Критика
13 августа 2009

Американская трагедия русского художника

Яна Жемойтелите. "Побережье времени". Роман, повести, рассказы. Петрозаводск, "Север", 2007

"Жизнь его шла по кругу... как цирковая лошадь".

Владимир Набоков. Картофельный эльф

На авантитуле книги посвящение: "Для всех, кто застал ХХ век. Кто, оказавшись в новом столетии, не может понять, что он делает здесь, среди незнакомых людей..." Да, книга именно об этом поколении - бывших советских людей, у которых был один на всех бедный, неэстетичный быт, одинаковые одежда, книги, пища... "Ах, картошка, объеденье"денье-денье... Пионеров идеал-ал-ал..." Наши родители и деды, да отчасти и мы, их дети и внуки, объясняясь круглый год в любви к картошке, отбивая ей поклоны во время посадки-прополки-уборки, полушутя"полусерьезно называли себя - "картофельными душами".

Вот и незамысловатая песенка Владимира Высоцкого - о "картошечке с сольцой" - из нашего времени. Это когда не только нас, простых смертных, но и профессоров-докторов, посылали на овощебазы - перебирать гниющую (замерзающую) картошку. И все из нашего поколения знают этот анекдот о профессоре, который в каждый ящик перебранной им картошки клал свою визитную карточку. Наверное, это был первый советский хепенинг под названием "Я не хочу быть картошкой".

Этот протест заявлен и в романе Я. Жемойтелите "Побережье времени" устами братьев-художников Алексея и Валентина Перегородиных, родившихся и выросших в украинском селе еще при Советах, кому писательница доверила представлять свое (наше) поколение:

"Земля сухая, серая... прах! А картофелину бросишь в нее - и сколько же новых клубней!.. Тело из праха, а? Мне иногда даже страшно становится, как будто это вправду человечки живые из земли, а мы их ножом, ножом!.." - говорит Алексей. И его же яростное: "Я не хочу быть картошкой!".

Валентин задумывается о будущей картине: "А что если так изобразить посадку картошки: поле и полное ведро картофельных человечков..." - и тут же готово название полотна - "Триумф картошки". Правда, не понять, чего больше в словах художника - горечи или иронии? А скорее и того, и другого: ведь сильные мира сего испокон века относятся к людям как к картошке: "Чего их беречь? Одних в землю закопаешь, на следующий год еще вырастут...".

В контексте этого прочитывается и название романа: не об уникальном внутреннем времени каждого говорит оно, а о внешнем, побережном, которое древние называли Лето, откуда и пошло название реки забвения, в чью пучину безропотно, поколение за поколением уходят никому неизвестные, все на одно "бледное картофельное лицо" прибрежно-побережные человечки. Возможно, потому, что не находится желающих запечатлеть, сохранить для потомков их жизнь, одухотворить на полотне-иконе их лица.

А ведь могли бы быть и у картофельного народа свои художники. Например, те же братья Перегородины. Но оба они отказываются от родового языка, переходят на язык символов, понятный только избранным.

"Символизация - это бесконечное замещение одного другим, - пишет о символе современный русский философ Федор Гиренок в книге "Путь к очевидности". - В результате замещения символическое отделяется от буквального. Фактического. Создается возможность для третьего. Для превращения символа в симуляцию. Указание на символ выступает как разоблачение чего-то ненастоящего, неподлинного. Когда сталкиваются с символом, уже заранее знают, что столкнулись с подменой. С чем-то игровым. Несерьезным. С тем, что может быть понарошку...".

Скажем, соблазнившись броской, исполненной на грани изощренной художественной виртуозности этикеткой и текучей формой стекла в стиле Дали, покупаешь бутылку французского (грузинского (молдавского...) вина. Пробуешь - ан нет! Не вино то вовсе. Бормотуха какая-то, подмена. Или еще: поверив статьям критиков о высокоталантливом писателе, клюнув на эффектную обложку, приобретаешь книгу нового "гения". И... снова разочарование: нередко тебя ждет встреча не столько с писателем, сколько с симулякром. "Упаковка" же, будучи всего лишь знаком, не гарантирует качества.

Вот как представляется в романе главная картина Валентина Перегородина "Побережье времени":

"...темное озеро с красноватыми берегами. Пейзаж казался бы мертвым, если бы не яркие пятна яблок, разбросанные у самой воды. Причем сама вода не была однородной, она состояла из силуэтов, фрагментов лиц, рук..."

Но вода не "состоит...", она сама - субстанция и состояние... Яблоко не может быть пятном в пейзаже, разве что пятнышком с горошину, так как яблоко и берег масштабно не сопоставимы... Нетрудно догадаться, почему при описании картины дар словотворчества отказывается служить талантливой Яне Жемойтелите: дело в картине, которая не может вдохновить. Многозначительные же размышления героя о том, что "Бог - во мне!" и "все, что ближе ко мне, становится больше..." - не делают картину лучше, мастеровитее, понятнее. Обыкновенному зрителю ни за что не догадаться, что "Побережье времени" Валентин Перегородин посвятил Пражскому восстанию 1968 года (в его подавлении он, будучи солдатом, вынужденно принимал участие). Надо ли удивляться, что картофельный народ употребил "знаковую" картину как простой картон: заколотил им выбитое окно. Да ведь и сам художник толком не понимает языка, на котором он пытается теперь говорить: "А как читать знаки? Я этого не умею..." - признается Валентин брату Алексею.

Валентин далеко не гений, хотя, безусловно, одарен от природы. Его "двигатель" - честолюбие, желание самоутвердиться, достичь определенного качества жизни, положения в обществе, а главное - совпасть с новым временем, которое, по странной закономерности (возвращение на круги своя!) удивительно совпадает со "старым" американским временем, когда так же пытался самоутвердиться герой романа Драйзера "Гений" художник Юджин Витла:

"То было время первой организованной попытки капитала удовлетворить вновь возникшую потребность - появились современные роскошные... жилые дома, предназначенные для огромного числа новоявленных капиталистов, представителей недавно разбогатевшей средней буржуазии... На Западе, на Юге и Севере люди наживали огромные состояния... Они... занимали дорогие квартиры, наводняли гигантские отели и роскошные рестораны, сообщая городу атмосферу расточительности. Все отрасли, служившие нуждам богатства и роскоши, достигли необычайного расцвета..."

Герою "Побережья времени" близки идеалы новорусского, а на самом деле староамериканского буржуа, и он уверяет брата (а больше старается убедить самого себя), что человеку теперь жертвовать ничем не нужно: "жертву уже принес Спаситель за всех, и достаточно просто верить и быть счастливым в обыденной жизни"

Но чтобы быть "счастливым в обыденной жизни", нужны деньги. Много денег. Валентин берется за любой заказ - оформление книг, изготовление буклетов, товарных знаков... И напрочь забыто о том, что в юности он мечтал сделать счастливым отнюдь не себя, а всё человечество. Теперь же Валентин возводит чуть ли не в геройство свое "отмазывание от Чернобыля": мол, я не картошка и не хочу идти на убой. Он, чье имя переводится, как "сильный", и в голову не берет, что вместо него пойдут "на убой" другие, те же картофельные человечки. Пойдут, как всегда терпеливо, покорно, не философствуя и не задаваясь вопросами типа - почему именно их посылают на убой? Наверное, генетически знают: если не они, то кто же? Интеллигентишки, что ли, эти, падкие на красивенькое, озвучивающие в ТВ-гламурных передачах свои цели и задачи: "Мы движемся к обществу, где скоро будет неприемлемо выглядеть неидеально". Увы, это совсем не то, что имел в виду А.П. Чехов в своем знаменитом высказывании: в человеке должно быть всё прекрасно - и душа, и лицо, и одежда, и мысли... Здесь о душе и помина нет, только о внешности, "упаковке", а это как раз и есть предмет забот дизайнера.

Дизайнер - знаковая фигура ХХI века. Вот и новый идеолог, критик Мордин предрекает, что время Искусства, когда художник приравнивался чуть ли не к божеству и был призван государством для несения службы по преобразованию и воодушевлению картофельного народа, кончилось. На смену ему пришел дизайн. И Мордин, подобно знаменитому Мефисто, соблазняет Валентина переквалифицироваться: из творца стать инженером по искусству (так называют дизайнеров немцы):

"В Москве картин вообще уже никто не пишет. Художники устраивают перформансы, занимаются инсталляциями /.../ Вот сейчас в Москве объявления: "Требуются дизайнеры". А у нас, куда ни сунься, один разговор: " На кой нам эти дизайнеры, расплодилось, как мух!" И пока у нас не будут востребованы дизайнеры, все останется на прежнем уровне..."

О мимолетности плодов творческих усилий говорит и приятель Валентина, археолог Марк: "Мы исследуем эпоху не по ее величайшим творениям, а именно по могильникам и помойкам..."

Как следует из его, копателя, опыта, произведения искусства - картины и книги - время безжалостно уничтожает (следовательно, та же участь ждет и их авторов), сохраняются лишь черепа и черепки. Но "черепки" - это из области дизайна. И значит, Марк солидарен с критиком Мординым: будущее не за художниками-творцами, а за инженерами по искусству - дизайнерами.

Вроде бы верно, особенно если иметь в виду непритязательный советский быт, частенько отдающий казармой (чего стоит хотя бы реакция героя романа на "скучное советское белье" его возлюбленной). Сотни, тысячи без-образных постсоветских барачных поселков, сохранившиеся до сих пор - тому свидетельство. И это один из парадоксов советского госискусства, отрицающего бытовую эстетику для большинства народонаселения и отводящего для красивого специальные, типа резерваций, помещения - музеи и выставочные залы, куда таким, как Валентин Перегородин, т.е. не имеющим специального удостоверения члена творческого союза, путь был заказан.

Не этот ли перекос в жизни советского общества, когда земному обустройству не придавалось значения, и заставил Валентина столь легко поддаться искусительным призывам спецов, поверить своему американскому предтече Юджину Витла, что "Искусство, если не считать славы, ничего не дает. Оно не обеспечивает настоящей жизни. Оно ведет лишь к своего рода духовному расцвету, который все готовы признать, что не мешает, однако, даже гению оставаться бедным, больным, голодным и жалким..." (Теодор Драйзер. "Гений").

Валентин активно и не без успеха занимается дизайном. Однако он не может не понимать, что дизайнер - фигура несамостоятельная и без подпитки энергией художника, дающего образцы Божественного мира, существовать не может. Что он, как и подавляющее большинство дизайнеров, обречен использовать художественный код творца.

Из-за этих дизайнерских манипуляций-компиляций, чувствует Валентин, что-то неладное начинает происходить с образами. Это замечает и его приятель археолог Марк: "Вот смотришь на женщину, а вспоминаешь почему-то молочный пакет...". И художник мысленно с ним соглашается, уже зная, что не только взрослые, но и дети теперь воспринимают мир не в образах, а в знаках, и задает себе вопрос: когда, с какого момента "началось разрушение его собственного образа, его "Я"? Ответ повисает в воздухе, а возможно, писательница доверяет сделать вывод читателю, призывая его тем самым стать своим соавтором.

"Иго" призвания творца продолжает мучить Валентина, вводит его в тоску. Он ощущает себя везде пришельцем, человеком, как бы разделенном на две половины: одна тяготеет к нижнему миру - быту, другая тянется в горние выси искусства - бытия. Переходя из одного пространства в другое (в романе антитеза: мужчина - женщина, юг - север, быт - бытие, тело - душа...), он пытается обрести свою половину. Но, подобно картофельному эльфу Набокова не в силах вернуться окончательно "к тому роковому месту, где разъятие это в свое время произошло, - назовем ли мы это домом, родиной, болью..." (Александр Кан, "Набоков и потустороннее").

"Роковое место" - отчий дом - Валентин покинул ради лучшей жизни (по принципу: рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше). Так он оказался на далеком Севере. Но русский Север для него, русского по крови, увы, не стал родным, более того, он воспринимает его как изнанку "настоящей жизни" в утробно-теплой ридной Украйне, куда он возвращается снова и снова, на каждом витке своей жизни и где он сразу включается в жизнь, становится действующим: помогает отцу в обустройстве дома, копает огород, сажает или убирает картошку - в зависимости от времени года. На севере же он словно погружен в спячку: мы видим его здесь по преимуществу рассуждающим, пьющим и говорящим - и почти никогда действующим.

Труд на своей земле, среди ридной мовы - до чего это красиво! Не случайно, к наибольшим удачам в перенасыщенном символами романе Я. Жемойтелите относятся живые картины быта и труда сельских жителей. Своеобразный украинский говор, естественные интонации писем матери-крестьянки трогают своей простой, неприукрашенной, непридуманной правдой. Здесь чувствуется подлинный трепет жизни, здесь пространство и время дышат вечностью, а не сведены до нарочитого романного "часопростора"... И всего этого не может не видеть, не замечать Валентин. Вот бы нарисовать, запечатлеть - бросается он к бумаге¸ холсту... Но... Но нужно ехать в чужу сторону. И каждый раз вырывать себя из родной почвы с кровью.

Отторжение, с одной стороны, и приязнь - с другой, мы наблюдаем через восприятие героем природы близкого сердцу юга и чужого севера: "Весна обрушилась жиденько, с трудом пробившись сквозь толщу серого снега, и усугубила тоску. Это была совсем не та весна, что на Украине, которая обрушивалась вдруг белой лавиной цветения...".

Именно на Севере Валентину "впервые довелось услышать мат, произнесенный просто для связки слов, походя". Археолог Марк просвещает друга: "мат - проводник в тайный мир", язык "изнанки жизни", а поскольку Север в недалеком прошлом был лагерной зоной, и, значит, той самой изнанкой, мат достался ему как бы в наследство.

Но русский Север - не только "зона", "изнанка", мат. Это еще и холод. И вот, говоря об Украине и России, о том, что их соединяло и разводило, Алексей Перегородин словно бы мимолетно роняет фразу: "Я все же думаю, лето 988 року дуже холодное было..." "Почему?" - спрашивает Валентин. "Та не хотел народ Украйны окунаться в Днипр..."

"Тогда" - это год крещения Киевской Руси, то есть единой, без "москалей" и "хохлов" Руси. Разумеется, утверждение, что народ "не хотел окунаться", то есть креститься - не исторический факт, а всего лишь художественная деталь, привнесенная писательницей. С какой целью? Возможно, затем, чтобы дать понять: сегодняшнее охлаждение отношений между Украиной и Россией имеет давнюю историю. Симптоматично здесь то, что слова сомнения в благородстве намерений "москалей" высказывают не "хохлы", что было бы более логично, а сами "кацапы".

И тем не менее и с "москалями", и с северной "изнанкой" пришлым приходится мириться, потому что в "настоящей жизни" возможности для заработка у них нет. К тому же там, в ридной Украйне, "убогие полустанки, хаты-мазанки, руины церквушек, поля, поля...", которые делают руки еще молодых женщин "некрасивыми и старыми", а мужчин заставляют до времени уходить из жизни. Но иначе, без тяжелой, жертвенной работы, не получается: ведь Украйна "по уши зарыта в землю", и все надежды связаны именно с такими, как мать и отец братьев Перегородиных.

Сам Валентин, естественно, жить в хате-мазанке не хочет, он уже привык к городскому, на западный манер, комфорту, материальному достатку. А главное - на чужбине он может заниматься своим ремеслом, тем, чему его учили в вузе, чем он по-настоящему увлечен.

Он теперь не задает наивных вопросов вроде тех, какие задавал своему более предприимчивому коллеге Пабу: "Как раскручивать работы?", "Вообще как продавать работы?" А, как того требует капиталистический рынок, и чего прежде Валентину, воспитанному в русле народной традиции, вроде неловко было делать, активно предлагает себя. "Раньше было стыдно, - говорит он приятелю, - торговать даже своим, с огорода. Тех, кто перепродавали, считали спекулянтами, а теперь торгаши самые уважаемые люди".

Среди "торгашей" - и брат Валентина, "божий человек" Алексей, по прозвищу "Богомаз", который сам иконки пишет, сам же их и продает. Жить-то надо. И уже Валентин не чувствует ложного подтекста, несочетаемости произносимых им слов - "мы с братом увлекались иконописью" - когда речь идет не о созерцании, а о создании иконок для продажи. Поэтому название работы Паба "Выращивание капусты" воспринимается еще и в другом контексте, как добыча капусты-червонца, тем более, у Паба "картинки хорошо идут".

С вовлечением в "куплю-продажу", в борьбу за успех все больше и больше отдаляется герой от своего рода-племени, от веры предков. Правда, он иногда заходит в церковь, но вид коленопреклоненных молящихся вызывает у него протестное состояние: Валентин не хочет быть рабом, даже Божьим. Отношение к своему роду-народу проскальзывает в следующей фразе: "В церкви в основном были старухи /.../ Молодуха была всего одна, в платке и длинной юбке, с бледным картофельным лицом. .С такой рожей только и остается Богу молиться., - оценил про себя Валька".

И все-таки прозрение для героя наступает. Происходит это в благополучной, дизайнерски красиво обустроенной Финляндии, куда Валентин приехал по гостевой визе. В одном из лютеранских храмов, под самым куполом, "там, где обычно в храм прорывалось открытое оконце неба", он увидел "свернувшегося клубком змея. Яблоко в его распахнутой пасти дразнило свежестью...".

Мир под змием! - делится он своим открытием с братом во время очередного приезда на Украину и приходит к выводу, что это и есть первопричина нынешней "расхряпанной" жизни (диалектное "хряпка", т.е. остов, "хребет" капусты, здесь очень к месту: нет хребта - рушится и человек, и мир), разделившей их прежде единую родину, когда даже ближайшие родственники оказались по разные стороны границ (не отсюда ли знаковая фамилия братьев-художников - Перегородины: перегородились, отгородились...).

Беда в том, что в себе Валентин этого "змия" не видит. Событийная же логика романа подсказывает, что именно змий и стал причиной разрушения образа художника. Змий угадал его желание - совпасть с новым временем и, соблазнив мимолетной востребованностью, заставил художника изменить своему призванию, своему роду и своей вере. И это при том, что Валентин знает о Страшном суде. Но для него Страшный суд существует только для тех, кто уходит во прах безвестным. Он не сомневается, что путь к обретению бессмертной души - творчество. Проблема только в том, как совместить зарабатывание денег, чтобы обеспечить себе "настоящую жизнь", не "оставаться бедным, больным, голодным и жалким" - и чистое, без материальной примеси творчество, занятия которым принесли бы известность и славу, помогли избежать Страшного суда, обеспечив местечком на олимпе небожителей.

Однако исстари известно, что путь обретения бессмертной души на Руси всегда связывали с идеалом - "жить по правде, по совести". Талант быть человеком ценился и ценится (не только на Руси, а и во всем мире) по причине исключительной его востребованности в обществе. И если творец отвечает этой потребности общества, то и задача его известна - наращивать человеческое в человеке, творить себя по образу и подобию Божьему. Творчество-самовыражение, которое, по признанию героя романа, "сродни наркоте: выдал шедеврик на-гора - и ходишь под кайфом денек-другой, а потом новая ломка..." - прямая дорога к тому змию, от которого хочет, но не может убежать Валентин Перегородин. Кажется, об этом знаковая картина Алексея Богомаза-Перегородина "Страшный суд":

"На ней изображалось... картофельное поле... В земле вместо картошки находились наполовину закопанные люди - кто по пояс, кто по самую шею - но все одинаково серо-картофельного цвета. Они не замечали неудобства своего положения. Вернее, большинство из них сохраняло равнодушно-спокойное выражение лица... В одной судорожно вывернутой фигуре с раскрытым ртом Валька узнал себя..."

Не правда ли, напоминает знаковых "Одуванчиков" московского художника Петра Белова, работу, прославившуюся в конце 80-х - начале 90-х, когда в стране были особенно сильны антисталинские настроения. Только вместо нежных беловских одуванчиков (в каждом из одуванчиков просматривается чье-то лицо), смятых безжалостным сапогом тоталитаризма, - картошка. Но вот прошло время - в обществе изменились настроения - и "Одуванчики", как и "Беломорканал", и "Апрельский пленум", ушла в небытие. И это еще одно подтверждение мимолетности знака"символа и вечности Образа, на котором и стоит мир.

К концу романа ясно прочитывается позиция автора - Я. Жемойтелите, этой новой Маргариты, рискнувшей написать свою сагу о Мастере после таких мастеров слова, как Теодор Драйзер ("Гений"), Сомерсет Моэм ("Луна и грош"), Ирвинг Стоун (Жажда жизни), Михаил Булгаков... Маргарита ХХI века не верит в дар Творца-Мастера. Более того, она не верит, что в нынешнее время творец, приносящий себя в жертву, вообще возможен.

Но, может быть, причина в том, что "Он подошел к ней слишком близко". Эта единственная сохранившаяся фраза на обрывке древнего пергамента, найденного при раскопках, оставляет в романе впечатление тайны: "Удивительное свойство времени, - пишет Яна Жемойтелите, - насыщать обыденные фразы символическим смыслом". Исходя из содержания всего романа, эту фразу можно понять и так: творец подошел слишком близко к Еве и, поддавшись диктату ее эстетически-бытовых притязаний, кончился как художник.

Возможно и другое прочтение: постсоветский творец подошел слишком близко к "сермяжной правде", по которой "добро не заменит зубам шматка сала", и перестал соответствовать своему предназначению - преображать человека, награждать его бессмертной душой. А потому нынешнее творческое пространство художников, подобных Валентину Перегородину, - узкая береговая полоска реки Времени - Леты. Реки забвения. И мы отчетливо это видим в нынешней реальности: всюду - во дворе, в парке, на улицах - валяются яркие, сверкающие глянцем, позолотой, разноцветьем красок обертки, упаковки, коробочки... - то, над чем работают тысячи и тысячи дизайнеров во всех странах мира и что находит свой последний приют здесь - в мусорных бачках и на городских свалках. Творца же во дворе, в парке, на улице... то есть в самой жизни - не видно и не слышно. Ну совсем как у Драйзера:

"Какая обширна страна Америка! Как хорошо быть художником в этой стране! Ведь здесь миллионы людей, а между тем до сих пор еще нет ни одного гениального творения, которое отобразило бы все это - хотя бы такие вот исполненные пафоса обычные вещи, как коксовальные печи ночью..."

И тем не менее нас, "картофельный народ", не оставляет надежда, что где-то, в невидимой глубине жизни творец ткет свое прекрасное полотно, чтобы однажды явить его миру.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"