|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
|
ОКАЛИНА
Несмеяна
Свету, дню глухим укором был закат луны багряной. Лишь беззвездной ночью черной усмехнулась Несмеяна.
Как тиха во сне глубоком под рукою мягкой зыбка. Так тиха ее улыбка перед бездны черным оком.
* * * Дремлет тьма под сплетеньем сада - светит солнце путей окольных... Среди звезд есть одна звезда, и ее только имя - Боль.
Бег теней от лучистого льда исчезает в черном просторе. Среди звезд есть одна звезда, и ее только имя - Горе.
Как псалтырь под рукою певца лунный серп мне разрежет руку. Но она не откроет лица, и она не проронит ни звука. Осенние цветы
1
Уж мутный солнца диск давно в полсилы светит, свисают облаков плавучие холсты, излился свет его в тяжелый дух соцветий, терзающий осенние цветы.
Любовник брошенный спит одержимый горем, немеет дух его... Глядит из пустоты всегдашний лик луны над усыпленным морем, и мысли мертвые, безжизненно чисты,
плывут за трупом труп и стоном стону вторят. Живящих дней весны все умерли мечты. Я вижу: жизнь - сон, а пробужденье - горе,
дождь - горечь слез, и в дождь немеют рты. Мой добрый друг, я буду жить у моря, давно ушедшего, близ берега черты. 2 Лист спелый, скован холодом внезапным, замирает. Жизнь коротка, как день и много ль мне успеть? Об солнца теплый шар жизнь вечер разбивает, и листьев рушится таинственная медь.
Деревьев мачты ветр со скрипом запирают, но ветер листьев с них срывает паруса... О, осени приход, ты как утрата рая вселяешь Смысл в земной угрюмый сад.
Лес полон ропота, ветр облака сгоняет, как кучи высохшей безжизненной листвы. Они в смятении и в беспорядке тают
иль гулко высятся средь чистой синевы. Бесплодье в них, как сердце замирает, что в землю втоптанной полно сухой травы. 3 Тепло ушло как дым, стоит ноябрь безгласный, но в дни короткие и сухо, и светло, лишь ровный Смысла вздох их обрывает властно. - Зачем светить? Все отжило, ушло.
Когда скудеет свет, в живом сплетенье веток, как в сети рыбаря, светлее блески звезд. О дни последние пред преставленьем света, ясней вы шумных дней тяжелых винных грозд.
Внезапно повзрослев, стою перед ответом - внезапной трезвости мне бремя тяжело ль? Жну первый снег, живу последним светом,
на строки черные асфальта сыплю соль. Безумства милые, вы сгинули как лето, на смену вам пришла тупая боль. 4 Безумствует еще погода штормовая, но запах тления уж наполняет лес. Густым лежит ковром и преет листьев стая, что, с веток снявшись вдруг, поднялась до небес.
Молчи, душа, крепись, зализывая раны. Пусть яркий солнца блеск нас зазывает ввысь, но трезвый ярче свет осеннего Урана, он листья кажет нам, что ниц все улеглись.
Насквозь прозрачный лес пронизан ярким светом, сияют облака в холодной синеве... Лишь запах холода нас примиряет с летом,
он сердцу черствому, как родственный привет, и душу дружеским он пользует советом: "Как павший лист качнись и припади к траве". 5 Когда по свежести утихнет плач напрасный, ах первой осени прекрасен каждый шаг! Свеж ясный день, но ярче день ненастный одеждой лиственной. Безжалостно круша,
ее срывает ветр рукою смелой, деревьев остовы лишь дремлют, лист, шурша, течет по воздуху. Давно ли зеленел он, был полон сил, был свеж - смотри душа.
Теперь оторван он душой осиротелой от света от корней - в нем сок иссяк. На первый ветра зов летит он птицей смелой,
но эта смелость - смерть, ей должен смертный всяк, о вечном холоде поет она кося, могильного червя венчая с мухой белой. 6 Лишь звезды в августе срываются легко, а листья редкими слетают золотыми. Два-три сорвет, а уж кичится ими горячий ветр - ноябрь далеко.
Когда начнется плавный их исход, остынет ветр под тучами сырыми. В туманной мороси закутавшись, как в дыме, весь лиственным костром займется год.
Вздыхаешь ты, едва звезда скользнет, боишься, не случилось бы пожара. Звезда как лист горит янтарным жаром, но в лужах только свет ее блеснет. Чтоб затереться, в грязи ли, в пыли, лишь алый лист скользнет на грудь земли. 7 Уходит жизнь из сжатых кулаков, над городом простуженным и серым, скользя несутся башен облаков под небо взгроможденные химеры.
Деревья мокрые, сойдясь на ветра зов, снимают груз уже не нужных листьев, затем, что ветр, что дует из низов сибирских рек, как сон уносит жизнь.
Срывает их, затем, что среди веток помногу будет черных зимних снов, покоротку и мало будет света.
Жди белых мух, пей черных гроздьев кровь, затем, что не услышишь ты привета, замри, душа, пригнись под теплый кров. 8 Прекрасны небеса в ужасный миг для листьев, по утрам заиндевелым, на гибель их глядит туманный лик без жалости и холодно, и смело,
на лужи, что поддернуты ледком, поддернуты дубы звенящей рудью... Их гонит прочь решительным кивком. Как в эти дни поется полной грудью.
Днем ветра нерешительный набег им вырвет жизнь, как вырывают руку. Сойдут они под первый тонкий снег в густую тьму, где не слыхать ни звука.
Чист солнца лик, и в наготе аллей без листьев стало тише и светлей. 9 Я полюбил тебя, но знаю, что напрасно, я полюбил тебя, но думаю, что зря. Улыбкой горькою меня душила властно слепая ревность, грусть бросала робкий взгляд.
На сердце тронутом уж холодом зимы, запечатлелась ты как солнце в голых кронах. Такая ж чуждая моим мечтам немым и яркая до слез как светлый жизни сон.
Простившись с листьями, я холодно привык ловить лишь исподволь твой взгляд недоумённый. И счастлив тем уже, что матовый твой блик на твердых окнах луж не выдавил ни стона
из замершей груди. Где долгой ночи шторы и смерзшейся земли безжизненные поры.
Мулета
intro Часы еще и полночь не пробили, еще луна горела и визжала, выглядывая краешком из ада, стремясь попасть в орбиты наших глаз, заполнить их беззвучное пространство и, опрокинув мир, раздвоить нас на нас самих и наше отраженье и отраженным светом нам светить.
Выталкивать зародыши из губ в пространство переполненное звуком и править нами, нами говорить, чтоб говорить заученное нами.
Луну пускали в небо лишь на треть, зазубренные крючья скрежетали, луна визжала, плакала, рвалась, луна клялась, горела и рыдала, но клялись заржавелые часы, что больше не пробьют они ни разу. Луна вставала в предпоследний раз.
1 Сон женщины догадливой, как серна похож на сказку - каждый встречный гол. И камни режут кожу - шрамы, тернии, лишь слышен запах тех кто здесь прошел.
По запаху определяешь время. И время дня, и каждый вскрик ночной. Но что тебе? Тебе приятней с теми кто зол и болен. Стремя под ступней,
да дым огней и перекличка птиц. Тебе не спится. Кто тебя излечит? Горбатого уже не покалечат, он встанет и пойдет, услышав клич.
Пойдет туда, где воздух сыр ночной, где сыпью звезд унизанное небо. Забросив щит за спину, наобум, его излечит от опасных дум стальная вязь кольчуги или грязь растерзанных полей, где рос бы хлеб.
Иди туда, иди туда скорей... 2 Сегодня солнце бросило меня, как и вчера меня лишило света, а свет луны обманчив как мулета и холоден как сталь...
В глазах темно, тореро скалит зубы. Куда бежать, в какую мглу замкнуть порочный круг, где отблеск стали грубой венчает смерть, где тьма на дне братины, что храбрецы по очереди пьют, где в глушь и в мрак под покрывалом тины - в один для всех сойдут они приют.
Но мудрого не силой побеждают, он слаб, но ловок, медлит нападать, а только дразнит, как звезда, что с неба сорвавшись тут же гаснет.
Хотя бы ранить, чтоб услышать стон, иль может быть найду его по смеху? Путь путан мысли. Низкий вам поклон. Пируйте без меня, раз вы хитрите. Прочь призраки, а если я смешон так смейтесь! Чу? Зачем же вы молчите? Вы! огоньки болот! Вы крик без глоток, не пьете вы ни крови, ни вина. Нет веры вам .3 Есть сумерки, есть день, но каждый раз, вдыхаешь, положившись на удачу, дыханием ход мысли обозначен - очнешься мертвым, а живя сейчас лишь дышишь, и от этого ты пьян, вино тебя уже не протрезвляет, ты думаешь вдруг протрезвит кальян, но вот загадка, кто с тобой играет, прикрыв лицо, какого цвета он, и шаг его то падает, то тает, забыв коснуться пола. Как узнать того кто постоянно ускользает? Тем временем от глаз отходит сон, ум бодрствует похожий на болото, очнешься мертвым...
Услышишь скрежет зубчатых колес, и многое становится понятным, тебя облает шелудивый пес, прикрикнешь на него и скажешь внятно: "Еще я жив", - Но скажешь про себя: "Не мертвеца ль учуяла собака?" -- Вот это повесть! Ум опять обманут. Не верит он, но и ему нет веры. Ударишь в тень, но не услышишь стон, Все так же пляшут прыткие химеры, их хоровод то страшен, то смешон, все смешано в движении безликом То крик, то хохот... Избегают драки, В открытую сразиться не хотят. Подитеж прочь! Я слышу лай собаки! Или колеса это шелестят? 4 Луна взойдет так холодно свежа, как счастья неразменная монета, как оторопь, как лезвие ножа, как зверь тоски, как преставленье света.
Вороний хор кричит:"Как хороша, голубушка". Действительно светает. Как мертвый сон, как алкоголь, как ржа, что незаметно душу разъедает.
Как липкий хлеб бродяги, что дрожа, глаз не сомкнув, снимается с ночлега. Луна взойдет над горьким пеплом снега! * * *
Выпьем, добрая подружка бедной юности моей...
Пушкин 1
Ветер тучи рвет. Под кровлей будто псы с цепи сорвались. Горячо, с тоскою, с болью, бьется сердце милой Alles
Дружбой связанные кровной лишь заката мы дождались, горячо пред ночью темной бьется сердце тихой Alles
Туч тяжелые громады бурей снежною сорвались. Снегом улицы завалит, сердце радо и не радо.
2 Манекены
Задвигай занавески, скоро уж, поползла по дворам поземка, опрокинется этот город и скользнет по ледовой кромке.
За стеклянной преградой тонкой, дождь стучал по прогнившей крыше, мы с тобою почти не слышимы укрывались в витринной нише.
Ветер вторит собачей похоти, да жильцы разозлясь хохочут, изготовился красный кочет прыгнуть к небу в крови и грохоте.
* * * Когда жильцы, вздохнув, задремлют сыто-пьяно и в городе темно и тихо, как в гробу, уходит время прочь походкой истукана.
Оконное стекло прижатое ко лбу улыбкой мертвеца, последней деревянной.
* * * Субмарина пожинает злобу. Жрицы одиночества. Дно года.
* * * Когда сжимается безгласно души непрочная межа, о жизнь, сквозишь ты нитью красной -- тогда особенно свежа, когда особенно ужасна.
* * * Летящей вздрогнула совой немая сдержанная стылость. Успокоенье над травой трубой вечернею сгустилось.
Звук пустоты глухой, простой. Нет птиц, звук осени несмелой. На разоренный труп полей легко ложится иней белый.
* * * В пальцах ветра шуршат камыши под растрепанной дымкою ватной. На рассвете в молочной глуши спит душа в алых солнечных пятнах.
Яркий полдень ей видится - зной. Гонг кузнечика - белого бреда громкий стук. Густохвойный лесной, мрачный полог бегущего следа .
Убежать, затвориться, чтоб петь потаенную песню стремнины, где река, извиваясь как плеть, пробегает по коже равнины.
Где под рябью реки слюдяной, нестерпимым придавлено грузом, как голыш от тоски ледяной, сердце спит, крепко загнано в лузу. У печи Скорее изморозь чем снег, скорее сумрак и гаданье чем лунный свет. И в увядании цветов мороза на стекле скорее горечь чем страданье.
Когда их слезы потекли на львов причудливые гривы, львы в бликах таяли игривых и грязью делались в пыли.
И наполнялась чернотой печаль оттаявших тех окон, где тьма в беззвучный зимний кокон вплелась холодной наготой. * * * Белая голубка утро, рябая куропатка день - всех покроет черная орлица ночь. * * * Так зеленое тело листа разрезают стальные мосты. Хорошо ли тебе без креста замереть у последней черты?
Арлекина бесстрашный колпак и Пьеро обжигающий мел... В подневольное пение стрел крепко вбит восклицательный знак!
Этих древок сухих легкий треск, этих перьев цветных мягкий свист. Много общих мучительных мест в краткой повести длинною в жизнь.
Ты меня приглашаешь кивком, ты целуешь меня медным жалом, будто сердца зеленый росток разрезаешь ты сталью алой. * * * Плачь, кукла, бейся и кричи во тьме глубокой и печальной, когда в коробке ночи спальной двух рыб скрещенные мечи сверкнут как блик звезды прощальный.
Сырой трепещущий комок - знак сердца в ватном тельце пыльном, когда он в ропоте бессильном пускает старость на порог.
Жизнь в мире из картонных стенок, крик в одиночестве пустом, когда, дрожащий зуд коленок - священный ужас входит в дом. Морской дрожащей взрытой пеной.
Из Жерара де Нерваля
Посвящение миру Он небо зыбкою волной встречает в восхищенном беге, искрится солнечной струной весь в звонкой изливаясь неге - ручей. Но на бегу своем не оставляет он глухого ночного ложа, ярким днем. Ползут у дна его сырого потоки горькой тины злой, а вод отравленный покров скрывает облик их суровый.
Так я, когда забудусь вдруг весельем бурным и горячим, иль счастье брызжущей струей коснется глаз моих незрячих, и улыбнусь, взглянув вокруг. Душа, ты поле ледяное не улыбнешься ты со мною. Ты будешь стариться напрасно. Терпи, растерзанная горем, набеги грусти ежечасной, что в сердце сжатое тоскою вольются черною рекою
А сердце облаком тяжелым взовьется над равниной голой. И слез болотною тропой воспоминанья взгляд усталый пройдет и тенью стальной накроет смех и вздох больной, а жизни трепетное жало притупит или вырвет... Зачем остался ты со мной простых утех домашний свет, ведь мертв я. И надежды нет.
Так ствол, что выдержал зимой удары злобные ветров, - и больше вытерпеть готов, хоть сломлен, - шумный пир весны встречает высохшей корой безмолвных веток. Луч веселый, теряясь в их сплетенье тесном, тревожит пылкою игрой их дрему, но на ветках голых уж листья больше не воскреснут.
Давид I Средь братьев, ростом не велик, я младшим был на бранном пире и струн воинственной псалтыри касаться с кротостью привык.
Один среди овец смиренных, под леса сумрачной стеной, тревожил утренний я зной органа голосом священным.
Кружил лишь полдень золотой орлом над голыми холмами, моих молитв под небесами лишь Бог был Слушатель Святой. II Священник-старец предо мной предстал - величественный, строгий: "Избрал тебя из братьев многих Господь". - Изогнутый луной
он рог вознес. "Рукой высокой исполнит слово Он Своё, певцом и воином-царем, и стражем, чье не дремлет око
ты будешь". Тотчас же обильно елеем кудри мне смочил. И внял я песни горних сил, и Ада ропот внял безсильный. III Навстречу чужаку с одною пращой пастушеской я вышел. Стоял он гордый, ростом выше пик острых, вздыбленных над строем.
Хвалясь о идолах своих, меня он ими проклял. Всуе! Сломил вдруг, как сосну сухую и мужество, и гордость их один удар пращи смиренной. Сломил их крепкою рукой мой Бог вовек Благословенный.
* * * Добрый друг, если любишь меня, не грусти, а проворной иголкой при вечернем скупом огне сшей рубашку мне из черного шелка.
В ночь, когда на хвостатой звезде свод небесный застынет расколот, по бездонной той борозде сшей рубашку мне из черного золота.
И когда ярко-красный свет гор далеких лишь белых коснется, крепче тени ночной на земле сшей рубашку мне из черного солнца. |
