Местный компонент в творчестве писателя

 

С тех пор, как я приехала в Карелию, я знала всегда, что "местный компонент" - это Ортьё Степанов, Пекка Пертту, Яакко Ругоев, Виктор Пулькин... Они настоящие местные, без примеси. Они здесь родились.

А вот мой коллега Володя Судаков - пришлый. Местный компонент "Сортавала" в его творчестве прорастает и прирастает с кровью. Такова уж видимо, участь всех пришлых. Тем более, писателей.

С другой стороны, белые ночи Достоевского и белые ночи Гоголя - это местный компонент или какой? А "местный компонент" в творчестве Набокова? Являются ли им реалии городков и местечек, обрисованных писателем в путешествии Гумберта Гумберта и Лолиты?

Грузинские художники, поселившиеся в Петрозаводске, изображают улицы и пейзажи Карелии, но "местного компонента" в картинах от этого не прибывает. "Местным компонентом" остается Грузия. Этот южный колорит не вытравить в картинах художников. Да и нужно ли? Ведь это другой взгляд на местный компонент. И он очень интересен!

Листаю брошюру о "местном компоненте", выпущенную в 2006 году Министерством образования РК. Задумываюсь, почему мелькают те фамилии, а не эти? Слишком частые совпадения иных фамилий заставляют увидеть ту же "интригу", что характерна и для всей нашей жизни. Влияние на этот "местный компонент" чьей-то частной "политики".

И всё же - что такое "местный компонент" в творчестве писателя? География, т.е. территория, где я живу и работаю? Тема моих публикаций? Атмосфера, в которой создаются произведения? Моя алма матер журнал "Север", где я могла реализоваться как литератор? Или в более широком смысле - Д о м. Мой Дом.

В таком случае закономерен вопрос: удобен ли этот дом для меня? Способствует ли он моему развитию, или, напротив, сужает мои горизонты, мою творческую свободу, является преградой для писательского становления?

Само понятие "местный (региональный) компонент" возникло, на мой взгляд, в последние двадцать лет, то есть в период реформ и во многом связано с разрушением привычных связей, уклада, в частности, таких объединяющих понятий, как: "советский гражданин", и "моя родина - СССР". Теперь каждому полагалось иметь свой "местный" дом и этот мой дом должен был стать для меня важнее общего дома.

Когда в 1971 году после окончания журфака МГУ я приехала в Петрозаводск, для меня так вопрос, естественно, не стоял. Но все же я, в недавнем прошлом жительница средней полосы России, не могла не заметить специфику места, где мне предстояло жить. Эта специфика выражалась прежде всего в двуязычии: в названиях магазинов, учреждений, улиц... на русском и финском языках. Были здесь и свои специфические культурные учреждения: ансамбль "Кантеле" и Финский театр, которые я стала с удовольствием посещать. Ведь в "Кантеле" звучала музыка замечательного дуэта кантелистов Эрика и Эйлы Раутио, а в театре играли замечательные артисты - Елизавета Томберг, Дарья Карпова, Паули Ринне, Орво Бьёрнинен, Эрна Берг, Пекка Микшиев... И вообще город пришелся мне впору - как перчатка по руке. Зеленый, чистый, компактный - у воды (что было для меня небезразлично, поскольку я - знак воды). Город настроения: то дождь, то солнце, то светло (белые ночи), то сумрачно (темные дни), то ветрено, то тихо... При всей моей непредрасположенности к холоду, смена и колебания настроений природы в Петрозаводске были мне близки и сочувственны.

В то время я жила в маленькой уютной гостинице обкома партии на улице Свердлова. Интересных людей здесь останавливалось немало. С одним из них, писателем Вячеславом Опариным из карельского поселка Пряжа я вскоре познакомилась. Он произвел на меня впечатление бывалого человека, много знал, интересно рассказывал. Его "конек" - первопроходцы русского севера. Запомнилось: русские пришли на север в десятом-одиннадцатом веках. Это были беглые холопы, монахи, свободные переселенцы... Особенно поразили меня рассказы Опарина о северном жемчуге. Оказывается, за столетия на Руси его скопилось огромное количество: он шел в основном с севера, из рек и ручьев нынешней Карелии и Кольского полуострова, отличался серебристо-белым цветом, особо ценимым норвежскими купцами.

Пройдет какое-то время, и я увижу этот жемчуг на головных уборах поморок старинного села Сумский Посад, что в Беломорском районе. Но до этого еще далеко, а пока... Пока мне как новоселу, "переселенцу" предстояло пройти "боевое крещение", которое организовал местный абориген, будущий детский писатель, а в то время мой коллега по молодежной газете Владимир Данилов.

Мне предстояла первая командировка, и выпала она в самый северный район Карелии - Лоухский. Стояла середина сентября, в Петрозаводске царило бабье лето, но Володя советовал не доверять обманчивой карельской погоде и приготовиться к встрече с суровыми северными условиями - заморозками и, возможно, даже со снегом. Вместе с фотокорреспондентом газеты они снарядили меня валенками, полушубком, и вот, упаковав все это в сумку, в толстом шерстяном свитере и лыжных ботинках я поспешила в аэропорт.

Стоит ли говорить, что Лоухский район встретил меня двадцатью градусами тепла, и все дни командировки я страдала как от жары, так и от сознания, что стала слишком легкой добычей местных газетных зубров.

Непривычно длинные осенние и зимние вечера невольно побудили меня взяться за перо: знакомых у меня тогда было не так уж много, зато досуга... Короче, нужно было чем-то занять себя, и я начала мало-помалу писать, пробовать свои силы в жанре рассказа. Естественно, заинтересовалась творчеством местных писателей. Они писали просто, понятно, доступно, авангардизмом и прочими "измами" здесь явно не пахло. Исключение составлял, пожалуй, лишь Виктор Иванович Пулькин с его сказовой манерой письма, круто замешанной на фольклорной основе. Я долго не могла привыкнуть к цветистости и многоголосию его языка по одной простой причине: для меня магия северной народной жизни с ее легендами и поверьями была во многом непознанной, он же, будучи уроженцем этой земли, впитал ее, что говорится, с молоком матери, буквально купался в ней, упиваясь богатством сочного народного языка, становясь его сотворцом:

Я продолжала знакомиться с писателями Карелии, в "Комсомольце" появились мои первые литературные этюды, рассказы-очерки. Один из них - "Жидкий лед" - о становлении молодого писателя - я посвятила своему коллеге, а ныне члену Союза писателей России Константину Гнетневу. Профессионалы мой рассказ раскритиковали (и правильно сделали!), но и была и польза: я поняла, что литературному ремеслу, как и всякому другому, надо учиться. Посещала студию Дмитрия Гусарова, секцию детских писателей, которую возглавлял Юрий Дюжев. Через некоторое время Ю.И. Дюжев от имени секции рекомендовал мой сборник рассказов "Главная подруга"* в издательство "Карелия". Года через два книга вышла. Теперь-то по происшествии времени ясно, что это скорее рассказы о детях для взрослых, чем для детей. А вот настоящим детским писателем в Карелии был и остается Володя Данилов: недаром дети так любили его рассказы, а я любила выступать с ним в школах и слушать вместе с ребятами байки завзятого путешественника.

Разумеется, я хотела как можно скорее стать "своей" на моей новой родине, но чувствовала, что все-таки во многом остаюсь "пришельцем", что я - и здешняя природа существуем как бы раздельно, и для героев моих рассказов в общем-то не играл роли пейзаж за окном поезда, в котором они так часто у меня куда-то ехали. А вот для уроженца здешних мест писателя Арви Пертту почему-то важно было рассказать, как утром "лес смело подступит к несущемуся по рельсам составу, не будет лиственного чернолесья, болота все чаще станут охватывать дорогу с обеих сторон, корявые низкие сосны взбегут на склоны скалистых сопок...". "Если просидеть всю ночь у окна, - пишет Арви Пертту в своем небольшом рассказе " Ночной пассажирский", - этих изменений не заметишь, даже когда белая ночь своим неверным светом растечется над притихшей землей. Но если проведешь беспокойные сумеречные часы на второй полке общего вагона, увиденное наутро покажется чудом, - словно не только в пространстве и времени произошло перемещение, а в чем-то более важном и непонятном для тебя. В тебе и вокруг - иной мир, иное время, все иное..."

Вот ведь в чем дело, - открывалось мне, - в едином ритме существования, в естественной, как дыхание, связи с природой... Я испытала это ощущение много лет спустя, когда побывала в "объятьях" острова, где камни "растут" прямо из земли, а между ними шныряют маленькие опасные змейки, но летним июльским днем воздух так нежен и горяч, что забываешь об осторожности...

Я много ездила по Карелии, встречалась с людьми - они мне нравились своей честностью, прямодушностью, верностью традициям, скромностью в быту. Герои моих будущих рассказов и очерков станут во многом похожи на них. Я назову только некоторые из моих публикаций: "Самодельный художник" - о "карельском Пиросмани" Евгении Судакове ("Север" .9, 1992), "Блестящий финиш Нины Сташевской" - о знаменитой карельской спортсменке 30 - 40-х гг. ("Север", .9, 1995), "Золушка русского балета" - попытка представить полную драматических коллизий судьбу заслуженной артистки России, балерины Натальи Гальциной ("Север", .2-3, 1997), "Жизнь и судьба Марии Поповой" - о художнице и поэтессе послереволюционной восточной эмиграции (первая волна), долгие годы жившей в Петрозаводске ("Север", . 1-2, 2001); рассказы "Пенсию повысили", "За упокой души" (Сб. "Провинциалка в большом городе", 1991).

В те ранние годы моего освоения северных пространств пришлось мне немало потопать и своим ходом по отдаленным деревням и поселкам Карелии. Так, будучи в старинном поморском селе Сумпосад, я вышагала "Пей-пей" - о детстве моей алтер эго и "Розовый карбас" - об истории Сумпосада (Сб. "Главная подруга"). Рассказ "Мальчик и аметист" родился по мотивам моего знакомства с Волкостровом, "Рукомойник с носиком" навеяли впечатления поездки с музейщиками в Шелтозеро (Сб. "Утренний кофе", 1988) ...

Постепенно "местный компонент" моих произведений усложнялся. Так образ главного кижского храма, вокруг которого шли дискуссии в конце 80-х-начале 90-х, преображался в моем романе "Смерть перлюстратора"* в обобщенный образ России. Ведь тогда широко обсуждалось в СМИ - какой быть России? По какому пути пойти - "консервации", "новодела", химпропитки"? Самодеятельному коллективу народной песни "Хор русских старух" из Питкярантского района мой новый роман обязан как образом русского "древнегреческого хора", так и названием.**

Одна из тем, заявленная в этом романе - борьба старого и нового театра - можно сказать, выстрадана моими, начинающего драматурга, не-сложившимися отношениями с местным театром. Эта же тема продолжится в статье "Раневские против Лопахиных" ("Север", .7-8, 2004), пьесе "Убийство Драматурга" ("Север", . 5-6, 2007). Материал для этой пьесы во многом дала история создания в Петрозаводске "театра Драматурга", выступившего со своим спектаклем на международном фестивале "Ламбушка" в 2000 году.

Атмосфера литературной борьбы, обострившаяся в 2005-2006 гг. в Петрозаводске, в том числе и по моей "вине" (публикациями в газете "Карелия" в эти годы ряда статей и рецензий, посвященных нравственному содержанию труда писателя) стала катализатором создания эссе "Мастер и Фрида"*, главная тема которого - тема вины и ответственности писателя.

И все же мои писательские впечатления в большей степени питались земными соками и токами. Путешествия по Карелии, Заонежью продолжались. Отсюда - молодая северная весна в повести "Горнии высоты" ("Север" . 2, 2000), особенности заонежского ландшафта в рассказе "Фата моргана" ("Север", 3-4, 2004), публикации по проблемам Заонежья в журнале "Север" ("Заонежье: роковая черта", "Север" .10, 1999; "Радиация". "Север", . 9, 2000; "Заонежье сквозь призму "черного квадрата", "Север" . 3-4, 2003).

Тем не менее процесс адаптации при всех этих безусловных плюсах постижения природы, истории края, характеров северян так, кажется, для меня и не закончился. Наверное, дело уже в моем характере, в том, что я не смогла понять (или принять?) роль "местного" в "общем", откровенного лоббирования власти этому "местному". То есть, поселившись в Петрозаводске в начале 70-х, я, жившая в одной из самых многонациональных столиц мира, воспитанная в традициях "братства и равенства народов", столкнулась здесь с тем, что на самом деле понятие "советский гражданин" не является приоритетным (как, например, американский или израильский гражданин), что при прочих равных условиях я как не-местный останусь в проигрыше. И дело, конечно, не в самих "местных", что я сознавала уже и тогда, а в политике, побуждавшей граждан одной страны делиться на "своих" и "чужих", "коренных" - и всех остальных.

Ощущение это с годами не прошло, а как будто даже усилилось, и особенно в последнее десятилетие. Вдруг появились новые понятия, и среди них - "национальный": "национальный театр" (вместо финского), "национальный ансамбль" (вместо государственный ансамбль РК), "национальная библиотека" (вместо публичная библиотека), "национальный писатель" (вместо писатель Карелии)... И вот уже в центральной прессе появляется большая статья известного режиссера Валерия Фокина "Стратегия национального театра" - к 250-летию "Александринки", где через предложение - "национальный": "национальный театр", "национальная драматургия", "национальный характер", "национальная школа", "национальная идея"... И ни разу (!) на протяжении всей статьи - о какой, собственно, нации идет речь.

Поскольку для писателя, не бывает "пустых" слов и звуков, то, естественно, у меня возник вопрос: где я все-таки живу? Ведь "национальный" - то, что принадлежит нации, а нация (по словарю) - это общность территории, языка, культуры... В таком случае получается - русской нации? Но зачем это новое деление, если мы все - россияне? И почему, я, проживающая на территории русской Карелии более тридцати лет, не являюсь национальной писательницей, а мой коллега является только потому, что он вепс или карел? Значит, ли это, что я была и остаюсь чужой на этой земле, где вышли все мои книги, где я стала писательницей? И дом, который я старательно строила все эти годы, на самом деле - не мой?

Разумеется, все эти сомнения не могли не отразиться в моих публикациях. Таковыми, к примеру, являются "Мариуш и пространство", "Опыты билингвизма" ("Север" . 1-2, 2006). Последняя вызвала шквал эмоций и обсуждается по сей день: имела ли право писательница Галина Акбулатова выразить мнение не-национальных, не-местных?

Именно тогда я ощутила в полной мере, что такое "местный компонент" в своей крайней точке (тем более наложенный на среду небольшого провинциального города, где "нашизм" в той или иной степени всегда процветает). "Местный компонент" (в лице "национальных" кадров и "княгини Марьи Алексевны", которая со времен Грибоедова создает местное "общественное" мнение) оказал жесткое давление (куда более жесткое, чем когда-то советская цензура) на меня и журнал "Север", в котором я работаю; высказал желание руководить "не-нашим" писателем, диктовать ему - о чем можно писать, а о чем нельзя.

Так что в каком-то смысле "местный компонент", безусловно, ставил передо мной всевозможные преграды, в том числе - лишая меня моего законного права, продекларированного в российской Конституции, на поддержку профессионального творчества.

Но такова, видимо, участь писателя. Обласканность, создание тепличных условий для него могут быть чреваты, в том числе и творческими потерями. И потому, несмотря ни на что, я искренне признательна "местному компоненту": в сопротивлении холоду (в прямом и переносном смысле), узости местечкового сознания, в отстаивании своего родового писательского права на свободу Слова (а свобода эта не дается декретами, она всегда завоевывается) закалялось мое перо, выкристаллизовывался стиль, который теперь узнают всегда, даже если я пишу под псевдонимом.

Что касается д о м а... Дом - это мир писателя, и он так огромен, что вмещает в себя и перерабатывает всё - и "местный компонент", и национальный, и над-национальный... А также по-читателей и не-почитателей. Последним, на мой взгляд, нужно быть особенно признательными: именно они и создают "крутую" биографию писателю и отличную рекламу его творчества. Но в более объемном и серьезном контексте пространства-времени местный компонент - это умение писателя отразить свое время во всей его сложности и противоречивости. И здесь, как говорится, каждому по силам его.