Чем дальше я удаляюсь от дней упорхнувшего детства, тем чаще снится мне мой старый, окруженный стеной покосившихся сараев, двор - место, где прошли лучшие дни жизни. Чем отдаленнее от меня улица, где я когда-то жил, тем явственней грезится мне в ночных эмигрантских сновидениях скособочившаяся фанерная будочка киоска "Союзпечать", на её углу, из которой с завидной регулярностью в дни родительской получки, приходили ко мне книжки на лощенной бумаги.

Крутится дочь, у навороченного "лазера" и ломается под новомодные хиты, а я смотрю на нее, и вспоминаю, как стоял раскрыв рот, дрыгаясь под звуки босанов и шейков, что неслись из окон канувшего в лету ресторана "Плакучая ива".

Но странное дело, чем отчетливее вижу я старость, угрюмо глядящую на меня из мути зеркальных глубин, тем все трудней мне разобраться, где заканчивается реальность детских воспоминаний и начинается придуманная мной же история о событиях минувших дней? Может вовсе и не существовал тот двор, что давно уже снесенный с лица земли, по-прежнему хранит мои следы? Может я никогда и не стоял у того перестроенного сегодня ресторана и не слушал музыку давно уже несуществующего оркестра? Как безумно далеки те годы. Только сны, да пожелтевшая фотография лопоухого мальчугана в коротких штанишках. Стопка виниловых пластинок и связка выгоревших тетрадных листков, вот пожалуй и все, что осталось от детства. Но разве может размытый временем лист, или чудом сохраненная обложка школьного дневника, служить веским аргументом в пользу реальности минувшего, если такая могущественная штука, как память сомневается в их достоверности.

Мои музыкальные способности проявились рано и своеобразно. Так например, разорвав очередную футболку, я, вместо того, чтобы изображать горе, нес её домой, горланя приятным дискантом переложенную на свои слова, модную в ту пору песню: "Чья майка, чья майка┘ - и сам же себе отвечал, - моя!". Во дворе меня называли наш Робертино Лорети и угощали пенкой от сливового варенья. Местная шпана звала меня Магомаевым и заставляла танцевать твист, собирая за это деньги с прохожих. Слава моя росла. Дошла она и до родителей.

- Наш мальчик обладает явными музыкальными способностями, - сказала как-то бабушка. Почему это сказала бабушка, а не дедушка, или например родители? Ну, во первых, у меня не было дедушки. Во вторых, родителям всегда немножко не до детей, когда в доме есть бабушка. И в третьих, и это пожалуй главное, женская душа, а тем более душа бабушки обожающей своего внука, устроена таким образом, что может рассмотреть талант, там где другие видят только детское дурачество.

- И в чем же они заключаются, эти самые таланты, - недоуменно взбросили брови родители.

- Ну, здравствуйте приехали! Наш Боря уже давно имеет стабильный успех, а родители ни ухом, ни рылом.

- Правда? И что же это за успех? По математике?

Мои родители, занятые диссертациями, так редко бывали дома, что без конца чему то удивлялись.

- Как у Бори выпал зуб? Как Боря носит уже 33 размер? Как у Бори скарлатина? Теперь вот еще оказались еще и способности┘?

- И по математике тоже. Мальчик за деньги поет в подворотне, - ответила бабушка.

- Мама, как же вы допустили?

- Что мама, что мама? - защищается бабушка. - В конце концов вы же родители. Взяли бы да и поговорили с сыном, да направили его способности в нужное русло

- А что и поговорим! - закричал папа.

- А что и направим, - поддерживает его мама.

Весь это разговор долетает за перегородку отделяющую "салон" от маленькой комнатки, где за письменным столом сижу я - вислоухий мальчуган и старательно насвистываю новомодный мотив песни "Королева красоты". Вечером "Королева" сулит мне сигарету "Памир".

- Иди сюда, лоботряс, - кричит мне из-за перегородки отец.

- Гарик, поласковей, поласковей это же твой сын, - просит бабушка.

Я прекращаю свистеть и с ангельским смирением вхожу в салон.

- Слушай, лоботряс, - обращается ко мне папа. - Скажи: это правда, что ты поешь в подворотнях за деньги?

Я провожу себя по вспотевшему лбу. Лоб у меня крепкий, высокий и совсем не трясется. "От чего же тогда отец упорно называет меня лоботрясом? - думаю я и, переминаясь с ноги на ногу, отвечаю:

- Ну, если это можно назвать деньгами, то да, хотя┘

- Ну вот и прекрасно, - не дает мне развить мысль отец, - на за заработанные в подворотнях деньги ты с завтрашнего дня начинаешь развивать свои способности.

- Какие способности? - спрашиваю я. Надеясь, что мне купят велосипед и отдадут в секцию велоспорта. А может быть лук? Ведь лук это так романтично, от него веет историями Шервудского леса.

- Музыкальные, - прерывает мои мечты отец.

- А что это значит? - удивленно спрашиваю я.

- Это значит, - говорит бабушка, - что мы купим тебе музыкальный инструмент, рояль например, и ты будешь на нем учиться играть.

- Зачем мне музыкальный инструмент, тем более рояль? У нас его и поставить то негде, - отвечаю я.

- Это не твое дело где мы его поставим. Ты лучше скажи, когда ты станешь человеком, а не лоботрясом? - спрашивает меня папа.

Я провожу себя по вспотевшему лбу и просительно мямлю:

- Я бы хотел бы развивать свои способности в секции стрельбы из лука или самбо.

- Выбрось это из своей головы. Пока я жива никаких самбов и луков, в доме не будет, - заявляет мама, косясь при этом на электрический провод от утюга.

Но в это время огромные настенные часы начинают клокотать, как проснувшийся вулкан, и громко бьют семь раз┘ Меня уже ждут слушатели┘

Из пестрых лоскутков прошлого воскресают первые музыкальные инструменты предложенные мне в освоение: отечественный баян "Тула" и германский трофейный аккордеон "Хохнер". Но "Хофнер" и "Тула" были отвергнуты мною с порога, во первых, из за громоздкости, во вторых, из-за массовой распространенности.

- Нет, - решительно заявляю я, когда мы приходим в музыкальный магазин.

- Как нет?! - восклицает отец, - мы специально приехали сюда, с трудом вырвавшись из лаборатории. А ты, дубовая твоя голова, говоришь: нет!

- Но почему нет, горе ты луковое? - спрашивает мама.

- Дети, Бога ради потише, - умоляюще просит бабушка, - вы же не в своей лаборатории.

- Это плебейские инструменты, - отвечаю я.

- Где ты нахватался таких слов, лоботряс, - говорит папа. - Плебейские! А знаешь ли ты, аристократ обалдуевский, что инструменты эти стоят две моих кандидатских зарплаты. Разъяснения не действуют. Будущее "музыкального светило" грозит не ночевать дома.

- Ну, что я говорил! Обалдуй. Чистый обалдуй, одним словом, форменный лоботряс! - кричит папа.

- Гарик, что ты говоришь, побойся Бога, ты же член партии, - умоляет папу, бабушка. Ребенок в поиске. Он ищет, а вы как интеллигентные люди должны ему помочь разобраться. Боря, ведь ты ищешь? Правда? - интересуется у меня бабушка.

- Конечно Боря ищет! Ваш Боря только и делает, что ищет, как довести нас всех до инфаркта, - перебивает её мама и пытается отыскать среди магазинного инвентаря любимое её орудие воспитания, электрический шнур от утюга.

- Глаша, как же так можно это же и ваш сын, - кипятится бабушка. Ну не нравится мальчику баян, по правде сказать мне он тоже не очень нравиться. Баян - инструмент пьяных ассенизаторов. Другое дело скрипка. Скрипка инструмент интеллигентных людей. Правда, Боря? - обращается она ко мне.

Я молча киваю своим вспотевшим лбом и мы выходим из магазина.

Так в мою жизнь вошел некто Семен Ильич Беленкин - скрипач виртуоз, первая скрипка местного музыкального театра. Он рассказывает мне: о струнах, грифах, деках и тембрах от него я узнаю, что Страдивари и Паганини это не уголовные авторитеты нашего района, а некие загадочные итальянские мастера. С Беленкиным мы разучиваем Баховский менуэт и Рахманиновскую польку. Семен Ильич доволен. Вскоре передо мной лежит партитура скрипичного концерта┘ У меня страшно болят пальцы, а на улице на меня подозрительно косится местная шпана.

- Слышь Бориска, - останавливает меня, местный хулиган Чалый. - Ты может и не Бориска вовсе?

- А кто? - недоуменно спрашиваю я.

- Может ты, того, Барух?

- Почему? - живо интересуюсь я.

- Потому очкарик и со скрипкой шляешься, - отвечает Чалый и угрожающее поднеся свой огромный кулак к моим очкам добавляет: - Гляди у меня малый.

От этих диких подозрений у меня перехватывает дыхание и я чувствую, как бурый мартовский снег начинает качаться под моими ногами.

- Хватит, довольно с меня того, что вы меня назвали Борей и одели на меня очки, - говорю я и кладу скрипку на стол.

Бабушка плакала, мама не выдержала и перевела меня разок электрическим шнуром от утюга, папа как никогда громко кричал "лоботряс", а Семен Ильич глядел на грязные мальчишеские пальцы и горестно шептал: - Мальчонка побойтесь Бога, Вы, же хороните талант.

Но что в те счастливые годы какой-то там талант! Гораздо важнее было не загреметь в "Барухи". Родительские вздохи еще какое-то время подрожали подобно скрипичной струне и стихли.

Школа в которой я учился была престижной (спец школой как их в ту пору называли). В ней изучали: французский язык, французскую литературу, "французскую математику", "французскую физику" и геометрию, оставив родному языку лишь общественные науки. Я предпочел общественные дисциплины, и как следствие часто выигрывал многочисленные олимпиады и конкурсы. Как-то за выигрыш очередной олимпиады я был награжден билетом на заключительный концерт мастеров искусств местного дома пионеров. Гремели ансамбли балалаечников. Торжественно звучала медь духовых оркестров и звонкое детское сопрано благодарило Родную партию за "счастливое детство". Было скучно... От балалаечного треска разболелась голова и я стал подумывать о бегстве┘

- Шопен. Ноктюрн, - объявил конферансье. - Исполняет Эстер┘ - он на мгновение запнулся, - Шма┘ - конферансье заглянул в листок. - Мац┘ Шмуц┘ Шмуцхер┘ В общем Шопен, - и, обречено махнув рукой, ведущий стремительно скрылся за кулисами. За ним, гремя домбрами и пюпитрами, со сцены исчез квартет домристов. Освободившееся место занял огромный черный рояль. К нему подошла девочка. Была она так себе: серенькая юбчонка, потупленный взгляд глядящий на мир сквозь стекляшки кругленьких очков, ни дать ни взять "гадкий утенок". Ну, а какой еще может быть еще девочка, с плохо выговариваемой фамилией? Но вот она поправляет свою юбчонку, садится к роялю и┘ "гадкий утенок" превращается в таинственную незнакомку играющую на струнах вашей души. Сказать, что я обомлел, потерял ход времени, что жизнь мою перевернула эта невзрачная девушка?! Нет этого не было, но вот какие-то смутные желания научится так же ловко возмущать черно-белую фортепьянную гладь, эта угловатая пианистка во мне разбудила.

Поделившись своими ощущениями вызванными игрой "дурнушки" с родственниками я кажется изъявил желание выучится игре на фортепьяно. Не берусь с протокольной достоверностью описать все развернувшиеся в доме события связанные с этим заявлением. Но хорошо помню, как сотрясали отеческие стены в те дни телефонные трели. Как кипели финансовые споры, а на кухне убегало молоко для моей младшей сестры. Вскоре дебаты стихли и в нашу небольшую гостиную въехало светло-песочное, под цвет выгоревшего канапе, пианино "Красный Октябрь". Вместе с ним в мою жизнь вошла пышная и ярко разодетая учительница музыки Калерия Францевна Музаславская.

Мы учили гаммы и триоли. К шестому занятию Калерия Францевна стала утверждать, что из меня вырастет - Святослав Рихтер. После этих слов отец перестал называть меня лоботрясом, мать посматривать на электрический шнур от утюга, а бабушка, стала разговаривать со своими знакомыми так, как будто я уже выиграл фортепьянный конкурс им. П.И. Чайковского. Очень может статься, что так бы оно и было. Но в это самое время, когда мы уже принялись за сонатины Черни, на город рухнул Рок ( этот самый Рок и виноват в том, что вы сейчас читаете мой рассказ, а не слушаете фортепьянный концерт в моем исполнении) На улицах появились хиппи. О что это был за люди - синтез независимости и галантной нахальности! Джинсы, бусы, ленточки в голове. Время любви, цветов и главное громкой и независимой, как и её исполнители, музыки. При моей природной склонности к новизне и жизненному поиску, нетрудно предположить, что мне захотелось походить на этих людей. Подавшись этому зову, я тайком от родственников искромсал свои новые дачные техасы, присвоил мамины бусы и изрезал на головную повязку лучший папин галстук.

- Я оставляю фортепьяно и посвящаю себя Хард-Року, - заявил я, стоя перед родителями в новом экзотическом наряде.

Вот это был удар, скажу я вам. Увидев, что осталось от галстука, папа схватившись за сердце и молча рухнул на стул.

Мама стала походить на аквалангиста у которого прекратилась подача кислорода. Бабушка же как не странно выглядела невозмутимой.

- Не надо кипятиться, - успокаивала она родителей. - Ребенок ищет, в конце концов в альтернативной музыке есть свой шарм. Ив Монтан например. Гарик ведь ты же любишь Ива Монтана?

Папа молча кивнул головой.

Через несколько дней у меня появилась электрогитара ленинградского производства и подержанный усилитель "Электрон". Пианино же оттащили в угол и накрыли шерстяным полосатым пледом. Изредка спотыкаясь о корпус "Красного октября", отец недовольно бурчал "лоботряс". Но к тому времени я уже был "здоровым лбом", не боявшемся даже электрического шнура от утюга.

Вскоре скучную жизнь пылящегося в комнатной тиши пианино "Красный Октябрь" нарушила ворвавшаяся в нашу квартиру компания моих новых друзей.

Пока хлебосольный хозяин возился на кухне, смылившая в салоне московский "Дукат" компания, подвергла жестокой экзекуции, мой бедный, "Красный Октябрь". Ужасающая картина открылась мне, когда я вошел в комнату. Содранный с инструмента зеленный полосатый плед шотландского производства, тяжелым комком валялся в пыльном углу. Бесстыдно задранные пианинные крышки, стыдливо смотрели на враждебный к ним мир надписью "Боня и Тоня были здесь".

Девственную белизну клавиш украшала смоляная дыра, а известный городской пластавик Зис уже норовил помочится на металлические внутренности "Красного Октября".

Я отчаянно запротестовал.

- Да ты что, Боб, может ты, брат, того и не рокер-ин-рольщик вовсе? - ехидно спрашивал меня Зис, застегивая брючную молнию.

- Можешь думать как хочешь, - решительно заявил я. - Но писать ты будешь в унитаз!

- Реoрles, линяем от сюда! - закричал Зис.

Но народ предпочел бегству "Солнцедар".

После их ухода я долго пытался, вывести следы рок-ин-ролльного нашествия. Но вечером тайна была открыта и укоризненно смотрела на меня никотиновой дырой с ноты "До" малой октавы. Никто не стал выяснять кто были таинственные "Боня и Тоня" оставившие столь эпохальную надпись. Всем и без того было ясно, что сын связался с далекой от фортепьянной музыки и хороших манер, компанией. Через несколько дней "Красный Октябрь" с помощью подъездных алкашей братьев Синельниковых перекочевал в соседскую квартиру Славика Лившица, а в первой половине 70-х, вместе с новыми хозяевами и вовсе канул в неизвестность.

Подобно замысловатой импровизации минули годы. Они были разными, как клавиши на клавиатуре. Черными и белыми. Скандально мажорными и уныло минорными. Но неизменным было только одно: мое стремление к новизне. Рок, я поменял на джаз, джаз на джаз-рок. Кроме этого я менял адреса, места учебы и работы, длину волос и ширину брюк. В конце концов я поменял Родину на колбасу!

Сегодня, вдалеке от тех мест где я был юн, независим и свеж, меня уже никто, Боже мой никто, не называет лоботрясом и не нанимает музыкальных репетиторов. Некому! Как жаль!

Теперь я старый, нудный и помятый жизнью человек, кричу малолетним детям: лоботряс, обормот, обалдуй и кое-что из французской ненормативной лексики.

Несмотря на это дети растут. И растут стремительно. Кажется только вчера, ломая язык дочь училась называть меня "папой", а вот уже передо мной лежит её письмо к Санта Клаусу. "Милый Санта Клаус подари мне пожалуйста на рождество настоящее пианино".

"Это же в какие деньги выльется мне эта просьба", - думаю я, засовывая письмо в карман.

Я недолго хожу с этим посланием, по музыкальным магазинам. Любуюсь грациозными "Яма-ха-ми", важными "Бол-дуи-на-ми" и задер-живаю дыхание у непревзойденных "Стен-вей-ев". Большие и важные с поднятыми крышками, они напоминают огромных диковинных птиц, взмахнувших крылом. Но с той жалкой мелочью, что звенит в кармане, все это черно-белое изящество дерева, кости и металла, увы, не про меня. Чужой на этом празднике музыкального совершенства, я разворачиваю свои башмаки и спешу в спасительные магазины вторых рук, на кладбища отслуживших свои век вещей. Долго и безуспешно брожу я среди неуклюжих комодов и "мод-ных ме-бе-лей" ми-нувших эпох и стилей, пока не натыкаюсь на то, что ищу.

Пианино стояло в дальнем углу магазина. Солнечный пыльный луч пробившийся из маленького зарешеченного окна безмятежно покоился на его матовой поверхности. Пробравшись сквозь баррикады буфетов, столов, диванов я оказался у инструмента и пораженный замер, прилипнув взглядом к раскрытой клавиатуре. Боже праведный, передо мной стояло мое пианино, на котором я чуть не стал С. Рихтером! Мой отвергнутый "Красный Октябрь" смотрел в мои повлажневшие глаза своей исторической надписью "Боня и Тоня.." Я осторожно и ласково провел пальцем по прожженному "До" малой октавы и, ни минуты не колеблясь, отдал задаток. На следующее утро светло-песочный "Красный октябрь" перекочевывал в мой дом.

Три дня "пианинный доктор" возился у расстроенного нелегкой жизнью инструмента. Три дня вытаскивал он какие-то диковинные ключи, болты и деревяшки из своего смешного ридикюля. Три дня что-то натягивал и подтягивал, стучал молоточком и прислушивался к гудящим больным внутренностям старого пианино. В волю намучив меня и "Красный Октябрь" "доктор" присел на велюровую банкетку и, Шопеновским ноктюрном, который когда-то, давным-давно играла девочка с трудно произносимой фамилией, разбудил инструмент к жизни.

Мастер ушел, а я вместе с дочерью, более покладистой, чем её отец, (сумевший избежать штормов мажорных гамм и штилей минорных трезвучий), пустился учить пропущенные когда-то в детстве уроки нотной грамоты, пытаясь хоть так, сгладить вину перед инструментом и собственной судьбой. Но увы, разбей я сегодня и вдрызг свои пальцы, мне уже вовек не открыть тот остров несметных сокровищ музыкальной гармонии, который я когда-то с такой непростительной легкостью отверг.

Но играть я все же выучился. И в тоскливые вечера, когда все кажется бессмысленной суетой, а мир уродливым и безобразным, я подхожу к своей черно-белой "несостоявшейся судьбе", чуть трогаю её клавиши, и со звуками вызванных к жизни мелодий оживают далекие дни моего детства, которые, не смотря на сомневающуюся в их реальности память, все-таки были.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

230573  2001-06-17 10:08:49 -

230624  2001-06-18 20:55:37 Мария К. - Прекрасно! Просто прекрасно!

230626  2001-06-18 21:41:28 ВМ - Уважаемая Елена! <P>Я понимаю, что у Вас поплавок запутался, но извольте писать в Дискуссионном клубе на должном уровне.

230627  2001-06-18 22:00:34 ВМ - Уважаемая Елена! <P>Какая догадка? Побойтесь Бога, да знаете ли Вы, что значит догадка? Встречали Вы ее когда-либо? Эту нежную бестелесую даму? Когда она дотрагивается до Вашего сердца, хочется плакать и ты понимаешь, как все быстротечно. Догадка... Это такая минутка, когда хочется расцеловать не то, что человечество, а всех своих ближних, включая псов и котов. Догадка и зло - несовместны! Эх, не хотите Вы понять этого совсем. Так поверьте!

230704  2001-06-19 21:12:18 LOM - Осмелюсь рекомендовать всем. Надеюсь, что вскоре на страницах РП появятся другие произведения Владимира Савича.

231453  2001-08-08 15:24:46 LOM - Все мы когда-то зачитывались прекрасными сказками Андерсена. Я слышал даже такое мнение, что их следовало бы включить в Святое писание, подобно легендам и притчам царя Соломона - настолько велико их воздействие на души и сознание людей, маленьких и взрослых. На мой взгляд, Владимир Савич попытался следовать традициям великого мастера, что порою ему удавалось весьма неплохо

231455  2001-08-08 15:38:49 LOM - Ой-ой-ой! "Осенняя история" в ДК даёт ссылку на "Встречу".

291239  2010-01-06 12:49:57 Л.Лилиомфи - Я МАШУ ЕМУ РУКОЙ, СЛОВНО В ДЕТСТВО -- Автор рассказа вот так борется с тоской: " Но играть я все же выучился. И в тоскливые вечера, когда все кажется бессмысленной суетой, а мир уродливым и безобразным, я подхожу к своей черно-белой "несостоявшейся судьбе" (пианино "Красный октябрь"). Чуть трогаю его клавиши, и со звуками вызванных к жизни мелодий оживают далекие дни моего детства, которые, несмотря на сомневающуюся в их реальности память, все-таки были." -- У алтайского барда Лобановского в песне "Свечи" об этом же. Что делать, когда грусть-тоска одолевает? : - Казалось, плакать не о чём Мы вроде правильно живём. Но иногда под вечер, Но иногда под вечер, Ты вдруг садишься за рояль, Снимаешь с клавишей вуаль И зажигаешь свечи. -- И ещё, пожалуй, у Л.Сергеева в песне о Старом бакене: -- На реке огонь горит, / На барже матрос стоит. Я МАШУ ЕМУ РУКОЙ, / СЛОВНО В ДЕТСТВО. И баржа прошла уже / И спокойно на душе. Бакен не гаси огонь. / Дай погреться. -- Автор, удачи Вам в 2010 г. ! / из эН - ска, 06.01.2010 /