Галина Акбулатова

Я все-таки советское создание. Ну хотя бы потому, что я - читатель.

Читаю с семилетнего возраста. К тринадцати годам прочитала главных русских классиков, частично зарубежных и кое-кого из советских (Шолохов). После каждой прочитанной книги меня обуревали впечатления. Но с кем поделиться? И вот, чтобы не "взорваться" от переполнявших чувств, я начала вести что-то вроде дневника читателя. Правда, о персонажах я размышляла как о живых людях. Да они и были для меня живые. И даже, кажется, более живые, чем многие из моего тогдашнего окружения.

Потом был университет, где вместе с новым и экзотичным для меня предметом -испанским языком - в мое сердце навечно вошел Федерико Гарсиа Лорка. Его "Чудесная Башмачница" стала моей подругой, а "Кровавая свадьба" - идеалом литературного творчества. Но я до сих пор не знаю - прав ли был поэт, утверждая: "Надо отказаться от лилий, погрузиться по пояс в грязь, чтобы помочь тем, кто ищет лилии...".

Потом... Потом я стала жить в другой стране. В анкете, заполняемой на получение визы за границу, в графе "страна рождения" я теперь писала - "СССР", а страной проживания называла Россию. Две страны, два разных образа жизни. Нужно было меняться и мне. Точнее, приспоcабливаться к новой действительности. Я попробовала - получилось. Но это был всего лишь опыт, который мне необходимо было описать, зафиксировать. То есть я вернулась к "милой привычке" - читать и размышлять. Тем более, книг издавалось все также много, а выбор был несравненно больше, чем прежде. И вот каждое лето я набирала в библиотеке большую сумку книг и журналов и уезжала на летние чтения в деревню. Журналы я читала так: в 2008 за 2007, в 2009 за 2008, в 2010 за 2009...

В 2010 в нашей публичной библиотеке "толстушки" выписывать перестали. Это было для меня огорчительно, т.к. в деревне моей связи с Интернетом не было, да и не любительница я считывать большие тексты с экрана монитора. К счастью, в этом году "толстушка" снова заняла свое законное место в библиотеке. Но новинки я прочту лишь нынешним летом, а пока о прочитанном в 2010-м.

"...и начну у бабки сказку я просить, и начнет мне бабка сказку говорить... Слушаю я сказку, сердце так и мрет, а в трубе сердито ветер злой поет". Да, так все и было. В трубе пугающе выл ветер, а я, высунувшись наполовину с теплой печи, слушала сказку про Ивана Царевича. Только не от бабки (я ее никогда не знала, она умерла во время раскулачивания), а от двоюродного брата Юры, читающего русские народные сказки за столом у керосиновой лампы.

С тех пор минуло не одно десятилетие, я уже сама в возрасте той "бабки", но потребность в чуде, чудесном не убывает, и я по-прежнему "над вымыслом слезами обольюсь". Но, кажется, время сказки сегодня безвозвратно ушло. От этого на душе как-то тревожно и холодно, и я лезу нá печь ("нá печь" - так говорят в Заонежье, где у нас с мужем дом) - согреться и укрыться. Там, за цветной занавеской, у меня уютная изба-читальня: тепло от нагретых кирпичей, светло от "лампочки Ильича". Читаю до глубокой ночи. Отдельные публикации задевают меня столь чувствительно, что я готова тут же писать в редакцию свои впечатления, если, конечно, мнение читателя сегодня еще кого-то интересует. Хотя, на мой взгляд, читатель в ХХI веке - главная фигура. Дефицитная!

Одна из таких публикаций - рецензия Бориса Минаева "Новые русские страхи" - о театре.doc ("Октябрь", . 3, 2009):

"В театр.doc билеты (пока) можно не заказывать заранее. Их покупают перед началом спектакля за 200 рублей... Вход в подвал. Железная дверь на амбарном замке. Практически нет никаких афиш и программок. Их просто не на что печатать... В помещении довольно неуютно... Стульев ставят по количеству пришедших зрителей - обычно от 20 до 30. Основа репертуара: пьесы молодых драматургов, пьесы на документальной основе. Полное отсутствие цензуры, просторечная, жаргонная, ненормативная российская улица льется рекой. Сюжеты - довольно свирепые и всегда социальные...".

Чего-то я не понимаю. О каком, собственно, театре идет речь? Ведь я тоже дважды - в конце прошлого и в начале этого года - спускалась в точно такой же подвал, неподалеку от Патриарших. Правда, самый дешевый билет там стоил пятьсот рублей, зато программки и другую рекламную продукцию о подпольном театре можно было брать бесплатно. Никакой железной двери на амбарном замке я не заметила. Все чинно, благородно, в модном сегодня стиле минимализма.

Что касается ощущения от содержательной части, то здесь я, пожалуй, согласна с Б. Минаевым, хотя мы, кажется, были все-таки в разных театрах doc и смотрели разные спектакли: Б. Минаев - о семье простых тружеников ("Соколы"), я - о банкирах-кидалах и содержанках-теледивах ("Пьеса про деньги" и "Небожители"):

"Было чувство, что я резко вспомнил что-то давно забытое... Чувство было настолько физиологическим, что... я боялся приступить к описанию этого спектакля... Ну как передать вкус хлеба или яблока? Никакие слова тут не подходят. Это нужно отведать самому, попробовать, прожевать и проглотить..."

Что верно, то верно. Лично мне увиденные спектакли с их главным вопросом - "где деньги, Зин?" - напомнили первые годы нашей с мужем жизни в деревне. Местный театр.doc регулярно давал представления на лоне природы. Действующими лицами как правило были горожанин-дачник и местные жители.

Д. Э-э-эх, Ваня! Ты же только вчера пенсию получил. У Светки оставил, признавайся!

Д. Всего?! Я что тебе, миллионер? Я сам на пенсии.

Д. Не-е-е-е-е.... Меня не проведешь. Поди-ка спили вон ту елку.

Юра берет пилу, уходит. Возвращается чрез пять минут.

Юра берет косу, уходит. Возвращается через пять минут.

Д. Чтобы еще тебе такого... (Озирается.) Вот что! Наноси-ка воды полную флягу.

Д. Ну парень! Ну молотилка! Тебе цены нет. Сколько хочешь за работу?

Ю. Ну этта... Дайте двенадцать рублей - и с концами.

Ю. Ага! Разбежался! За коленку и то подержаться не дает. Сам съем.

Убирает закуску в карман. Уходит. Явление Мишухи с забинтованной головой.

Д. А я слышал, ты мешок картошки у нее спер. Ну тот, что вчера мне предлагал.

М. Мешок? Да я его обратно ей приволок. Уже посля, как борща поели.

М. Откуда я знаю. Хвалилась, что сама варила, дюже вкусный.

Д. Со свининкой, с чесночком, с лучком пережаренным...

М. Точно! Она раньше такого никогда не варила.

Д. Еще бы! Это рецепт моей бабки. Ну ладно, я пойду. Дела у меня.

М. Мне бы этта...(Мне бы на чекушку. Без чекушки Светка не пустит).

Мишуха уходит. Явление человека с красным носом в форме лесника.

Л. Я... по делу. Как тут у вас насчет пожаробезопасности?

Д. Нет, не дымит. Дрова как спички вспыхивают.

Л. Вот-вот. От спичек-то вся и беда. Я вчера питерцев накрыл в лесу. Тоже баловались спичками.

Л. Я чего хочу спросить... Не одолжите сто рублей? А я вам за то дров березовых. Сколько вам кубов, один, два?

Л. Сплавать надо на острова, говорят, тама москвичи, костры сильно жгут. Штрафану их как следует, а то ишь повадились.

Лесник уходит. Явление пастушки в длинном не по росту прорезиненном плаще с капюшоном и с кнутом.

П. Да какой он лесник. Его на прошлой неделе за пьянку выгнали.

Д. Некогда мне, некогда (Делает вид, что уходит.).

П. Вы, наверно, слышали: у Витюхи палец отрезало. Это для него.

Д. Так у него же еще на прошлой неделе отрезало.

П. На прошлой. А сегодня "скорая" приехала перевязку делать, пятьдесят рублей нужно.

П. Бесплатная. Бинты есть, а спирта нет. Купить надо.

П. Потому что на вредном производстве. Семнадцать лет.

Д. А мне говорили, что ты в торговле работала.

П. Правильно говорили. Торговля и есть самое вредное производство.

П. Богачка, богачка. А ты скажи, я красивая? Красивая?

Пастушка уходит. Слышно мычание коров и щелканье кнута. Явление небритого субъекта с воспаленными глазами и с банкой варенья.

Д. Как же, разбежался. У нее пенсия больше моей.

С. Какая пенсия? Ей еще до пенсии пять лет. Как и мне.

С. Будешь тут выглядеть. Я чего пришел... У меня, вот варенье прошлогоднее. Морошковое. Говорят, очень полезное.

С. Ну давай пятьдесят. Хотя стоит все двести.

Отдает банку. Уходит. Дачник недоуменно вертит банку.

Жанр этих моих пьесок, судя по тому, что я прочитала в проспектах театра.doc - "verbatim" (verbatim в пер. с латинского - "дословное"). "Вербатим - яркий бытовой случай, необычная жизненная история, нестандартный синтаксис... что-то настоящее, реальное, то, что нарочно не придумаешь". Театр verbatim предполагает глубокое погружение драматурга, режиссера, актера в обстоятельства жизни "героя". Большое значение придается интервью с "информационными донорами". Предпочтение отдается донорам из числа алкоголиков, безработных, бомжей, проституток и т.д.

Вот что говорит, например, о вербатиме info@teatrdoc.ru:

"Вербатим-пьеса - как скольжение по волнам радио. Вы слышите, как сменяют друг друга обрывки голосов со словами логичными и причудливыми, понятными и необъяснимыми, спокойными и наигранными: но в каждом голосе - убедительность и правда существования: у себя на волне он - часть логической истории; у вас в приемнике он - часть головоломки, отнятая от целого - и все равно сохраняющая в себе жизнь. И в этом - залог сохранения жизни в Вашем спектакле: то, почему этот театр в самом деле способен быть документальным..."

В моей голове - постоянное "скольжение по волнам радио". Разыгрываются целые спектакли с народными и ненародными артистами. Иные я перевожу на бумагу и предлагаю профешенел театрам. Но... Все хотят экстрима, экстрима и еще раз экстрима и непременно с нестандартным синтаксисом. Почему-то мои народные герои (а иные из них завзятые матершинники) не хотят выражаться на публике (вот между собой - сколько угодно). Говорят на почти что литературном языке. А вместе с тем, что-то происходит. Как в сцене под названием:

Действие происходит в маленькой деревенской библиотеке, где, несмотря на перестройку, чудом уцелел весь книжный фонд. Как были прежде полки - "белорусская литература", "грузинская...", "киргизская...", "туркменская...", украинская...", "эстонская...", "В.И. Ленин", "Карл Маркс...", "Иосиф Сталин..." - так эти полки и остались.

В этот день в библиотеке случилась радость: из района пришла посылка, а в ней книги местных авторов и почему-то сборник всемирно известного поэта Евтушенко. Сборник был солидный, красивый, со множеством фотографий. Библиотекарь с уборщицей долго его рассматривали, прежде чем поставить на пустую и давно недействующую полку "новых поступлений":

- Смотри-ка, - удивилась библиотекарь, и на ее добром, немного наивном лице засветилась улыбка, - жена у него, оказывается, тутошняя. Из Карелии.

Уборщица, женщина, что говорится, в самом соку, почему-то хмурилась:

У уборщицы была дочка-красавица, только что выучившаяся в городе на продавца, и она мечтала выдать ее за богатого и городского, но таковых пока не находилось, и в ожидании жениха (а жених решал главным образом проблему жилья, без коего было невозможно трудоустроиться не только продавщицей, а и вообще) дочка с мамой мотали друг другу нервы.

- Эх, пожить бы так хоть годок. Без этих огородов да коров, - продолжала библиотекарь, листая книгу.

- Так ты будешь свою продавать? - с плохо скрытым интересом спросила уборщица.

- Не-е-е, рассоветовали. Пусть отелится, потом будет видно. Может, я старую продам, а телочку себе оставлю.

Дальше разговор пошел обычный, деревенский и для чувствительного к нынешним красотам читательского слуха неинтересный. Прерван он был появлением посетителя - мужчины лет пятидесяти в камуфляжной куртке и в шляпе типа детской панамки, с сильно опухшим лицом. Мать этого мужчины лет тридцать тому назад отучила уму-разуму последних первоклашек и теперь пребывала на заслуженном отдыхе. Но по старой памяти в деревне ее продолжали звать "Учительница", а сына ее, соответственно - "Сын Учительницы".

Учительница за время жизни в деревне сильно опростилась и уже ничем не отличалась от обыкновенных сельских женщин. Сын ее тоже опростился и единственное, что в нем осталось от прежнего "Сына Учительницы" было то, что он все еще по старой памяти ходил в библиотеку.

- Что читаем? - наметанным глазом ухватил Сын Учительницы новинку в руках библиотекаря.

- Да ничего. Просто так смотрим, - попыталась та закрыть собой книгу, которую намеревалась взять домой с тем, чтобы как следует, не спеша, рассмотреть фотографии и переписать несколько стишков "на случай" - ну там, юбилея, седьмого ноября, девятого мая или дня физкультурника (все советские праздники в деревне по-прежнему свято соблюдались).

- Дайте и мне взглянуть, - протянул руку Сын учительницы.

- Да она еще не описана, - отклонила руку библиотекарь.

- Да вы описывайте, описывайте, мне только взглянуть, - настаивал мужчина.

- Дай ему, иначе не отвяжется, - буркнула уборщица.

Библиотекарь с недовольным видом подала книгу:

Сын Учительницы с интересом залистал книгу.

- Слышали, Евтушенко в Петрозаводск приезжал? Выступал.

Библиотекарь не отвечала, протирая вместе с уборщицей корешки старых книг.

- Эх, жалко, я на этом вечере не был. Я многие его стишки знал. Даже наизусть. "Широка страна моя родная..."

- Это не Евтушенко. Это Михалков, - строго заметила библиотекарь.

- Точно! И откуда только вы все знаете! А вот у меня памяти никакой. Как отшибло.

Библиотекарь многозначительно посмотрела на уборщицу. Та усмехнулась, выразительно, но так, чтобы не заметил мужчина, щелкнула себя по горлу.

- Э-э-эх... Очень уж мне хотелось поехать на этот вечер. Все же не чужой он нам, Евтушенко, зять наш карельский.

Библиотекарь закашлялась. Сын учительницы сочувственно посмотрел на нее:

- Никак заболели? Больше отдыхать надо. А то я смотрю - вы все на огороде, все внаклонку. Ни солнышка не видите, ни птичек не слышите. А я вчера лежал себе на травке и все слушал, слушал... До чего хорошо поют!

- Как мама-то себя чувствует? Что-то давно она в библиотеку не заходила, -поинтересовалась библиотекарь, когда-то учившаяся у Учительницы.

- Когда?!! - в один голос выдохнули библиотекарь и учительница.

- Да только что. Я ей - "хочешь, мама, кашки?" А она уже холодная лежит. Вот, бежу в деревню сказать, еще никто не знает. Вы - первые.

Библиотекарь и уборщица застывают как в знаменитой сцене "Ревизора". Сын Учительницы немного растерянно и в то же время радостно улыбается. Новость, сообщенная им, сделала его на какие-то мгновения человеком номер один. Как Евтушенко.

"Театр.doc" можно длить бесконечно, потому что всю нашу жизнь при желании можно представить одним сплошным вербатимом. И мой поход в подвал - тоже. Ведь я не собиралась туда. Я даже не знала, что есть такой театр. Я просто пошла купить зубную щетку, т.к. свою забыла дома, в Петрозаводске. Но любопытство праматери Евы заставило меня свернуть с магистральной линии (то есть с Васильевской, где я обычно останавливаюсь в Москве) и оказаться в тупичке "Б. Козихинский, 30". Соблазнило, что можно прямо с улицы - в театр. И что постановка короткая: час с небольшим.

Шокировал ли меня "нестандартный синтаксис"? Нисколько. Теперь и не такое приходится слышать. Да я сама, если сильно достанут, могу запустить крепким словцом. А вот моя дочь и ее подруги не пользуются тем самым синтаксисом. Так что, если исходить из эстетики "театра.doc", то я современнее дочери. Однако все не так, как представляется в этой эстетике, где мат преподносится как развитие языка (и даже по ЦТ, на канале "Культура", если кто смотрел "Тем временем" 9.10.06), а сам театр. doc как новая правда о падшем человеке.

На мой непросвещенный и самый что ни на есть обывательский взгляд, все это игры перенасыщенных культурой эстетов, чья энергетика - плод исключительно мозговой деятельности. А мозговая энергия - тому немало свидетельств - самая обольстительная и самая разрушительная. Это только называется: "глубокое погружение драматурга, режиссера, актера в обстоятельства жизни "героя". А на самом деле все эти интервью "информационных доноров" многократно обрабатываются профессионалами. В результате получаются вроде бы пьесы. Вроде бы о взаправдашней жизни. Но во взаправдашней человеческое вещество все-таки просвечивает, и именно этот "просвет" или надежда на него вызывают наши живые чувства (любовь, сострадание) к падшему.

Из театра doc уходишь с холодным носом. Может, потому, что оказываешься не среди "падших", а среди клонов, пытающихся нас уверить, что представленное ими на сцене - слепок с матрицы "один к одному". Но если это и слепок, то скорее с известного фильма "Матрица". Помните, когда Нео (зритель) оказывается в пустоте, наставник (театр.doc.) говорит ему, что это и есть подлинная жизнь.

Почему-то создатель (-и) такого явления, как театр.doc, представляется мне человеком, теряющим одного за другим своих близких, потом дальних, потом всех-всех. И вот когда он остается во вселенной один, то ощущает вселенную как пустоту. И кричит Богу: "Зачем ты оставил меня одного?". А Бог в ответ: "Ты не один. С тобой души ушедших. Или ты не слышишь их?" - "Не слышу, - говорит человек. - Вообще никогда не слышал". - "Но тогда твоя душа умерла раньше тела, и ты обыкновенный живой труп", - заключает Бог.

Объяснений тому, почему тело победило душу; низ ("подвал" в трактовке психологов-фрейдистов - низ) взял верх, являя нам продукцию почти что исключительно душевного и умственного оскудения, наверное, немало. Возможно, есть своя правда и в этом утверждении: "Натурализм, какого, кажется, прежде авторы, пишущие для театра, себе не позволяли, представляется той самой естественной платой, которой драматурги платят театру за невнимание к себе (а народ в масштабе страны - к себе. - Г.А.). Когда не видишь свое сочинение исполненным и даже вообразить непросто, как это будет смотреться на сцене, начинаешь писать безоглядно. Вот с плодами этой самой безоглядности и приходится иметь дело читателям-зрителям..." (imashevaaliya@mail.ru)

Сразу признаюсь: свои мнения я высказываю тоже безоглядно. А собственно, почему я, читатель, не вправе высказать свое суждение о "священной корове" ("быке"), пофантазировать "на тему", как это делают юные авторы фанфиков*. Тем более, литературные авторитеты все никак не определятся насчет способов современного прочтения произведений ХХI века. Да и других веков тоже.

Так вот, первое безоглядное высказывание: сегодняшнюю литературу читаю исключительно для получения информации (для отвлечения, развлечения и наслаждения предпочитаю классику). Той специфической информации, носителем которой является единственный источник - белла леттер и ее создатель. Независимо от того, какую цель и задачу ставит автор, принимаясь за рассказ или роман, независимо от своего желания сохранить тайну происхождения, он исподволь выкажет истинное положение вещей ну хотя бы в том, что касается самого типа современного писателя и образа его поколения.

Владимир Набоков в "Соглядатае", в "Камере обскура", и, конечно, в "Лолите" предсказал эволюцию творца от наблюдающего и фиксирующего homo sapiens (соглядатая) - к обезьяне, которой после многочасового сидения за чистым листом бумаги (экраном монитора) хочется поскорее запачкаться тем, что "без правил". Естественно, вместе с читателем-пользователем. Ведь что бы не говорили апологеты искусства для искусства об одиноком наслаждении творца своим созданием, он был и остается прежде всего ловцом человеческих душ. Змеем-искусителем, раскидывающем свои сети по всему миру, не брезгующий даже самой мелкой рыбешкой. Квинтэссенцией такого творца стал образ циничного, беспринципного жизнелюба Горна, покрытого густой шерстью и бегающего нагишом по дому.

На всякий случай уточню: предсказанное Набоковым "падение" творца происходило в том обществе, в котором жил знаменитый писатель. А жил он, как мы знаем, при безоглядно потребительском и падком на любые соблазны капитализме, том самом, каковой по всем приметам, хотя и с опозданием на сто лет, утвердился вроде бы и у нас. Значит ли это, что и нашего творца ждет подобная участь? Что предсказание мэтра сбудется и для представителя великой русской и, соответственно - для самой литературы.

Мой постоянный виртуальный собеседник (живем в одних широтах) критик Андрей Рудалев, уверяет: да, именно так все и происходит. Кризис, переживаемый во всех сферах нашей жизни, не мог не коснуться и писательско-литературоведческого цеха. Качество оригинальных художественных текстов и продукция их интерпретаторов, по мнению А. Рудалева, оставляет желать много лучшего. Вообще само понятие "качество" мало кого волнует в российском капиталистическом обществе: "От разговоров о художественном уровне всегда есть возможность уйти, попросту вписав его в историко-литературный контекст, после чего можно бесконечно специализироваться, анализируя его образную систему, проводить параллели с другими текстами, выстраивать надтекстовые уровни, выискивать всевозможные аллюзии и так далее..." ("Невесомая категория качества", "ЛР" . 28, 2009). Неудивительно, что в наших научных изданиях встречается столько чудесных достижений в области экономики или литературы и столько страниц отведено откровенной графомании (на основании факта публикации, а также членства, лауреатства, а то и откровенного кумовства).

А вот автор "Нового мира" Леонид Костюков как будто уверен в обратном: нет, "не плохо мы, братцы, пишем". Плохо другое: "не по тем принципам отбираем... не то издаем, не то поощряем...". ("Литература как попытка удивиться", "Новый мир", . 4, 2009). Однако принцип отбора самогò ситуативного литературоведа (в третьем номере "Октября" за 2009 г. Л. Костюков предстает уже как прозаик, автор рассказов) проблематичен: литературу, нагнетающую "ползучую депрессивную тоску и отвращение", он не может со стопроцентной уверенностью "назвать художественной". "Она, - признается автор, - меня отвращает буквально". И далее звучат имена авторов, чье творчество "отвращает" (Томас Манн, Петрушевская, Мамлеев), хотя критик и спешит с оправданием: "Я не утверждаю, что это объективно плохие писатели...". То есть, следуя логике автора статьи, к списку "депрессивных" можно было бы также подверстать Чехова с его "Мужиками" и "Тремя сестрами" (тоска, тоска, тоска....), Набокова с "Отчаянием", Вампилова с "Утиной охотой", поздних Астафьева и Распутина... и еще многих и многих завоевавших признание читателя писателей. А к настоящей художественной литературе отнести самую пафосную, самую оптимистичную литературу соцреализма, например, "Кавалера золотой звезды" Семена Бабаевского. Но как часто именно "депрессивная" литература и отражает на глубинном уровне те самые "качественные, системные сбои" в жизни общества и государства, о которых говорится в публикации Ревеки Фрумкиной "Вид сквозь дырку бублика" ("Знамя" . 1, 2009).

Речь в статье идет о российской науке, но на самом деле о всей нашей жизни, поскольку, уточняет Р. Фрумкина, реформирование науки (о чем сегодня много дискутируют) невозможно без реформирования других социальных институтов (государства, юстиции, армии, собственности, политики, искусства, литературы, образования...). "Существование фундаментальной науки... предполагает наличие отработанных сложных форм социальных взаимодействий - это личная независимость ученого, исходное равноправие разных точек зрения, публичность, соблюдение правил спора и запрет на argumentum ad hominem, свобода по отношению к ранее установленным истинам и авторитетам, умение квалифицированно сомневаться, необходимость доказательств...". То есть требуется почти что идеал, что вряд ли достижимо в наших нынешних условиях, когда, замечает Р. Фрумкина, "диссертацию можно заказать - и это проще, чем заказать смокинг... а на поступление в приличный вуз существует вполне определенная такса..."

...а писателем можно стать, не умея писать, - продолжаю я список, - наняв за определенную таксу разработчика сюжетов, литобработчика, имиджмейкера, пиарщика и т.д. И тому немало примеров. Пусть так, - размышляю я дальше. - Но ведь если мы не станем стремиться к идеалу, то будем во всех областях экономики, знаний и культуры иметь дело только с дыркой от бублика.

К бубличным "дыркам" я отношу и утверждение А. Рудалева, что "период великой русской литературы кончился тогда, когда прошёл этап десакрализации искусства, оно превратилось в банальное ремесло, которому можно обучиться..."

Во-первых, непонятно, что значит в этом контексте "банальное ремесло", если на "банальное", то есть на приобретение "приемов, навыков и знаний" кладешь жизнь, здоровье, отношения с близкими и дальними да мало ли еще что. Во-вторых, очевидно, что искусство никогда не кончится (а значит, и "великая русская"). Пока есть потребность в духовном (а она всегда будет), никуда не исчезнет и искусство. Звучит, может, и банально, но это факт.

Открываю седьмую книжку "Нового мира" за 2009 год, где мне приглянулись "Мысленаблюдения" Сергея Шмидта. Я люблю такого рода эссе за то, что они дают ощущение беседы с умным, приметливым человеком, а это многого стоит, особенно в деревне, где дефицит подобного общения. Главка "2006. Лирика первоначального накопления капитала" особенно задевает, и на то у меня есть свои причины. Да и кто из нас в то время не пострадал от первонакопителей!

"В разгар перестройки, когда страна упивалась массовым читательским психозом и параноидальной политизированностью, появились первые они. Они были в силе в 1994, в 1995. Потом пошли на убыль. Последних добил дефолт. Они были пионерами русского капитализма. Они были не акулами, а пираньями настоящего рыночного, то бишь доофисного, капитализма. Не корпоративного, а компанейского. Бывшие гопники и студенты, ставшие мелкооптовыми спекулянтами и хозяевами "комков"...Они не знали, что такое офис, а если он и был у них, то был он снятой квартирой с вечно просроченной арендной платой, в которой они в основном резались в игры на 286-х компах да отлеживались с похмелья. Их "рабочими кабинетами" были тачки, недорогие по нынешним временам, но недоступные для бюджетников того времени "японки". В этих тачках они проводили деловые беседы и трахали девчонок... Отдыхом для них были танцы на открытом воздухе под музыку, гремевшую из тачки, и с визжащими подружками. Рядом с ларьком, где бралась и бралась выпивка. Пиво обязательно должно было стоять на багажнике... Они одевались с невероятным безвкусием... Они говорили исключительно о видеофильмах, ебле и автомобилях. Очень редко говорили о делах. Дела делались как бы сами, промежду прочим общего упоения жизнью... Потом их не стало... Им не нашлось места в новом, взрослом капитализме, и я так и не знаю, куда они подевались..."

А я, кажется, знаю. Благодаря произведениям "новых реалистов". Один из них - Дмитрий Новиков (знаковая фамилия!), писатель хотя и молодой, но уже достаточно известный и опытный. В течение шести лет он посещал семинары в подмосковных Липках, финансируемые фондом Филатова, ассистировал известным мастерам - руководителям семинаров и в конце концов был зачислен прогрессивной критикой в "новые реалисты".

С ними (нами), - сказал Д. Новиков, - "в русскую литературу уверенно вошло поколение людей, которым по-видимому надоела мутность и недосказанность произведений их предшественников, зачастую прячущая за собой бессилие..." (ЛР . 10, 2008).

На мой взгляд, "новый реализм" - понятие отнюдь не поколенческое, на чем настаивают как сами писатели, так и его популяризаторы, в частности, Валерия Пустовая: "Суть нового в новом реализме следует выявлять... через отчетливое размежевание с традиционным, уж точно не новым, реализмом" (О двух актуальных взглядах на реализм. Октябрь . 5, 2005. Курсив мой. - Г.А.). Скорее мировоззренческое. А еще вернее - придуманное для того, чтобы легче было тасовать писателей по обоймам-колодам: на кого ставить, а кого "забыть". В доказательство приведу две цитаты из произведений писателей разных поколений:

"...металлический стержень, сжатый резиновой перчаткой хирурга, медленно уходил в лоно, в распахнутую глубину, передавая чутким пальцам прикосновения к нежным стенкам, к мускулистой наполненной матке, к прилепившейся сочной личинке. Рывок скребка. Красный флакон зародыша лопнул. Брызнула жижа. Насос с тихим чмоканьем, хлюпом погнал красную, как варенье, жижу сквозь прозрачную трубку. Малиновая трубка дергалась, сосала перетертого в слизь и сукровь крохотного человека...".

Это "старый" писатель Александр Проханов в романе "Экстремист" ("Октябрь 2007, . 9-10):

"Острое лезвие в анальное отверстие - вжик - единым движением рассекаешь брюхо до головы. Затем двумя пальцами ухватываешь интимно-розовые жабры и вырываешь их вместе со всем пищеварительным трактом... Это у трески. Зубатка... внутри мила и симпатична. Никаких пленок, все компактно и младенчески чисто, словно вульва незамужней красавицы..." (сб. "Вожделение", М., Вагриус, 2005).

То есть с одними писателями-шестидесятниками молодых объединяет экспрессия "физио-символизма" (сегодняшняя натуральная или физиологическая школа, рожденная потоками крови въяве и на телеэакранах). С другими (Юрий Нагибин, Василий Аксенов, Юрий Казаков...) сближает принцип автобиографизма. Утверждение же В. Пустовой, что "новый реализм выявляет в вещи и человеке их .философию., сердцевинную идею", - банально, потому как любой реализм - критический, психологический, метафизический, фантастический... - этим только и занимается. И в каждом художественном произведении "критику есть работа по разгадыванию внутреннего, не декларируемого прямолинейно смысла произведения" (кстати "соцреалистические" тексты в этом смысле дадут критику не меньше пищи для раздумий, чем новореалистические. Так что не нужно вбивать кол между поколениями (уверена, что делается это молодым критиком неосознанно, иначе настаивание на "размежевании" просто-напросто попахивало бы откровенным биологизмом) и с этой целью а) искать "в реализме как художественном методе исток порчи": б) связывать эту порчу с .бескомпромиссностью. старшего поколения реалистов, "переломить которую и призван новый реализм". К тому же последующее высказывание В. Пустовой - "включение человеческой воли в факторы реальности - вот новость нового реализма" - полностью опровергает предыдущее, потому как "включение воли" непременно ведет к бескомпромиссности.

На мой читательский взгляд, существенным признаком, действительно объединяющим писателей, занесенных В. Пустовой и другими критиками в список новых реалистов (Захар Прилепин, Роман Сенчин, Денис Гуцко, Илья Кочергин...), является сближенность автора-героя в их произведениях. Классическое - "Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной" - для них словно не существует. Только свой опыт и только свои личные переживания. И, читая их произведения, бессмысленно задаваться вопросом: какова национальная специфика жанровой системы новой русской литературы? Что является ее доминантой? На первый взгляд все, что относится к таким размытым жанрам как роман, эссе", "нон фикшн". Читабельными эти жанры в большей степени делают энергетика автора-героя, степень его подлинности и открытости миру.

Как бы ни звали героев Дмитрия Новикова в его сборнике "Вожделение" ("Я", "Он", "Жолобков" и т.д.), всё это, безусловно, один и тот же образ - человека без определенных занятий, "хроника пограничных состояний", дающих ему "редкую возможность сложить несколько слов в сочетаниях, от которых порой замирало сердце...". Понятно, что речь здесь идет о писателе.

Каждая очередная новелла (рассказ? очерк? эссе? записки?) петрозаводского прозаика - новый этап в жизни героя. Вот его детство и отрочество (советское). Вот молодость, которая пришлась на годы "перестройки", т.е. дикого капитализма, когда разрешенная свобода туманила мозги и горячила кровь и казалось возможным любое преступление (против совести) без наказания. Одни бесславно погибли в битве за собственность. Другие, кому повезло уцелеть - продолжили свое бесславное дело. Третьи, накопив первоначальный капитал и выгодно вложив его, захотели осмыслить прошедшее. Тем более года клонили к "суровой прозе". Время заводить семью, сажать дерево, строить Дом. Один из рассказов Д. Новикова, опубликованный два года назад в "Знамени", так и называется "Строить!". Налицо стремление героя к оседлости и стабильности и уже как мил бывшему первонакопителю чаек с вареньицем (из собственного крыжовника!) на веранде под любование живыми картинами природы.

Стабильность существования герой связывает прежде всего с частной собственностью, которая священна и которая, предполагается, будет передаваться его детям, внукам и правнукам. Однако повседневная забота о собственности, размеренность устоявшегося существования вскоре начинают героя тяготить, да и живые виды с чайком потеряли для него прелесть новизны. Потому как без воли жизнь русскому человеку не в жизнь. И какой же русский не любит быстрой езды!: "А весело, пьяно, разгульно за рулем, по пустыне, кругами и зигзагами, вдоль и поперек, и смех, наружу рвущийся, и крепость пальцев, в руль вцепившихся, и мотор, взревывающий весело на очередном бархане, и веером песок из-под колес..." - упивается жизнью герой рассказа Новикова "В сетях Твоих" ("Октябрь", . 3, 2009).

Этот драйв напоминает мне головокружительные спуски и подъемы представителей нашей власти, лично укрощающих на своих вертолетах-мотоциклах-внедорожниках наше бездорожье вместе с профессиональными пилотами-байкерами (к удивлению своему, недавно узнала в одном из телерепортажей, что байкеров называют не водителями, а пилотами, наверное, из-за того, что опасная езда их действительно сродни полетам).

Когда я смотрю, как лихо на песчаных, глинистых, черноземных, гористых и небесных поворотах рулит власть, мне становится страшно. Не за себя. За драгоценную жизнь служителей народа. По мне: чем летать на внедорожниках, лучше демонстрировать свое молодечество в повседневности, отдавать все свою искрометную энергию внедрению новой передовой техники и безопасности работ на многочисленных наших предприятиях, где все время что-то взрывается или горит.

Но вернемся к нашему герою. Он кличет друга (такого современного друга, который при первой же опасности - в кусты), бросает харч и походное снаряжение во внедорожник - и мчится туда, где один ветер, песок и - океан (то бишь Белое море), чтобы испытать себя или, как говорит герой, "очиститься": "На Севере очищается душа, сначала грубо, с теркой и наждачкой, потом все мягче - с разговорами и плачем, потом опять грубо. И так - бесконечный процесс...".

По пути он останавливается у одного из северных храмов и просит благословения у современного по виду батюшки ("тяжелый шрам на правой щеке") "на дальнюю дорогу". Так мы узнаем о "сетях Божьих" - христианской, православной вере героя, к которой он то ли пришел в зрелом возрасте, то ли она у него в генах - от отцов и дедов. Смущает то, что герой и его друг слишком торопливо выскочили после благословения на улицу, "радостно выдохнув из легких тяжелый воздух дома священника... Ну что, по коньяку? ... - Конев доставал уже из кабины припасенную бутылку..."

Заявка на героя в повести (рассказе?) сделана в духе Джека Лондона или "папы Хема":

"Мне по душе злобные, завшивленные, все в струпьях и шрамах от былых ран псы, которые не сдаются. Никому и никогда. Убить их можно, победить нельзя. Они не выпускают из зубов ничего...". И кажется, только так и можно выжить "в России, где все опасно, где сам воздух несет в себе весть о смерти". Герой - покоритель пространств и жизни - чувствует себя вправе "наехать" на своего мягкотелого друга, упустившего в реку так необходимое в походе пластмассовое ведро: "Ты не просто проспал. Ты повернулся к жизни задом, и она тебя наказала. Ты просто проспатель, всю жизнь так проспёшь!".

Но что делает далее герой, от которого ожидаешь не только решительных действий, но и толкового умения? "Я схватил полусобранную байдарку и, задыхаясь, потащил к реке. Шкура на нее была надета, но не обтянута, фальшборта не поставлены, болты, соединяющие борт и корму, остались валяться на песке. Держалась она лишь на стрингерах да на упругой стремительности конструкции своей..."

Как и следовало ожидать, байдарку перевернуло, слава Богу, берег был близко. "Ледяная вода приятно охладила горячее хмельное тело..." - констатирует герой и делает неожиданное признание в собственной слабости: "...я не слишком умелый рыбак (еще бы! Даже снасти, взятые героем для мечтаемой охоты на большую рыбу, были не те. - Г.А.). Но очень чувствительный. Многие люди, от рыбы далекие, даже почитают меня за героя...". Впоследствии окажется, что и боксирует он не слишком умело, хотя очень даже возможно, что люди, от бокса далекие, почитают его за боксера. Такая вот двойственность. И она характерная мета героев, подобных персонажу Д. Новикова - из бывших "крутых", а ныне предпринимателей средней руки, переживающих кризис среднего возраста.

На пустынное побережье северной реки Варзуги наехало их немало в своих .ниссанах., .хаммерах. и .мерседесах.. Среди дикой природы в своем "Диком лагере" они ощущают себя братьями и тотчас чуют чужака, живущего не по законам здешнего братства. С одним из таких чужаков - "черные волнистые волосы, большие, на выкате, глаза. Толстые вывороченные губы" - герой по-мужски выясняет отношения и завоевывает среди своих еще больший авторитет. Далее следуют "бешеные забавы", от которых, правда, страждут не озими, а идущая на нерест семга. Герой, прибегнув к помощи местного Харона, старого помора Македоныча, выходит в море (реку) и один на один вступает в борьбу с огромной рыбой. Та изо всех своих рыбьих сил бьется за право жить и на потомство. Победа, естественно, достается герою.

Далее следует душевный разговор с Хароном-Македонычем, из которого герой узнает, что Македоныч придерживается веры предков-староверов и не жалует современных батюшек. Но героя помор жалует и даже радушно приглашает приезжать в следующем году. Только непонятно, чем герой так расположил к себе старовера? Не прописана мотивация. Поэтому не взыщите, но я подозреваю, что герой просто-напросто хорошо заплатил Македонычу. А в таком разе я далеко не убеждена в крепости веры последнего. Насколько мне известно, старовер из чужой чашки пить воды не будет и своей пришельцу не даст - дабы не оскверниться. Здесь же свою чашу - Варзугу-Белое море, на побережье которого стоит намоленное дедами и прадедами сегодняшнего старовера место - Соловецкий монастырь - он безропотно предоставляет пришельцам, тешащим "самолюбие на нерестовых ямах" и даже берется быть их проводником. И почему-то, ропща на современных священнослужителей и их кресты, он не поднимает свой, упавший рядом: "Сверху был Бог. Снизу и везде были бесы. Уздой их был большой желтый крест нового дерева. Видно было, что поставлен недавно. Недалеко от него лежал на земле крест поморский, серый, с треугольным домиком-крышей над верхней перекладиной..."

Ловлю себя на мысли: а что такое вообще вера сегодня? Сомнения, сомнения... Они, кажется, вселились в нас с тех пор, как оставили мы родину своего человеческого детства, вырвались из сетей Его. Тогда и открылось нам, что всякий человек не равен самому себе. Двойственность всего и вся. Вот я белый и пушистый, а вот я черный и скользкий. Как бывший друг героя Д. Новикова - двойной во всем, даже в имени: "то ли Мирон Прилавин, то ли Целестий Лабильный", "и левак он, и православный христианин, и созидатель, и разрушитель одновременно". Как можно на такого положиться? И как можно положиться на мир, построенный такими, как он?

А герой? Разве и он не оставляет смутное, тревожное ощущение неблагополучия. Ненадежен его друг, ненадежна возлюбленная. Ненадежна страна, в которой он живет. Он ищет и находит такую надежность лишь в природе. Она и вечность для героя - одно целое. С ней, природой, он, кажется, и повязан кровными узами. Но слишком уж от его природопоклонничества попахивает с одной стороны "дикими" девяностыми, с другой - древним, на заре цивилизации, язычеством. Слишком он и тот, и другой. Слишком по-нашему (Белинскому - Чернышевскому - Писареву) мыслит:

"Я сидел и думал о многом. О том, почему правители наши уже век поголовно происходят из народа, из нас же, а счастья по-прежнему нет. О том, почему нас, русских, не любят за границей страны, а внутри этих границ мы сами не любим друг друга. О том, почему у нас нет мудрых стариков, старцев, которые научили бы нас отличать черное от белого, острым безжалостным лезвием рассекая зыбкую границу между небом и землей и не допуская этим прикосновения к сладким губам врага. Почему даже лучшие из нас врут, и не от этого ли постоянно напряжена и болит душа. Почему мы гадим на своей природе. Почему живем в постоянном говне и не пытаемся хотя бы лично отойти немного в сторону..."

Малознакомому старику герой задает извечные русские вопросы:

"Как жить?.. Как разобраться в этой стране, где люди злы и добры одновременно, где ничто не движется вперед, а все только по кругу, где подвиги похожи на преступления, и обратно все тоже похоже? Где на словах вместе, а на деле все люди - враги?"

Старик намеренно не отвечает. И, может, в этом его умолчании и кроется ответ: "Люди злы и добры одновременно" не только "в этой стране". Кишка слаба у рода человеческого оказалась, полюбил он грех пуще жизни своей. И не простой грех, а тот, что самый сладкий, что совершается вблизи святых намоленных мест, в Его присутствии. И еще мог бы сказать старик: тебе не спрашивать надо, парень, а уже отвечать, потому как вошел ты в возраст отца и мужа и сам творец не только личной, но и общей жизни. Впрочем, так сказать этот старик скорее всего не мог. Да и кто бы мог? Разве что читатель, который если в чем и волен, то только в своих словах.

При чтении "В сетях Твоих" часто вспоминаешь Юрия Казакова, оставшегося вечно молодым и вечно притягательным, особенно для писателей-северян. В этом и в других рассказах петрозаводского прозаика то же стремление к живописи, пластике слова; то же внимание к "движениям души", размышления о глобальном, главном - о жизни и смерти и, конечно, любовь к северной природе - что и у его предшественника. Есть в рассказе и прямой отсыл к Юрию Казакову: "Ведь сидел он так же на песке, перебирал, пересеивал с руки на руку. И одиночество ласкало сердце. И жила надежда, что все-таки все получится...". А еще кабиасы (бесы), которые всюду мерещатся героям Новикова на Белом море и о которых Казаков написал свой рассказ "Кабиасы":

"Косясь на сову, Жуков спотыкался о корневища и нехорошо о ней думал. Глянуть направо в лес или назад он совсем не смел. А когда все-таки глянул вперед по дороге, мороз продрал его по спине: впереди и немного слева, перейдя из лесу через дорогу, стояли и ждали его кабиасы... Один из них тотчас хихикнул, другой жалобно... простонал: "О-о... О-о...", . а третий крикнул перепелиным победным голосом: "Подь сюды! Подь сюды!"

Сравнивая прозу писателя старшего поколения и новореалиста, который если и не назвал себя его прямым наследником, то явно желал этого, думаешь, что Юрий Казаков вряд ли дал бы определение Варзуге - "жирная", тем более, не повторял бы его на протяжении всего рассказа. Он иначе чувствовал реку, слово, жизнь и смерть. Охоту на зверя и рыбу он сравнивал с войной, жестокой, кровавой бойней и говорил об ужасной, древней как мир тяге мужчин к убийству:

"Через час все белухи были убиты. Подняли на поверхность и все-таки выстрелили им в головы на всякий случай, и те, что в самом начале ринулись через сети, запутались там и задохнулись... Медленно, оставляя за собой кровавые дороги, пошли мы к шхуне..." ("Белуха").

Сам писатель, впервые попав на "зверобойку" и не принимая в ней прямого участия, попытался взглянуть на ситуацию глазами белухи, ее нутром пережить погоню, жажду жизни, смертельный выстрел... - "и тоска сжала мое сердце...": "Какое дело этой белухе, думал я... какое дело белухе, что ее жир нужен кому-то для всяких технических масел . а кому нужна ее душа?"

У Новикова иначе. Его герой убивает семгу, хотя знает точно, что "это - разумное существо":

"Я шел к навесу, бережно неся ее на руках. Прекрасное прохладное тело ласкало мои ладони своей ласковой тяжестью, своей неземной гладкостью. Оно было и в смерти стремительно. Я был очень рад ему. Я был счастлив ей..." и - "Нет вкуснее рыбы семги...".

Уместно заметить тут и еще одно существенное различие. Юрий Казаков пишет о коллективном труде, который одновременно и радость, и средство заработать на хлеб насущный:

"Как весело все эти дни было на полубаке, как были все оживлены, как споро и аккуратно работали . кто в телогрейке, кто в свитере, кто в рубахе, а кто и голый по пояс. Чинили и связывали вытащенные из кладовки и из трюмов сети, привязывали к ним поплавки из пенопласта, копались в моторах катеров, шпаклевали и красили днища шлюпок..."

Д. Новиков рассказывает об индивидуальной ловле, которая для временных жителей Дикого лагеря - развлечение:

"Стали быстро разгружаться. На смену созерцательной неге пришел воинственный азарт. Хватило уж красот, пора было брать рыбу. Рядом с нами таскали вещи двое парней из .Хаммера. с московскими номерами. Ярко упакованные, с дорогими снастями, они тем не менее улыбались широко и открыто. Север уже полечил их. Немного позже я увижу одного из них, навзничь лежащего в поморской лодке. Ноги его в кислотного цвета сапожках будут бессильно болтаться в воде. На лице сквозь сон пробьется блаженная улыбка. Он с головой будет накрыт пьяной русской нирваной..."

Герой живописно рассказывает о красавице семге, кажется, многое знает о ней. Возможно, поэтому диссонансом звучит утверждение, что в далеких морях своей юности семга проводит несколько лет "в никому не известных занятиях". На самом деле очень даже известных, только не любителям - ихтиологам, например, известному исследователю рыб И.Ф. Правдину. Ну да не этим ведь герой зарабатывает себе на жизнь, чего придираться.

Кажется, что рассказ Д. Новикова заканчивается полным хеппи эндом: герой отвел душу на русской вольнице, "очистился" а самое главное - осуществил свою мечту - поймал большую рыбу. И вот перед отъездом, умиротворенный, он сидит на берегу "жирной реки":

"Тихо плескала о камни проходившая мимо вечная вода. Лежала рядом мертвая царевна - красавица-серебрянка. Солнце медленно выплывало из-за сопки. Начинался новый день /.../ Неслышно подошел Македоныч.

- Словил? - он вскользь посмотрел на мою рыбу, потрогал ее корявым пальцем. - В каком месте?

- За мысом, у камня, где водоворот, - ликовал я.

- На больничке взял, - констатировал Македоныч.

"Больничка" - место, где отдыхает уставшая, "ослабелая" от перехода семга. И, значит, победа героя в схватке с рыбой - сомнительна. Однако печалится по этому поводу герой недолго - и "мы вновь были сильны для мира", потому что "все было и все будет. Только бы не совсем в бесовское бесчинство впадали насельники земли, и тогда будет идти в глубине воды большое стадо рыбы, движимое любовью..."

Но при чем здесь "любовь"? А при том, что, как и герой, автор заражен (кабиасами?) двойственностью. С одной стороны он исповедует какой-то "новый реализм", а с другой - вылезают родимые пятна прошлого - социалистического реализма, в котором просто поменялись знаки. В 60-е прошлого века соцреалисты, к примеру, описывали в деталях уборку урожая или выплавку стали, а в двадцать первом новореалисты столь же подробно - гинекологические операции и расчленение трупа. Главное же - все непременно должно заканчиваться пафосом какой-то неземной любви и света: "в золотой ладье, медленно перебирал, тянул золотые сети сверкающий человек. В сетях этих светлым золотом билась сиятельная рыба..."

А правда-то она другая: убил, засолил, съел. "Нет вкуснее рыбы семги...". И вот что говорит о том же самом устами бывалого рыбака старика Пахомова Юрий Казаков: "Тайну .походов. семги он объяснял очень просто:

"Семга стоит в ямах, на дне моря, в водорослях, там и кормится. Но в водорослях живут клопы . особые паразиты, которые вцепляются семге под плавники и начинают мучить. Тогда семга идет к берегу и тут, двигаясь вдоль берега, трется о песок, освобождаясь от паразитов. На пути ее хода и ставятся тайники и невода..."

Некрасиво? Зато достоверно. Впечатляющий образ паразита, живущего соками другого, надолго остается в памяти. Что касается семги, ставшей по Казакову, "гербом, девизом всего русского Севера", то еще в 60-е, как явствует из казаковского "Северного дневника", управление рыбной промышленности вынуждено было установить строгий лимит на эту ценную рыбу из-за ее вырождения и сокращения запасов. Сегодня, сообщают СМИ, напротив, затоваренность семгой. Но уже из-за того, что далеко не все наши граждане могут позволить себе такой деликатес. В связи со всем этим символичным видится мне завершение рассказа Новикова. Красавица-царевна мертва, потомства не будет. Сети пусты. И не надо спрашивать - "по ком звонит колокол?"

В последние годы в поисках героя в постсоветской литературе я пришла к неутешительному выводу, что наше время - без героя, и текст фактически уничтожает автора. Но вот благодаря неизвестному мне Антону Чижову, а точнее его повести "Дежа вю" (в сб. "Суточный роман двенадцатилетней выдержки". Москва. Русбланк, 2008), которая ходила по кругу среди моих молодых (и не только молодых) знакомых как бестселлер, я узнала, что герой сегодня не тот, кто в .Хаммере. и ярко упакован, а тот, кто однажды "пав", смог подняться. Кто, не надеясь ни на что, вывернул перед народом собственную жизнь наизнанку - и покаялся: дескать, вот я, блудный сын, явился перед очи ваши. Судите меня, люди-читатели.

Знакомьтесь: Александр Николаевич Сидельников, год рождения - 1975. "русский, холостой, с высшим незаконченным...". Родители: папа - ученый. "Пил, тосковал... и повесился"; мама - специалист по Серебряному веку. "Скушала" папу, когда ученым престали платить зарплату".

О детстве и юности скороговоркой, в стиле "а ля Буковски" (кумир тридцатипятилетних, объевшихся советско-постсоветского лада-ада). Словно дает понять: а чего расписывать, слова терять - не для иностранцев пишем, для своих. А свои - с полуслова, с полувзгляда. У нас, постсоветских, свой язык, достаточно сказать "брателло", и - целая картина перед глазами.

Молодость Александра пришлась на начало 90-х. "Нет, ничего особенно хорошего он вспомнить не может... Институт? Пьянство и блядство. Армия? Пьянство и скотство. Первая любовь? Пьянство, блядство и скотство. Плюс наркотики. В рекламной конторе пили, нюхали, предавали, продавали, насиловали... Там стало окончательно ясно, что все имеет свою цену. Гламур, бля!".

Александр не находит себя в этом времени, где торгуют даже в храмах. Где торговля - знает герой не понаслышке, а по собственному горькому опыту, - там обман. Александру противно обманывать. Он хочет жить честно, но на честный труд не прожить. Честный труд перестал быть ценностью, в ящике только воры в законе (читай - чиновники) и их гламурные детки.

"По ящику трясут попами, только не понять, кто, мужики или бабы... Какая разница? У кого голова, у кого руки, у кого попы. У всех что-то трясется и сыплется. Жизнь такая пошла. Ну что брат, Леха? Как тебе там, Элечка? Простите, ребятки, не знал, что все так плохо. Кто же знал, что такой триппер вас накроет? Знал, один знал. Но он еще за базар ответит, зуб даю...".

У Антона Чижова свой способ письма: он пишет собой. Он пишет о том, что он, Антон, лично, своим сердцем, своим желудком и своими мозгами пережил. Для его подлинного опыта жизни в лихие 90-е выверенный литературный язык не подходит. Взрывная смесь слэнга интеллектуала дна, прекрасно ориентирующегося как в высоком искусстве, так и в попсе, обладает экспрессией, способной мгновенно перейти в агрессию: "Хрен тебе, сученок! На любого упыря с хитрой жопой найдется Блейд с винтовкой..."; "Это ты, чмо, на краю дрейфишь, а я там могу и пивка махнуть... Как человек-паук Форрест Гамп... или Джонни Депп? Да хоть Микки Рурк... сти его в корень!

Герой признается, что "он больше ничего не умеет. Только пить. Что делать, если только пьяным он чувствует себя человеком... Когда он пьян, то окружающие мерзкие рожи становятся лицами... Стоит протрезветь - всех поубивать хочется, включая и себя самого...".

Отмечаю редкое для самосознания современного автора-героя: "включая и себя самого..." Не выгораживание своего альтер эго, не показ себя в выгодном свете, а беспощадная самокритика. Потому что смысл жизни-текста автора-героя - быть честным, остаться самим собой даже если для этого придется заплатить наркоманией, алкоголизмом, психушкой. В ситуации: быть мыслящим тростником, но подлым - или стать "просто растением" - такие, как он, выбирают последнее: уходят в дауны. У дауна не хватает мозгов (самый необходимый орган для подлости), зато есть душа. Между умом и душой герой выбирает душу.

Антон Чижов специально литературному ремеслу не учился. Он не прошел филатовскую школу молодого бойца, не общался с профессионалами пера, с редакторами толстых литературных журналов, главами издательств, журналистами; соответственно, не был назначен в ту или иную обойму выпускниками Литинститута. В отечественную литературу он пришел самотеком со своим вербатим-текстом. И сказал сам себе с горькой усмешкой:

"Стихи - пуля в висок, а проза - разрывная в живот. Чтоб крутило, болело, тошнило, тянуло жилы и слезы против воли наворачивало. Тошнить - затошнило. И слезы навернулись от собственного бессилия. Не срослось с творчеством, не срослось. Все везде не срослось. Боялся просто признаться, что уже было такое до тебя, было и получше. Дежа вю..."

Слабак из слабаков, на котором мир поставил крест, автор "Дежа вю" смог выкарабкаться из подполья Интернета на белый свет бумажного листа, правда, убив при этом своего героя:

"Саша допил бутылку. Захотелось кинуть вниз. Кинуть? Хамство, конечно, хулиганский, некрасивый поступок... но очень хочется! Он размахнулся и кинул, ощущая, как тело заходится вслед, в сторону бездны... Сохраняя равновесие, он схватился за край и взвыл, наткнувшись рукой не невидимый в сумерках штырь. От боли он судорожно дернулся, а вот этого делать было нельзя...".

Убить в себе, вырвать с корнем позыв к бездне - вот что такое убийство автором героя. "Смертью смерть поправ"... Ведь и сам Антон Чижов чудом удержался на краю, пройдя через ад алкоголизма и наркомании.

Исповедь падшего, впервые обнародованная в Интернете, нашла не только своего читателя, но и своего издателя и опубликована тиражем аж тридцать тысяч экземпляров (!), что позволило автору поправить свое материальное положение. Более того, благодаря этой исповеди, Антона Чижова нашла его половинка, и сегодня он уже не холостяк. А еще говорят, что чудес не бывает.

* "Печной угол" . традиционно женская половина в северно-русской избе.

*Фанфик (от fan fiction) . сочинение автора-любителя по мотивам существующего художественного произведения. Пишутся фанфики для того, чтобы:

а) лучше понять характеры персонажей произведения, свойственные им привычки и особенности поведения, которые в оригинале не указываются или опускаются, как само собой разумеющиеся.

б) чтобы игрок (автор фанфика) задумался, кого он собирается играть и сможет ли он отыграть заявленного персонажа.

Критерии оценки фанфиков те же, что и в мире большой литературы: оригинальность замысла, содержания и формы. По материалам Интернета (в частности: http://www.role-team.ru/node/115).