трогай, не трогай ничего, ведаю эти ковы! Посмотрите братья мои, там ли монета".

Подскочили ко мне бесы, оттеснили в сторону, сами подняли правый панцирь, затем срединный, а потом и левый, где монета и крылась. Тут злобный враг мой завыл, пал на ковер змеиный и биться от бессилья начал. Я же, перо огненное на место водвинул, торбу со свитком подхватил, поднялся в небо, да и был таков.

Лечу и внутренне трепещу весь, а ну как не успею, до рассвета совсем ничего осталось, уже и воздухи пробуждаться начали. По дороге бросил я торбу окаянную, свиток один лишь из нее взяв. Ветром из меня пыль угольную выдуло, так что на пороге дома желанного был я уже в собственном облике. Влетел поспешно в опочивальню, души хранимой и вижу, что человек тот премирно спит, не чуя окончания меры жизни своей.

Осерчал я очень, о чем до сих пор сожалею и в чем винюсь перед вами. Подошел к нему и хлоп, свитком с преткновениями всей жизни его, прямо по лбу. И чудо, очнулся он ото сна, вскочил, в глазах ужас, кинулся под образ Спаса Нерукотворного. Со слезами стал избавления от грехов просить, да за брата виниться. Совесть очистил свою молитвой покаянной, начал с колен подниматься и рухнул навзничь, испустив дух.

А я уже рядом, взял душу боголюбивую от силков адовых спасенную под крыло, обогрел, успокоил и смело с ней через девять дней на мытарства отправился. Нынче же, братья, душа та, в светлых обителях пребывает, последнего Суда без страха ожидает, за что Господу великая слава и радование.

8 ноября 1999 года

ЖУЧОК

Мне как-то крестный, еще маленькому, историю поведал такую.

Жил-был древесный жучок, самый обычный-преобычный, махонький, меньше ногтя. Жил он в дереве, питался деревом и ни о чем таком недревесном и думать не думал. Но вот раз пришли лесорубы, срубили дерево под корень и-и-и началось. Пилили, строгали, точили, лаком покрывали, до смерти жучка перепугали, чуть не раздавили, чуть не задушили, почти калекой-сиротой оставили (это так он сам о своей участи думал).

И вот долго ли коротко ли, как тихо стало, выглянул наш жучок на свет божий... да и обомлел, вокруг свечи горят, смолой пахнет, за спиной поет кто-то, а прямо перед ним люди на коленях стоят и поклоны кладут. Испугался сперва-то жучок, обратно было в норчонку полез, да передумал. Выглянул снова и... так вдруг ему сладко стало и горячо, просто жуть, захотелось ему всеми шестью лапками сразу потянуться так, чтоб захрустело все, чтоб лопнуло внутри, чтоб дало волю ему - Жуку-древеснику, Жуку-богу, которому сами люди и свечи ставят, и поют, и молятся...

С этих самых пор стал себя жучок Богом считать, как заслышит пение, как учует ладан, так к людям, чтоб уважить их, и выйдет. А они уже на коленях все: кто плачет, кто шепчет что-то, кто земные поклоны кладет. Всех строго жучок оглядит, кому грех простит, кого пожурит для острастки, кого приласкает, а на кого и прикрикнет. Славно стало теперь жучку жить, почувствовал он Власть великую, безмерную, да и возгордился тоже безмерно.

Редко реденько "на людях" появлялся он, выйдет разве, если целую ночь его зовут, да в колокола бьют, усиками покрутит этак милостиво, но сурово и обратно в покои свои деревянные подается, чтоб отдохнуть от суеты и дел мирских.

Вот раз так-то выглянул он, чтоб благословить и наставить на путь истинный паству свою, да и не заметил, как старушка древняя к нему с платочком подлезла, не успел жучок и разгневаться, как старушка его хвать в платочек, да и раздавила, а сама бормочет конфузливо : "Ишь чего выдумал нехристь, в Распятии дырки делать, да дерево крошить. Надо батюшке сказать, чтоб морилки принес, а то бестии эти вмиг Крест Святой сточат, мокрого места не оставят".

Ходила она так бормоча меж людей склоненных, вынимала огарочки из подсвечников и бросала их в мешочек малый, что на поясе держала. Так и шла старая, дела верша неотложные, платочком пот со лба утирая, да крестясь на темные иконы привычно и чинно.

Как-то Ангел чистый и ясный пролетал над страной снежной, холодной, далекой. Устав от чего-то, решил он отдохнуть и опустился облачком мягким в Храм Божий прямо через колодец, что вместо купола зиял над окрестностями. Свернулся там калачиком среди ледяной опустелости, полустертых фресок, да искореженных балок и уснул.

А как пробудился (ведь ангелы отдыхают не так как люди - одна их ночь - наше десятилетие), так с удивлением увидел, что путь, по которому слетел он в Храм, исчез, не на страх, а на совесть перекрыт полным, могучим, с тяжелым золотящимся крестом куполом. Вокруг же него свечи, люди, шепот, служба распевная идет, обернулся - а за спиной новый иконостас вверх вскинулся. Поднялся Ангел над прихожанами, улыбнулся им и прочь, в двери, узорами чугунными изукрашенные, было подался, а выйти-то не может, попробовал он выбраться через окна семицветные - тоже невозможно: не над, не под, не сквозь... Ни одна дверь, ни одно оконце храма, а стены уж и подавно непроходимы были для Ангела, потому как дом Отца его Небесного был уже изнутри прокопчен изрядно, запачкан тайнами грешными людскими, да помыслами случайными, отвратными и пустыми.

Вот и пришлось остаться Ангелу в Храме тесном, где едва мог он повести-взмахнуть крыльями своими светлыми.

Первое-то время слушал он молитвы, литургии и проповеди, помогал, кому мог помочь, исцелял тех, кто верил в исцеление, успокаивал кающихся и печалящихся, советы давал душам сомневающимся... Хорошо это было, да только пошла гулять по тамошнему краю молва о чудесах, что сами собой в Храме творятся. И столь многие толпы вскоре стали прибывать в Храм тот за избавлением от недугов телесных и ран душевных, за крещением и отпеванием, что неуютно, тяжко стало там Ангелу.

Десятки восковых огней слепили и ожигали его день и ночь, дым кадил, душил его, а толпа, упрямо прибывавшая на глазах, истовыми безумными молитвами своими не давала ему ни покоя, ни радости. Люди жадно вдыхали и впитывали его силы в себя (ведь ангелы никому не могут отказать в помощи), отдавая взамен лишь свои страхи, грехи и болезни. Запечалился Ангел, отяжелел, ссутулился и даже темнеть начал от пота смрадного дум человеческих.

И воззвал Ангел к Небу, и было Слово ему о том, что всякий человек: святой ли, грешный ли, мудрый ли, глупый ли - в любой день и час мог освободить и вынести его из Храма, но... лишь вместе со всей тяжестью того, чем уже опалили Ангела люди.

Возрадовался вести сей Ангел и, обнадеженный, стал говорить с душами верующих, но лишь немногие могли услышать его, иные же и не хотели слышать, хоть и могли, а прочие не могли ничем помочь, ибо привыкли лишь просить, не давать. И не было среди них того, кто смог бы на плечах своих выдержать всю светлую легкость Ангела и всю каменную тяжесть человеческих грехов, осевшую на невидимых крыльях его.

Растерялся тогда Ангел, затрепетал аки голубь в силках вязких, забился изо всех сил в суровых храмовых стенах, заплакал слезами чистыми и сладкими, словно мед, а потом... присел на сомом верху у окошечка и успокоился обреченно.

Тут заметил он вдруг, что прямо напротив, тоже у окошечка, сидит да глядит на него, лик в лик, какой-то чужой, неведомый ему ангел. Крылья у того другого словно из угля сделаны, чело словно из огня сотворено, а глаза словно из меди и каменьев драгоценных. И голос того чужого ангела, неведомо как, уже в душе Ангела Божьего переливается, да звенит. И шепчет голос о том, что Храм можно покинуть лишь уподобившись стенам его, стать темным и пройти сквозь темное, чтоб обрести свободу. Но для избавления от всех оков надо тотчас же воздать по справедливости тем, кто так долго мучил и истязал бессмертный ангельский дух. А если не может воздать ангел людям ненавистью, то пусть воздаст презрением и того для освобождения будет достаточно.

Тут махнул неведомый крылами своими блистательными, и представилось светлому Ангелу то, что свершится вскоре. Увидал Ангел самого себя в Храме, только Храм стал Адом, могилой каменной, где сиятельную плоть и сердце его грызут без жалости и без совести маленькие коленопреклоненные черви. И нет его боли ни конца ни края, нет ему утешения, нет опасения и нет правды...

Дрогнул Ангел, обратил в ужасе взор свой вниз, на склоненных перед образами людей и... отчего-то вдруг улыбнулся. Не ощутил он в сердце ни ненависти, ни страха, ни презрения. Не жаль ему было целительного света своего для несчастных сих, раз так мало в них самих этого света. Поднял Ангел глаза свои на то место, где только что сидел тот другой и никого не увидел, словно и не было его вовсе.

И вот, долго ли коротко ли, а только как-то раз в день воскресный пришла в Храм тот женщина одна и привела с собой дочку, девочку малую. Лет девчушке было не более трех от роду, синеглазая, большеротая да смешливая. Пока матушка ее свечки перед Святыми Угодниками ставила, она, постреленок этакий, успела весь Храм с ног до головы оглядеть и зайку солнечного у одного из окошек высмотрела. Улыбнулась, ручонками маленькими к нему потянулась, а зайчик тот словно услышал ее, и прыг - прямо ей под ноги. Она и давай, стрекоза, ладошкой его ловить, радоваться. Ловит и отпускает, ловит и отпускает и смеется, ровно колокольчик полевой на ветру. Тут ее матушка подошла, взяла строго малышку за руку и к дверям заспешила. Девчушка ножками упирается, чуть не плачет, не хочет от зайчика уходить, одного там бросать. Обернулась она у самых дверей, увидела зайчика одинокого на плитах каменных оставленного, и вдруг глазенки свои синие распахнула и давай ладошкой махать, зайчика подзывать, а тот словно опять услышал ее, прыг ей под ноги, прыг на ладошку, прыг в глаза глубокие. Тут девочка изо всех силенок зажмурилась, даже в локоток от старания уткнулась и с матушкой из Храма выпорхнула. Только порог они перешагнули, как открыла она глазки свои, отвела локоток и засмеялась.

И тут вдруг осветилось все, словно в разные стороны сотни солнечных зайчиков брызнули, то наш Ангел крыльями своими повел. Поднялся он над Храмом, вздохнул полным сердцем и уж совсем было улететь собрался, как вдруг остановился, покружился на одном месте, да и обратно на землю опустился.

Не забыл он о той боли, что успел принять от людей, но и о страданиях человеческих помнил. И решил Ангел с благословения Божьего остаться с девочкой синеглазой, помогать ей, наставлять и хранить ее. Так и слетел он солнечным зайчиком ей на плечо, ведь ангелы никогда не покидают тех, кто их любит.

1998 - 1999 год

Александр Антонов