PIZA

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Проголосуйте
за это произведение

Владимир Хлумов

Петр Двенадцатый

(повесть)

"Сагредо: - Выходит, по мнению автора, что если

мертвая кошка падает из окна, то невозможно,

чтобы могла падать и живая, так как не

подобает мертвому иметь свойства,

присущие живому."

Галилео Галилей,

"Диалог о двух системах мира".

Torre Pendente

(Часть первая)

Я кряхтя зашнуровал ботинки и понял, что живу слишком долго. Нет, дело не в годах, дело в повторяемости дней, месяцев и лет. Все -- от завязывания шнурков до брачных обетов уже состоялось неоднократно. Повторяемость сделала мою жизнь абсолютно предсказуемой, а это очень неприятно. Сейчас запру пустую квартиру, выйду на лестничную клетку, нажму стертую кнопку лифта, и что? Спущусь, загляну в почтовый ящик, забитый бесплатной белибердой, сяду на автобус, приеду на работу, где весь день просижу как пенсионер перед телевизором. Потом опять до кнопки лифта и тех же проклятых шнурков. Даже если что-то и случится, например, застрянет лифт, так и это со мной уже было. Или, например, в лифте окажется молоденькая привлекательная женщина, и мы познакомимся, сходим пару раз туда-сюда, переспим, быть может, подружимся, заведем детей или собаку, потом перегрыземся и разбежимся в разные стороны. Так и это уже было, и не раз. Произойдет что-нибудь на работе, неожиданное, необычное -- так там каждый день что-нибудь происходит. Ну наверное, мог бы и лифт оборваться, и я бы падал в темном вонючем параллелепипеде, с седьмого то этажа -- хм, нда ... это было бы действительно что-то новенькое, правда, что именно, я бы уже не узнал. Самое скверное в моем положении даже не повторяемость, а повторяемость, усугубляемая моей собственной забывчивостью. Ведь я забывал детали, и не заметил, что давно уже хожу по одному и тому же кругу. Наверное, люди более памятливые сразу определяют, когда пора сказать: стоп машина, -- и не лезут по десять раз в одно и то же болото. Или в реку. А я только недавно понял, как часто входил в одну и ту же реку, не замечая, что, по большому счету, это все то же мутное монотонное течение моей жизни. И я как крот тридцать с лишком лет усердно рыл огромную длиннющую нору в пространстве и времени, и не заметил что давно уже хожу кругами, для разнообразия разнесенными чередой бессмысленных дней, месяцев и лет. Или чередой встреч, побед и расставаний. Или чередой заблуждений, откровений и снова заблуждений. Какая разница? Какой смысл в этом круговороте, о бессмысленности которого мне объяснили еще в далеком детстве на уроке природоведения.

- Кругооборот воды в природе, - доложил в пустоту и вспомнил, как впервые мама учила меня завязывать шнурки бантиком.
Вспомнил все до мелочей. Как в кино: за коленями на крашенном вишневом полу два коричневых с проплешинами овала, четыре грядки металлических колечек, окучиваемых мамиными руками, и два вредных истершихся шнурка с лохматыми непокорными метелками. Мама поплевывает на них и терпеливо скручивает им головки, а те никак не лезут в дырки. "Ах, паразиты", да "Сиди ровно", приговаривает, мама покачиваясь на корточках. Наконец дело доходит до бантиков. "Вот, смотри", мама пытается встать на мою точку зрения, но у нее не получается, и переходит на словесный уровень. Делаем из одного петельку, а другой змейкой оплетаем вокруг. Теперь "Левый под правый", говорит про правый и левый, соответственно. Это абсолютно неважно, так как я еще ничего не знаю ни о сердце, ни о симметрии, ни о политике. Я только хочу побыстрее выбраться наружу, в огромную непознанную вселенную размером в несколько тысяч квадратных метров. Но экзекуция продолжается. Бантик возникает и исчезает, мама повторяет урок, и наконец вручает мне проклятое устройство. "Пока не научишься, не пойдешь", втолковывает мама главный смысл образования и отходит, но недалеко, чтобы подсматривать. Теперь ясно, что учение - если не свет, то, по крайней мере, некая необходимая экзекуция, предшествующая чему-то светлому. Я еще не ведаю разницы между необходимым и достаточным и всем своим детским существом отдаюсь учебе. Потом крик, слезы, указания, снова слезы и вдруг некоторым чудесным образом из рук выпархивает удивительная матерчатая бабочка. Одна, вторая вылетают во двор, словно две подружки-капустницы, носятся и кружат, объятые ярким светом детского невежества.

* * *

Двенадцатого октября на летучке разбиралось одно дело: о бесследном исчезновении граждан в последний год. Дело не вел никто, потому что и дела-то как такового еще не было, а были факты, факты довольно странные. В городе Санкт-Петербургес начала года со странной, пугающей органы, периодичностью, каждые 27 дней, при невыясненных обстоятельствах исчезали люди. Люди, а точнее, мужчины цветущего возраста, от 30 до 50 лет, ничем не связанные между собой, исчезали бесследно, и все попытки как-то отреагировать на заявления родственников и коллег заканчивались полным провалом. Впрочем, к осени кое-что все-таки стало вырисовываться. Во-первых, всех исчезнувших объединяло имя - Петр. Да, как это не удивительно, каждого из них звали Петром, а трех иностранцев, французского, итальянского и американского подданства, звали соответственно Пьером, Пьетро и Питером. Трудно представить себе интернациональную мафиозную группу, специально составленную из одних Петей, и естественно всплыла версия о маньяке, по какой то причине не переносившей имени Петр. В сентябре наконец удалось зацепиться: опрос свидетелей, видевших жертву за день или в день исчезновения, показал, что в нескольких случаях фигурировала некая женщина неопределенного возраста, без особых выдающихся качеств. Например, Петр Владимирович Захаров, виолончелист оркестра Мариинского театра, был замечен в трамвае номер двадцать три соседкой по лестничной клетке, в обществе незнакомки, в довольно необычном положении. В заявлении на имя начальника УВД Невского района домохозяйка Ставрогина Антонина Юрьевна писала: "Они обнимались у всех на глазах, про что я вечером сообщила Валентине".
Впрочем, я не особенно вникал в речь начальника, факты все
эти были мне известны, тем более что я сам распечатывал их, извлекая
из компьютерных недр, да и чем я, инороднее тело, выпускник Техноложки,
мог помочь следствию? Единственное, что придавало нервозность,
это приближение очередной даты в циклической цепи преступлений.
-- Любой серийник подобен ученому-экспериментатору, -- выдал вдруг полковник Костомаров и уперся взглядом в объем пространства, как раз занятый моим телом.
Опреруполномоченные в недоумении сделали то же самое.
-- Он повторяет один и тот же эксперимент, -- продолжал полковник, -- с фанатическим упорством воспроизводя условия опыта в надежде открыть неведомый универсальный закон.

* * *

Мы столкнулись в тихом музейном зале в промежутке между "Вратами ада" и "Изгнанием из Рая". Кажется, она сказала: "извините", а я что-то буркнул в ответ. Мы остановились, каждый у своего полотна - я у "Врат", а она, соответственно, у "Изгнания", и чуть позже одновременно посмотрели друг на друга. В глазах eе отразились кофейные чертики, грозно призывавшие к испытаниям огнем и кипящей смолой, а я смотрел спокойным испытующим взглядом святого Петра.
-- Символично, что вы идете со стороны ада, а я, наоборот, -- рая.
Да, первым заговорил я, а она в ответ улыбнулась. Довольно приятно, но не впечатляюще, и надо сказать, что выглядела она как работница историко-архивного института или библиотеки, такая серая невзрачная крыса.
Я вовсе не собирался знакомиться, просто мне показалось забавным наше столкновение между раем и адом.
Итак, она улыбнулась и не промолчала:
-- Вы находите это достаточным поводом для знакомства?
Я, конечно, оторопел. Да и что можно было ответить в моем положении - -
что я не собираюсь знакомиться, и обидеть ее, а не обидев, как я мог отказаться?
- Вы из тех женщин, с которыми любой повод не кажется плохим, - я неуклюже попытался выкрутиться.
- А вы не боитесь?
- Чего?
- Пытаетесь выкрутиться, дабы не обидеть меня, и лжете, не заботясь о том, что ваши слова могут стать правдой.
- Как это? - я оторопел.
- Очень просто, я сейчас выгляжу не очень-то привлекательной, а вы, чтобы не обидеть, лжете. Но что, если ложь окажется правдой?
- Не понимаю.
- Ну хорошо, - продолжила она учительским тоном, - Если я скажу, что меня зовут Клеопатрой и что за одну ночь, проведенную со мной
мужчины платят своей жизнью, вы ведь не поверите?
- Не поверю, - я честно признался.
- А вдруг оно так и есть, да не просто совпало, а именно стало
возможным вследствие моей лжи?
- Это было бы интересно, но, к сожалению, так не бывает.
- Если у вас найдется свободное время, то я вас разуверю.
Вот так напор, как же внешность бывает обманчива.
- Так что?
- Да мы можем прогуляться, если вы не против.
Она посмотрела на меня очень серьезно.
- Я против... сегодня, но завтра в шесть ждите меня на "Поцелуевом мосту".

* * *

Новое знакомство, случившееся между означенными выше полотнами, вскоре вылетело у меня из головы, вместе с обликом незнакомки, да так прочно, что, когда я вспомнил о назначенном свидании, и вбежал на "Поцелуев Мост", понял, что узнаю ее, только если она сама подойдет ко мне.
Каково же было мое огорчение, когда на мосту я обнаружил сразу двух женщин. Положение усугублялось ненастным временем года и соответствующим верхним платьем.
Я остановился, и тут же мной овладела неопровержимая уверенность в том, что все это уже когда-то со мной было. И дождь, словно общежитский душ (будто там, в небе, шел очередной ремонт теплотрассы), и канал, и мост, и женщина, которую забыл, а теперь надо бы снова вспомнить...
Проторчав в неопределенном положении более получаса, и окончательно разуверившись в первом шаге с той стороны, я со злобной решительностью выбрал ту, что стояла подальше и выглядела более привлекательной.
- Клеопатра? - я решил действовать напрямик.
Она вздрогнула, автоматически прижав локотком театральную сумочку, а потом поцеловала меня в щеку.
- Все-таки мост Поцелуев, - оправдалась она и, поеживаясь, добавила, - А зовут меня Катерина.
Ну конечно, это она, убеждал я себя, проходя мимо той другой.
Та все так же стояла, уныло глядя в воду. К сожалению, мне не удалось заглянуть в ее лицо. Готовность Катерины развеяла малейшие сомнения в правильности моего выбора. Правда уже в последний момент, когда мы сворачивали с канала я, к своему стыду, украдкой оглянулся на мост и обнаружил его совершенно пустым.
- Я работаю в Институте Прикладной Философии, а вы? - спросила она, когда мы подошли к трамвайным путям.
- А я планетолог, изучаю движение турбулентных вихрей в верхних слоях атмосферы Венеры, - недрогнувшим голосом поддержал я наш неказистый разговор.
- Как интересно! - воскликнула она, и в ее голосе ясно прозвучал технический оптимизм начала шестидесятых, впрочем, тут же исчезнувший. - Значит мы с вами коллеги по несчастью - в наше время заниматься наукой могут только сумасшедшие.
- Тем более, такой.
Она вспрыснула как девчонка, но мгновенно поправилась:
- Раз уж мы встретились, то позвольте вас использовать с корыстной целью. Мне нужен помощник для эксперимента, а сейчас, когда нам урезали финансирование, не хватает денег даже на лаборантов.
- Но я ни черта не понимаю в философии, я старый закоренелый материалист с весьма советским философским образованием.
- Да мы все с одним образованием, - успокоила она меня и добавила вкрадчивым голосом, - Ну и не идти же нам в первое наше свидание в кафе.
Она потащила меня к желто-красному чугунному увальню.
Батюшки мои, воскликнула моя душа, когда в трамвайной тесноте она прижалась ко мне.
- А что от меня потребуется? - выдавил я высохшим голосом.
- Да ничего особенного, главное доверять друг другу, а остальное
приложится. Кстати, мы уже начали работать.
Конечно, скучной ее не назовешь. Женщина порывистая, не лишенная чувства юмора. "Институт прикладной философии" - звучит свежо. Даже едко. Чтобы так шутить, думал я, глядя как за окном с чугунным скрежетом проползают серые кварталы советского Петербурга, нужно обладать достаточно трезвым взглядом на жизнь.
- Конечная, - объявил вожатый, и мы остановились у глухой бетонной ограды с гофрированной вафельной поверхностью. Вдали наблюдалось утолщение с облезлой металлической крышей, служившее проходными воротами.
Мы беспрепятственно прошли через проходную мимо вахтера, дремавшего на круглом столике с треснувшей табличкой - "Академия Наук СССР" и оказались где-то на Аппенинском полуострове. То есть, не прямо тут же, а вдали, за скучными панельными корпусами, проглядывало странное нагромождение архитектурных символов Италии, спрессованное, как это делается в рекламных туристических буклетах. Впечатление усиливалось именно почвой, на которой все это произрастало. Серенькие пожухлые кустики мать-мачехи, среди облезлых лоскутков пыльной травы, украшенных невзрачными желтыми плевками куриной слепоты, подорожник, две кривенькие березки, короче, все наше русское неказистое богатство казалось неуместным на фоне роскоши аппенинского ренессанса.
Проходя мимо статуи Давида, она заметила:
- Какой большой, пропорционально сложенный юноша.
За Давидом, на обычном нашем русском пустыре возвышалась Пизанская башня, то есть, конечно, макет, но, как показалось, в натуральную величину. Нырнув под красную запретительную ленту, мы оказались у двери с пожелтевшей табличкой "Chiuso" . Но и это нас не смутило и, толкнув дверь, она увлекла меня вверх.
- Не удивляйтесь, - заметив мою реакцию, объяснила она, когда мы поднимались по щербатому базальтовому серпантину. - Башня падает, и доступ на ее вершину временно закрыт для посетителей, по крайней мере, диких.
- Что значит временно?
- Ну пока не придумают, как остановить падение. В семнадцатом веке наклон был поменьше, но это не мешало Галилею следить за полетом брошенных с вершины тел.
На четвертом ярусе мы уселись на край, окунув ноги в тридцатиметровый слой воздуха.
- Мой муж, командир гаубичной батареи, часто удивлялся, отчего тела, подброшенные вверх ударной волной, падают всегда с одинаковым ускорением.
Если конечно пренебречь сопротивлением воздуха.
- А на Венере плотность воздуха во сто крат больше и его сопротивлением пренебрегать не стоит, - сказал я, удрученный некоторыми подробностями ее личной жизни.
- Здорово! - воскликнула она, - Наверное там легко летать.
- Да уж, прыгнув с такой высоты можно было бы полетать, во всяком случае, плавно приземлиться - я посмотрел вниз и у меня заныло под коленками.
- Уж скорее, прилуниться, - поправила она.
- Ну, это как угодно. - разрешил я, отметив как она деликатно обошла пошлый каламбур, - А что, он погиб?
- Пропал без вести на Кавказе, - спокойно сказала она и, махнув ручкой над окрестным ландшафтом, добавила, - Ох уж эти русские, они и на вершине Пизанской башни рассуждают о политике, а, между прочим, это моя лаборатория.
Мне не понравилось ее равнодушное отношение к мужу, и я решил съязвить.
- И чем же вы здесь занимаетесь? Бросаете камни вослед Галилею?
- Камни тоже бросаем, но сейчас меня больше занимает вопрос о том, что чувствовали участники эксперимента, стоя у края пропасти, и как это сказалось на принципе эквивалентности. То есть не является ли факт одинаковости всех падений результатом особого душевного состояния участников опыта.
- Наивно предполагать, будто страх высоты может повлиять на фундаментальный закон природы.
- Страх высоты? - удивленно переспросила она, - Ах да, вы же здесь первый
раз. Нет, страх высоты проходит - к этому привыкаешь. Я думаю, Галилеем владел
жгучий огонь естествоиспытателя. А вот страх падающего тела...
- Да разве камень может испытывать страх? - сопротивлялся я, взывая к основам диалектического материализма.
- Камень, наверное, нет, - она вздохнула, вставая во весь рост.
Солнечные блики играли на ее блестящей коже, проступавшей через легкое ситцевое платье. За ней лежали сонные вечерние линии, ленивые и плавные, как на полотнах Леонардо. Черт побери, воскликнул я про себя, пораженный красотой ее тела, как же это все тщательно скрывалось под нашим северным небом.
- Петр, можно я вас так буду называть?
- Конечно, - легкомысленно согласился я, пораженный ее преобразившимся
обликом.
- Скажите, Петр, вы любили когда-нибудь?
- Мне, кажется, да.
- Грустно.
- Что, грустно?
- Грустно, когда человек говорит о любви "кажется". Ведь это страшно, Петр, прожить без любви, не той, что кажется, а без настоящей, безумной, ради которой мог бы пожертвовать всем. О, я вижу, вы понимаете, о чем я говорю. Да, да, там, в Эрмитаже, когда я стояла между вами, то есть между Святым Петром и вами, я загадала желание, и теперь оно исполнится.
- Что-нибудь, связанное с вашими экспериментами?
Она смущенно улыбнулась, потупив очи.
- Да, но это потом, а сегодня у нас вечер, и вы наверняка проголодались.
- Давайте-ка, я вас накормлю.
Она взяла меня за руку и увлекла в темный боковой проход башни. Сухо щелкнул выключатель, и мы оказались в просторном помещении с маленькой кухонькой в дальнем углу. Из театральной сумочки были вынуты два завернутых в фольгу бутерброда - сухой паек интеллигента, а чай она согрела на электрической плитке.
- Это, - говорила она разворачивая фольгу и отодвигая локотком наваленные на столе рулоны бумаги испещренные записями на самописце, - Бутерброд с сыром, а этот с ветчиной. Выбирайте, какой вам больше по душе.
- А вам? - глотая слюну я благородно уступал инициативу.
- Я вообще не питаюсь... бутербродами. Просто сейчас придет шеф, а он обычно бывает ужасно голоден.
- Слушайте, я одного не понимаю, при нашей бедности и вдруг такое расточительство - воспроизводить Пизанскую башню, в натуральную величину...
- Нам просто ужасно повезло - два года назад здесь снимали клип Аллы Борисовны, может быть вы его даже видели - "Отречение Галилея" называется, ну и оставили все это в счет уплаты за аренду территории.
Внизу хлопнула дверь и послышались шаги.
- Кажется шеф.
- Да, что он так поздно делает на работе? - пытаясь скрыть тревогу возмутился я.
- Просушивает песок для песочных часов, что бы поточнее измерять время падения пробных тел. Климат здесь влажный, сами понимаете слева - Лигурийское, справа - Адриатическое. Расслабьтесь, он - профессор, доктор философских наук, член ученого совета, был даже депутатом верховного совета СССР. Помните, страна такая была смешная - эссэсээр?
Я оставил без последствий ее издевательский тон, по поводу родины, хотя и не очень любил легкомысленного зубоскальства над бедной распавшейся державой, в которой, вопреки всяким гримасам социализма, я мог чувствовать себя настоящим гражданином мира.
Как человек науки, тем более естественной ее части, как натуралист, конечно, я был космополитом, и лишние границы, появившиеся за истекшие годы на карте мира, никоим образом меня не радовали.
Раздражали меня и непосредственные виновники распада, в частности и депутаты Верховного Совета. Ну в самом деле, не странно ли, что мне, выходцу с одной шестой части, стало проще посетить Италию, чем мать городов Русских - Киев.
Но, профессор, выглядел как современный человек. Он был одет в полинявший джинсовый костюм. На ногах, в меру пыльные кроссовки. Глядел острым дальнозорким оком. Поставив в угол огромный пакет, от которого веяло роскошью лучших универмагов Европы, подошел к Клеопатре, поцеловал, как показалось мне со значением, и уж после приблизился ко мне.
- Журавлев, Николай Сергеевич, сказал, что очень, рад, что Петр - прекрасной имя, но во избежание путаницы предложил мне добавлять отчество или на худой конец порядковый номер, так что далее в лабораторных записях я фигурировал как Петр Двенадцатый.
Потом он достал из пакета большой сверток перевязанный золотистой лентой и вручил его Клеопатре, со словами:
- Клео, это для вас.
Клеопатра удалилась, а мы принялись за бутерброды. Все-таки, я чувствовал себя несколько неловко в присутствии профессора и естественную паузу решил чем-нибудь заполнить.
- Скажите, профессор, почему вы выбрали именно Пизанскую башню?
Ведь за истекшие столетия построено немало других, например, Эйфелева, она гораздо выше или Останкинская, она и выше и ближе и с накладными расходами попроще. Или вы действительно считаете, что для чистоты эксперимента необходимо соблюсти даже место действия?
- Видите ли, дорогой Петр Двенадцатый, - вместе с бутербродом, профессор разжевывал мысль, - да я считаю эксперимент должен быть воспроизведен с наибольшим приближением к оригинальному опыту.
Кроме того, дело не в названии, а в идее. В конце концов какую бы башню люди не построили она все равно будет Вавилонской, потому что всякое грандиозное строительство, это вызов господу Богу, это древняя человеческая мечта обрести утерянный единый язык.
- Но Вавилонская башня рухнула!
- Да, ведь и Пизанская падает! - отпарировал профессор, - Неужели вы не догадываетесь почему?! Да, да здесь почти четыре столетия назад Галилеем заложен фундамент новой грандиозной Вавилонской башни, здесь человечество изобрело новый универсальный язык, язык науки. Язык призванный объединить разделенное некогда людское племя, так неужели вы думаете Господь Бог оставил это без последствий? Или вы думаете здесь ошибка архитектора? Да в Италии в каждом городе есть наклонная башня, а в Болонье даже две, - профессор скрестил руки показывая как стоят башни, - специально под углом строили, что бы легче лить кипящую смолу на захватчиков. Вот ведь штукенция какая, дорогой мой Петр, башен много а Пизанская одна! Так что Пизанская башня знаменита не тем что падает, а, именно, потому падает, что знаменита.
Смущал не смысл сказанного, а чрезмерная театральность. Как будто мне пытались навязать образ старого доброго профессора из советских фильмов - эдакого чудаковатого очкарика, безобидного как второй закон Ньютона. Видал я таких профессоров в институте. Очень они преображались на заседаниях парткомов.
Впрочем, выдав тираду, профессор сник.
- Вообще-то место выбирала сама Клео, ей по душе аппенинский полуостров, кстати, вы заметили как она здесь расцветает? А кроме того, я как философ, держусь того мнения, что мы уже достаточно наэкспериментировались на российской почве.
- Да уж, - поддержал я его, и попросил кипятку.
Чай мы пили из алюминиевых походных кружек, макая в них щербатые комсомольские пряники. После, профессор предложил спуститься подвал и ознакомиться технической стороной опыта.

Система измерения скорости падающих тел была тщательно продумана и выглядела следующим образом. На каждом нечетном ярусе башни, в отверстиях и бойницах, использованных при снятии клипа для установки телекамер, теперь располагались аккуратно соструганные колышки, связанные друг с другом рыболовной леской девятого номера. Через коромысло леска тянулась к перу самописца, установленного в подвале. Когда пролетающее тело задевало колышек, леска дергалась, заставляя вздрагивать перышко, и на крутящемся барабане обернутом линованной бумагой прямая линия изламывалась и выписывалась зазубрина. Сам барабан приводился в движение через специальный невесомый канат энергией падающего тела .
Поэтому, чем быстрее разгонялся "образец", как выразился профессор, тем быстрее крутился барабан. В результате, кривая самописца в идеале должна была выглядеть как прямая с четырьмя зазубринами по числу ярусов, равноотстоящих друг от друга.
- Обратите внимание, Петр, - с горящими глазами разъяснял профессор лично изобретенную систему хронометрирования, - Обратная связь петрографа с "образцом" избавляет нас от необходимости учитывать сопротивление воздуха, ведь как бы тело ни падало, расстояние между зазубринами меняться не будет!
Я, как технарь, был ошеломлен, но, желая во всем происходящем здесь разобраться по порядку, слушал не прерывая.
- Таким образом, мы превращаем время в пространственные промежутки между зазубринами, которые можно измерять потом обычной линейкой! Представляете, время - в пространство! Хотите посмотреть результаты предыдущих опытов?
- Но как же песочные часы? - спросил, я пытаясь разобраться во внутренней логике эксперимента.
Профессор, увлеченный собственным детищем, вначале смутился, а после звонко рассмеялся:
- А, это Клеопатра вам сказала! Ну скажите разве она не чудо? Пошутила, пошутила, Петр Двенадцатый, впрочем, вы еще узнаете, что она такое на самом деле.
Тем временем взгляд мой упал на круглый чугунный диск из тех, которыми прикрывают катакомбы Невского проспекта.
Профессор сделал вид, что не заметил моего удивления, и посмотрел на командирские электронные часы со множеством кнопочек и стрелок:
- Давайте произведем калибровочный эксперимент. Все равно придется, так зачем терять время.
Он нагнулся, поднял с пола увесистый булыжник и протянул его мне.
- Вы пойдете наверх. Да, по дороге проверьте, все ли сотрудники на местах.
- Как, еще есть кто-то в башне? - удивился я.
- Могут быть, - профессор заколебался, - Ну, вообще говоря, нужно же следить за правильным расположением колышков, там на высоте бывает ветрено, и конечно кто-нибудь это делает. На пятом - отец Никодим, помогает нам из идейных соображений, живет на пожертвования. Когда-то был моим аспирантом, потом бросил науку. На третьем - Иванцов, ведущий научный сотрудник, лауреат премии Итальянской академии архитектуры девяносто первого года за лучший проект по спасению Пизанской башни.
- Катерина тоже держит колышек? - с издевкой подсказал я.
- Нет, Клео на четвертом, и у нее совсем другая задача. А здесь, у барабана, обычно располагаюсь я - нужно следить, чтобы всегда были чернила в пузырьке. Ну идите, идите Петр Двенадцатый, я пока заправлю бумагу.
Я послушно взял булыжник и пошел наверх, надеясь встретить новую живую
душу. Действительно, на третьем ярусе дверь открылась и
передо мной возникло испуганное лицо лауреата.
- Вы кто? - настороженно спросил Иванцов, пряча что-то за спиной.
- Петр, Петр Двенадцатый.
Иванцов побледнел, и перешел на шепот.
- И что, вы уже приглашены?
- Кем? - я тоже стал говорить шепотом.
- Катериной...
- Куда?
- Ага, понятно, - Иванцов посмотрел на булыжник в моей руке, - Будем
калиброваться?
- Да. Профессор...
- Профессор, профессор, какой он к черту профессор, - Иванцов вытащил из-за спины руку, занятую гитарой, и поманил к себе. - Заходите, закройте поплотнее.
Хозяин, удаляясь угрожающе вырастал, что меня вначале, честно говоря, испугало. Но я быстро сообразил, в чем дело. Пол уходил от меня вверх, и Иванцов пятясь назад становился выше и выше пока не уперся спиной в свинцовый снаряд отвеса.
Да, посреди комнаты висел обычный строительный отвес. То есть, я теперь понял, что отвес собственно висел вертикально, а вот стены и пол были наклонены. Кроме того в сантиметрах пяти от свинцового снаряда отвеса был нарисован круг с крестом в центре. Иванцов перехватил мой взгляд и как бы походя бросил:
- Когда отвес упрется в крестовину - башня рухнет.
- И когда?
- А я почем знаю? Может через год, а может и сегодня. Плавуны ...
Давно познакомились с Катериной?
Я не спешил удовлетворять его нетерпение, и продолжал осмотр помещения. Я даже про себя прошептал слово "осмотр", чтобы больше походить на следователя.
Стул с просиженной подушкой, стол с овальной алюминиевой биркой, на которой мог быть только инвентарный номер, в углу кровать. Все говорило о том, что Иванцов действительно здесь и живет. Наконец я ему ответил, пытаясь не придавать значения своим словам:
- С Екатериной я познакомился вчера.
- Ага, и сегодня уже к нам, хм... - Он посмотрел оценивающе на меня. - А где встретились?
- На мосту.
- Да нет, понятно, что на мосту, я имею в виду, где вы встретились впервые?
- Между Раем и Адом, - я решил прекратить его бесцеремонное вмешательство в мою личную жизнь.
- Вот как! - воскликнул Иванцов и добавил, то ли спрашивая, то ли утверждая.
- Вы шли к аду... хм... все верно.
- Что верно? - теперь удивился я.
- Ничего, ничего, пустяки. Да положите же ваш булыжник. А Екатерина сейчас где?
- У себя, что-то примеривает.
- Ах, старый ловелас, опять притащил ей подарки, впрочем все напрасно, Катерина ... она, она ... она вам понравилась?
- Не очень.
Иванцов совсем поник.
- Значит, дело ваше дрянь. А профессор - дурак, философ, он ни хрена не понимает в технике.
- Да как же его петрограф?
Иванцов посмотрел на меня с отеческим сочувствием.
- Петрограф изобрел я. Ну, да это чепуха, мне лавры ни к чему. Главное, чтобы
работало.
- Да какие лавры, Иванцов, - взорвался я, - Разве можно таким бредовым образом измерить скорость падающего тела?
- Измерить нельзя, а установить факт можно.
- Какой факт?
- Факт одинаковости всех падений.
- Факт одинаковости всех падений установлен четыре столетия назад, - еле
сдерживаясь, я чеканил слова, надеясь на понимание технаря.
Иванцов сделал удивленное лицо.
- Так вы не верите в русскую философскую мысль?
Черт, выругался я про себя, кажется и этот Иванцов спятил.
- Я вообще плохо разбираюсь в философии, но думаю, что ничего приличного западным философским системам русская мысль противопоставить не может.
- Системам? - Иванцов всплеснул руками, - Вы имеете в виду кантовскую логику или Магдебургскую школу?
- Послушайте, Иванцов, я не знаток в этом деле, да и вы, как мне показалось, технарь....
- Так вы еще не в курсе? Погодите, Петр, а вы были в подвале?
- Был, видел самописец.
- Ха! Это не подвал еще, черт, подвал под ним...
- В колодце? - подсказал я.
Иванцов прислушался.
- Кажется, кто-то идет. Забирайте свой камень, а я на пост, надо все успеть, пока Клеопатра...
- Что Клеопатра? - почти крикнул я ему вдогонку
Иванцов остановился, и глядя на меня с отеческим укором выдохнул:
- Обнажена.
- То есть?
Но Иванцов скрылся в сводчатом полумраке. Я покрепче сжал холодный камень и двинулся дальше .
Теперь башня казалась мне не копией знаменитой итальянской тезки, а неким антиподом сумасшедшего дома. Да, именно не сумасшедшим домом, а его антиподом, моделью, или точнее, даже неким психопатическим устройством, призванным не излечивать, но, наоборот, сводить с ума.
Между пятым и шестым ярусами в полутьме я заметил на стене надпись:

Отправился Сагредо в путь.
Подобно камню твердым будь.
Симпличио возник некстати,
Сагредо предал Сальвиати.

Откуда-то снизу послышался крик профессора:
- Все по местам! Петр, готовьте изделие!
Я сорвался с места и полез на самый верх, вкручиваясь винтом, и только чтобы как-то успокоиться, стал вспоминать правило буравчика. Через несколько минут, я уже стоял наверху, жадно глотая соленый морской ветер, трепавший влажное трехцветное знамя. Надо мной, едва не задевая острие громоотвода, в походном боевом порядке проплывала эскадра броненосных облаков с оранжевой ватерлинией. Опять послышался крик профессора:
- Набросьте петлю!
- Какую петлю? - задыхаясь от ветра, я кричал что есть мочи.
На границе опрокинутого края башни виднелся ржавый блок - очевидно, он и был верхней частью петрографа.
На каменной крыше, прямо под ногами, лежала нацарапанная стрела с надписью на латинском: " Senca Unico "(*). Особым знанием иностранных языков я никогда не отличался, и перевел надпись примерно так - уникальная чувствительность. Почему-то первое слово у меня прочно ассоциировалось с сенсорными датчиками.
- Вяжите изделие! - прервал мои лингвистические изыскания голос профессора.
От страха соскользнуть я опустился на четвереньки и подобно насекомому пополз вдоль стрелы на край пропасти. Впереди маячил, шершавый с косичками канат, свернутый змеиными кольцами. Надо понимать - это и был пресловутый невесомый канат.
Не смея двигаться дальше, я протянул руку и наткнулся на что-то тяжелое и мягкое, будто выделанное из кожи. Лицо мое было повернуто к щербатой базальтовой поверхности крыши, и я не глядя подтянул к себе странный предмет.
- Вот так да! - вскрикнул я обнаружив в своей руке, ботинок. "Линеа Микеланджело" - прочел я вслух, - цвет коричневый, светлый был когда-то, размер сорок три, на правую ногу.
Снова крикнул профессор, и я автоматически сунул улику за пазуху. Наконец закрепил камень и, собрав остатки мужества, перегнулся за край.
- Готово!
Внизу, строго по курсу предполагаемого падения, виднелись три головы соответственно на пятом, третьем и первом ярусе. Ближняя, лохматая, приветственно кивнула мне и представилась под свист ветра:
- Иеромонах Никодим, к вашим услугам.
Коротко и официально я кивнул отцу.
- Ладно, не будем церемониться, начинаем! - прервал наше знакомство профессор. - Цельтесь в мой указательный палец, - Он выставил вперед руку.
- Отлично, теперь бросайте.
Как по команде, головы исчезли, а я отпустил канат. Камень оказался недостаточно тяжелым и завис над пропастью. Я огляделся.
Вдали лежал самый призрачный фантом тысячелетия - Петербург. Впрочем, отсюда, с этой сумасшедшей высоты, возведенной по прихоти народной звезды, город Петра приобретал значение некоего стандарта, наподобие стандартного метра из Парижской академии наук. Пространство имеет смысл, если его можно измерить, время - отсчитать. Петербург стал точкой, или даже системой отсчета. Там, в желтых лабиринтах дворов, в темени лестничных клетей, мой дом, моя реальная бестолковая жизнь. А фантом здесь. И, как всякий фантом, он должен быть изучен, то есть пощупан, раскушен, сфотографирован и измерен. Я приложил покатую кривизну Исаакия к низкому небу над головой и понял - древние ошибались. Это не Земля плоская, а - небо. Петропавловским скальпелем вскрыл нежный слой почвы Института Прикладной Философии. Медный всадник тоже пригодился, когда мой взгляд уперся в гофрированный бетонный забор. Теперь происхождение академического института казалось очевидным. Наверняка институт занимал территорию бывшей усадьбы, быть может, даже некоего дворянского гнезда. Но на месте, собственно, самой усадьбы стояло заново отстроенное сталинское здание с толстыми варикозными колонами, по-видимому, административный корпус.
Я вспомнил дипломную практику в одном закрытом ящике, устроенном примерно так же, и безошибочно определил иерархию всей территории. Мы находились по ту сторону, где в прошлом веке был разбит регулярный парк, а в советское время парк был перестроен, точнее, заброшен. В таких местах лет десять назад младшие научные сотрудники уединялись с хрупкими лаборантками. Где-нибудь на краю, у чугунной ограды, которую после заменили глухим бетонным забором, они вплетали в косы шуршащие перфоленты, искрившиеся круглыми дырочками, когда на них падали лучи солнечного света.
- Травите! - донесся голос профессора.
Я автоматически подтолкнул канат, и камень сдвинулся вниз, еле прокручивая скрипящее колесо блока.
- Хорошо идет, - снова послышалось с профессорского этажа.
- Ага, - выдавил я, еле сдерживая возмущение.
Спина у меня уже промокла, и все происходящее стало меня раздражать. Циркачи хреновы, нашли достойное занятие, естествоиспытатели доморощенные.
- Есть касание! - радостно крикнул отец Никодим, когда камень дополз до первого колышка.
- Еще бы, - процедил я сквозь стучащие зубы, - рука у меня верная.
Понемногу, со скрипом, со скрежетом изделие разгонялось, и у второго колышка движение уже больше смахивало на падение, чем на спуск. Видно, ускорению способствовал вес невесомого каната, размотавшегося уже наполовину.
Я теперь с тревогой следил за изделием, пытаясь оценить скорость столкновения с поверхностью. Меня тоже охватил испытательский трепет. Наверное герр Рихман, царство ему небесное, испытывал нечто похожее, когда помогал Ломоносову в опытах с атмосферным электричеством.
Весил камушек килограмма четыре, и удар о поверхность оказался довольно сильным. Раздались аплодисменты, а иеромонах - перекрестился.
- Отличное падение, - подытожил профессор, - А теперь пора! Встретимся, господа, на четвертом.
Мне вспомнились психоделические перфомансы семидесятых. Группа лохматых молодых людей выходит в чисто поле где-нибудь в районе станции Лобня. Март, оттепель, грязные клочья чернозема, серая черта горизонта со стрелками далеких елей напоминает колючую проволоку. Бестолковая советская даль, бутылка портвейна в рюкзаке, в голове Малевич, в небе черный квадрат галактики. В глазах участников тепло бойлерных и котелен.
Перфоманс называется "Хождение космонавта Комарова в народ". Шест, символизирующий центр системы, втыкается в пашню. Девочки устраиваются в позе трех граций, "космонавт Комаров" идет по пашне вдоль сильно вытянутого эллипса, в фокусе которого располагается двухметровый осиновый кол. Перфоманс символизирует свободный полет человеческого духа в гравитационном поле государственного аппарата.
Все-таки сумасшедший дом, - нашептывал я, спускаясь с вершины Пизанской башни.

* * *

Вся компания собралась на кухоньке, у двери, за которой скрылась Катерина.
Профессор робко постучал в дверь, шурша свеженькой записью самописца и заискивающим голосом спросил:
- Клео, позволь войти, есть кое-что интересное.
- А Петр уже спустился? - послышался знакомый голос.
- Двенадцатый?
- Ну, конечно, Двенадцатый.
- Да, мы все в сборе.
- Открываю, но вы сразу не входите.
- Естественно, - профессор повернулся к нам и сделал строгое лицо.
- Входим по очереди, - Первым я, потом отец Никодим, потом...

Иванцов сделал полшага вперед, но профессор остановил его рукой, и указал на меня:
- Потом Петр Двенадцатый, а уж после Иванцов.
- Черт, почему я опять последний. Сегодня же мой день.
- Сами знаете почему, - отрезал профессор .
- Ничего я не знаю, - огрызнулся Иванцов и отступил в тень.
Профессор же прежде, чем войти, отошел ко мне и проникновенно сказал:
- Дорогой Петр, я знаю, вас удивит то что вы там увидите, но следите за этикетом.
Профессор, повернул табличку на двери "ИДЕТ ОБРАБОТКА" и подтолкнул меня в дверной проем.
Передо мной возникло круглое помещение с шестью узкими окнами, равномерно прорубленными по периметру. Вообще-то я надеялся увидеть что-нибудь вроде квадратной залы. Идея вписывания христианского квадрата в языческий круг казалась предпочтительнее коперниканской космологии концентрических кругов. Тем не менее здесь властвовала коперниканская система мира. Система мира странным образом благоухала - я почувствовал сладкий душистый запах. Запах, надо сказать, отвратительный. Эту смесь елея и дохлой кошки я просто не переносил. Помниться, именно такие духи на восьмое марта полковник Костомаров подарил старшему сержанту Лизе Карамзиной, и та полгода доставала меня, выворачивая все мои внутренности. Я, правда сам допустил ошибку, спросив однажды, что за название у столь примечательных духов, чтобы не подарить кому-нибудь такую же дрянь. Вопрос мой был воспринят как комплимент и Лиза стала душиться пуще прежнего.
В центре, на огромном квадратном ложе возлегала обнаженная Катерина. Она не производила впечатления раздетой женщины. Нет. Скорее неодетой, и не женщины, а ребенка. Хотя она была вполне развита, как обычно бывают развиты советские женщины после двадцати трех лет. Именно двадцати трех. Мне кажется в двадцать три года с женщиной происходит что-то необычное и важное. Намного важнее того, что с ней происходит в четырнадцать или в пятьдесят, о чем обычно приходится слышать. В двадцать три, или двадцать два - вы уже не можете сказать, что она еще не способна, а скорее наоборот, она просто еще не знает на что способна, но уже способна. Хорошо если в этом возрасте женщина выходит замуж. А если разводится?
- Не смущайтесь, дорогой Петр, - шептал на ухо профессор, - таковы принципы нашего научного метода.
Я оглянулся в надежде обнаружить иронию на его лице. Но профессор говорил совершенно серьезно.
- Да, Катерина обнажена и мы имеем честь присутствовать, а некоторые даже и прямо участвовать в облачении Катерины...
- То есть, попросту мы будем наблюдать, как она одевается?
- Вы предпочитаете стриптиз?
Я промолчал.
- В этом все дело. Последующее можно рассматривать как символ, хотя символизм не наш конек ... - профессор на минуту задумался, - мы не склонны искать здесь какие-то двусмысленные намеки. Все прозрачно. Наш метод приближения к истине, не забудьте - здесь пока еще институт Академии Наук, строго противоположен примитивному стандартному процессу познания. Вместо патологической, можно сказать, сексуально-паталогической тяги естественной школы к раздеванию природы, с маниакальным стремлением докопаться до основ... - профессор отечески посмотрел на Иванцова, - знаете, срывание покрывал и личин, этакая булгаковская Маргарита, звезда темного советского романтизма... мы предлагаем обратный ход. Истина открывается в процессе ее затуманивания или облачения в некий антураж...
Профессор подтолкнул меня к стене. Тем временем батюшка встал у западного окна. В окне как раз показался чахоточный край солнца, опускающегося в мутные воды финского залива. Я почему-то вспомнил чеховского Ионыча и стал следить за красноватым закатным лучом. Тот, отразившись от ребристого купола Исаакия, пробил редеющую шевелюру отца Никодима и упал точно на плечо Катерины.
Иванцов подошел к месту падения на расстояние вытянутой руки и стал рыться в профессорском пакете. Напряжение возросло. Я понял свою ошибку. Больная чеховская правда была ложным предисловием к фантастическому сюжету. Иванцов достал беленькие кружевные трусики с рюшками и стало очевидным, что серенькая советская интеллигентка скоро начнет превращаться в нечто совсем иное, достойное высокого стиля. Катерина легким движением повернулась, вытягивая ножку к новоявленной фрейлине.
- Мы слишком долго потворствовали животным инстинктам, - продолжал профессор, - В некотором смысле Фрейд был прав, приписывая художественным натурам чрезмерную сексуальную фантазию, но в действительности никто не может в этом сравниться с учеными.
Теперь стало ясно, что здесь одна из тех банальных мистических сект, которые в последнее время расплодились на некогда обширных владениях диалектического материализма. Профессор - прохвост, циник и негодяй. Пользуясь всеобщей неразберихой и старыми партийными связями, прикрываясь наукообразной риторикой получил государственные, а, возможно, и частные средства (я почти уверен, что на одном из этажей стоит новенький, купленный на соросовские денежки пентиум, наверняка подключенный к интернету) и основал какую-нибудь разухабистую вселенскую муть, наподобие Института Астральной Энергии или Питерского отделения Аум-Сенрике. Катерина, естественно, - жертва, зомбифицированная районная библиотекарша, быть может, в прошлом верная жена советского офицера, пойманная на силлогизмы господина-товарища Лебедева, или нет - Журавлева.
- Поправьте слева, - подсказал Профессор Иванцову.
Тот уже перешел к бюстгальтеру, и от волнения задрал одну из бретелек, отчего краешек груди выглянул снизу.
- Вместо образа получается порнография, - уже раздраженно объяснял профессор. - Трудно предугадать результат при вашей неаккуратности, Иванцов. Да не дергайте, Так, Катерина, вам не жмет?
Катерина, ее лицо теперь было повернуто ко мне, казалось, была смущена. Во всяком случае, она сидела недвижимо, как деревенская девушка на первом приеме у гинеколога. Я отвернулся и взгляд мой упал на отца Никодима. В этом зале его фигура казалась неуместной, и мне казалось, что он по крайней мере должен был отвернуться к окну. Но отец Никодим стоял недвижимо, вперив взгляд в центр зала. Что он там видел, - недоумевал я. Обнаженную натуру? Падшую жену? Мне оставалось только догадываться. Я очень плохо различал на фоне яркого окна лицо преподобного. Вот Иванцова я видел очень хорошо. Иванцов явно волновался, и своим волнением смущал Катерину.
- Мы все в твоей власти, Екатерина, - гулко раздался профессорский голос.
Он меня раздражал. Я вообще не люблю, когда употребляют это старое, прогнившее советское "мы". Мы в твоей власти, - передразнил я профессора и уже не мог остановиться, - мы решили, мы постановили, мы взяли на себя ответственность за все, что дальше здесь произойдет, потому что то, что всегда в таких случаях происходит дальше, это тоже продолжение нашего "мы", то есть попытка в случае провала, а может быть даже и преступления, разделить всю ответственность среди этих "мы". А где эти "мы"? Где эти "мы" находятся, кто их вообще видел? Я оглянулся, здесь все были те же - Никодим, Иванцов, профессор, ну, конечно, Катерина. Вот и все мы! Но нет, эти ораторы, всегда говоря "мы " , имеют еще что-то в виду. Не только присутствующих, ведь они даже будучи в полном одиночестве, обязательно талдычат свое "мы". Обезличка.
Я опять обернулся, и теперь уже неотвратимо почувствовал "их" приближение. Профессор как-то особенно мерзко и понимающе посмотрел на меня, мол, вот так, братец, бывает.
В дверь постучали, как будто не рукой, а чем-то деревянным.
Присутствующие, как мне показалось, воровато переглянулись.
- Христофоровна! - шепотом воскликнул профессор и потом, уже успокаивая меня, пояснил: - Уборщица, Татьяна Христофоровна, как не вовремя.
- А почему Христофоровна? - я тоже перешел на шепот.
- Долгая история, понимаете ли, эпоха великих открытий... потом, потом, - он подошел к двери, постоял так минутку, и крикнул в замочную скважину, - Христофоровна, идет эксперимент, - он потряс изрядно помятой лентой самописца, - через полчасика, если можно.
- Знаем ваши экзекуции... - донеслось недовольное ворчание, уходящее по серпантину вокруг наклонного тела Пизанской башни.
- Что вы так испуганно на меня смотрите? - Обратился опять ко мне профессор, - Здесь идет научный эксперимент, а не заседание завкома.
Я изобразил искреннее недоумение, будто не понял его намека.
Тем временем Катерина подставила вторую ножку под черную шелковую паутину и одновременно потребовала запись эксперимента.
Зашуршала бумажная лента. Ученые института экспериментальной философии склонились над таинственной дорожкой самописца.
- Обратите внимание на второй пик, - ткнула пальчиком Катерина.
- А никодимовский пичек выразителен, - согласился профессор.
- Очаровательно, - загорелась Катерина, - У седьмого было что-то похожее вначале, но здесь явно четче и, кажется, даже вершина острее. Петр, не было ли у вас в детстве каких-либо навязчивых желаний?
- Ну... - я был в недоумении, но решил подыграть, - Была одна страсть, правда вряд ли имеющая отношение к обсуждаемому предмету...
- Ну-тес... - Приободрил профессор.
- Мне нравились рыжие девочки.
Я вспомнил, свою соседку по парте, не по годам развитую, девочку с красивым именем Элла Розенберг. У нее было несколько принципиальных достоинств: во-первых, отличница, во вторых, она была на голову выше меня и, в-третьих, имела роскошные, цвета червонного золота, волосы. Я отдал все, чем владел мальчик шестого класса, то есть, чистое, жаждущее ответного чувства сердце, а взамен получил право носить ее портфель. Но когда меня, единственного из всего класса, не рекомендовали в комсомольцы, я понял, что не достоин даже и портфеля комсорга класса. Между нами встали непреодолимые классовые предрассудки с моим, почти лермонтовским, обоготворением отвергнувшего меня света.
- Прекрасно, это нас вполне устраивает. - Катерина поправила чулки, -
У вас чувственная натура прирожденного естествоиспытателя.
- Да, Клео, - поддержал профессор, - обратите внимание на четвертый всплеск, достойный бескомпромиссности Джордано Бруно, бьюсь об заклад, у вас почти физиологическая ненависть к притворству и, как следствие, низкая успеваемость по гуманитарным дисциплинам. Мне нравится этот тип. Кстати, знаете ли, в чем различие между Галилео Галилеем и Джордано Бруно?
Моего знания, судя по всему, и не требовалось.
- Обратите внимание, оба итальянцы, впрочем, не было никакой Италии, оба профессора, почти современники, оба боролись с отживающей схоластической эпохой, а какой разный конец? Вы думаете, все дело в характерах? Нет, все дело в философии. Джордано Бруно - теоретик, стоявший одной ногой в прошлом, а другой в будущем. Вот в чем его трагедия. Вы думаете, они боролись с средневековой схоластикой? Ээээ, заблуждаетесь. Впрочем, я и сам в советскую эпоху грешным делом лекции читал. Нет, дорогой Петр, период схоластики только начинался!
Профессор с неприятным пониманием посмотрел мне в глаза, и продолжил:
- Вы знаете, в чем состоит, так сказать, специфика текущего момента. Я имею ввиду тот кусок русской истории, в котором нам с вами суждено остаться навсегда.
Ответа моего не ждали.
- Идея нашего времени, как, впрочем, и любого другого, заключается в отчаянном столкновении двух потоков сознания. Одни идут от невежества к истине: а другие строго наоборот. Есть правда еще и третьи, попутчики, эти подленькие натуры, только и ждут момента, чтобы спрыгнуть в тот момент, когда локомотив истории притормозит.
Постойте! - мысленно возразил я, представив огромный пассажирский состав, несущийся через дикий неодушевленный ландшафт.
- Да, вы правы, - словно угадывая мысли, поддержал меня профессор, - Хотя потоки двигаются друг другу на встречу, поступательное движение локомотива всех их сносит вперед, туда, куда смотрит голова состава. Впрочем, аналогия слишком примитивна и страдает неадекватностью. Ведь если все мы пассажиры некоего экспресса, то возникает вопрос, относительно чего же мы движемся, ведь кроме нас на самом деле ничего и нет? Гораздо интереснее другая аналогия. Представьте себе что вы падаете в закупоренном лифте. - Профессор сделал паузу. - Положим, даже вместе с соседкой по лестничной клетке, положим падение идеальным. Спрашивается: существует ли хоть один физический эксперимент, позволяющий доказать это падение и, как следствие, обосновать существование окружающего мира?
Я вспомнил иллюстрацию из популярной книжки по теории относительности, где маленький человечек заключенный в вытянутый по вертикали прямоугольник смешно расставил ручки. А снаружи стилизованного лифта висит огромная жирная стрела, обозначенная латинской буквой "же".
- Какая же альтернатива? - подыграл я профессору.
- Альтернатива одна. Нет никакого лифта, нет и дома, в котором он движется, нет и Земли, и вообще ничего нет.
- Ага, принцип Маха: нет и инерции. - вставил я.
Профессор поморщился.
- Во всяком случае, инерция мышления налицо. Дорогой Петр, послушайте, как это банально, стоит кому-то вспомнить о пустоте, как в этой пустоте всплывает господин Мах со своими принципами, которыми никак нельзя поступиться. Вернитесь на нашу почву. Итак, является ли свободное падение панацеей от гравитации?
- Естественно.
- Ничуть, молодой человек. Вопрос о падении может быть решен положительно и бесповоротно - в момент удара лифта о поверхность.

* * *

Я "как свободный гражданин свободной страны мог вернуться тем же вечером домой, но как человек, преданный науке, и патриот мог бы остаться до утра, чтобы не тянуть резину". Так, во всяком случае, заявил профессор. Помявшись для виду и обнаружив некое тайное прошение в глазах Катерины, остался.
Мое подполье располагалось на самой верхотуре, как я понял, поближе "к станку".
Впрочем, подполье больше напоминало одноместный номер дешевого отеля где-нибудь в Римини, хотя здесь не было ни мохнатых паласов, ни бра, ни двуспальных кроватей.
Было нечто вроде строительного козла с наброшенной воинской дубленкой, какие шила нам великая китайская нация в семидесятые годы.
Все дело было в гравюре "Суд над Галилеем", как его изображают в советских учебниках по атеизму. Да еще пустая пластмассовая бутылка с на половину содранной наклейкой "Аква Минерале" и помутневшими, как глаза старух, боками. Был еще столик-тубмочка с вывернутыми пустыми ящиками и был еще ботинок под мышкой. Пододвинув комплект постельного белья с чернильным штампом "Академия наук СССР", я принялся рассматривать улику.
Попытка восстановить характер бывшего владельца туфли приостановилась в самом начале: из-под драной стельки выглянул белый уголок сложенного вчетверо листка. Это была распечатка с экрана на транслите:

"Ваше преосвященство!
Дочь своего заблудшего отца, верная Вам, падре и Падре небесному нижеследующим свидетельствую. Мною выбранное место на склоне горы Арчетри с прекрасными виноградниками (по слабости отца моего к вину) и пышными крестьянками (по слабости отца моего к их прелестям) вполне устроило его грешную душу, и он согласился поселиться здесь в полном уединении от университетского словоблудия и лишнего внимания молодежи. Однако ни крестьянки, ни доброе вино этих мест не могут вполне удовлетворить его чрезмерного любопытства. Я здесь особенно хочу быть с Вами, падре, откровенной, чтобы вы не могли усомниться в моей преданности церкви Римской. Видно, отец мой прельщенный сомнением что-то заподозрил и специально распутствует, прости Падре, отвлекая мое внимание на эти мелочи. Я же, любя его и моля о Вашем прощении, замечаю, что распутство это совершается повсеместно - в амбарах , в виноградниках и у стен замков исключительно днем и бывает, что прилюдно. Но никогда - ночью. Ночью бедный мой отец запирается в дальних комнатах, куда не допускает даже слуг, и готовит, в чем я почти наверняка уверена, нечто более противное естеству человеческому, нежели бросание камней с Пизанской колокольни. Может быть и еще более того, ибо содеянное ночью совершается при свидетелях ада.
Ваше Преосвященство, молю Вас о спасении и справедливом суде и прилагаю две почтовых квитанции на получение отцом моим грешным двух посылок: из Швейцарии от аптекаря Шварцмана и странного, на неизвестном мне языке, письма из города Разань, как и написано было на конверте. Простите нас грешных,
дочь Ваша и Падре небесного и отца грешного Джульетта Г. 23 mai, 1609 Arcetri"

На обратной стороне было еще одно сообщение, написанное от руки, очень нервным подчерком:

"Кати, душа моя! Горю ясным пламенем.
Умру ли за тебя?
Твой от седьмого до первого яруса Пьетро Гарамони."

Я взглянул в окошко, где ни черта не было видно, и растянулся на овчине.
- Ну, господа-товарищи, доигрались. - Сказал я громко, глядя на сутулую спину Галилео Галилея, и представил на своем месте полковника Костомарова.
Нет, легче его было представить индийским слоном в китайской фарфоровой лавке. С соответствующими геополитическими последствиями. Впрочем, говаривали, и он был технарем когда-то. Химиком? Кажется. Нет не совместим Костомаров с таким сюжетом. Вот я совместим. Да именно, безвольный советский интеллигентишка с неудавшейся жизненной линией. Именно мне и надо вляпаться. С формулами, с раздеваниями или одеваниями (не важно) и, естественно, с детективным бредом. Двенадцать трупов и один ботинок. Впрочем, трупов пока одиннадцать, и те не найдены. Что там полковник Костомаров насчет физического эксперимента ... серийник повторяет некий опыт с целью установления нового закона природы. Ну просто как в воду глядел господин начальник. Или идеи овладевают массами? Хотелось пить. Но я не вставал - почему-то был уверен: все равно спать мне тут не дадут, и рано или поздно постучится какой-нибудь Иванцов с бутылкой и душевной болью одиночки-изобретателя. Паноптикум какой-то. Батюшка еще этот. И Катерина ... нда ... Катерина была хороша. Хороша и дочь Галилея, но по-своему, по-женски, из любви к трем отцам доносы катала. Нет, хочется пить. Приди же кто-нибудь. Стоп, придут - не разберешься. Давай сам, по порядку.
- Я человек?
- Да.
- Нормальный?
- Да.
- Они нормальные люди?
- Не совсем.
- Ладно, тогда вернемся к началу: если я нормальный человек, а вокруг такая ерунда, значит, следовательно ... Постой. Сегодня какой век?
- Двадцатый.
- Пока!
- Продолжай.
- Значит мы с тобой вполне нормальные люди. Мы ни хрена не понимаем в современной физике, в современной философии ...
- В современном бизнесе ...
- Не подсказывай. В бизнесе, в жизни, в женщинах особенно.
- Н-да ...
- Слушай, бабник, Ромео из себя не корчь. Тебе сказали "кажется" и ты раскис. Черт тебя тянул за язык.
- Нет, это я сказал "кажется".
- Да неважно. Важно, что ты попался на крючок.
- Нет, я подыграл. Какое кому дело до моей личной жизни. Любил - не любил.
Она спросила - я ответил.
- Вспомни лучше формулу свободного падения. В чем ее семантическая правда?
- В том, что "аш" равно "же" "тэ" квадрат пополам.
- Погоди, пополам - это из другого анекдота ... Про шутника-физика ...
- Нет, тут тоже пополам. Итак, "же". Жизнь прошла или, как сейчас говорят "Жизнь удалась", а дальше что? Ты знаешь, так можно и подохнуть, не встретив ни одной любимой женщины.
- Нет, "же" - это ускорение свободного падения, оно, кстати, не зависит от того, что падает. Главное - в пустоте. Впрочем, как в пустоте? В пустоте можно и задохнуться по пути.
- А какая разница, извини меня, если "аш" равно 70 метрам?
- Не забегай вперед. Рассмотрим сначала на неживых образцах. Вот скажи, камень создан Господом Богом?
- И сказал Он: пусть будет твердь.
- Ладно, шутки в сторону. Речь, быть может, идет о жизни людей. Давай серьезно.
- А - серьезно?! Пизанская башня в Петербурге - серьезно?
- Почему бы и нет. Тебе же сказали: клип снимала Пугачева. Вот скажи, знает ли что-нибудь Алла Борисовна о принципе эквивалентности? Нет, не знает, скажу я за тебя. И камень не знает, и что же?
- А тот, кто бросал Пугачеву, знает?
- Не каламбурь всуе. Я в частную жизнь не лезу. Живет себе и живет не ведая. Талант есть. Башню построила. Кстати: что-то я не помню такого шлягера: "Отречение Галилея". Про "Паром" помню, про "Старинные часы" ...
- Песочные ...
- Тебе объяснил Журавлев: шутка насчет песочных часов.
- Черт с ним, итак: "же", "тэ" ... Кстати, что такое "тэ"?
- Хочется пить.
В дверь постучали.
- Открыто, - крикнул я, не сомневаясь, что там с бутылкой портвейна изобретатель Иванцов.
Появился Иванцов, правда, не с бутылкой портвейна а с бутылкой водки Жириновки. Я подвинулся, а он поставил граненые стаканы на тумбочку и сел рядом.
- Скажите, Иванцов, что такое время?
- Время, - с неприятной готовностью отозвался гость, - это когда завтра не так, как вчера. В первом приближении ...
- Что значит в первом?
- Ну это не просто не так, как вчера, а ... - Иванцов раскупорил бутылку и налил по глотку. - А совсем не так. Как говорят итальянцы "сенса унико".
Я сделал дурацкое лицо.
- Ну, положим ... скажите, от вас женщина уходила?
- Не был я женат.
- Так вот, - продолжал Иванцов вопреки моему признанию, - Если жена уходит на работу, например, а потом вечером возвращается, то это, считай, нету никакого времени, потому как каждый день одно и то же. А вот если она ушла навсегда, вот тогда уж настоящая сенса уника - улица с односторонним движением. А без необратимости это не время, а так - ерунда. Именно необратимость и делает нас людьми Петр, не знаю, как вас по батюшке.
- Можно просто, Двенадцатый.
- Давай-ка выпьем за необратимость, Двенадцатый.
Мы содвинули стаканы и выпили.
- Понимаешь, Двенадцатый, страна в положении, на науку денег нет, а она ушла.
- Это я понимаю, а вот если камень каждый день падает с одинаковым ускорением, это как?
Иванцов внимательно посмотрел на меня.
- Соображаешь, - выдавил изобретатель, - Правильно кумекаешь. Ты, я слышал, по космической части?
- Немного есть.
- Угу. Правильным путем идешь, товарищ. Только идти тебе еще ох как далеко. Давай еще по глоточку - для просветления. Потому что просветление наступает внезапно и необратимо.
Мы выпили. Иванцов на этот раз интеллигентски крякнул - как будто мыслью подавился.
- Возьмем, к примеру, процесс падения. Само по себе падение не страшно. Важен финал! А само падение - чепуха, свист в ушах и воспарение окружающей реальности. Мало того, что оно обратимо, так его как бы и нет вовсе.
- Не знаю, я лично кроме как с велосипеда никогда серьезнее не падал.
Иванцов скривился и предложил сигарету.

Я тоже как бы с велосипеда, то есть не совсем, а почти ... с приступочка, со

ступеньки - он жалко улыбнулся - да, честно говоря, до сих пор и лечу.
Иванцов глубоко затянулся и выпустил кучевое облачко дыма.
- Ведь я дурак, Петр. Мне бы сейчас на лаврах где-нибудь в тосканских провинциях вино попивать. Ведь проект-то я выиграл, господа-сеньоры. А он мне по плечу, молодец рогацца, а какая я им рогацца, когда у меня двадцать авторских свидетельств и золотая медаль ВДНХ. Вот гляди ... - Иванцов достал из кармана что-то вроде факса, - Приглашаем Вас на воркшоп в саму Пизу-матушку, колыбель естествознания, для содействия противодействию ... противодействию падения нашей уникальной башни. Макаронники ... нет ... ты не подумай ... я брат, интернационалист крайний, в посольство к консулу прямо по науке: вот, понимаешь, виза нужна для принятия участия с вытекающими ватиканскими овациями.
Приходите, говорит, ждем. А было еще Петр, дело только после путча, я там, кстати, у Белого Дома пострадал, но не важно, у меня ни загранпаспорта, ни места работы, иди, говорит, получи пермиссионе в своей коммуне. А какая у нас коммуна ты сам знаешь, черемушки сплошные. Но у меня, натурально, душа поет, опять же победа демократии и финал ночей бессонных, прихожу в ОВИР ... - Иванцов прервался, - И там она. Спрашивает с секретностью дело имели? А у меня дыхание сперло. Понимаешь, кислорода не хватает. Э, думаю, братец, занесло тебя высоко, в безвоздушное пространство, причем, где? В ОВИРЕ! В лавке заморских чудес. Знаешь, я этих ОВИРОВ с детства не люблю, мне они напоминают газированный автомат когда в кармане нету мелочи. И вдруг такое белисиме. Сидит ножка на ногу, апофеоз божественной мысли, грудь, понимаешь, шея - мраморная, а глаза ... какая к черту секретность, когда все на моем лице написано, а в анкете - жена и двое детишек мелких. Но я же вижу, это ж тебе не дрянь какая американская, блендамет с пепсодентом, наша, понимаешь, русская мечта. Смотрю - все поняла, и говорит: Страна рушится, а они чужую башню спасают. Не страна, говорю, империя. Дурак еще был тогда, попугайничал, теперь-то - эх, империя ... да где они империю видели, чтоб колонии кормила, будто телка телят своих неразумных молоком душевным. Ну, впрочем, не об этом. Я говорю русскому человеку до всего есть дело, даже до Пизанской башни. Ты пойми, Петр, говорю, а дыхание сперло. Но не думай, тут все хуже гораздо, тут как в симфонии, пока только увертюра. Слушай дальше: говорит, вам нужно ксерокс сделать с приглашения, а ближайший ксерокс, говорит ... и вдруг замирает. Смотрит на меня с испытанием с таким понимаешь, обмером внутренностей, я еще даже испугался, а понял все только потом ... в ящике. Помнишь еще про ящики, вижу-вижу, помнишь. В ящиках, брат, самая работа мысли и проистекала, потому что мысль завсегда протекает герметически, это слова там, статейки, свободы просят, недаром говорят - "свобода слова", а мысль требует оков и подземелий, и конечно, совершенной секретности. Короче , посылает меня из ОВИРА в соседнее здание - институт оборонного значения, там у них ксерокс платный. Специально вход с боку нережимный открыт, аппарат стоит, мастадонт - хьюлит паккарт, пять штук одна страничка, а за аппаратом точная копия моей овирской белисиме ... Вот, браток, она, повторяемость, и жахнула из двух орудий. Только ни тебе мраморных плечиков, ни бюста, все сокрыто от постороннего глаза. Но меня-то не проведешь, вижу Петр, - точная копия. Я говорю, вы часом не сестрицы? А она - вы не оригинальны. А я шучу, мол, будешь тут оригинальничать, когда такое очевидное сходство, говорю, вам бы рекламировать ксероксы фирмы хьюлит-паккарт. Сделайте и мне репликацию, и протягиваю итальянское приглашение, не знаю как вас зовут. И знаешь чего она ответила?
- Катерина, - брякнул я.
- Точно, и добавляет, что мол не надо вам ехать в Италию, у нас своих башен спасать не переспасать. Заодно говорит и метод свой проверите. Тут, Петр повторяемость во второй раз и жахнула. Я говорю, надо бы взглянуть сначала, а она мне: встретимся на "Поцелуевом мосту" в Петербурге.
Иванцов испытующе посмотрел на меня.
Мне стало скучно. Водка добавила жажды и я отчаянным взором оглянулся по сторонам. Наверное, от "Жириновки" мой взгляд стал выражать некую фантастическую смесь тевтонской угрюмости, как ее изображает Эйзенштейн, и одесского зубоскальства. Этим инструментом я уперся в спасителя всех пизанских башен и строго сказал:
- Только не говорите, что вас зовут Петр.
- Если бы, - поникшим голосом ответил Иванцов и добавил, - Воды принесть?
Я мотнул головой. Как-то стало мне совсем скучно без воды и захотелось домой, припасть к вечно текущему кухонному фонтану.
- С водой у нас напряженка, Петр. То есть, я, конечно, кое-чего придумал, но с учетом потребностей известной особы ... короче, все условия на дворе, а джакузи только у Катерины.
Мы с Иванцовым уперлись в полтора литра пустоты под названием "Аква Минерале". Судя по стертой пластмассовой пробке, бутылкой пользовались неоднократно и можно было только удивляться предусмотрительности Татьяны Христофоровны - другого мусора в комнате не было.
- Понимаешь, двери запираются на ночь - время сейчас тревожное, охраны никакой, а слух о наших чудесах уже пополз по близлежащим весям.
- Ничего не понимаю, так ведь удобства во дворе ... нда, вспомнил я о наклоне башни.
- Ключи у профессора, не будить же, а то еще стукнет в голову опять каллиброваться, так что идти за водой придется к Катерине.
Иванцов взглядом указал на пластмассовый баллон. Я, преодолевая брезгливость, взялся за истертую синюю ручку. Так дальние родственники берут на память что-нибудь из вещей покойника.
- А вы не пойдете? - почти не сомневаясь в ответе спросил я.
- Никак нет. - Испуганно отрезал Иванцов, потом спохватился и извиняясь добавил, - Да и есть у меня вода. Припас с вечера. Но вам лучше к Катерине, тем более я как раз хотел с вами передать ... - Он полез в карман, - скажите, Иванцов просит прощения, и ... ну ,в общем, отдайте ей вот это.
Он протянул небольшой розовый конвертик, какие продают теперь в наборах для детишек.
Ну это уже слишком. Что за любовная переписка в научном учреждении. Что за ужимки гимназические когда речь идет о спасении башен, куда смотрит профессор Журавлев, или как его, Лебедев? Взрослый дяденька, отец, кажется, семейства, куда это вы бочком потопали, постойте, надо же и мне пару фраз для просветления.
Я налил еще водки, и протянул господину Иванцову:
- На посошок, не знаю вашего имени-номера, только прежде скажите лаборанту, не так ли сеньор Пьетро Гарамони добывал водичку белыми короткими ночами?
Иванцов побледнел и вскрикнул дрожащим, как ушибленный камертон, голосом:
- Пьетро Гарамони никогда не был в покоях Катерины Васильевны!
Оставшись один, я зачем-то опять достал итальянский ботинок. Долго, без особого идейного результата смотрел на него в упор, а потом тщательно завязал шнурок и положил под подушку.

* * *
Дверь в покои Катерины была не заперта. Хозяйка, закутавшись в халат, лежала на краю квадратного ложа в позе махи одетой. Я стоял с огромной бутылкой под мышкой и ощущал крайний идиотизм заготовленной заранее фразы. Но Катерина опередила меня:
- Душ за ширмой, холодная вода в горячем кране. Набирайте быстрее и уходите.
- Не очень то гостеприимно, - буркнул себе под нос и полез за водой.
- Никто вас силой сюда не тянул, - Катерина встала и подошла к окну, подле которого на церемонии стоял отец Никодим.
- Хорошо, - выдохнул я, сделав первый затяжной глоток.
- Сумасшедший дом, - в сердцах выдала хозяйка.
- Ну зачем так, очень приятная компания, образованные люди. Конечно, не без странностей, но зато место хорошее, площади хватает на всех, высоты тоже. - Я еще приложился, - Нет, я даже вам признателен, особенно туалет Клеопатры. Знаете ли, впечатлило, ей-богу. Не ожидал, так сказать, лицезреть в полном объеме, очень интересный обряд, не хватало только курева какого или напитков в ассортименте - пейотль, знаете ли, или на худой конец, жмыху нашего российского, впрочем спасибо коллегам - от водочки как-то стало все на места, то есть по местам ... тьфу ... Так что разрешите засвидетельствовать нижайшее восхищение. Позвольте ручку ...
- Прекратите ерничать, - Катерина отпрянула. - Я не расположена.
- А как же процесс познания ... впрочем, профессор явно передергивает, это уже не процесс познания а процесс образования: дидактика в пропедевтике - от простого к сложному. Но мне понравилось, правда, боюсь, самое интересное мы уже имели честь ... - Я еще сделал пару затяжных глотков, - И потом овации, что же, здорово сработано для первого разу? Нет право, петрография на высшем уровне. Вы заметили как я органично смотрелся на фоне вашего эксперимента?
- Петр, вы извините, - Катерина говорила, пытаясь сдерживаться, - Я ошиблась - у нас с вами ничего не выйдет.
- В каком смысле? - я нагло пер вперед.
- В прямом. Поглядите на себя в зеркало.
- А что? - я сделал дурацкое лицо.
- У вас взгляд бутафорский, корчите из себя Бог знает что, а на самом деле высохший старый пень. В глазах бессмысленность, как после недельного запоя.
- Да, мы немного выпили с товарищем Иванцовым.
Катерина махнула ручкой, будто пыталась избавиться от назойливого насекомого. Насекомым, естественно, был я.
- Не важно с кем вы пили. Вам вообще все равно с кем пить, есть, говорить, жить. А

знаете почему? У вас не хватает воображения. Вы везде видите только одно - себя.

Мне вдруг все это резко надоело и я решил дать следствию пинок.
- Откуда вам было известно мое имя?
- Послушайте, Петр, я понимаю ваше недоумение, и даже негодование, но сейчас оставьте меня в покое.
Ага, понятно. Стараясь сохранять равновесие, я поймал себя на мысли, что все это часть плана. Да, некоего тайного плана затащить меня в неприятное безвыходное положение. Что же, господа, я чуть было не поймался на ваши подлые логические выверты. Оставьте меня в покое, в каком еще таком покое, в покое относительно чего? Или, быть может, в другом покое - приют спокойствия, души и вдохновения, или оставьте меня над вечным покоем - вот, желательно, именно над покоем, а впрочем, черт с ними, с этими покоями, пусть оставят меня сразу во всех покоях, или, по крайней мере, в покоях Клеопатры. Наверное, я окончательно потерял контроль над собой, и Катерина обнаружила на моей физиономии нечто ее испугавшее. Во всяком случае, она изменилась, спрыгнула с постели и, мягко взяв мою руку, сказала:
- Петр, простите, я в самом деле устала, мне нужно побыть одной, и подтолкнула меня к выходу.
Я снова очутился в темноте и, чтобы не упасть, схватился за колону. Тот шальной порывистый вечерний ветер утих, и остался только слабый морской бриз, на удивление нежный и теплый. Или это водка? Да нет, кажется, действительно потепление. Я поймал себя на том, что мне действительно захотелось вернуться обратно к Катерине. Ну ни к ней конкретно, а живому, теплому как этот бриз, существу, желательно лучше к женщине. К такой которая ... эх-хе ... с этим теплым ветром надо быть поосторожнее, с воздушным потоком, нужно быть начеку. Мне ли, исследователю планетарных атмосфер, не знать об этом? Я вспомнил теперь забытое старое открытие, когда раз в несколько лет налетает на меня теплый мягкий порыв и сжимает сердце в предчувствии начала. Начала чего? Нового витка, нового оборота из учебника "Природоведение"? Какое там - чепуха мечтательная. Вот ночь, это вещь, она есть и все. Ни черта не видно. Впрочем, вон лампочка желтеет куриной слепотой над проходной в институт Академии Наук. Вахтер спит, приборы обесточены, лаборатории опечатаны, сотрудники разбежались по вещевым рынкам и компьютерным фирмам, отрабатывают юношеские мечты о завоевании природы, перестройка закончилась. Тихо, как на собрании общества глухонемых. Темень, покой. Да не совсем.
Скрипнуло далекое стеклышко. Внизу что-то зашевелилось. Определенно, от проходной нечто живое, а, возможно, и разумное, двигалось по направлению к башне. Темный спящий Петербург ожил. Что за одинокое существо там крадется, издалека ли? Наверное, с Васильевского, пешочком, пока мосты не разведены. Отчего в Ленинграде все мосты разводятся, а Поцелуев нет? Мне стало смешно. Какого черта я стою здесь и прислушиваюсь к шевелениям внизу. Какое мне дело, раз ночь, и все двери заперты, и приятно кружится голова, в которой, честное слово, уже ни одной стоящей мысли никогда родится не сможет. Тьфу, все это страдания немолодого Вертера, пройдено, прописано, законопачено. Лечу по инерции, и от того никогда, например, не сделаю шаг вперед.
Да оно точно направляется сюда. Глянь, и дверь не заперта. Я вдруг вспомнил Иванцова и его послание. Хм... Послышались осторожные шаги наверх. Гости, к нам гости, а может быть, не к нам, к профессору, наверное, какой-нибудь запоздалый студент, или может инок к отцу Никодиму. Зайдет перекреститься, помолится - уснет. Будет видеть во сне своего несуществующего бога. Прости, Господи.
Я попытался определить габариты гостя. Тот поднимался почти бесшумно не останавливаясь. Следовательно, гражданин физически здоров и прекрасно знает маршрут. Где-то на уровне Иванцова, шаги замерли, но тут же возобновились. Я чуть отодвинулся, освобождая проход, и замер. Напрасно - до меня тело не дошло. Через несколько мгновений вспыхнул прямоугольник, на котором обозначился черный мужской контур. Сколь неприятной бывает проекция на плоскость, мелькнула мысль, навеянная какой-то южной кучерявостью силуэта.
- Входи, - послышался голос Катерины и снова стало темно.
Ну, вот и просветление наступило. Не случайно такая тьма. Если женщина заявляет о желании побыть одной, значит, одно из двух. Но в обоих случаях ваше присутствие неуместно. Во-первых почему на ты? Причем тут "входи" если надо побыть одной. Следовательно, я обязан выяснить. Ведь я на службе, и конечно, воспользоваться каким-нибудь поводом ... вот к примеру послание Иванцова. Здравствуйте, госпожа Клеопатра, разрешите приподнесть, о, да вас тут много, кто там в уголку жмется, очередной Петр, или Питер или, судя по локонам, Пьетро собственной персоной, с того света. Расскажите, а как проходят первые полторы секунды полета? Ботиночек не давит, уши не закладывает, тут вам господа не Италия, просквозить может или там удар какой. Ах эти наши русские сквознячки, посидишь на таком с минутку и ревматически разбит, ну не насмерть, конечно, а так, для профилактики.
В общем, диспозиция ясна. Трое в башне, не считая Христофоровны и Катерины, заняты непосредственно экспериментальной петрографией. Я тело постороннее, к тому же пробное, к тому же себе на уме. Появляется неизвестное лицо. Петербург спит, а пробное тело назюзюкалось Жириновки и теперь, выброшенное с позором из заветных покоев, пытается делать из себя следователя. Ах нет, я же еще почтальон, зайти, извиниться, передать послание и гордо ретироваться. Захотелось спать. Я вспомнил о мягкой китайской овчине и не сдвинулся с места. Так я и стоял, не трезвея под теплым свежим ветерком.
Изредка открывал аква минерале и пил чистую невскую воду. Потом, отбросив ложную гордость, стал подбираться к замочной скважине. И в этот самый момент снова вспыхнул прямоугольник, и появился ночной гость. Мы стояли друг против друга. Теперь было видно, что человек роста невысокого, как, впрочем, и все итальянцы. Осанка не стройная, но какая-то, как мне показалось, хищная. Нет, определенно, что-то дикое, волчье было в этом ночном контуре. Я оцепенел, а гость меня не заметил, и той же крадущейся походкой стал спускаться по лестнице. Я последовал за ним. Внизу, у самого выхода, незнакомец растаял.
- Кто здесь? - я громко спросил темноту и в тот же миг потерял сознание.

* * *

- Город в городе, Кампо де Мираколи, то есть Площадь Чудес представляет собой поразительное пространство, контрастирующее с типичной итальянской застройкой. Отсюда с высоты шестого яруса открывается замечательный архитектурный ансамбль - Дуомо - шедевр романо-пизанского стиля, начатый в 1063 году. Фасад украшен четырьмя рядами аркад, внутри произведения Джованни Пизано из которых особенно впечатляет прекрасная, выполненная из редких древесных пород, кафедра.

- Дуома, говорите, а где же она? - послышался незнакомый въедливый голос.

- Роль собора выполняет административный корпус института возведенный в 1953 году на месте разрушенного в годы второй мировой войны усадьбы графа Костомарова.

-А-а-а

Я лежал не раскрывая глаз и вслушивался в методичный лекторский голос Катерины, сопровождавшийся странным неуместным перетоптыванием и еще каким-то тихим погавкиванием.

- Падающая башня - Торре Пенденте, на которой мы находимся, датируется 1173 годом, более известна своим наклоном доходящим до пяти метров у ее вершины. Вдали на месте котельной располагается Баптистерий или Батистеро украшенный изысканным мраморным декором.

- Круто, отопление значит автономное? - влез другой моложавый голосок.

- Зеленая поляна представляет собой прекрасный изумрудный ковер, - невозмутимо продолжала Катерина, - имеет естественное российское происхождение. Первоначально, весь комплекс задумывался как место отправления культовых обрядов католической церкви. В частности, планировка и стиль застройки всего ансамбля предназначались для проведения ежегодного городского маскарада, с клоунадой, танцами и сожжением огромных тряпичных кукол-еретиков. Однако в начале XVII века здесь появился человек с именем которого мы связываем начало падения натуральной философии.

- Не, в натуре? - опять возник голосок, и теперь стало ясно что его обладатель по комплекции не уступает Лучано Паваротти.

- Стас, заткнись, - послышался строгий девичий голос, с приятным тембром Маши Распутиной.

- Молодые люди, можно потише, - интеллигентно попросили, с провинциальным акцентом, - здесь иностранные гости.

Теперь я понял, что тихий собачий скулеж это голос английского переводчика.

- Человек по имени Галилео Галией родился в 1564 году и провел свое детство в Пизе и Флоренции - городах великого герцогства Тосканы. Его отец, обедневший флорентийский патриций, мечтал дать сыну профессию врача и с этой целью послал сына в Пизанский университет. Но Галилео увлекается сочинениями Эвклида и Архимеда, бросает университет полностью посвящая себя механике.

- Слышь Стас, почти как ты. - прохрипела Маша Распутина.

- Специалисты высоко оценивают работы начинающего исследователя и помогают ему получить кафедру в университете Пизы и Падуи.

- У меня шо-то с головой, Стас отойди от края. Товарищ гид, у Стаса падучая, а вы уже третий раз про падение, кстати и язва у него...

- Потерпите пожалуйста, мы переходим к самому интересному. Хотя с университетской кафедры Галилей излагал освященные церковью идеи перипатетиков о мироздании и даже доказывал справедливость геоцентризма...

- Нет господа, так не пойдет, в натуре что такое гетероцентризм я положим знаю, но перитепатики уже ни в какие ворота.

- Перипатетики это богословы, - подсказал интеллигентный голос.

- А геоцентризм, это когда грибочков в Новом Питергофе покушаешь - к земеле клонит и голова едет. Помнишь в Эрмитаже - богиня Гея. Копия. Мрамор.

- Так вот, доказывая на лекциях систему геоцентризма, на самом деле Галилей страстно искал и находил все новые и новые подтверждения системы Коперника.

- Во двуличная натура, - не по-русски это, - возмутилась Маша Распутина.

- Между тем, именно на Торре Пенденте Галилео Галилей сделал одно из величайших своих открытий. Пользуясь естественным наклоном башни, он с группой помощников из числа студентов и верующих, производил неоднократное бросание камней разной величины и материала. И установил, вопреки утверждениям Аристотеля, полную независимость времени падения от состава и веса падающего тела .

Послышался короткий как плевок комментарий:

- Глянь, ветром сносит.

- Здесь же в Тоскане ученый пишет знаменитую книгу "Диалог о двух системах мира", который выходит в свет в 1632 году. Написанные на живом итальянском языке, а не на латыни, беседы трех патрициев ясно доказывали, что центром мира не могла быть Земля, но только Солнце. Участники диалога это Сальвиати, высказывающий мысли автора, Симпличио, что в переводе означает простак, сторонник учения Аристотеля и, наконец Сагредо - объективный судья спора, в конце концов под действием убедительных доводов Сальвиати становится сторонником нового учения.

- Это типа наших демократов, и системы две и выбор по делу, а куда ж денешься - все крутиться вокруг бабок.

Словно петух в деревне, где-то заорала автомобильная сирена и я окончательно проснулся. Перед глазами появилось "Отречение Галилея". Святой трибунал напирал на сутулого пожилого человека, с неотвратимостью закона сохранения энергии. Галилей подобно изобретателю перпетум мобиле обречено слушал приговор суда. Я пригляделся к главному инквизитору - он удивительно смахивал на полковника Костомарова. Гравюра была как минимум столетней давности.

- Стас, твоя орет, глянь поди.

- Ребятня балует.

Послышались удаляющиеся тяжелые шаги по лестнице.

- Двенадцатого апреля 1663 года Галилей был вызван в Рим...

- В честь дня космонавтики!

- ...где предстал перед главным комиссаром святой инквизиции. Под угрозой пыток больного Галилея заставили отречься от учения Коперника и покаяться.

- Комиссары они такие...

- После чистосердечного раскаяния ученого поместили под домашний арест на его загородную виллу в Арчетри и лишили возможности видеться и беседовать с друзьями.

- Ага Арчетри, это что вроде наших Соловков, - выдала Маша.

- Нет, скорее Горький, - поправил интеллигентный голос.

- Пройдемте на пятый этаж, где расположен музей Галилея, - уже откуда-то снизу послышался голос Катерины.

Процессия удалилась и я почувствовал тупую ноющую боль в затылке. Это было что-то новенькое. Во всяком случае, реальная физическая боль стала неким новым объективным признаком моего существования. Теперь оно, существование, особенно нуждалось в твердых аргументах. Пробуждение, хотя бы и на седьмом этаже Пизанской башни -- какой никакой, а все-таки довод в пользу материалистического взгляда. Пробуждение вообще весьма полезно. Утро вечера... и т.д. Например, пробуждение во сне встречается крайне редко и посещает людей психически нездоровых. Впрочем, здоров ли я? Наверняка да, иначе откуда эта трезвая мысль о бессмысленности моей жизни настигшей меня накануне исторической встречи меж двух полотен? Да и вчерашний мой поход к Катерине? И тут я вспомнил ночного гостя и позорный финал своей слежки. Э, да этот Пиетро вполне еще здоров, во всяком случае скорее жив, чем мертв. Чего его ему надо было в покоях Катерины? Да еще ночью. Вернулся за утерянным башмаком. Я просунул руку под подушку и нащупал главную мою зацепку. Зацепка как раз давила в ушибленное место, но я повинуясь какому-то интуитивному чувству не стал доставать ботинок. В комнате кто-то был еще. Кто-то ерзал на единственном стуле и дышал у изголовья.

- Кто здесь? - спросил я не смея двинуть головой.

- Оклемался что-ли?!, - послышался знакомый голос.

- Татьяна Хритсофоровна?

- Она, она, Христофоровна. Где ж ей быть.

- Пить.

- Да уж, попей.

Передо мной появился полный стакан, тут же потерявший все свои двести пятьдесят граммов содержимого. Я ожидал внезапного, как это бывает в таких случаях, похмелья, но ничего подобного не произошло. Наоборот, сознание прояснилось и я ощутил левым мизинцем шершавую теплую руку Христофоровны.

- Куда ж ты глохчешь!? Подавишься. Чего теперь спешить, раз снова жизнь наступила. Думала уж не оклемаешься, ан нет ожил. Ишь живчик, глазенки то забегали, чего смотришь, не боись теперь. Работа твоя здеся, мытарь научный. Ох и чего народ мается -- зарплату не плотят, вместо имен звания, как у скотины, а днюют и ночуют в лабораториях.

Правда и мы помню в блокаду, на заводе спали неделями. Ну так то ж война и голод, а у вас какая зараза. Обнимешься с гаубичным снарядом, а он как ребеночек лежит-посапывает... - старушка сделала паузу, - недоделанный.

- Кто недоделанный?

- Снаряд говорю недоделанный, гаубичный, двенадцатого калибру.

- А я думал ребеночек.

- Да я сама и была ребеночек, двенадцати лет, того же калибру.

- Я тоже двенадцатый.

- Знаю, - тяжело вздохнула Татьяна Христофоровна.

- Скажите, а где, например, Петр Первый? - решил я прояснить ситуацию.

- Хм, известно где, на коне, на медном... ох лежал бы уже и радовался мол жив и ладно, так нет вопросы задает. А для чего все эти вопросы, когда жизнь на волоске.

-Ну хорошо, Петр Великий на коне, Петр Второй не помню, наверное тоже где-нибудь на коне, третий задушен что-ли, или это был Павел? А остальные где?

Татьяна Христофоровна хохотнула.

- Сам ты задушен.

- Нет, я спрашиваю где остальные, седьмые, восьмые десятые.

- Тьфу ты, - Татьяна Христофровна сплюнула в сердцах, - Ну точно как итальянец.

Я теперь увидел под гравюрой нацарапанную надпись уже на латыни и прочел со свойственной мне русской прямотой вслух

- Ки виво? Ки морто? Дель каос.

- Во, во, и Петро точно также все ходил в последние дни талдычил.

- Последние дни перед чем, - не оставлял я надежды на прояснение истины,.

- Перед чем? А я откуда знаю перед чем? Это ж вы тут умники, а у меня образование блокадное недоконченное. Мое дело подместь, полы помыть, и что бы никаких следов или пятен.

- Каких пятен?

- Ну ты даешь, кровищи то было, Господи помилуй, еле как отмыла, напугал ты всех до смерти своими походами ночными. Зачем водку пил с Эдисоном, он ведь мужик стойкий, механик. Спасибочки ему, все краны дома подчинил, холодильник поправил на кухне, правда теперь дверка не закрывается, но зато электричество не жрет. А холодит то холодит, загляденье, поставишь молоко через час хоть топором коли, ну конечно при таких условиях и дверку закрывать не стоит. А ты с ним пить, эх, Катерину жалко Сергеевну, уж она то убивалась, будто сама виновата. Все плакала и себя винила.

-А где тот, кучерявый?

Татьяна Христофоровна привстала.

-Опять ему кучерявый! Неделю бредит! Какой кучерявый, нет тут никаких кучерявых. Ох, говорила я надо скорую вызвать. Да какая теперь скорая, горе одно, отвезут в палатах помирать. А тут если что и батюшка есть под рукой Никодим, тьфу ты, о чем это я. Ничего, ничего еще недельку полежишь и снова на верхатуру полезешь.

- Как неделю! - выскочило из меня неподдельное изумление. - Что же неделя прошла?

- Лежи! Неделя не неделя, а пятый денек пошел, как ты тут прохлаждаешься. Спасибо Катерине Сергеевне, по ночам сидела, глаз не смыкала. Приду утречком, кемарит тут с тобой, даром что ноги только не мыла. Даже в покоях не ночевала не разу, так переживала и плакала много. Ой, старя дура, позвать же надо, пусть порадуется. поди и экскурсия закончилась. Опять наследили наверно.

Христофоровна ушла, а я стал шептать про себя очередное настенное послание.

- Ки виво, ки морто? Дель каос! Да дело то серьозное.

Я еще раз пощупал затылок. Вот если бы не было боли - тогда все ясно. Институт прикладной философии - сон выдумка, а так очень даже материальная штука. Представляю, как там у меня в институте планетологии. Академик Костомаров, наверное, всех на уши поставил и физиков и химиков и патологоанатомов. Всех, не взирая на чины и звания, а также на сроки. Квартиру, ясное дело, вскрыли. Улик никаких, кроме не стираных за неделю носков, и засохшей кадки с ночными фиалками. Да еще пару забытых женских платьев от предыдущих хозяек, да еще старый ошейник издохшего пса, да мебели стандартной как ответы на экзаменах по политической экономии. Фиалки жалко. Который год выращиваю неказистые цветочки, завещанные моей бедной матушкой. Ну не в первой, да и осень уже все равно бы не распустились. А впрочем, кто знает. Посадил я их в конце лета, когда ушла последняя жена, что б она была здорова. Из-за фиалок и расстались. Я уезжал в командировку, специально просил приглядывать за цветами, ну и, конечно, ни хрена их никто не поливал, а более того, возвратившись я обнаружил в горшке кучу окурков, и не только ею любимых "Данилофф". Это при моей-то зарплате, которой на блок сигарет не хватало.

Я посмотрел через узкое окно на низкое солнце. Оно, казалось, в недоумении зависло в петербургском тумане, будто раздумывая восходить ему сегодня, или может так обойдется. Да и куда тут восходить, на нашем севере. То ли дело взойти где-нибудь в тропике Рака. Вот где жарить одно удовольствие, сияешь в зените - глаза слепнут. Сразу поймешь где центр Вселенной. Нет, определенно гелиоцентрическая система мира никогда не сможет победить в России.

К черту философию. Я уперся в потолок. Видно башню строили впопыхах и больше заботились о фасаде. Внутренности же сделаны были кое-как - серые шершавые стены, да пятна раствора. Все временно, все на показ. Бежать отсюда и побыстрее. Я попытался подняться. Но не тут было. Стены поплыли будто стали легче воздуха. Впрочем, поплыло не все. Тело лежало горизонтально, и я вдруг заметил между полом и стеной кривую с палец толщиной щель. Плавающий пол. Ага, понятно, иначе как бы неудобно в падающей башне.

А вот и кто-то спешит ко мне. Послышался цокот каблучков и на пороге появилась Катерина. Она буквально бросилась ко мне со словами:

- Слава Богу, вам лучше!

- С чего бы это?! - сдерживая возмущение я попытался сбросить ее руку со лба.

Да, она была просто совсем другая. От того ночного равнодушия ни осталось и следа. По-просту говоря, она была весела.

- Петр, вы обиделись зря. Вы сами во виноваты. Я, впрочем, тоже - надо было вас отвести положить в постель. Да мне и в голову не пришло, что вы можете так глупо поскользнуться.

Мне понравилась эта женская, нет девичья непосредственность. Очевидно, - меня очередной раз испытывают, но терпение мое не безгранично.

- Пиаццо мираколи, говорите, что же отлично. А это что? - я показал глазами на прикрученные к козлу ноги. Только не говорите, что это для моей безопасности. Хватит, развяжите я ухожу.

Катерина прижала ручку к сердцу.

- Конечно, вам двигаться нельзя, могло быть сотрясение.

- Плевать, какие сотрясения. Если сотрясения - вызывают скорую, а не привязывают как собачонку. Короче, говоря. или вы мне сейчас все рассказываете, или я ухожу навсегда.

- Да о чем вы, вы же все видели сами.

- Видел, кто этот ночной тип?

- Какой?

Глаза Екатерины выражали самое искреннее удивление, на которое способен, разве что нашаливший ребенок.

-Так их было несколько?!

-Не было никого. Петр, вы еще больны. Вам нужен покой и надо как можно быстреевернуться в форму. Если конечно, вы не раздумали нам помочь. Ну а если раздумали, тоже не беда. Главное спокойствие и здоровье. И не двигайтесь, а врача вызовем обязательно.

Я почему-то не хотел успокаиваться и вынул из-под подушки письмо на транслите.

- Ах, это, господи, ну был Итальянец, писал монографию об итальянском возрождении, точнее о философии чинквинточенто - средневековья.

- Тоже Петр?

- Пьетро. - Катерина задумалась будто вспоминая итальянца, - и оригинальный ученый, между прочим. Универсал, специалист по семиотике, кстати написал несколько романов, весьма теоретических но очень занимательных.

- А что значит приписка в конце?

- Ну ... - Катерина покраснела, - ну он был к нам расположен и помог нам немножко с экспериментом.

Убей меня Бог, она покраснела. Как это артистично однако. С детства не люблю актрис, и ничего театрального не переношу. Ненависть эту мне привила моя тетка актриса. Когда она появлялась в нашем доме первым делом начинала тискать и целовать огромным крашенным ртом прямо в губы. Я сжимался в ее приторных объятиях маленьким живым комочком самого искреннего отвращения к служителям Мельпомены.

-Нет он правда очень забавный, все ходил и причитал Ки Виво? Ки морто?

-Дель каос! - добавил я, - Что сие значит?

-Кто жив? Кто мертв? О Хаос! Луиджи Пиранделло. Кстати о смерти, - Катерина сделалась грустной, - Вы помните тот день когда узнали о смерти? Нет не о смерти вообще, а о вашей личной смерти?

-Не очень-то вежливо в моем положении...

-Нет я серьезно! Жизнь человека разделена на две неравные части. Разделена, быть может, самым важным событием, о котором он потом забывает. Хотите я расскажу как это было у меня?

Катерина, даже не посмотрела в мою сторону, а просто глядя вдаль продолжила:

- Была осень, бабье лето, горизонтальные серебряные нити паутины и вертикальные сосны с оранжевыми шелестящими стволами. Вы любите сосны Петр? А я люблю. Их кроны представлялись мне городами, да, далекими небесными городами. Мне всегда казалось, что там, в вышине, среди извилистых ветвей располагаются огромные чуждые миры. И далекие птицы, вовсе не птицы, а небесные корабли на которых небесные жители путешествуют из города в город, но никогда на землю. Представьте маленькую голенькую девочку у высокого дерева. После того, что между нами произошло у вас получиться...

Я насторожился. Эта мысль о том, что раннее фактически я был бессмертным существом, то есть животным - мне никогда не приходила в голову. Но причем тут девочка и дерево. Обнаженная натура из обряда "Туалет Клеопатры" никак не совмещались ни с березами, ни с дубами, ни с соснами. Ни тем более с нашим севером. Пески, жара египетская, звезды как фиги. И вообще, что за романтический елей, что за поздняя женская мечта о детской невинности. Да, там в покоях хозяйка чем-то напоминала девочку, но в переносном смысле, в смысле движения, а точнее шевеления. Но дерево. Вот мальчик и дерево вполне совместимы. И древесные города, и щемящая пронзительная зелень в бессмысленном ультрамарине, и плывущие паучьи сети. Детская невинность и бессмертие. Ага вот и библейская связка: познание, любовь, смерть. Хороша альтернатива: либо знание - либо бессмертие. Выбор не богатый. А интересно что раньше - любовь или знание? Или это одно и тоже? Но, что есть причина и что есть следствие? Постой, почему я не вижу этого мальчика? Я вижу его руку, я чувствую теплую шершавость, как и у Татьяны Христофоровны, древесной кожи. Что там под рукой? А! Ладонь накрыла рыжего муравья, но тот воспользовавшись рельефом местности уже выполз наружу по глубокому темному ущелью. Остановился, оглянулся, наверное, в поисках утерянной муравьиной тропы...

- Голый вертикальный ствол тревожит и манит своей неприступностью. Именно в нем все дело. По сосне не полазаешь, и крона, далекая и манящая, представляется некой сущностью лежащей вне досягаемости ребенка. Я думаю в раю росли не яблони и не шелковицы, а сосны или, на худой конец, пинии.

- Ага, и плодоносили ананасами. - прошептал я про себя.

- Ну не важно. Важно другое, Петр. Я вам расскажу лучше сказку. Был такой швед по фамилии Сведенборг, разносторонний был человек, и в частности полгал, что все мы давно живем в аду. Просто этого не замечаем. Как дети, которые не замечают свою будущую смерь. Ну, так он ошибался место где мы все живем, конечно не рай, но и не ад, а то и другое одновременно.

Что б ты сдохла тварь. Уйди, зашибу. Мать с криком бросается к секретеру, хватает ключ и сжимаясь в комочек забивается в угол прикрываясь пустой детской кроваткой. Не дам ни копейки, - скулит из-за решетчатой деревянной спинки. Что значит сдохла? - недоумевает детское сознание. Вот Лайма, соседская собака издохла. Тоже скулила, а потом замолчала. Что же в этом плохого, если теперь можно спокойно лазать за чужими яблоками?

Да злюка была эта Лайма, потому наверное издохла. Как собака. Но почему должна сдохнуть мама? Всех убью, - опять носится по комнате изрыгая кислый воздух отец. А Лайма ушла подыхать в лес и мы ее там нашли по запаху дорогих французских духов. Так вот оно что. Если она в лес то пошла, следовательно предчувствовала финал своей собачей жизни. Какие мужественные существа эти собаки. А человек тот наоборот так и норовит составить себе компанию.

* * *
Есть два места которых я не переношу - морг и приемная полковника Костомарова.
Я сидел в приемной полковника Костомарова и старался не дышать. Напротив благоухала Лиза Карамзина. Ее литературная фамилия, плюс огромный дисплей пентиума, плюс двуглавый орел над входом, плюс интеллигентская малохольность моего лица минус канувший в лету социализм очень точно выражали суть нашего времени. Лиза раскладывала пасьянс-косынку и делала вид, что меня нет. Последнее ничего хорошего не предвещало. Видать моя докладная записка вызвала полное непонимание в суровой душе начальства.
Так оно и случилось.
Полковник Костомаров, наверное, из экономии, резал короткими, но прицельными очередями. На Крестовском? Пизанская? Проверяем. Что значит же тэ квадрат пополам? Чепуха, технари на оперативной - заколебали, а Гарамони - персонаж, да, "Маятник Фуко", читал? Какой я на хрен тебе граф Костомаров, теперь все графья, князья да боярские: чуть что - у него в пятом колене ревматизм и ипохондрия. Такое впечатление, что революцию делало дворянское сословие, а матрос Железняк внучатый племянник Кюхельбекера. В общем, Каменев, твои амурные похождения всем мягко выражаясь наскучили, слушай ведь не мальчик, четвертый десяток, а ты средь баб как Данте в лесу блуждаешь, а сеть между тем гробанулась. Короче, больше так не делай, сеть поправь и в отпуск, возьми путевочку, хотя бы и в Италию, я между прочим в прошлом году как раз недельку припадал к европейским руинам, сапог не сапог, а голенище так точно обтрепал.
Я не поверил ни одному слову. Где это видано чтобы полковники читали "Маятник Фуко"? Выходя пристал к Лизе:
-Лизавета, давно ли вы гуляли в Летнему Саду?
Лиза обиделась. Прошлой весной я пригласил ее погулять в Летнем Саду. Нева крошила ледяные заторы и чем-то напоминала всю русскую историю. Я думал тогда, что наводнения, революции и прочие катаклизмы можно было бы исправить какой-нибудь дамбой, и жизнь бы наверняка наладилась, правда кончилось бы это все вонючим, поросшим тиной финским заливом. Потом появилась Лиза, и философские мои наблюдения отошли на второй план. Но и жизнь своего не взяла: кроме бурной прокуренной ночи и моего утреннего вранья ничего не осталось. К тому же было это уже после восьмого марта и костомаровские духи решили дело. После этого Лиза меня невзлюбила. И сейчас промолчала.
-Ладно прости пожалуйста, - мне вдруг стало неудобно от своей дурацкой выходки. - Может сходим куда-нибудь?
Лиза печально посмотрела на меня дурака и спросила:
-Опять что-нибудь понадобилось?
-Хотелось бы взглянуть на свежие распечатки по питерскому серийнику.
Я вложил в свой голос последние остатки совести и раскаяния. Через полчаса с горьким удовлетворением обнаружил в списке пропавших Пьетро Гарамони - ассистант-профессора Миланского университета, приехавшего летом для чтения лекций в Петербургском университете и пропавшего в прошлом лунном месяце. Прилагались также краткая биография и аннотация к профессиональным интересам итальянца. Миланский профессор, как следовало из бумаги, питал странное для гуманитария пристрастие ко всякого рода техническим приспособлениям. В частности, одна из лекций читанных на Васильевском острове называлась: семантический анализ точки крепления маятника Фуко. Кроме того, что эта точка неисчерпаема как и атом, по мнению профессора, она в купе с колебательной плоскостью определяет некую абсолютную систему отсчета. Причем систему не физическую, но душевную или, если угодно, духовную. Например, профессор специально посетил Исаакиевский собор и детально обследовав подкупольное пространство, упомянул в одной из лекций о конфликте Православия и Ватикана, и настаивал на особом русском значении закона Галилея о периоде колебаний пасхального кадила. Правда маятник к тому времени из Собора изъяли, и все выглядело достаточно зыбко. Я еще со студенческой скамьи усвоил, что маятник Фуко лучше работает на северных широтах, но, конечно, никогда не предавал этому философского значения. Теперь мне это казалось забавным. Во всяком случае я на минуту испытал легкий приступ русофильства.
Итак, один фигурант серийного дела обнаружен. Я потрогал ушибленный затылок и подумал, что все мои последующие поступки, любой следователь может спокойно квалифицировать как тихое помешательство в следствие падения с пизанской лестницы. Я же теперь был уверен - то было никакое не падение, а удар тупым металлическим предметом, господина миланского профессора. Кстати, прилагавшаяся фотография из посольства и плоский абрис ночного гостя у екатерининских покоев поразительно походили друг на друга. К делу также прилагалась квитанция за оплату международного разговора, но не с Италией, как следовало бы ожидать, а с Америкой. Номер заокеанского абонента принадлежал сотовому телефону некой странной фирмы "Cinema Free Fall Corporation (CFFC)", вернее это был факс отправленный примерно за неделю до исчезновения, содержание которого, естественно, не сохранилось. Ну и черт с ним. Я вдруг поймал себя на том, что занимаюсь не своим делом. Мое дело, дело моей жизни - подтвердить закон кругооборота воды в природе, интерес к которому, был потерян еще в детстве. Теперь потерян интерес ко всему остальному, что и подтверждает тот самый закон. Клеопатра права - взгляд бутафорский и этого не скрыть. Но когда же он появился на моем лице? Наверное, надо было все-таки пойти в аспирантуру. Работал бы и в правду в каком-нибудь институте планетологии. Делал бы свой спектрограф для очередного полета к Марсу, который бы грохнулся еще при старте или на орбите, или при посадке... А может быть и не грохнулся. И я бы сделал великое открытие - обнаружил водяные пары на Марсе, и все бы кончилось опять тем же самым кругооборотом.
Мой взгляд опять упал на название фирмы: меня притягивала комбинация из четырех букв. Как человек, тихо и давно ненавидящий всякую мистику, считая ее примерно тем же по отношению к религии, чем является изобретательство вечного двигателя в науке, имея такое, почти злобное отвращение
ко всякого рода предсказателям, колдунам и астрологам, при всем при том почувствовал что-то мистически тревожное в комбинации: CFFC. Посидишь с недельку на башне и не только в мистику поверишь. Нет баста, надо опускаться на землю, все эти витания в облаках, рассуждала дождевая капля, - ницшеанство и поздний советский романтизм. Пора спускаться, пора стать тем что ты есть на самом деле - гражданином уходящего времени. Я снял трубку и позвонил:
- Лиза, пожалуйста пойди в туалет и тщательно смой эти идиотские духи из-за которых мы никак не можем встретиться.
- Когда? - коротко и покорно последовало из микрофона.
На мгновение, от неожиданно быстрого согласия и предчувствия близости внутри похолодело и даже сердце пару раз стукануло с перебоями, словно разбитый колокол под рукой пьяного звонаря, а потом опять все стихло. Слишком быстро схлынуло сладенькое ощущение власти, предвкушения определенного материального чуда, когда другая независимая женщина становиться твоей. Ни за что - не за любовь, ни за деньги, а просто как бы по наследству, в силу тысячелетней предыстории отношения мужчины и женщины. Нет не совсем. Что-то появилось все-таки новое. Что-то неудобное, как будто я воришка, или точнее, только приготовился что-то украсть.
В доме моем царила противоестественная чистота - как будто кто-то специально заметая следы навел блеску на унылый холостяцкий быт. Я даже выглянул в окошко, дабы убедиться что нахожусь на 19 линии Васильевского острова. Родная линия была на месте и по-прежнему составляла прямой угол с Большой Невкой, где сейчас стоял белый как айсберг паром "Атлантик". На этом чудеса не оканчивались. Печной изразец блистал дореволюционной эмалью преуспевающего доходного дома и чем-то напоминал блеск монархической России из михалковских фильмов. Даже черная пыль петербургских мостовых куда-то исчезла с потолочной лепнины. Ночные фиалки, посаженные в конце лета, теперь ожили и кажется вопреки всем агрохимическим законам, собирались распуститься. Рядом стояла наполненная доверху водой литровая пластмассовая бутылка (кстати, тоже "Аква минерале" - для следующего поливу). Бред.
Конечно, и мое упорное выращивание именно этих цветов тоже бред, но бред объяснимый. Он вполне укладывался в цели и задачи моей бессмысленной жизни.
Следуя той же логике, я выдвинул большой круглый стол на середину комнаты и накрыл его на двоих. Вино грузинское, цветы голландские, музыка англосаксонская - FM радио 7. Стандартный, как и моя физиономия, кобелиный набор. Интересно - в какой части круговой траектории сейчас находится мое Я? По-видимому, где то на подходе к наивысшей точке блаженства, как говорят астрономы, к кульминации -- взгляд упал на выдвижной диван, потом на фиолетовое горлышко бутылки, потом в помутневшем объеме возникло нечто кольцеобразное. На трехмерном графическом изображении, исполненном достаточно простовато, в духе старого доброго графора, появилась конструкция состоящая из двух компланарных, как выражаются геометры, колец, соединенных частыми поперечными отрезками. Рядышком зависли аляповатые, как кликалки "Windows 97" картинки. Снизу, игрушечный дисплей с надписью "Мой компьютер". Далее - висела обжареного цвета куринная ляжка ("Мой обед"). Повыше - автоматическая с таблеткой-магазином американская двустволка - "Мои игры". Затем висел стандартный баннер сайта "anekdot.ru" и еще чуть выше против часовой стрелки - голубой вагончик метро под ником "мой транспорт". Далее, по-порядку был нарисован черный прямоугольничек, с жирной стрелкой "g" ("Мой лифт"). На вершине красовался желтенький диванчик с игривым пояснением: "мон плизир". После - в обратном порядке лифт, метро, и в самом низу рядом с дисплеем стояла голубая мусорная корзина - "Смысл моей жизни". Система моего мира, в отличии от Коперниканской и Аристотелевской имела своим центром абсолютную пустоту. Мультяшный человечек, как укущенный подобно белке носился по кругу то и дело, запрыгивая в соответсвующие карманчики. Когда, в очередной раз он поравнялся с диванчиком раздался казавшийся нереальным звонок в дверь.
-Пора запрыгивать, - сказал я сам себе и не шелохнулся.
-Там бедная Лиза.
-Да, бедная, потому что ее прическа рухнула в процессе смывания костомаровских духов.
-Я тоже бедный, как авиалайнер которого не принимает аэропорт.
-Пошел на второй круг.
-Если бы второй, впрочем, в случае с Лизой действительно...
-Может хватит?
-Тогда пойди и скажи девочке: милая, дайте добро, керосин на исходе...
-Опять врать?
-Ну не хочешь не ходи. Притворись будто тебя нет. Да и зачем притворяться - тебя
и в самом деле нет. Погляди, стоило ли жить последний год если все возвращается на круги своя. Ты живешь как паровая машина со стопроцентным к.п.д., а таких машин не бывает, следовательно и тебя нет.
-Да, Иванцов, прав - без необратимости это не жизнь.
-Погоди, кажется было что-то еще.
-Что же такого могло быть еще?
-Может быть ты вспомнишь и все переменится.
-К черту, ничего не хочу вспоминать. Я капля, я мультяшный чертик, я авиалайнер, у меня кончается керосин.
-Даю добро! - раздался голос Лизы.
Она уже стояла в комнате и слушала мое бормотание. Сначала я подумал, что она
есть продолжение или, по крайней мере, часть моей космологической системы мира. И первым желанием было пригласить ее к пустовавшему центру. Тем более она ничем не пахла, как и та куриная нога с заголовком "Мой обед".
-Как ты вошла?
-Как и всю последнюю неделю - через дверь.
Она кокетливо покрутила в воздухе профессиональной связкой отмычек, взятой в
оперативном отделе.
- Ну, здравствуй, - Лиза подошла и положила руки на мою многострадальную шею, - Где ты пропадал? Не знали что и думать. Костомаров велел за квартирой приглядеть.
-Почему тебе? Ты ему рассказала?
Ее ладонь больно давила на ушибленный затылок.
-Вот еще... Да как бы я могла, да и что рассказывать, все и так все
знают, ну иди же ко мне, у-ууу... холодный как камень.
Как раз из магнитолы полилась сладкая ностальгическая музыка - что-то итальянское в исполнении Хулио Иглесиса. И мы покачиваясь поплыли замысловатым маршрутом вокруг стола. Вот и хорошо, вот и чудненько, шептал я про себя, рассекая пустоту упругим Лизиным телом. Вот вам девушка и второй закон Ньютона, осторожнее меняем направление момента импульса, теперь бедрышки поближе, нагибаемся, совсем неплохо, ну зачем же так напряженно... Впрочем, все правильно, нужна же хоть какая-то скованность в поступках. Скованность это результат страха, то есть наличие отсутствия... тьфу ...информации о всех подробностях. Она, кажется меня боится. А чего меня бояться? Я прост как принцип Ле Шателье - Брауна. Преодоление требует сопротивления. Сейчас дотанцуем, поедим а потом запрыгнем... или сначала запрыгнем, а потом поедим, - я пригляделся к надписи "Мой обед".
Мы выпили и закусили. Сразу все стало на свои места. Лизавета расположилась, как кремовая розочка в центре мира. Да и мир мой был сейчас прекрасен, как праздничный торт. И я нравился себе бесконечно. Я остроумно молчал блистая, будто нож ошпаренный кипятком - во мне осталось только одно единственное желание, добраться до самого вкусненького кусочка торта увенчанного розочкой. Я иду к тебе несравненная...
И здесь, вероломно прозвучал бархатный голос диктора:
-А сейчас прозвучит новая композиция Аллы Пугачевой ...
Трамп, парам, тарам - застучало в заднем полушарии. Какая к черту композиция? Не может быть. Не было этого, "Две звезды" - было, "Про паром" - было, было даже про старинные часы... И что значит новый?
-... на слова средневекового итальянского поэта Тансилло.

Когда свободно крылья я расправил,
Тем выше понесло меня волной,
Тем шире веял ветер надо мной;
Так, дол презрев, я ввысь полет направил.
Дедалов сын небес не обесславил
Паденьем; мчусь я той же вышиной!
Пускай паду, как он: конец иной
Не нужен мне - не я ль отвагу славил?
Но голос сердца слышу в вышине:
"Куда, безумец, мчимся мы? Дерзанье
Нам принесет в расплату лишь страданье..."
А я: "С небес не страшно падать мне!
Лечу сквозь тучи и умру спокойно,
Раз смертью рок венчает путь достойный..."

Я плюхнулся обратно на стул и уперся в вазу с дарами природы. Вот так попса. Композиция строилась на песенном диалоге между Джордано Бруно и Галилеем, причем партия Джордано была женской, а Галлилео - мужской, и пелась голосом Леонтьева. То есть на самом деле получалось, что оба песенных героя были на самом деле одной личностью, в которой Бруно воплощал некую женскую ипостась сожженную на костре святой инквизиции. Поэтому отречение Галилея получалось не предательством, но лишь отказом от своей женской ипостаси. Я заткнул уши. Что я делаю. Почему я опять здесь. И тут до меня дошло - если я сейчас хоть что-нибудь не сделаю, то уже не оживу никогда.
Не поворачивая головы холодно сказал:
-Разденься.
Лизавета лихорадочно принялась расстегивать блузку, откуда вывалились все ее очаровательные прелести.
-Нет постой, давай послушаем... сначала. Нет слушать не будем, раздевайся.
Сейчас я тебе кое-что покажу, а ты прокомментируешь.
Лиза покраснела и продолжила. Я для чистоты эксперимента отвернулся, отщипнул фиолетовую виноградину и наполнил два бокала шампанским.
- Лиза, ты думаешь иногда о смерти?
Девушка молчала.
- Чего ты испугалась, говори - думаешь или нет?
-А чего о ней думать, вот вчера по телевизору показали убитого банкира. И я подумала: умру, а меня даже по телевизору не покажут. Петя, что с тобой? Иди ко мне.
-Нет, погоди, а не помнишь ли ты, когда в первый раз о смерти подумала?
- Нет, не помню.
- Понятно. Ну не важно.
Я протянул руки с бокалами, и подобно Кашпировскому стал смотреть сквозь них в тревожные глаза Лизаветы.
-Что ты видишь?
-Шампанское.
-Ага, правильно, а теперь представь, что бокалы - это мы с тобой.
-Представила! - оживилась Лиза.
Наверное она подумала, что здесь такая сексуальная игра. Надо было ставить ее на место. Впрочем положение, этого места я и сам до конца не понимал.
-У тебя какое образование?
-Смотря в чем.
-Понятно.
-Смотри - они абсолютно одинаковые. Это не правильно, - я поднес к губам
правый и выпил его залпом до дна.
Теперь и мне стало полегче.
-Вот так-то лучше. Они разные, как мы с тобой. Один пустой как будто его
осушили. Он можно сказать уже мертв. А другой полон надежд и желаний. Впрочем какие могут быть желания у бокала, разве чтобы и его выпили.
-Петя не пугай меня.
-Что ты глупенькая. Смотри один еще тяжелый. Теперь представь - я разжимаю
пальцы, то есть предоставляю им свободу.
-Перестань. Поставь сейчас же бокалы на место - разобьешь.
-Разобью? Хм. Я то тут причем. Я же не фокусник. Нет, встань и подойди ко мне.
Лиза покорно встала прижимая к груди руки.
- Проверь нет ли каких нитей невидимых или лески. Проведи рукой под ними.
Она провела рукой.
- Пусто.
-А теперь давай проверим какой из них разобьется раньше, пустой или полный. Ты
как думаешь?
-Думаю, ты дурак.
-А если серьезно.
-Серьезно.
-Нет, постой. Не уходи. Смотри - они разобьются одновременно.
Я отпустил бокалы и те сработали в унисон - раздался хрустальный звон, в потолок полетели брызги шампанского, а Лиза хватая на ходу детали туалета выбежала вон.

Продолжение следует

(*) Senca Unico - Одностороннее движение

Проголосуйте
за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

223843	2000-10-06 11:41:55
BT

- Рад, что снова публикуете Жатько. По первому отрывку сказать что-то трудно. Напоминает пародию на триллер.<p>Вообще, система с продолжением, на мой взгляд, сковывает автора: ведь уже не перепишешь начало, не сделаешь вставку, даже если посетит тебя интересная мысль.<p>Есть, конечно, и свои плюсы. В первую очередь, это очень "по-интернетски" -- дописывать вещь, когда уже обсуждена какая-то ее часть. Энергетика таких обсуждений не может не воздействовать на автора (если он их, конечно, читает).<p>Успехов!

225257	2000-12-24 10:04:59
Digger Deeping

- Fuflo.

240961	2002-03-28 17:54:28
ВМ	Про узлы...

- "...и вспомнил, как впервые мама учила меня завязывать шнурки бантиком.

Вспомнил все до мелочей. Как в кино: за коленями на крашенном вишневом полу два коричневых с проплешинами овала, четыре грядки металлических колечек, окучиваемых мамиными руками, и два вредных истершихся шнурка с лохматыми непокорными метелками. Мама поплевывает на них и терпеливо скручивает им головки, а те никак не лезут в дырки. "Ах, паразиты", да "Сиди ровно", приговаривает, мама покачиваясь на корточках. Наконец дело доходит до бантиков. "Вот, смотри", мама пытается встать на мою точку зрения, но у нее не получается, и переходит на словесный уровень. Делаем из одного петельку, а другой змейкой оплетаем вокруг. Теперь "Левый под правый", говорит про правый и левый, соответственно. Это абсолютно неважно, так как я еще ничего не знаю ни о сердце, ни о симметрии, ни о политике. Я только хочу побыстрее выбраться наружу, в огромную непознанную вселенную размером в несколько тысяч квадратных метров. Но экзекуция продолжается. Бантик возникает и исчезает, мама повторяет урок, и наконец вручает мне проклятое устройство. "Пока не научишься, не пойдешь", втолковывает мама главный смысл образования и отходит, но недалеко, чтобы подсматривать. Теперь ясно, что учение - если не свет, то, по крайней мере, некая необходимая экзекуция, предшествующая чему-то светлому. Я еще не ведаю разницы между необходимым и достаточным и всем своим детским существом отдаюсь учебе. Потом крик, слезы, указания, снова слезы и вдруг некоторым чудесным образом из рук выпархивает удивительная матерчатая бабочка. Одна, вторая вылетают во двор, словно две подружки-капустницы, носятся и кружат, объятые ярким светом детского невежества.

240964	2002-03-28 18:38:47
Сергей Шиншин

- ВМ

Прочел начало (имею в виду не "бантики", а начало вещи). Психологически (вплоть до мелочей, особенно хороша и точна "забывчивость повторяемости"), стилистически, композиционно (раскручивание идет как бы по спирали от первой фразы)- безукоризненно. Уважаемый ВМ,извините за фамильярность,зачем Вы тратите время на РП, если у Вас есть главное для писателя качество - умение выражать (рассказывать, выстраивая бессловесную мысль-ощущение в локальном текстовом пространстве-времени - надеюсь, я понятно выразился?) точными словами то, что подавляющее большинство только смутно "ощущает"?

240968	2002-03-28 19:31:15
Дедушка Кот	www.prigodich.8m.com

- Тупой Ящерокот научился завязывать шнурки только в шестом классе... В.М. просто блистательно описал сию сложнейшую процедуру.

240970	2002-03-28 19:39:11
Сергей

- А Тибетский Ишак был и еще тупее Дедушки Ящерокота - он научился в 5 классе шнурки завязывать так, что башмаки можно было одевать зашнупрованными, однажды и надолго. Про раз и навсегда язык не повернулся соврать. Снимать - сами понимаете - всегда проще.

240972	2002-03-28 19:41:16
Сергей

- Забыл добавить - ВМ точно блестяще описал, пойду прочитаю...

Вот!

240985	2002-03-28 21:21:34
Кот Вася

- Про бантики-бабочки и детство мастерски сказано.
Интересно, что заставить робота завязывать узлы "сознательно", то есть обучить его основам топологии, очень трудно. До сих пор инженеры просто задают последовательность механических приемов, когда такая надобность возникает. Человек способен, тем не менее, на инстинктивном уровне освоить элементы топологии и проектировать новые узлы, с нужными ему свойствами. Самым красивым узлом всех времен и народов считается у специалистов "финикийский" узел, которому не менее двух тысяч лет. Морякам он известен как "беседочный узел". Свойства этого узла поистине поразительны: он не затягивается под действием приложенного к нему усилия, завязать его можно одной рукой, он легко разязывается, когда это нужно, и не развязывается, когда не нужно. Если бы в клубе существовала простая процедура помещения небольших картинок в сообщение, я бы завзал этот узел, сфотографировал бы его и прислал в клуб.
Коты тоже умеют фотографировать.