[ ENGLISH ] [AUTO] [KOI-8R] [WINDOWS] [DOS] [ISO-8859]

По течению

Детство, если пытаться определить для себя смысл этого слова, можно сравнить с самым интересным фильмом, но таким, который не удалось досмотреть до конца, который оборвался на самом интересном месте и потому остался самым интересным навсегда. Маленький человек ложится в кровать, закрывает глаза и желает только одного: чтобы ночь пролетела как можно скорей, и как можно скорей началось продолжение. Но сейчас я хочу рассказать о другом, о том, что было сразу после этого фильма, который, как тогда казалось уже досмотрен и ожидался другой, не менее интересный.

Жизнь людей, и особенно взрослых людей, подобна длинному и извилистому коридору со множеством боковых, тупиковых ответвлений; иногда сам он сворачивает вбок оставляя впереди с виду такой же коридор, но если залез в него и упёрся в конце носом в стену, и нашёл в себе силы выбраться обратно или даже не до конца выбраться, то необходимо также найти в себе желание написать на стене, что это тупик. Тогда, кто знает, если придётся кому-то идти по тому же коридору, и увидеть твою надпись, в этот тупик он уже не залезет, а пойдёт дальше. Другими словами, доведись мне встретиться с самим собой, но лет эдак 25 назад, порассказал бы себе много интересного и полезного, даже не останавливаясь на фактах и подробностях. Но для другого человека факты нужны, поскольку рассказывать только главное, всё равно, что объяснять теорему не объясняя где и как она применяется.

Был конец октября 1977 года, конец настолько пасмурный, слякотный и промозгло-сырой, что несмотря на очевидную сезонность всего этого, казалось сама природа грустит в этой части планеты о приближении 60-ой годовщины Великого Октября. Казалось, где-то в Бразилии, в Рио-де-Жанейро, светит яркое солнце и оттого становилось особенно грустно здесь. Однако люди, большинство людей, похоже не замечали происходящего где-то там, над ними, и как ни в чём не бывало готовились к торжествам и продолжали заниматься всеми другими, обычными для них делами.

Группу школьников, учеников 8-9 классов, отпустили в этот день из школы пораньше - пообедать, приодеться и в 15.00, все собрались снова в школе, в актовом зале, и стали репетировать. Вечером намечалась поездка в райком и торжественное вступление в ряды членов ВЛКСМ, поэтому снова и снова повторяли устав этой организации, её путь, а также то, когда и за что вручены были те или иные ордена. Ожидание затянулось, в райкоме шло заседание по поводу подготовки к встрече годовщины, и поэтому просили: "Не волноваться и не звонить, но быть на месте, и когда закончится, они сами нам позвонят".

Позвонили часу в девятом, и группа кандидатов в члены ВЛКСМ в самом приподнятом настроении спустилась в раздевалку, вышла на улицу и, в сопровождении старших товарищей, отправилась по направлению к трамвайной остановке.

Сумерки уже сгустились, было темно и сыро, и я, по привычке, плёлся в конце этой небольшой, но оживлённо-говорливой толпы подростков. Мыслей в голове не было никаких, не было даже вопросов, а только то, по-армейски сонливое состояние, когда ждёшь приказов и выполняешь их, не особенно вдумываясь в смысл. Детство уже кончилось, причём настолько незаметно, что я и не мог бы сказать, если бы кто спросил тогда, когда и как это произошло. Просто заботливо-ласковых, радостных взглядов взрослых людей становилось всё меньше и меньше, и наконец вовсе их не стало. Взаимоотношения с окружающим миром становились всё более сложными и запутанными, всё чаще приходилось замечать, что ты кому-то мешаешь, чего раньше никогда не было или не замечалось. Словом начиналась взрослая и в чём-то уже самостоятельная жизнь, но странное дело: энтузиазма, как у большинства сверстников, это не вызывало. Более того, даже прежняя, чуть ли не с 3-го класса мечта, переехать в новый дом, в новую квартиру, в свою собственную комнату (а жили мы тогда вчетвером в одной комнате, в коммунальной квартире), даже эта мечта поблекла, может потому, что очередь в райисполкоме уже подходила, может потому, что времени прошло лет 5, а может и ещё почему, но радость эту я уже ожидал спокойно. Из всех школьных и дворовых увлечений, которые постоянно сменяли одно другое, осталось лишь одно - идея коллективного мото-туризма. Правду сказать, она то оказалась и наиболее серьёзным увлечением, и будку для мотоцикла в палисаднике строить я уже начал, и начал думать над тем, как заработать на сам мотоцикл, но это было пожалуй единственное, о чём я думал с радостью и интересом, всё остальное было настолько буднично и уныло, что я как будто засыпал, но уже без желания поскорее проснуться.

Впрочем, один раз я всё-таки проснулся, хотя и ненадолго. Случилось это в июле 1976 года. Я вернулся из пионерского лагеря, до третьей смены оставался месяц, и его пришлось провести в Москве, опустевшей в смысле друзей и товарищей. В один из жарких и знойных дней, которых в тот год выдалось немало, повалявшись и позагорав на крыше дома, искупавшись в пруду, что недалеко от Калитниковского кладбища и птичьего рынка, и не зная, чем ещё себя занять, я зашёл в библиотеку, в читальный зал и, записавшись, попросил у девушки подшивку журнальчиков "Крокодил". Пока она ходила в хранилище, я разглядывал на столе книги, оставленные другими читателями. На обложке одной из них было написано "Наполеон", чуть ниже "Е. В. Тарле". Кто такой Тарле, я не знал, подумал, что тоже француз, а вот Наполеона решил полистать. И листал его часов до восьми, то есть до самого закрытия библиотеки. На следующее утро, опасаясь, что книга может быть перехвачена другим читателем, заказывавшим её, пришёл за полчаса до открытия. И так три дня. Три дня, как тогда казалось, перевернувшие всю жизнь. Читая непридуманную эту историю, я не мог не восхищаться этим человеком, не мог не удивляться невероятности всего им свершённого, при том, что это был живой, реальный человек. Я понял, что возможно если не всё, то многое, и что большинству не хватает лишь огромного желания чего-либо достичь, а не способностей или удачи, например.

Однако, восторги постепенно улеглись, к началу нового учебного года от них не осталось и следа, но кое-что я всё-таки извлёк из прочитанного: Наполеон видел в своих солдатах самых доблестных и храбрых воинов во всей Европе, то есть видел то, что поначалу очень и очень слабо себя проявляло. Но у него с самого начала и тени сомнений в этом не было, и постепенно этой мыслью прониклись и сами солдаты, и прежде всего поэтому его армия стала непобедимой. Другими словами, я понял, что нужно видеть в человеке хорошее и уважать его, даже если этого пока нет, уважать его за само желание это хорошее иметь. Это правило я очень быстро сделал нормой поведения, то есть перестал делить своих сверстников на то, что называлось "авторитет" и то, что им не называлось. Я перестал хихикать, когда было не смешно, или делать вид что интересно то, что меня не интересовало, но главное, я перестал делать разницу в поведении с "авторитетом" и "не авторитетом", перестал даже отрабатывать, как это называлось, свой авторитет. И странное дело, как без особых напряжений и потуг удалось в короткий срок поставить себя в среде себе же подобных; странным было то, что другие этого не понимали или не хотели понять. Я оказался как бы в стороне от каких-либо разборок, ни на что не претендовал и в то же время меня уважали, не били как исключение, отклонение от нормы, но именно уважали и уважали без страха, тревоги или зависти. И для этого, не приходилось совершать экстраординарных поступков или говорить что-нибудь необычное.

Словом, жизнь катилась по колее, я старался как можно меньше высовываться и в какой-то момент, сейчас уже не помню в какой, я сформулировал для себя следующее: "Кто ничего не делает, тот и не ошибается", - это был уже крен в другую сторону, но очевидно, было и тем, чем я оправдывал свою душевную лень и социальную пассивность. Я предпочитал плестись в хвосте и по возможности обходить проблемы, а не решать их. И всё это было бы вполне естественно, будь мне лет 70, но мне было 14 и именно так я и поступал теперь, то ли вступая в члены ВЛКСМ, то ли просто "плывя по течению".

Райком, в который мы приехали, был совмещённым, в нём находились не только партийные, но и комсомольские организации. Зала, где должен был происходить приём, в архитектурном плане не уступила бы и дворцу бракосочетаний, однако всё портило достаточно скудное её убранство и, в особенности, стол, покрытый кумачовой материей, и за которым сидели члены приёмной комиссии. Весь этот пролетарский аскетизм был скорее данью традиции, нежели требованием времени, и производил какое-то "деланное" впечатление. Впрочем, кумачовых косынок на головах не было, да и разговор за столом мало соответствовал предстоящему; все ждали главного комсомольского секретаря и не начинали.

Ожидание затянулось, и мой школьный товарищ, Мишка Петров, которого последнее время звали не иначе, как Дон Педро ( по причине тоненьких чёрных усиков проступивших под носом и придававшим особую и специфическую выразительность его тонким, и как теперь казалось, насмешливым губам ); так вот этот самый Педро вызвался разыскать того секретаря, причём сделать это он решил вместе со мной. И не столько от желания, а скорее из привычки, уже, плыть по течению, я поплёлся за ним.

В райкоме было пусто, все двери закрыты, а уборщицы, мывшие полы не знали, да и не хотели ничего знать. Пройдя два или три этажа, попетляв по коридорам, подёргав ручки дверей, Мишка уже начал успокаиваться на мысли, что мы ничего не найдём, и вот тут...

...Тяжёлая, обитая кожей дверь беззвучно отворилась, и я увидел ЕЁ. Я не ожидал ЕЁ увидеть, даже не думал никогда о ней, но увидав, сразу понял, что это ОНА. Внешне, ОНА очень похожа была на обычную женщину, выдавало только отсутствие каких-либо недостатков, она была совершенна. Тяжёлая русая коса, в несколько витков уложенная на голове, прекрасные и спокойные глаза с густыми ресницами, смотревшие на нас не с вопросом, а с ожиданием. Тело её можно было назвать полным, но никак не толстым, что было на нём я уже не помню, да и не имело это никакого значения, - что бы не надела ОНА, всё было бы прекрасно. Сидела ОНА за большим столом в просторной комнате с ковром на полу и кожаными креслами и диваном у стены, сидела рядом с дверью в какую-то другую комнату. На столе стояла печатная машинка, телефоны, чайник электрический, большой перекидной календарь с письменными принадлежностями, баночка с вареньем. Сбоку стоял ещё один небольшой столик с каким-то телефонным пультом, на котором горели разноцветные лампочки, и откуда-то из динамика слышались эфирные шорохи, трески и голоса не то милиции, не то пожарников, не то скорой помощи. В одной своей, удивительно прекрасной руке, ОНА держала стакан в подстаканнике с чаем, а другой - что-то давила ложечкой о стенку стакана и помешивала.

Ворвались мы без стука и, поэтому, извинившись, спросили, не знает ли она, где можно найти комсомольского секретаря. И вот тут ОНА заговорила таким же удивительным и прекрасным, из глубины идущим голосом, которым могут говорить разве что оперные дивы из Большого, когда не поют. Она сказала, что нужно пройти вдоль коридора и на первом же перекрёстке свернуть направо - там, в самом конце, напротив туалетов, будет дверь, обитая дерматином, и что за этой дверью и находится наш комсомольский секретарь. Мы поблагодарили, прикрыли дверь и пошли.

На перекрёстке вышла заминка: направо или налево, но тут потянуло сквозняком с правой стороны, - двери туалетов на ночь уборщицы оставляли открытыми, - и мы, свернув направо, очень быстро нашли секретаря. Он сидел в небольшой комнатке на столе и оживлённо беседовал с двумя своими товарищами на стульях и в галстуках. Разговор, судя по всему, не имел никакого отношения к галстукам, а увидев нас, он, не спрашивая ни о чём, соскочил со стола и пошёл в приёмную комиссию, хотя правильнее было бы сказать побежал, настолько быстро он перебирал своими худенькими мускулистыми ножками, и приходилось изрядно семенить, чтобы не отставать от него.

Начался приём, который проходил по-деловому быстро и оперативно: заходишь, вопрос, ответ, рукопожатие и тот самый заботливо-ласковый взгляд, как щемящее воспоминание из детства ..., вручение и "следующего позови". Короче, за полчаса пропустили человек сорок - нашу школу и ещё две.

Возвращались домой в начале одиннадцатого. Ребята, несмотря на длинный и насыщенный событиями день, всё так же неугомонно и оживлённо болтали о чём-то, уже не связанном с райкомом. А я, стоя на задней площадке трамвая, прилип лбом к стеклу и смотрел на огромный, засыпающий понемногу город и думал о НЕЙ. Действительно, пройдёт ещё час или два, и он совсем уснёт, все уснут, а ОНА будет там наверное всю ночь сидеть, как у постели больного, и держать руку на пульсе, и всё будет хорошо.